3

— Тебя-я!!! — громогласно прокричала Слоновая Катя из прихожей. — Иди к телефону, непутевая!..

«И половины воды не сошло», — расстроилась она, но все же предприняла над собой усилие, вылезла из ванны и, не вытираясь, забралась в махровый чешский халат, да так, босая, и засеменила в прихожую.

Это был Пашка Северцев, назначивший на девятнадцать встречу в «Пекине».

— А-га-а! — весело пропела она.

— Ха, — сказал парень на прощание и повесил трубку.

Отец спасает своего сына.

Сия сентенция произошла от эмбриона, сердце которого от всеобщего охлаждения материнского тела чуть не остановилось, но теперь застучало должным образом, вследствие чего и гибель оного отсрочилась.

Конечно же, никакой разницы в том, что последняя мысль произойдет не сегодня. Совершенно неважно, сколько мыслей и какого они качества, если нет их бесконечной вереницы, должной привести к познанию всех альтернатив…

Поскольку разговор был кратким, она решила вернуться в ванну и долежать столько, сколько положено, чтобы вода слилась до конца, освободив ее тело от плохой энергии.

Эмбрион совершенно был не согласен с таким развитием событий, более не желая физических пыток. Сосредоточившись, зародыш выпустил из себя какое-то мизерное количество чего-то, которое влилось в ее кровь и понеслось ко всем жизненно важным органам …

Она вновь разделась. Вешая халатик, прильнула к нему щекой, представляя Пашкино лицо, мечтая, как вцелуется в его губы, как куснет пребольно за ухо…

Здесь мечты ее резко остановились. Внезапный рвотный порыв заставил большое тело резко повернуться к унитазу, а рот хватанул воздуха за троих…

Тотчас все и прошло…

«Что это?» — подумала она с удивлением.

«То!» — ехидно ответил эмбрион и вновь опорожнился нано-частицами.

Она, было, решила не обращать внимания на произошедшее, мало ли — неудачно повернулась, вновь хотела перешагнуть через эмалированный чугун посудины, как вдруг в голове затуманилось, сначала из глубины нутра, по всей длине кишок, в рот выступила невыносимая горечь, а затем тело ее сотрясло рвотными подступами, так что глаза полезли из орбит.

«Мама!» — коротко испугалась Юлька и лишь успела рухнуть на колени перед унитазом, как изо рта хлынуло что-то мерзко зеленое, словно она на завтрак наелась гусениц.

«Мама!» — повторил за ней зародыш, наслаждаясь моментом расплаты.

Ее тошнило всего пару минут, но ей показалось, что прошла целая вечность.

Когда позывы прекратились, голое тело сотрясалось от холода, а глаза были похожи на вампирьи, так как в них полопались от напряжения сосуды. Она обняла унитаз, будто тот был подушкой, и лежала на стульчаке долго, отдыхая и переживая страх.

«Что это? — вновь задалась она вопросом, вспоминая, что ела на завтрак. — Не гусениц же, в самом деле… Батон с маслом и вареньем, яйцо, да полбанки вонючих сахалинских крабов, Пашкин презент. От них проблема, — решила. — Точно от них! Ну, он у меня сегодня попляшет!»

Она была воинственно настроена, а пока, чтобы выглядеть хорошо, подумала о том, что необходимо сделать примочки из чайной заварки на глаза. К вечеру все будет в порядке!

«Ну, она у меня сегодня попляшет!» — решил эмбрион.

Зародыш понял, что обладает мощным оружием, благодаря которому не погибнет преждевременно, затем ощутил в себе следующий процесс деления клеток. Он стал больше массой. Сердце уже не так раскачивало его существо, дискомфорт уменьшился, а оттого потекла чистая, первозданная мысль.

«Время — гадость, — решил он. — Время — это отрезок между первой и последней мыслью. Все, что является отрезком, — гадость. Жизнь — тоже отрезок, а следовательно, и она — гадость. Прямая — гадость, и точки, между которыми эта прямая, вызывают отвращение. Может быть, лишь вторая точка интересна неким волнующим неизвестным».

Впрочем, он знал, что за ней наступит Альтернатива. Раздражало лишь то, что он не мог ощутить, какой та Альтернатива будет.

«Вот-вот, человеческая сущность, определенная физиологией, даже когда физиология только нарождается, не дает возможности просчитать, продумать будущую Альтернативу. Даже когда появятся мощные компьютеры, когда прогресс сделает человека физически бессмертным, даже тогда башка человечья не в силах будет осмыслить и понять, что произойдет там, за гипотетическим концом. А оттого венец природы потянется к искусственному прерыванию вечного бдения, не в силах жить без времени, без любви, без стимулов. Останется одно любопытство лишь. Что там? Как оно выглядит?.. Это и есть влечение к Альтернативе», — заключил эмбрион. Не к смерти, а к тому, что познали миллиарды миллиардов существ. К Альтернативе! А он, смерд, обделенный, остался довольствоваться лишь вечной жизнью.

«Нет, — тут же возразил себе зародыш, — никакой вечной жизни не будет. Лет сто пятьдесят, сто восемьдесят до тотальной скуки и невозможности преодолеть влечение».

Удовлетворенный своим выводом, зародыш почти отключился, не мыслил, лишь отмечал, что через строго определенные промежутки его становится больше.

Она сидела перед зеркалом и, обильно зачерпнув из банки крем «Волшебный», увлажняла им шею. Запах сирени, которым был наделен крем, заставил ее забыть произошедшее в ванной, она втирала его в мягкую кожу и запросто могла свои руки представить руками Пашки. Ну, тогда могло быть всякое… Она частенько приходила в себя, обнаружив, что извела почти всю банку дорогого крема. Глаза еще долгое время оставались мутными, какая-нибудь мышца обязательно подрагивала, ну и все такое…

— Опять нашлепала мокротой! — доносился из прихожей громогласный крик Слоновой Кати. — А кто вытирать будет?!

Стерва старая, выходя из дурманного состояния, определяла она. Сама вытрешь!

— Сергей Сергеич! — продолжала орать Катя. — Паркет-то у нас погниет! Воздействуйте на нее как мужчина! Наваляется в ванне, а потом, не вытираясь, голыми ногами по коридору! Хамство у нас процветает!

Сергей Сергеевич на крики соседки реагировал бурно, в душе, конечно. Особенно его натуру затрагивали слова — мокрая и голая. Се-Се был возмущен, так как после этих слов совершенно не мог работать. Горы в географических атласах представлялись ему женскими грудями, под фотографиями водопадов мерещились обнаженные женские тела, а в Карабахском ущелье, снятом с высоты птичьего полета, он отчетливо увидел самое что ни на есть женское интимное.

, — Ы-ы-ы! — провыл ученый, с силой натирая свой кукольный нос.

Здесь он вспоминал, что ключное отверстие в Юлькиной комнате преогромное, так как замок в двери остался с дореволюционных времен…

Какая-то потусторонняя сила заставила Се-Се еле слышно отодвинуть от себя атласы и карты, тихонечко подняться, на цыпочках выйти из своих апартаментов и, словно балерина на пуантах, затанцевать по направлению к комнате молодой соседки.

Она сама гордилась тем замком. Хотя не столько замком, сколь ключом — огромным, вороненым, на котором было выдавлено: ключъ, 1905годъ. Она балдела оттого, что ключ являлся ровесником первой революции и от выгравированных еров на нем. Если когда-нибудь придется сменить замок, она непременно подвесит вместо кулона на шею ключ.

В этот момент что-то взбудоражило эмбрион, и он включился в текущий момент.

Сквозь кишки и переднюю толщу живота неестественным зрением он видел через пространство и стены крадущегося соседа, из глаз которого таки сочилось масло похоти, а пальцы на руках дрожали, будто Паркинсоном пораженные.

Зародыш знал, зачем в тишине вальсирует ученый к их двери.

Какое-то невероятно огромное чувство протеста выросло в нем стремительно, надо было что-то немедленно предпринимать. Но вдруг напряжение так же мгновенно отпустило эмбриональные клетки, философское и отстраненное взяло верх, он тотчас успокоился, решив, что пусть мужик посмотрит, поглазеет, от нее не убудет, и какое ему, собственно говоря, до этого дело.

Скорее, надо пожалеть соседа, которого притягивает такая глупость, как молочные железы, пусть и обтянутые кожей с сосцами. Ну а уж Карабахское ущелье… Это же Космос — сколько в него ни летай, всего не пролетишь, а там, где нет конца, не существует и удовлетворения.

Эмбрион вновь отключился, предоставляя Се-Се полную свободу действий.

Ученый вперил глаз в замочную скважину и видел ее почти всю. Он разглядывал обнаженную шею, наготу плеч, белую ногу от колена до ступни…

Какие длинные пальчики на ногах, думал сосед, шумно дыша.

Остальные прелестности скрывал халат, висящий на спинке этаким странным способом — пряча все ее интимные места. Казалось, что халат живой и защищает наготу молодой женщины от постороннего взгляда.

Чешская махра чудом держалась на уголке спинки, тяготея к падению.

— Упади, упади! — умолял ученый.

Но халат упрямо не падал, так скалолаз способен висеть над пропастью, удерживаясь за камень только благодаря тренированным пальцам.

Сосед матерно выругался, впрочем, шепотом.

Сергей Сергеевич задумался о том, что это какая-то закономерность — почти невозможно застать ее полностью обнаженной. Сколь раз он ни вперивал пытливое око в скважину революции, ни разу не застал эту женщину в полной наготе. Все время недосказанность, недосмотренность, как будто соседка знает, что он шпионит за ее телом, пытаясь разведать наготу до конца…

От такой неудовлетворенности ученый злел и готов был скрести ногтями соседкину дверь. Но, слава Богу, удерживал себя в руках, то умоляя высшие силы заставить ее покрутиться перед замочной скважиной и так и эдак, нагнуться к нему тылом, собирая оброненные шпильки, то, не дождавшись, в отчаянии сжимал у себя в паху… И когда она, в конце концов, умудрилась натянуть на тело халат так, что даже груди не удалось рассмотреть, ученый, скуля, прыгая на мысках, мчался к себе в комнату. Там он заставлял себя глядеть в скучные карты и бледные иллюстрации горных хребтов, но по-прежнему во всех начертаниях зрел лишь обнаженную женскую плоть. Се-Се вновь выбегал в коридор и почти кричал:

— Нет, Юленька, в самом деле! Так невозможно!

— Что случилось? — отозвалась она удивительно приятным и глубоким голосом.

— В самом деле, — взмахивал сосед руками, — паркет у нас, можно сказать, раритетный! Он от ваших мокрых ног гибнет!

— Ног! — захохотала вывалившаяся из своей комнаты Слоновая Катя, предвкушавшая скандал. — Ног, говорите вы!.. Ха-ха! Да это — не ноги, это — фашистские танки, утюжащие наши поля!

Здесь Юлька не смогла утерпеть и выскочила в коридор, нырнув в закипающую атмосферу.

— Это у меня ноги — танки ? — и пошла грудью на солдатскую вдову. — Ты на свои смотрела, слониха старая?! Да под тобой полы прогибаются! Земная твердь обрушается!

— Ах ты, дрянь! — не отступала Катька, выставляя заслоном свои тяжелые, затянутые в самосшитый бюстгальтер, груди. — Погнила я, ишь оскорбление нанесла несправедливое! Где это я погнила?!. Скажи-ка!!!

Женщины почти сшибались своими «недекольте» и здесь чувствовалось очевидное превосходство молодости над старостью.

— Дура ты! — теснила Юлька соседку. — Не погнила, а Паганини! Это скрипач-виртуоз! А прогнила ты насквозь, вместе со своими слониками на счастье и прабабушкиными панталонами!

— Куда нам! — не сдавалась Катька, упираясь войлочными тапочками, выставив одну ногу вперед, а другую уперев на девяносто градусов, как боксер. — У нас панталоны, а у вас трусы из рыболовной сетки! В порошочке она их замачивает! Это надо же, срам какой, сеткой зад прикрывать! Американская стриперша!

Несмотря на свою отповедную тираду, Слоновая Катя неумолимо скользила к стене, толкаемая, словно бульдозером, мощным Юлькиным плечевым поясом. Возле стены могла случиться травма.

Се-Се, услышав про трусы из сетки, чуть было вновь не отключился, но, мучительно напрягшись, сумел направить половую энергию в русло скандала.

— Прекратите, женщины! — вскричал он визгливо и, схватившись за голову, запричитал: — Когда мне, в конце концов, квартиру отдельную выделят! Я так больше не могу! Я — ученый с громким именем! Я — путешественник! Я — Миклухо-Маклай!

От такого заявления женщины тотчас прекратили взаимное теснение фронтами и оборотились к мужчине.

— Да-да! — продолжал Се-Се с вызовом. — Я, если хотите, Беринг!.. Пржевальский!!!

— Лошадь, что ли? — прошамкала Катька себе под нос.

— Я — Колумб!!!

Сергей Сергеевич трясся в экстазе собственной значимости, ища в воспаленном мозгу кандидатуры, с которыми еще возможно было себя сравнить. Но после Колумба остальные казались не столь значимыми персонами, а потому сосед лишь безмолвно продолжал трястись.

— Разве вас выпускали за границу? — удивилась Юлька. — В какие страны?

— Чтобы совершать открытия, вовсе не обязательно куда-то ездить! — еще в запале ответствовал Се-Се.

— Правда? — изумилась девушка.

— Правда.

— А что надо делать?

— Чего пристала к мужчине! — окрикнула Слоновая тетя. — К своему Рихтеру и приставай! А соседа не тронь!

Далее пошло выяснение — кто должен натирать паркет мастикой. В конце концов Юлька согласилась взять трудное дело на себя, но, как и с пробитием засора в ванне, натирка полов осталась лишь в благих намерениях.

Когда противоборствующие стороны разошлись по своим убежищам, она тотчас забыла о недавнем сражении, припомнив, что сегодня ужинает с Пашкой в «Пекине», а затем… Затем она проорет всласть ночь напролет, и плевать ей на все!..

На ней было сногсшибательное платье. Платье-чулок бордового цвета с блестками, обтягивающее ее замечательные бедра, с потрясающе глубоким вырезом на груди было куплено недалеко от все того же «Пекина» в подъезде обычного жилого дома у какой-то иностранки за советские рубли.

Когда она входила в гостиницу, всем дурно становилось. И своим, и инородцам. Она была, что называется, идеального телосложения. Женщина — песочные часы. Всякий, кто видел ее, и стар и млад, тотчас хотел взять самое малое под опеку, а чаще в жены, рыжеволосую русскую красавицу. Что-то на подсознательном уровне сообщало мужчинам, что вот она — истинный идеал как женщина и будущая мать! Представители сильного пола не рассматривали ее, спускаясь оценивающим взглядом либо сверху вниз, либо наоборот, как водится, а впитывали изображение чудесницы целиком, совершенно не думая о возможных недостатках. И маститые советские писатели, и артисты, ни разу не мучавшиеся от похоти, реализовывающие желание тотчас, как оно возникало, пожирали глазами «песочные часы», не стараясь утешить себя, что, мол у этой щиколотки широковаты, запястья не тонки, в общем — не порода! И широковаты, и не тонки — но порода!.. Какая стать, но не про вашу знать! Подплывали многие, но обласканные милой дежурной учтивостью, отчаливали, не получая даже призрачной надежды.

— Я — Субботин-Масальский! — рекомендовал себя ловелас с преогромным стажем, украшающий своим талантом подмостки МХАТа. Подтекст был такой — мол, пошли цыпа в номера, а иначе что стоящего ты сможешь рассказать своим внукам? — Нуте-с-с…

— Вы — кумир моего детства! — отвечала она с такой чистой наивностью, которая столь звонкой оплеухой приходилась по всенародно известной ряшке, что на. СССР последующие два месяца отчаянно депрессовал и не красил волос.

А она сама в такие минуты чувствовала себя Северным полюсом, к которому тянутся стрелки всех компасов. Стеснения не ведала, а оттого широко и ясно улыбалась бомонду навстречу, и даже гэбэшники, честные и неподкупные профессионалы, теряли самообладание, и как-то один из них, сероглазый капитан, пару этажей проехал с ней в лифте. За столь короткое время чекист успел ей сообщить, чтобы Аничкина была поосторожней, мало ли здесь всякого сброда, а если какие-то проблемы, то он защитит ее.

— Только попроси!

Она также узнала от него, что фамилия сероглазого Антонов, а имя Платон.

Неловко пошутила в ответ:

— Платон — мой друг, но истина…

— Правда, помогу, — обещал капитан.

Пашку Северцева она увидела издалека. Тот стоял в конце гостиничного коридора такой далекий в перспективе и такой близкий — всего-то двадцать шагов.

Они бежали друг другу навстречу, заранее раскрывая объятия, она теряла на ходу туфли, не замечая сего, а потом он кружил ее, целуя по всему лицу, размазывая нестойкую помаду по своим и ее щекам, а затем, не опуская Юльку на пол, толкал спиной дверь номера, пятился внутрь сжимая драгоценную ношу и валился на постель. После была короткая, но мучительно-страстная близость. Трещало по всем швам сдираемое платье.

— Не порви! — губы в губы просила она.

Его пальцы путались в сетке ее трусиков, хватаясь за самое нежное без всякого удержу, а оттого ей хотелось кричать, что она и пыталась делать, но он крепко придавливал лицо ладонью. Юлька задыхалась то ли потому, что воздуха не хватало, но, скорее, от страсти, смешанной с запахом лаванды, исходившего от его рук. Пашка проникал в каждую ее клеточку, делал всего лишь пару движений, но и ему, и ей этого было достаточно для синхронного самоуничтожения в фантастическом взрыве… Позже она сравнивала свое тело с зарядом салюта. Ее словно взрывало на тысячи разных цветов, и она вцеплялась зубами в Пашкину ладонь, оставляя на ней глубокий след от укуса.

А потом они спустились в ресторан.

— Пхай-пхай! — почему-то произносила она индийское, втягивая носом ароматы всего китайского.

Еще она волновалась, не сорвались ли чулочки с пояса, проводила рукой по ляжке, заставляя метрдотеля поперхнуться.

А Пашка наслаждался ее естеством. Ему все нравилось в ней. Он будто в последний раз любил.

Они долго и много ели. Неестественно большие креветки в кляре на закуску, баранину, жаренную с баклажанами и зелеными ростками чего-то, лапшу, заправленную яйцом и еще десятью ингредиентами. Шампанское пили «Советское» полусладкое, перемешивая с водкой и китайским чаем. Ей принесли на десерт фрукты, обжаренные в медовой патоке, с коктейлем «Шампань-коблер» и восхитительным кофе «арабика», сваренным не в турке, а в итальянской машине, с пенкой и сливками.

Они совсем не разговаривали, просто улыбались друг другу. Им хватало лишь дотрагиваться под красной скатертью с драконами кончиками пальцев и сталкиваться коленями, чтобы стремительно копить в себе компоненты будущего ядерного взрыва. Он был взрывателем, а она зарядом в миллион мегатонн. Под столом искрилось, пахло озоном, как будто собиралась разразиться маленькая подстольная гроза.

— Ко мне? — спрашивала она, с трудом глотая будущий крик.

Он мотал головой:

— Здесь останемся…

Вытаскивал из кармана денежную пачку, отсчитывал небрежно крупные купюры, плюхал их на стол, прижимая тяжелой бутылкой из-под шампанского.

Они уже не торопились, как в первый раз. Останавливались каждые несколько метров и целовались долго и прочувствованно…

И потом все происходило долго и восхитительно. Каждый был готов взорваться в любой момент. Но они нарочно оттягивали, почти не двигались, а словно покачивались на волне крайнего удовольствия.

А после кто-то истерически застучал в стену — громко и часто, и она лишь тогда поняла, что кричит. И крик ее устремлялся в плафоны люстры, которые усиливали результат страсти до невозможных для восприятия децибел.

— Дай руку, — шептала она.

Он упирал в ее распухшие губы ребро ладони, а она вгрызалась в него исступленной сукой.

Пашка стонал от боли в голос, но руки не отнимал. Была в той боли мучительная сладость.

За стеной прокричали матерные слова, и все перешло к финалу, как по команде.

Произошли такие тонкие вибрации в пространстве, что в фундаменте гостиницы стала образовываться трещина, которую обнаружат лишь в 2007 году.

Они валялись в изуродованной постели и ржали в голос.

Потом Пашка заказал в соседний номер бутылку шампанского по телефону, обязав официанта при вручении заставить соседа повторить матерный вопль.

Через некоторое время они услышали удовлетворенное «Ё… …шу …ать!», вновь заржали и ржали бы до утра, но здесь дверь номера сорвалась с петель, и в комнату ввалились пятнадцать злых мужиков в штатском.

Как они заламывали Пашке руки — до треска, лупили ладонями по ушам, чтобы подоглох малость, а она при всем при этом кричать не могла, даже пошевелиться не получалось! Сидела голая, в ужасе вжав лицо в колени, пока кто-то не бросил в нее покрывалом со словами:

— Прикройся, сука!

Ор стоял такой, что чудом стекла в окнах не вылетели.

— Волки позорные!

— Глохни, мразь!!!

— Козлы!

— …ец тебе!..

Она, конечно, прикрылась, а потом ее везли, укутанную в это покрывало, в милицейском газоне и весь остаток ночи мучили допросом в серой бетонной комнате, а Юлька на все слова человека с жестким, похожим на грецкий орех, лицом отвечала вопросом:

— Где мое платье?

— Вы понимаете, что гражданин Криницин застрелил трех человек и похитил у государства триста двадцать тысяч новых рублей. Это — высшая мера наказания. Его расстреляют.

— Я не знаю, кто такой Криницин, — жалобно произносила она. — Я не понимаю, что происходит…

— Если вам так удобней, пусть будет Северцев. Или как он вам представился?

— Кого расстреляют? — вдруг встрепенулась Юлька.

Человек с лицом, похожим на грецкий орех, долго смотрел на нее в ответ, а потом вдруг понял, что напрасно мучает рыжую девчонку с прозрачными глазами, что ей ничего неизвестно про эту жизнь. Ему, не ведающему сантиментов, жесткому, как старая бычья жила, вдруг стало жаль эту красивую испуганную до шока девочку…

— Ты бы работу нашла.

— А я работаю…

— Где? — с удивлением спросил дознаватель.

— В ГДРЗ.

— ГДРЗ?

— В Государственном доме радиовещания и звукозаписи, — пояснила она.

Он с недоумением пожал плечами.

— Музыкальным редактором, — добавила.

— А я думал, что ты — б… — Он вовремя осекся. — Ну, в общем, что ты — трутень…

— А где мое платье?..

С Петровки ее забрал капитан госбезопасности Антонов.

Он привез ее домой, когда солнце встало над Москвой.

В коридоре встретилась Слоновая Катька, которая что-то там проворчала о нравственном облике комсомольца, но, прочитав в подсунутом под нос удостоверении — «КГБ», опешила, ощутила во всем организме прилив животного ужаса, даже пару раз неловко поклонилась со словами: «Будь ласка!»

Капитан Антонов с Юлькой ни о чем не говорили. Просто сидели на старых венских стульях друг против друга. Платон смотрел на нее, а она тупо уставилась взглядом в пол.

А потом он взял ее на руки, положил, несопротивляющуюся, на тахту и неуклюже любил. Не долго — не быстро, не замечая ее воскового холода, не чуя ноздрями бывшего в ней несколько часов назад другого мужчину, целовал ее белое тело, пользовался, как женой, с которой прожил долгие годы…

Эмбрион, наблюдавший за всеми развернувшимися событиями так, будто просматривал остросюжетный триллер, в ситуации с капитаном Антоновым не остался философски равнодушным. Одно дело, когда Пашка Северцев запускает ракеты в материнское пространство, отец все-таки, другое — Платон, возмущающий маленькую Вселенную бессмысленными залпами. Здесь истина действительно дороже.

Соитие с ней с его, антоновской, стороны подходило к концу, он часто, но все же сдержанно задышал, выставив вперед нижнюю челюсть. Такая особенность у него была.

Ее тело внезапно содрогнулось от конвульсий. Платон даже подумал, что все закончится одновременно, но она соскользнула с него бесценным кольцом, не предназначавшимся для плебейского пальца, перевернулась на живот и блевала на пол долго-долго…

Капитан Платонов, пролившись без толку в постельное белье, испытывающий унижение и неудовлетворенность, без особого сострадания смотрел, как ее тело изрыгает непереваренные остатки китайской гадости, произведенной отечественными поварами с казахской внешностью. Уж он-то знал всю «кухню» в китайском ресторане.

Между позывами она, задыхаясь, проговорила:

— Не из-за вас это… Умираю…

— Конечно, — подумал зародыш. — А то из-за кого? Он продолжал испускать свои ядовитые нано-частицы, более не желая ощущать в ее внутренностях, в соседстве с собой, чей бы то ни было чужой детородный орган.

Уж как ее бедную выворачивало, как корежило!..

Платону представилась картина женского тела во всем его реалистическом виде. Тело, которому совершенно наплевать на чужой глаз. Он поначалу был удивлен, что, даже стоя на коленях, задом к нему, упершись дрожащими руками в пол и изрыгаясь грязью, эта мучающаяся молодая женщина все равно оставалась привлекательной. Какая-то природная одаренность охраняла ее тело во всех ситуациях от неэстетических поз или все телоположения делало эстетичными, и Платон вдруг ощутил сильнейшее сексуальное возбуждение.

Ему было несвойственно так быстро восстанавливаться. Тем более что объект вожделения в данный момент отчаянно страдал. Платон отметил в себе ранее ему неизвестное чувство влечения к страданию, был даже слегка ошеломлен таким аморальным и нездоровым самоосознанием, но произошедшим в нем химизмам сопротивляться оказался не в силах.

Драгоценное кольцо вновь примерил на свой палец плебей. И чем больше она страдала, тем яростней и сильней становился капитан КГБ.

Так в первый раз эмбрион на практике осознал, что не на все его воля. Космос ему не принадлежит, хотя он его полноправный житель. Просторы Вселенной могут бороздить все, кому угодно, даже чужаки, хочет этого Вселенная или не желает этого вовсе. Насилие — главное несоответствие порядку вещей, установленному Богом. Он противоречия устранять не желает, пустив все на самотек. Ему же — малой конечной субстанции, оставалось лишь из всех сил вырабатывать яд, чтобы отомстить ей за чужое вторжение.

Совершеннейшая аномалия произошла и с ней.

В первую секунду, от насильственного вторжения капитана, она испытала вместе с рвотными корчами и чувство ненависти ко всему мужскому роду, тем более что мужское отличие ворвалось в совсем не предназначенное природой для этого место.