Предатель был принципиально против расстрелов, повешений и прочих смертных казней. Он считал, что нас, русских, возможно переубедить с помощью наших же традиционных средств, таких, как порка или ссылка на вечную каторгу в места с экстремальным климатом. Казня же непокорных, рискуешь вызвать недовольство большинства, а оттого и реформы пойдут сложнее!.. От чего еще остерегал японцев и греков автор Метрической системы, так это от насильничания над русскими женщинами чрезмерно.

– Русский человек охотно ходит под чужим ярмом, – говорил Прохор. – Он с любовью сеет пшеницу на чужой земле, обогащая своего хозяина, не перечит ему, но только при одном условии… Пока его жену не оплодотворяют чужим семенем! – добавлял он через цезуру. – Особо это касается азиатов! Так уж исторически сложилось, что русак не любит узкоглазых детей! Теряя в детях свою блондинистость и непосредственность, русский мужик способен разъяриться медведем и, вначале сожрав косоглазых отпрысков своих жен, перейти к уничтожению их незаконных отцов!.. Страшен русский бунт! – цитировал идеолог классика. – Он сметает все на своем пути, и никакой стопроцентный апельсиновый сок его не остановит!

За эти слова разбирающегося в славянской душе Поддонного, за его умеренность в наказаниях россияне на оккупированных территориях относились к Прохору с дипломатическим терпением, а некоторые даже с симпатией, что крайне не нравилось и даже пугало руководство нашей страны.

– Экий мерзавец! – обсуждали в силовых ведомствах генералы. – Ишь как в нашей душе сечет!

– Так он наш и есть! – сообщил генерал-лейтенант на военной коллегии. – Самый что ни на есть русский! До пятого колена! Предатель!

– Может быть, его жену арестовать? – предложил генерал-майор. – И выдать ее замуж за сексуального извращенца. Это хорошее средство от агитации!

– Он – холостяк.

– Тогда маму арестуем. Холостяки обычно очень любят своих матерей! Они не выдерживают, когда их мамы умирают в сыром неотапливаемом помещении от туберкулеза.

– И мамы у него нет. В том-то и дело, что Поддонный круглый сирота, если не считать брата-близнеца, который с рождения живет в психиатрической лечебнице с диагнозом олигофрения.

– Сволочь! – резюмировал генерал-полковник. – Даже родственников нет!

Военачальники согласно закивали головами.

– Значит, надо действовать решительно! – поднялся из кресла генерал-полковник.

Он слегка пополнел, а потому волновался перед предстоящей аттестацией. Проплыть в его возрасте две с лишним версты и пробежать затем десять было делом не из легких. Генерал помнил, как год назад его однокашник генерал Кукин, блистательный стратег, чуть было не утонул в бассейне из-за сердечного приступа, вследствие чего личным указом Главнокомандующего был отправлен в отставку. По этому поводу у генерал-полковника возникало раздражение на Верховное командование. Он считал, что высшие офицерские чины не должны подвергаться спортивной аттестации, что их предназначение состоит не в физической силе, а именно в мозговом потенциале и что увольнять на пенсию военачальников за некое возрастное ожирение по меньшей мере неразумно.

Генерал-полковник недовольно поморщился и повторил:

– Надо действовать решительно, иначе мы рискуем вместо патриотически настроенных сограждан получить лояльно настроенных к врагу соотечественников! А это, как вы понимаете, абсурд и будет означать наше поражение в Метрической войне!

Генерал-полковник вновь уселся в кресло и достаточно легко положил ногу на ногу, отчего его настроение слегка улучшилось.

Пройду аттестацию, – решил он. – Несомненно, пройду.

– Какие есть предложения, как изменить ситуацию?

Генерал-лейтенант и генерал-майор слаженно задумались. Им действительно хотелось найти решение этого сложного вопроса, а потому они думали по-настоящему, а не делали вид. Вследствие этого по прошествии пяти минут генерал-лейтенант внес дельное предложение:

– Надо выкрасть Поддонного!

– Продолжайте! – поощрил генерал-полковник.

– Мы выкрадем предателя, привезем его в Москву и устроим над иудой показательный процесс. Тем самым ободрим народ – и на самого крупного предателя найдется свой маленький палач!

– Мысль хорошая, – согласился генерал-майор. – Только как ее осуществить?.. Поддонного всюду сопровождают десять самураев, которых обучали охранному делу с детства. Это десять супербойцов, способных сражаться с сотней вооруженных солдат!

– Наши мальчики тоже кое-чего стоят, – скромно заметил генерал-лейтенант, в подчинении которого находились части специального назначения. – Я не считаю самураев непреодолимым препятствием.

– Но к тому же Поддонный находится на чужой территории в окружении регулярной армии, что делает его похищение невозможным!

Генерал-лейтенант улыбнулся и развел руками.

– Дорогой коллега, – со сладостью в голосе сказал он. – Мои люди – не ваши солдатики, наученные только разгонять демонстрантов, стреляя в толпу слезоточивым газом и раскалывая дубинками головы! Мои люди – высочайшего класса профессионалы, которым удавалось выворовывать людей из Белого дома, из-под носа самого господина Горецки так незаметно, что тот до сих пор уверен, будто произошли какие-то мистические обстоятельства, при которых пропали главный шифровальщик Центрального разведывательного управления и его помощник! А вы говорите – десять самураев! Да один мой паренек с полным боекомплектом способен противостоять батальону!

– Эка, хватили! – воскликнул генерал-майор.

– Ничего не хватил! Как говорю, так и есть! – напирал отец всех спецназовцев.

– Не будем ссориться! – остановил генералов генерал-полковник. – Я согласен с предложением генерал-лейтенанта, а потому приказываю в течение недели разработать план проведения операции по захвату Прохора Поддонного и вывоза его с оккупированной территории! – Он снял с колена ногу и пошевелил ею, затекшей. – Надеюсь, вам понятно, насколько это ответственное мероприятие и как отнесется Президент к его провалу.

– Операция будет успешной! – заверил генерал-лейтенант.

– Карающая десница! – с выражением произнес генерал-майор.

– Что – десница? – не понял генерал-полковник.

– Так мы назовем нашу операцию. "Карающая десница"!

– Так мы не будем ее называть! – отверг генерал-полковник.

– Почему? – удивился автор. – Название определяет сущность!

– Слишком высокопарно. Назовем операцию просто: "Кража".

– Замечательно! – порадовался генерал-лейтенант. – Просто и лаконично!

Автор предыдущего названия представил, как он собственноручно расстреливает командира разведывательного министерства, и с помощью этой фантазии ему удалось понизить свое давление почти до нормального.

Сучий потрох! – сказал он про себя в довершение. – Гнусное лизало!

– На том и порешили, – закончил совещание генерал-полковник. – Через неделю у меня!..

Через семь дней состоялось повторное совещание, на котором обсуждались детали предстоящей акции…

Как вы, наверное, уже понимаете, милая Анна, я и мой товарищ Бычков были подключены к операции "Кража".

Мы были тогда молоды, здоровы, и полнились наши сердца тщеславными амбициями, и мечтали мы спасти Родину от захватчиков, а потому выслушали задание в приподнятом настроении и заверили командование в его успешном осуществлении.

– Милые мои сынки! – произнес напутственную речь генерал-полковник. – Есть еще людишки в этом мире, которым не нравится мерить нашим аршином! Да что в мире!.. И наша землица уродила мелкую дрянь, которая хочет измерить наши просторы европейским метром и агитирует русский народ наливать в стакан граммы! От этой нечисти и свалилось на страну огромное бедствие – война с басурманами и кузнецами олимпийских колец! – Генерал сделал паузу и посмотрел на нас с Бычковым по-отечески. – На вас, сынки, на ваши тренированные плечи возлагается это нелегкое задание – выудить из вражеского тыла поганку Поддонного! Мы провезем мерзавца по всей стране в медвежьей клетке, как когда-то возили Емельку Пугачева, и позволим населению плевать в Прошкину поганую физиономию! А потом соберемся всем миром на Красной площади и обновим Лобное место свежей кровушкой изменника. А напоследок, – лицо генерала приняло мечтательное выражение, – выпустим из фургона городского живодера бездомных собак и дадим им возможность сожрать гнилые кишки автора Метрической системы!.. Так-то вот, дорогие мои! Такая у меня мыслишка имеется!.. – Генерал уселся в кресло и глотнул из кофейной чашки. – Сделаете – героями прорекламируем, провалите – сгинете безвестно!

Мы вылетели ночью, когда все генералы спят, когда их умные головы, натруженные за день фуражками, ласкаются о чистый хлопок пуховых подушек, затянутых наволочками, когда в желудках варятся домашние котлетки с пюре, запитые нежирным кефиром, когда генеральские дети – молодые ученые и стиляги – обнимают своих возлюбленных жадными руками; в это время, в это благодатное для любви время мы с Бычковым летели над спящей страной выполнять ответственное задание Родины.

Нас и десятерых наших помощников должны были сбросить в Барнаульской области, над маленьким городком Завязь, в котором, по данным разведки, находился Прохор Поддонный. В самолете помимо людей находились две молодые лошади и телега с гробом, в котором помещался близнец предателя с простреленным черепом. Лететь было еще достаточно, а потому мы с Бычковым, коротая время, беседовали о разном.

– Хочешь Звезду Героя? – спрашивал я.

– Конечно, – серьезно отвечал товарищ.

– Думаешь, дадут, если выполним?

– Хочу, чтобы меня женщины любили.

– При чем здесь женщины?

– Женщины любят героев.

– Женщины любят всех, – сказал я. – И героев, и трусов.

– Я толстый, – сказал с грустью Бычков. – Меня женщины сторонятся.

– Ты не толстый. Это мускулатура растягивает свитер.

– Женщинам этого не объяснишь. Им не расскажешь, что меня специально тренировали, специально питали всякими белковыми планктонами, чтобы мое тело так выглядело со стороны, как будто оно толстое, чтобы меньше в глаза бросался при проведении специальных акций. Другое дело, когда на пиджаке Звезда Героя, – мечтательно произнес Бычков. – Даже если пиджак шестидесятого размера. Звезду Героя может носить только герой! А толстяки не ассоциируются с героями.

– Я думаю, что дадут, – уверил я товарища. – Главное, все выполнить как положено!

– Выполним! – заверил он.

– Иногда я тебе завидую, – сказал я, когда мы пролетали над Волгой.

– Это чему? – удивился Бычков.

– Очень тяжело уходить на задание, когда оставляешь в теплой постели ту, которую любишь.

– Ты про Зойку?

Я кивнул.

– Зато легко возвращаться с операции, зная, что тебе уже нагрели эту постельку!

– Тоже верно, – согласился я, вспоминая черноволосую девушку, с которой познакомился за год до войны в джакузи спортивного зала "Боди".

Она сидела в зеленой ванне, с прямой спиной, вся окруженная большими пузырями, стремящимися сорвать с ее маленькой груди купальник, и ни на кого не смотрела. Конечно же, она любила поджариваться в солярии, так как кожа у нее была загорелой для зимы, особенно плоский живот выглядывал из-под воды шоколадом.

Напарившись в турецкой парной и охладившись в бассейне с ледяной водой, я опустился в теплый джакузи напротив девушки.

– Вас как зовут? – спросил.

Она посмотрела на меня, поправила тонкой рукой свои черные волосы, на фоне которых вспыхнули красные ногти длинных пальцев, и сказала:

– Меня зовут Зоя.

У нее был очень низкий, с трещинкой голос.

Курильщица, – подумал я и представился:

– Меня зовут Женя.

– У вас красивые мускулы, – сказала девушка.

Она поднялась в джакузи, слегка потянулась всем телом, давая возможность воде стечь, а затем вновь уселась в бурлящие пузыри.

– Успели рассмотреть? – спросила.

– Да.

– И как?

– Все хорошо. Может быть, слегка худоваты ноги…

– Да?!.

Она вытащила из воды правую ногу и, вытянув ее в подъеме, повертела в разные стороны, рассматривая.

– Однако на вкус и на цвет!.. – удовлетворилась она осмотром и опустила ногу обратно.

– Вы здесь одна?

– Да, – ответила.

– Первый раз?

– Нет.

– Я вас здесь не видел.

– Обычно я прихожу позже.

– Нравится здесь?

– Привыкла.

Зоя посмотрела на меня, без стеснения разглядывая мои шею и плечи.

– Хорошая мускулатура. Вы спортсмен?

– Что-то в этом роде.

– Часто здесь бываете?

– Достаточно.

– Я даю вам скидку в пятьдесят процентов. На входе у охраны будет вся необходимая информация. – Она снова поднялась и шагнула из ванны. – Пойдемте попаримся.

Мы сидели в парилке друг напротив друга, Зоя стирала с себя специальной варежкой конденсат и объясняла:

– Этот зал принадлежит мне. Конечно, не я его строила и не на свои деньги. Просто у меня был муж, с которым я развелась, и в качестве компенсации он оставил мне этот зал. Доходы сейчас не те, что раньше, но жить, тем более одной, можно… Чем занимаетесь вы?

– Любуюсь вами.

Она даже не улыбнулась на комплимент, а продолжала ждать ответа на поставленный вопрос.

– Я – военный.

– Вот как! – удивилась. – У меня никогда не было знакомых военных! Вы что же, артиллерист?

– Нет, я не артиллерист. Я – пилот.

– Летчик, – уточнила Зоя.

– Пилот, – настоял я. – Моя задача заключается в том, чтобы пилотировать ракету с ядерным зарядом на определенную цель.

– Поняла. Вы – камикадзе.

Я кивнул.

Зоя протянула мне варежку.

– Хотите? Очень полезно. После нее кожа становится гладкая-гладкая.

– Спасибо, не нужно, – отказался я.

– Что, скоро полет?

– Вероятно.

– Тогда действительно нет никакой разницы – лететь с гладкой кожей или с наждачной бумагой вместо таковой… Вам, наверное, хорошо заплатят?

– Я – патриот.

– А вашим родственникам?

– Я живу один.

Она кивнула в знак того, что все поняла.

– Поплаваем в бассейне?

– Да.

Мы вышли из парилки и, спустившись в воду, поплыли по разным дорожкам. Иногда я поворачивал голову и с удовольствием смотрел, как Зоя красиво плывет, изящно разгребая воду длинными руками.

– Мне хочется сделать для вас что-нибудь приятное, – сказала девушка, когда мы доплыли до бортика и встали на приступок. – Я тоже патриотка. У меня отзывчивое сердце, и я живу прямо над залом.

– У вас есть телефон? – спросил я, глядя, как по ее коже к пупку бегут мурашки, и испытывая сильное желание погладить Зоин шоколадный живот. – Мне нужно будет сделать один звонок.

– Я понимаю, что вам нужно сообщить командованию, где вы находитесь.

Я кивнул.

– Телефон есть…

Она вылезла из бассейна и села на корточки возле моей головы, торчащей из воды. Мне были видны складочки ее трусиков и бесцветные волоски на ногах. Стекала с груди вода.

– Квартира номер два, – негромко сказала она. – Но не торопитесь подниматься. Примите горячий душ, высушите феном волосы и причешитесь.

Она хотела уйти, но что-то вспомнила. Вновь присела.

– Так как вас зовут?

– Евгений.

– Квартира номер три.

– Так два или три?

– Звоните в любую. Весь этаж принадлежит мне.

– Договорились.

Она ушла, а я не торопясь принял душ, затем тщательно высушил феном волосы и поднялся в бар.

Посмотрев по телевизору последние новости и выпив чашку чая, я вышел из зала на улицу и, войдя в подъезд, поднялся на второй этаж.

Она не сразу отозвалась на звонок в квартиру номер два, а когда открыла, показалась мне на мгновение в нижнем белье, извинилась и закрыла за собой дверь в другую комнату.

– Я не успела одеться, – пояснила оттуда.

– Ничего, – ответил я, разглядывая огромную, в пятьдесят аршин, гостиную, в которой совершенно не было мебели. Лишь широкий диван у стены и огромная музыкальная система у окна. Зато во всю ширь, от стены до стены, лежал белый пушистый ковер.

– Я не люблю, когда много мебели, – пояснила Зоя, выйдя из комнаты. На ней был короткий, из шелковой ткани, халат с вензелем на груди. – Мебель слишком много потребляет воздуха. Мне не нравится, когда воздух спертый.

Она уселась на ковер, поджав под себя ноги.

– Вы хотели позвонить, – напомнила, кивнув на валяющуюся посреди комнаты телефонную трубку.

– Сначала я должен получить сообщение на пейджер. Я его пока не получил.

– Тогда приступим?

Я посмотрел на нее. Она была серьезна, лишь слегка дергались черные ресницы.

– Я не всегда так делаю, – сказала без тени волнения. – Мне кажется, что вы меня поймете… Евгений, кажется?

– Да.

– Это всего лишь второй раз, Евгений, после моего развода с мужем.

– Я вас пойму.

Только теперь она улыбнулась. Широко и белозубо. Вытащила из кармана халата пульт и щелкнула им. Медленно, словно в кинотеатре, погас свет, и ожила множеством огней музыкальная система у окна.

Я не слишком хорошо помню особенности того вечера, так как за ним была вереница похожих и таких же страстно насыщенных. Вспоминается лишь радость от обладания ею впервые. Запах ее жестких волос до сих пор стоит в ноздрях. Помнят смуглую кожу язык и губы, которые ломит при воспоминании о непроглоченной сладости. Худые ноги в ту ночь жили отдельной от нее жизнью – вздрагивали, как будто хотели куда-то бежать. Но все это из воспоминаний…

А тогда, насытившись, она откинулась на подушки, взяла со столика початок вареной кукурузы и, объедая его, спросила:

– Ты ничего не заметил?

– Все было хорошо, – ответил я.

– Я не об этом. Во мне ты ничего не заметил странного?

– Нет.

– Тогда смотри!

Она отбросила кукурузу и перевернулась на живот, подложив под подбородок руки.

Я смотрел на Зою, впитывая на память абсолютную обнаженность ее тела, с длинной шеей, сильной спиной и маленькими ягодицами, трамплином возвышающимися над худыми ляжками.

– Ну? – спросила она нетерпеливо.

– Ничего не вижу… странного, – добавил я.

– Темно, – догадалась Зоя и, пошарив по ковру, включила фарфоровую лампу.

И тут я увидел… Сначала я оторопел от того, что рассмотрел, и несколько секунд сидел с открытой навстречу всем ветрам челюстью, затем склонился над Зоей, чтобы лучше увидеть, и чуть было не засмеялся в голос.

Между Зонными ягодицами, между персиковыми половинками ее чресел, лежал тоненький, розовый, в ладошку длиной хвостик, нервно подрагивающий под моим ошеломленным взглядом.

– Видишь? – спросила она. – Ну?!

– Ага, – ответил я и прыснул от смеха.

– Чего смеешься? – недоуменно спросила она, приподнимаясь на локтях. При этом ее хвостик дрыгнул и шлепнул по правой ягодице. – Чего смешного!..

И тут я не удержался. Меня так разобрало, что минут пять я хохотал, не в силах остановиться, а Зоя сидела передо мною, не зная, разозлиться ей в ответ или так же неистово загоготать.

Уже отсмеявшись, икая от хохота, я вдруг почувствовал, что не опустел еще в этот вечер до дна, что есть во мне что-то трепещущее и отыскалось оно благодаря Зоиному хвостику, мечущемуся из стороны в сторону наподобие щенячьего. И тогда я набросился на нее, схватил в охапку и с большим вкусом, нежели впервые, любил ее разнообразно, включая и розовый хвостик, а также все, чем положила наслаждаться хитроумная природа.

– Как тебе? – спрашивала Зоя в первые дни нашего знакомства и проницательно заглядывала в мои глаза.

– Что? – уточнял я.

– Мой хвост.

– Я в восторге от него! Я обожаю твой атавизм!

– Да? – не доверяла она.

– Да-да! – убеждал я.

– Тогда смотри, что я умею делать!..

Она подходила к платяному шкафу или письменному столу, закрывала дверцу или ящик на ключик и бросала его на ковер. Затем снимала юбку вместе с трусами и поворачивалась к мебели спиной. Ее хвостик напрягался, шарил по дереву, отыскивая замочную скважину, а найдя ее, проникал внутрь кончиком, шебуршась там, как мышь в норе. Через некоторое время замок обязательно щелкал и дверца шкафа или ящик открывались.

– Ап! – взмахивала руками Зоя, а я в немом восторге неистово хлопал…

– Тот, кто был перед тобой, – рассказала она как-то, – тот, обнаружив хвост, упал в обморок!..

– А муж?

– Ему было все равно, с хвостом я или без! Он занимался финансами и женщинами почти не интересовался… "Либо любовь, либо деньги, – говорил супруг. – Двух одинаково сильных страстей в жизни не бывает!" А вот отец мой любил, как я в младенчестве, ползая по полу в чем мать родила, виляла хвостиком. Он и не позволил матери отвести меня к хирургу, хотя тогда было очень просто отрезать хвост…

Вероятно, именно из-за этого хвостика, маленького и розового, я влюбился в Зою до беспамятства. Я думал о ней днем и ночью, даже когда мне приходилось поливать из автомата мишени, изображающие врагов. И лишь одно меня успокаивало, что все пули ложатся точно в цель… В самые неподходящие моменты, например, когда нужно было сориентироваться по карте и выйти из леса в нужном направлении, в моем воображении непременно возникал ее маленький голый зад с виляющим хвостиком, и я сходил с ума от ревности, рисуя себе картины Зоиных измен. Я представлял себе здоровенного мужика с кавказскими усами, дарящего ей кольцо с бриллиантом, но надевающего его не на палец, а нанизывающего на хвостик. Тогда я бежал через густой кустарник, царапая шипами лицо в кровь.

– Почему я должна тебе изменить? – удивлялась она, когда я в любовном порыве рассказывал ей о своих страхах. – Я тебе не давала повода для ревности…

И действительно, мое хвостатое приобретение ни разу за время нашего общения ни словом, ни жестом не дало мне возможности усомниться в своей верности. Хотя поклонников у нее было великое множество. Все они происходили из спортивного зала, в котором она хозяйничала, и являли собою великолепные образцы мужского совершенства. Частенько мне приходилось вступать в единоборство с каким-нибудь особенно рьяным ухажером, но дело обычно дальше, чем схватка уничижительных взглядов, не заходило.

Когда Зоя была в хорошем настроении, она позволяла делать с ее хвостом все, что мне приходило в голову. Тогда я повязывал отросток бантиком и просил девушку изображать маленькую собачку таксу, умильно виляющую задом навстречу своему хозяину. Зоя тявкала, подражая четвероногому, и терлась щекой о мою ногу… Потом я разводил в банке краску и, наколов кнопками на фанеру лист ватмана, просил Зою, чтобы она нарисовала, исключительно с помощью хвоста, вазу с фруктами. К моему восторгу, она это делала, и получалось у нее это лихо, как у заправского художника.

– Ты могла бы выступать с этим номером в цирке! – восхищался я.

– Меня бы обвинили в насаждении порнографии!

Я тут же представлял себе эту картину, как Зоя при огромном стечении народа стоит посреди арены совершенно голая и рисует хвостом натюрморт. В этот момент волна ревности сшибала с насиженного места мою душу и начинала швырять ее по всему желудку.

– Оденься! – говорил я, мрачнея.

– А что случилось?

– Ничего.

– Опять что-то себе нафантазировал, – понимала она. – Экий ты дурак, братец, хоть и разведчик. Отмой мне лучше хвост от гуаши!

Она шла в ванную, я плелся за ней и, совершая эту гигиеническую процедуру, плеская на хвостик теплую водичку, совершенно забывал о своих видениях. Тогда мужское лишало меня возможности думать, я мягчел мозгами, но крепчая телом значительно, зарывался носом в Зоины черные волосы и вдыхал ее запах всеми легкими…

– Ты прав, – сказал я Бычкову. – Я рад, что у меня есть Зойка. Теперь я с удовольствием возвращаюсь домой!

Нас сбросили в тридцати верстах от городка Завязь. Ветра не было, и парашюты не разнесло по разным сторонам. Ржали в ночном небе лошади, и я боялся, что системы ПВО противника обнаружат нас раньше, чем мы приступим к выполнению задания.

Через пятнадцать минут отряд собрался вместе, и мы, запрягши лошадей в телегу и водрузив на нее гроб, тронулись в путь. К шести часам утра мы уже подходили к окраинам города, объясняя встречным прохожим, что ночью был предательски убит русский идеолог Метрического движения Прохор Поддонный, что это он, собственной персоной, находится в гробу.

Ближе к центру города нам все чаще попадались японские патрули, которые с настороженностью относились к нашей печальной процессии, хотя мы были одеты в форму перебежчиков, и непременно заставляли открывать гроб. Обнаруживая в нем всемирно известную личность со смертельной раной во лбу, маньчжуры что-то щебетали испуганно, кланялись покойнику и незамедлительно пропускали нас дальше.

Ориентируясь по карте города, мы к девяти утра вышли к дому, в котором, по данным разведки, остановился Прохор Поддонный.

– Куда? – спросила охрана, состоящая из русских перебежчиков.

– Кого охраняем? – спросил навстречу Бычков.

– Не ваше дело! – ответил, по всей видимости, начальник охраны.

– Уж не Прохора ли Поддонного?

– Не твое дело! – огрызнулся начальник и предупреждающе повел стволом автомата.

– Тебя сегодня расстреляют! – сказал Бычков равнодушным голосом.

– Чего? – не понял детина.

– Тот, кого вы тут охраняете, был застрелен сегодня ночью!

– Чего-чего!

Казалось, что еще мгновение и начальник охраны нажмет на спусковой крючок, обрывая наши жизни телохранительским рвением.

– Покажи ему! – приказал я одному из своих людей.

Солдат приоткрыл крышку гроба и представил изумленной охране труп того, кого они призваны были охранять, кто, по их разумению, должен был сейчас спать в теплой постели. Детина побледнел лицом и в изумлении опустил автомат.

– Да как же это!.. – пролепетал он. – Как же!..

– Арестовать! – приказал я, и в одно мгновение обескураженную охрану разоружили. – Отведите их в Управу!

Шестеро наших людей окружили четырех охранников и под конвоем повели их по соседней улице.

Конечно, ни в какую Управу их не конвоировали. Задача была проста – завести противника в лес, уничтожить, не привлекая внимания, и выходить затем на обусловленное место.

Дорога к Прохору Поддонному была открыта, и мы с Бычковым вошли в дом.

Автор Метрической системы спал так глубоко и так сладко, как может спать только младенец, чей мозг не отягощен никакими проблемами. Идеолог подложил пухлую ладонь под щеку, полными губами посасывал большой палец, и снилось ему, верно, что-то хорошее, наверняка из лучшей жизни.

Солдаты осторожно опустили на пол гроб, а Бычков, потрепав изменника по щеке, ударил его затем по темени ручкой пистолета. Поддонный пустил густую слюну и, не просыпаясь, потерял сознание.

– Не убил? – спросил я, когда Прохора подняли с кровати и положили в гроб на место брата.

– Нет, – обиделся Бычков. – Все профессионально.

Мертвого олигофрена уложили на налаженную перину и укрыли пуховым одеялом. Гроб вытащили из дома и, поставив его на телегу, тронулись в обратный путь.

Добрались до места без всяких приключений, соединившись по дороге с нашими солдатами, и через десять минут услышали шум приближающегося самолета.

Двенадцать человек встали в ряд, поддерживая бессознанное тело Поддонного, и, когда самолет проходил на малой скорости низко над землей, все одновременно присели, согнув колени, и были подхвачены огромной улавливающей сетью, которую через минуту втянула в кабину мощная лебедка.

– Ваше задание выполнено! – сообщил я по радио генерал-полковнику, когда мы отлетели от Завязи на приличное расстояние. – Прохор Поддонный, автор Метрической системы, изменник Родины, арестован!

– Спасибо, сынки! – услышал я в ответ растроганный голос командира. – Родина верила вам, сынки, и Родина в вас не ошиблась! Всем предоставляю десятидневный отпуск!

– А Героя? – вскричал Бычков.

Я отключил радио и ответил товарищу:

– Такие дела быстро не решаются. Вот прилетим в Москву, Поддонного будут судить, а уж потом решат наградной вопрос…

Арестованный пришел в себя, когда мы подлетали к Москве.

– Где я? – спросил он, держась за голову.

– Вы в самолете, принадлежащем российской армии.

– Меня захватили?

– Да, – подтвердил я.

– Как вам это удалось? – спросил Поддонный и, надо отдать ему должное, прекрасно держал себя в руках, ничуть не волнуясь, во всяком случае не выказывая этого. Он разглядывал в иллюминатор подмосковные огни и шумно дышал заложенным носом.

– Мы использовали вашего брата.

– Брата? – удивился изменник и повернул голову.

– Ага. Близнеца.

– Гаврилу?..

– Вместо вас мы оставили в кровати его тело.

Поддонный ковырнул с затылка запекшуюся кровь и растерянно посмотрел на меня.

– Вы его убили? – спросил он дрогнувшим голосом.

– Мы вынуждены были сделать это, так как он мог нас выдать.

– Он же был болен. Это же… Это все равно что младенца убить!..

– Виноваты в этом только вы.

Неожиданно Поддонный заплакал. Он не стеснялся слез, а, подвывая, размазывал их по лицу вместе с кровью.

– Ы-ы-ы-ы-ы… У меня больше никого не осталось, – объяснял, плача, Прохор. – Был один брат… Ы-ы-ы-ы… А вы его убили… Ы-ы-ы-ы-ы… Он был безобидный… Ы-ы-ы-ы-ы-ы!..

– Метр ваш его убил, а не мы! – встрял Бычков.

Поддонный взял себя в руки и перестал завывать осенним ветром. Он попросил у меня фляжку и, глотнув воды, сказал:

– Вы все когда-нибудь поймете, что такое метр! Когда-нибудь вы осознаете, какие блага сулят эти сто десятимиллиметровых сантиметров, заполняющих метр! Наступят времена, когда все, и стар и млад, поклонятся литру и километру, а аршины и версты отправятся в небытие на веки вечные!