— Нельзя сейчас т-так, — он погрозил пальцем и улыбнулся. — Нельзя т-так! П-писатель может сказать речь с трапа самолета, уносящего его на другой континент. И эта речь будет услышана!.. Кам-меры! Кам-меры телевизионные!
      Кроме чиновника, также присутствующего на той встрече, и деятелей культуры старшего поколения, вряд ли кто из политиков знал, что Жиров печатался в самиздатных журналах…
      Идиот, думал про писателя чиновник. Кого он пугает, зачем?.. Хорошо, что орден итальянский не нацепил, патриот!
      Чиновник никогда не злился на деятелей культуры, считая всех одаренных двинутыми на правое полушарие, и давал художникам холодные и точные оценки. Девиз его был глубоко демократичен: „Кто не с нами — того мы забываем!“. Это касалось и деятелей культуры, и политиков вместе с общественниками. Он всегда держался своего девиза, даже когда до зубовного скрежета хотелось своей властью сделать идеологическому врагу несносную жизнь. За то его многие уважали. И враги тоже.
      Сегодня с Жировым поговорили о том, что он запустит на канале „Рен-ТВ“ свою культурологическую программу.
      — Только я говорю т-то, что думаю! — пригрозил классик.
      — О чем речь, Серёж! Конечно, говори… Выпьешь?
      — Жена заставляет пить только п-под обильную закуску.
      — Конфетку хочешь?
      — См-меешься?..
      Тут чиновник вспомнил, что Жиров еще к тому же женился на престарелой поклоннице, старше него самого, обожающей немыслимые платья, делающие ее похожей на пациентку ИНД. Вот почему от него женской парфюмерией пахнет. Он улыбнулся по-дружески, велел передавать привет супруге, а про себя подумал, что писатель спит с престарелой женой, нацепив орден Рыцаря Большого Креста. Вместо виагры.
      — Пока, Сереж.
      — Пока, Валер.
      Комната, в которой отдыхал помощник Президента, была сделана в современном стиле, с мягкой мебелью, баром и репродукциями экспрессионистов на стенах. Здесь же находилась еще одна дверь, ведущая в туалетную комнату с душевой.
      Он хотел было принять душ, но что-то его остановило.
      После писателя состоялась долгая и неприятная беседа с еще недавним лидером партии, ярко окрашенной национальной идеей, Гозлиным, которого чиновник сам же и создал. Но как часто бывает, недозревшая почка стремится стать самостоятельным деревом, Гозлин развил националистическую деятельность в таких объемах и на таком популистском пафосе, что даже отъявленные русофилы объявили лидеру негласный импичмент. За время лидерства Гозлин прибавил в весе на двадцать килограммов, а по данным финансовой разведки, принял на свои счета за рубежом двадцать миллионов евро. По миллиону на каждый килограмм.
      Разговор произошел в основном кабинете. Чиновник оставался за своим рабочим столом, тогда как в более благословенные для националиста времена всегда пересаживался напротив, показывая равенство с посетителем.
      Сегодня же он даже не попросил по селектору секретаршу „не соединять его с городом“.
      Гозлин краснел всем лицом, шеей и плечами, но держал себя в руках. От него тоже пахло французским — дорого. Однозначно, сам покупал.
      — Ты — мудак, Юра! — как-то неожиданно произнес чиновник, не глядя на Гозлина, а чиркая карандашиком по каким-то бумагам. Ему не надо было даже смотреть на реакцию бывшего партийного лидера, чтобы понять, какую личную ненависть источают миллионы кожных пор собеседника. Он просчитывал реакцию…Чиновник понимал, что еще месяц назад за Гозлиным могли бы пойти десять миллионов человек. А сейчас никто из серьезных, только приживалы.
      — Ну, не надо так! — не выдержал Гозлин оскорбления.
      — А чего не надо, Юр, — продолжал тихонечко чиновник. — Я все для тебя сделал, все СМИ тебя пиарили как могли… Договоренности у нас были с тобой?
      — Ну, были.
      — Не ну…
      — Были…
      — Башню сорвало?.. Не выдержали мозги славы и власти? Расплавились?.. Освободитель русского народа? Смерть гастарбайтерам? Войной на Грузию и Украину?.. А ты знаешь, сколько от твоих шизофренических призывов народу поубивали?.. Молчи!
      Гозлин судорожно пытался вытащить из кожаного портсигара сигарету и сглатывал несглатывающуюся слюну.
      — Здесь не курят, — предупредил чиновник и сам слегка демонстративно закурил, красиво держа между тонкими, почти нежными пальцами белое „Мальборо“.
      Молчали.
      — Дай еще шанс! — попросил Гозлин. Он изо всех сил сохранял внешнее достоинство и, надо сказать, ему это удавалось.
      „Мог бы случиться политик, — думал чиновник, пуская струи дыма почему-то под стол, как будто в кабинете на самом деле было запрещено курить. — И взгляд хорош, и не глуп, харизматичен… Идиот, работу стольких людей загубил…“
      — У тебя, Юр, шанс один… Я тебе его дам…
      В глазах Гозлина прояснилось.
      — Шанс один, — повторил чиновник. — На год — на дно. Езжай за границу, прогуливай свои миллионы, только никаких заяв не делай политических. Вообще молчи! А там посмотрим… Понял?…
      — Валерий Станиславович! — проговорил сухим женским голосом селектор. — Эткин по городу.
      Чиновник поднял трубку и быстро поговорил.
      — Никаких объяснений, я вас предупреждал этого человека не трогать. Предупреждал?.. А ты на всю полосу фигню туфтовую тиснул!.. Да мало ли что это правда! Засунь ее себе… А не надо в отпуск ездить!.. Твой заместитель — это ты! Ты отвечаешь за своих людей!.. Выкручивайся сам. Мой совет: в каждом номере — позитив! Понял?.. И кайся, кайся!..
      Разговор закончился, чиновник аккуратно загасил в пепельнице окурок и встал из-за стола.
      — Давай, Юр!
      Гозлин тяжело поднялся со стула, поправил узел галстука и двинулся в сторону двери. Повернулся на прощание.
      — Бля, неправ! — протянул руку.
      Чиновник рукопожатие холеной руки принимать не стал, пристально смотрел в глаза несостоявшегося лидера федерального масштаба. Внутри себя считал сей факт своим крупным поражением.
      — У тебя VIР есть? — спросил на прощание.
      — Не понял.
      — В Шереметьево?
      — А-а, есть, — кивнул Гозлин.
      — Если будут проблемы с билетами, Каблуков поможет.
      Идя к проходной по кремлевским коридорам, Гозлин переживал свое унижение так тяжело, что боялся инфаркта. Выйдя на площадь, не выдержал и, не обращая внимания на офицера охраны, вслух выругался.
      — Сучара! Падла!
      Включил телефон, хотел было скомандовать помощнику, чтобы чартер на Марбей ставили, но, спохватившись, приказал взять бизнес-класс до Берлина. Оттуда чартер возьму, решил Гозлин.
 
      Он все-таки решил принять душ… Горячие струи расслабляли, хотя сначала в такую жару под ними было совсем неприятно. Но он знал, что потом, из-за большой разницы между температурами тела и воздуха, часа два будет комфортно…
      Из важных встреч сегодня состоялась только одна. Со вторым лицом армянской диаспоры миллионером Ароняном, другом жены Президента.
      Несколько дней назад убили армянского подростка, и, по данным ФСБ, около ста тысяч соплеменников Давида Сасунского были готовы единовременно выйти на улицы столицы, что совершенно недопустимо, а потому он попросил Ароняна прийти сегодня.
      Разговор был прямым и недолгим.
      — Я знаю, что русские убили, — покачивал большой головой Аронян.
      Красивый человек, наблюдал чиновник. Особенно длинные волосы — черные, с проседью… На темном костюме, на плечах ни единого следа от перхоти…
      — Какая разница, кто убил?
      — Никакой, — согласился лидер диаспоры.
      — Надо решать проблему.
      — Мы будем решать. Я — друг Президенту, а потому не хочу ему глобальных проблем!
      У Ароняна на каждой руке было по три перстня, дорогих, сделанных витиевато, с какими-то незнакомыми чиновнику знаками. Пальцы, в которые они вросли, мощны и волосаты.
      — Я вас попрошу сделать все возможное…
      — Я сделаю. Но в следующий раз может возникнуть такая ситуация, когда и я не помогу… Не надо убивать армян.
      — Согласен. Никого не надо убивать…
      — Мы древний народ, мы древнее русских, у нас богатая культура… Мы такие же христиане…
      — Я согласен… Гамлет Ашотович… Но ведь русских тоже убивают…
      — Русские — не диаспора. Русские — профильный народ. А мы здесь живем и работаем на благо этой страны… Мы граждане России!
      — Согласен… Но нельзя и в будущем исключать подобных ситуаций. Нужно к ним быть готовыми. Мы согласны финансировать разъяснительную работу на местах. Людям должны объяснять, что в каждой национальности, древней или молодой, достаточно кретинов, которые готовы взяться за оружие. Не надо отвечать, или будет мясорубка… Сами это понимаете?
      — Нас не надо финансировать, мы не таджики! — блеснул черными, с мутными белками, глазами Аронян. — Деньги есть…
      — Любая помощь от нас, — виновато улыбался чиновник, режиссируя ситуацию так, будто он должник Ароняна.
      — Кстати, мы тут хотим поощрить некоторых армянских деятел ей культуры. Правительственными наградами… Помочь с юбилеем Джигарханяна. Ретроспективу фильмов по федеральным каналам…
      — У него их за двести! Чиновник рассмеялся.
      — Неужели?!
      — Весь год Армен Борисович с экранов слезать не будет!.. Кстати, он совершенно русский для русских! Он русский актер армянской национальности!
      Они стояли почти в самых дверях.
      — Хотим памятник Мкртчяну поставить, — вдруг стал совершенно серьезным чиновник. — Подумайте с местом, Гамлет Ашотович!.. Великий актер, С великой по драматизму судьбой!..
      Здесь лицо Ароняна также оборотилось драматической маской. В отличие от чиновника он видел мастера на сцене, был с ним хорошо знаком в жизни. Когда Фрунзик приходил еще в советские времена к мяснику Ароняну, тот всегда отпускал артисту баранину по госцене.
      — Подумаем, Валерий Станиславович! Обязательно подумаем!..
      Ладонь помощника Президента утонула в огромной ладони армянина. Как будто щука проглотила пескаря…
      После Ароняна на приеме побывал известный галерист Штихман, любитель совокупляющихся Микки-Маусов и прочей дребедени, называемой сегодня современным искусством.
      — Даже с такими нужно работать! — убеждал своих политтехнологов чиновник. — Нет людей, с которыми нельзя работать, есть, с которыми это делать трудно! Считайте, что он отец российских Энди Уорхолов! Поверьте в ситуацию и работайте! Пусть лучше трахающиеся Микки-Маусы, чем трахающиеся между собой лидеры партий!..
      Красную площадь тряхануло именно на этих словах.
      Молодой политтехнолог Чиров как раз пытался сделать маленький глоток горячего чая, но от нежданной встряски кипятком всю пасть обожгло. Вскочил из-за стола, потянулся за графином с холодной водой, дабы смягчить ожог, но хрустальный сосуд, вместе с подносом, скользнул из рук и по возникшему наклону полированного стола упал на ковер и разбился на многие осколки, которые посекли ноги политтехнологов. Правда, несильно, лишь у одного кровь слегка выступила, остальным попортило брюки и джинсы.
      Чтобы взять себя в руки, чиновнику потребовалось пять секунд.
      — Все свободны! — распорядился он.
      Политтехнологи спешно, но молчаливо, неся каждый в себе нелегкую думу, разошлись. „Мозги России“ спешили по своим каналам узнать, что произошло в Москве. Боялись теракта и одновременно возбуждались возможной большой кровью.
      И он боялся теракта… Сидел в кресле за письменным столом и ждал звонка по вертушкам… Он уже давно не возбуждался кровью…
      Было очень жарко.
      Чиновник ждал долго, почти десять минут. Был уверен, что на Красной площади теракт невозможен. Рядом? Неподалеку?.. Где-нибудь в ГУМе?..
 
      — Валерий Станиславович! — заговорил селектор. — По городу Снегов.
      Он с трудом сдержал раздражение.
      — Месяц не связывать!
      — Да, Валерий Станиславович…
      Снегов считался его другом. Впрочем, так почти и было. Они вместе учились в Саратовском пединституте и участвовали в самодеятельности. Окончательно пьяные, играли гоголевскую „Женитьбу“. Обоих стошнило прямо на сцене… Потом, после еще одного ЧП, они, добровольно свалив из „педа“, перебрались в Москву и доучивались уже в институте культуры. В финале он получил специальность „режиссер массовых зрелищ“. Сколько им и Снеговым было выпито за годы учебы декалитров?.. Широка гамма алкогольных напитков и алкоголесодержащих жидкостей.
      Сейчас Снегов, зампред думского комитета по этике, напорол такого, что при воспоминании о нем у чиновника судороги по всему телу происходили…
      Но чиновник не стал продолжать думать о Снегове. Так и не дождавшись информации, снял трубку и услышал в ней голос кремлевской безопасности.
      — Слушаю, Валерий Станиславович.
      — Что там?
      — Непонятно.
      — Что значит непонятно?
      — Грохот был, а причины не выяснены.
      — Не теракт?
      — Да вообще ничего… Если бы так не тряхнуло, можно было бы подумать, что какой-нибудь мощный выхлоп… Не землетрясение же!
 
      В кремлевской безопасности зазвонил мобильный телефон. Полифония исполнила про есаула, который бросил коня.
      — Минуточку, Валерий Станиславович!
      Он сидел с зажатой между плечом и щекой телефонной трубкой и готов был ждать не минуту, а целую вечность. Не теракт — самое главное! Пусть газ взорвался, пусть какая-нибудь фантастическая дорожная авария, но не теракт! Сейчас никак нельзя!.. Лучше стихийное бедствие.
      — Слышите, Валерий Станиславович?..
      — Да, слышу…
      — Мне тут докладывают… Хотя бред какой-то…
      — Говорите! — желудок сжался. В организме выделилось слишком много адреналина.
      — Тут какой-то мужик… В общем, забрался мужик на Лобное место и башкой со всего маху о мрамор…
      — Сумасшедший?
      — А кто его знает… Трахнулся башкой, а потом исчез… Сейчас ищем…
      — А отчего тряхануло?
      — От его башки.
      — Чего дурака валяете? — с трудом сдерживал раздражение чиновник.
      — Я дурака не валяю, Валерий Станиславович…
      Здесь он не выдержал.
      — Ну, вы чего там, все дебилы, вашу мать! Вам Президента доверено охранять, а ты мне какую-то херню городишь! Сам давно психиатра навещал?.. Чтобы через пять секунд информация была! Понял?!
      Он швырнул трубку, сидел и курил, не замечая, как скрипит зубами.
 
      Он так умел скрипеть зубами, как никто другой… Ощущение от его громкого зубовного скрежета превосходило омерзение от вилки по стеклу. Одноклассники маленькой сельской хасаньевской кабардино-балкарской школы, в шестидесяти километрах от Нальчика, в которой он учился, часто перед контрольной просили его произвести зубовный скрежет, дабы довести учительницу Розу Мамлеевну до истерики и сорвать экзамен. Сами они при этой пытке затыкали уши… Он никогда не отказывал своим, что помогало при мальчишеских разборках. Все мальчики школы, от мала до велика, стремились вырасти борцами, по три часа в день тренируясь в школьном спортивном зале. На первом этаже в Ленинской комнате висел портрет кумира, Хасана Батоева, занявшего третье место на чемпионате Европы. Он был их односельчанином, все гордились им и старались походить на него… Только он не появлялся в зале, никогда никому не объясняя причин, оставляя свою фигуру тонкой и стройной. Он никогда не желал принимать участия в драках, почти не выказывая себя мужчиной, лишь независимый, чуть надменный взгляд да фокус с зубами оставляли его равным среди коренастых, по-медвежьи сильных одноклассников.
      За этот зубовный скрежет в восьмом классе в него влюбилась девочка Эля. В ней его необычайное умение почему-то вызывало противоположные чувства. Под фирменный зубовный скрежет Эля сделала его мужчиной, а себя женщиной.
      — Рюмин, я тебя люблю! — признавалась Эля запросто.
      Она была красива, как ночное небо. И глаза ее были ночным небом…
 
      В ее теле было сокрыто столько юной красоты, которой предстояло превосходить саму себя ежесекундно, так яблочко под постоянным солнышком меняется на глазах — розовеет, потом чуть краснеет, бока наливаются, под упругой кожей бродят соки…
      Она открывалась для него, целиком, без остатка, так, как открываются только при первой любви, которая не отягощена никакими предрассудками и страхами… Он рассматривал ее часами, а она позволяла ему это делать, не стесняясь, даря свою неспелую наготу ненасытному мальчишескому взору. Казалось, он не мог напитаться ею досыта, хотя разведал все девичье тело и знал его наизусть — где нежно-розовое, а где опять цвет ночного неба… Он с ума сходил от крошечной родинки, рожденной у нее в самом тайном месте… Он трясся, словно охваченный лихорадкой, и почти терял рассудок, когда лишь воображал, что эту крапинку когда-нибудь увидит другой мужчина!..
      — Никогда и никто не увидит меня такой! — обещала девочка.
      От посторонних глаз они скрывались в горах, найдя себе крошечную сухую пещерку, перетащив в нее старые одеяла и ватные халаты… Когда он засыпал, девочка, в свою очередь, разглядывала его, дивясь мужскому телу, совершенно не походящему на женское… Ее смешило и умиляло главное мужское отличие, находящееся в состоянии отдыха. Совсем что-то такое непонятное и беззащитное, как будто новорожденный зверек какой-нибудь. Тогда она, защитница, прятала это место под своей ладошкой, стараясь укрыть его от всевозможных напастей. И здесь обязательно случалось чудо. Зверек выскальзывал из-под пальчиков, в мгновение ока становясь каким-то хищным, проворным и сильным… Теперь он ее уже не смешил и не умилял. Он был частью ее… А когда они, истощенные до края, лежали на старых одеялах и глядели в ночное небо, юноша спрашивал:
      — Почему, когда я в тебе, мне хочется растерзать твое тело?.. А когда мы вот так лежим, просто, одно желание — защищать тебя всегда?
      — Может быть, ты меня любишь, Рюмин?
      Он молчал в ответ, а она знала, что из балкарских мужчин лишь поэты о любви говорят вслух. Да и потом, слова — что мелкий горный ручеек, струятся, исчезая неведомо где, тогда как молчание необъятно и таинственно, как ночное небо.
      — У тебя красивое лицо, — только и сказал он в ответ.
      — Спасибо, Вэл. — Она так его называла, по-модному, решив сократить для близости Валерия.
      Она улыбалась от счастья…
      Ночное небо, всем своим необъятным космосом, владеет улыбками счастливых влюбленных. Вдобавок космос присваивает себе и песни страсти — сладкие стоны любовников. В коллекции мироздания миллиарды миллиардов отрывков из песен человеческого счастья… Когда-нибудь, в самый сложный для человечества час, когда оно, в предсмертном ужасе рухнувшее на колени, будет ползти к вратам Апокалипсиса, космос, словно вселенский диджей, проиграет одновременно все людские арии страсти, слив их во единый стон. И потечет с небес благодать чистейшей любви, сокрывая страшный человечий конец… Так думал он, Валерий Рюмин, сын почетного селекционера-зоолога, орденоносца Станислава Рюмина.
      Он ее очень любил… Если они не виделись день, его сердце стучало так громко и отчаянно, как колокол набатный. Если разлука растягивалась на три дня, лицо Вэла чернело, щеки проваливались, казалось, что чума овладела его телом… На четвертый день он мог умереть. Но четвертого дня никогда не случалось, так как она тоже могла умереть.
      А потом родители девочки уехали в какую-то африканскую страну консультантами по разработкам нефтяных скважин, забрав ее с собой. Она, конечно, умоляла мать и отца оставить ее в Кабарде с бабушкой, с которой прожила всю жизнь, и все вроде складывалось по ее сердечному пути, но бабушка подвела неожиданным обширным инфарктом и полной инвалидностью впоследствии.
      Он не понимал, как это — „не увидимся долго-долго“! Долго быть не могло. Он просто умрет на четвертый день и все…
      — Не умирай! — просила девочка Эля. — Прошу тебя, не умирай!
      Он не отвечал, только растерянно улыбался… Так сильные мира сего принимают на эшафоте смерть.
      — Ты должен быть сильным! Ведь долго-долго пройдет, и мы снова встретимся!
      По ее лицу текли горные ручьи слез, а она старалась улыбаться, слепя мир белейшим мрамором своих зубов, и повторяла, захлебываясь: „Люблю! Люблю!.. Ты — жди!!!“
      Он не пошел ее провожать. Стоял на краю скалы, глядя, как катится под гору урчащий мотором автомобиль „Волга“, уносящий его любовь, его жизнь куда-то к едрене фене, к африканским неграм…
      Он почти умер, проведя всю следующую неделю в их пещерке, в невыносимых муках катаясь по слежавшимся одеялам. Он волком чуял ее запах, затаившийся в вате халатов, и тогда, не зная, как истребить муку нестерпимую, тогда истязал свое тело бесконечными любовными окончаниями… Когда его тело высохло до дна, он лег на спину и закрыл глаза. К ночи задул, все громче и громче завывая, холодный ветер. Его зубы заодно со стихией заскрипели с такой неистовой силой, столь этот звук оказался разрушительным, что вокруг их любовного места разом облетела с деревьев вся листва, на километры вокруг исчезла всякая живая тварь, даже медведи забрались выше в горы от невыносимого звука. Лишь кабанам было наплевать. Они только хрюкали и жрали недозрелые желуди, опавшие до сроку из-за такого катаклизма.
      Валерий Рюмин проскрипел зубами почти две недели… Зубы мальчика стерлись до основания, до кровавых десен…
      Его нашли живым благодаря всему мужскому составу школы. Все они были воины-борцы, последователи Хасана Батоева — победителя. Снесли полумертвого на руках, к селу, хотели сначала поместить в психиатрическую больницу Нальчика, но доктор не нашел в пострадавшем расстройств по своей части, определил, что какая-то душевная рана в подростке, сильнейшее физическое истощение налицо, а потому Рюмина надо вначале откормить, а в остальном время всему доктор и главное — нежность.
      Мать Рюмина, сельская учительница до третьих родов, русская женщина Елена Рюмина, родившая селекционеру Рюмину помимо Вэла еще пятерых детей, так и поступила. Она на время почти забыла об остальных детях и всю свою нежность, ранее поделенную на шестерых, отдала погибающему от несчастной любви сыну…
      Когда Валера, слава Богу, потихонечку пришел в себя, к судьбе сына подключился и отец — знатный селекционер. Он перерезал шестерым породистым баранам горло, продал мясо на рынке, дал жене Елене денег, за что сел на четыре года в тюрьму. Вэлу Рюмину в сельской поликлинике вставили новые железные зубы.
      Он помнил ее тоскливо долго и даже научился вызывать девичий образ в своих юношеских сновидениях. Она являлась ему в каком-то белом, накрученном на голову, африканском тюрбане, почему-то верхом на верблюде, удерживаемая в объятиях огромным негром с вывороченными губами.
      — Моя крошечная родинка… — шептал он во сне.
      Ревность не была столь мучительной, как раньше… Может быть, потому что негры сами цвета родинок… Может быть, это и не негр вовсе, а образ ее родинки… У нее негр живет в самом тайном месте… Он по-прежнему пытался скрежетать зубами, но железо не кость, металл быстро притерся к металлу, посвистывал только…
      Тогда из Африки в Кабарду письма в принципе не могли дойти. Не существовало путей для их полета… А он их ждал. Сначала с истовым нетерпением, а потом отстранился чуть, лишь переглядывался с почтальоном Бечевым, да и только…
      А как-то через год, совсем к весне, он проснулся от солнечного луча и улыбнулся. Солнце отразилось от его металлических челюсгей и заставило младших братьев гоняться за солнечными зайчиками. Он не забыл ее этим утром, просто она, ее образ стал жить не в сердце его, а переместился в мозг, где чувства частенько препарируются на составные части, превращая эмоции в мысли… Вечером из тюрьмы, досрочно освобожденным, вернулся отец — теперь простой зоотехник…
      В этот долгий весенний день к концу его, к ночи, к Валере Рюмину вернулась радость жизни.
      Он был совсем молод, казалось, жизнь склонилась к его ногам, чтобы ему легче бежалось под гору к своему предназначению, и образ Эли, его первой любви, первой девочки, постепенно размылся в душе, превратился в призрачный туман, в полустертую переводную картинку, которая к концу десятого класса истерлась без следа… Так ему тогда казалось…
      Валера Рюмин закончил десятый класс, посмотрел на себя в зеркало, затем в окно на бесконечные горы, подвешенные к облакам…
      Он понял, что жизнь его в этом крошечном селе, где даже телевизор не работал, а радио передавало только сводки с далеких полей, подходит к концу. Он точно знал, что необходимо перестать быть диким горным животным, что помимо сильных первобытных эмоций существуют еще и полутона, и четверть тона, восьмушки и шестнадцатые, а для расширения свойств души нужно спуститься вниз и приспособиться к плоскогорью. Его душа жаждала погружения в большой мир, ему необходимо было поставить нос по ветру и понюхать все ветра, попробовать укусить саму жизнь за бок, проверив, много ли в ней нутряного сала, или жилы одни.
      Вечером, когда все семейство укладывалось спать, он сообщил, что хочет уехать из Кабарды, чтобы учиться.
      — На кого, сын? — спросил отец.
      Ему было абсолютно все равно на кого, лишь бы уехать, а потому он сказал слова, которые вызвали уважение.
      — Хочу стать учителем, отец.
      Зоотехник шумно вдохнул в себя воздух, пропитанный вареной бараниной, тщательно скрывая подступившие к глазам слезы. Он был горд, что старший сын вырос правильным человеком.
      Мать, как полагается, поплакала, не стесняясь, но спохватилась и заговорила, вопрошая.
      — Где же взять такую кучу денег?
      Отец, казалось, не слушал женской ерунды, продолжая уточнять.
      — А в какой город поедешь?
      — В Саратов, — ответил Вэл, не задумываясь. Он ничего не знал про город Саратов, но тот был первым населенным пунктом, пришедшим ему на ум. В общем, какая разница!
      — Хороший город!.. — одобрил отец. — Там те чет великая русская река Волга. В честь нее назвали лучший советский автомобиль!
      А мать продолжала лить слезы и все приговаривала:
      — На что жить он будет?.. А где?.. В Саратове даже знакомых нет…
      — Я мужчина! — заявил Вэл.
      — Он — мужчина! — подтвердил отец.
      Через пять дней бывший почетный селекционер-зоолог принес в дом пачку денег и отдал ее сыну.
      — Езжай, сын! Учись! — напутствовал отец. — Селекционером быть хорошо, но учителем почти так же хорошо!
      Уже в поезде, растянувшись на верхней полке плацкартного вагона, юноша почувствовал себя совершенно счастливым. Сын русского народа, наследник кабардино-балкарской культуры, он путешествовал по большой земле равноправным советским гражданином…
      Отца Валеры арестовали следующим утром, поле проводов сына на учебу в Саратов. Предъявили уголовное обвинение за кражу социалистического имущества в особо крупных размерах и как рецидивисту определили двенадцать лет строгого режима…

3