Роман

 
 
       От автора:
       То, что кажется в этом романе правдой, — является вымыслом, а то, что представляется вымыслом, — и есть вымысел…

      Рядом с серединой лета, к концу обеденного времени, часам к двум, когда офисные работники, разморенные жарой и сытостью, лениво плыли к своим рабочим местам, со стороны Рыбного переулка на Ильинку стремительно выбежал странный субъект. Субъект с невероятным усилием затормозил на углу, дабы не вывалиться на проезжую часть прямо под колеса неторопливой «Тойоты», управляемой, казалось, спящей за рулем блондинкой. Причем для сохранения равновесия субъект изобразил почти невозможное для человека па — чуть ли не выше собственной головы взбрыкнул правой ногой, согнул ее в колене и оттолкнулся ступней от «Тойоты», снеся при этом сандалией на толстой платформе с проезжающего автомобиля зеркало бокового обзора. Впрочем, на причиненный ущерб субъект не обратил ровным счетом никакого внимания. Поймав равновесие, он вновь продолжил свой стремительный бег…
      Карина Полдень, еще пятнадцать минут назад лежащая на массажном столе под крепкими и ласковыми руками Гагика Мартиросова, а сейчас в полудреме управляющая транспортным средством в сторону кафе «Vogue», от такого неожиданного казуса с ее новеньким авто, выигранным на конкурсе «Мисс пансионата „Бережки“, очнулась в воинственном настроении… Вскинув белокурую головку, сначала было решила изящной ножкой вдавить педаль тормоза, но раз, два, секунда-другая — и передумала, так как сие действие могло совершенным образом испортить ей предстоящий обед с подругами. А тот обещал быть роскошным и по-летнему веселым. Вчера вечером из Италии вернулась Нинка Утро, вызвавшаяся платить сегодня за всех — с розовым шампанским. Портить себе настроение из-за какого-то зеркала, разбираться с милицией невесть сколько времени, показалось нерасчетливым и несчастливым…
      Позже, когда девичьей компанией юных моделек было истрачено аж шесть бутылок „Клико“, Карина Полдень вдруг вспомнила недавний казус с порчей личного имущества, о котором поведала своим товаркам со смехом. Она припомнила детали — особенно сандалию на толстой черной подошве, надетую на белый носок фирмы „Адидас“.
      — А ножища — пятидесятого размера! — добавила Карина. — Или того больше!
      — Лимита! — скорчила гримасу Светка Вечер, вздернув копной черных цыганских волос.
      — Гастарбайтер! — поддержала Нинка Утро. Она, по примеру подруги, хотела переметнуть густые волосы с правого плеча на левое, но здесь вспомнив свой новый имидж, изобретенный сожителем-стилистом, провела ладошкой от высокого лба к чуть заостренной макушке.
      — Будешь лысая, с глазами наркоманки, — приговорил стилист девицу неделю назад, объяснив, что у нее прекрасной формы череп. — И летом лысой голове комфортней.
      Не давая Нинке опомниться, тотчас обрил ее машинкой „Мозер“, закончил дело опасной бритвой, надо отметить, очень профессионально, не сделав ни одного кровавого зацепа.
      Нинка Утро ошалело глядела на себя в зеркало и, почти заикаясь, вопросила о том, где ей отыскать взгляд наркоманки? На этот интересный вопрос сожитель хотел подискутировать на тему системы Станиславского, но нужно ли грузить мозг восемнадцатилетней манекенщицы верой в предлагаемые обстоятельства? Спросил сам себя об этом, на что категорично ответил: „Не нужно!“ и предложил Нинке перед работой принимать косячок с травкой… На этом и порешили… Всю последующую неделю стилист спал с Нинкой с большим удовольствием, чем ранее. Особенный кайф доставляли пахучие марихуанные поцелуи.
      Между тем, возвращаясь к бегу странного субъекта, который зафиксировали все камеры наружного наблюдения, как банков, всяческих магазинов и другой коммерции, так и Федеральной службы охраны, можно было лишь удивляться сему бегуну, который, несмотря на очевидную квадратность своей фигуры, необычайно ловко продвигался по улице в сторону Красной площади. Чтобы не сталкиваться с сытыми офисными работниками, перемешанными с интуристами и гостями столицы, бежал он не по тротуару, а балансировал по бордюрному камню, как будто ранее служил в цирке и танцевал на проволоке с детства до сего времени. В лице субъекта, в его выражении наблюдался азарт такой невероятной силы и мощи, который помогает спринтерам устанавливать мировые рекорды, а героям накрывать собственными телами амбразуры. Мужик в сандалиях и носках „Адидас“ то и дело подпрыгивал, при этом отклячивал бедро в правую сторону, сшибая тазобедренным суставом зеркала бокового обзора с припаркованных автомобилей. Каждое сбитое бегун сопровождал басовитым „опля!“, явно испытывая удовольствие от проделок. При этом скорости он не сбавлял, а даже наращивал ее… Уже позже, к концу следующего рабочего дня, в различные страховые компании обратились сорок шесть автовладельцев с настоятельными просьбами компенсировать одинаковые убытки, произошедшие в одно и то же время, на одной и той же улице…
      Капитан первого отдела ДПС Хорошкин, чемпион по армрестлингу среди сотрудников МВД всей России, молодой мужчина двухметрового роста, считался среди коллег персоной выдающейся, а потому и место несения службы имел выдающееся — Красная площадь. В обязанности здоровяка входило лишь одно — не давать парковаться перед площадью автотранспорту. С этой задачей чемпион не справлялся вовсе, так как тормозили перед его могучей грудью все больше депутаты, работники Администрации Президента, известные политические деятели, народные артисты и другие, имеющие удостоверения неприкосновенности, спецпропуска, талоны на недосмотр и прочую бумажную макулатуру со страшными гербовыми печатями и красными полосами по диагонали… Из-за всей этой библиотеки мандатов перед выходом на площадь скапливался затор из авто, а Хорошкин, обливаясь потом, струящимся из-под фуражки на мясистое лицо, причитал:
      — Ах, паразиты, ах, дармоеды!
      Некоторые избранные останавливались от неожиданной громкой ругани, оборачивались в сторону капитана с недоумением, грозящим перейти в административные меры. Но сотрудник ДПС лишь мощными руками разводил, переходя в атаку.
      — Ну, товарищи-и! — призывал, капая на асфальт горячим потом. — А поцарапаете транспортные средства друг о друга? Хорошкин будет отвечать? Поставили бы свои катафалки у Блаженного, внизу… Ходить, что ли, разучились, слуги народные!..
      Чаще всего после таких воззваний его посылали заняться мужеложством, что обижало, так как он был что ни на есть самым настоящим гетеросексуалом. Дома его ждала почти жена Анечка Кремер, младший сержант милиции, миниатюрная Мен-товочка, как он ласково ее называл, чемпионка по художественной гимнастике всего МВД России и блюститель порядка на станции метро „Театральная“.
      Часто избранные удалялись к проходной в Кремль, оборачивая на Хорошкина лица с надменными взглядами. Таких армрестлер совсем не выносил, густо плевал вослед, впрочем, попадал в урну… По-настоящему ненавидел капитан тех демократов и либералов, кто на недовольное милиционерское бурчание останавливался, возвращался и пытался его, Хорошкина, перевоспитать, действуя как бы по-доброму, с похлопыванием ладошками по его могучей груди, с приговорами, что вот, мол, ты, капитан, человек недалекий, не развиваешься, газет, поди, не изучаешь, а потому и стоишь здесь с выпученными глазами. Другие же, дескать, поумнее, не у Кремля стоят, а на трассе, где вся касса ментовская делается…
      — Просись туда, дурила! — советовали. — Через годик иномарку себе купишь, девочек возить станешь!
      Хорошкин с трудом сдюживал мерзость кремлевских посетителей, скрипел от ненависти сахарными зубами, выбеленными северными снегами, и вспоминал в такие критические минуты о том, что пацаном, проживая в Сургуте, мечтал попасть на житие и служение в сердце любимой Родины, город-герой Москву и охранять ее самое святое место — Кремль! Не за деньги большие, не за чипы высокие, а за совесть единую!.. Для свершения мечты своей Хорошкин и тренировал силу в груди своей — играл разным специфическим железом с младенчества, так, как иные мальцы обычными игрушками тешатся.
      Отец Хорошкина, сам Хорошкин, мужчина мелкой, слабой текстуры, служащий в хозяйственном магазине товароведом, не переставал тайком спрашивать себя, каким таким чудесным образом от него, захиревшего еще в материнской утробе, худющего, как позапрошлогодний сучок, иссушенный солнцем, произошла такая невероятная, взбитая на сливках и меде, могучая плоть!..
      Уже в пять лет младший Хорошкин весил к сорока килограммам, а глаза его в отличие от отцовских — цвета некачественного янтаря, сияли небесным цветом, или морем спокойным, или все вместе: с рыбами и птицами… Отец великана, поглядывая на супругу, с утра до ночи стряпающую на кухне, на ее сутулую спину и тощий мосластый зад оголодавшей коровы, уж точно не считал вторую половину способной только с его помощью произвести своими жилами на свет такое диво… Иногда Хорошкину-отцу, особенно когда он свои подозрения мешал с плодово-ягодным портвейном, мечталось тайком прибить свою супружницу за стопроцентную измену и за собственную трусливую вынужденность кормить чужого ублюдка. Но товаровед таким уродился. И без женоубийства пугался тюремных тягот, так как подворовывал в своей епархии, таская исключительно хозяйственное мыло ящиками… Он лишь грезил жутким грехом, не решаясь на сей, а пока мучился несбыточной местью, сын Хорошкин дожил до четырнадцати лет. К сему возрасту мальчонка весил к центнеру, имел ручищи, налитые яблочной силой, словно огромные чугунные тиски для вытачивания тракторных коленвалов. Ими пацан, добродушно лыбясь, разгибал подковы, приподнимал трехтонки и вырывал из земли молодые дубки. Юный силач любил свою мать за то, что она мать его, а потому Хорошкин-отец уже и в грезах своих перестал мечтать о преступлении, лишь смертная тоска грызла его сердце днем и ночью. Она же его и загрызла насмерть. Хорошкин-отец скончался в сургутской больничке от раковой опухоли желудка, мучаясь перед смертью отчаянно. Жена, как могла, жалела смертника, кормила с ложечки манной кашей, а он все не уходил в другое измерение, скручиваясь во влажной кровати жгутом, все изнемогал бедный не только физической болью, но и душевной… А она все повторяла:
      — Ах, ты, родимый! Страдалец!
      А потом он решился. Между нечеловеческими криками, между холодной испариной и жаром во всех членах, в короткие секунды отпуска, сухим, бессильным ртом спросил:
      — Чей сын?
      А она не поняла вопроса, думала, что предсмертный бред начался.
      — Чей сын? — повторил Хорошкин-отец с напором и вдруг сверкнул последним огнем своего порченого янтаря.
      Она поняла, что умирающий вопрошает осмысленно, и с недоумением переспросила:
      — Как чей?.. — и ответила: — Твой, конечно…
      — Врешь!.. — шипел пересохшими связками муж.
      Она было обиделась, но сама грех в своей обиде увидала, а потому как с ребенком неразумным продолжала.
      — А чей же, родной?.. Единственного мужчину в жизни знала. Только тебя!
      Хорошкин уже не мог говорить, только горели огнем его ввалившиеся глаза.
      А она вдруг все поняла. И чего он таким неласковым был долгие годы, чего молчуном считался, отчего сына не баловал. Как же мучился этот человек почти жизнь всю свою!.. И кто же наслал на него тягость такую — ревнивую?..
      — Что же это?.. — всплеснула руками. — Так ты думал…
      И такая жалость на нее накатила, так сердце защемило оттого, что ее вторая половина такие муки переносила молчаливо, что слезы хлынули из жениных глаз.
      Хорошкин одним глазом уже видел огромный серебряный тоннель, а вторым все глазел на провожающую. Собрался с земной последней силой и поинтересовался одними губами:
      — В кого же он такой… огромный?
      Она вдруг улыбнулась сквозь горячую слезу и наклонила голову к умирающему. Шептала в восковое ухо, касаясь седых волосков.
      — Так ты не помнишь мою девичью фамилию?..
      Он чуть дернулся, словно засыпающая рыба.
      — Борцова… Борцова я… А откуда она произошла?.. Фамилия? Ты что ж, забыл? Я же тебе еще в невестах рассказывала… Прадеда моего псевдоним! Псевдоним — это когда другую фамилию берут. Писатели там, артисты еще… Он же борцом был, прадед! Первым чемпионом Советского Казахстана! Выше двух метров мужчина вырос. А дед мой, сын прадеда, тоже здоровяком уродился, на флоте служил, говорят, якорь крейсера одними руками со дна вытянуть мог. Правда, женился на девице, бабке моей, туберкулезом больной, умершей при родах, оставившей наследством слабенькую девочку после себя, которая и стала матерью моей впоследствии. Так род измельчал силой — из-за бабки… Но, говорят, в седьмом поколении и негр родится… Так рассказывала я тебе все это уже…
      Здесь Хорошкин вдруг громко крякнул, мгновением единым пожалел о своей никчемной жизни, тотчас прослезился кроваво… Мелькнуло голубоглазое лицо сына, почему-то сиренью запахло; он скосил свой второй глаз в серебряный тоннель и, испустив последний вздох, устремил в него свою душу… Погас порченый янтарь…
      Хорошкина честь по чести похоронили, а на сорок первый день, после поминок уже, когда с зеркал были сняты черные платки и стало можно трогать вещи покойного, на чердаке дома обнаружили пятьдесят ящиков с хозяйственным мылом… Все понимали, откуда оно произошло, но на какую надобность хранилось, ответа не сыскали…
      Мыло продали на городском рынке, причем такая удача — в одни руки, и на вырученные деньги устроили Хорошкину-сыну проводы в армию.
      Пацана за недюжинную силу определили в спортроту, где он и получил специализацию армрестлера, а по-простому говоря, борца на руках. И не было Хорошкину в этом деле равенства. Столько рук переломал за два года службы — и не сосчитать! А тренер по фамилии Зиновьев все приговаривал после очередного искалеченного, что силушкой Хорошкин обязан великой Родине своей! А сердце Родины — город-герой Москва, и есть в самом центре его самое красивое место в мире — Красная площадь!
      Поскольку побед было множество, то и про Кремль Хорошкин слушал по три раза на дню. Да он и сам с детства грезил столицей. Так и взросло в нем уже осознанное и неодолимое желание послужить Родине своей за успех, ему ниспосланный. И уж, конечно, пост его был им же самим и определен — охранять Красную площадь!
      Хорошкина после дембеля взяли в Москву с превеликой радостью. Спортсмен-чемпион был необходим Центральному ГАИ, хотя б статью своей украшать милицейские ряды, а потому на северного великана спешно пошили в спецателье форму шестидесятого размера. А вот погончики с первой звездочкой смотрелись на плечищах молодого гаишника игрушечно. Сделать же большие, по размеру, оказалось невозможным — регламент…
      Таким образом и оказался Хорошкин в городе-герое Москве, на охране Кремлевских стен, при деле мечты своей, и ничуть не жалел о том, если бы не издержки профессии, коими являлись депутаты и иже с ними… Ну, да и Бог с ними и иже!..
      А между тем странный субъект все продолжал свой удивительный бег…
      Через секунду Хорошкин уже различал его, рассматривая, какой ущерб тот наносит автотранспорту. Но почему-то милицейский организм не реагировал на правонарушения, не заставлял светлую капитанскую голову принять нужное решение — немедленно задержать, оставляя блюстителя порядка лишь сторонним наблюдателем происходящего.
      Ишь, какой интересный человек, размышлял над просматриваемой картиной Хорошкин. Какой-то весь квадратный…
      Еще милиционер подивился физиономии бегуна, вернее, растительности, на ней произрастающей.
      „Волосы-то на башке какие черные!.. Как икра осетровая блескучие, коротко стриженные, — отмечал Хорошкин. — Усов под сплющенным носом не имеется, зато щеки, почти до самого подбородка, заросли густыми рыжими бакенбардами…“ „Боксер, наверное, — подумал капитан. — Они все такие приземистые, со сплющенными носами. Это не раз переломанная перегородка плющит нос. От того тяжело дышать человеку. У него гаймориты случаются. Некомфортно…“
      Потом Хорошкин подумал, что бегущий человек, вероятно, прибалт. Эстонец там или латыш. Они любят бакенбарды во все времена, хотя моды на волосатые щеки без бороды сейчас нет. Вот только у евреев религиозных пейсы… Много здесь хасидов на Красной площади перебывало… Но пейсы — это же не бакенбарды. У этого на рыжих щеках было фигурно пострижено, а у хасидов произрастает вольно…
      Субъект приближался к посту Хорошкина, продолжая взбрыкивать бедрами, безжалостно рубя на ходу боковые зеркала…
      „А может быть, кавказец, — продолжал размышлять капитан. — Вот шевелюра иссиня-черная, а баки — рыжие. У чеченцев такой разный колер встречается, у абхазов и осетин“.
      „Террорист?!! — вдруг вспыхнуло огнем нутро Хорошкина. — Шахид? Смертник?!!“
      Но даже после такой страшной теории гаишник продолжал бездейственно стоять на месте, словно все его огромное чемпионское тело вдруг разом единым потеряло способность двигаться. Здесь еще вдобавок Хорошкин вспомнил начальника отряда майора Шахидова, человека толстого и добродушного, у которого имелось шестнадцать маленьких улыбчивых внуков, и все Шахидовы. А от того слово „шахид“, выданное его же мозгом, стало не тревожным сигналом, а наоборот, успокоительным… К тому же торс стремительно приближающегося субъекта был обтянут только одной белой рубашкой, вероятно, синтетической, так как от пота она стала совершенно прозрачной и под ней не угадывался этот самый пояс — шахидский. Только черно было под рубашкой местами… „Волосяной покров“, — заключил Хорошкин и заглянул в глаза приблизившегося бегуна.
      Что он в них там увидел, одному Богу известно. Но телу капитана вдруг стало зябко, пот, только что струившийся по всему телу, обсох мгновенно, а в душе заныло тоскливо, будто волчара там вдруг засел и воет на луну. Хорошкин отчего-то вспомнил отца, не сумел проанализировать, откуда воспоминания явились, так как отец, присвоивший пятьдесят ящиков хозяйственного мыла, никогда ему не являлся, даже во снах. А здесь явился наяву прямо в мозг, да еще в гробу миражировал — скелет, обтянутый пупырчатой куриной кожей, а из некоторых пупырышков торчали серые волоски… Гаишник тряхнул головой, изгоняя наваждение, обронил фуражку, а за это время бегун в сандалиях промчался мимо него, ловко перемахнул через провисшие черные цепи декоративных заграждений и помчался к центру Красной площади.
      Пока Хорошкин поднимал с пыльного асфальта головной убор, его память сотворила странную штуку. Капитан уже не помнил бегуна-нарушителя, словно эти тридцать секунд ему стерли из памяти. Также исчезло кино с мертвым отцом в главной роли, а на смену проявился образ Анечки Кремер без милицейского мундира на точеной фигурке, да и чего греха таить, даже без белья вовсе… От просматривания в воображении этого неожиданного обнажения Хорошкину срочно захотелось домой, в Выхино, дабы заменить воображаемое на действительное. Он поглядел на часы, крошечный циферблатик на его могучем запястье, с удовлетворением отметил, что через пятнадцать минут подъедет смена, а там еще через час…
      Когда дежурный фэсэошник смотрел картинку с камер наблюдения в реальном времени, то вначале был совершенно уверен, что бегун направится к Мавзолею Владимира Ильича Ленина. В отличие от Хорошкина он был убежден, что квадратный человек — террорист и что Ильичу можно смело сказать последнее прости и прощай! Еще федеральный охранник злился на дебила капитана, совершенно не реагирующего на происходящее. Он даже встал возле экрана и кричал в голос:
      — Ты что, кретин, не видишь!.. Чему тебя, идиота, учили!.. — фэсэошник орал благим матом, при том совершенно забыл включить сигналы тревожного оповещения. — Вот мешок с дерьмом недоделанный!..
      Странный субъект вовсе не собирался навещать вождя мирового пролетариата. Его бег был устремлен ровно в противоположную сторону, и как вскоре выяснилось, к Лобному месту.
      Субъект врезался в толпу щелкающих фотоаппаратами зевак, быстро-быстро заработал локтями, растолкав гостей столицы по-хамски, затем по-обезьяньи ловко взобрался на самое Лобное место, замер на мраморном бортике его, глядя в безоблачное небо, словно пытаясь что-то отыскать в нем. После оттянул свой затылок почти к самым плечам, чем удивил туристов, как будто номер „каучук“ показывал, а затем что было силы обрушил свою голову, лобную часть ее, на стенку Лобного места…
      На какую-то меру секунды звук запоздал. А потом грохнуло так, будто подземный ядерный взрыв произошел, площадь тряхнуло, словно шахматную доску с фигурами, а все находящиеся на ней посетители разом опустились на корточки и еще долго сидели простыми зеками.
      Тряхануло и Хорошкина, отчего фуражка опять слетела с головы, а аппаратура наблюдателя-фэсэошника коротнула, и картинка разом исчезла со всех мониторов.
      — Во, ё! — только и проговорил офицер. Еще он вдруг осознал, что не включил систему тревожно го оповещения, отчего пришел в состояние полного отупения и долго стоял на месте истуканом, раздувая щеки и пуча глаза. Дальнейшая его карьера была связана с сидением сутки через трое в стареньких „Жигулях“ на обочине въезда Рублево-Успенского шоссе для просмотра проезжающих кортежей с первыми номерами.
      Во время последовавших разборок, связанных с инцидентом на Лобном месте, так и не нашлось ни единого свидетеля, который хоть как-то внятно мог бы рассказать о событиях, произошедших после нападения на памятник истории. Трясли и туристов, и службистов.
      — Куда хоть он побежал после? — пытались допытаться у Хорошкина, которому в тот день так и не суждено было насладиться обнаженной Анечкой Кремер вследствие долгих допросов, происходящих с участием высокопоставленных сотрудников ФСО и ФСБ.
      — Да не знаю я! — злился Хорошкин.
      — А для чего ты стоишь там?! — задал пустой вопрос полковник ФСО Чудов, мужчина красивый и статный. Его раздражение можно было понять, так как ему поручили от Федеральной службы разобраться в инциденте. И Красная площадь — его вотчина. А не разобраться в этом происшествии — это то же самое, что не контролировать собственную двухкомнатную квартиру. Ответы на вопросы должны были существовать. На любые вопросы!
      — А стоит он там, — ответил майор Шахидов, присутствующий при допросе подчиненного, — а стоит он там для того, чтобы не парковался автотранспорт под запрещающий знак. Вот и вся его задача! Всё! Был сконцентрирован на выполнении!
      — Выполняет? — ехидно поинтересовался Чудов.
 
      — Странные у вас вопросики, товарищ полков ник! — прокомментировал Шахидов, колыхнул в разные стороны толстым пузом и поднял на Чудова густые с проседью брови.
      Чудов восточную растительность оценил, да и пузо в три арбуза производило впечатление.
      — Плохо работаете, товарищи! — почти шепотом подвел итог человек небольшого роста, с губами бледными, как будто их еженощно лобзал вампир. — Плохо!
      Все присутствующие заметили, что у него не смыкается челюсть.
      „Вот гэбэшники! — про себя разозлился полковник Чудов. — Всегда последнее слово за собой пытаются оставить. Не те времена!“
      — Работаем! — уточнил Чудов с явным раздражением.
      — Не понял? — процедил представитель секретной службы и поморщился от боли в костях лица. Вспомнил тот невероятный по силе удар, испытанный несколько лет назад.
      — А чего тут понимать, все мы плохо работаем! И вы тоже, надо полагать! Где контрразведка?.. Что ж, внедренцы не сигнализировали? У вас же агентов тысячи. А результат!..
      — Вы за чужими спинами не прячьтесь! — вдруг звонко выкрикнул поцелованный вампиром. — Ишь, морды наели, как перед убоем! Охранники государевы, вашу мать!
      На эти слова и Хорошкин, и Шахидов, да и полковник Чудов переглянулись между собой и признали в себе мяса и жира в достаточном количестве.
      — Вы матерей наших не трогайте! — багровел благородным лицом полковник Чудов. — А вы, поди, морковочкой единой питаетесь, товарищ полковник ФСБ? Глядите, чтобы вас вентилятором не сдуло, вашу папу! — это было произнесено совсем по-детски.
      — Рахит! — поддержал фэсэошника майор Шахидов, но тотчас осознал, что хватил лишку. За потерю субординации могли из первого отряда ДПС отправить во второй, стоять у Триумфальной арки простым гаишником.
      — Что?!! — ну совсем от такого хамства побелел лицом полковник ФСБ.
      — Рахим! — заулыбался Шахидов, показывая зубы с великолепными золотыми мостами с обеих сторон верхней челюсти.
      — Не понял?
      — Рахимом моего деда звали! А отца Амаром! Меня зовут Рамзан Амарович Шахидов!
      Здесь и Хорошкин сообщил информацию о себе.
      — Трехкратный чемпион по армрестлингу! — сказал, как на плацу отчеканил. — Из Сургута.
      — Кто? — потерял ориентацию в пространстве полковник ФСБ.
      — Я! — подтвердил капитан.
      — Меня Президент лично награждал! — сообщил Чудов. — Секретным указом!
      Служба безопасности взяла небольшой тайм-аут, вспомнила все психологические тренинги, пройденные за долгие годы служения Отечеству, собрала нервы в кулак и дала достойный отпор блоку гаишников и фэсэошников.
      — Морковка — очень хороша для зрения, — шепотом проговорил фээсбэшник, волей-неволей заставляя присутствующих напрячь слух. — Вы, товарищ капитан, будете уволены из ГИБДД немедленно. Вы, товарищ Рамзан Амарович, не у Триумфальной арки красоваться своим атлетизмом будете, а по окружной дороге на десятке патрулировать, полтинники сшибать у нарушителей… Вам, товарищ Чудов, сколько лет?
      — Тридцать семь, — признался полковник.
      — Ну, так пенсионный возраст!.. В ЧОП или с пенсионным удостоверением в коммерческую личку, коммерсов отмазывать от штрафов, наложенных Рамзаном Амаровичем. Награду президентскую можете носить, на пять долларов в день станете больше получать…
      После этих слов в кабинете воцарилось молчание. Каждый обдумывал услышанное. Хорошкин чуть было не плакал, так как не представлял, что делать в жизни, если его лишат поста возле Красной площади. Майор Шахидов, воображая себя за рулем десятки, понимал, что просто не поместится в „Жигуль“, а потом у него несварение желудка, газы, а как при подчиненных, если во время движения по трассе приспичит?.. Полковник Чудов не боялся фээсбэшпика, но остерегался! Устраивать бои из-за какой-то фигни было по меньшей мере неразумно!.. С ментами, которые его поддержали, все так и будет, как обещал бледный рахит. Это они могут. Менты для них не соперники!.. Наши — не сдадут, он был в этом уверен. Но, когда поймуг, что вперлись из-за такой фигни, что Чудов вопросы не решает… Короче, овчинка…
      Полковник Чудов подошел к победителю, взял его за локоток и отвел чуть в сторону.
      — Как фамилия твоя, забыл?
      — Окладов…
      — Нулевой вариант, Окладов? — предложил. — Ладная у тебя фамилия!
      — А этих уродов? — поинтересовался фээс-бэшник, ничем не выдавая радость от маленькой победы.
      — Уроды — они и есть уроды! Давай тоже на ноль.
      — Давайте.
      — Давайте… Конечно, погорячились. Дело-то надо прояснять. А то хренотень какая-то!
      — Конечно, — согласился победитель. — Дело-то разгребать надо…
      — Надо…
      После нулевого варианта договорились о встрече на завтра. Без гаишников, которые оказались без надобности.
      — Валите! — приказал Чудов.
      — Как? — не понял майор Шахидов.
      — Куда? — вторил Хорошкин.
      — В жопу! — махнул вялой ладошкой переговорщик с Лубянки. — Свободны!
      Милиционеры растворились в пространстве Хоттабычами, а полковники расстались почти товарищами.
      При осмотре места происшествия никаких повреждений не обнаружили. Мрамор памятника был крепок, и человеческая голова ровным счетом не оказала на него никакого влияния.
      Конечно, никто не заметил, что со дна Лобного места в сторону Ивановской площади по щербатой стене пытается выбраться черный крошечный муравей, угодивший в чашу с порывом ветра. Дело для насекомого нехитрое, и он успешно карабкался ввысь. Но теплым ветерком дунуло еще раз, и в чашу принесло много всякой совсем мелкой дребедени, а вместе с ней травинку с острыми, как у осоки, краями. И надо было так случиться, что в пространстве все таким образом сошлось, что травинку принесло прямо к той стенке, по которой неутомимо полз ввысь жаждущий свободы муравей. Планируя на дно, травинка слегка чиркнула по телу муравья, разделив его на две части — на голову и туловище…

      Когда тряхануло, высокопоставленный чиновник, помощник Президента РФ по общим вопросам, сидел в небольшой комнате, находящейся позади кабинета, с закрытыми глазами.
      Про себя он подсчитывал, что уже сегодня встретился с двадцатью гражданами, среди которых семеро были политтехнологами кремлевского пула, его сторонниками и работниками, два губернатора побывали на приеме первыми, прямо с утра явились. Оба с тяжелыми бульдожьими головами, молчаливо ожидали в приемной, пока примет. Был почти обласкан писатель-алкоголик, с удивительной способностью, ничего не пиша двадцать лет, оставаться для интеллигентного народа демократического толка харизматической фигурой.
      Чиновник по себе знал, что интеллигентные алкоголики как никто другой способны идти наперекор власти, быть смело оппозиционными. Заимствованные эндорфины.
      Вот и сегодня от писателя Сергея Жирова жестоко несло перегаром, смешанным с женской французской туалетной водой. Впрочем, взгляд водянистых глаз писатель всегда сохранял иронично-философский, особенно ему это хорошо удавалось делать на камеру.
      Чиновник знавал Жирова еще до того, как стал чиновником, правда, близки они не были, хотя и неоднократно напивались совместно, оставались полярны взглядами на сущее, да и книга, написанная мастером еще в застой, не нравилась хозяину кабинета. Плохо в ней было с русским языком, да и сюжет выворачивал кишки своей непонятностью. Зато писатель владел итальянским лучше, чем родным, перевелся на языки и за свою умеренную оппозиционность был награжден премьером Италии орденом Рыцаря Большого Креста. Как говорилось в поздравлении — „за неоценимый вклад в мировую культуру“.
      Совсем недавно, на круглом столе, на встрече лидеров крупных политических партий, входящих в Думу, с деятелями культуры, Сергей Жиров, слегка заикаясь, бросил несколько коротких реплик с места, смыслом которых являлось то, что нынче писатель обретает определенную статусность и сейчас с мастером пера нельзя так, как десяток лет назад, в период бандитского разгула, по-барски, на „ты“. При этом он оглядел всех, давая понять, что все, сидящие за этим столом, и есть участники этого разгула.
      — Нельзя сейчас т-так, — он погрозил пальцем и улыбнулся. — Нельзя т-так! П-писатель может сказать речь с трапа самолета, уносящего его на другой континент. И эта речь будет услышана!.. Кам-меры! Кам-меры телевизионные!
      Кроме чиновника, также присутствующего на той встрече, и деятелей культуры старшего поколения, вряд ли кто из политиков знал, что Жиров печатался в самиздатных журналах…
      Идиот, думал про писателя чиновник. Кого он пугает, зачем?.. Хорошо, что орден итальянский не нацепил, патриот!
      Чиновник никогда не злился на деятелей культуры, считая всех одаренных двинутыми на правое полушарие, и давал художникам холодные и точные оценки. Девиз его был глубоко демократичен: „Кто не с нами — того мы забываем!“. Это касалось и деятелей культуры, и политиков вместе с общественниками. Он всегда держался своего девиза, даже когда до зубовного скрежета хотелось своей властью сделать идеологическому врагу несносную жизнь. За то его многие уважали. И враги тоже.
      Сегодня с Жировым поговорили о том, что он запустит на канале „Рен-ТВ“ свою культурологическую программу.
      — Только я говорю т-то, что думаю! — пригрозил классик.
      — О чем речь, Серёж! Конечно, говори… Выпьешь?
      — Жена заставляет пить только п-под обильную закуску.
      — Конфетку хочешь?
      — См-меешься?..
      Тут чиновник вспомнил, что Жиров еще к тому же женился на престарелой поклоннице, старше него самого, обожающей немыслимые платья, делающие ее похожей на пациентку ИНД. Вот почему от него женской парфюмерией пахнет. Он улыбнулся по-дружески, велел передавать привет супруге, а про себя подумал, что писатель спит с престарелой женой, нацепив орден Рыцаря Большого Креста. Вместо виагры.
      — Пока, Сереж.
      — Пока, Валер.
      Комната, в которой отдыхал помощник Президента, была сделана в современном стиле, с мягкой мебелью, баром и репродукциями экспрессионистов на стенах. Здесь же находилась еще одна дверь, ведущая в туалетную комнату с душевой.
      Он хотел было принять душ, но что-то его остановило.
      После писателя состоялась долгая и неприятная беседа с еще недавним лидером партии, ярко окрашенной национальной идеей, Гозлиным, которого чиновник сам же и создал. Но как часто бывает, недозревшая почка стремится стать самостоятельным деревом, Гозлин развил националистическую деятельность в таких объемах и на таком популистском пафосе, что даже отъявленные русофилы объявили лидеру негласный импичмент. За время лидерства Гозлин прибавил в весе на двадцать килограммов, а по данным финансовой разведки, принял на свои счета за рубежом двадцать миллионов евро. По миллиону на каждый килограмм.
      Разговор произошел в основном кабинете. Чиновник оставался за своим рабочим столом, тогда как в более благословенные для националиста времена всегда пересаживался напротив, показывая равенство с посетителем.
      Сегодня же он даже не попросил по селектору секретаршу „не соединять его с городом“.
      Гозлин краснел всем лицом, шеей и плечами, но держал себя в руках. От него тоже пахло французским — дорого. Однозначно, сам покупал.
      — Ты — мудак, Юра! — как-то неожиданно произнес чиновник, не глядя на Гозлина, а чиркая карандашиком по каким-то бумагам. Ему не надо было даже смотреть на реакцию бывшего партийного лидера, чтобы понять, какую личную ненависть источают миллионы кожных пор собеседника. Он просчитывал реакцию…Чиновник понимал, что еще месяц назад за Гозлиным могли бы пойти десять миллионов человек. А сейчас никто из серьезных, только приживалы.
      — Ну, не надо так! — не выдержал Гозлин оскорбления.
      — А чего не надо, Юр, — продолжал тихонечко чиновник. — Я все для тебя сделал, все СМИ тебя пиарили как могли… Договоренности у нас были с тобой?
      — Ну, были.
      — Не ну…
      — Были…
      — Башню сорвало?.. Не выдержали мозги славы и власти? Расплавились?.. Освободитель русского народа? Смерть гастарбайтерам? Войной на Грузию и Украину?.. А ты знаешь, сколько от твоих шизофренических призывов народу поубивали?.. Молчи!
      Гозлин судорожно пытался вытащить из кожаного портсигара сигарету и сглатывал несглатывающуюся слюну.
      — Здесь не курят, — предупредил чиновник и сам слегка демонстративно закурил, красиво держа между тонкими, почти нежными пальцами белое „Мальборо“.
      Молчали.
      — Дай еще шанс! — попросил Гозлин. Он изо всех сил сохранял внешнее достоинство и, надо сказать, ему это удавалось.
      „Мог бы случиться политик, — думал чиновник, пуская струи дыма почему-то под стол, как будто в кабинете на самом деле было запрещено курить. — И взгляд хорош, и не глуп, харизматичен… Идиот, работу стольких людей загубил…“
      — У тебя, Юр, шанс один… Я тебе его дам…
      В глазах Гозлина прояснилось.
      — Шанс один, — повторил чиновник. — На год — на дно. Езжай за границу, прогуливай свои миллионы, только никаких заяв не делай политических. Вообще молчи! А там посмотрим… Понял?…
      — Валерий Станиславович! — проговорил сухим женским голосом селектор. — Эткин по городу.
      Чиновник поднял трубку и быстро поговорил.
      — Никаких объяснений, я вас предупреждал этого человека не трогать. Предупреждал?.. А ты на всю полосу фигню туфтовую тиснул!.. Да мало ли что это правда! Засунь ее себе… А не надо в отпуск ездить!.. Твой заместитель — это ты! Ты отвечаешь за своих людей!.. Выкручивайся сам. Мой совет: в каждом номере — позитив! Понял?.. И кайся, кайся!..
      Разговор закончился, чиновник аккуратно загасил в пепельнице окурок и встал из-за стола.
      — Давай, Юр!
      Гозлин тяжело поднялся со стула, поправил узел галстука и двинулся в сторону двери. Повернулся на прощание.
      — Бля, неправ! — протянул руку.
      Чиновник рукопожатие холеной руки принимать не стал, пристально смотрел в глаза несостоявшегося лидера федерального масштаба. Внутри себя считал сей факт своим крупным поражением.
      — У тебя VIР есть? — спросил на прощание.
      — Не понял.
      — В Шереметьево?
      — А-а, есть, — кивнул Гозлин.
      — Если будут проблемы с билетами, Каблуков поможет.
      Идя к проходной по кремлевским коридорам, Гозлин переживал свое унижение так тяжело, что боялся инфаркта. Выйдя на площадь, не выдержал и, не обращая внимания на офицера охраны, вслух выругался.
      — Сучара! Падла!
      Включил телефон, хотел было скомандовать помощнику, чтобы чартер на Марбей ставили, но, спохватившись, приказал взять бизнес-класс до Берлина. Оттуда чартер возьму, решил Гозлин.
 
      Он все-таки решил принять душ… Горячие струи расслабляли, хотя сначала в такую жару под ними было совсем неприятно. Но он знал, что потом, из-за большой разницы между температурами тела и воздуха, часа два будет комфортно…
      Из важных встреч сегодня состоялась только одна. Со вторым лицом армянской диаспоры миллионером Ароняном, другом жены Президента.
      Несколько дней назад убили армянского подростка, и, по данным ФСБ, около ста тысяч соплеменников Давида Сасунского были готовы единовременно выйти на улицы столицы, что совершенно недопустимо, а потому он попросил Ароняна прийти сегодня.
      Разговор был прямым и недолгим.
      — Я знаю, что русские убили, — покачивал большой головой Аронян.
      Красивый человек, наблюдал чиновник. Особенно длинные волосы — черные, с проседью… На темном костюме, на плечах ни единого следа от перхоти…
      — Какая разница, кто убил?
      — Никакой, — согласился лидер диаспоры.
      — Надо решать проблему.
      — Мы будем решать. Я — друг Президенту, а потому не хочу ему глобальных проблем!
      У Ароняна на каждой руке было по три перстня, дорогих, сделанных витиевато, с какими-то незнакомыми чиновнику знаками. Пальцы, в которые они вросли, мощны и волосаты.
      — Я вас попрошу сделать все возможное…
      — Я сделаю. Но в следующий раз может возникнуть такая ситуация, когда и я не помогу… Не надо убивать армян.
      — Согласен. Никого не надо убивать…
      — Мы древний народ, мы древнее русских, у нас богатая культура… Мы такие же христиане…
      — Я согласен… Гамлет Ашотович… Но ведь русских тоже убивают…
      — Русские — не диаспора. Русские — профильный народ. А мы здесь живем и работаем на благо этой страны… Мы граждане России!
      — Согласен… Но нельзя и в будущем исключать подобных ситуаций. Нужно к ним быть готовыми. Мы согласны финансировать разъяснительную работу на местах. Людям должны объяснять, что в каждой национальности, древней или молодой, достаточно кретинов, которые готовы взяться за оружие. Не надо отвечать, или будет мясорубка… Сами это понимаете?
      — Нас не надо финансировать, мы не таджики! — блеснул черными, с мутными белками, глазами Аронян. — Деньги есть…
      — Любая помощь от нас, — виновато улыбался чиновник, режиссируя ситуацию так, будто он должник Ароняна.
      — Кстати, мы тут хотим поощрить некоторых армянских деятел ей культуры. Правительственными наградами… Помочь с юбилеем Джигарханяна. Ретроспективу фильмов по федеральным каналам…
      — У него их за двести! Чиновник рассмеялся.
      — Неужели?!
      — Весь год Армен Борисович с экранов слезать не будет!.. Кстати, он совершенно русский для русских! Он русский актер армянской национальности!
      Они стояли почти в самых дверях.
      — Хотим памятник Мкртчяну поставить, — вдруг стал совершенно серьезным чиновник. — Подумайте с местом, Гамлет Ашотович!.. Великий актер, С великой по драматизму судьбой!..
      Здесь лицо Ароняна также оборотилось драматической маской. В отличие от чиновника он видел мастера на сцене, был с ним хорошо знаком в жизни. Когда Фрунзик приходил еще в советские времена к мяснику Ароняну, тот всегда отпускал артисту баранину по госцене.
      — Подумаем, Валерий Станиславович! Обязательно подумаем!..
      Ладонь помощника Президента утонула в огромной ладони армянина. Как будто щука проглотила пескаря…
      После Ароняна на приеме побывал известный галерист Штихман, любитель совокупляющихся Микки-Маусов и прочей дребедени, называемой сегодня современным искусством.
      — Даже с такими нужно работать! — убеждал своих политтехнологов чиновник. — Нет людей, с которыми нельзя работать, есть, с которыми это делать трудно! Считайте, что он отец российских Энди Уорхолов! Поверьте в ситуацию и работайте! Пусть лучше трахающиеся Микки-Маусы, чем трахающиеся между собой лидеры партий!..
      Красную площадь тряхануло именно на этих словах.
      Молодой политтехнолог Чиров как раз пытался сделать маленький глоток горячего чая, но от нежданной встряски кипятком всю пасть обожгло. Вскочил из-за стола, потянулся за графином с холодной водой, дабы смягчить ожог, но хрустальный сосуд, вместе с подносом, скользнул из рук и по возникшему наклону полированного стола упал на ковер и разбился на многие осколки, которые посекли ноги политтехнологов. Правда, несильно, лишь у одного кровь слегка выступила, остальным попортило брюки и джинсы.
      Чтобы взять себя в руки, чиновнику потребовалось пять секунд.
      — Все свободны! — распорядился он.
      Политтехнологи спешно, но молчаливо, неся каждый в себе нелегкую думу, разошлись. „Мозги России“ спешили по своим каналам узнать, что произошло в Москве. Боялись теракта и одновременно возбуждались возможной большой кровью.
      И он боялся теракта… Сидел в кресле за письменным столом и ждал звонка по вертушкам… Он уже давно не возбуждался кровью…
      Было очень жарко.
      Чиновник ждал долго, почти десять минут. Был уверен, что на Красной площади теракт невозможен. Рядом? Неподалеку?.. Где-нибудь в ГУМе?..
 
      — Валерий Станиславович! — заговорил селектор. — По городу Снегов.
      Он с трудом сдержал раздражение.
      — Месяц не связывать!
      — Да, Валерий Станиславович…
      Снегов считался его другом. Впрочем, так почти и было. Они вместе учились в Саратовском пединституте и участвовали в самодеятельности. Окончательно пьяные, играли гоголевскую „Женитьбу“. Обоих стошнило прямо на сцене… Потом, после еще одного ЧП, они, добровольно свалив из „педа“, перебрались в Москву и доучивались уже в институте культуры. В финале он получил специальность „режиссер массовых зрелищ“. Сколько им и Снеговым было выпито за годы учебы декалитров?.. Широка гамма алкогольных напитков и алкоголесодержащих жидкостей.
      Сейчас Снегов, зампред думского комитета по этике, напорол такого, что при воспоминании о нем у чиновника судороги по всему телу происходили…
      Но чиновник не стал продолжать думать о Снегове. Так и не дождавшись информации, снял трубку и услышал в ней голос кремлевской безопасности.
      — Слушаю, Валерий Станиславович.
      — Что там?
      — Непонятно.
      — Что значит непонятно?
      — Грохот был, а причины не выяснены.
      — Не теракт?
      — Да вообще ничего… Если бы так не тряхнуло, можно было бы подумать, что какой-нибудь мощный выхлоп… Не землетрясение же!
 
      В кремлевской безопасности зазвонил мобильный телефон. Полифония исполнила про есаула, который бросил коня.
      — Минуточку, Валерий Станиславович!
      Он сидел с зажатой между плечом и щекой телефонной трубкой и готов был ждать не минуту, а целую вечность. Не теракт — самое главное! Пусть газ взорвался, пусть какая-нибудь фантастическая дорожная авария, но не теракт! Сейчас никак нельзя!.. Лучше стихийное бедствие.
      — Слышите, Валерий Станиславович?..
      — Да, слышу…
      — Мне тут докладывают… Хотя бред какой-то…
      — Говорите! — желудок сжался. В организме выделилось слишком много адреналина.
      — Тут какой-то мужик… В общем, забрался мужик на Лобное место и башкой со всего маху о мрамор…
      — Сумасшедший?
      — А кто его знает… Трахнулся башкой, а потом исчез… Сейчас ищем…
      — А отчего тряхануло?
      — От его башки.
      — Чего дурака валяете? — с трудом сдерживал раздражение чиновник.
      — Я дурака не валяю, Валерий Станиславович…
      Здесь он не выдержал.
      — Ну, вы чего там, все дебилы, вашу мать! Вам Президента доверено охранять, а ты мне какую-то херню городишь! Сам давно психиатра навещал?.. Чтобы через пять секунд информация была! Понял?!
      Он швырнул трубку, сидел и курил, не замечая, как скрипит зубами.
 
      Он так умел скрипеть зубами, как никто другой… Ощущение от его громкого зубовного скрежета превосходило омерзение от вилки по стеклу. Одноклассники маленькой сельской хасаньевской кабардино-балкарской школы, в шестидесяти километрах от Нальчика, в которой он учился, часто перед контрольной просили его произвести зубовный скрежет, дабы довести учительницу Розу Мамлеевну до истерики и сорвать экзамен. Сами они при этой пытке затыкали уши… Он никогда не отказывал своим, что помогало при мальчишеских разборках. Все мальчики школы, от мала до велика, стремились вырасти борцами, по три часа в день тренируясь в школьном спортивном зале. На первом этаже в Ленинской комнате висел портрет кумира, Хасана Батоева, занявшего третье место на чемпионате Европы. Он был их односельчанином, все гордились им и старались походить на него… Только он не появлялся в зале, никогда никому не объясняя причин, оставляя свою фигуру тонкой и стройной. Он никогда не желал принимать участия в драках, почти не выказывая себя мужчиной, лишь независимый, чуть надменный взгляд да фокус с зубами оставляли его равным среди коренастых, по-медвежьи сильных одноклассников.
      За этот зубовный скрежет в восьмом классе в него влюбилась девочка Эля. В ней его необычайное умение почему-то вызывало противоположные чувства. Под фирменный зубовный скрежет Эля сделала его мужчиной, а себя женщиной.
      — Рюмин, я тебя люблю! — признавалась Эля запросто.
      Она была красива, как ночное небо. И глаза ее были ночным небом…
 
      В ее теле было сокрыто столько юной красоты, которой предстояло превосходить саму себя ежесекундно, так яблочко под постоянным солнышком меняется на глазах — розовеет, потом чуть краснеет, бока наливаются, под упругой кожей бродят соки…
      Она открывалась для него, целиком, без остатка, так, как открываются только при первой любви, которая не отягощена никакими предрассудками и страхами… Он рассматривал ее часами, а она позволяла ему это делать, не стесняясь, даря свою неспелую наготу ненасытному мальчишескому взору. Казалось, он не мог напитаться ею досыта, хотя разведал все девичье тело и знал его наизусть — где нежно-розовое, а где опять цвет ночного неба… Он с ума сходил от крошечной родинки, рожденной у нее в самом тайном месте… Он трясся, словно охваченный лихорадкой, и почти терял рассудок, когда лишь воображал, что эту крапинку когда-нибудь увидит другой мужчина!..
      — Никогда и никто не увидит меня такой! — обещала девочка.
      От посторонних глаз они скрывались в горах, найдя себе крошечную сухую пещерку, перетащив в нее старые одеяла и ватные халаты… Когда он засыпал, девочка, в свою очередь, разглядывала его, дивясь мужскому телу, совершенно не походящему на женское… Ее смешило и умиляло главное мужское отличие, находящееся в состоянии отдыха. Совсем что-то такое непонятное и беззащитное, как будто новорожденный зверек какой-нибудь. Тогда она, защитница, прятала это место под своей ладошкой, стараясь укрыть его от всевозможных напастей. И здесь обязательно случалось чудо. Зверек выскальзывал из-под пальчиков, в мгновение ока становясь каким-то хищным, проворным и сильным… Теперь он ее уже не смешил и не умилял. Он был частью ее… А когда они, истощенные до края, лежали на старых одеялах и глядели в ночное небо, юноша спрашивал:
      — Почему, когда я в тебе, мне хочется растерзать твое тело?.. А когда мы вот так лежим, просто, одно желание — защищать тебя всегда?
      — Может быть, ты меня любишь, Рюмин?
      Он молчал в ответ, а она знала, что из балкарских мужчин лишь поэты о любви говорят вслух. Да и потом, слова — что мелкий горный ручеек, струятся, исчезая неведомо где, тогда как молчание необъятно и таинственно, как ночное небо.
      — У тебя красивое лицо, — только и сказал он в ответ.
      — Спасибо, Вэл. — Она так его называла, по-модному, решив сократить для близости Валерия.
      Она улыбалась от счастья…
      Ночное небо, всем своим необъятным космосом, владеет улыбками счастливых влюбленных. Вдобавок космос присваивает себе и песни страсти — сладкие стоны любовников. В коллекции мироздания миллиарды миллиардов отрывков из песен человеческого счастья… Когда-нибудь, в самый сложный для человечества час, когда оно, в предсмертном ужасе рухнувшее на колени, будет ползти к вратам Апокалипсиса, космос, словно вселенский диджей, проиграет одновременно все людские арии страсти, слив их во единый стон. И потечет с небес благодать чистейшей любви, сокрывая страшный человечий конец… Так думал он, Валерий Рюмин, сын почетного селекционера-зоолога, орденоносца Станислава Рюмина.
      Он ее очень любил… Если они не виделись день, его сердце стучало так громко и отчаянно, как колокол набатный. Если разлука растягивалась на три дня, лицо Вэла чернело, щеки проваливались, казалось, что чума овладела его телом… На четвертый день он мог умереть. Но четвертого дня никогда не случалось, так как она тоже могла умереть.
      А потом родители девочки уехали в какую-то африканскую страну консультантами по разработкам нефтяных скважин, забрав ее с собой. Она, конечно, умоляла мать и отца оставить ее в Кабарде с бабушкой, с которой прожила всю жизнь, и все вроде складывалось по ее сердечному пути, но бабушка подвела неожиданным обширным инфарктом и полной инвалидностью впоследствии.
      Он не понимал, как это — „не увидимся долго-долго“! Долго быть не могло. Он просто умрет на четвертый день и все…
      — Не умирай! — просила девочка Эля. — Прошу тебя, не умирай!
      Он не отвечал, только растерянно улыбался… Так сильные мира сего принимают на эшафоте смерть.
      — Ты должен быть сильным! Ведь долго-долго пройдет, и мы снова встретимся!
      По ее лицу текли горные ручьи слез, а она старалась улыбаться, слепя мир белейшим мрамором своих зубов, и повторяла, захлебываясь: „Люблю! Люблю!.. Ты — жди!!!“
      Он не пошел ее провожать. Стоял на краю скалы, глядя, как катится под гору урчащий мотором автомобиль „Волга“, уносящий его любовь, его жизнь куда-то к едрене фене, к африканским неграм…
      Он почти умер, проведя всю следующую неделю в их пещерке, в невыносимых муках катаясь по слежавшимся одеялам. Он волком чуял ее запах, затаившийся в вате халатов, и тогда, не зная, как истребить муку нестерпимую, тогда истязал свое тело бесконечными любовными окончаниями… Когда его тело высохло до дна, он лег на спину и закрыл глаза. К ночи задул, все громче и громче завывая, холодный ветер. Его зубы заодно со стихией заскрипели с такой неистовой силой, столь этот звук оказался разрушительным, что вокруг их любовного места разом облетела с деревьев вся листва, на километры вокруг исчезла всякая живая тварь, даже медведи забрались выше в горы от невыносимого звука. Лишь кабанам было наплевать. Они только хрюкали и жрали недозрелые желуди, опавшие до сроку из-за такого катаклизма.
      Валерий Рюмин проскрипел зубами почти две недели… Зубы мальчика стерлись до основания, до кровавых десен…
      Его нашли живым благодаря всему мужскому составу школы. Все они были воины-борцы, последователи Хасана Батоева — победителя. Снесли полумертвого на руках, к селу, хотели сначала поместить в психиатрическую больницу Нальчика, но доктор не нашел в пострадавшем расстройств по своей части, определил, что какая-то душевная рана в подростке, сильнейшее физическое истощение налицо, а потому Рюмина надо вначале откормить, а в остальном время всему доктор и главное — нежность.
      Мать Рюмина, сельская учительница до третьих родов, русская женщина Елена Рюмина, родившая селекционеру Рюмину помимо Вэла еще пятерых детей, так и поступила. Она на время почти забыла об остальных детях и всю свою нежность, ранее поделенную на шестерых, отдала погибающему от несчастной любви сыну…
      Когда Валера, слава Богу, потихонечку пришел в себя, к судьбе сына подключился и отец — знатный селекционер. Он перерезал шестерым породистым баранам горло, продал мясо на рынке, дал жене Елене денег, за что сел на четыре года в тюрьму. Вэлу Рюмину в сельской поликлинике вставили новые железные зубы.
      Он помнил ее тоскливо долго и даже научился вызывать девичий образ в своих юношеских сновидениях. Она являлась ему в каком-то белом, накрученном на голову, африканском тюрбане, почему-то верхом на верблюде, удерживаемая в объятиях огромным негром с вывороченными губами.
      — Моя крошечная родинка… — шептал он во сне.
      Ревность не была столь мучительной, как раньше… Может быть, потому что негры сами цвета родинок… Может быть, это и не негр вовсе, а образ ее родинки… У нее негр живет в самом тайном месте… Он по-прежнему пытался скрежетать зубами, но железо не кость, металл быстро притерся к металлу, посвистывал только…
      Тогда из Африки в Кабарду письма в принципе не могли дойти. Не существовало путей для их полета… А он их ждал. Сначала с истовым нетерпением, а потом отстранился чуть, лишь переглядывался с почтальоном Бечевым, да и только…
      А как-то через год, совсем к весне, он проснулся от солнечного луча и улыбнулся. Солнце отразилось от его металлических челюсгей и заставило младших братьев гоняться за солнечными зайчиками. Он не забыл ее этим утром, просто она, ее образ стал жить не в сердце его, а переместился в мозг, где чувства частенько препарируются на составные части, превращая эмоции в мысли… Вечером из тюрьмы, досрочно освобожденным, вернулся отец — теперь простой зоотехник…
      В этот долгий весенний день к концу его, к ночи, к Валере Рюмину вернулась радость жизни.
      Он был совсем молод, казалось, жизнь склонилась к его ногам, чтобы ему легче бежалось под гору к своему предназначению, и образ Эли, его первой любви, первой девочки, постепенно размылся в душе, превратился в призрачный туман, в полустертую переводную картинку, которая к концу десятого класса истерлась без следа… Так ему тогда казалось…
      Валера Рюмин закончил десятый класс, посмотрел на себя в зеркало, затем в окно на бесконечные горы, подвешенные к облакам…
      Он понял, что жизнь его в этом крошечном селе, где даже телевизор не работал, а радио передавало только сводки с далеких полей, подходит к концу. Он точно знал, что необходимо перестать быть диким горным животным, что помимо сильных первобытных эмоций существуют еще и полутона, и четверть тона, восьмушки и шестнадцатые, а для расширения свойств души нужно спуститься вниз и приспособиться к плоскогорью. Его душа жаждала погружения в большой мир, ему необходимо было поставить нос по ветру и понюхать все ветра, попробовать укусить саму жизнь за бок, проверив, много ли в ней нутряного сала, или жилы одни.
      Вечером, когда все семейство укладывалось спать, он сообщил, что хочет уехать из Кабарды, чтобы учиться.
      — На кого, сын? — спросил отец.
      Ему было абсолютно все равно на кого, лишь бы уехать, а потому он сказал слова, которые вызвали уважение.
      — Хочу стать учителем, отец.
      Зоотехник шумно вдохнул в себя воздух, пропитанный вареной бараниной, тщательно скрывая подступившие к глазам слезы. Он был горд, что старший сын вырос правильным человеком.
      Мать, как полагается, поплакала, не стесняясь, но спохватилась и заговорила, вопрошая.
      — Где же взять такую кучу денег?
      Отец, казалось, не слушал женской ерунды, продолжая уточнять.
      — А в какой город поедешь?
      — В Саратов, — ответил Вэл, не задумываясь. Он ничего не знал про город Саратов, но тот был первым населенным пунктом, пришедшим ему на ум. В общем, какая разница!
      — Хороший город!.. — одобрил отец. — Там те чет великая русская река Волга. В честь нее назвали лучший советский автомобиль!
      А мать продолжала лить слезы и все приговаривала:
      — На что жить он будет?.. А где?.. В Саратове даже знакомых нет…
      — Я мужчина! — заявил Вэл.
      — Он — мужчина! — подтвердил отец.
      Через пять дней бывший почетный селекционер-зоолог принес в дом пачку денег и отдал ее сыну.
      — Езжай, сын! Учись! — напутствовал отец. — Селекционером быть хорошо, но учителем почти так же хорошо!
      Уже в поезде, растянувшись на верхней полке плацкартного вагона, юноша почувствовал себя совершенно счастливым. Сын русского народа, наследник кабардино-балкарской культуры, он путешествовал по большой земле равноправным советским гражданином…
      Отца Валеры арестовали следующим утром, поле проводов сына на учебу в Саратов. Предъявили уголовное обвинение за кражу социалистического имущества в особо крупных размерах и как рецидивисту определили двенадцать лет строгого режима…

      Кран и Слон произошли на свет в одном роддоме, с разницей в один день. После рождения они продолжали жить соседями в доме N 25, их матери дружили, а от того и пацаны, подрастая ровесниками, крепли в своих дружеских чувствах друг к другу.
      Их клички произошли от их фамилий, как это бывает часто в детстве. Кранов и Слонов. Но такой факт мало кого интересовал, разве что милицию одну, да и то постольку поскольку.
      Пацаны росли в городе Запорожье, учились пить и курить за булочной Бухмана, которая, впрочем, таковой уже не была, а работала от кондитерской фабрики „Путь“. Но и через сорок пять лег после Октябрьской революции, после отъезда владельца в Американские Штаты, почему-то ее во всем городе до сих пор называли булочной Бухмана. Вероятно, когда-то еврей пек хороший хлеб.
      Кран и Слон учились в одной школе, правда Слон имел гораздо больше способностей, но друга в тупости его не бросал, а делился своими мозгами, давая Крану переписывать все, что только возможно было переписать. А Кран, истинный друг, не оставался в долгу и в драках, подчас кроваво-жестоких, выбирал себе самого сильного соперника, чтобы Слону полегче было скулы сворачивать.
      Оба парня росли без отцов, что не мешало им становиться мужчинами. Но невозможно прожить одну жизнь на двоих, даже близнецам-братьям, тем более друзьям.
      Как-то Кран встретил на улице приятной наружности девчонку и поплелся за нею в надежде закадрить своим упорством, так как кроме упорства мало чем другим обладал для знакомства. Несколько рыжеват, несколько подслеповат, так казалось; с пугающе широченными плечами, он скорее отталкивал от себя первым впечатлением, но природная наглость, неумение сомневаться в себе зачеркивали все недостатки, а потому девчонки велись достаточно легко… Вот и тогда Кран шагал за девушкой и приговаривал:
      — Ну, какая, а! — говорил громко, чтобы вся улица слышала. — Был на Хортице на выходные, там такие красивые яблоки растут!. А эта девушка еще красивее, чем яблоки на Хортице!.. Я бы женился на такой красавице! Откуда такая Мерелин Монро взялась в нашем Запорiжье?.. И куда ее бесподобные ножки так поспешно идут?.. Уж не навстречу ли своей судьбе?..
      Именно эта девушка, которая в этот день спешила в библиотеку, чтобы написать реферат по астрономии, через несколько лет станет женой Крана, и проживут они вместе слишком долго. С этой девчонкой, которая окажется Надькой Кивелевой, Кран переживет самое большое горе в своей биографии, и таким разрушительным будет это горе, что лишит Крана смысла жизни навсегда… Но это будет очень не скоро, а пока завлеченный своей будущей женой в библиотеку, Кран был вынужден взять с полки первую попавшуюся книгу.
      В библиотеке Надька не обращала на Крана внимания, здесь он не мог воспользоваться своим наглым красноречием, а потому приходилось ждать. Он взглянул на книгу, удивился ее толщине — с кирпич — и даже прочитал имя автора и название кирпича.
      Теодор Драйзер. „Гений“
      От скуки и томительного ожидания Кран решил почитать первую страницу произведения…
      Волшебно то состояние мироздания, в которое утекает наше время…
      Когда он оторвался от чтения, был поздний вечер, над ним стояла очкастая библиотекарша и кривила ртом… Он очнулся, словно вернулся из забытья, обнаружив себя в читальном зале в единственном числе, и удивился сам такой значительной пропаже реального времени. Стараясь быть вежливым, он попросил тетку оставить книгу за ним и выскочил из библиотеки, надеясь, что девчонка, которую он пас, также ушла лишь только. Но вокруг не было ни души, и неунывающий Кран решил, что бабец так или иначе найдется…
      Возвращаясь домой, он старался понять, что с ним случилось сегодня, как это он, не прочитавший за жизнь свою и книги единой, здесь был будто загипнотизирован на несколько пропащих часов. Страниц двести прочитал в один присест. А была бы возможность — и вовсе бы не отрывался от книги.
      Его погруженность в мир гения рекламного бизнеса, который выдумал незнакомый писатель, разрушилась происходящей за бухмановской булочной дракой. Здесь рубились почти все пацаны его двора с пришлыми пэшками. Пэшек так назвали из-за дома, в котором жили враги, построенного буквой П. Короче, бухмановские рубились с пэшками. Кран глазами отыскал своего друга, протолкался к нему и стал к спине Слона. Этим вечером оба махались самозабвенно, с какой-то радостью молодеческой, как будто это была их последняя несерьезная драка, экзамен перед будущей жизнью… Через много лет, уже в Москве, они вспоминали ту драку, но не могли вспомнить, из-за чего произошло побоище, да и кто в нем победил.
      Самое интересное, что и у Слона тем днем произошло нечто, определившее все его последующее бытие.
      Борис Борисыч, новый материн хахаль, этим вечером переехал к ним в квартиру, привезя с собой два чемодана. В одном из них было личное Бориса Борисыча, а в другом, поменьше, хранился чудесный инструмент для работы по металлу. Борис Борисыч был интеллигентом и одновременно художником, специализирующимся на изготовлении гравюр. Здесь же, в чемоданчике, хранились и образцы его деятельности, от которых у Слона уши покраснели и сильно вспотели ноги. Сегодняшним днем на сие произведенное сказали бы однозначно — порнография, а тогда Слон даже нафантазировать себе такого не мог, хотя у него имелись интимные отношения с продавщицей магазина „Продукты“ Силкиной А.И. И иногда пара пробовала нестандартное, с вывертом.
      — Во, бляха-муха! — обалдел Слон, пораженный увиденным. Еще он подумал, что если Борис Борисыч делает такое с матерью, а он наверняка делает, иначе зачем рисовать, то он, Слон, убьет материного хахаля!..
      Убивать Бориса Борисыча не пришлось, так как его вскоре арестовали и осудили на серьезный срок. Услали куда-то на север, под Сургут.
      Даже запорожские газеты освещали суд над порнографом, которые и поддержали приговор советского правосудия от имени общественности, искореняя город от скверны.
      А Слону от Бориса Борисыча остались в наследство инструментики, хранящиеся в чемоданчике. Парень их припрятал загодя в подвале дома, под старой ветошью. Слон даже не знал, что Борису Борисычу светило куда как больше лет заключения, найди следствие этот занятный чемоданчик… Но этот инструмент так был нужен Слону!.. Также в чемоданчике имелся большой альбом с великолепными иллюстрациями, на непонятном языке, наглядно объясняющий, как работать с инструментом, чтобы делать гравюры.
      Тогда, в тот вечер, когда Кран читал Драйзера, когда случилась драка, Слон понял, что сам будет художником, что его пальцы станут резать металл, делая его живым и всемогущим. И, конечно, это будет не порнография!..
      Пока Кран выпасал возле библиотеки свою будущую жену, пока дочитывал „Гения“, а затем упивался „Финансистом“ и „Титаном“, Слон решил изготовить рубль. Обычный металлический советский рубль.
      Сказавшись больным и матери, и друзьям, он все время напролет проводил в своей комнате. Сначала он неутомимо месил гипс, добавляя в него даже пшеничную муку. Зачем он это делал, Слон и сам не знал. Он тогда не ведал даже такого слова, как наитие, мешал и все. Даже яичный желток использовал. Один.
      Когда масса дозрела до нужной консистенции, Слон стал относиться к ней бережней, гладил руками, нашептывая что-то нечленораздельное себе под нос. Он лепил почти два дня без продыха, пока на столе не сформировался идеальной окружности гипсовый блин. Затем слон взял нулевую шкурку и превратил комнату в непроглядное от белой взвеси место. Мелкие крупицы массы попадали в глаза и уши, даже в рот лезли, чтобы он распробовал на вкус.
      Слон отполировал свой блин идеально.
      Он долго гладил пальцами скользкую поверхность, прежде чем открыл чемоданчик Бориса Борисыча.
      Молодой человек испытал чувство неподдельного восторга, когда осторожно вытащил из специального отделения миниатюрную стамеску с ручкой прекрасного неизвестного дерева. Положил ее на бархотку, поправил ровненько… Затем взял заготовленный на сей случай рубль и, не отрываясь, два часа глядел на него в увеличительное стекло. Опять что-то шептал.
      — Ты будешь обедать? — беспокоилась мать, вопрошая через запертую дверь.
      — Нет! — отвечал он. — Отстань!
      Смотрел, смотрел, будто впитывал в себя изображение. Потом неожиданно, щелкнув большим пальцем, подкинул тяжелую монету под потолок, и она, бешено вращаясь, совершила свой полет, приземлившись на тыльную часть ладони Слона и припечатанная к ней ладонью другой руки.
      — Орел или решка? — спросил сам себя. И ответил: — Решка… — Убрал ладонь и обнаружил орла.
      Решку вырезать значительно легче, подумал Слон. Но, если познать тяжелое, то решка будет просто забавой.
      Он резал герб Советского Союза так увлеченно и самозабвенно, как будто не рубль сооружал, а как минимум сотворял произведение искусства для Эрмитажа. Он испытал необычайное чувство благоговения, когда приборчиком, похожим на бормашину зубного врача, свистящим резцом, гравировал на ленте слова „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“ Такое чувство патриотизма в нем взыграло, что Слону вдруг захотелось вступить в Коммунистическую партию немедленно. Но он был слишком юн для такой ответственности, ему еще лет десять предстояло состоять в комсомоле!.. Правда, когда он дорезал сей призыв, то и о партии как-то сразу позабыл, а школьному комсомольскому лидеру Пташкину вдруг захотелось рыло начистить!.. Правда, желание мелькнуло и тотчас утонуло во вдохновении художника…
      Он закончил резать герб и опять шкурил до одури, до стократного чихания…
      Через много лет Слон вспомнит эту гипсовую взвесь, и сравнит ее с кокаиновой, и уже совсем взрослым мужчиной определится наверняка, что гипсовый порошок куда как прекрасней, чем колумбийское чудо… А оба порошка всегда лучше, чем один! — сделает вывод напоследок.
      Он закончил самую сложную сторону модели. Смотрел на то, что сделал, и почти плакал… То ли от счастья, то ли от реализованности, то ли еще от чего… Валялся полдня, курил сигарету за сигаретой, а потом ощутил во времени сигнал — пора! Вскочил с дивана, почти прыгнул к рабочему столу и перевернул гипс другой, девственно чистой стороной. Но здесь что-то случилось, что-то произошло совсем ужасное. Когда модель почти уже легла гербом вниз, когда часы пробили ночной час, круглый гипс вдруг треснул посередине, будто молния на нем отразилась, затем поперечная трещина разорвала плоть модели, а потом, потом, вдруг разом все покрылось большими и мелкими разрывами… Побледневшего Слона аж отшатнула от стола… В пространстве раздались чуть слышные щелчки, будто разряды электричества вдалеке, показалось, что гипс каким-то сверхъестественным образом приподнялся, будто тесто пирога, а затем так же внезапно осел, превращаясь в пыль…
      — Во как! — тихо молвил Слон.
      Он стоял бледный, почти белый, как и его умерший орел. Руки болтались плетьми, даже шея завалила голову набок. Ему казалось, что все тело сейчас разобьет параличом…
      Но более страшного со Слоном ничего не случилось. Паралич так и не разбил молодой организм. Слон вышел из своей комнаты и долго стоял под душем, смывая с себя бледность и въевшийся под кожу гипс. Потом долго сидел перед открытым холодильником, пожирая из него все, что тот хранил. Проглатывая последний кусок краковской колбасы, Слон уже знал наверняка, где случилась ошибка…
      Сильные люди, терпящие неудачу, вдруг ощущают странную правильность произошедшего, а от того в них вскипает еще большая сила, они ныряют в неудачу с головой, надеясь вынырнуть с ньютоновским яблоком, тогда как слабые от упущенных надежд теряют самообладание, нырять не решаются и потом всю оставшуюся жизнь проживают на поверхности обиженными на судьбу.
      Слон был сильным человеком. Допивая из банки молоко, он уже знал, как будет исправлять ошибку.
 
      Его вновь трясло от прибывшей энергии и мощного прилива адреналина.
      Он вернулся в комнату и уже через десять минут вновь месил свой гипс… Единственной коррекцией в работе, которую сделал Слон, был его сочный плевок в замес…
      Он был похож на автомат, да, впрочем, он таковым и был, так как за процесс работы к нему в голову не пришло ни единой мысли. Работали руки и еще какой-то орган, неизвестный анатомам.
      И опять мелкая белая пыль…
      На сей раз он любовался орлом с чувством полного удовлетворения. Слон даже был рад, что предыдущая модель погибла, так как эта была произведена куда более совершенной. Все познается в сравнении…
      И опять он много курил, прежде чем начать работу над решкой… В груди трепыхалось: „А вдруг опять развалится“! Внезапно его голову озарило… Когда-то в детстве он учился играть в духовом оркестре на трубе, но так как слух у него отсутствовал начисто, единственным результатом учебы стало умение играть сольную вещь, называемую в пионерских лагерях „Подъем“. „Подъем, подъем, вставай, а то убьем!..“ Здесь даже не надо было на клавиши нажимать. Его упражнениям на трубе радовались соседи дома, особенно, когда он исполнял миниатюру „Подъем“ после двенадцати ночи. В общем, трубу продали за полной ненадобностью, а вместо нее купили цветочные горшки с геранью. Но в доме от музыки остался старинный деревянный пюпитр, крепкий, как дуб, и тяжелый, как железо. Порыскав по антресолям, Слон выудил его на свет Божий, втащил к себе в комнату, отмыл от забытья и приспособил под держатель своей модели. Конечно пришлось усовершенствовать пюпитр, добавив к нему всяческие крепления и даже маленькие тисочки с поролоном на губах.
      Слон с нежностью перенес модель на держатель и установил ее будущей решкой к своему лицу. Модель стояла как вкопанная.
      И опять в комнате мело, как в стужу метелью…
      Как он был прав, начав с более тяжелого… Решка шла столь легко, что, казалось, сама вырезалась на гипсе. Будто переводную картинку терли мокрой ваткой…
      Еще одна ночь, и еще один день…
      Особенное наслаждение Слону доставило делать насечки на монетное ребро. Он вертел денежный круг и работал бормашиной, как талантливый дантист.
      Вжик-вжик — насечка! Вжик-вжик — другая.
      Он закончил модель и долго потом любовался на цифру „1“.
      В этот день из колонии „Зяблик“, находящейся под Сургутом, матери Слона пришло письмо, в котором Борис Борисы тонкими намеками пытался разузнать о судьбе своего чемоданчика.
      — Ты не брал? — поинтересовалась мать, перед тем как уйти на работу.
      — Что ты!.. — развел руками сын. — Зачем он мне? Я же не порнограф…
      — Это не порнография, — грустно проговорила мать. — Это копии со старых японских и китайских гравюр.
      — Да? — деланно удивился Слои.
      — Это искусство, сынок.
      Как же Борис Борисы ей голову замутил, подумал Слон. Ведь правду говорят, что любовь слепа, полюбишь и Бориса Борисыча!
      — Так что ему ответить, сыпок?
      — Напиши ему, что, когда он вернется, я его убью!
      — Он не вернется…
      — Ну и хорошо!..
      Только через многие годы Слон понял, что такое любовь. Как можно страдать из-за этого непонятного чувства, но и как становятся счастливыми люди из-за него же. Правда, совсем ненадолго вспыхивает сердце, озаряя все вокруг чистотой, как сердце Данко, — лишь миг, бенгальский огонь! Зато такая сильная эмоция происходит из любви, что зачастую вся жизнь, прожитая без нее, совершенно напрасна.
      Но сейчас Слону было не до любви, не до Бориса Борисыча, да и, честно говоря, не до матери. Его сердцем владела Страсть, сводная сестра любви! Она несла его на самых быстрых и непрочных крыльях. Ему, как и Икару, предстояло взлетать и лететь!.. Слону надо было продолжать начатое дело. Ведь он сделал лишь модель!.. А теперь предстояло самое сложное — изготовить по модели настоящий металлический рубль…
      За последнюю неделю Слон впервые вышел из дому. Ему предстояло путешествие на свалку…
      Зайдя за угол, Слон нос к носу столкнулся с Краном. Друзья пожали руки, у каждого в глазах прочитывалось какое-то чувство вины, как будто они что-то скрывали друг от друга.
      — Как ты? — поинтересовался Кран.
      — Отлично! — отвечал Слон. — Что нового?.. Я тут приболел малость…
      — Все по-старому… Ты знаешь, и я ангину подхватил. Вот только первый раз на улицу вышел поглядеть на бабцов, а то, думаю, совсем зачахну! К тебе не заходил, чтобы не заразить. А ты, оказывается, тоже кашлял…
      — Я на пять минут вышел, — уставив глаза в землю, рассказал Слон. — Подышу, чтобы бактерии вышли, и домой!
      — Я тоже, — поддержал Кран друга.
      — Ну, пока?
      — Пока…
      Они попрощались, и каждый почти бегом отправился насыщать событиями свою новую страсть.
      На свалке Слон долго рылся во всевозможном свое отжившем, тыкал палкой в гниющее тряпье, заглядывал под какие-то ящики, пока не отыскал то, что ему требовалось.
      Старый автомобильный аккумулятор.
      Напрягшись из последних сил, он вытащил его из-под чугунной ванны, переставляя чью-то купальню на метр. Под ней, в которой, возможно, когда-то нежились прекрасные женские тела, над белоснежной эмалью которой вздымался горячий пар, напитанный вкусными девичьими ароматами, под ней, в чьей глубине вод, может быть, умерла старуха, был запрятан нужный Слону предмет.
      Вооружившись железной арматурой, он несколько раз мощно ударил по аккумулятору, стараясь разбить когда-то наполненный энергией, а сейчас мертвый агрегат. Ему это удалось… Треск был, как будто череп проломили… Слон осторожно убрал расколотую обшивку и вытащил из прибора свинцовые пластины.
      Он разжег костер, питая его всякой горящей дрянью, отчего пахло гадкой сладостью. Слон вытащил из кармана алюминиевую ложку и круглую коробочку из-под вазелина. Он наломал на мелкие кусочки аккумуляторные пластины и сложил их в ложку с обмотанной тряпкой ручкой.
      Свинец расплавился быстро, прямо на глазах став из твердого вещества жидким. Бурлящим, он слил его в коробочку из-под вазелина, установленную для этого на ровную поверхность кирпича. Подождал, пока металл застынет, затем извлек круглую болванку из формы и еще совсем горячую завернул в тряпку и сунул заготовку в карман.
      Процедуру плавления он произвел еще несколько раз, пока карман не отвис до колена под тяжестью металла.
      А потом из-за горы старых проржавелых труб появились трое из пэшек. Их лица выражали сдержанную звериную радость, какая случается, когда воинственное большинство неожиданно встречает слабую жертву.
      Главного из троих звали Пыря. Двое других служили шестерками, все ухмылялись, цыкая по сторонам слюной. Шестерки курили „Дымок“, а Пыря где-то разжился длинной „Явой-100“.
      — Ты чего. Слон? — почти дружелюбно поинтересовался Пыря, запуская в небо явскую струю.
      — Да гак, Пыря, — отвечал Слон. — А ты чего?
      У Пыри нервы были ни к черту, не мог он долго дипломатничать, нервничал и истерия, за что его замочили в начале девяностых на какой-то местной разборке.
      — Какого хрена ты здесь, на нашей мусорке, нюхаешь? — заорал он, да так, что капельки его слюны долетели до Слона.
      — Какого?!! — вторили шестерки.
      Слон был парнем спокойным, может, из-за фамилии своей, может быть, из-за знака зодиака.
      — Такого, — спокойно ответил он. — С чего бы это мусорка стала вашей? Где написано?.. Мусорка — наша! Вы чего это здесь делаете?
      От такой неслыханной наглости Пыря чуть было не взорвался. Он хотел еще что-то вскричать, но позабыл о длинной сигарете, фильтром приклеившейся к его нижней губе.
      — Да мы тебя!..
      Сигарета подпрыгнула и тлеющим угольком обожгла щеку Пыри. Урка дернулся, но болтающаяся на губе „Ява“ чиркнула по другой щеке. Пять секунд Пыря сплевывал табачное изделие, ну а потом случилась драка.
      Никак Пыря не ожидал, что у Слона с собою оружие. Понял, когда получил но макушке пятью свинцовыми болванками. Растянулся в грязной луже, булькал зловонной жидкостью и повторял, как заевшая пластинка:
      — Во, бля!.. Ну, бля!..
      Шестерки, потерявшие командира, потускнели мордами, но так или иначе бросились вызволять из такой напасти вожака.
      Они подняли его, поддерживая под руки, пока тот вращал глазами, как пинг-понговыми шариками.
      — Во, бля!..
      — Да, бля! — ответил Слон, крутя рукой свинцовое оружие. — Еще?
      — Мы тебя, бля, — потихонечку приходил в себя Пыря. — В следующий раз… Мы тебя грохнем и здесь же закопаем.
      — Да-да, — подтвердили шестерки.
      — Чтобы этого не случилось, — развел руками Слон, — чтобы этого не случилось, мне придется грохнуть вас сейчас!..
      В руке Слона свинец завращался с огромной скоростью, будто самолетный пропеллер крутился, а взгляд его оставался совершенно спокойным, отчего и жутко было.
      Шестерки не стали дожидаться ответного слова командира и очень спешно потащили пока еще не совсем пришедшее в себя немощное тело в глубокое отступление.
      Слон еще некоторое время смотрел побежденному противнику вслед, а потом, вернув свинец в карман, поспешил домой.
      Подходя к подъезду, он уже не помнил о Пыре и его шестерках. Все внутреннее пространство вновь находилось во власти страсти, и он, перепрыгивая через три ступеньки, помчался на свой пятый этаж…
      В то время, пока Слон занимался сталелитейным делом, Кран упивался историями из чужой жизни. В короткие перерывы, когда легкие требовали порции никотина, стоя на лестнице и сплевывая горькие табачины, Кран задумывался о таком странном для себя изменении в мировосприятии.
      „Не заболел ли я?“ — вставал перед ним нешуточный вопрос.
      Он всегда думал о том, что те, кто много читает, либо с ума сходят в конце концов, либо у них зрение портится. А у Крана и так с глазами не все в порядке. Косят, почти как у Савелия Крамарова.
      Он докуривал папироску, давил огромным каблуком ботинка на платформе дымящий бычок и возвращался в читальный зал.
      И опять магические страницы гипнотически вовлекали его в другие миры, делая свидетелем чужих восхитительных успехов, любовей, принадлежащих другим душам, и заставляли упиваться страданиями, совсем не близкими его не устоявшемуся духу.
      — Может быть, Достоевского попробуете? — как-то предложила очкастая библиотекарша. — Тоже — писатель.
      Он с трудом вынырнул из финала драйзеровского „Финансиста“, поглядел на старуху, высокомерно взирающую на него сверху, и кивнул.
      — Тащите!
      Полдня Кран пытался вчитаться в „Братьев Карамазовых“, потом плюнул и перешел на более мелкую повестушку „Неточка Незванова“… Его мутило от тоски и скуки, он слишком густо плевал на палец, переворачивая страницы книги, а потом не выдержал и на весь зал произнес:
      — Дрянь!.. Ну, конечно, дрянь!!!
      Библиотекарша почти вырвала из его рук заплеванного Достоевского и приговорила Крана безжалостно.
      — Вы, молодой человек, дегенерат!
      — Я? — задохнулся от возмущения Кран.
      Если вас интересует только беллетристика, идите в другую библиотеку! У нас больше Драйзера нет!
      Кран обиделся. Он собирался было высказать изысканным матерным все, что думает о старой стерве, но здесь его подслеповатые и косящие глаза поймали в своем перекрестье милый сердцу об- лик девицы, когда-то приведшей его хвостиком в эту самую библиотеку.
      Могучим плечом Кран отодвинул старуху и твердым шагом направился к объекту своих желаний.
      Он сел рядом с ней на скамейку и густо высморкался в платок, стараясь привлечь внимание противоположного пола.
      Она, выписывающая из какого-то справочника что-то в тетрадочку, казалось, не прореагировала на ловкий и изысканный ход для знакомства. Ее шариковая ручка не переставала заполнять тетрадную страницу ни на секунду.
      Здесь Кран перешел в лобовую атаку. Чувствовал себя уверенно, впрочем, как всегда.
      — Вы Драйзера читали?
      Она молчала.
      — „Гения“?.. Нет? „Финансиста“?.. Хм…
      Она молчала.
      — „Советский спорт“?..
      Молчала и не реагировала, будто каменная.
      — А Достоевского?
      И тут Кран заметил, как шарик ручки дрогнул в ее тонких свежих пальчиках и буква О получилась огурцом.
      — „Неточку Незванову“?.. Читали?..
      Он понял, что попал в нужную точку женского сердца. Еще ему стало ясно, что она читала этого сумасшедшего и скучнейшего Достоевского.
      — Мой любимый писатель, между прочим!.. — давил на нащупанную точку. — У вас очень печальный взгляд, — продолжил Кран. — Как будто с вас Фэ. Мэ. писал Неточку…
      Он с удовольствием наблюдал, как ее нежная шея краснеет, как чаще дышит девичья грудь, как остановил свой стремительный бег шарик ручки по бумаге.
      И здесь она посмотрела на него… Как будто бабочка крыльями взмахнула… Ресницы длинные, кверху загнувшиеся… Ее глаза- карие, зеленые, волшебные, смотрели на него так открыто, так наивно и чисто в них было, что Кран влюбился в эту же секунду и посчитал себя пропащей душой.
      — Меня Кран зовут, — сказал он ей прямо в распахнутые глаза. — Кранов моя фамилия…
      — Тебе правда понравилась Незванова?
      У нее был удивительно приятный голос.
      — Это — шедевр, — тихо ответил Кран, потупив взор. В этот момент он разглядел на своих пальцах нестриженые ногти, а под ними вселенскую грязь. Еще он подумал, что на ногах ногти не стриг ни когда. Они сами обламывались, для чего он часто и с охотой играл в футбол.
      Он долго и с упоением говорил о творчестве Достоевского, в особенности о неизбывном драматизме „Карамазовых“, а она слушала и думала, как часто внешность бывает обманчива. Как часто в некрасоте запрятано самое тонкое и внутренне прекрасное, как будто специально тонкость прячется в грубости. Квазимодо… Самое прозрачное и ценное сокрыто в черном угле — алмазы… Она вспомнила свое недавнее разочарование в красоте самоценной, не сокрытой и не загадочной. Ее сердце сжалось от вспомнившегося страдания…
      Она стала женщиной в ловких руках десятиклассника Оленева, писаного красавца, в которого были влюблены все девочки школы… Ей казалось, что он выбрал именно ее, чтобы на узком диванчике, необыкновенной красоты баритоном попросить отдать самое ценное, что есть у девушки, и на нем же он взял у нее это самое ценное… Как он был красив, этот Оленев! Ей казалось, что лицо его могло быть лицом Андрея Болконского, а руки, пальцы — такие же, как у Ван Клиберна… Красавец взял у нее самое дорогое и сказал: „спасибо“… Больше они никогда даже не разговаривали. Оказалось, что красавец состриг цветы со всей девичьей половины школы, что лишь она, дура, об этом не знала… Потом мать к ней долго приставала с вопросом, откуда на белом переднике школьной формы у нее пятнышко крови?.. Уж не носом ли кровь шла?.. Слава Богу, что через несколько месяцев красавец получил аттестат и канул в Лету… Только через двадцать лет, вернувшись в свой город и придя в школу на встречу с одноклассниками, она узнает, что ее первый мужчина, школьный красавец Борис Оленев в девятнадцать лет погибнет в Афганистане. Она узнает, что, выполняя свой интернациональный долг, он спасет ценой жизни своей жизни товарищей, а потом на его теле моджахеды вырежут аббревиатуру „СССР“ и кинут, обезглавленное, на дороге… Ему посмертно будет присвоено звание Героя Советского Союза, а портрет, потускневшая фотография, будет украшать красный уголок бывшей Ленинской комнаты. Лишь через двадцать долгих лет она внезапно перестанет жалеть, что отдала свою девственность не тому!..
      — Надя! — протянула она ладошку. — Кивелева…
      Он схватился за нее, как за рыбину, готовую сорваться с крючка.
      — Кранов, — представился вдруг севшим голо сом. Одновременно он наслаждался тактильным ощущением ее задержавшейся ладошки, слегка влажной и мягкой.
      — А имя? — она смотрела прямо в глаза знатоку Достоевского и ничего не боялась, пережившая разочарование с красавцем Оленевым. После такого обмана она даже не помышляла о каких-либо новых отношениях.
      — Имя? — переспросил Кран. — Ах, имя… — В башке у него плыло, как будто по ней съездили кастетом. — Вован!.. Вернее, Вова… Черт! Владимир, да-да!
      — А ты из какой школы?
      Крану вдруг захотелось соврать, что он уже давно со средним образованием, но истинное чувство требует правды, и он сказал ее.
      — Из сто двадцать седьмой. Она повспоминала.
      — Не знаю такой…
      — Недалеко от булочной Бухмана.
      — А-а… А в каком ты классе?
      — В девятом.
      — Кажешься старше.
      Внезапно интерес в ее глазах исчез, ей более нечего было спросить, она посмотрела на крохотные часики и заторопилась.
      — А ты из какой школы?
      — Из девятнадцатой, — ответила, засовывая тетради в холщовую сумку, на которой с помощью трафарета была изображена группа „АВВА“. — Только я уже в десятом классе, мальчик!..
      Надька Кивелева долго не появлялась в читальном зале. За это время Кран прочитал почти всего Достоевского, неожиданно проникся некоторыми его строчками, особенно теми, в которых повествовалось о неудачной любви и о страданиях, ей сопутствующих… В его ушах до сих нор звенел Надькин голосок с этим ее — „мальчик“!
      А потом он пошел разыскивать се в чужой район, в школу номер девятнадцать.
      На заднем дворе он дрался одновременно с тремя и уложил их тремя ударами, разбив костяшки кулака до крови.
      А потом его били. Долго и жестоко. Он лежал, вжавшись в землю, прикрывая голову руками, и думал о ней…
      Велели больше не соваться! Были правы, какого фига он шляется по чужой территории.
      А он вновь пришел, выпивший портвейна, от того совершенно бесстрашный и злой.
      Драка опять была долгой и жестокой. На сей раз Кран взял с собой кастет и сломал двоим скулы. Ему отбили почки, и пару недель он писал кровью… После драки, когда его, бессильного и почти покалеченного, подняли с земли и спросили, чего ему надо, он честно ответил, что влюблен в Надьку Кивелеву.
      — И только? — хмыкнул кто-то.
      — И столько! — огрызнулся Кран.
      Пацаны посовещались и вынесли свой вердикт.
      — К Надьке ходи. Разрешаем. Она все равно порченная!
      Обе драки Надька Кивелева наблюдала из окна девичьего туалета. Она не понимала, зачем этот мальчик Вова, или Вован, пришел сюда во второй раз?.. Чтобы быть избитым так жестоко?.. А потом она услышала его признание и автоматически сказала „фу!“. А потом Надька Кивелева услышала приговор себе.
      Она знала, что такое порченная, знала, что теперь никто из нормальных парней не станет с ней водиться, только уроды будут допекать, мол, чего выкаблучиваешься, не целка уже!..
      В девичьем туалете с ней случилась истерика…
      Возвращаясь в свой район, Кран с каждым шагом чувствовал все большую боль. И не так почки его болели, как мучилась душа, так ей было плохо, что тело задыхалось, а глаза хотели плакать…
      „С кем же она? — изводил себя Кран. — Да как же это?..“
      Он доковылял до дома, где неожиданно столкнулся нос к носу со Слоном, его лучшим другом. Настроение Слона в отличие от него оказалось праздничным. Слон почти сиял, будто в лотерею выиграл. Тем не менее он заметил, что его друг почти покалечен, и предложил тотчас собрать пацанов, чтобы отомстить за друга. Кран лишь махнул рукой.
      — Щас бы выпить, — тяжело вздохнул он.
      — Давай! — чему-то обрадовался Слон. Его лицо опять сияло, как стекло в окне, вымытое к Первомаю.
      — Где денег взять?
      Слон сунул руку в карман брюк и позвенел подкладкой.
      — Найдем.
      — Сколько у тебя там?
      Улыбнувшись широко всему миру, Слон выудил из кармана пять металлических рублей и вытянул их на раскрытой ладони.
      — На две хватит! — в ответ улыбнулся разбитыми губами Кран. — И еще руль останется… Пошли?
      Пошли.
 
      Две Сухаревского „Ркацители“ взяли в продуктовом, у партнерши Слона но интиму Силкиной А.И., женщины за тридцать, которая отпустила спиртное несовершеннолетним с ухмылкой, явно намекающей на что-то неприличное.
      Друзья из магазина ушли быстро и распили кисляк на мусорке.
      Избитый, а теперь еще и захмелевший Кран поделился с другом, что у него несчастная любовь, из-за которой он был вынужден прочитать всего Достоевского, а она оказалась проткнутой, а Слон, в свою очередь, икая из-за сведенного почти уксусным вином горла, выудил из штанов последний металлический рубль и сунул его почти под самый нос Крану.
      — Чего ты? — не понял друг.
      — Этой мой, — улыбался Слон.
      — Ясно, не мой!
      — Ты не понял, я его сделал!
      — Кого?
      — Да рубль же!
      Кран недоверчиво косил на друга, размышляя о том, что Слон впервые напился до глюков, да еще сухариком!
      — Возьми! — настаивал Слон.
      Кран, конечно, взял. Рубль как рубль. Такие коллекционеры любят. Дают сверху по десять копеек.
      — Рубль…
      — Потри его! — не унимался Слон, заставляя Крана волноваться о состоянии психического расстройства друга.
      Тем не менее он потер рубль о ладонь и увидел на коже следы металлической краски.
      — Что это? — удивился и продолжал тереть, теперь уже о рукав заношенной куртки. — Не может быть!.. — он тер, пока на руке не остался тот же самый рубль, но непривычного, не денежного цвета. — Да как же ты?!
      — Из свинца, — затаратори. гордый Слон. — Пока не знаю состава металлов! Но непременно узнаю… Ты действительно думал, что он настоящий? Я его сверху красочкой подработал…
      — Фальшивый рубль? — обалдел Кран.
      — Ага, поддельный!
      — Тебя же Силкина сдаст!
      — Не сдаст!
      Слон собирался будущей ночью навестить продавщицу и делом искупить вину.
      — И что теперь?.. Вот это да-а!.. Выглядит как настоящий!
      — Я столько таких сделаю!
      — Посадят!
      — Не посадят!.. В Москву двину!
      — А как же школа?
      — Я в техникум сталелитейный поступлю, — решительно заявил Слон. — Буду сплавы изучать!
      — А как же я? — расстроился Кран.
      — Поехали со мною?
      — В техникум?
      — Ага.
      — Я не хочу в сталелитейный! Я в рекламу хочу!
      — Куда?
      Кран тяжко вздохнул, осознавая, что действие романа „Гений“ происходит совсем не в Москве.
      — Я люблю ее!
      Здесь Слон оказал другу психологическую поддержку, высказав свои передовые убеждения, что девственницей жена не обязательно должна быть, главное любовь! Прочитал стихи Симонова, то место, где говорилось, „что ты не девственницей ко мне, а женщиной пришла!“. Сказал, что уж если для Симонова это не столь важно, то и Кран смирится.
      — В Москве же никто не знает, что не ты ее первый.
      — Я сам знаю…
      — Тогда забудь ее!
      Больше друзья любовной темы Крана не трогали. Допивая „Ркацители“, они твердо решили ехать в Москву. Скажи им кто сейчас, что с ними станет лет через двадцать, опиши их жизнь провидец, Ванга или Джуна, парни вряд ли бы поверили и в сотую долю предначертанного. Тем не менее уготованная им судьба мобилизовала их мальчишеские сердца, заставила мечтать о несбыточном, и в один из теплых августовских вечеров поезд Запорожье — Москва понес их навстречу своим судьбам.

      Станислав Рюмин вскоре, как и сын его, проследовал поездом на большую землю, правда, транзитом… С большой земли повезли далеко-далеко на Север, в колонию со странным названием „Зяблик“, расположенную в ста пятидесяти километрах от Сургута.
      В поезде зеки поинтересовались:
      — Откуда?
      — Из Кабарды.
      — Из какой такой Мамарды? — гыкнул тощий рыжий мужик, длинный, как рельса. — Ты, чурка бестолковая!
      Станислав Рюмин, судимый во второй раз, уже опытный сиделец, еще на пересылке соорудил из пластмассовой зубной щетки заточку и теперь в мгновение ока пристроил ее к куриному горлу рыжего.
      — Я — не чурка!.. Понимаешь меня, морда псячья?!!
      В вагоне зашумели мужики, а блатные окружили тесным кольцом схватку.
      — Ветеринар — погонялово мое, — сообщил Станислав и тихонько подрезал щетинистое горло рыжего. — Я за свою жизнь десять тысяч баранов зарезал! А вас, людоедов, в одночасье порешу!
      От ужаса рыжий почти терял сознание. Скосив глаз, он видел, как его несвежее исподнее пропитывается собственной кровью, льющейся из-под кадыка…
      — Маляву напишите, — потребовал Станислав. — Кто в поезде смотрящий?
      — Заглотыш, — сообщил кто-то.
      — Справки наведите, кто такой Ветеринар, знает ли его кто?..
      По понятиям все было правильно. Блатные до времени расступились, а Станислав отпустил рыжего. Тот еще полночи скулил от пережитого ужаса, пока ему пасть не заткнули его же собственным носком…
      На следующие сутки путешествия на Север в вагон Станислава Рюмина пришел ответ, в котором говорилось, что Ветеринар в авторитете. Знают его по рязанской пересылке. Имеются сведения, что Ветеринар в гусевской колонии был главным над мужиками. Еще писали, что владеет виртуозно ножом. Человека ему разделать, что барана…
      В вагоне информацию приняли к сведению. К Ветеринару стали обращаться уважительно, используя лагерную кличку… А потом подошла еще информация, что эту отсидку ему назначили за продажу пятидесяти государственных баранов. Прикинули, что за барана можно выручить рублей восемьдесят, так что получалось, Ветеринар — состоятельный мужчина, станет принимать в колонии посылки, а значит, и для других сидельцев грев будет… Но что-то такое странное имелось за душой Ветеринара!.. Опытными блатными это читалось между строк… Что-то очень важное, о чем даже в маляве сообщать нельзя, во избежание перехвата вертухаями…
      Через месяц путешествия, когда уголовный поезд добрался до Сургута, а оттуда автозаками всех привезли в „Зяблик“, мужскую-женскую колонию, оставшуюся таковой со сталинских времен. Женской частью с сорок восьмого года заведовала майор Эмма Дрюкина, но в один из самых морозных дней, в семьдесят третий день рождения, ее разбил паралич. Временным исполняющим начальника женской половины был назначен начальник мужской зоны, и первый, кто побывал у кума из новой партии сидельцев, был Станислав Рюмин.
      — Если ты, гнида поганая… — без вступления начал начальник. — Если ты в заведении моем станешь порядки свои наводить! Я тебя…
      Начальник „Зяблика“ со странной фамилией Чмок чуть было не задохнулся. Лицо его сильно смахивало на перезревший помидор. Казалось, неосторожно побрейся, крохотный порез — и лопнет вся морда.
      — Мы не знакомы, начальник! — удивился Ветеринар. Он смотрел на кума во все глаза лица своего. Такого жирного человека Ветеринару за всю жизнь не приходилось видеть. Килограмм двести, определил. — Что я тебе сделал?
      — Не ты! Вы!.. Если бы ты мне что-нибудь сделал!..
      Начальник встал со стула, сбитого дубовыми досками из двух обычных, покрытого для мягкости старой бараньей шкурой. Его необъятный, ниспадающий каскадами живот всей тяжестью своей закрывал колени. Руки, лежащие на боках, как у ванька-встаньки, казались по сравнению с туловищем короткими, а белые веснушчатые пятерни были словно надуты, как резиновые перчатки.
      — У нас здесь волки не жрали с самого лета!.. — пригрозил Чмок. — Колония голодает, а ты в вольном теле!
      — Тебе, начальник, надо пищеварение налаживать! — посоветовал селекционер. — Совсем плохо себя чувствуешь?
      Чмок насторожился.
      — Успели настучать, сучары!
      — Сам вижу… Вон, шкура барана под тобой совершенно желтая! Газы мучают, значит… Шерсть должна быть белая-белая… Это шкура месхетинского барана… А когда газы отходят часто, пиши пропало… Ты их сдерживаешь внутри, а они в голову идут, прямо в мозги… Обратно, такой вес!.. Я и не видел никогда такого большого человека!..
      Начальник вдруг расстроился и в доказательство своей болезни пустил газы. Выход лишнего сопровождался многоярусным грохотом извергающегося Везувия. Зато лицо лагерного кума приняло более человечное выражение.
      — Лечиться вам надо, — посочувствовал Рюмин, мечтая о противогазе.
      — Знаю, — признался начальник. Под огромной его задницей вновь громыхнуло. — Где ж время взять на лечение?.. Да и лекарств во всей округе, кроме йода, нашатырь еще… Мне до пенсии пятнадцать лет…
      — Я помогу! — сочувственно пообещал селекционер, мечтая поскорее оказаться в бараке, чтобы подышать родным спертым воздухом.
      — А ты можешь?! — начальник выказал надежду всей мимикой заплывшего салом лица своего. — Жена в другой комнате спит… — вздохнул и поглядел на зека глазами самой несчастной собаки. — Задыхается…
      — Могу.
      В очах Чмока просияло надеждой.
      — Ты ж не врач? — спросил с подозрением.
      — Нет, — согласился Станислав. — Но тайнами кавказской медицины множеством ведаю… От деда еще… Тот от своего деда… Я всех баранов лечил! Ни один не упал!.. Да и люди ко мне шли…
      — Поможешь?
      — Сказал, помогу!
      Начальник не мог скрыть радости надежд своих, а потому троекратно прогрохотал пушкой своей.
      — А я тебя на кухню определю, — пообещал. — А лет через восемь на УДО!
      На том и порешили.
      Уже в дверях Чмок остановил своего будущего доктора.
      — Говорят, душегуб ты?
      Ветеринар пожал плечами удивленно.
      — Меня за баранов сюда… У баранов души нет… Не спорю, баранов резал…
      — Ну иди, — махнул резиновой ладошкой начальник лагеря Чмок. — Завтра расскажешь, как лечить меня станешь!
      Селекционер успел закрыть за собой дверь, прежде чем раздался очередной залп артиллерийского расчета. Он стоял, дыша полной грудью морозным воздухом, пока нутряной яд Чмока не выветрился из его крови.
      „Вот как бывает“, — задумался Рюмин.
      Начальник Чмок после ухода ветеринара долго думал над судьбой своей и об участии в ней рецидивиста. В секретной сопроводиловке на Рюмина говорилось о том, что Ветеринар не просто мужик, какой-то там лох горный, превратившийся из русского мужика в зверя, а что барановед деликатных дел мастер у блатных. Кого приговорят зеки, того в руки Ветеринара определяют… А потом не отличишь, чья туша — баранья или человечья!..
      Но свое здоровье для начальника лагеря куда важнее было, чем разборки блатных.
      Дома его ждала молодая жена с нерусским именем Ирэна. Он взял ее из колонии, сначала опекал в зоне — подкармливал, бельишко кое-какое подбрасывал ну и на работу непыльную определил, цех швейный возглавлять, а потом она ему благодарностью ответила, стала ласкать неженатого кума на досуге. У нее были рыжие волосы. Почти огненные… Когда Ирэна ублажала начальника, он смотрел, как огонь волос ее покрывает жирные ляжки его белых, с реками вен ног. От красоты и наслаждений сердце Чмока раздувалось до размеров бычьего и могло взорваться от высоких чувств и необходимости качать кровь в эротическом режиме… В такие минуты, да в общем-то и в остальное время, ему было все равно, что в деле Ирэны, говорящей на русском языке с акцентом, было записано, что она с расстояния двух метров выстрелила в голову своего мужа картечью. В толстой папке имелся снимок мужчины без головы.
      Начальник не стремился выведывать у рыжей Ирэны подробности семейной жизни, был к златоволосой нимфе необычно для себя нежен, а потому имел по отношению к себе ответное чувство. Оно, это рыжее чувство, было совсем небольшим, крохотным, он это понимал, но пусть капля влечения — бесплатно, чем поток страсти за привилегии, рассуждал Чмок. Главный охранник „Зяблика“ рассчитывал с течением времени превратить каплю в ручеек, а дальше… А дальше ему не требовалось, и ручейка достаточно. Он чувствовал себя Квазимодо, а про нес думал, как про Эсмеральду.
      А потом, как-то на досуге, начлагеря прочитал книжку из лагерной библиотеки. „Всадник без головы“ — называлась литература.
      Вот и получалось у начальника, чтобы сохранить рыжую Ирэну, необходимо поправить здоровье — вылечить свое огромное тело-пушку. А здесь новый заключенный, в придачу зверь, вдруг вселил в него надежды. Может быть, совсем беспочвенные, но почему-то у Чмока в груди было чуть больше радости, чем накануне. Все его громадное естество хотело верить в лучшее, надеяться на чудо…
      Дома он не стал делиться с женой о том, что собирается кардинально менять свою жизнь с помощью зека. Предусмотрительным был Чмок. Вдруг не получится, вдруг треп!.. Тогда она точно уйдет от него!
      Перед тем как лечь спать одному, он, задыхаясь от бешенного сердечного бега, глядел в шелку ванной комнаты, как моется его жена Ирэна. Он так боялся потерять ее! Страшился более никогда не видеть ниспадающих на плечи рыжих волос, этих полновесных грудей с бледными ореолами сосков, по его мнению, похожих на летающие тарелки — НЛО, и рыжего солнца под животом, сияющего всегда по-летнему, в лучах которого хочется находиться вечность, а в конце ее этой вечности, совсем пропасть в рыжем естестве.
      Она вытиралась махровым полотенцем, которое он подарил ей к Восьмому марта, трогала махрой и НЛО, и сияющее солнце, а его резиновая рука тянулась к низу своего живота, но была на полметра короче органа, которым хотелось сыграть в любовь. Закусив бесцветные губы, Чмок тихо скулил под дверью, а она, слушая это скулеж, отвечала:
      — Вылечись, Ванечка!.. Трудись, дорогой!..
      Он отшатывался от двери, любовь отливала от тела, и начлагеря метался по комнате, желая сотворить по отношению к жене какую-нибудь месть! Какую же?.. Какая мука!.. Его обычно не хватало на придумку, и он быстро успокаивался, особенно когда она появлялась из душа, — вся намытая, пахнущая земляничным мылом, в почти прозрачной комбинации…
      Ирана поцеловала мужа в щеку и уже через несколько минут, казалось, крепко спала в соседней комнате, провернув замочек ключиком.
      „Лечиться!“ — твердо решил Чмок.
      В эту ночь он долго не засыпал. Хотел было даже вернуться в колонию, чтобы тотчас выяснить, каковым методом его будет оздоравливать Ветеринар, но удержал себя… Негоже так раскисать… Чмок попытался повернуться на бок, а потом перевалиться на живот, представив себя молодым и стройным, но тотчас пожалел об этом, так как живот не выдержал тяжести тела, газы уплотнились и вышли наружу с такой мощью, что одеяло, которое укрывало его больное тело, взлетело ковром-самолетом к потолку, а потом спланировало на пол.
      — Фу, Ванечка! — услышал он голос Ирэны. — Вылечись…
      Иван Чмок возвратился на спину, а по его жирному лицу со свинячьими, горящими в ночи глазками, по щеке его скатилась большая человеческая слеза.
      Он вспомнил, как шесть лет назад к нему явился замполит Рогов с пачкой дел на новеньких заключенных из женской части лагеря, вытащил из стоики одно и сунул ему.
      Чмок открыл дело и тогда с совершенным равнодушием поглядел на черно-белую фотографию женщины с квелым лицом, выражающим покорность суке-судьбе. Пробежался глазами по печатным строкам, узнав, что за статья у бабы, получил информацию, что уголовница родом из Латвии, но что всю жизнь прожила в Ленинграде, работая в музыкальном театре в качестве оркестрантки-флейтистки. Затем на почве ревности застрелила мужа и была приговорена к восьми годам строгого режима.
      — И что? — спросил тогда Чмок своего замполита.
      — А то, что она рыжая! — с хищной радостью в голосе ответил идеологический работник.
      — А, это?
      — Она вся рыжая!
      Рогов хлопнул себя рукой по лысой голове, а затем схватился рукой за пах.
      — И что?
      — У тебя рыжие были? — расстроился заместитель оттого, что не заинтересовал командира.
      — Нет, а ты что, опять новеньких в душевой принимал? Нагибал, разглядывал, не спрятано чего там противозаконного?
      — Ага… Она латышка, зовут Ирэна!
      — Воткнул?
      Здесь замполит стушевался.
      — Дикая, — признался он. — Сказала, что, если трону, без бильярдных шаров останусь!.. Я ее после… Она у меня… Дам по башке тэтэшником… Между прочим, муж ее майором КГБ был. Она его из его же охотничьего ружья!.. Коллегу жизни ли шила!.. Лярва!..
      В те годы Чмок не был таким жирным, как сейчас. Просто считался мужчиной в большом теле.
      Многие лагерные телки за честь считали дать ему побаловать своими телами. Во-первых, за это им обламывалось консервами, во-вторых, иногда кусочком мыльца вольного разживались, да и зов плоти надо было утешать. Не все с ковырялками жить…
      Иван Чмок вспомнил слова замполита на следующий день. Поразмял слово „рыжая“ на языке, вроде приятный вкус на языке образовался, а ночью поинтересовался у Верки, с которой снимал стресс последнее время, о новенькой.
      Верка была хороша и телом, и лицом, но мозгу в ней было два прыща вместо полушарий. Она новенькой рекламу-то и сделала выдающуюся. Не понимала, дура, что греет место для конкурентки.
      — Хороша, стерва! — восхищалась Верка. — Как волосы уберегла на пересылке, не понимаю!.. Густые-густые! Рыжие-рыжие — будто красную медь бархоткой!.. Ты знаешь, Иван Михалыч, она- флейтистка!
      — Знаю, — отвечал Иван Чмок, механически теребя Веркину грудь.
      — А ты знаешь, что это означает?
      Верка продолжала болтать, принимаясь при этом за работу на нижних этажах начальничьего тела.
      — В оркестре на флейте играла, — отвечал начлагеря, пытаясь сосредоточиться на интимном. Но Верка не слыла мастерицей по тонкой части, зато у нее задок был здорово устроен.
      — А ты знаешь, что… У флейтисток… У флейтисток самый сильный язык на свете!.. Кончик — каменный… Они вот так вот… во флейту дуют… — Верка сделала губки куриной гузкой и попыталась изобразить музицирование на том, что было у нее под носом. И здесь Чмок понял, что с флейтисткой необходимо встретиться как можно скорее! — Говорят… — сбивалась дыханием зечка, — говорят, в Японии всех гейш… гейш на флейте обучают… они потом на другом инструменте, как… — Верка хохотнула, царапнув зубами нежное.
      Иван Чмок оттолкнул любовницу, которая своей же болтливостью лишила себя должности фаворитки лагерного начальника.
      — Вали отсюда! — приказал он, понимая, что разрешения от бремени сексуального напряжения не случится. — Вали, сука!
      Верка была глупа и труслива. Храня себя в лагере, она во избежание худшего, никогда не задавала лишних вопросов, а потому, сверкая отличным задком, мышкой выскользнула от лагерного кума и бочком, бочком до своего барака…
      Иван Чмок наутро вызвал к себе мужеубийцу Ирэну.
      Она стояла перед ним, немного по-мужски расставив ноги.
      Он молчал и рассматривал ее по-хозяйски, с расстановочкой, никуда не торопясь. Отметил, что телогрейка размера на три больше, чем плечи осужденной, — не успела еще но фигуре ушить. Взгляд латышки равнодушный, глаза прозрачные, чуть голубые, смотрят в другое измерение. В этом мире ничего не видят. Личико слегка вытянутое, носик заостренный. Голова укутана платком, так что почти лба не видно.
      — Фамилия! — устало спросил Чмок.
      — Петерсон, — ответила женщина. Приятный голос, подумал начлагеря.
      — Статья?
      — Сто вторая, часть первая!
      — Ты платок сними! Не на морозе, чай!
      Она потянула за край платка… В этот момент с Чмоком произошло что-то странное, он вдруг ощутил себя семилетним ребенком на представлении в заезжем в Сургут цирке. Вспомнил, как фокусник сдернул тогда покрывало с пустой клетки, в которой оказался каким-то чудом попугай, раскрашенный природой в райские цвета. Вот и сейчас начлагеря предчувствовал чудо…
      Она потянула за край платка… Пуховый, он соскользнул с женской головы, и жизнь Ивана Чмока из черно-белой превратилась в цветную. Как будто волею провидения его перенесло с холодного севера на теплый юг… В полярной ночи чмоковской жизни вдруг взошло солнце…
      Он не мог дышать, не мог моргать, так что глаза засыхать стали, способность говорить утратилась… Единственное, что в голове Чмока проступало отчетливо, несмотря на ступор всего организма, это то, что жизнь его без этой Петерсон теперь невозможна, что без нее только тоска необъятная, а тоска — мать смерти…
      — Ну иди, Петерсон, — только и смог сказать тогда Чмок.
      В ступоре начлагеря провел все следующие сутки, пытаясь восстановить в голове мыслительные процессы.
      Они восстановились разом поутру. Громогласно, так что люстра закачалась, Чмок приказал явиться замполиту Рогову, а когда тот прибыл, командир устроил своему подчиненному картину художника Васькина „Ночь перед расстрелом“.
      — Вы будете подчиняться социалистической законности! — орал Чмок. — Вы что же, совсем нравственность потеряли? Почувствовали себя здесь королем!.. Я не посмотрю, что комиссар, я вас самого под суд! Ишь, бабам ягодицы раздвигать! Маньяк в погонах!.. Ни стыда, ни совести!..
      Замполит довольно улыбался.
      — Зацепила? — спросил он в паузу начальничьего гнева.
      Чмок осекся на полу лове и честно признался:
      — Попал. Умираю…
      — Так в чем проблема? — развел руками комиссар. — Тэтэшкой по затылку и развлекайся!
      — Я тебе дам тэтэшкой!.. Все-таки ты маньяк!.. Ты никогда с бабой не пробовал полюбовно?
      — А зачем? Вон их сколько!
      — А чтоб тебя целовали не за страх, а хотя бы за сочувствие?
      — Да на кой черт мне эти поцелуи! — замполит сплюнул. — Тьфу!.. Чего не хватало! Они этими ртами столько надоили, а значит, я через них сам дойщик!.. Да ни за что в жизни!
      До недавнего времени Чмок и сам так думал. Вся зона исповедовала определенные принципы, заразные даже для вольнонаемных. Хотя целоваться с женщиной не западло, но только с женой, а уж баловать языком с местом, из которого все страдальцы появились на этот свет, даже с женой — вина на мужике несмываемая!
      Конечно, Чмок, имея неограниченную власть в зоне, не мог ею не воспользоваться. Хотя просыпающаяся душа и вопила ему о чистоте помыслов, а значит, и действий, но физическая составляющая победила. Начлагеря распорядился, чтобы новенькую Петерсон задержали после работы на сверхурочные, а потом разрешили воспользоваться душевой вне графика.
      — И не торопите ее! Мы же не звери!
      Вертухайки понимающе закивали, и в означенный час Иван Чмок, как римский патриций, тайно заглядывающий в женскую купальню, чтобы выбрать себе жену, таращил выпученным глазом в дырку душевой. Отверстие было проделано рукой человека, и было Чмоку известно, чья рука эта.
      Согнувшийся буквой Г, он простоял возле дырки с полчаса, и чем дольше длилось его ожидание, тем шумнее становилось дыхание, а загривок взопрел так, что по позвоночнику, по ребрам к животу, неприятно щекоча, струились ручьи пота.
      Она появилась, когда он уже не ждал…
      Заключенная разделась по-солдатски быстро, так что представленной наготой Чмока будто под дых ударили. Поначалу его отшатнуло от дырки, а дальше он качнулся, будто хотел набок завалиться в нокдауне, затем, удержав равновесие, начлагеря вновь припал жадным оком к отверстию.
      Если в голове Ивана Чмока и было представление о божественном женском теле, то оно было именно таким, какое сейчас умывала под лагерным душем мужеубийца Ирэна.
      „Мадонна! Венера! — проносилось в голове. — Елена Прекрасная!..“
      Но в этот момент созерцания мозг начлагеря отключился, как внезапно сгоревший телевизор. В организме сохранились лишь рефлексы одни. А неконтролируемые рефлексы лагерного кума были далеки от среднестатистических нормальных.
      Уже много времени спустя Ирана рассказывала ему, что тогда сразу почувствовала наблюдение за собой. Но ей было совершенно все равно до того момента, пока Чмок не застонал за сколоченной из досок стеной.
      Далее и вовсе произошло неожиданное. В дырку вдруг просунулся мужской детородный орган… Сначала она испугалась и отшатнулась к покоцанному кафелю, ударирившись спиной. Но картина стены, выкрашенной в белый цвет, с вяло торчащим из ее середины органом, была столь необычна, а по сути необычайно комична, что женщина даже улыбнулась. Она ничего не боялась, эта латышка Петерсон. Совсем голая, мокрая, прошлепала босыми ногами к стене, украшенной так необычно, так затейливо…
      — Кто ж извращенец этот?
      Ирэна, совершенно не ожидавшая от себя такого, вдруг щелкнула по висящей штучке пальчиком, а потом еще раз. За стеной раздался протяжный стон раненого тюленя, и о чудо! Штучка эта, орган вдруг стал на глазах латышки стремительно расти, заполняя всю окружность дыры. Он рос, ро-о-ос, превратившись почти в надзирательскую дубинку, а она все щелкала по нему тонкими пальчиками…
      Чмок умирал.
      С ним никогда такого не было. Он считал себя среднестатистическим самцом, а здесь казалось, что еще немного, и вырвет мужчина своим восставшим хозяйством стену.
      „Что она делает, бесстыжая!“ — полыхало у него в мозгу, а после следующих легких щелчков у него вспыхивало так, как будто в мозги весь новогодний фейерверк заложили.
      Она сказала „0-о! — ›, пронаблюдав за тем, как стена душевой вдруг выстрелила семенем, да так мощно, что основной заряд долетел до противоположной стены. Невидимый стрелок стонал и плакал от наслаждения, а по прошествии оного, испытывая нечеловеческий стыд, мечтал тотчас отступить в тыл с ненужных более позиций.
      А дальше случилась катастрофа.
      Он не смог вытащить его из дыры.
      Деревянное кольцо мешало оттоку крови, а оттого плоть по-прежнему торчала из стены, постепенно благодаря отеканию превращаясь в нечто невообразимое.
      Чмок совершенно забыл о недавно произошедшей счастливой разрядке. Сейчас он судорожно дергал ягодицами, пытаясь вернуть родную плоть в штаны. Но чем больше он рыпался, тем больше распухал орган… С ним случилась почти истерика, когда стрелок вдруг услышал на той стороне тихий смех. В голове разом промелькнули красочные картины Чхмоковского позора — весь контингент женской части зоны хохочет над его конфигурацией и даже самая последняя ковырялка щелкает грязным ногтем по застрявшему позору… А потом плоть, зажатая западней, отчаянно заболела…
      Он до смерти испугался, что превратится в евнуха.
      — Эй ты, Петерсон, — зашептал он сдавленно. — Слышишь меня?
      Она, глазеющая на такое бедствие, уже не смеющаяся, ответила:
      — Слышу.
      — Слышь, Петерсон, ты на него холодной водичкой полей!.. Тебе ведь не сложно?
      — Товарищ Чмок? — признала заключенная начальничий голос.
      — Да лей же ты!.. Пожалуйста!.. Я тебе мыла настоящего подарю… тушенку…
      — А что вы здесь делаете?
      — Ма-ма…
      — Хорошо!
      Она наполнила тазик ледяной водой и принялась поливать торчащее из стены, похожее на спелый баклажан и формой, и цветом. Лила долго, пока вода в тазу не кончилась. Ситуация не изменилась. Деревянное кольцо по-прежнему не давало возможности крови утечь восвояси.
      Чмок вновь отчаянно задергал бедрами, но только боль себе причинил еще большую.
      У начлагеря наступил пик отчаяния. Он даже сесть не мог, чтобы поплакать над бедой.
      — У вас доверенные люди есть? — неожиданно расслышал начлагеря вопрос с той стороны.
      — Доверенные?.. — У него доверенные лица? — соображал. — Конечно, есть…
      — Кто?
      — Кто?.. Замполит Рогов…
      — Я сейчас позову вертухайку…
      — А как же?..
      — Собой прикрою, она ничего не увидит!
      — Ага-ага…
      — Скажу ей, что с Роговым у меня здесь назначено, что жду его… Понимаете?.. Может быть, он вам поможет?
      — Поможет! — обрадовался вероятному спасению Чмок. — Поможет, зови!.. Я тебе тушеночку!..
      Рогов примчался почти мгновенно. Созерцая вдруг вызвавшую его в душевую голую латышку, он шел на нее, раскрыв объятия и лыбясь щербатым ртом, самой что ни на есть настоящей улыбкой маньяка.
      Она выставила вперед руку, уперев ладонь в его грудь.
      — Не-а, — сказала и отошла от стены, дабы дать возможность Рогову посмотреть на случившееся.
      Замполит так и застопорился с открытым ртом. Слюна похоти, растянувшаяся почти до пупа, от созерцания стены с торчащим из нее баклажаном мгновенно втянулась восвояси.
      — Что?.. Где?.. — Рогов потерял ориентацию в пространстве, глядел на сизый овощ, бубня. — О как!.. Ну, так! Да-да!..
      Заключенная тем временем оделась и поделилась с замполитом почти шепотом.
      — Это ваш начальник. Товарищ Чмок.
      В голове Рогова сложилась картина преступления. Мужеубийца, флейтистка и латышка прикончила начлагеря, а достоинство его прибила к стене.
      — Да как же ты, сука!
      Он хотел было с разворота да по липу, уже развернулся, сложив ладонь в крепкий кулак, как вдруг услышал:
      — Рогов!.. Рогов! — доносилось из-за стены. — Это я, Чмок! Слышишь меня!..
      Кулак комиссара разжался, он в два прыжка достиг стены и молвил:
      — Вань, ты?
      — Я, я…
      — А ты что там?
      Почти теряя сознание, Чмок выматерился.
      — Ты что ж, сука, такую дырку маленькую сделал! По своим размерам!..
      И тут Рогов все понял.
      Он захохотал с такой силой, грудь его так заходила, что орденская планочка ото гнулась и прыгнула в мыльную лужу. Он понял, что случилось с его начальником. Такое часто происходит с зеками, которые от скуки пристраивают на себя всяко разные гайки, а потом стянуть их не могут. Тут фельдшер только спасал. Пилил гайку лобзиком…
      — Вань, — гоготал Рогов. — Я дырку для созерцания соорудил, а не для…
      — Вы, товарищ начальник, помогите ему! — проговорила Ирана, бесстрашно заглядывая в роговские глаза. — Мучается человек!
      — Убью-ю! — донеслось из-за стены.
      Дальше Рогов действовал оперативно. Туда-сюда, белкой… Вернулся с ножовкой, да в придач, с фельдшером Кискиным. У дверей в душевую выставил охранение, а латышку Петерсон услал в барак отдыхать.
      — Ты потерпи, Вань, — подбодрил друга Рогов. — Мы сейчас…
      Кискин, длинный, худой, как минтай, характер имел философско-созерцательный, буддистский, как он сам говорил. Все происходящее в окружающем мире было ему по-буддистски, то есть по фигу! И сейчас, глядя, как замполит Рогов старательно выпиливает из стены прямоугольник, фельдшер дожидался своего часа, думая о людях как о тварях, мечтающих только совокупляться, да еще жрать как можно больше! Сам он имел секс тантрический, используя для этого самых юных зечек… С нетронутой кармой…
      Рогов пропилил ножовкой почти половину пути и велел Кискину стулья ставить, на которые выпиленный щит с начальником лагеря укладывать станут…
      — Ты как там, Вань?
      — У-у-у!.. — донеслось в ответ.
      „Плохо дело“, — понял замполит и запилил с удвоенной силой.
      — А-а-а!!! — завопил от боли Чмок, когда стена закачалась, завибрировала.
      — Сделай что-нибудь! — приказал Рогов Киски ну.
      — Когда пропилите, я ему анальгин дам.
      — Молодец!
      Через двадцать минут, весь мокрый, будто сам из-под душа, Рогов закончил работу. Вместе с Кискиным они осторожно опустили щит с Чмоком баклажаном вниз, взялись с разных концов и потащили паланкин к стульям. Когда положили прямоугольник со страдальцем, решили отдохнуть от начальничьего веса, рассматривая спину руководителя, оканчивающуюся обнаженной задницей, сведенной судорогой.
      — Спасайте, твари! — проскрипел Чмок страшным голосом.
      — Ага, — спохватился Рогов и принялся пилить прямоугольник по диагонали…
      — Правее, — корректировал Кискин, заглядывая под стулья. — Теперь левее…
      — Умираю-ю, — завыл Чмок.
      И здесь Рогов допилил. Вернее, осталось самое ничего, когда под весом начальника прямоугольник прогнулся и обломился ровно по пропиленной диагонали.
      Чмок рухнул на каменный пол. Хорошо, каким-то чудом приземлился на бок.
      — А то б хана, — философски заметил Кискин.
      Чмока перевернули на спину. Он лежал бледный, как сама смерть. Дыхание его было тяжелым и страдальческим.
      Еще бы немного, — резюмировал Кискин, — еще чуть-чуть, и некроз тканей…
      — Спасешь? — прошептал Чмок.
      — На все воля Будды!
      К правительственной награде представлю!..
      — Постарайся, — попросил Рогов за друга.
      Кискин раскрыл свой саквояж, выудил из него шприц, набрал в него что-то из ампулы и воткнул иглу Чмоку в ляжку. Далее фельдшер вытащил литровую банку с какой-то вонючей мазью, напоминающей Вишневского, густо обмазал ею баклажан, а затем перевязал многострадальный орган бинтом.
      — Все! — сообщил.
      На этом моменте начлагеря Иван Чмок расстался с сознанием.
      Целых два месяца руководитель колонии не появлялся на вверенных ему территориях. Почти три недели лечил баклажан, прежде чем он принял похожие на человечий орган очертания.
      Очертания-то вернулись, а вот функции…
      Каждое утро Чмок проверял свою мужественность рукой, но она не наступала. Орган действовал только как орган выделения, не как иначе, а в остальном был похож на что-то недоспелое, совершенно ненужное…
      Тоска охватила все существо начлагеря. Сутками напролет он не поднимался с кровати, пытаясь ощутить, как его сознание претерпевает изменения. Он почему-то считал, что если мужчина перестает быть мужчиной, то он непременно превращается мозгами в женщину… Но как уловить это перерождение, как остановить его… Ах, тоска — короткая дорога к смерти!..
      Несколько ночей подряд Чмок плакал и всем нутром своим рвался к металлическому шкафу, в котором содержались пара охотничьих ружей да табельный тэтэшник. Руки его тряслись, а оттого ключиком тяжело было попасть в замочек. А когда все-таки удавалось и он приставлял к голове какой-нибудь ствол, то тотчас понимал, что не обладает достаточным мужеством, чтобы лишить себя жизни… Чмок любил себя, каким был, даже не мужчиной.
      Он вспоминал в такие минуты рано умершую мать свою, которая мечтала иметь внуков от единственного сына, да так и не дождалась… Он опять плакал, понимая, что и ему не светит нормальная человечья жизнь с детьми…
      Здесь мог случиться серьезный переворот в мозгах Чмока. Если бы его отличие не заработало, то он мог бы стать изувером, мстящим за свои многие неспособности всему миру. А у Чмока был собственный мир — зона. Мужская и женская. В этом мире он считался почти богом, а уж творить безнаказанное зло мог наверняка…
      В один из сумрачных дней к начлагеря наведался фельдшер Кискин, который окончательно снял повязки и сообщил:
      — Как новенький!
      — Не работает, — багровея, признался Чмок.
      — Что не работает? — не понял Кискин.
      — Он.
      — В каком смысле? В туалет сходить не можете?
      — В небо не смотрит…
 
      — А-а-а… А повод-то у него был? — полюбопытствовал Кискин. — Повод был, чтобы в небо смотреть?
      — Ни одного шевеления, — шептал Чмок признания. — Даже утром…
      — Да и шут с ним! Давайте с нами тантрическим заниматься!
      В ответ начлагеря хотел было приложиться кулаком по Кискиной физиономии, но сдержался.
      — Петухом не был и не собираюсь!
      — Да это совсем другое! — попытался было объяснить фельдшер.
      Но Чмок слушать не желал, с трудом сдерживая слезы, вдруг запричитал:
      — Мужиком хочу быть, мужиком!
      — Да мужик вы, — успокаивал Кискин. — Мужик!.. В голове у вас проблема, не в теле… Психология! А там все работает, я отвечаю!..
      — Не работает!
      — Ну, знаете ли, — обиделся Кискин. — Я профессионал и за свои слова отвечаю! Тело здорово!
      — Да нет же!
      — Давайте поспорим!
      — А как докажешь?
      — Сначала поспорим, а там докажу!
      — На что?
      — Отпуск летом! Хочу на море!
      — А если проспоришь?
      — В отпуск вообще не пойду!
      Дело было к вечеру, и после заключенного пари Кискин скомандовал:
      — Снимайте штаны!
      — Зачем?
      — Делайте, что говорю!
      Оглядывая голое тело начлагеря, Кискин выудил из кармана катушку с черными нитками, отмотал немного и эту часть нити повязал вокруг вялого, уныло смотрящего под ноги бывшего достоинства. Завязал на три узла.
      — Ты что ж делаешь? — поинтересовался Чмок. — Украшаешь?
      — Дело в том, — пояснил фельдшер. — Что в человеке существуют биоритмы. — В течение ночи с мужчиной случаются до семи самопроизвольных эрекций. Человек спит, а все работает на автомате…
      — Ты хочешь сказать, что и у меня так же?
      — У всех так!
      — И у тебя? Ты ж тантрист!
      — Физиология у всех одна, — с грустью признался Кискин.
      — Так в чем фокус? — не понял Чмок.
      — Если ниточка лопнет — я выиграл, если нет — проиграл!
      Тут до начлагеря дошло, и он тотчас заторопился спать. Погнал надоевшего Кискина вон, а сам съел сахара кусочек, обильно полив его валерьянкой.
      Всю ночь его мучили кошмары. В объятиях Морфея он представал перед собою в образе бородатой женщины. И опять цирк, а его, или „его-ее“, ведут на поводке удивлять быдло…
      Лишь только сознание своим краешком соединилось с реальностью, лишь только бог сна распустил свои объятия на мгновение, как рука Ивана Чмока откинула одеяло, а сам он мгновенно сел в кровати, оттянул резинку семейных трусов и с замиранием сердца поглядел туда…

      Докурив сигарету до половины, помощник Президента РФ уже жалел, что таким тоном разговаривал с генералом… По букве закона охрана ему не подчинялась… В конце концов, врагом больше, врагом меньше…
      Он перезвонил через пять минут. Доложил по-военному, четко, без эмоций в голосе.
      — Удар головой совпадает со звуком. Были сняты показания видеокамер, совмещение девяносто девять и девять десятых процента. Что-нибудь еще товарищ помощник Президента?
      — Товарищ генерал! — он подумал. — Вы хоть сами понимаете, что докладываете?
      — Я все понимаю, — продолжал оставаться бесстрастным голос.
      — Значит, вы хотите сказать, что пол-Москвы тряхануло от удара головой некоего субъекта о Лобное место?
      — Именно так.
      Дальше разговаривать было бессмысленно. Не прощаясь, он отключился от связи.
      На сегодня он решил закончить работу. В голове созревало мучительное желание стать во главе какой-нибудь революции. И чтобы ее сопровождало неограниченное финансирование… Тихое педантичное планирование развития политических ситуаций в России временами надоедало до отвращения.
      Он снял трубку.
      — Все, — сказал.
      — Хорошо, Валерий Станиславович, — отозвалась секретарша-референт. — Что-нибудь нужно?
      — Нет.
      Он прошел мимо нее, сухо кивнув.
      Она, проработавшая в этом полутемном кремлевском предбаннике шесть лет, видящая из окна лишь один статический пейзаж из трех куполов, на которые даже вороны не отваживались садиться, она на его неласковость давно не обижалась. Если точнее сказать, она никогда не обижалась. Она, не вышедшая из-за шефа замуж, работавшая с ним еще в бизнесе, уже давно чувствовала себя неотъемлемой частью своего руководителя. Она и по телефону отвечала голосом стальным, похожим интонациями на его голос. Если бы не ее самоидентификация с чиновником, она могла бы и сейчас выйти замуж — миловидная, не дура, и лет всего немного за тридцать. Столько губеров и всякого рода знати за шесть лет перевидала… Но какому же губеру захочется жить со своим руководителем?..
      Он поднялся на этаж, прошел длинным коридором. Подходя ближе к назначенной цели, он все чаще кивал парням в черных костюмах. Первым кивал слегка, так как это была фэсэошная молодежь с лоснящимися от частой глажки рукавами пиджаков… У самой цели располагались старые гвардейцы. Они владели костюмами, пошитыми в спецателье, и взгляды у них отличались доброжелательностью, в отличие от молодежи, рьяно ожидающей терактов… Последнему из фэсэошников, ближнему к дверям, чиновник пожал руку…
      — Один? — спросил, войдя в приемную.
      — Один, — ответил дежурный офицер.
      Он побарабанил пальцами по двери и, не дожидаясь ответа, вошел.
      Президент разговаривал с кем-то по телефону, махнул рукой, приглашая своего подчиненного садиться.
      Президент вскоре закончил разговор и, улыбнувшись, поздоровался.
      — Привет!
      — Здравствуйте…
      — Говорил с Гозлиным?
      — Послал его на годик из Москвы!
      — Вот так вот, — заметил руководитель страны. — Сначала плодим крыс, а потом, чтобы они сдохли, придется топить весь корабль!
      — Не придется.
      — Дай Бог!
      Возникла небольшая пауза.
      — Чего хочешь? — ухмыльнулся Президент. — Не разрешу я тебе!
      — Сами летаете!
      — Я-то на истребителе!
      — Какая разница!
      — Существенная. Здесь час полета всего. Это раз. Во-вторых — поддержка духа армии. Армия чутко реагирует на то, кто ими командует. Представляешь Брежнева в истребителе?
      — Представляю.
      — А после полета? 9g?
      Помощник Президента улыбнулся.
      — Мечты должны сбываться.
      — Ну, как ты себе представляешь выпуск новостей? Сегодня к МКС стартовала ракета „Прогресс“ с помощником Президента Российской Федерации в качестве бортинженера или туриста?.. Представляешь мировую реакцию? Определенно скажут, что русские совсем взбесились! Бабки палят на дурость!
      — А не надо ничего говорить, сообщать в новостях!.. Я — инкогнито… Через два месяца на станции в пересменок никого не будет трое суток, кроме двух наших и американки, которая запала там на одного нашего… В это время можно!.. Да и новости мы контролируем…
      Президент задумался.
      Он понимал своего подчиненного. Самого распирало попробовать все, что возможно.
      — Подумаю, — пообещал. — Чего там стряслось?
      — Говорят, какой-то мудак башкой о Лобное место. Я думаю, что совпало с природным катаклизмом каким-нибудь. Надо Гидрометцентр запросить…
      — Ты домой?
      — Домой.
      — Жене привет.
      — Спасибо… — он уже было направился к дверям, как вспомнил: — Кстати, забавное письмо почитал.
      — Да?
      — Старик-ветеран пишет. Смысл письма таков, что, когда Президент, то есть вы, едет в какую-нибудь точку, то движение по трассе перекрывается на час в обе стороны. Старик подсчитал, что если в пробке с одной и другой стороны стоят по тысяче машин, а каждая из них в среднем съедает по семь литров бензина за этот час, то две тысячи машин умножить на семь, то получается четырнадцать тысяч литров. Эти четырнадцать тысяч литров множим на 365 дней, получаем пять миллионов сто с лишним тысяч литров бензина в год, напрасно потерянных. А если сюда приплюсовать Второго, а потом всех губернаторов и их вице… Короче, дед подсчитал, что мы теряем миллион тонн бензина в год только на разъезд высокопоставленных чиновников. Миллиард литров — это почти миллиард долларов. Там дедок еще и про амортизацию, и про стоимость человеческого ресурса… В общем, миллиард…
      — Холопья страна, — отозвался Президент. — Моисей — мальчик! Нам не сорок лет нужно, а четыреста… Деду приглашение пошлите на День национального единства… А я с Курмангалиевым поговорю!..
      — Может быть, общественность подключить?.. Пусть с губернаторов начнут. Пусть ездят в общем потоке…
      — Подключай!..
      — До свидания.
      — Счастливо.
      Он ехал по разделительной полосе без машины сопровождения. Даже ему жирные гаишники у Триумфальной арки отдавали честь лениво, стоя вполоборота.
      Он вспомнил письмо деда о президентском кортеже, велел водителю включить громкую связь, а охранник Володя рявкнул в нее оборзевшему майору:
      — Стой как положено, урод!!!
      Динамик выкрикнул так грозно и страшно, что гаишник с перепугу сделал глубокое приседание.
      Дальнейшее разглядеть не получилось, так как БМВ шел на ста шестидесяти.
      Зато в многотысячной пробке радости было через край. Оконфуженный майор скрылся в служебной машине, нажал на газ и отбыл в другую точку дислокации.
      Через пятнадцать минут он был дома.
      После ужина он поцеловал ее, детей и ушел до утра к себе.
      Долго сидел за письменным столом и ни о чем не думал. Он умел не думать и не рефлексировать, останавливая мозг, как двигатель. В это время его силы восстанавливались, он совершенно отключался от политической жизни страны и до утра жил обычным человеком. Вот и сегодня, через двадцать минут перенастройки, он вышел из-за стола и направился к книжным полкам, на которых не было ни художественной литературы, ни тем более политической. Лишь небольшой процент философских трудов, а остальное — альбомы и книги но искусству. Он взял с полки толстенный альбом с необыкновенным количеством иллюстраций, составленный Габриэлем Кремальди, и с удовольствием поворочал тяжеленными страницами.
      Он улыбался.
      Уже лежа в кровати, он опять подумал об экспрессионистах. О том, что таковые существовали и что эти люди революционного сотворили в искусстве, он узнал еще на заре юности своей. И только спустя много-много лет ему удалось увидеть творения своих кумиров, что называется, живьем…
      На следующий день он приехал на работу к десяти и за два часа провел три совещания-встречи. Первое — со своими прямыми подчиненными из департамента внутренней политики, от которых не приходится ждать сюрпризов. Все прошло в плановом режиме. Второе — с молодыми литераторами, оказавшимися, как и положено молодым, максималистами-наглецами. Солировал, преимущественно один, патлатый, с мощными руками кузнеца. Он обращался непривычно фамильярно, называя руководителя панибратски Валерием.
      — Валерий, — интересовался кузнец хрипатым голосом. Он чуть подкашливал и смахивал на революционера-туберкулезника. — Валерий, как вы относитесь к ситуации в стране? — Пауза. — К литературной?
      Этот малый его раздражал. Вообще, он часто раздражался на людей, но давно научился не выказывать этой эмоции, направлял энергию от нее в собственную улыбку.
      — Я, Игорь Михайлович, — подчеркнуто вежливо отвечал чиновник, — я, Игорь Михайлович, не обозреваю литературную ситуацию в целом. Я — обычный читатель. Мне бы хотелось понять на этой встрече, нужно ли вам, молодым писателям, помогать?
      — Нам надо, чтобы наши книги печатались! — продолжал кузнец. — Чтобы я мог писать, мне нужно, как и моим товарищам, государственные гранты. Нельзя совмещать работу кузнеца и писателя.
      Многие из пришедших закивали в поддержку.
      — Государство готово предоставлять талантливым людям гранты, — согласился чиновник. — Но талант таланту рознь! Сами понимаете, что не все талантливое, если так говорить высокопарно, не все талантливое — промысел Божий!.. Есть положительный вектор, есть и отрицательный!.. Согласны?
      Очкастая девица с грязными волосами, карябающая ногтем зеленое сукно стола, уточнила:
      — То есть вы имеете в виду, что искусство может происходить как от Бога, так и от Дьявола?
      — Я бы сказал проще… Есть негативное искусство и позитивное! Мы готовы поддерживать позитивное.
      — Это что, заказ? — почти возмутился кузнец.
      — Мы не в ресторане, — улыбнулся чиновник. — Все очень просто. Мы не готовы платить за то, что идет вразрез с нашим пониманием позитивного искусства.
      — Да-а, Валерий, — нахмурился молодой писатель Игорь Михайлович. — Искусство нельзя направлять ни в позитив, не в негатив! Искусство — стихия!
      — Согласен с вами, Игорь Михайлович. Двумя руками — за! Тогда при чем здесь гранты и издание книг?.. Выковали сто подков, получили денежку, а в свободное время — за литературу! А уж там издадут, не издадут, заплатят или нет!.. Какая связь между искусством и деньгами?.. Вот вы, как кузнец, — можете выковать крест?
      — Могу, естественно.
      — А нож? Сантиметров так тридцать?
      — Пару пальцев!.. Простите…
      — Пожалуйста. Так зачем мне вам давать заказ на нож, которым кого-нибудь убьют, возможно?.. Я лучше профинансирую крест.
      — Бывали случаи, — вполголоса и краснея проговорил совсем юный писатель с чистыми глазами. — Бывали случаи, когда и крестом убивали.
      — Согласен с вами, Александр Евгеньевич!
      Юноша смутился. Его впервые назвали по имени-отчеству. Он тотчас превратился в сторонника чиновника.
      — Ведь убийство крестом — это исключение, тогда как ножом — правило…
      Дальше чиновник долго говорил про Французскую революцию, про вытекание из ее тела кровавой философской мысли, связал сие с современной ситуацией в России, в которой не должно случиться ни бунта, ни волнений, так как Россия самодостаточна, ей не нужно выбирать дороги, по которой следовать, и за кем следовать. У России давно своя дорога, по которой она следует, хоть ее и болтает временами от обочины к обочине…
      — Кстати, — добавил чиновник. — Западные не коммерческие организации тоже дают гранты нашим молодым и не очень писателям. Интересно, зачем они это делают?
      Молодые писатели переглянулись между собой.
      — Это очень важный разговор мы с вами начали. Я бы на вашем месте продолжил его, но уже без меня. Поезжайте в Малееву, в писательский пансионат. Я с Союзом договорюсь. И обсуждайте, на ходите аргументы!..
      На том и порешили.
      Молодые писатели остались довольными, некоторые, включая кузнеца, подписали чиновнику свои книжечки.
      „Валерию от Игоря! Удачи!“
      „Пройдет лет двадцать, и этот тоже будет грозить с трапа самолета всей России“…
      Юноша оказался поэтом, а грязноволосая девица — критикессой.
      С писателями покончили.
      Далее он встретился с известным театральным режиссером, которого по-дружески попросил выступить в прессе с инициативой по переводу игорного бизнеса в особые зоны.
      Режиссер сделал круглые глаза, так как собирался на территории своего театра открывать полномасштабное казино. В проект уже были вбуханы огромные деньги.
      — Ты чего, Валер? — обалдел режиссер. — Меня же загасят!
      Это решено на верхнем уровне. Не моя инициатива. Тем более ее поддерживает страна. Очень сильное политическое решение.
      Режиссер молчал долго. Тетенька из прошлого, в белом фартуке и с белой наколкой на высоченной прическе, принесла кофе и печенье…
      Чиновник режиссера не торопил. Выдержал его мозг с роем мыслей, как брагу, пока бурление чуть улеглось.
      — Мы компенсируем. Вольем в театр крупный бюджет… Других вариантов нет…
      — Насколько крупный?
      — Рекордный для России. И столько же в следующие три года. Расходуешь по своему усмотрению. Хочешь в один спектакль, хочешь…
      Режиссер одним глотком выпил чашку кофе и захрустел кремлевским печеньем.
      — И когда?
      — Завтра к тебе журналисты из „Российской“ подъедут, может быть, из „Известий“… Ну и „Первый“ с новостями… Пока хватит, я думаю… Что касается бюджета, начнем перечислять в начале недели!.. Ты, самое главное, упирай на деградацию нации, на некий новый опиум для народа! Про бабушек скажи, как у них уроды пенсии отбирают!.. Реально политически грамотная инициатива. И по-человечески!
      — В общем, да, — согласился режиссер.
      В этот момент в кабинете помощника Президента Российской Федерации так тряхануло, как будто в Москве случилось землетрясение, а эпицентр его как раз под Кремлем.
      Режиссер, стоящий уже возле дверей, побледнел лицом, руки его мелко-мелко тряслись.
      — Теракт? — спросил.
      На этот раз он не смог скрыть раздражения.
      — Фигня какая-то! — ответил. — Счастливо! Быстро подошел к телефону.
      — И что?!!
      — Все то же самое, товарищ помощник Президента! — бесстрастно ответил генерал.
      — Что — то же самое?!! — он с трудом сдерживался.
      — Странный человек ударился головой о Лобное место.
      — Поймали?
      — Не удалось.
      — Сколько у вас там сотрудников?!!
      — Больше ста.
      — И как могли не поймать?!!
      — Где-то нарушена логика, — признал ошибку генерал.
      — Так восстановите! Или теперь каждый день этот убогий будет биться о наши достопримечательности?..
      — Восстановим…
      Он сидел в задней комнате и пытался расслабиться. Он привык ко всякой чертовщине, связан- ной с Кремлем, но очевидцем булгаковщины стал впервые.
      „Да хрен с ним со всем, не буду заморачиваться“, — решил он. Посмотрел на стену, на которой висела репродукция Модильяни, и увидел рядом с нею трещину, проходящую от пола до потолка. Тонкую, едва заметную… Черт бы драл Сашу!.. Он со злостью подумал о начуправделами АП, который месяц назад закончил капитальный ремонт всего Кремлевского ансамбля… Охренели все, все более раздражался чиновник. Такое ощущение, что последний день наступил, когда воровать можно! Как с цепи сорвались!.. Ему реально было обидно, что Кремль, по которому он ходил, в котором работал несколько лет, после ремонта стал выглядеть, как театральная декорация того же Кремля. Дубовые наборные полы залили каким-то левым лаком производства Крыжопольского лакокрасочного кооператива. Вместо настоящей позолоты применили какую-то „новую“ технологию, отчего уже через месяц золотишко потускнело и стало отслаиваться… Он не верил, что исторические картины в Кремле на стенах остались подлинными… Так же он не верил в подлинность многих шедевров изобразительного искусства, выставленных на обозрение в самых крупных музеях страны… Все спиздили!
      Он разглядывал трещину рядом с Модильяни и знал наверняка, что и Модильяни почти всюду подменный… Его и так в России практически нет. И экспертов нет!..
      Его раздражала эта трещина. Сегодняшний день был наиболее насыщен раздражением.
      Чиновник распустил галстук и на пятнадцать минут задремал.
      Ему снилась Красная площадь, по которой несется ненормальный человек. Лицо его стерто, зато лицо огромного милиционера во сне ясно пропечаталось. Просто он часто мимо него проезжает… Далее ему сны не снились…
 
      Капитану Хорошкину опять не повезло. Человек со странной физиономией пронесся как раз мимо него, почти вплотную, от него даже запах определенный исходил. Сладковатый, как от китайского ресторана. Но капитан опять почему-то его не остановил, что-то в голове гаишника замкнуло, а когда площадь тряхануло, Хорошкин понял, что его карьере наступает конец.
      Уже вчера он расстроился до такой степени, что даже не притронулся к телу Ментовочки, хотя она так жаждала его любви. Он поведал будущей жене о служебных неприятностях, а она, сострадательная, подавила в себе сексуальные инстинкты, заменив их на родственные. Жалела своего мента, своего чемпиона, уложив его большую голову к себе на колени… К утру она его выходила, так что Хорошкину казалось — жизнь начата сызнова. И на тебе!.. На этот раз не простят! И все из-за рыжего сумасшедшего он лишится своего поста…
      В задумчивости Хорошкин простоял полчаса, затем вытащил из кобуры табельное оружие, поднял ствол в небо и выстрелил. Зачем он это сделал, капитан не мог объяснить даже под страхом тюремного заключения. Он сам не знал, зачем…
      Вечером того же дня Хорошкин находился в давешней компании офицеров.
      На лицо полковника Чудова словно маска покойника была надета. Физиономия же капитана Шахидова выражала такой кисляк, что, глядя на него, верблюдом сплюнуть хотелось, как будто он лимон жевал целиком. Комитетчик был по-прежнему неестественно бледным, словно его только что отругал вампир-отец. Впрочем, так оно и было примерно. Ему досталось от генерала, который отодрал мозг своего подчиненного психологически тонко, почти уничтожив его. Оставил для того, чтобы все-таки решить проблему Лобного места.
      — Ну-у?.. — протянул комитетчик.
      От его „ну-у“ веяло немедленным расстрелом. Даже Чудов поежился. Внутренне он признавал свою нечаянную вину, но и фээсбэшники должны делать свое дело. Надо кольцевать проблему, решил он, переводить стрелки на ментов.
      — Ты чего стрелял? — обратился он к Хорошкину.
      — Не знаю…
      Чемпион потупил в пол глаза, багровый физиономией от стыда.
      — Как это не знаю? — прошипел комитетчик.
      — Не знаю…
      Безнадежную ситуацию пробовал спасти майор Шахидов. Он попытался было говорить с акцентом, но маленькая хитрость разбилась о ледниковый период в глазах комитетчика. Тем не менее Рамзан Амарович свое слово сказал.
      — А стрелял он по закону. Преступник пытался скрыться, вот он и выстрелил!
      — Вам уже, товарищ Шахидов, готовят персональный автомобиль для патрулирования кольцевой дороги! — с нежностью в голосе сообщил сын вампира.
      — Я шаурму готовить буду у брата в ресторане, — сказал майор Шахидов. — И шашлык жарить. Когда вы придете кушать, гостем дарагим будете. Я вам плюну вам в еду для вкуса и скидку сделаю десять процентов!.. Машину для себя оставьте, может быть, работать у меня снабженцем будешь, дарагой!
      Рамзан Амарович понимал, что терять ему нечего, а потому стоял довольный.
      Бледное лицо комитетчика, кожа лица его попыталась притянуть к себе кровь организма, но ее в нем было так мало, что бледный пергамент лишь на мгновение порозовел.
      — Да я тебя, зверь!.. — почти засвистел комитетчик. — Ах ты, чернозадый!!!
      Такая его неполиткорректная невыдержанность помогла спасти ситуацию. Здесь встрепенулся полковник Чудов. Преобразился, как игрок, к которому неожиданно пришла хорошая карта, с которой можно идти ва-банк.
      — Постойте, постойте! Да вы что себе позволяете! — включил Чудов грозные обертоны. — Да как вы смеете человека называть зверем! Я не позволю, чтобы наши органы были разносчиками этой заразы! — получилось двусмысленно. Полковник поправился. — Сеять национальную рознь! Насаждать ксенофобию!.. Идти против Президента России! Да кто вам право такое дал!
      — Я… — рот комитетчика открылся, и он был похож на отравленную солитером рыбу.
      — Не надо здесь — я!.. Здесь все пишется! Я обязательно составлю рапорт! Так этого дела не оставлю!
      — Но…
      — Ошибся человек! Ну, ошибся! Снимите с него погоны!.. Орден отнимите!
      — Да, — поддакнул Шахидов, понимая, что ситуация выкручивается в другую сторону. Он тотчас изобразил на лице мину человека, униженного и оскорбленного…
      — Снимите с него погоны, но не оскорбляйте душу! — продолжил Чудов.
      — Да я сам — татарин! — успел молвить комитетчик.
      — То есть татары не звери, а… Вы кто? — оборотился полковник к майору.
      — Азербайджанец, — тотчас отозвался Шахидов.
      — А азеры, значит, звери?!! Азерботы, по-вашему, звери, а татары нет?!
      — Подойдите ко мне, пожалуйста! — попросил поцелованный вампиром татарин. Голос его дрожал.
      — Чудов торжествовал победу, видом не показывал эмоций, проследовал к побежденному.
      — Нулевой вариант? — предложил комитетчик шепотом.
      — Вы — мой должник, товарищ Окладов! — предупредил Чудов.
      — Согласен.
      Дальше полковники зашептались о необходимости решать проблему. Договорились о дополнительных силах реагирования по периметру Красной площади, а также возле самого Лобного места усилить наблюдение как специальных человеческих глаз, так и дополнительного видеооборудования.
      Далее Чудов поворотился к ментам и почти заревел:
      — А вы, товарищи Шахидов и Хорошкин, если еще раз обосретесь, то я из вас сам шаурму сделаю!..
      Гаишники поняли, что если ссудный час наступит, то не сегодня. Их как ветром сдуло!..
      Чудов также задерживаться не стал, а перед уходом велел комитетчику:
      — Чингисхану привет!..
      Комитетчик, оставшись один, плакал от ненависти кровавыми слезами…
 
      Чиновник проснулся от грохота… Это упала со стены репродукция Модильяни. Стекло разбилось вдребезги… Он старался держать себя в руках, но в голове проскочила мысль бросить все к чертовой матери и год прожить человеком без определенного места работы… Впрочем, он знал, что такого не случится. Откровенно признавался себе, что любит власть, что не может существовать без постоянной нескончаемой партии в шахматы, в которой, как у армрестлеров, то одна рука близка к поражению, то другая… Сколько чиновник ни анализировал, откуда у него такое бескорыстное желание власти, сколько ни вспоминал себя в ранних возрастах и переломных ситуациях, причину найти не мог. Вероятно, для желания власти причины не нужны. Желание власти — самоценное чувство. Его нельзя воспитать или развить, а тем более искать его зародыш в юности…
 
      Валерий Рюмин путешествовал поездом Нальчик — Саратов полноправным гражданином Советского Союза. Он улыбался своей металлической улыбкой всем хлебным полям, проносящимся мимо окна, кивал маленьким станциям с многочисленными русскими бабушками, торгующими всякой снедью. В его стальном рту отражалось солнце, а глаза сами источали свет, могущий поспорить с солнечным. Вал был молод, душевно вынослив, а потому счастлив… И даже неожиданная остановка поезда в каком-то степном районе не могла смутить юношу опозданием к своему еще большему счастью. Какой-то стрелочник ошибся, и весь состав проследовал по запасному пути куда-то за двести километров в сторону. Поезд остановился у конца проложенных рельсов, в безжизненной степи, и пассажиры зажили неизвестностью, сначала возмущенной, а потом вялой и покорной… Оказалось, что поезд не может двинуться обратным ходом, что нужно ожидать толкача, который прибудет… Никому не было известно, когда прибудет толкач…
      На третий день стоянки пассажиры доели своих кур, а у кого птичьего мяса было в избытке, вынуждены были с ним расстаться, так как куриные ножки и крылышки неприятно запахли.
      В ресторан всегда стояла длинная очередь, так как в нем оказались неисчерпаемые запасы гречки — дефицитного продукта даже в Москве. Правда, порция каши без масла стоила, как баночка красной икры. Но людям есть было надо, потому хоть и ворчали, но платили. На гречке поднялся шеф-повар ресторана, впоследствии купивший на спекулятивные деньги лотерейный билет с выигрышем автомобиля „Волга“.
      Вэл откровенно скучал в поезде. Ему поскорее хотелось в Саратов, он бесцельно гулял по составу, пока на третий день не наткнулся на купе с табличкой „Библиотечка“. Открыл его… Книгами в купе и не пахло. Куча какого-то тряпья в мешках, вероятно, истраченного постельного белья. Он уже собирался дать задний ход, как под одним из кулей разглядел край какой-то брошюры. От нечего делать нагнулся и вытащил ее… Прочитал название.
      „Экспрессионисты“, автор Брушон или Бру-шен… Кто-то грязным каблуком по автору прошелся…
      Все равно идти было более некуда, и он плюхнулся здесь же, на кули, пахнущие смешением человеческих запахов.
      Вэл открыл брошюру и погрузился в почти непонятный ему текст. Неизвестная терминология, казалось, была должна отпугнуть юношу, но произошло ровным счетом обратное, как будто он всю жизнь интуитивно искал эти слова, наполненные каким-то волшебным, магическим свойством. Книженция оказалась написана удивительно простым языком, хотя и изобиловала вкусными непонятностями. Зато какие судьбы она раскрывала, какие стремления, подчас болезненные, описывала, как велики были страдания сердец, приводящие к великому искусству. Отрезанные уши, карлики, женщины без глаз, потоки вина и нищета с блевотиной так впечатлили Рюмина, что он, дочитавши брошюру, принялся перечитывать ее тотчас заново. А когда его глаза опять добежали до финальной строчки, руки вновь перевернули Брушона или Брушена к началу… И так без конца…
      А потом явился какой-то жирный боров и принялся бить парня ногами, приговаривая:
      — Ах ты, ворюга! Ишь, паразитов развелось!!! Сучонок!..
      Жирдяй был обут в казенные башмаки, сделанные так, чтобы их и за десять лет не сносить. Носок правого неуемно бил под ребра, доставая почти до легких, отчего Рюмину стало совсем невозможно дышать, лишь кашель рвал его тело на части. Вместе с тем он удивлялся странной жестокости бьющего, никак не мог ее понять, а потому счел совершенно несправедливой.
      Вэл впервые пожалел, что не освоил национальную борьбу, что даже каких-либо мышц не накопил, но он вспомнил, что благодаря провидению и своему отцу являегся обладателем железных зубов. Без тени сомнения он пустил свое единственное оружие в ход — изловчился, поймал ртом избивающий его ботинок, тупой носок, и что было силы сжал зубы, словно тиски.
      — А-а-а!!! — услышал он. — Твою-ю-ю ма-а-ать!!!
      Жирдяй вопил, казалось, на всю степь, пытался трясти ногой, но Вэл все сильнее стискивал железные зубы и был похож сейчас на боевого пса, сомкнувшего челюсти в мертвой хватке.
      — Отпусти-и-и!!! — визжал служитель поезда. — Ах ты, гаденыш!!!
      Но истошные крики никак не смущали парня, его зубы продолжали сжиматься, пока Рюмин вдруг не почувствовал, что часть ботинка отделилась от основной и осталась у него во рту. Вместе со вкусом гуталина он различил приторную сладость крови.
      — Он откусил мне палец!!! — заорал жирдяй и, за катив глаза, повалился на кули с вонючим бельем.
      На крики сбежался разный служивый люд. Через вопли проводников и официанток из вагона-ресторана Вэл понял, что травмировал самого начальника поезда.
      Сначала из его рта выковыряли часть ботинка с откушенным пальцем и вернули владельцу, а затем избивали долго и упорно, стараясь выбить железные зубы. Но на то они и железные, чтобы не выбивались. Зато губы пострадали чудовищно.
      Вэла Рюмина выкинули из окна купе прямо в степь. Хорошо хоть, что поезд стоял, а то бы жизнь молодого человека на том и закончилась… Но жизнь, ее ветер, напоенный вечным стремлением в никуда, чаще всего на стороне молодых.
      Вэл провалялся в пожухлой траве бессознанным неизвестно какое время… Когда он пришел в себя и приподнялся на трясущиеся конечности, поезда не было. Только запах от жизнедеятельности человеческих тел густо стоял над ржавыми рельсами.
      Он понял, что толкач все же прибыл и увез поезд в Саратов, оставив его умирать в безжизненной степи.
      У него остались совершенно лишние в степи деньги, предусмотрительно зашитые матерью в пояс брюк. В их правом кармане парень обнаружил измятую и окровавленную брошюру про экспрессионистов. В шумящей голове пронеслись образы великих художников, чьи полотна он никогда не видал. Но их необычайные судьбы наполнили его организм огромной силой, он повыше поднял голову и сначала пополз псом-победителем, а затем, перетерпев боль, поднялся с колен во весь рост и зашагал все уверенней и уверенней навстречу своей длинной жизни.
      За неделю ему удалось пройти двести километров. Он почти до костей стер ноги, стал худее собственной тени, и когда вошел в маленький городок со странным названием Крыс, то пугал встречных своим видом чрезвычайно. Особенно его железная улыбка, ржавая от еще не отошедших побоев, вывороченные негритянские губы вызывали у горожан чувство потустороннего страха, вдруг выползшего на эту сторону.
      Взглянув на свое отражение в витрине, Вэл понял, почему от него отшатывается публика, и первым делом посетил городскую парикмахерскую, где работал частником маленький человек неизвестной национальности с очень длинным и кривым носом, с курчавой шевелюрой на затылке и лысиной на большом морщинистом лбу.
      — Стрица? — спросил он, ужасно картавя. — Брица? — Человек смотрел на вошедшего снизу вверх, и его совершенно не пугала внешность клиента. — Итак?
      — И то, и то, — согласился Вэл.
      Он сел в кресло и был накрыт белой простыней, натянутой до самого кадыка.
      Человек оказался истинным артистом своего дела. Он так искусно постриг Вэла — тщательно обойдя ножницами и расческой шишки и ссадины… И так приятно было молодому человеку, когда по распаренной коже щек заскользило опасное лезвие, а потом струи одеколона „Шипр“ заставили его морщиться.
      А потом странный парикмахер отказался от денег, объяснив, что ему дико приятно было иметь такого клиента.
      Оказалось, что прямо за залом находилось и жилище мастера, в котором накрыт стол с разными кушаньями. Вокруг него хлопотала упитанная черноволосая женщина лет двадцати пяти, с удивительно бледно-белой кожей на лице и обнаженных руках. Зато глаза ее горели раскаленными углями, будто печь у нее была в голове, а не мозг.
      — Моя Ефимочка! — улыбался парикмахер — Ефимочка моя!..
      Его кормили, подкладывая в тарелку лучшие кусочки дымящегося мяса, подавали влажное полотенце, чтобы он стер с губ жир. А он, слабый и измученный, хоть и спрашивал себя, за что ему такая благодать, ответа не искал, принимал все по немощи временной… Здесь же, за столом, Вэл Рюмин заснул…
      Проснулся он от какого-то невероятного чувственного сна. Открыл глаза и увидел над собой разметавшиеся, как конская грива на скаку, черные волосы. А потом он сам ощутил себя скакуном, которым управляет невиданный всадник.
      — Ефимочка-а-а! — протянул он, почти просто нал. А она продолжала аллюр на его плоском животе, поражая своим бледным, кефирным телом. Но и в ночи глаза Ефимочки горели черными опалами… — Ефимочка-а-а!..
      Ее крик, словно паровозный свист, разорвал ночь. Его стон вторил ей, но утонул в мощи Ефимочкиной страсти…
      А потом она быстро ушла, мелькнув тяжелыми ягодицами…
      Вэл, обессиленный жизненными невзгодами и Ефимочкой, тотчас заснул, но, казалось, через секунду был разбужен парикмахером. В ночное окно лишь только отблеск первого солнечного луча явился.
      — Вам пора уходить, молодой человек! — шептал цирюльник и тащил с кровати парня за руку. — Пора!
      Пока Вэл одевался в приведенную в порядок одежду, стараясь разлепить спящие глаза, хозяин парикмахерской тихонечко приговаривал:
      — Наших здесь нет. Да и откуда им взяться… Вы хоть на нашего и не похожи… Я понимаю, что вы не наш…
      — На кого на ваших? — еще не окончательно проснувшись, спросил Вэл.
      — А вам зачем?.. Вам не надо… Я вам билет на утренний проходящий взял. Вам спешить необходимо…
      — А куда поезд?
      — В центр… Здесь нет наших, а все должно продолжаться. Бабы должны рожать — в этом их счастье… А я дело ему передам… Для мужчины это продолжение… Кому же дело-то достанется?..
      — Кому? — не понял Вэл.
      — Вот, — парикмахер протянул билет. — Поезжайте с Богом.
      Он стал подталкивать юношу к дверям, одновременно похлопывая сухой ладошкой по спине. Неожиданно Вэл обернулся.
      — А как же Ефимочка?
      — А что Ефимочка? — с удивлением всплеснул руками парикмахер. — Что такое с ней, я вас спрашиваю?
      — Ну ведь мы…
      — Что, что вы?.. Кстати, у вас очень хорошие зубы. Куда надежнее, чем золотые. Золото — очень мягкий металл, орехи не разгрызешь, обратно дорогой!
      — А где Ефимочка? — все спрашивал Вэл.
      — Так она в ночную сегодня… На сыроварне у Гмыри. Как вас накормила, так и на работу удалилась…
      — А кто тогда…
      — Что?!!
      — А кто тогда ночью?.. — ничего не понимал парень.
      — А что ночью?.. — хлопотал густыми бровями парикмахер, то поднимал их почти к макушке, то строил домиками. — Что-то приснилось нехорошее?
      — Да нет…
      — Вот и славно!.. А теперь прощайте!.. Поезд через полчаса… Вам бежать!
      Он похлопал юношу по груди, как-то по-отечески заглянул в его глаза своими, тоже сверкающе черными, как у Ефимочки, слегка поклонился, вдруг чихнул громко и раскатисто. Затем парикмахер ткнул пальцем в сторону железнодорожной станции, где было светло от электрического света, и закрыл дверь перед носом Вэла.
      Через час мощный локомотив нес за собой состав с балкарским юношей. Пройдет еще много времени, прежде чем Вэл вспомнит этот маленький городишко со странным названием Крыс, где его любила или просто приснилась необыкновенным утром кефирная женщина Ефимочка…
      Он, как и хотел, поступил в Саратовский педагогический институт. На курсе оказалось пятьдесят шесть девчонок и трое парней. Он, Снегов Петька и Толик Пак — кореец, с глазами-щелками, как прорези в копилке.
      Они с Толиком Паком поступили как национальные единицы, а Снегова приняли за катастрофический недобор мужчин-учителей по всему СССР.
      Снегов ничего не знал. И не знал ни о чем!.. Его мозг был девственно чистым, совершенно не жаждущим каких-либо познаний. Ему, мозгу, нравилось собственное девство, он оценивал себя как белое заснеженное поле, и если даже заяц оставит на нем свой след, это будет кощунством… Как и все не отягощенные знанием, Петька Снегов был самым энергоемким, а оттого расточительным на свой ресурс, как атомная станция. Он все время находился в стадии придумки: как пробраться в женскую часть общаги, как купить ящик портвейна на рубль и как сдать зачет по русскому языку, если единственное слово, которое он писал правильно, без ошибок, было слово, состоящее из одной буквы — я. Зато Петька помнил тысячу анекдотов и умел рассказывать даже отчаянно непотребные так, что самые красивые девчонки, хоть и краснели густо, зато и смеялись со слюнями и соплями. Петька с детства был полноват, имел слабость ко всяким тряпкам, но за неимением башлей промышлял на барахолке, где скупал всякое тряпье за три копейки и комбинировал из него, как он называл, — ансамбли. Иногда он был похож на попугая, а иногда заявлял, что так одевается Джон Леннон. Правда, вскоре Петьке отбили охоту одеваться цветасто местные саратовские пацаны, почему-то решившие, что этот приезжий из Нижнего Тагила гомик.
      — Это я-то гомик! — возмущался Снегов. — Я, который, не вынимая, может пять раз!!!
      — Не вынимая из кого? — интересовался обычно молчаливый Толик Пак.
      — Тебе поймать собаку на ужин? — тотчас реагировал Петька. — Как можно сожрать своего друга? Друга человека?.. Это ж сколько надо друзей иметь, чтобы жизнь прожить!
      — Я не ем собак, — сообщал Толик.
      — А папа твой?.. Сколько съел собак твой папа?!!
      — Мой папа…
      А потом все узнали, что папа Толика был разведчиком, отправленным Великим вождем и учителем товарищем Ким Ир Сеном в Южную Корею, где он впоследствии был зверски замучен империалистическими ублюдками.
      Толика жалели, особенно институтские девчонки. Многие с ним даже спали из сочувствия, но большинство все же интересовалось, как там у корейцев устроено. Толик, конечно же, как истинный сын разведчика, удовлетворял интерес противоположного пола с неутомимостью стахановца. За полгода он собрал такую коллекцию побед, которая и не снилась Снегову с Вэлом вместе взятым.
      — Почему им неинтересно, как у меня там устроено? — возмущался Петька.
      — Потому что тебя слишком интересует, как там у них! — учил Пак. — Тогда как я — полное безразличие… Их всегда тянет к тем, кто на них внимания не обращает.
      — Тебе хорошо! У тебя лицо, как недожаренный блин, а глаза всегда закрыты… Как ты вообще видишь?!
      — У меня глаза закрыты, зато я все вижу, а ты с открытыми — слепец!..
      Они были молоды и счастливы. Рядом текла Волга, в которой они с ранней весны и почти до ноябрьских праздников целыми днями купались, насыщались лишь яблоками одними да девичьими телами. Запивая их дешевым портвейном. Вэл танцевал перед девчонками а-ля лезгинка, а на бис железными зубами перегрызал арматуру. Петька травил анекдоты и пел под гитару матерные частушки, а Толик Пак изображал из себя революционера-философа, привлекая к своей персоне поклонниц даже из других учебных заведений.
      А потом все кончилось очень плохо. Толик Пак переспал с какой-то девчонкой, которой, как потом выяснилось, было всего пятнадцать лет, а дедушка ее оказался самым настоящим русским революционером, чуть ли не соратником самого Ленина.
      Всех троих обвинили в изнасиловании несовершеннолетней. Потом Снегова и Вэла все же отпустили, так как они ночевали в общаге, но Пака держали долго и упорно, пока революционеры разных стран договаривались о социалистических принципах…
      А потом в милицию явилась группа представительниц педа, которая подала письмо-прошение, в котором говорилось о том, что Анатолий Пак — цельная человеческая натура, не способная на насилие в принципе. А несовершеннолетняя Роза Ванина, посещающая подготовительные курсы их института, — обыкновенная блядь, пусть и внучка старого большевика! Далее заступницы перечисляли, с кем пятнадцатилетняя Ванина мяла матрасы. Набралось почти воинское подразделение… В связи с этим общественность просила немедленно освободить Толика Пака для продолжения учебы!
      То ли письмо сыграло роль, или революционеры договорились между собой. В общем, Толика отпустили… Всех троих вызвали в комитет комсомола и объявили об исключении.
      — На сем революционеры сошлись! — объяснили прямо.
      Это ЧП в их жизни случилось в конце второго курса, а значит, молодым людям грозила армия. Служить Родине никто не хотел.
      — Может, куда еще поступим? — предложил Снегов.
      — В этом городе мы персоны нон грата, — возвестил Толик Пак.
      — В Москву, — предложил Рюмин и улыбнулся своей металлической улыбкой.
      — А куда в Москву? — загрустил Снегов, знающий про чудесное свойство своего мозга оставаться девственно чистым. С его знаниями в Москву!..
      — Погуляем лето в Саратове, а к осени в Москву, в институт культуры! — решил Вэл. — Тебе, Снегов, там знания не понадобятся. У тебя способности! Артистом станешь!
      — А я? — заволновался Пак.
      — Ты — национальная единица всегда и везде!
      — И ты, — заулыбался Толик.
      — И я…
      Перед самым отъездом в столицу Валерий Рюмин на неделю исчез. Толик и Снегов искали друга, но их вдохновитель на путешествие в Москву канул бесследно.
      — Струсил? — предположил Снегов.
      — Кто? Вэл? — с презрением поглядел на Петьку сын корейского революционера.
      — А где он тогда?
      Толик в ответ тяжело вздохнул.
      Валерий Рюмин отыскался неожиданно, когда жаркое солнце стояло в самом зените, а друзья, накупавшиеся в теплых водах Волги, обожравшиеся яблоками, дремали на кругом берегу.
      — Дрыхнете, подонки?
      Они узнали лишь его голос.
      Оба вскочили на ноги и сквозь лучи летнего солнца во все глаза уставились на незнакомого человека с голосом Вэла.
      — Что смотрите?.. Не узнаете?.. Это я! Это я — ваш друг!
      На месте Вэла стоял коротко стриженный парень с чисто выбритым лицом, одетый по последнему слову моды — в расклешенные брюки и приталенный батник. Парень широко улыбнулся, сверкая белозубой улыбкой.
      — Вэл, ты?.. — обалдел Снегов.
      — А где твои зубы? — поинтересовался Толик. Даже его лицо-блин выражало подобие удивления.
      — А где твои зубы? — вдруг тоже спросил Петька.
      — Мои зубы на месте, — ответил новоиспеченный денди и улыбнулся, демонстрируя их — ровные, один к одному.
      — А свои где? Железные?
      — То были не мои, временные.
      — А как же теперь арматуру перегрызать?
      — А зачем ее перегрызать?
      А еще Вэл показал новый паспорт, в графе национальности которого было четко прописано: русский.
      — Не хочу поступать национальной единицей, а то в Кабарду распределят! Там нет работы!
      — Значит, я один останусь национальной единицей, — заключил Толик Пак. — Вы, значит, русские, а я единица?
      — Можно, конечно, написать в паспорте, что ты русский, урожденный города Костромы… Но глаза… Сам понимаешь… К тому же я действительно русский, просто жил в Кабарде. Прадеда еще моего сто лет назад царь на Кавказ сослал. Восстановил историческую справедливость!.. Ты тоже русским хочешь быть?
      — И рожу твою плоскую, — добавил Снегов, — рожу твою плоскую выпуклой не сделать! И распределят тебя в Корею! В Южную! И будешь ты там собак немерено жрать!..
      Когда до Толика Пака дошло, что распределить его профильно невозможно, что он навсегда останется в СССР сыном корейского революционера, а потому ему лучше оставаться национальной, но зарубежной национальной единицей, в его глазах-щелочках просияло…
      Они по-прежнему были друзьями, а потому весь остаток дня провалялись на теплом волжском песке и каждый болтал что-то незначащее.
      А потом Вал рассказал, как ему рвали железные зубы. Он смеялся, показывая, какими были клещи, и друзья смеялись в ответ, хотя во время стоматологических процедур кровь из его рта текла рекой, а молоденькая медсестра несколько раз падала в обморок.
      — И что, ни разу не вскрикнул? — с подозрением вопрошал Снегов.
      — Я — джигит!.. Нет, я — казак!!! Ха-ха!..
      — Деньги где взял? — поинтересовался Пак.
      — В поясе старых брюк были зашиты. Отцовы, для трудного случая…
      — А где твой отец?..
      На этот вопрос Вэл не ответил, зато вытащил из кармана конверт, в котором были сложены три билета на поезд плацкартой до Москвы.
      — Когда? — спросил Петька.
      — Завтра.
      — И билеты на деньги отца?
      — Ага…
      Всю ночь до отъезда они гуляли. Да так гуляли, что в поезде чувствовали себя еле живыми. С трудом вспоминали, что выпили ящик портвейна…
      — А я пять раз доехал, не вынимая, — сообщил Снегов заплетающимся языком.
      — А я — десять! — сообщил Пак.
      — А я — пятнадцать…
      Москву они проспали… Поезд довез их до столицы Родины и, как руду, вкинул молодые души в плавильный котел Первопрестольной…

      О чудо!.. Да! Да! Да!.. Нитку Чмок обнаружил порванной, и даже не в трусах, а на простыне! Как она туда попала!.. Змеей уползла!..
      Начлагеря тотчас вызвал фельдшера Кискина.
      — Может, перетерлась? — пытал.
      — Десятый номер, — зевал фельдшер. — Рукавицы шьют…
      — Что?
      — Толщина нитки — десятый номер, — объяснил Кискин. — Ее даже руками порвать сложно, а вы — перетерлась! Говорил же — все у вас нормально. А я иду в отпуск летом! А сейчас спать…
      Чмок был несказанно рад косвенному доказательству исцеления и впервые почти за месяц расслабился. Ему захотелось спать, так как ночь еще не закончилась, а потому начлагеря махнул на прощание Кискину рукой и, поскрипывая матрацем, захрапел…
      Весь остаток ночи ему снилась она, вернее, ее смутное очертание, подсвеченное солнцем…
      Второй раз Иван Чмок проснулся поздним утром, протяжно зевнул, разлепил глаза, похлопал ими, расставаясь с ночными образами, а когда во взоре прояснилось, ночная слеза просохла, то он явственно разглядел холмик, сооруженный из одеяла над собственным животом… Рука проворной ящерицей скользнула к телу и нашла его тотчас. Он был нерушимой Вавилонской башней, Александрийским столпом, ядерной боеголовкой СС-20!
      Чмок хотел было троекратно прокричать „ура“, что и сделал про себя. Еще с минуту полюбовавшись на явные признаки мужества, он использовал его для справления малой нужды. Потом он подумал про Кискина, что хрена лысого даст ему отпуск летом. Вообще не даст отпуска! Ишь, прохиндей!..
      Так всегда случается с человеком. Про болезнь он помнит всегда, а про выздоровление забывает тотчас после того, как оно наступило…
      Но Чмоку предстояло находиться в хорошем расположении духа всего два часа. За это время он со вкусом позавтракал и даже решил отправиться сегодня на работу…
      Но не тут-то было! С начлагеря случилась метаморфоза. Он, выздоровевший телом, вдруг замучался душой, вспомнив, что влюблен. Да так сильно влюблен он, что рука с чайной ложечкой, наполненной медком, вдруг задрожала, как при Паркинсоне… На Чмока вдруг разом обрушились воспоминания всего произошедшего почти месяц назад…
      — Ах! — вскричал начлагеря. — Ах!!!
      Ложечка вывалилась из ослабевших пальцев и плюхнулась в чашку с чаем…
      Он сидел на стуле, застыв памятником, с пурпурным от стыда лицом… Его опять потянуло к оружейному шкафу, но он даже с места не стронулся, зная твердо, что слаб, что ему предстоит с позором перед Ирэной проживать свою жизнь дальше!.. Но как?.. Представлений своих он вынести не мог. Душа рыдала вселенским стыдом… Он вспомнил про баклажан… О Боже!.. Она, идеал его мечтаний — все видела! Как его из стены выпиливали!..
      Иван Чмок здесь же, за обеденным столом, не вынеся нахлынувших воспоминаний, потерял сознание.
      Впрочем, его разлука с миром продолжалась недолго, так как страдания для того и даны, чтобы переживать их наяву, а не в отключке.
      Он и страдал весь следующий месяц… Не выходя из казенной квартирки своей, страдал и любил!..
      Его навещал друг Рогов и все старался успокоить, попивая чмоковскую водочку, закусывая чмоковским соленым огурчиком.
      Сам начлагеря не пил, а все больше ел, чтобы занять страдающие нервы жевательным рефлексом. Ему было все равно, что потреблять. В желудок проваливалось „Юбилейное“ печенье со шматками сала, колбаса-кровянка, тушенка банками, в общем, всяческая несочетаемая продукция.
      — Ты, Вань, не переживай так! — успокаивал Рогов. — Подумаешь, баба твое влечение увидала! Так ты же влекся не на мужика… Вот где б стыд был… Ну, в дырку вставил, эка невидаль!.. Ты ж не нос туда вставил!..
      Чмок аргументов не разумел, все больше ел.
      — А хочешь, я удавлю ее? — предложил замполит. — Вызову к себе и полотенцем!.. Схороним, как умершую от естественных причин. Нет предмета любви, нет самой любви, нет стыда!
      Чмок было вскинулся, решив, что это выход, но тотчас осекся, проглотив огромный кусок баночной ветчины. Как можно любовь свою убить! Ведь она так редко приходит!.. Да еще полотенцем!.. Ассоциация с полотенцем привела к воспоминанию о душевой…
      — Не вздумай тронуть ее, — рыкнул Чмок. — Я тебя самого удавлю!
      — Тогда надо ласку к ней применить! — поменял тактику Рогов. — Ты ей подарочек какой-нибудь пошли… Потом другой, а там, знаешь ли… Что для тебя — стыд, для бабы обыкновенной — совсем ничто, может стать!
      — Она необыкновенная! — сквозь чавканье вздыхал Чмок. — Она — флейтистка!..
      — У нее, что, все по-другому устроено? Баба, она и есть баба! За кусок вольного мыла сама к дырочке задком подойдет!
      — Она не такая!..
      Эти беседы продолжались целый месяц, пока как-то раз Рогов не пришел странно веселым. Он по-хозяйски сел за стол, налил стакан до краев водкой, а потом вылил ее в себя за один глоток
      Отдышавшись, он произнес:
      — Тут кто-то нами интересовался! — и заулыбался заговорщицки.
      Чмок, поедающий из кастрюли макароны с тушенкой, вдруг встрепенулся.
      — Кто? — затаенно спросил.
      — А как мы думаем?
      Здесь начлагеря не выдержал. Всему есть предел. И испытанию дружбы тоже.
      — Да ты задрал меня, хрен вонючий, своими выпердонами! Сейчас по хавальнику оберешь враз, гнида! Я тебе что — цаца на костылях или лагерный кум! Все водку мою жрешь!!! Отвечай, падла!
      Рогов не на шутку испугался, таким казался Чмок грозным.
      — Да ты что, Вань!.. Я же как лучше старался!.. Я ей от тебя мыльце послал… Щеточку зубную с ласточкой… Чебурашка…
      Чмок громко рыгнул. Вместе с поганым воздухом из него вышла и злость. Он перестал жевать и продолжал слушать…
      — Она с благодарностью приняла, — продолжил замполит осторожно.
      — Спросила, от кого?
      — Ну, а как же…
      — Ты что сказал?
      — Что от тебя, Вань, конечно.
      — А она?
      — Большое спасибо, передайте начальнику, я и передаю…
      — Ну, а как она…
      — Что?
      — Не улыбалась ли, там, с хитрецой?..
      Чмок вспотел и даже перестал на время глодать куриную ногу.
      — Улыбнулась искренне, — уверил Рогов.
      — А когда ласточку дарил, сказал, что от меня?
      — Ну, а как же, Вань.
      — А мыло ей понравилось?
      — За раз половину смылила. Сначала нюхала, а потом намыливалась. Вся в пене стояла… Рыжая стерва, аж глаза жмурит!..
      — Стенку в душе восстановили?
      — Ага.
      — И дырку?
      — Ага, — довольным голосом отозвался Рогов. Он понял, что проговорился по полной, хотел было что-то придумать спасительное, но оказалось слишком поздно. Кулак Чмока угодил ему в самый нос, расплющив орган, словно пельмень.
      — А-а-а!.. — заверещал комиссар, ловя капли крови в ладонь.
      — Значит, к дырке ходишь и за мое мыло мою бабу глазом имеешь? — На этот раз удар произошел с левой руки по уху, лишив его слуха.
      Окровавленный, оказавшийся на карачках замполит зашибленной собачонкой вертелся вокруг собственной оси и клялся, словно в предсмертный свой час.
      — Закрою дырку!.. Честное партийное слово!.. Из кирпича новую стену выложу!..
      Чмок было хотел пнуть друга ногой сверху, но передумал, вновь в мгновение одно потерял гнев, уселся на стул и принялся догладывать куриную ногу.
      — Еще раз узнаю, что за нею шпионишь, партбилет на стол положишь! Понял?
      — Понял! — с готовностью отозвался Рогов, поднимаясь с карачек. — И даже повторять не стоит!
      Он стоял на согнутых ногах, подобострастно тянулся вперед физиономией, измазанной его собственной кровью.
      Про себя Рогов думал о Чмоке нехорошо. „Ах, су-чара, барабанная перепонка лопнула!.. Это мы еще поглядим, кто с партбилетом расстанется!.. Так с Роговым нельзя! Рогов — не Кискин!..“
      — Больше не приходи! — рыкнул Чмок. — Пока не позову!
      — Так точно! — отозвался Рогов.
      — Вали!
      Следующие две недели Чмок провел в одиночестве, если не считать коротко приходящей поварихи, снабжающей его питанием. Чмок рефлексировал, страдая от любви и стыда, кушал всякое и помногу, а потом в этом своем страдальческом состоянии его организм начал улавливать собственную прелесть, некие оттенки радости…
      Поправившийся за последние два месяца на двадцать пять килограмм, Чмок стал выглядеть как штангист Василий Алексеев — самый сильный человек на планете. Он тоже чувствовал в себе силу физическую…
      Большим и сильным он появился в зоне. Лицо хмурое, ляжки трутся друг о друга, огромные плечи съели всю длину шеи, а живот с помощью крепкого ремня, вся его мощь была направлена на укрепление груди.
      Охрана, весь персонал, встречая начальника после долгой разлуки, отшатывались от Чмока, словно он превратился в Кинг-Конга. Начлагеря шагал по зоне и с каждым шагом его организм наполнялся сначала уверенностью в собственных силах, а затем нестерпимым желанием эту силу проявить. Первым делом Чмок ревизовал мужскую часть зоны, затем больничку, из которой погнал всех ее постояльцев на работу, объявив страдальцев симулянтами. Двоих, особенно неохотно покидающих медицинскую палату, он оставил в ней надолго, несколькими ударами своих ручищ покалечив зеков изрядно…
      Кискин от такого происшествия лишь разводил руками.
      — Я ему говорил, — кивал головой фельдшер. — Тантризм снимает все проблемы!
      По роже в этот день получили многие. И охранники, и зеки. Чмок искал своего замполита, а Рогов словно испарился.
      — Где Рогов?!! — грозно вопрошал Чмок.
      Но ответа не было.
      — Я спрашиваю, где Рогов!!!
      И опять тишина.
      А здесь Кискин подоспел с напоминанием:
      — Помните про отпуск?.. Проигранное пари — долг чести!..
      Чмок не успел проанализировать, почему именно на фельдшера у него вдруг ярость зашкалила. В общем, Кискина отнесли в его же больничку…
      Зона затихла. По сарафанному радио в мгновение разнеслась информация о том, что кум не в себе, что творит произвольную расправу, от того в лагере, как на мужской половине, так и на женской, воцарилось политкорректное затишье.
      Что-то произошло в мозгу Чмока. Какие-то провода закоротили. Никаких мыслей, лишь обрывочные рефлексии да гормональные накаты.
      Его тело направилось в женскую часть лагеря, где, порыкивая и погавкивая, произвело инспекцию пошивочных цехов. Необыкновенно злое тело отменило нескольким зечкам условно досрочное освобождение, которое вот-вот должно было вступить в силу. Зечки заголосили в голос, так как на воле у них росли маленькие дети, будущие уголовники…
      До самой ночи начлагеря наводил в зоне порядок, который, по разумению его, нарушился во времена чмоковского отсутствия. Лишь к двум часам после полуночи он умаялся и сделал перерыв. Ощущая огромное чувство голода, Чмок шатнулся к столовой, вернее, к ее кухне, где обнаружил с десяток работников, которые суетились вокруг дымящих кастрюль со всяким варевом, а возле накрытого накрахмаленной скатертью столика стоял, одетый в парадную форму, замполит Рогов.
      — С возвращением, Вань!
      Чмоку очень хотелось его зашибить, но вид отварного языка и свекольного хрена, дымящейся картошечки, истекающей сливочным маслицем, холодной водочки в стеклянном графинчике отвлекли сознание от желания произвести насилие тотчас. Начлагеря воспринял увиденную картину как должную, а потому уселся на стул и принялся активно поглощать продукты. Он видел, что на столе есть и вторая тарелка с вилкой, а также стакан. Проглотив закуску, сквозь зубы поинтересовался:
      — Для кого?
      — Я думал, если тебе будет компания нужна!.. — заговорил Рогов.
      — Для себя накрывал?
      — Кого хочешь, Вань, с собой сажай! Твое право!
      — Я садиться не собираюсь! — скосил глаза на комиссара Чмок. Потом перевел свой взгляд на говяжье рагу с мясной подливой на пюре. — Ни с кем!
      — Неточно выразился! — оправдался Рогов.
      Дальше Чмок ел молча. Изо всех кастрюль отъел по половине, а потом, рыгнув в знак благодарности, приказал:
      — Петерсон в душевую!
      — Есть! — отозвался Рогов.
      К месту своего позора Чмок шел неторопливо. В его замкнувших мозгах не вырабатывались мысли, а душа то ли спала, то ли болела серьезно в эту ночь, так что начлагеря даже стыда не помнил.
      В ожидании латышки он сидел на стуле, прямо но центру душевой. Пустил газы, с интересом слушая отзвуки от кафельных стен.
      Ее втолкнули. Она посмотрела сначала на Чмока, а потом, услышав лязганье замка, обернулась на дверь, затем вновь на Чмока. Глядела без страха, но с удивлением.
      — Здравствуйте! — поздоровалась.
      — Раздевайся! — приказал Чмок.
      — Что? — она еще больше удивилась.
      — Скидывай, сука, барахло! — вдруг заорал Чмок. Его глаза наполнились кровью, а кулаки сжались.
      Она не боялась или тщательно скрывала страх, пряча его за напряженной улыбкой.
      — Так вы что пришли? — спросила. — Мне же за свой позор мстить?..
      В мозгах Чмока треснуло электрическим разрядом, но не отомкнуло. От ее вопроса было ощущение, как от внезапного подлого удара. Начлагеря аж задохнулся от гнева.
      Его трясло. Несколько секунд он даже не мог сказать слова единого. От этого внезапного психического нападения Чмок потерял дыхание, но злоба придала ему силы, тело рванулось со стула, а огромный кулак въехал ей под дых, почти туда, где жило ее рыжее солнце. Она не вскрикнула даже. Лишь согнулась вдвое. А с головы струился к полу поток золотых волос.
      Он долго ее бил, отупевший до скотского состояния. В исступлении срывал с нее одежду, а потом, наклонив, пытался силой завоевать ее рыжее солнце. Но его оружие не сработало, а от того, еще более обозленный, он стал загребать солнечный жар жадными пальцами… Насильник оборотил ее лицо к себе и, удерживая ее на коленях, хрипя приказал:
      — Играй! Играй, флейтистка!
      Ее лицо, опухшее, почти синее, с разбитыми губами, почти мертвое, горело глазами, бесстрашно смотрящими на него снизу.
      — Перед свиньями не играю, — произнесла она.
      И тут у Чмока отомкнуло.
      Как-то разом снизошло. Будто была ночь, а через мгновение — день.
      Он смотрел на нее с трагическим любопытством, видел как его собственные ручищи сжимают худые плечи истерзанного тела… Так бывает, когда кошка сыта и, позабавившись с мышкой, оставляет ту жить с переломанными костями. Но он не был кошкой, он искал в себе человека… Они встретились взглядами, ноги Чмока вдруг стали ватными, подломились разом, и он упал перед нею на колени. Их лица оказались друг против друга. Сквозь отек избитого лица на него по-прежнему смотрели ее глаза. В них опять не было страха, боль одна.
      Именно сейчас, будь у Чмока пистолет, он бы застрелился в следующую секунду. Надеясь на это, он похлопал себя по бокам, а потом, не найдя ствола, вдруг поднял голову к потолку, откуда проливался омерзительный свет лампы дневного света, открыл рот и завыл. Он завыл с такой отчаянной нотой, такие крупные слезы потекли из его налитых кровью глаз, что она, уже отпущенная, бессильная, не упала на пол, удерживалась на окровавленных коленях, глядела на него и, казалось, даже сострадала.
      А потом он судорожно обнял ее. Пытался прислониться щекой к ее щеке, но разбитая почти до костей Ирэна чуть слышно застонала, а от этого он пришел в исступление, в полнейшее сознание, что натворил ужасное. Его губы нервно шептали „Прости, прости!!!“, он гладил большой ладонью по огненным волосам, в которых сохла кровь… Кровь сочилась из губ, он припал к ним, стараясь своими запекшимися исцелить ее улыбку.
      — Люблю тебя, люблю!!! — Его руки нащупали разорванную им же юбку, которую сейчас он пытался приспособить в области открытого солнца, чтобы укрыть его. Он чувствовал на пальцах прошлый жар этого солнца, а потому протянул перед ней ладони с растопыренными пальцами и с отчаянием стал требовать:
      — Отрежь их!.. Хочешь, откуси!.. Я люблю тебя!.. Кусай же!!
      Потом он опять завыл…
      Это был вой волка, который с голодухи сожрал свою волчицу. Волк выл так исступленно, призывая сородича, которому мечтал подставить незащищенное горло.
      Она смотрела на него, инстинктивно прикрывая рукой грудь, и не чувствовала зла. Потом увидела, как он дважды шарахнулся головой о стену. Кафель треснул, а на его мясистое лицо из-под ежика шевелюры потекли струйки крови. И опять он запросил се: „Прости, прости!!!“
      Как должно быть страдает это человек, подумала она. Как должна быть тяжела его жизнь, что он такими поступками выказывает любовь свою…
      Ирэна смотрела на него, а потом внезапно погладила Чмока по щеке.
      — Вам очень больно? — спросила разбитыми губами чуть слышно. — Вы несчастны?
      От такой внезапной нежности Чмок перестал выть, лишь поскуливал от невероятного чувства любви к этой избитой им до полусмерти латышке, чувства любви столь огромного, гораздо большего объема, чем его тело.
      Да, — признался он с отчаянием. — Я несчастен настолько, насколько может быть несчастен человек… Я люблю тебя, слышишь? Слышишь?
      — Слышу.
      — Это правда, правду говорю!.. Я тебя из-за собственной слабости!.. Но сейчас я еще слабее… Что мне делать?..
      И опять она подумала: какой странный человек! И душа в человеке есть, и сердце, а вместе с ними скот уживается!..
      Она была флейтисткой, тонкой натурой, за свою жизнь передумавшая о многом, убившая своего мужа за примитивность и слабость характера. Муж за всю их жизнь и пальцем се не тронул, а когда она собралась уйти от него в никуда, с бабьей тоски, вдруг схватился за ружье, да не ее собрался убивать, а от слабости протянул оружие ей, прося, чтобы она его жизни лишила, так как без нее ему хоть в рай, хоть в ад. Она его и застрелила из жалости…
      А в этом несчастном человеке столько всего уживается, думала Ирэна. И страсть, и зверь, и нежность медведя, и любовь первобытная.
      А он опять взывал к ней с нескончаемым страданием:
      — Что делать мне?! Что?..
      И она ответила:
      — Если любите, то любите. — И почти теряя сознание: — Любовь — хорошее чувство!
      Избитую и бессознанную, Чмок отнес ее прямо к себе в квартиру. Охрана не смела перечить начлагеря, да и вообще все засунули языки подальше от греха. Рогов тоже молчал, но все запоминал, укладывал в копилочку грязных фактиков, готовясь при случае двинуть на Чмока компру.
      Ирэна стала жить у Чмока. Он сам ее выхаживал. Составлял всякие примочечки, мазечки натащил из вольной аптечки. Протирал тело влажной тряпочкой, вплоть до самых интимных мест, но сексуального в нем от этого не возрождалось, лишь чувство любви и нежности необъятное… Опять же питание наладил обильное, сначала с маленькой ложечки кашки да пюре сквозь разбитые губы, а потом, когда все поджило, стал мясом потчевать, даже где-то свежие овощи умудрялся доставать.
      Он не разговаривал с нею. Не смел. Да и она молчала…
      Так прошло два месяца. Ее тело потихоньку выздоровело, синяки сошли, и волосы вновь загорелись чистым золотом.
      Теперь она сама ухаживала за собой, а как-то раз приготовила еду и поставила на стол две тарелки. Оба молча поели. А после она спросила:
      — Любишь?
      — Необъятно, — ответил он с такой неподдельной искренностью, с такой душевной силой, что случилось чудо.
      Они стали любовниками. Она разрешила ему совершить добровольный полет к своему солнцу, исследовать его и почти покорить, сама подарила ему несколько пьес для флейты, а так как инструмента в зоне не было, сыграла немой концерт на Чмоке, выстреливая каменным язычком, словно в мундштук… В эти секунды Чмок умирал от неслыханного наслаждения и на исходе мыслей своих осознавал, что права была Верка, говоря про флейтисток…
      Далее Чмок и Ирэна жили, как муж и жена. Она хоть и оставалась заключенной, но в зоне почти не бывала, а через пять лет Чмок выхлопотал ей УДО, и они поженились официально. Единственное, что омрачало жизнь начальника лагеря, — это его фантастический вес, который мешал семейной жизни. Вес начал расти еще с того давнего момента чмоковского позора, с дырки, прорезанной в стене, и до сих пор расти не останавливался… В Чмоке накопилось за двести килограмм. Его мучил диабет и метеоризм, а от того Ирэна ушла жить в другую комнату, отказав ему в солнце…
      — Лечись, Ванечка!..
      И теперь Иван Чмок возлагал большие надежды на нового заключенного. Почему-то он был уверен, что Ветеринар, убийца баранов и людей, поможет ему с недугом, сделает тело юношеским, и он обретет всю гармонию, всю полифонию человеческого счастья.

      Волею судеб так получилось, Кран и Слон в Москве почти не виделись. Такой странный город! Заставляет всех жить как-то не по-человечески.
      Слон поступил в техникум при Институте стали и сплавов, а Кран приткнуться никуда не сумел. Сначала также попробовал в техникум к Слону, но завалился, пойманный на списывании.
      Года два Кран ошивался возле трех вокзалов. Сначала разгружал вагоны на общих основаниях — батареи, неказистые советские унитазы, а также металлические болванки. Тогда он вспоминал о Слоне, уверенный, что ему на эксперименты болванки пойдут. В этот момент он непременно хотел навестить своего друга, тем более что лаве за тяжкий труд были, но к концу смены Кран, взмыленный, словно загнанная лошадь, косящий от усталости себе за спину, отдыхал со своей бригадой по-взрослому, брал на грудь пол-литру беленькой и лакировал водочку пивком. После такого отдыха он забывал о Слоне, засыпал мертвецким сном и снилась ему Надька из прошлого.
      А потом Крану стали доверять. Видят, что пацан не временщик, ходит на работу исправно, силой наделен бычьей, а потому поначалу его определили на бригадирство.
      Кран сопротивлялся, не хотел возвышаться над пролетариатом, но ему объяснили перспективу.
      — Ты, пацан, бригаду под себя затачивай, людей только своих держи, — учил Гаджи Петрович, дядя непонятной национальности, но на толстых пальцах рук своих имел он по три перстня с камнями. — Будет бригада тебе предана, будут бабки на кармане немереные!
      Призыв Гаджи Кран уразумел и через месяц работал на фруктах. Здесь были и персики, и виноград кишмиш, и клубника даже. Самое удивительное, что все эти фрукты Кран со своей бригадой разгружал в зимнее время.
      — Для ЦК, — объяснял Гаджи. — Но куда им столько?
      В общем, такие специальные вагоны половинили. Часть бригады разгружала в официальные грузовики, а другая — в свои машины. Охранники были в доле, а потому к разгрузке всегда стояли спиной.
      — На пересортировку! — командовал Гаджи, посмеиваясь.
      К сбыту Крана, естественно, не допускали, но денег давали много, так много, что у него имелся номер в гостинице „Украина“ на постоянной основе, а платяной шкаф был забит сторублевыми купюрами доверху.
      Теперь Кран сам физически не работал, только говорил своим работягам, что и куда нести. Здесь, на Казанском, он впервые попробовал коньяк „Hennessy“ и закусил его экзотическим фруктом киви. Когда он жадно впивался в земляничный вкус импортного плода, то вдруг опять вспомнил Надьку, представляя, как целует ее губы и они непременно такого же, как киви, вкуса…
      Как-то раз к бригаде прибился какой-то косоглазый паренек — бабки были нужны. Попросился на ночь, пусть на самую тяжелую работу. Взяли, а к утру косоглазый что-то стал выяснять с Гаджи про коньяк. Спрашивал, чего в машину частную загрузили? Куда повезли?
      Гаджи молча слушал вопросы, а потом приобнял косоглазого и повел его за вагоны, что-то ласково объясняя… Бригада услышала лишь глухой удар и короткий стон…
      Труп косоглазого закопали в заброшенной угольной куче…
      К концу третьего года работы Гаджи исчез, просто не явился на работу… День прошел, другой… И тогда Кран взял на себя его функции. Он примерно знал, в чем они заключаются. Бригадир по-прежнему половинил составы с дефицитом, свозя избыток в арендованные им гаражи в Подмосковье. У него не было реализации, но он, не дурак, понимал, что кто-то это место пасет, что Гаджи был в деле не главным, лишь звеном, потому терпеливо ждал хозяев.
      Они появились. Дяденьки в шапках из ондатры.
      — Ты с Гаджи работал?
      — Я, — ответил Кран.
      — Молодой, — скептически засомневался самый старший и сплюнул под ноги.
      — Это ничего, — решил другой, держа руки в карманах. — Как зовут?
      — Кран.
      — Ну вот, и погонялово есть, — он вытащил правую руку из кармана и протянул для пожатия. Рука в свете вокзального фонаря выглядела синей от обилия количества наколок на ней, а пожатие оказалось вялым. — Меня Вано кличут. Будешь с нами работать!
      — С вами так с вами.
      — И не рыпайся, — предупредил Вано. — Все будет, как прежде… Наши машины будут приезжать, мои люди с охраной разбираться станут. — Понял?
      — Понял.
      — Ну и ништяк!.. Главное, не глупи… Все будет, как было…
      Вано достал что-то из кармана и положил в ладонь Крана. Устало ухмыльнулся и пошел на выход, уводя за собой команду в ондатровых шапках. Вдруг один из синих вернулся и продиктовал телефон для экстренной связи. Потом сплюнул под ноги…
      Кран поглядел в свою ладонь и обнаружил в ней волосатый палец со знакомым перстнем, в центре которого сиял прозрачный камень. Кран перстень стащил, полюбовался им в фонарном свете и напялил себе на руку. Гаджиевский же обрубок зашвырнул далеко-далеко…
      Он понял, что за заныканный товар с него спрашивать не будут, но куда его девать, не имея сбыта?..
      Так тот товар почти весь сгнил в гаражах. Лишь часть его Кран распорядился отвезти в первый попавшийся детский дом. То-то там было радости! Как раз к Новому году!
      Денежная река становилась все мощней, так как пошла для магазинов „Березка“ импортная техника. Двухкассетники и видаки…
      Кран подолгу сидел возле набитого деньгами шкафа и думал, что с этими бабками делать?..
      В один из вечеров он вытащил пару пачек сотенных и, вызвав своего таксиста Лелика, поехал в техникум к Слону. По дороге взял армянского коньяка, ветчины, конфет и других продуктов. С этим и заявился в общагу к другу.
      Слон выглядел уставшим, похудевшим, но другу детства обрадовался чрезвычайно. Они, казалось, вечность обнимались, хлопали друг друга по плечам и громко наперебой спрашивали:
      — А помнишь?!! А помнишь это?!! А это тебе как?!!
      Всю ночь друзья пили привезенный Краном коньяк и жевали ветчину с конфетами. Они вспоминали свое незначительное прошлое, и от этого у них в глазах стояли счастливые и пьяные слезы.
      — Как же мы с тобой, дружила, не вместе? — спрашивал Кран друга, упершись ему лбом в лоб. — Ты же единственный, кто у меня в этом городе родной!..
      — Ты тоже мне брат, — отвечал взаимностью Слон. Он тоже капал чистой слезой на загаженный пол, держа друга за мощную шею.
      — Давай ко мне! — неожиданно воскликнул Кран. — Будем вместе дела делать! — Он достал из кармана пачки сотенных. — Во-о!
      — Откуда, Вован? — удивился Слон.
      — Иди ко мне, и у тебя бабок лом будет!
      Слон оторвался от друга, пошарил у себя за пазухой и выудил на свет пачку с точно такими же сотенными билетами.
      — У меня и так лом! — улыбнулся.
      — Откуда?
      Слон улыбнулся еще шире.
      — Помнишь рубль металлический?
      — Какой рубль?..
      — Ну, рубль… Когда мы решили валить из Запорожья?
      — А, который ты сам соорудил?
      Слон кивнул.
      — Мы еще тогда нажрались, как свиньи! — Кран хохотнул в ответ, вспоминая родной город. И здесь до него дошло. — Ты что же, сам эти бабки?..
      Слон продолжал улыбаться.
      Кран выхватил из рук друга пачку, переломил ее и вытащил наугад из середины купюру. Посмотрел на свет, понюхал, лизнул даже.
      — Сам?
      — Ага…
      — Бляха-муха!.. — Крану не было так весело, как Слону.
      — Бляха-муха, — повторил. — Да за это же расстреливают, парень!! Ты понимаешь, дружила?!! В башку тебе за это пулю вгонят!
      — Да я так, Вован, только попробовать!.. Ты же знаешь, меня только металл интересует!
      — И много ты таких настрогал?
      — Тысяч двести… Кажется…
      — Это в особо крупном! — Кран выглядел не на шутку испуганным. — И зеленку на лоб намазать не успеешь!.. Где хранишь, парниша?
      — Здесь же, — Слон кивнул, указывая глазами под кровать.
      Кран рыбкой нырнул в указанное место и вынырнул из него с картонным чемоданом. Щелкнул запорами и поглядел на аккуратно уложенные пачки денег. Косые глаза его сейчас смотрели удивительно прямо… Наглядевшись, Кран с почтительностью закрыл чемодан, затем встал.
      — Пойдем!
      — Куда? — удивился Слон.
      — Есть у вас здесь мусорка?
      — За общагой…
      Пока фальшивые деньги горели, Слон с упоением рассказывал другу о том, что ему лишь хотелось попробовать, сможет ли он? Есть ли талант?
      Под едкую вонь фальшивок он рассказывал, как в алюминиевой кастрюле варил бумагу, смешивая ее с перетертой тканью, как резал металл чуть ли не год, создавая клише…
      — Смог? — поинтересовался Кран, глядя на догорающее богатство.
      — Смог.
      Слон рассказал, как в сберкассе разменял сторублевку. Купюру придирчиво рассматривал в луну сам заведующий, а потом взамен отсчитали десять червонцев. Еще подозрительно поглядели на него, не спер ли!..
      — Смог.
      — Обещай мне, что больше не будешь! — попросил Кран, растирая подошвой ботинка тлеющую бумагу.
      — Я же тебе говорю, не интересно мне это! Я попробовать хотел!
      — Не будешь?!
      — Я сам хочу делать деньги, свои!
      — Что значит свои?
      — Ну, чтобы я их придумал! Чтобы нарисовал сам!.. Понимаешь, Вован?! — Слон с надеждой заглянул в глаза друга, но его, уже отчаянно пьяного, чуть не стошнило от встречного косого взгляда. Он шумно подышал ноздрями, как лошадь. — Но главное, чтобы монета моя была! Чтобы я от начала до конца ее изобрел! Сплав, дизайн и все такое! Я теперь уже могу!
      Слон вытащил из кармана серебряную мелочь и показал Крану. Тот пожал плечами, монетки как монетки, обычные гривенники, пятнашки и двадцатикопеечные.
      — И чего?
      — Да смотри же ты лучше! — разозлился Слон. — А то один глаз на север глядит, а другой на юг!
      — Не хами!
      Монеты перекочевали из ладони в ладонь. Кран вновь пожал плечами, хотел было вернуть мелочь, но тут его косой глаз отметил некую необычность… Одна монетка, достоинством в пятнадцать копеек, лежала орлом вверх. И, о Господи, вместо серпастого и молоткастого герба, а также слова „СССР“ красовался герб Соединенных Штатов Америки и слово „США“. Кран судорожно принялся переворачивать монетки решкой вниз… Мама дорогая! На каждой из них был вырезан герб какой-то страны, только не СССР. Кран таких гербов и не знал!..
      — Это — Франция, это — ФРГ, — объяснял Слон. И сияла на его лице улыбка блаженного, когда он касался кончиками пальцев своих монеток. — Это Великобритания!..
      Кран огляделся. В его глазах застыл ужас.
      — Ты понимаешь, что это такое? — прошептал он.
      — Понимаю… Монеты…
      — Это… Это же политика!.. Это не просто деньги фальшивые печатать, это Родине изменять!..
      — Да чем же?.. — удивился Слон.
      — Да как же ты мог!
      — Да что же?
      — Я тоже бабки тырю, но Родине не изменяю!
      Оба были изрядно пьяны, но Слон видел, как косой глаз Крана зажигается недобрым светом, как сжимаются его кулаки… Слон не успел увернуться от удара. Кулак Крана смял его нос, так что губы залило кровью.
      — Это тебе, дружила, наука! — пропыхтел Кран.
      Он развернулся и двинул друга по уху с левой руки. Слону показалось, что он оглох на это самое ухо.
      Пока Кран собирался с третьим ударом, Слон вложил всю силу в удар под дых. Земляк аж крякнул от неожиданности и, как рыба, захватал морозный воздух ртом, а глаза с удивлением косили на фальшивомонетчика.
      — О, как! — выдавил он и вдруг, распрямившись, врезал носком ботинка Слону прямо под колено…
      Они дрались самозабвенно, поочередно нанося мощные удары. Трещали ребра от гиревых кулаков, хлестала кровь из посеченных бровей. Казалось, что друзья дерутся насмерть, что еще один точный удар, и кто-то из них здесь же сдохнет от сломанной височной кости…
      Когда сил не осталось биться на ногах, они рухнули в снег, обхватив друг друга руками за шею, в смертельном хвате, стараясь перекрыть дыхание… Так, сцепленные воедино, они пролежали полчаса, оба багровые лицами, лишь лопалась от работы мышц одежда по швам… А потом друзья одновременно расслабили руки и долго еще лежали в снегу, смотря в ночное московское небо…
      — А ты ничего, — хмыкнул Кран. — Формы не теряешь!
      — И ты ничего, Вован. Как был битюгом безмозглым, так и остался!
      — Но-но!
      — Хорошо помахались, — улыбнулся на радостях Слон и слизнул с губ кровь.
      — И не говори, — согласился Кран. — Как в былые времена!..
      Он разжал кулак и вновь поглядел на монетки, сделанные другом.
      — Красивые… Хоть и не советские!
      — Так ты что ж, всю драку с ними?
      — Ну…
      — Значит, ты и победил…
      — Конечно, я. Я всегда здоровее тебя был!
      — Только с головой не повезло!
      — Но-но!
      Они еще долго так лежали, плавя разогретыми телами снег, счастливые от ощущения какого-то могучего родства, соединяющего их души. Обычно несентиментальному Крану непременно хотелось защитить друга от любых невзгод, а потому он вновь заговорил о монетах.
      — Пропадешь!.. Забудь об этом баловстве!
      — Это не баловство, это — творчество. Знаешь, что такое творчество?
      — Не ты один такой умный!.. Знаю лучше тебя!.. Я, между прочим, тоже творческий человек! Только у нашей Родины такой профессии нет!.. Пока…
      — Какой такой профессии? — удивился Слон.
      — Я в рекламный бизнес хочу!
      — Куда хочешь?
      И тут Крана словно прорвало. Он понес для ушей Слона такую белиберду, что фальшивомонетчику показалось, что в драке он отбил другу мозг. Кран быстро-быстро рассказывал про фокусную группу, про промоушен, про мерчандайзинг, и как он мог бы сочинять слоганы… При этом его глаза, глаза Савелия Крамарова, горели огнем невероятной страсти, как будто он объяснялся в любви актрисе Сильвии Кристел из фильма „Эммануэль“.
 
      Слон слушал друга и впервые видел его таким.
      Оказалось, что их объединяет не только детская дружба, родство души, чужой город, но и нечто большее. Их объединяет истинное желание творчества. Реализация не тела, а духа и души. А эта штука куда сильнее, чем коньяк с шампанским!
      Почти полночи Слон слушал рассказы друга про рекламу, про Драйзера, который вдохновил Крана, влил в него, как в бутылку из-под портвейна, жажду творить, а потом, когда уже нечего было подкладывать в костер, когда был сожжен весь мусор, который мог гореть, они стали прощаться.
      — Пойдем ко мне? — в последний раз предложил Кран. Он предложил это с такой нежностью, почти как мужчина женщине.
      — Я здесь…
      — Ну, дружила, если что… Ты знаешь, где меня искать!..
      — И ты знаешь…
      — Береги себя!
      — И ты…
      После этой встречи они не виделись несколько лет.
      Кран продолжал делать бабки ящиками, но уже не складывал их в шкаф гостиницы „Украина“, а вкладывал рубли в золотые изделия, предпочтительно хорошего качества, с камнями. Переплачивал втрое, а когда Вано предложил американские доллары, без колебаний согласился.
      Через год Кран стал владельцем состояния в полтора миллиона американских долларов. Их он не держал в шкафу, стал умнее. Раз в неделю он свозил наменянные доллары в одну маленькую подмосковную деревню, где прикупил у местного алкаша Петрова почти рухнувший дом, в котором разрешил Петрову проживать до смерти, добивая самогоном свою печень. Валюту Кран закопал темной ночью в запущенном огороде, уложив состояние в полиэтиленовый мешок, затем мешок — в банный чугунный чан…
      А потом Крана взяли менты.
      Били месяц, сделав из его могучего тела синее с багровыми отливами нечто. Он не мог говорить, не мог сглотнугь даже размоченный в воде хлеб, а когда отливал с кровью в парашу, то его глаза вываливались прочь из орбит.
      — В три раза больнее, чем при триппере, — объяснял он, стараясь улыбаться.
      — Где? — спрашивали опытные следаки. — Кто главный?
      Кран молчал, и его вновь валили с ног и били, как будто он был тренировочной куклой…
      — Где деньги?.. Имя главного!..
      Кран понимал, вякни он хоть слово единое — и ему, его жизни наступит конец, все мечты канут в Лету. За валюту, докопайся они до нее, навесят десятку, плюс хищение в особо… В тюрьме он часто вспоминал, как предостерегал Слона от глупостей, морду бил за глупость, а сейчас самому могли запросто вышку определить…
      Потом на него давили, предостерегая, что с матерью может случиться внезапный инфаркт. „Ты отдай главного!“; даже имя Вано им было известно, но сдать вора было равносильно скорой и мучительной смерти.
      Допытывались, как перстень к нему попал с пятикаратным бриллиантом, который принадлежал некоему Гаджи, который исчез полтора года назад и считается без вести пропавшим поныне.
      Кран понимал, что Гаджи мочканули, не с живого же палец срезали… Молчал, молчал, как немой!
      В изоляторе его никто не трогал, даже не цепляли, а когда прошло время, к парню стали относиться с уважением, старший в их тридцатиместной хате намекнул, что некто оценил молчание Крана и, если тот попадет в зону, то в авторитете ему не откажут…
      А потом парня перестали таскать на допросы, казалось, о нем забыли, и он полгода просидел в изоляторе, как килька в банке, ожидая своей участи. Он маялся и томился так, как многие. Особенно ему не хватало возможности мыться. Чувствовал себя свиньей! Чесался обезьяной и мечтал о большом количестве воды. Во сне снился Днепр… В его камере сидели без воды и предъявы по году. От скуки Кран целыми днями отжимался от пола, приседал до одури, а потом привлек к своей физкультуре жирных барыг, которые в жизни ничего более тяжелого физически, чем пересчет купюр, не делали. Он насильно заставлял жиртресов отжиматься по триста раз на дню, и вся камера наслаждалась стонами цеховиков-кровопийцев. После физкультуры барыги кружками лили воду на могучую спину Крана, а тот тер тело без устали, представляя, что ручейки из кружки — сброс воды с Днепрогэса.
      А через полгода жиртресы превратились в крепких, подтянутых мужиков, которых жены на свиданиях не узнавали. Жирдяи благодарили Крана за физическую науку, делили с ним дачки по-братски…
      Его вызвали почему-то ночью. Он долго сидел перед каким-то незнакомым подполковником, пока тот что-то писал. Часа через полтора подполковник поднял на него усталые, с лопнувшими сосудами, красные глаза и спросил:
      — Ничего не хочешь сказать?
      — Нет, — честно ответил Кран.
      — Знаешь, в армии недобор?
      — В какой армии?
      — В нашей, советской!.. А ты в натовскую хочешь?
      — Чего ж там недобор?
      — Пойдешь?
      Кран даже опешил от такого неожиданного предложения. В голове у него сдавило, как обручем. Армия, почти как свобода… Но не верил, молчал…
      — Ну?.. Через два года вернешься человеком. Хоть Родине послужишь!
      — В Афган, что ли?
      — Какой Афган!.. — скривился подполковник. — Чего там уже в Афгане делать!.. Куда военкомат определит, туда и пойдешь! Ну что, согласен?.. Если нет, сразу говори, у меня времени нет с тобой трындеть здесь!
      Конечно, он был согласен. Лицо его почти сияло, лишь сомнение имелось в глубине, что мент есть мент — обманет!
      Но мент, бляха-муха, не обманул. Уже на следующий день Крана выпустили из изолятора, но прежде он подписал несколько бумаг. В одной говорилось, что он, Кранов, претензий к следственным органам не имеет, что при освобождении ему все вещи возвращены. Конечно, это было не так, перстень гаджиевский, суки, зажали, ну да фиг с ним!.. И еще была одна бумага — повестка, в которой он расписался, что через два дня прибудет в военкомат, иначе статья такая-то, до трех лет лишения свободы…
      У него было два дня свободы. Абсолютной!.. Он жадно, полной грудью вдыхал осенний воздух столицы и шагал по улице Горького, заглядывая во все витрины магазинов. Мол, что там у вас, чего новенького в „Елисеевском“?.. А в рыбном?.. Он зашел на Главпочтамт, где по межгороду поговорил с матерью, сообщив, что уходит в армию, отдать Родине долг, что со здоровьем у него отлично… Во время разговора Кран как бы невзначай уронил на пол спичечный коробок, а вместе с ним поднял небольшой газетный сверток и сунул его в нагрудный карман пиджака. На ощупь в пачке было достаточно бабок, чтобы прожить эти два дня. Держит слово Вано!.. Сквозь витрины Кран сёк наружку, еще до выхода из изолятора его об этом предупредили. Наказывали ни в коем случае не соваться к своей нычке, а чтобы не бедствовал, бабло для него обещали заложить в седьмую кабинку на Главпочтамте… Не обманул Вано!.. Есть на кармане бабки!
      Он пообедал в ресторане на Старом Арбате. Съел в „Риони“ превосходную корейку, запил ее бутылкой „Алазанской долины“, а потом, осторожно неся в своей душе чувство свободы, направился к Пушкинскому музею. Но не музей интересовал Крана, а то место, о котором, запертый полгода, он мечтал каждый тюремный вечер.
      За вход он заплатил пятьдесят копеек, взял напрокат обязательную резиновую шапочку, дождался начала сеанса, а когда прозвенел звонок, нырнул в теплые, исходящие в небеса паром, воды бассейна „Москва“.
      Он плыл, наслаждаясь, как будто в прошлой жизни был рыбой. Мощные руки рассекали воду то кролем, то брассом, затем Кран просто плыл под водой от бортика до бортика, слушая, какими странными становятся звуки под водой, обычные снаружи. Какие-то инопланетные звуки… „Бассейн „Москва“ — горячее озеро в центре столицы!“ — сложился в голове слоган…
      А потом он вынырнул и слегка стукнулся головой о чью-то голову. В глазах пощипывало хлоркой, но он, не видя лица пострадавшего четко, уже просил прощения.
      — Владимир? — услышал он голос, от которого его огромное сердце сжалось до грецкого ореха. — Владимир, это вы?
      Он моргал глазами, тер косые зенки руками, пока зрение не восстановилось окончательно.
      — Ты?! — голос его от необычайного волнения дал петуха.
      — Я, — ответила она, глядя на него самыми прекрасными на свете глазами.
      Надя…
      — Я, — повторила она. Ей было неловко перед ним, и не то, что она была в обтягивающем купальнике, а то, что на ее голову была надета обязательная дурацкая резиновая шапка с какими-то резиновыми цветами. Она тотчас стянула ее с головы. Собранные в копну волосы упали на поверхность воды, и от увиденной картины Кран чуть было не умер. Вот где Пушкинский музей!
      Он хотел ей сразу сказать, прямо в бассейне сказать такие слова, которые, казалось, жили в нем всегда, сохраняясь только для нее одной. Он уже набрал в легкие воздух, когда вдруг услышал:
      — Надь, ты чего!.. Немедленно надень шапочку! Здесь нельзя без шапочки!.. Дрянь какую-нибудь подхватишь!
      Кран от неожиданности чуть было не крякнул. Он скосил глаза и разглядел в воде коротко стриженную голову, с гладко выбритым лицом, с глазами, спрятанными под очками для плавания.
      — Ты кто? — от неожиданности спросил Кран.
      — А ты кто? — ответил парень лет тридцати, который достал ногами до дна и теперь стоял, выпячивая мощную грудь из-под воды.
      Кран больше не мог выдерживать препятствий на своем пути, она была его женщиной, отписанная ему свыше, а потому он просто сказал мускулистому парню:
      — Уйди!..
      Крану казалось, что тот должен понять очевидную ситуацию, это его женщина, любовь Вована до гроба, но парень почему-то не понял, вякнул что-то угрожающее, а потому его сначала пришлось притопить, а потом слегка ухо надорвать…
      — Вы что, мальчики! — чуть слышно проговорила Надька, оказавшаяся вдруг в порозовевшей от крови воде.
      Парень, казалось, был оглушен такими неожиданными действиями. Затем он, мастер спорта по плаванию, уверенный в своей спортивной силе, вдруг почувствовал, как железные пальцы уткнулись в его бок, продавили мышцы и схватили за ребра. Схватили и потащили его натренированное тело к мужской секции, словно детское.
      Кран тащил нежданного претендента на его счастье и приговаривал:
      — Иди, пожалуйста, парень! Иди, пожалуйста, домой!
      Мастер спорта был готов идти домой, даже плыть… Он слегка взвывал, когда рука, вторгшаяся в его плоть, ее пальцы нажимали на печень.
      — Иду, иду!..
      — Ты понимаешь, люблю я ее, — миролюбиво объяснял Кран, — очень сильно люблю!.. Ты знаешь, что такое любовь?
      — Знаю…
      — Во-от, значит, ты меня понимаешь!
      Кран дотащил соперника до шлюза, на прощание попросил зла на него не держать, предложил дружбу, выпить портвейна — все эти предложения он уместил в секунду и, не дожидаясь ответа, засунул пловца в шлюз.
      А потом он, прижав ее к бортику, целовал… Он не отрывался от ее губ целую вечность. Высасывая вкус экзотического киви, перемешивал ее душу со своей, как волшебный коктейль, улетал вместе с нею в те тонкие слои пространства, откуда и проистекает эта самая любовь.
      А потом их погнали из бассейна, кричали вослед что-то о нравственности, о советской морали и много еще о чем…
      А еще потом их мчало такси к гостинице „Ленинградская“, в которой у Крана все было схвачено, все администраторы жили когда-то за его счет. Его встретили, как родного, безо всякой регистрации, и швейцар Брылин, бывший боксер-тяжеловес, с носом цвета чернослива, проводил их до самого люкса, обещав прислать ужин как можно скорее. И уже совсем потом Вован Кранов любил свою Надьку Кивелеву до полного изнеможения собственного ресурса. Да и она уже молила остановиться — хрупкая, с почти девчачьей грудкой и остренькими плечиками… Она чувствовала себя как надвое перерезанная!.. Он жарко шептал ей до самого утра, какое чувство в нем огромное, как оно взрастало в каждой клеточке тела с каждой секундой разлуки, с каждым мигом его жизни, как он всегда верил сердцем комсомольца, что найдет ее, что она обязательно станет его женой!..
      И она шептала в ответ, что ждала его долго, мол, куда он пропал, что она даже ходила к нему в школу, пыталась найти, а потом она уехала из Запорожья в Москву поступать в МГУ на филфак, но не поступила и вот пару лет жила с парнем, которому он оторвал сегодня ухо в бассейне. И еще сказала, что ей жаль Валентина, что он хороший!
      Кран хотел было на ее слова ревность изобразить, но и на нее уже сил не было, да и не чувствовал он в пловце соперника.
      Они ели котлеты по-киевски, хрустя картошкой фри, пили все ту же „Алазанскую долину“, примешивая к вину „Советское шампанское“, и смотрели друг на друга просто.
      — Неточка, — вдруг произнес Кран.
      — Я не Неточка, я Надя… — она улыбалась и думала, что в этом огромном, косоглазом парне такого необычайного, что заставило ее в миг единый отказаться ради него от прошедшей жизни, входя в новую, совершенно незнакомую. Она не могла этого понять, объяснить сама себе словами, но сердцу ее уже не требовалось слов, а телу доказательств. Организм с невероятной быстротой перестраивался, пытаясь стать совместимым с новым, принадлежащим Вовану Кранову.
      Под самое утро он, набравшийся сил, словно у космоса их одолжил, вновь любил свою Надьку. Но сейчас в нем было больше звериного, куда больше напора и бесстыдства. Он проделывал с нею такие вещи, что Надька пугалась, пыталась сопротивляться моралью своею, но ее организм уже был совместим с его на все сто, как видеокассеты с видеомагнитофоном… Он выделывал с ее телом все, что хотел. Вертел и кружил его, как эквилибрист. Когда он приник к ней, как к волшебному источнику, она было запротестовала отчаянно, отталкивая его за плечи, но отказного слова не получилось, а вместо него стон соседей разбудил.
      Каким-то десятым чувством Надька ощущала под собою раздавленную киевскую котлету, теплое масло, смешивающееся с еще чем-то теплым, вытекающим из нее. Ей казалось, что, когда закончится сегодняшнее утро, она умрет от стыда, смешанного с таким невозможным кайфом, которого она даже и вообразить до сегодняшней ночи не могла. Уплыл легким брассом из памяти красавец Валентин, растворившись в теплом масле, смешанном еще с чем-то…
      А потом он сообщил, что завтра уходит в армию.
      — Нет! — ужаснулась она, уже привыкшая к нему, собравшаяся каждую секунду быть рядом.
      — Два года — это быстро! — успокаивал Кран.
      — Нет!
      — Ты ни в чем не будешь нуждаться! Главное — жди меня!
      — Нет-нет!.. Яне могу так долго ждать! — она вдруг осознала до конца его слова, и такой ужас охватил ее живот, что она, еще голая, закрыла его низ своими влажными руками.
      — Рядом с тобою будут мои люди!
      — Какие люди?!
      — Они помогут тебе. Ты поступишь в свой МГУ, туда-сюда, и я уже вернусь!..
      — Ты тоже можешь поступить, и тебя не возьмут! Ведь есть отсрочка!
      — Сейчас недобор. Я нужен Родине!
      Кран вспомнил подписанную им в СИЗО бумагу. Если бы был хоть один шанс, он бы его использовал… Но лучше в армию на два, чем в тюрьму на три.
      — Ты — сильная, ты дождешься!
      — Я вовсе не сильная…
      Она плакала и вырывалась из его объятий. Он успокаивал ее, шепча о своем чувстве и еще о чем-то, пока она не затихла от рыданий, лишь всхлипывала, как ребенок…
      Весь следующий день они провели в гостинице. Швейцар Брылин оставлял посуду с едой возле дверей, тактично стучал, так что постояльцы из соседних номеров выскакивали. Брылин от своей шутки сам гыкал и хрюкал. Спускаясь в лифте на свой пост, он повторял:
      — Ну, Вован! Ну, гигант!
      Они то спали, прижавшись друг к другу, вернее, она вжималась в его могучее тело, а он охватывал ее своими ручищами, так что тепло было без одеяла, а потом, сквозь сон, он вдруг оказывался в ней, и страсть терзала их обоих, уже болезненная, как неожиданный вирус летнего гриппа…
      А на следующее утро, когда она проснулась, он уже стоял одетый.
      — Я ухожу!
      Она больше плакать не могла, лишь кивнула головой.
      — Ты жди меня, — попросил он. — Пожалуйста!
      Она кивнула.
      Он открыл дверь номера и пошел. Она засеменила следом по коридору совсем голая. Он взял ее на руки и отнес обратно в номер.
      — Я люблю тебя!
      Она обреченно кивнула.
      Он ушел.
      Она сидела на краешке постели, оцепеневшая. Громко стучал швейцар Брылин.
      А потом, находясь в каком-то ступоре, она почти весь день стирала в ванной постельное белье, которое было пропитано их запахами и котлетным маслом, смешанным с еще чем-то, принадлежащем ей и ему…
      Уже следующим утром, Кран, стриженный под ноль, летел в военном самолете к месту службы, куда-то под город Сургут. По иронии судьбы он стал солдатом внутренних войск и направлялся в колонию „Зяблик“, сторожить тех, кому почти был родным по духу.
      Она, осунувшаяся, поникшая всем существом своим, чувствуя в животе камень, вернулась к мастеру спорта по плаванию Валентину. Она не могла жить одна…

      В 20.30 чиновника вызвал к себе Президент.
      Чиновник понял, что особого дела у главы государства к нему нет. Немного расслабился, сел в кресло, закинул ногу на ногу.
      — Ну что, не отпало еще желание в космос? — ухмыльнулся Президент.
      — Только возросло, — ответил помощник. Внутренности залило адреналином. Захотелось тотчас сигарету, но Президент не любил дыма.
      — Мне сказали, что ты ночами посещал центр подготовки… У тебя даже скафандр собственный есть?
      — Не соврали.
      — Хочешь отличаться от меня, тем что побывал там? — Президент указал пальцем в потолок. — С Господом пообщаться тет-а-тет?
      — Владыка Тихон говорил, что Господь не на небесах, что тело и дух его разлиты повсюду, — улыбнулся чиновник. — Необязательно куда-то лететь…
      — Вот и я так думаю… Значит, я прав, хочешь иметь за собой поступок, которого я не совершал.
      — Это ведь инкогнито. Тем более что вы совершили гораздо больше поступков. Мне вас не догнать!
      — Все равно, узнают… — глава государства поглядел в перекидной календарь. — Да черт с тобою, лети! Венесуэльский турист все равно тебя не знает!
      Чиновник встал. Во взгляде у него кардинально поменялось.
      — Спасибо.
      Ему казалось, что он любит Президента.
      — Знаешь, там чего-то случилось нештатное, на МКС?.. С солнечными батареями?
      — Знаю…
      — Так что все равно посылать… Вот с ними и полетишь… Там три дня всего выходит…
      — Спасибо.
      Президент был уверен в его преданности, как ни в чьей другой. Другие лояльны, а он предан. Пусть осуществится его мечта.
      — Как дети?
      — Спасибо.
      — Жена.
      — Хорошо…
      Только смотри, не заблюй там весь корабль! А то коротнет что-нибудь! Еще и за тобой корабль посылать!
      — Я лимоном от качки спасаюсь, — пошутил чиновник
      — Собери мне писателей молодых! — попросил Президент. — Я знаю, ты с ними общался… Правильно делаешь. Они сейчас молодые и глупые, но года через три станут комиссарами в своих городах, интеллигенцией… Пусть Толстыми и Достоевскими не получится, но редакторами местных газет, тележурналистами… Они — лидеры. Им сейчас уже нужно прививать ответственность за страну… Самое главное, чтобы они понимали, за какую страну ответственность.
      — Согласен.
      — И не подбирай там специально. Приведи их, какие они есть!
      — Хорошо. В Ново-Огарево?
      — Давай там.
      — Я доложу о готовности… Ничего, если от них потом шибать будет?..
      — Не девочки из Смольного…
      О том, что летит, он не сказал даже жене.
      — В командировку, — предупредил. — Недели на две…
      Она удивилась. Он редко куда уезжал долее чем на два дня. Уточнять не стала. Когда он считал нужным, сам рассказывал.
      У него в центре космических полетов был свой позывной — Модильяни. Он сам так захотел…
      Неделя карантина. Так коротко только для него. Обычно минимум две.
      За день до старта позвонил референт и доложил, что на Лобном месте опять появился мужик и грохнулся башкой о мрамор.
      Сейчас ему это казалось совсем неважно. Он жил другой жизнью. Он чувствовал в себе иное сознание… Тем не менее он собрался и спросил референта:
      — Поймали?
      — Да, Валерий Станиславович, — ответил референт. — Им там ФСБ вместе с ФСО занимается. МВД помогает.
      — Держи на контроле.
      — Обязательно, Валерий Станиславович. Вы скоро из поездки?
      — Дня через четыре…
      — Ждем вас…
      Он отключил телефон и тотчас забыл о том, что он помощник Президента. Сейчас он был космонавтом, которому предстояла ночь перед стартом.
      „Белое солнце пустыни“ он смотрел как будто впервые. Он был напряжен, следя за разворачивающимися на экране событиями. Вероятно, это было напряжение перед стартом.
      Он вспомнил, что традиция пошла с „Союза-12“… Читали обзорную лекцию…
      Он забыл, что командира корабля, на котором он стартует, зовут Петром. Долго вспоминал. Вспомнил, когда Абдулла перерезал Петьке горло…
      Спал перед стартом всего два часа. Но никто дольше не спит, всех потрясывает, даже которые по второму разу…
      Потом его, командира корабля и венесуэльского туриста осматривал доктор. Полтора часа их одевали в скафандры.
      Он попросил, чтобы не снимали, как они подъезжают к стартовой площадке. Ему сказали, что давно уже этого не делают. Рутина… Он покраснел, но этого никто не заметил. Вся обслуга думала, что он второй турист. Чиновник порадовался, что никогда не был публичной фигурой…
      Они полетели…
      Ему казалось, что кто-то выдавливает ему большими пальцами глаза и что на грудь установили бульдозер…
      На тренажерах было куда легче…
      В тот момент, когда сознание уже покидало его, а глаза полезли из ушей, вдруг стало чрезвычайно легко… Он сделал несколько глубоких вдохов и понял, что в космосе. Широко улыбнулся. Поглядел на командира корабля Петра — тот тоже улыбался… Венесуэлец что-то пел и был похож на Уго Чавеса.
      Чувство экстаза…
      В космосе за все время побывало менее 450 человек…
      Миллиардеров в мире куда больше…
      Стыковка прошла в автоматическом режиме.
      Когда они прилетели на МКС, то долго обнимались с международным экипажем. Она — американка, он — русский. Последний уже полгода сидит на станции… Впалые щеки…
      Интересно, вдруг подумал он, дала она ему или нет?
      На следующее утро намечен выход в открытый космос. Необходимо было поменять выпускной блок правой солнечной батареи.
      Он сказал, что тоже выйдет в открытый космос.
      Командир корабля, впрочем, как и все, посмотрели на него, как на ненормального.
      Я выйду, — повторил он.
      — Это вам не Кремль! — вдруг жестко произнес Петр, командир корабля. — Вам здесь мигалка не поможет! В космос не выходит кто попало!
      Он умел контролировать себя. Раздражение постарался направить в русло конструктивизма. Заставил быть себя подчиненным.
      — Извините, — сказал. — Эйфория…
      — Понимаю, — ответил Петр.
      Американка подмигнула ему.
      Пришла в голову глупая мысль попробовать секс в космосе… Пришла и тотчас ушла…
      Когда он переодевался в спортивный костюм, то с большим любопытством разглядывал свои гениталии: пенис смотрел влево, а яички вправо… Забавно, такого в естественном состоянии не бывает… Как у бабы поперек… Улыбнулся… Когда-нибудь он расскажет это жене… Почему все, что касается гениталий, кажется человечеству смешным?..
      Ночь в космосе он провел на удивление спокойно. Проспал полных восемь часов, и снилась ему рыбная ловля… Он никогда не ловил рыбу… Снегов и Пак любили, а он нет…
      В открытый космос вышли двое русских. Американка осталась за командира корабля. Венесуэлец продолжал что-то напевать себе под нос, и чиновник вдруг понял, что это и есть президент Венесуэлы УгоЧавес…
      Он грязно выматерился вслух. Американка подозрительно посмотрела на него, так как некоторые слова показались ей знакомыми.
      — Щто-то щлучилось? — поинтересовалась.
      — Все хорошо, — махнул рукой.
      Он подумал, что Хозяин всегда выигрывает.
      Он переплыл в другой отсек станции и приник к иллюминатору, наблюдая за работой в открытом космосе.
      Ребята работали слаженно. Втроем у них получалось быстро, и вскоре крыло солнечной батареи, хоть и с трудом, но вышло из своего гаража.
      „Стоп! — его мозг обожгло, словно паяльник воткнули в серое вещество. — Бред!“
      Он влепил лицо в стекло иллюминатора… Откуда трое?! Не может быть!..
      Он метнулся в общий отсек и обнаружил там американку, которую Уго Чавес пытался обучить словам песни „Венсеремос“.
      Тогда кто там третий снаружи?
      Бред какой-то!
      Он вновь спешно переплыл в соседний отсек, ткнулся лицом в стекло и тотчас отпрянул от него. Снаружи к этому же иллюминатору также прислонилось лицо, маленькие черные глазки которого глядели прямо в его глаза. Тонкие губы растягивали рот в улыбке, обнажая мелкие желтые зубки… Из ноздрей кривого носа торчали длинные волосы. Причем волосы были скручены в пружинки…
      — Галлюцинация, — решил он.
      Тем не менее он не оторвал глаз от созерцания незнакомого персонажа, не являющегося членом экипажа. К тому же он понял, что защитное стекло скафандра поднято и человек за бортом ничем не защищен, дышит вакуумом. Вдобавок незнакомец показал ему язык, толстый, как у дауна, затем лизнул им снаружи стекло иллюминатора.
      „Вот и язык у него зеленого цвета, — констатировал чиновник. — Галлюцинация…“
      Тот, за бортом, пытался что-то ему сказать, невероятно широко открывая рот. Так раздвигал челюсти, что видны были все зубы, вплоть до последних. Чиновнику показалось, что зубов у незнакомца куда как больше, чем у нормального человека.
      — Что вы говорите? — прокричал чиновник. — Я не понимаю!..
      Незнакомец, пощелкав челюстями, обхватил плечи руками.
      — Холодно?
      Тот, за бортом, закивал.
      — Так вы стекло шлема закройте! — посоветовал.
      Галлюцинация, обрадовавшись предложению, широко улыбнулась, показала собеседнику большой палец, опустила на лицо зеркальное стекло, затем оттолкнулась ногами от стены МКС и на громадной скорости унеслась в бесконечность.
      Он не слишком беспокоился насчет просмотренной галлюцинации. Понимал, что находится в неестественных для человечества условиях. Вспомнил „Солярис“ Лема… Подумал о том, что поляк первоклассный писатель… И чего в мире над поляками стебаются, как над чукчами. Вот и Папа Римский был поляк!
      Потом экипажи обедали. Все, кроме соотечественника, прожившего на станции полгода, смеялись. Особенно американка заливалась, ловя ртом летающий борщ. Чиновник подумал, что за полгода чего только ртом не наловишь!..
      Чиновник перехватил взгляд старожила МКС. Во взгляде было многое…
      Интересно, влияет ли невесомость на эрекцию?..
      Подумал, что, впрочем, не интересно… Но должна влиять. Отсутствие гравитации обеспечивает более легкий приток крови к пещеристому телу…
      Нет, однозначно, старожил МКС попробовал американку. Может быть, это было даже одним из запланированых экспериментов. Родится через девять месяцев ребенок, и в графе „место рождения“ у него будет написано — „околоземная орбита“. Чиновнику эта затея понравилась. Пак бы враз у американки под хвостом зачистил…
      Он подумал, что такие мысли к нему не приходили в голову лет десять… Космос — нейтральная зона для мыслей. Здесь можно быть даже неполиткорректным. Ему вдруг захотелось подумать о руководителе президентской администрации как о полном дегенерате, но, как он ни старался, не получилось. Многолетняя выучка иерархии, субординации, вытекающей из нее, не позволила его фантазиям и скрытым желаниям найти выход даже в космосе.
      За день до возвращения на Землю он опять увидел в иллюминаторе давешнюю галлюцинацию.
      Мужик вновь облизывал зеленым языком стекло и строил ему глазки. Свинячьи… Затем незнакомец свинтил с руки перчатку, оставив ладонь незащищенной, обдал жарким дыханием иллюминатор, отчего стекло запотело. Фантом указательным пальцем что-то написал на испарине.
      Чиновник пытался прочитать, но стекло быстро отпотевало, и он лишь понял, что написано арабской вязью… Какое-то такое знакомое слово… Какое?..
      — Не понял! — прокричал.
      В ответ галлюцинация пожала плечами, вновь оттолкнулась от МКС и, словно пуля, унеслась в бездну.
      Какой у него омерзительный палец, подумал чиновник. Кривой, с толстым ногтем, а вернее, когтем, цвета, как будто им ковырялись в навозе.
      Посадка прошла незапланированной. Спускались по баллистической траектории. Половину полета домой чиновник провел, расставшись с сознанием. Да и поющий Уго Чавес, осекшись на полуслове, успокоился в глубоком обмороке. Лишь командир корабля Петр удержался.
      — Хе-ро-вы ту-ри-сты! — проговорил он, превозмогая десятикратные перегрузки.
      Приземлились жестко, но живыми. Через полчаса их выковырял спецотряд МЧС. Подышали нашатырем, и Чавес залопотал:
      — Фидель Кастро Рус! Фидель Кастро Рус!
      — Он не рус, — запротестовал чиновник, не понимая, где находится и что с ним происходит. — Фидель — кубинец, латиноамериканец, он не рус!..
      Чавес как-то странно посмотрел на него в ответ.
      — Рус, — подтвердил Уго свою мысль.
      Здесь чиновник окончательно пришел в себя и вспомнил, что Рус — часть имени лидера кубинской революции.
      — Рус, Рус, — подтвердил.
      Больше он ни Петра, ни Чавеса не видел. Их увозили разными вертолетами.
      — Как? — интересовался руководитель полетами.
      — Нормально.
      „Еще бы не нормально, — думал руководитель полетами. — На халяву да в космос“. — Он всю жизнь был при космическом деле, отдал ему всю жизнь, баб почти не знал, став отшельником ради дела, мечтал хоть на час туда… Хрена лысого!.. Ну ладно, хоть своего на шару, но, бля, поющего придурка, за какие такие коврижки!
      Если бы он спросил у чиновника, тот бы ему ответил, что за геополитические интересы в регионе!
      Узко зрящим оказался руководитель полетов!..
      Чиновник еще долго был переполнен впечатлениями, подаренными ему космосом.
      Но на Земле были свои неотложные дела.
      Первым делом он зашел к Президенту. Ждал, пока он договорит с премьером Великобритании. Еще не сказав „гуд бай“, гарант Конституции спросил в сторону от микрофона:
      — Стоило того?
      — Безусловно, — кивнул чиновник.
      Глава государства щелкнул кнопкой селектора и кивнул на стоящие на столе часы-яйцо дивной красоты.
      — Как думаешь, настоящее?
      — Думаю, да. Фаберже.
      — Хрена лысого… Подделка! То есть копия…
      — Все равно красиво.
      — А там как? — Президент поднял глаза на потолок
      — Там все настоящее.
      — Как вел себя наш венесуэльский друг?
      — Пел все время.
      — Что там с молодыми писателями, кстати?
      — Мы готовы.
      — Президент посмотрел в ежедневник.
      — Тогда в пятницу…
      — Хорошо.
      — Как он там с американкой? Не подружился?
      — Он пел.
      — Ясно. Латинская Америка, музыкальные люди!
      — С американкой, по-моему, подружился наш парень.
      — А что нам с Америки?.. Женщины наши лучше, безо всякого сомнения… Женится еще космонавт, двойное гражданство получит… Не слишком приятно.
      — Не женится, — с уверенностью успокоил Президента чиновник. — Это он с голодухи!..
      — Значит, в пятницу, — закончил встречу Президент…
      Вслед за Президентом чиновник в своем кабинете встретился со Снеговым.
      Друг молодости был одет в полосатый костюм и в ковбойские сапоги, торчащие острыми, загнутыми вверх носами.
      Снегов широко раскрыл объятия, но чиновник в них не угодил, сел за письменный стол. Снегову же пришлось обыграть разведенные в стороны для объятий руки. Пошевелил ими в плечах.
      — Растолстел, — резюмировал он. — Ткань под мышками трещит!
      Чиновник смотрел на друга и думал, когда же тот научился такой бесстыдной подобострастности?.. И целоваться стал, как пидор!.. А может?.. Да нет — он тотчас отмел эту мысль. У него же Ирка в женах, и Наташка — другая сердечная привязанность — родила три месяца назад Снеговичка…
      — Петь! — спросил. — Ты чего в Думе не появляешься?
      — Дык, — Снегов широко улыбнулся. — Фонд, Валерий Станиславович создаю.
      — Какой?
      — Всероссийский!
      — Я понял, что всероссийский, не областной же!.. — начинал злиться чиновник. — Для чего?
      — Ты же знаешь, Валер…
      — Я ничего не знаю! Для чего?
      — Для финансирования спецпроектов! — Снегов был удивлен. — Писатели там молодые, гранты, художники…
      Чиновник вспомнил, что действительно давал ему такое поручение.
      — Ты понимаешь, что ты зампред комиссии Госдумы?
      — Конечно!
      — Какой на фиг фонд! Сначала Дума, а потом фонд. Ты чего, не можешь поручить юристам, чтобы фонд открыли!?
      — Могу…
      — Чтобы каждый день был в Думе! Понял?!
      — Не вопрос, Валерий Станиславович. Надо в Думе, буду в Думе!
      — Вопросы есть?
      — Есть.
      Он любил Снегова, несмотря ни на что. Улыбнулся, правда в сторону.
      — Давай.
      Здесь Снегов переменился и деланно засюсюкал, почти как ребенок.
      — Валерочка, а чего там с орденочком за прошлую Думу?.. — он глядел на руководителя, показывая глазами страдание великомученика Хоздазата.
      — Ах, да, — вспомнил чиновник. Поднял телефонную трубку и спросил референта, чего там с орденом для Снегова. — К концу месяца, — передал информацию.
      — Ага, ага! — обрадовался Снегов. — У Наташки именины в субботу. И новоселье… Без тебя не начнем!
      — Помню.
      Он не помнил. Хотя квартиру делал он. Не бесплатно это Снегову обошлось, но хозяин крупной строительной фирмы прогнулся до себестоимости. Причем его так прогибаться не просили.
      — Жду! — сказал на прощание зампред думского комитета и был таков.
      Молодость, подумал чиновник, молодость — она всегда с тобой! В сопровождении старых друзей… Хотя друзья пользуют тебя и в хвост, и в гриву. Но новых друзей не бывает…
      Чиновник вспомнил, что референт еще утром положил на стол конверт с фотографиями мужика, который об Лобное место башкой бился. Дотянулся, открыл…
      С фотографии на помощника Президента России смотрела космическая галлюцинация.
      Чиновник чуть было не выронил фотографии… Потом все его тело тряхануло, словно он пальцы в розетку засунул.
      — Не может быть! — почти выкрикнул он.
      Рожа на фотографии выглядела совсем живой, и чиновнику показалось, что она подмигивает ему с глянца, что вот-вот языком зеленым лизнет.
      Он выругался, как давно этого не делал. Сложил четырехэтажную фразу, затем отшвырнул от себя фотографии, повернулся к столику с телефонными аппаратами, поднял одну из трубок.
      — Да, Валерий Станиславович — ответил генерал.
      — Взяли?
      — Взяли, — ответствовал генерал. — В голосе высшего офицера было слишком много печали.
      — И?..
      — Сбежал, — коротко сообщил генерал.
      Чиновника трясло от бешенства. На том конце эти вибрации начальственного гнева чувствовали.
      — Мы не понимаем, как это произошло. Он сидел в изоляторе ФСБ. Никто и никогда оттуда не сбегал. Это просто невозможно!
      — Как это невозможно!? — не разжимая зубов, с крайней степенью издевки поинтересовался чиновник.
      — В камере нет окон. Тройная система проходных, видеонаблюдение с шести позиций каждого метра изолятора…
      — И что же, вашу мать, — не выдержал чиновник. — Он что, по-вашему, растворился?!!
      — Именно так…
      Он закашлялся от напряжения пересохшего горла.
      — Генерал! Давайте-ка на освидетельствование в Алексеевскую!
      — Действительно растворился. Шесть камер засняли этот момент, — генерал почти оправдывался. — Я бы рад в Кащенко, но он… растворился…
      В голосе генерала чувствовалось, что военный сам чувствует себя странно и растерянно, оттого что приходится докладывать такое. Но он лично раз сто просмотрел записи с камер, замедлял до одного кадра в секунду и вместе с экспертами пришел к заключению, что пойманный возмутитель кремлевского спокойствия растворился в пространстве, как кальянный дым.
      Чиновник вновь не стал прощаться с генералом, бросил трубку. Долго сидел за столом, уставившись в себя… Вспомнил космическую галлюцинацию, да весь полет теперь казался ему миражом. Почему-то подумал, что России не стоит дружить с Венесуэлой. Дебил этот Чавес!.. Он усилием воли отбросил мысли об Уго, вернул в воображение образ с фотографии… В воображении рожа словно была живой, улыбалась ему и корчила гримасы… В голове чиновника внезапно заболело, да так остро, будто вновь паяльником прижгли… Он откинулся на спинку кресла и протяжно застонал…
      В это же самое время Карина Полдень радовалась жизни со своими подругами в кафе „СО“.
      Опять пили розовое шампанское, незлобно отшивая всякого рода приставал мужского пола. Обсуждали неделю русской моды, где им пришлось изрядно поработать.
      — Одни пидоры! — вдруг резюмировала Светка Вечер, тихонько выпуская из ноздрей своего изящного носика газики, сложившиеся из шампанских пузырьков. — Ну ни одного мужика!
      — Во-первых, не пидоры, — скорректировала Нинка Утро, поглаживая свою бритую голову. — Не пидоры, а голубое представительство человечества. А представляешь, если бы на показах обслуживали мужики традиционной ориентации? — поинтересовалась она. — Что бы было тогда? Модельеры — мужики, Стилисты — мужики!.. Что бы с нами было?
      — Нас бы имели во все… — подытожила Карина Полдень.
      — Именно, — хмыкнула Нинка Утро, взяла тонкими пальчиками крошечный кусочек французской булки с черной икрой и осторожно отправила его в свой пухлый ротик, стараясь не смазать почти прозрачную помаду. — А нас и так имеют…
      Девочки с интересом посмотрели на подругу.
      — Когтев за апдейт бука три часа доехать не мог… И вот ведь, сука, бабки не берет! Некуда девать! Всех уже поимел!..
      — Да-а, — согласились девочки. — Фотографы сейчас бабки делают на предметной рекламе, а не на моделях. Модели для утоления художественных потребностей!
      — А если не дать, то порнуха, а не бук получится! — с сожалением выдохнула Карина Полдень. Выдох ее был напоен вишневым ароматом, смешанным с кофе лате. — Ведь у мужика, у которого там скопилось и кипит, хорошей фотки не получится. И почему почти все наши фотографы не голубые?.. На Западе — геи, а у нас не все, как у людей!..
      Девочки согласились с Кариной и выпили за то, чтобы мир вокруг них был голубым. Вместе с небом и мужчинами. Конечно, не считая собственных возлюбленных…
      В красивых головках моделек чуточку шумело от шампанского, состояние юных организмов было превосходным. Карина Полдень обвела томным взглядом зал кафе и вдруг увидела его. Он сидел в дальнем конце зала и жадно пил стакан за стаканом минеральную воду. Перед ним стояло пять или шесть опорожненных бутылок из-под „Сан Пеллегрино“.
      Карина, еще секунду назад расслабленная и томная, вдруг собралась в мгновение ока пружиной и вцепилась в поручни кресла, так что от ее нежных ручек отхлынула кровь.
      — Это он, девочки! — проговорила она, сделав свой взгляд хищным.
      — Кто? — не поняла Нинка Утро.
      — Что? — переспросила Светка Вечер.
      — Это он!.. Я вам рассказывала!.. Помните, пару месяцев назад, вон тот тип… — она указала в полумрак зала. — Это он сбил мое зеркало ножищей своей!!!
      — Он?! — стряхнула с себя умиротворенность Нинка Утро.
      — Он-он!
      — Гастарбайтер! — поняла Светка.
      — Я пошла! — решительно поднялась из-за стола Карина Полдень.
      — Может быть, не стоит? — чуточку струсила Светка Вечер, машинально собирая свои роскошные черные волосы в конский хвост. — Вдруг это злобный чечен!
      — Действительно, — поддержала Нинка Утро. -
      Зачем рисковать!
      Но Карина походкой амазонки уже направлялась в дальний угол кафе. Томная блондинка, совсем еще юная, она никогда не отличалась воинственностью, к тому же была по-милому ленива, предоставляя мужчинам решать все ее проблемы. Но в этом случае девушка вдруг ощутила в груди необыкновенное стремление решить ситуацию самостоятельно.
      Она шла уверенно, а подруги машинально глотали розовое шампанское, рассчитывая, если что, на хорошую охрану заведения. В этом месте девочек знали.
      Она подошла, когда странный субъект жадно допивал шестую бутылку минеральной воды.
      — Это вы? — с очаровательной угрозой в голосе спросила Карина.
      Субъект, коротко оторвавшись от питья, ответил: „Да, деточка, это я“ — и вновь продолжил увлажнять свое нутро.
      — Ну, знаете ли, — нахмурилась моделька. — Знаете, это — хамство!
      Субъект в ответ лишь громко рыгнул.
      — Свинья! — ответила на выходку Карина Полдень.
      Неожиданно субъект поднялся из-за стола и посмотрел смелой девице прямо в ее прекрасные глаза.
      К великому изумлению наблюдавших за коллизией подружек, незнакомец вдруг приблизил свое мерзкое лицо вплотную к девичьему, а затем, облапив ее за плечи, притянул к себе насовсем и принялся целовать ее жадно, да так, что непристойные звуки слышались даже в другом конце кафе.
      Девочки ахнули.
      Они уже были готовы апеллировать к охране, но неожиданно случилось совсем невозможное. В ответ на насильственный поцелуй незнакомца Карина было трепыхнулась, как рыбина в пасти крокодила, стукнула гада пару раз кулачками по груди, но затем ее белые, тонкие руки с острыми локотками обвили шею субъекта, а томный взгляд был погашен закрытыми ресницами, удлиненными тушью „Lancome“. Она целиком отдалась страстному поцелую.
      Подруги были в ауте.
      — Я в шоке! — произнесла одна.
      — Я в шоке! — повторила другая.
      Далее и вовсе произошло невозможное.
      Незнакомец, продолжая взасос целовать Карину Полдень, не отрываясь от этого интересного процесса, увлек девушку к выходу из кафе.
      Далее подруги рассмотрели из окна, как девушка села в свою „Тойоту“, у которой до сих пор не было отремонтировано зеркало заднего обзора, открыла пассажирскую дверь и впустила в автомобиль этого жуткого типа.
      Как только дверь за ним закрылась, голова Карины вдруг исчезла из поля видимости, склонившаяся куда-то в область колен субъекта.
      Подружки в унисон икнули.
      То, что они наблюдали, было из области запредельной фантастики. Такого просто не могло быть! А тем более с Каринкой!.. Они, верные подруги, доподлинно знали, что для плененной в собственном автомобиле девушки оральный секс неприемлем! Она не могла заниматься этим даже с любимым, так как у нее был повышен рвотный рефлекс! Это было ее проблемой!.. А здесь, с омерзительным незнакомцем, среди белого дня, как дешевая шлюха, прямо в машине!..
      Они не знали, что делать, что предпринять! Продолжали икать и глядеть…
      А потом автомобиль вдруг завелся и умчался скрывшись в ближайшем переулке.
      — Вот это да! — лишь через десять минут смогла проговорить Светка Вечер.
      — Мамочка! — протянула Нинка, вытирая горячей салфеткой свой лысый череп, повлажневший от ненормальности увиденного.
      — Надо заплатить за стол, — почему-то заторопилась Светка.
      — Надо.
      Нинка порылась в сумочке и положила под вазу с фруктами несколько стодолларовых купюр.
      — Ты сейчас куда? — поинтересовалась она.
      — В агентство, — ответила Светка. — А ты?
      — Мне необходимо дернуть косячок! Сейчас своему наберу!..
      Карина объявилась лишь на следующий день, собрав подруг в кафе „Vogue“ путем рассылки SMS.
      Девочки, конечно, примчались, так как провели ночь в полном расстройстве и ужасе по причине того, что Каринин телефон был наглухо отключен.
      То, что она рассказала, потрясло воображение юных красавиц.
      Такого поцелуя Карина в жизни не испытывала. Как будто вся страсть прошедших тысячелетий уместилась в этом жадном захвате губ. Мозг в одно мгновение вспыхнул мириадами картин — красочные караваны верблюжьих верениц, запах корицы и миндаля, восточные чернобровые красавицы, укутанные в белое, огромное белое солнце и мускусный запах мужской плоти, много чего еще вспыхивало у нее под самым темечком… И не поцелуй это был вовсе, а что-то другое, непонятное, но на такой высокой ноте наслаждения это происходило, что противиться сему не было никакой возможности…
      — А в машине-то что? — не сговариваясь, одновременно поинтересовались девочки.
      — А что в машине? — удивилась Карина.
      — У тебя же рвотный рефлекс! — напомнила Нинка Утро. Она до сих пор не могла отойти от вчерашнего косяка, забитого любовником-стилистом, с какой-то там голландской пропиткой. Глаза ее действительно привлекали мужчин какой-то неземной отрешенностью.
      — Ах, это… — поняла Карина Полдень. Она задумалась. — Честно вам скажу, девочки… Никогда не любила оральный секс… Но здесь что-то случилось со мною, со всем моим организмом, словно я предчувствовала свой первый настоящий оргазм, меня трясло от предвкушения. Необходимо было только соединение с мужским началом…
      Она почти закатила глаза, вспоминая прошедшее. Ее поведение — дешевой шлюхи — совсем не тревожило, ей было скорее наплевать на окружающее сомнение в нравственности прошедшего поступка. Она еще чувствовала во рту вкус обжигающего знания, которое открылось ей накануне.
      Знание, протекшее в нее огненной лавой, было одновременно пугающим, но и каким-то радостным. Карина почему-то теперь знала, что проживет в этой жизни недолго, но короткость ее бытия будет насыщена радостью, словно новогодняя ночь салютами!..
      Она не стала рассказывать подругам, как летела ночью с незнакомцем над теплыми водами Москвы-реки, как ее пятка то и дело ныряла под поверхность. А он, субъект с волшебным семенем, управляя их сказочным полетом, тем же временем управлял и ее физическим телом, которое испытывало несказанное наслаждение, нескончаемое любовное окончание. Все ее существо стонало той ночью, кажется, она кричала в голос что-то ужасное, матерное, а очнулась только под утро в своей машине, уже в одиночестве, вся трясущаяся и ослабевшая от пережитого… И вот что странно, зеркало заднего обзора ее „Тойоты“ сверкало новизной.
      — Ну ты даешь! — удивлялась Светка Вечер. — Тебя и охрана видела, как ты…
      — Плевать!
      — Ну и правильно — плевать! — поддержала Нинка Утро. — Если ты такое испытала. То на всех остальных — плевать!.. — Она подумала и не удержалась. — Но страшный какой он!
      — Как Аль Пачино! — сравнила Карина. — Не помню, в какой картине. И разве главное в мужчине внешность?!
      Все согласились, что не главное, но подумали, что складность наружности никогда не мешает.
      — О встрече договорились? — поинтересовалась Нинка.
      — Нет.
      — Он сказал, что найдет тебя?
      — Я думаю, что больше он не будет искать меня, — почему-то решила Карина.
      — Если найдет, познакомишь? — попросила Нинка.
      — А твой стилист?
      — Стилист Светке всегда нравился!
      — Это правда, — подтвердила Светка Вечер. — Может, ему удастся перекрасить меня в белый цвет. Никому не удается, как-то искусственно получается…
      — Его зовут Карл? — сообщила Карина.
      — Экзотично, — согласилась Нинка.
      — У меня бабочки в животе…
      Больше вчерашнюю тему не обсуждали. Беседовали о предстоящих кастингах и показах…
      Карина Полдень более никогда в своей жизни не испытает счастья физической любви…
      Когда голову немного отпустило, чиновник встал из-за стола и перебрался в личную комнату, чтобы принять душ и немного полежать на диване.
      Он увидел, что трещина на стене, бывшая до этого в пределах строительной обыкновенности, сейчас совсем не казалась трещиной, это был скорее разлом сантиметров тридцати шириной.
      Он долго смотрел на новообразование в стене и думал, что с этой разрухой делать.
      Вначале пришло желание обматерить начуправделами Президента, затем со службой безопасности отношения выяснить до конца. Потом оба желания исчезли, так как на них нужно было потратить массу нервной энергии. Он решил поручить референту разобраться с ситуацией…
      Чиновник стоял возле стенного провала и вдруг почувствовал, как из него, еле слышно подвывая, сквозит… Еще он подумал, что за стеной ничего нет, там должна быть улица и что, по всему, он должен эту улицу, внутренний двор Кремля, частично видеть через дыру, тем более сейчас светлый летний день, а оттуда лишь темень происходит.
      Чиновник сунул в проем руку с зажигалкой. Маленькое пламя скользнуть в глубину никак не могло, лишь предместье осветило — толстую кирпичную кладку…
      Ему стало крайне интересно…
      В официальном кабинете, в шкафу за стеклом, стоял шахтерский фонарь, подаренный ему губером Жидковым. Он надавил на кнопку, и фонарь зажегся почти солнечным светом. Хоть Жидков не подвел, подумал чиновник и, прежде чем вернуться в личную комнату, левой рукой налил в стакан воду из графина, левой же рукой поднес его ко рту, но тот вдруг выскользнул и полетел вниз, навстречу старинному паркету. Стакан летел на удивление долго…
      Чиновник чертыхнулся и вошел в личную комнату. Он быстро закрыл за собою дверь, так и не услышав бой стекла, направил мощный сноп света в дыру и тотчас отпрянул от нее. То, что он увидел, не могло существовать никак!..

      Иван Чмок сидел в своем кабинете совершенно голый. Под его огромными, расплывшимися ягодицами страдала специально сколоченная лавка. Казалось, она жалобно скрипела, когда необъятные телеса начлагеря колыхались от случайного движения. Особенно впечатлял живот — многослоистый, каскадами спадающий к красным ногам, закрывший намученные невероятным весом колени. Все тело Чмока походило на огромный треугольник из сала, расширяющийся от узких плеч к животу, и Станислав Рюмин, прохаживающийся вокруг лавки, не уставал удивляться невероятной силе матушки природы, создавшей этакое чудо.
      — Не нагляделся еще? — недобро спрашивал зека Чмок.
      — Сейчас, — успокаивал Ветеринар и продолжал свой неторопливый осмотр.
      Прошло еще полчаса этой любопытнейшей экскурсии.
      Селекционер внимательно рассматривал потертости на синеватых ляжках, кожные поры, раскрывшиеся до спичечных головок, монументальную спину с редкими рыжими волосками.
      — Ну-у! — прорычал начлагеря.
      — Да, вылечу! — с воодушевлением пообещал Ветеринар.
      На физиономии Чмока изменилось — от грозного до покорного выражения надежды. Жидкие бровки поползли вверх, а пот закапал ему прямо на живот.
      — Честно?
      — Как два пальца!
      — А скоро?
      По килограмму в день будете терять, хозяин! Чмок аж подпрыгнул от нежданной радости, от чего лавка, конечно, не выдержала и с пушечным треском разломилась. Начлагеря даже не упал, просто его задничный жир, следуя законам гравитации, устремился к полу, и оттого получилось, что он как бы пересел с лавки на пол.
      Ветеринар еще раз поблагодарил природу, что дала ему возможность созерцать сей феномен.
      — Да как же ты это сделаешь? — вопросил Чмок с радостью.
      — Бараны нужны, — сообщил Ветеринар.
      — Это сколько хочешь! — замахал руками начлагеря. — Только вылечи!
      — Это не мне бараны нужны, а тебе! — поправил будущий доктор. — И бараны не обыкновенные, а курдючные!
      — А где их взять?
      — Твоя проблема!
      — Ты объясни! — потребовал Чмок.
      — Салом тебя буду лечить, — приговорил Ветеринар. — Курдючным. Только от него вылечишься!
      — Как это! — не понял начлагеря. — У меня своего сала два центнера!
      — Клин клином выбивать буду! — пояснил селекционер. — Будешь есть жир — выздоровеешь!
      Здесь Чмок заподозревал что-то нехорошее. Подумал, что этот хитрый зек просто со света сжить его желает, а потому прошипел:
      — Я тебя в карцере сгною!..
      — Как хочешь, хозяин…
      — Сволота ты поганая!!! Да я слово молвлю, тебя зеки на пики поднимут!
      — Как скажешь, хозяин! — покорно продолжал соглашаться Ветеринар.
      Иван Чмок с невероятным трудом поднялся с пола, причем выражение его лица походило на физиономию разозлившегося сумоиста. Заключенный Рюмин по сравнению с ним казался маленькой овцой перед гиппопотамом.
      — Сам задушу! — решил Чмок и двинул свои бескрайние телеса на жертву. И здесь оба услышали тихое:
      — Прекрати, Ваня…
      Чмок тотчас утерял воинственный дух, от неожиданности пустил громоподобные газы и в секунду сгорбился, будто со страху.
      — Что? — спросил он почти тенором.
      — Поверь этому человеку, Иван. Он тебе поможет.
      Она была прекрасна, эта Ирэна Петерсон. Ветеринар много слышал о необыкновенной любви хозяина к зечке и о ее редкой красоте, доставшейся чудовищу на заклание. Но сейчас, наблюдая латышку воочию, ее прекрасную бледность, почти прозрачность лика, фигуру, словно извлеченную гением из мрамора, Ветеринар и сам осознал, какой бриллиант достался жирному борову. Лишь одну женщину в своей жизни видел Станислав прекраснее, чем эта прибалтийская жемчужина, — свою жену Елену Рюмину, родившую ему шестерых детей. А еще селекционер наблюдал глаза Ивана Чмока, эти крохотные лужицы на огромной морде, из которых изливался наружу такой истинный свет любви, что никак нельзя было не прийти этому свету на помощь!
      И в небесных глазах латышки Ветеринар увидел многое, а оттого и понял еще больше. Он чуть было не растрогался оттого, как может женщина любить невозможное, как красавица жалеет мучающееся чудовище, сколько глубокой печали в глазах этой женщины… Прямо „Аленький цветочек“!
      Она еще раз велела Чмоку верить зеку, а затем укрылась в своей комнате.
      Он стал покорней, чем дворняга, бегающая но тюремному двору. И взгляд у него сделался такой же, как у лагерной псины.
      — Сколько баранов нужно? — только и спросил.
      — Двадцать, — определил Рюмин.
      — Будут…
      Баранов достали через два дня. Реквизировали с выставки животноводства, проходящей в Сургуте под ЭГИДОЙ ВДНХ. Отдали взамен сотню свиней, выращенных на зоне. Еще прибавили толику живыми деньгами…
      Рюмин велел Чмоку, чтобы с овощного склада прикатили весы, на которых завешивали мешки с картошкой, а также мясные туши. На них завесили и тушу Чмока. Определили, что в ней двести двенадцать килограммов веса. Почти как в самом большом хряке по кличке Ирод на скотном дворе. Когда-то Хряк был замечен в поедании своих детей…
      Охрана с преогромным интересом наблюдала, как зек по кличке Ветеринар расправляется с бараном.
      Животное сильно нервничало, его бросало из стороны в сторону, но, привязанное веревкой к железной балясине, оно лишь тихонько блеяло и сыпало на землю дерьмом, похожим на спелые оливки, словно предчувствуя, что конец его бытия близок.
      Рюмин подходил к барану с улыбкой, пряча за спиной одну руку, вооруженную остро заточенным ножом, а другую, с кусочком хлебного мякиша, тянул к перепуганному животному.
      Баран нервно шевелил ноздрями, хлеба не хотел, но глядя на руку селекционера, уже не шугался в сторону, а покорно стоял на дрожащих ногах…
      Вся охрана чувствовала этот бараний страх. Точно так же и с людьми происходит, когда их ведут на расстрел. Некоторые из когда-то оставшихся на сверхсрочную имели опыт по расходу, означенному смертным приговором, и сейчас сравнивали человека с животным. Одна байда. Никакой разницы…
      Среди охраны, наблюдающей за действиями Ветеринара, был и сержант срочной службы по фамилии Кранов. Странный для сослуживцев парень, замкнутый, сильный, как медведь, косой, как Крамаров. Кранов был много старше всех из своего призыва и на вопросы „чего так задержался?“ никогда не отвечал. Его не переспрашивали…
      Сержант Кранов отношение имел ровное как к сослуживцам, так и к заключенным и на вопрос замполита Рогова, есть ли разница между зеком и вольным, всегда отвечал:
      — Есть.
      — Какая? — пытал замполит.
      — Они первые сидят…
      — Не понял? — удивился Рогов.
      Кранов не пояснил, и у замполита осталось некое неприятственное отношение к этому молодому бугаю с погонами „ВВ“. Он и хотел было его прессовать, но что-то внутри подсказывало, что делать этого не стоит, и этим „что-то“ было не что иное, как страх…
      Зека Рюмин приблизился к барану вплотную и свободную руку положил животному на морду. Ветеринар выждал несколько минут, потом легонько отвернул голову барана в сторону и молниеносным движением правой руки перерезал жертве горло. Он сделал это настолько мастерски, что животное, рухнувшее на деревянный настил как подкошенное, лишь пару раз дернуло копытами, а затем издохло. В глазах барана погасло, словно свет выключили.
      А затем началось настоящее искусство. С необычайной ловкостью Ветеринар подвесил умерщвленную тушу на заготовленный крюк и начал работать ножом, как писатель пером. Пятьдесят секунд — и баранья шкура была отделена от туловища. Затем несколько точных взмахов тесаком, и внутренности из бараньей туши перекочевали в эмалированное ведро. Субпродукты — сердце, печень, почки и яички — были разложены на белой свежевыстроганной доске. Здесь же лег и необходимый для лечения начлагеря курдючный жир. Затем Рюмин разделал голову, в которой, как оказалось, много полезного. Убрал в отход только глаза, хотя пояснил, что и на них любители есть, снял рога, поведал, что после обжига из них водку пить хорошо, а остальное отдал кухарке Рыбиной для холодца. Ей же пошли и копыта…
      Вертухаи от созерцания такой красоты в работе хотели было зааплодировать Ветеринару, но тут вспомнили, что зек — всегда враг, прикинули возможность такой же расправы над собой, а потому остались молчаливыми.
      — Что с мясом делать? — спросил селекционер.
      — На персональский обед! — распорядился замполит Рогов.
      Здесь вертухаи дали волю эмоциям, захлопали и заулюлюкали. Баранины они давно не пробовали, только свинина и мороженая говядина иногда попадали в пищу.
      — А может, страдальцам немного? — вопросил Рюмин.
      Теперь перед охраной стоял не виртуоз своего дела, а точно враг. Враг первобытный, желающий отобрать у них законное мясо.
      — Пшел в зону! — со злобой приказал Рогов. — Ты — баран!
      Кто-то кашлянул, и все разом обернулись.
      В пяти метрах, широко расставив огромные ноги, возвышался всем своим объемом начлагеря Чмок. Хозяин шумно дышал, даже скорее синел и при том оглядывал собрание совсем недобро.
      — Все по местам! — скомандовал он негромко.
      Вертухаи и весь остальной персонал рассыпались по сторонам, лишь замполит остался на месте, да и Ветеринар при мясе.
      — Ты меня не слышал, баран! — злобно сверкнул глазами комиссар.
      Рюмин было побежал, но услышал в спину хозяйское:
      — Останься!
      Селекционер остановился как вкопанный.
      Слушаюсь, гражданин начальник!
      — Ты, Рогов, при мне не командуй! — с отдышкой произнес Чмок. — Меня нет — командуй!
      — Тебя почти никогда нет, — заметил замполит.
      — Привык?
      — А-то, Вань!
      — Отвыкай! — Иван Чмок поднял руку и жирным пальцем указал на зека. — Человека не трогай, мясо и все остальное ко мне!
      — Я людям обещал! — расстроился Рогов.
      — А кто ты такой, чтобы что-то обещать?
      — Что же вы, товарищ начлагеря, при осужденном? Не по-офицерски!..
      — Извини, Рогов… Мясо ко мне! Все понятно?..
      — Понятно, — ответил комиссар, отводя в сторону глаза, полные трусоватой ненависти.
      И Чмок стал принимать лечение.
      Зека Рюмин варил желтоватый курдючный жир в большой кастрюле, слегка присаливал и придавал блюду запах лавровым листом. Приготовленное месиво Ветеринар выкладывал на тарелку и ставил ее перед начлагеря. Цокал, довольный, языком.
      — Приятного аппетита! — желал.
      От одного запаха этого варева выворачивало так, что давление зашкаливало до смертельных высот. Сосуды в глазах лопались, но Чмок, вспоминая взгляд Ирэны, зачерпывал расплавленное сало ложкой и глотал его, сдерживая очередные рвотные позывы.
      — Ты хоть хлебушка дай! — умолял Чмок.
      — Никакого хлебушка! — не разрешал Ветеринар.
      — Капустки квашеной! — плакал Хозяин.
      — В этом и лечение состоит! — объяснял барановед. — Ничего, кроме жира!..
      Чмок почти терял сознание от такого непосильного врачевания, но, вставши через неделю на хозяйственные весы и увидевши, что весу убыло на семь килограммов со ста граммами, он так возрадовался прогрессу, что разрешил Ветеринару приготовить шашлык из бараньей печени, которым селекционер угостил прекрасную Ирэну, молчаливую и прохладную, как все Балтийское море…
      В один из лечебных дней Чмока посетил замполит Рогов, который сообщил, что некто сержант Кранов отличился, застрелив при попытке к бегству зека.
      — Между прочим, лучшего кольщика зоны! — пояснил. — Тот подорвался, а он его с одной пули!
      — Так отпуск ему положен внеочередной! — разрешил начлагеря. — По уставу!
      — Людей мало, — посетовал Рогов. — Вот и фельдшер Кискин ноет, что вы ему отпуск еще летом обещали.
      Вот Кискин летом и пойдет! Ну а солдата отпустишь, когда полегче станет…
      На том и договорились…
      Сержант Кранов выстрелил случайно. Как-то на автомате все вышло… Побежал зек к запретной зоне, Кран дал предупредительный, а затем, когда мужик уже нырял под колючую проволоку, выстрелил в голову. Попал ровненько в затылок, брызнувший мозгами, словно разбитым яйцом.
      Ему потом сказали, что дядька убитый авторитетным человеком был. Кольщиком. Колол только законников, изображая такие шедевры, какими даже воры Владимирского централа похвастаться не могли. Мог и Василия Блаженного на спине во весь рост заколбасить, а мог и ягодицы украсить непристойностью. Если ими двигать, или при ходьбе, получалось, что мужик с бабой сношаются.
      — Кстати, — пояснил начхоз, — этого кольщика за распространение порнографии и посадили.
      — А откуда он? — почему-то спросил Кранов. Словно что-то заставило его запросить информацию.
      — Из Запорожья, — прочитал в свидетельстве о смерти начхоз. — Бабкин Борис Борисович… И чего бежал? Странно… Сидеть осталось, тьфу!
      Начхоз не увидал, как на красную морду здоровенного сержанта сошла с небес необыкновенная бледность, он продолжал рассказывать, как солдату повезло, теперь отпуск пятнадцать суток, а там и медаль могут дать…
      Кранов потом долго сидел на пронизывающем ветру без шапки, и почему-то хотелось ему выть в ночное безлунное небо…
      А через месяц Слонов в Москве получил письмо от друга, в котором сообщалось, что он, Кранов, убил Бориса Борисовича, хахаля матери Слонова, что получилось это случайным образом, сошлись какие-то невероятности в пространстве и что он, Кранов, жить не может без покаяния, так ему тяжело от совершенного. Еще друг сообщал, что вскоре прибудет в столицу в заслуженный отпуск…
      Слон прочел письмо и был крайне удивлен его содержанием. Да и конверт был странным. Вместо обратного адреса какие-то цифры… И чего он жалеет этого порнографа Бориса Борисовича?.. Слон сам хотел его кончить за извращенные издевательства над матерью… Еще Слон подумал о том, что теперь чемоданчик с заветными инструментами навсегда будет принадлежать только ему одному… В тюрьме, что ли, его друг детский?..
      Ночью на двадцать третье декабря в колонии „Зяблик“ возле приоконных нар в девятом бараке собрались воры, которые порешили за смерть авторитета наказать вертухая смертью. Поручили деликатное дело Ветеринару, о котором знали, что он специалист по таким вопросам.
      — Как валить? — спросил у собрания Ветеринар.
      — Убей просто, — решил Моня Светловолосый, смотрящий на зоне. — Пацан сделал Борю по правилам, так что его вообще не стоило бы мочить, но…
      Далее Моня Светловолосый поведал братанам, что имеется у него сообщение, что сержант этот почти из их сообщества, но сбившийся с пути, работал до того, как слать вертухаем, с Вано Тбилисским, был взят за жопу мусорами, но полгода сидел в отказе, так что никто не пострадал.
      — То, что вор стал вертухаем, уже не по понятиям! — пояснил Моня Светловолосый. — За то уже можно мочить! Но имеется соображение, что коммуняки и мусора специально пацана поставили в такое положение. Поэтому мы и не трогали его, не разбирали вопрос… А сейчас, когда он Художника замочил, надо решать вопрос… Ты, Ветеринар, его не больно… Запутался парень… — Моня Светловолосый густо хлебнул чифиря и как будто себя спросил: — И чего Художник так по-глупому подорвался!.. Из-за бабы подрываться?.. Вишь как, любовь!..
      Ветеринар обещал дело сделать, но без спешки, так как не сидельца истреблять придется, а солдата. А до солдата еще добраться надо…
 
      Постановили делу неделю срока. А на шестой день сержанту Кранову дали отпуск.
      До Москвы он добирался несколько суток поездом, а когда вышел на Казанском вокзале и вдохнул суетный воздух столицы, то чуть было не заплакал от нахлынувших эмоций.
      Поймав левака, он велел гнать к гостинице „Ленинградская“.
      — Чего гнать, здесь всего триста метров! — удивился водила.
      Сержант расхохотался, дал рулевому треху, выскочил из „Волги“, ноги в руки и бегом.
      Несколько минут Кран обнимал швейцара Брылина, а тот, посвистывая сизым носом, радовался таким крепким объятиям.
      А потом сержант спросил:
      — Где она?
      — Да кто же? — требовал уточнения бывший боксер.
      — Надежда!
      — Надежда — наш компас земной, — продекламировал Брылин, подумавший, что парень о возвышенном спрашивает. — А удача — награда за смелость!..
      — Ты, Брылин, совсем мозгой двинулся! — определил Кран и пояснил. — С девушкой я здесь до армии был. Помнишь? Надькой звали. Надеждой! Просил беречь и пестовать!
      — А-а-а! — хлопнул себя по лбу руководитель парадной двери. — Старею, пацан… Так она… — припоминал. — Она в тот же день и удалилась из гостиницы!.. Белье постельное зачем-то перестирала!
      — Куда?
      — Не докладывалась!
      Кран что было сил бухнул железным кулаком по стене. С потолка посыпалось белое.
      — Я же просил ее ждать! Что же она!
      — Женщины… — философски заметил Брылин. — У меня вообще нету женщины… — добавил.
      А потом Кранов позвонил по телефону.
      — Кто? — поинтересовались.
      — Передайте — Кран.
      — Передадим, мася, — уверил чуть пьяный женский голос. — Через пять минут перезвоните!
      Он перезвонил, и ему продиктовали номер. Он вновь позвонил.
      — Вано, это ты?
      — Ты, парень, откуда? — удивленно поинтересовался Вано Тбилисский.
      — Оттуда.
      — Приезжай на Пресню.
      Вано продиктовал адрес, и через полчаса Кран влил в себя стакан коньяка под печальную улыбку грузинского вора.
      Для приличия поговорили о прошлом, а потом Вано спросил, как выстрелил:
      — Ты за что сидельца замочил?
      — Случайно.
      Вано пососал лимончик и объяснил:
      — Тебя уже должны были в ящик упаковать, да в вечную мерзлоту… Ты как здесь?
      — В отпуск.
      — Повезло… Но все равно достанут… Есть приговор.
      — Пусть отменят, — попросил Кран. — Я все зоны российские подогрею!
      — Сколько?
      — Полмиллиона зеленых.
      — Переговорю… Что еще?
      — Человека мне надо найти, — попросил Кран. — Девушку…
      — Никогда не ищи, что потерял.
      — Надькой зовут… Надежда Кивелева. Из Запорожья… Хотела в МГУ поступать. Может быть, поступила?.. — А про себя: „Не ищи, что потерял — слоган для автомобильной сигнализации“.
      — Вечером позвони… — определил Вано Тбилисский. — Подарок тебе это мой будет…
      Кран после грузинского вора навестил друга детства Слона.
      Они обнялись по-мужски, без выказывания детской радости, хотя было видно, что это два близких человека, два мужика встретились, после долгой разлуки.
      — Как ты? — глядел на друга Кран. — Еще больше поздоровел!
      — Ты тоже не исхудал! — Стон рассматривал земляка с любопытством. — Никак не думал, что ты в армии, думал, что в тюрьме!
      — А я и в тюрьме был, — чему-то обрадовался Кран. — И в армии… Ты-то как? Еще не загребли за подделку денежных знаков?
      — Я не подделываю, — хмыкнул Слон. — Мои деньги лучше…
      — Да я знаю, парень ты талантливый!
      Они сидели в кафе „Риони“ на Арбате и пили все то же кислое „Ркацители“.
      — Спасибо тебе за Бориса Борисыча! — произнес тост Слон. — Я тебе никогда этого не забуду!
      Кран с трудом влил в себя мцванский кисляк.
      — Отпуск у меня, — объяснил. — Короткий… Еще дел куча…
      Они дожевали порционную корейку и, пахнущие маринованным луком, уже на улице, обнялись.
      — Я — твой друг! — сказал Слон. — Помни…
      — Я — твой! — ответил Кран. — До смерти!
      Они пошли в разные стороны, чувствовали в своих сердцах прилив дружеской любви, но, став мужчинами, так и не обернулись вослед друг другу.
      Вано Тбилисский не подвел. Каким-то образом разыскал адресок.
      Через пятьдесят минут Кран уже был на Преображенке, звонил в обитую дерматином дверь. За спиной рука сжимала букет пятничных повядших роз — какие были, а сердце бухало о грудную клетку, словно волчара из капкана вырваться на свободу желал.
      Она открыла дверь. В байковом халатике с цветочками. Поглядела на него совсем детским личиком, не накрашенным и изумленным.
      — Ты?!.
      — Я…
      Он так и продолжал держать руку с букетом за спиной. А она вжалась в стену с открытым рыбьим ртом.
      Кто-то из квартиры крикнул:
      — Надь, кто пришел?
      Она молчала, а у Крана легкие перестали дышать.
      — Надежда!.. — вопрошал голос.
      — Здравствуй, — просипел он.
      — Ага, — ответила она.
      В квартире заплакал младенец. Кран почувствовал, что умирает. И она это почувствовала.
      — Я говорила, что не могу одна…
      В дверях появилось улыбающееся лицо молодого мужчины.
      — А-а, — узнал Кран. — Пловец…
      Лицо мужчины тотчас переменилось, он перестал улыбаться, но страха в глазах не было. Мужчина, плотно сжав губы, ждал.
      — Здравствуй, — Кран протянул руку, и Пловец ее пожал, смотря на нежданного гостя пристально…
      — Я люблю тебя! — неожиданно произнесла она, встала на цыпочки, обняла Крана за шею, так что коротенький халатик натянулся, обнажив ее ягодицы.
      Эту внезапную наготу наблюдал только Пловец. В эту секунду он испытал самое сильное сексуальное желание в своей жизни, смешанное с самой сильной болью.
      Кран целовал ее глаза, осунувшееся лицо, бледную шею… Еще немного, и он бы присвоил ее тут же, на глазах Пловца…
      — Не здесь! — просила она. — Ну, пожалуйста!..
      — Где же! Где! — шептал он ей в ухо.
      — Увези!..
      Он подхватил ее на руки, отбросив ненужный букет, и через некоторое время такси мчало их прочь от Преображенки. Он не давал ей говорить, заполняя ее рот своим. Его руки проверяли ее голое тело под халатиком, не узнавая груди, переменившейся почему-то… Таксист прикрикивал: „Эй! Эй! Только не в машине!“ Но это бы произошло на заднем сиденье, если бы не громогласное объявление: „Все, приехали, Ленинградская“!.. И опять Брылин воскликнул: „Ну ты даешь, пацан!“
      А потом он ее до изнеможения пытался сделать частью себя!.. И опять текли маслом киевские котлеты, как будто не прошло целого года, словно де-жавю случилось одно на двоих…
      Он ощущал во рту вкус молока и вкус ее тела, особенный под мышками и совсем внизу, стонал зверем от наслаждения, словно чифиря с кокаином намешал, а когда отлип от ее живота, трезвея мозгом, вдруг спросил.
      — А как же ребенок? Она не ответила.
      — Ты же кормишь…
      — И опять она промолчала…
      — Мальчик?
      — Девочка, — прошептала.
      — Повезло Пловцу…
      У него в глазах стояли слезы, и вместе с тем Крану хотелось ударить ее. Держался с трудом, боялся убить…
      А потом она сказала:
      — Твоя девочка…
      Он сразу не понял.
      — Ты девочка Пловца…
      — Дочка — твоя… И Пловец об этом знает…
      У него уже не было сил на потрясения.
      — Я поеду, заберу ее, — сказал спокойно, почти отрешенно.
      — Поезжай…
      Перед тем как уйти, он связал ей за спиной руки полотенцем, а для большей надежности прикрутил ее тело к батарее. Она совсем не сопротивлялась. Даже улыбалась слегка и покорно. Он не выдержал и ударил кулаком по улыбке. Она продолжала лыбиться окрашенными кровью губами. Ей нравилось, как он с ней поступает. Она знала, что это единственный правильный метод сладить с нею… Пловец так не мог… Сейчас она любила Крана, как униженная сука, лижущая хозяйские руки, которые только что лупили ее. Она ткнулась лицом ему в живот и произвела на свет такое наслаждение, что Кран, отрешившись от сознания, чуть было не ударил ее снова…
      Кран механически твердил „прости“, когда собирал в сорванную с кровати простынь все детское. Пловец сидел на краешке стула и наблюдал за действиями человека, который разрушал его жизнь. Краем глаза он видел свое восковое отражение в зеркале, потом Надькины причиндалы на подзеркальнике — расческу, помаду, духи, еще что-то, и душа от всего этого открывалась навстречу могучей тоске.
      А захватчик все твердил: „прости“…
      Не простит Пловец его никогда!
      Одной рукой Кран взялся за узел с детским, а другой прижал к себе крошечную девчонку, которая даже не угукала, словно бы чувствовала, что в жизни ее меняется круто…
      — Да, — обернулся Кран в дверях. — Как ее зовут?
      — Светой, — отозвался Пловец.
      „Имя — не супер, — подумал Кран. — Надо подумать о другом…“
      — Прощай! — подмигнул Кран Пловцу. — Все у тебя будет хорошо! — И шагнул вон.
      У Пловца долго потом не было хорошо. Впрочем, лег через восемь он женится на милой женщине, которая родит ему двух сыновей, обеспечит каждодневный уют и домашние радости, но всю свою жизнь, до самого конца ее, Пловец будет помнить задранный на голые ягодицы простенький халатик.
      С помощью Вано Тбилисского Кран откупился от смерти, для чего потребовалась поездка в подмосковную деревню. Он с удивлением обнаружил, что алкаш Петров еще жив, подивился могучести человеческого организма, проставил бывшему хозяину несколько портвейну, а в ночи открыл свой схрон и взял из него достаточно.
      А за день до окончания отпуска Кранов явился в военкомат, где пошушукался с военкомом. Под шушуканье сержант передал кадровику пять тысяч американских долларов и был тотчас комиссован по состоянию здоровья.
      — Велком в гражданскую жизнь! — пригласил военком.
      — Спасибо, — улыбнулся Кран.
      Он перевез Надьку и дочь в съемную квартиру, постепенно наполнив ее всем необходимым. На призывы Вано Тбилисского вернуться к прежней работе ответил отказом, за который пришлось заплатить той же американской валютой… Кран ждал своего времени, которое должно было неминуемо наступить…
 
      Через три месяца Иван Чмок похудел на девяносто два килограмма. Ровно такое же количество курдючного сала он потребил внутрь.
      Начлагеря казался себе пушинкой, в которой вдруг скопилось такое количество энергии, что эта пушинка весом в сто восемнадцать килограммов летала по всему лагерю. Иван Чмок после продолжительной депрессии возвратился в человеческую полноценную жизнь и теперь налаживал вверенное ему хозяйство.
      — Ну, что, Кискин, — спрашивал с задором. — В отпуск пойдешь?
      — Вы мне уже три должны! — обижался фельдшер. — И летом!
      — Обещаю, все следующее лето проведешь в Сочи.
      — Я не хочу в Сочи! Хочу к дедушке под Саратов. Там яблоки!
      — Зачем к дедушке, лучше к девушке! — находился в отличном расположении духа Чмок.
      — Девушек у меня и здесь до хрена. А дедушка — один.
      — Езжай куда знаешь!
      Чмок даже с Роговым восстановил теплые отношения, похвалил за то, что в душевой теперь кирпичная кладка, без дырок. Обещал премиальные, на что Рогов ответил, что не за деньги трудится, а за совесть!
      — Будет тебе! — слегка осадил пафос комиссара начлагеря. — Мы все здесь за совесть!..
      А сидельцы тем временем решали, что с Ветеринаром делать.
      — Не справился, — подытожил Моня Светловолосый.
      — Нет моей вины в том, что парня в отпуск услали! — отказывался от обвинения селекционер.
      — Шесть дней было на исполнение.
      — Договор был на семь.
      — Нуда дело не в том, — глаза Мони Светловолосого превратились в щелки. — Пацан свою жизнь выкупил. Зоны всей страны подогрел. Вперлись важные люди за него.
      — Так в чем дело? — не понимал Ветеринар.
      — Ты зачем хозяина вылечил? — неожиданно проговорил Моня. — Налицо сотрудничество с кумом! А это — серьезная статья!
      — А ты что, прокурор? — не отступал Ветеринар.
      — Глохни, сявка!
      — Не по понятиям, я не сявка!
      Лицо Мони более походило на серую туалетную бумагу, нежели на человечью плоть. Остальные воры и торпеды внимали каждому слову смотрящего.
      — Ты вылечил хозяина, теперь в лагере тяжело стало… У всех шнифты на лбы лезут от жесткача… Зачем кума лечил?
      — Я не кума лечил, а человека.
      — Кум — не человек! Падла ты!.. Пшел!..
      Этим же вечером зека Рюмин провел беседу с Чмоком.
      — Убьют меня, — сказал.
      — За что?
      — За то, что тебя вылечил. Когда ты болел, в зоне спокойнее было. Рогов с ворами гешефт имел.
      — Что хочешь?
      — УДО.
      — Ты же рецидивист! Какое условно-досрочное!..
      — Значит, убьют…
      Чмок глядел на доктора тела своего, старался заглянуть глубоко в глаза Ветеринара, но страха в них не находил.
      Крепок человек, думал!.. Впрочем, у них, у тех, кто с гор, страх вообще отсутствует в базе человеческой… Хотя этот с виду русский!.. Хрен поймешь!
      — Ладно, — решил Чмок. — Поживешь пока в бараке с лояльными. Там никто не тронет.
      — И там достанут!
      — Иди!..
      В эту ночь, когда Чмок, утомленный лагерными делами, спал исхудавшим медведем, дверь из соседней комнаты отворилась и, словно из добровольной темницы, появилась она. Неслышно ступая, подошла к кровати мужа своего и легла рядом.
      Он тотчас проснулся, но не верил ощущениям своим, рукам своим, лицу своему. Лишь тихо и прерывисто шептал:
      — Ирэночка, любовь моя!..
      А она прикрывала его рот теплой ладонью и в ответ шептала:
      — Ты молодец, Ваня… Я твоя жена…
      Через три месяца убили Станислава Рюмина. Перерезали горло, словно не человека убивали, а барана.
      Жаль, думал Чмок, неплохой вроде горец был… На несколько мгновений начлагеря почувствовал даже некоторые угрызения совести, но чувства эти сомнительные отмел враз, так как уголовников, особенно душегубов, не любил… Из благодарности за излечение приказал приобрести на личные деньги приличной материи, которой обили гроб для Станислава Рюмина. На лагерном кладбище появилась единственная табличка с именем и фамилией заключенного. На других же были нарисованы только номера одни.
      Через десять лет после окончания болезни Ивана Чмока, во времена Горбачева, в сургутском роддоме Ирэна Петереон произвела на свет девочку, которой родители дали странное для здешних мест имя Карина.
      Девочка росла необычайной красавицей, и родители души в ней не чаяли. Мать ее мучилась лишь тем, что дочь видит больше зеков, чем нормальных людей. Но Карина к зекам не привыкала и, когда ей исполнилось семь лет, сама попросилась в сургутский интернат-шестидневку, рассудив по-взрослому, что делать ей в лагерной глуши нечего, а в Сургуте хоть театр есть и телевидение. Конечно, родители, любящие свое чадо безмерно, на такой шаг пойти не могли — как это сдать самое родное под призор государства, а потому решено было, что Ирэна Петерсон-Чмок переселится в Сургут вместе с дочерью, а отец будет навещать их каждые выходные…
      Когда девочке исполнилось шестнадцать, она приняла участие в конкурсе красоты „Мисс Сургут“, в котором и стала победительницей. В награду за свою красоту и победу на конкурсе она получила своего первого мужчину — устроителя и спонсора сего конкурса, который по-будничному взял ее девственность, как будто „сникерс“ распечатал, а потом передал ее специалисту в модном бизнесе — гомосексуалисту Вадику Габю. „Неопасный“ забрал девочку у любящих родителей, обещая сделать малышку звездой мирового подиума, и из грязного Сургута перевез Карину в великолепную Москву, где устроил трудиться в агентство „Ред Старз“. В знаменитом агентстве у девочки первым делом отобрали отцовскую фамилию и присвоили другую — Полдень. И действительно, как модель может состояться с такой фамилией — Чмок!.. Таким образом и получилась Карина Полдень.
      В этот день в „Ред Старз“ зачислили еще два периферийных алмаза, первой гранью для которых стали новые фамилии: Утро и Вечер. Благодаря родственности фамилий и общей квартире недолгого совместного проживания девочки сдружились… Впоследствии Утро и Вечер отказались жить в казенной квартире. Администратор вскоре доложил руководству, что одна из девочек встречается с молодым, не голубым стилистом, а за Светой Вечер всегда подъезжает джип с водителем…
      Странно, рассудило руководство, но значения этому факту не придало, лишь распорядилось — девочкам „эскорт“ не предлагать.
      Через несколько лет после смерти Станислава Рюмина в город Сургут прибыла женщина лет пятидесяти пяти с испуганным взглядом, которая купила на местном рынке несколько ящиков хозяйственного мыла, когда-то украденных отцом будущего капитана Хорошкина, и, наняв транспорт, перевезла его в колонию „Зяблик“. За щедрый подарок начлагеря Чмок разрешил ей посещать лагерное кладбище, которое она исправно ежедневно навещала. Иногда Иван Чмок украдкой наблюдал за тем, с какой нежностью она убирает могилку Станислава Рюмина, оказавшегося ее мужем… Через несколько месяцев запросов и расследований Иван Чмок выяснил, что Ветеринар вовсе не был душегубом, а оказался обычным баранокрадом. Просто в уголовном мире состоял еще один персонаж по кличке Ветеринар, с именем Станислав. Но фамилия киллера была не Рюмин, а Рюмкин. К тому же последнего давно расстреляли… А зоны далеко друг- от друга… И архивы перепутаны… Чего ж ты, паря, маскировался под убивца?!
      Так и прожил до конца жизни своей Иван Чмок с грехом на душе…

      Петька Снегов поступил на актерское отделение института культуры с необычайной легкостью. Он был настолько артистичен, настолько свободен в организации своей психики, а к тому же и одевался интересно, что, завалив общеобразовательные экзамены подчистую, все-таки был принят безоговорочно.
      — Мы же артистов производим! — защищал Снегова мастер курса Поприщев. — А они романов писать не станут. Им на сцене играть!.. А книжек он начитается, вся жизнь впереди!
      Толик Пак был зачислен вообще без экзаменов. Имея такого уважаемого человека в своих родителях!.. Еще поблагодарили, что выбрал институт культуры, а не МГИМО. Честь оказал.
      Валерий Станиславович Рюмин был принят в институт культуры заслуженно. Он выдвигал свою кандидатуру на зачисление по части соискания диплома режиссера массовых зрелищ и представлений. Экзамены абитуриент Рюмин сдал пристойно, хотя и не блестяще, а на собеседовании показал удивительные знания о художниках-экспрессионистах. Молодой человек так увлеченно рассказывал о Модильяни, что ректор института культуры умиленно улыбался, так как экспрессионисты были его темой, любимой во всех отношениях.
      — Какой милый юноша! — воскликнул на об суждении ректор. — Какие глубокие, фундаментальные знания!
      И конечно, Валерия Станиславовича Рюмина зачислили с успехом.
      В институте культуры никто не учился. Это было такое заведение, в котором царили вольные порядки, плохонькие педагоги, да и диплом института не котировался. Все прекрасно понимали, что актеров готовят в других московских предприятиях, режиссеров также не в институте культуры делают, а потому давали студентам свободу, которую те, в свою очередь, насиловали нещадно.
      От свободы, которую некуда было расходовать, от скуки пили по-черному.
      Затоваривались портвейном „Солнцедар“ и круглыми сутками таскались по арбатским переулкам, изучая Москву. Вспоминали улицы по алкогольным привязкам. „Пили на Веснина, в Даевом переулке потребляли, умудрились даже распить 0,7 возле Министерства культуры, перед самым выездом министра Демичева“.
      Пару раз ночевали в вытрезвителе, но ректор эту троицу неизменно прощал, так как ему очень нравился не только студент Рюмин, но и его друг Петр Снегов, одевающийся с редким изыском. Красное, желтое, зеленое могли фигурировать в его костюмах. Часто все это преподносилось в смешении, а это такая редкость в тусклом социалистическом бытии.
      Через год заступника-ректора сняли с должности, а по институту поползли слухи, что наказан он был за гомосексуализм, не приветствующийся в партийном обществе.
      Особенно жалел о ректоре Петька Снегов.
      — Ты что, гомик? — с живостью в косых глазках интересовался Толик Пак.
      — Нет, что ты! — отказывался Снегов. — Человек-то он был хороший! Нас отмазывал… А вообще, ты сам гомик, корейский голубой! Еще и собак жрешь!
      — Это правда, — подтвердил Валерий Рюмин. — Надо быть осторожнее!
      — Как это? — нуждался в разъяснении Снегов.
      — Бухать только по субботам! Да телок пользовать активнее!
      — А телки-то тут при чем!
      — При том, что Снегова подозревают!
      — Меня подозревают! — обалдел от неожиданности Петька. — Это в чем же?
      — В том, что ты был подругой ректора! — объяснил Рюмин.
      Надо было видеть физиономию Снегова.
      — Будь осторожнее, — продолжал Вэл. — Мы-то с Паком не против, все же ты наш друг. А друзей не бросают, даже если они пи… Пишут с грамматическими ошибками!..
      — У меня было сто двадцать две телки! — замогильным голосом произнес Снегов.
      — Да мы-то тебя знаем! — успокаивал Вэл. — Ты — ходок известный! Но вот новый ректор ищет, кто со старым руководителем баловался!
      Здесь Толик Пак не выдержал. Сначала он лег на пол, следом положил руки на живот, прикрыл косые глазки и принялся беззвучно ржать.
      Вэл смеялся в голос, а Снегов, покачивая укоризненно головой, приговаривал:
      — Суки! Суки позорные!..
      Они все же попали в вытрезвитель в третий раз, потеряв человеческий облик за павильоном „Чебуреки“ в московском зоопарке.
      Разбор полетов был труден. Ректор — непреклонен. Ранее он был министром какой-то промышленности, но за какие-то проступки понижен до ректора паршивого института. От сего в нем накопилось такое количество злобы, что ее надо было обязательно расходовать, а то можно было через нее самому инфаркт заработать.
      — Отчислить! — приговорил ректор.
      — Отчислить! — подтвердил декан.
      — Отчислить! — заключил проректор. Каждому объявляли приговор отдельно. Толик Пак развел руками и произнес последнее слово.
      — В Северной Корее алкоголя почти не потребляют. Я приехал в вашу страну, ни разу не пробовав даже пива… Здесь культ алкоголя! Это традиция вашей страны — потреблять алкоголь. Я считал, что следовать традициям страны, которая оказала мне помощь в жизни, — моя святая обязанность!.. Но я не русский, я кореец! Я не очень еще хорошо научился! Конечно, вернувшись на родину, я буду учить моих сограждан, как нужно пить русскую водку! Я буду объяснять им, что алкоголь — часть национальной традиции русских людей!
      После такого заявления сына корейского революционера ректор понял, что ему не усидеть и в столь малозначительном кресле. Он тотчас выступил перед коллегами с речью о роли воспитательного процесса в создании положительного образа молодого человека всего социалистического лагеря. И подытожил:
      — В лице товарища Пака мы, товарищи, недоработали, а точнее сказать, даже напортачили! Кто за то, чтобы на испытательный срок?
      Весь ректорат проголосовал „за“.
      Далее разбирали Вэла.
      Вынесли приговор об исключении единогласно. Даже последнего слова не хотели давать. Но осужденный настоял на короткой реплике.
      — Я как кандидат в члены партии обязуюсь впредь не нарушать дисциплины и бороться с вредными привычками. Многие известные большевики страдали от этой болезни!
      Ректор чуть было сознание не потерял. Как кандидат! В какую партию!.. Он осек себя, так как точно знал, в какую, всего одна партия была… А где парторг?.. Здесь? Здесь… Посмотрел на него, тот кивнул головой, подтверждая…
      Ну дебил! Ну кретин!!! Такой парторг, мина идиотизма, которая неизвестно когда взорвется!
      Во внутренностях ректора бушевало смешением агрессивных кислот, но физиономию он старался сохранять невозмутимой.
      — Партия, сынок, — произнес ректор проникновенно, — партия может простить все, кроме предательства! Помни это, сынок!.. Как ты думаешь, парторг?
      Все знали, что парторг ежегодно зашивается, защищаясь от белки и случайной смерти. В первые моменты неупотребления большевик чувствовал себя серийным убийцей, готовым исключить из партии самого Брежнева вместе с Андроповым, а также участвовать в изнасиловании всех животных, что в цирке на Цветном. Но сейчас жизнь подсказывала парторгу, что настало время, когда можно кратковременно уйти в запой, вызвав на призор нарколога Яшу, который выведет его из запоя на пятые сутки, прокапает систему физраствором, проколет витаминчиками, а потом вновь зашьет, не доведя дело до горячки… Предчувствуя первую пятничную рюмку, парторг походил на доброго клоуна Олега Попова. Он романтически улыбнулся и ответил ректору, как бы ответила добрая фея.
      — Дети… Ах, дети… Кому, как не детям, мы, члены партии, должны прощать! Прошли те времена, когда партия только карала, теперь партия, как мать, выхаживает больное дитя, вновь давая ему шанс выправиться, превратиться из криво растущего клена в молодой прямой, как Останкинская башня, дубок.
      Собрание отметило необычный сравнительный ряд парторга. Изысканно!
      „Запьет скоро“, — подумал декан.
      „Запьет сегодня“, — решил проректор.
      „Вечером“, — был уверен освобожденный комсорг института сорокапятилетний Бабкин.
      — Выговор без занесения? — предложил пар торг.
      Руки подняли, как в синхронном плавании. Дальше мучили Снегова.
      — Пьешь? — зачем-то спросил ректор.
      — Пью, — честно признался Снегов.
      — Все артисты пьют! — заступился мастер курса. — Чем лучше артист, тем больше он пьет!
      — Что, Ульянов пьет?
      — Пьет! — уверенно ответствовал мастер.
      — А Лавров?
      — Алкаш.
      — Джигарханян?
      — Запойный.
      — Юлия Борисова?
      — С белой горячкой в Кащенко лежала! — мастер понял, что хватил лишку, но в таком деле и перебор не повредит. Он поднял руку вверх. — Я за выговор без занесения!
      На сей раз синхрона не вышло. Поднялись две руки в поддержку мастера курса.
      — С занесением! — нуждался в жертве ректор.
      — С занесением, — поддержал декан… Проголосовали с занесением.
      — А чего он, ваш Снегов, одевается, как битник? — полюбопытствовал бывший министр. — Где он эти тряпки попугайские достает?.. Фарцовщик, что ли?..
      Всем надоело собрание, а потому хором заговорили, что артист действительно неплохой, комсомолец, никак не фарцовщик, из институтской костюмерной одевается! Но вкус — плохой!..
      — Не из этих?.. Как их?.. Гомосеков?
      — Не-е-е! — ответили хором.
      На том собрание и закрыли.
      Друзья продолжали пить, но делали это более осторожно, да и организмы покрепче стали.
      Через год Вэла приняли в партию, а Снегов снялся в ужасном фильме на социальную тему. Сыграл токаря пятого разряда, который отказался от премиальной поездки в Евпаторию.
      Одно радовало друзей — Снегов получил восемьсот рублей гонорара, сумму непостижимую, сумму, которой должно было хватить на пожизненный запой… Но какая-то сука в общаге деньги присвоила, не оставив даже рубля единого…
      Горевали неделю.
      А потом Толик Пак сказал, что знает, где раздобыть бабки, и исчез в неизвестном направлении. Как потом оказалось — навсегда.
      Впрочем, тело корейца нашли через неделю поисков. Труп отыскался на Казанском вокзале по кедам, выглядывающим из кучи порченого угля. Из головы Толика торчал маленький туристический топорик. В кармане брюк у Толика нашли крышку от иностранной бутылки с надписью ХО. Впрочем, следствию эта находка ничего не дала…
      Как Троцкого, подумал Вэл.
      Снегов плакал, как маленький ребенок, открыто, не пряча слез. Так еще плачут актеры…
      Толика в Москве не хоронили. Только панихида товарищеская прошла в актовом зале института.
      Здесь Вэл и Снегов впервые увидели родственников своего друга. Все они были косоглазыми, как Толик, и все, даже женщины, представились одетыми в полувоенные френчи, застегнутые под горло наглухо. Лишь на лацканах у каждого выпирал красным цветом приколотый бант.
      Играл траурную музыку духовой оркестр, а Вэл все смотрел в лица корейцев, пытаясь отыскать хоть что-то похожее на человеческую эмоцию. Но то ли азиатские черты, то ли азиатская непроницаемость, но чувств физиономии не выражали, лишь глаза некоторых „северян“ блестели.
      А потом произносили траурные речи.
      Ректор клялся с трибуны, что советская милиция непременно отыщет преступника, а советский суд приговорит убийцу к самому суровому наказанию!
      Говорил парторг. Его речь была тихой, так как он только накануне был выведен наркологом Яшей из запоя. Прокапать организм не успели, и лицо главного коммуниста было куда желтее, чем у корейцев. Говорил он что-то почти человеческое — что не уберегли, что вот как-то вот так случилось… Приносил свои извинения матери Пака и родственникам…
      Престарелый комсорг Бабкин звонко обещал еще плотнее сомкнуть ряды, чтобы враг не заметил потери бойца!
      Всем речь Бабкина понравилась. Даже корейцам…
      А к полудню гроб с Толиком поместили в крытый грузовик и отвезли в аэропорт.
      Когда Вэла занесет в Северную Корею с полуофициальным визитом в конце девяностых, он обязательно отыщет могилу Толика Пака и после долгого перерыва напьется на ней до края, и охранникам придется нести его полумертвое тело в машину на руках…
      А пока они со Снеговым чувствовали себя осиротевшими.
      Смерть друга накрыла их так сильно, что некоторое время они даже не встречались, депрессуя поодиночке.
      Беда, как водится, по одной не ходит…
      Через неделю Вэла вызвал к себе ректор.
      — Садись, парень, — попросил.
      Вэл сел.
      Ректор покашлял в кулачок и протянул ему распечатанный конверт.
      Письмо было от матери, которая сообщала ему, что отец Валерия Рюмина Станислав Рюмкин безвременно погиб в колонии „Зяблик“…
      На лице Вэла не дрогнул ни один мускул.
      — Это не мне.
      — Как не тебе? — недоумевал ректор.
      — Так, не мне… Здесь про какого-то Рюмкина, а я Рюмин…
      — Ну-ка, дай-ка письмо! — протянул руку ректор.
      Он почитал письмо, повертел его туда-сюда, сказал: „Странно, действительно Рюмкин здесь указан… Что ж мне подсунули?..“
      После ректор почти орал на начальника отдела кадров, который вдруг надумал проявить бдительность и, что-то там сопоставив, решил, что пришедшее на адрес института письмо из Кабарды почему-то адресовано не Валерию Рюмкину, как там написано, а Валерию Рюмину, члену партии, которому прочили по окончании вуза место в Центральном комитете комсомола…
      — Дебил! — приговорил начальника отдела кадров ректор.
      „Сам дебил“, — ответил про себя кадровик. Письмо подписано: „твоя мама, Елена Рюмина“. А Валерий, будущий член ЦК ВЛКСМ, тоже Рюмин, вот и получается, что он не Рюмкин, а Рюмин! Ну да и хрен с ними со всеми, решил начальник отдела кадров. Им сигналишь, а они, словно слепые, бдительность потеряли из-за этого Горбачева с его перестройкой!.. Угробят, падлы, страну!..
      Вал держался две недели, стараясь ничем не выдать своей вселенской печали.
      Ничего не сказав даже Снегову, он уехал из Москвы в Нальчик. Он спал всю дорогу и снился ему отец. Почему-то молодой, отец обнимал его взрослого и смеялся…
      Каким-то провидением Господним поезд вдруг сбился с пути и простоял полдня в тупике маленького городка со странным названием Крыс.
      Он открыл глаза и все вспомнил… Тогда еще здесь не было железной дороги…
      Спросил проводника — долго ли стоять поезд будет?
      — Долго, — махнула рукой проводница. — Часа два… Там стрелочник запойный живет, забывает перевести, а машинисту куда ночью разобрать, какие рельсы правильные…
      Парикмахерскую Вал нашел быстро. Сел напротив на лавку и смотрел на старенькое заведение с покосившейся линялой вывеской.
      А потом он услышал голос. Голос был низким, но принадлежал женщине.
      — Ефимочка!.. — донеслось. — Моя Ефимочка!
      Сначала из дверей парикмахерской выбежала маленькая девочка, кудрявая и черноволосая, в смешном, почти до пят, платьице… Она убегала от матери — большой монументальной женщины.
      А женщина шутливо догоняла дочь и продолжала звать:
      — Ефимочка!.. Моя Ефимочка!..
      Он с трудом нашел поезд и всю дорогу до Нальчика пролежал ничком на полосатом матрасе. Ему никогда не было так плохо и вместе с тем странно. Все перемешалось в его душе. И смерть Толика Пака, и отцова смерть, большая и маленькая Ефимочки, их образы словно стояли перед глазами, догоняя в воображении друг друга. Большую он вспоминал мистической всадницей, а маленькую видел в первый раз, но сердце почему-то сжималось…
      — Ефимочка! — прошептал он. — Моя Ефимочка!
      На вокзале Нальчика он нанял машину…
      …Он сидел за обеденным столом и пил водку. Стаканами. Ничего не брало, особенно когда натыкался на материн взгляд. Трезвел от покорного судьбе выражения глаз.
      — Не пей! — просила она жалобно.
      Но он вливал в себя бутылку за бутылкой, пока в мгновение одно не провалился в преисподнюю, как будто пулю в висок пустил…
      Когда вернулся, почти мертвым, вновь увидел глаза матери, которые опять страдали, теперь за него. Он подумал о ней, как о покорной корове, которую поведут на заклание, а она еще извиняться будет, что не быстро шла по дороге… Вэл любил свою мать, но никак не мог сопереживать ее горю, так как у него было свое, куда большее, как ему казалось. А объединить горе, чтобы оно стало общим, как-то не получалось.
      И только когда он ел ее пироги, какие-то материнские молекулы, вместе с мясной начинкой, попали Валу в нутро, мгновенно размножились, и он с пронзительной тоской подумал, что любит ее безмерно, до слез в глазах, до желания вновь родиться, чтобы чувствовать ее руки постоянно, зарываться в них детским личиком, спасаясь от окружающего мира…
      — Мама, — произнес он. — Я люблю тебя!.. А она спросила:
      — Вкусные пироги?
      Сейчас она была не с сыном, а душу мужа пыталась отыскать во вселенной.
      Но Валу ответа не требовалось, он повторил.
      — Я люблю тебя…
      — И я тебя, сынок… Ты так похож на отца… Другие мальчики не так…
      Он несколько дней отсыпался, не выходя на улицу. Только ел и спал в своей кровати, стоящей возле окна с самого детства. И из детства сны к нему приходили, которые заставляли улыбаться, но память о которых растворялась в высших сферах с первым солнечным лучом.
      А потом он отоспался и отъелся…
      Он отыскал свои старенькие сатиновые штаны и башмаки…
      Он пошел в горы…
      Он видел горного козла, который прыгнул в неизвестность…
      Он боялся, что будет спотыкаться, отвыкши от гор, но ноги вспомнили сразу…
      Он увидел спящую сову, которая, недовольная, что потревожили, почти рухнула с ветки и тяжело полетела куда-то…
      Отыскал место, которое вдруг причинило ему забывшуюся боль. Слишком много боли за последнее время… Он встал на четвереньки и, как волк, нюхал землю, в которую когда-то проливалась его любовь… Он отыскал ее запах, который обжег ноздри…
      А еще он услышал:
      — Ты обещал умереть на четвертый день…
      Как будто ему выстрелили в затылок. Он при гнулся, собираясь быть убитым.
      — Ты жив?
      Он обернулся.
      Она, прекрасная, ослепляющая, стояла на возвышении и улыбалась.
      — Так ты жив, Вэл? — переспросила.
      — Нет, — ответил он. — Вэл умер, как и обещал…
      — Тогда кто ты?
      — Я — Валерий Рюмин, внук своего деда.
      Она не улыбалась.
      Он хотел было броситься к ней, но удержался, как будто что-то сломалось внутри, то ли печень вывихнулась.
      — А я по-прежнему Эля…
      — Ага…
      — Я написала тебе пятьсот тридцать писем… Прости, что я не умерла!
      — Я не получал…
      Она пожала плечами.
      — Африка, это так далеко…
      — Наверное…
      На него словно ступор нашел.
      — Ты спала с негром? — вдруг спросил он.
      Она повернулась к нему спиной и ловко побежала вниз…
      Он до вечера просидел в пещере, а потом спустился в село.
      — Мне никаких писем не было, мама, за эти годы?
      — Нет, сынок… Только отец писал, чтобы я тебе приветы передавала… — Она что-то вспомнила. — Вот вместе с извещением о смерти отца с почты коробку какую-то передали… Но я забыла о ней…
      — Какую коробку?
      — Посмотри под кроватью.
      Он вытащил запыленную коробку, похожую на обычную посылку. Прочитал на ней странное: „Шестой отдел КБКГБ против доставки адресату не возражает“.
      В этой коробке были Элины письма, освобожденные перестройкой. С конвертов аккуратно отпарены все почтовые марки. В чью-нибудь коллекцию пошли, какого-нибудь лейтенанта…
      Во всех пятиста тридцати письмах были обыкновенные слова обыкновенной любви…
      Он бежал к ее дому, когда уже наступила ночь. Он вспомнил ее тело, запах, глаза, себя в ней…
      Он рвался в наглухо закрытый дом почти до самого утра. Стер до крови руки в порывах безумия. Выл, прося открыть и простить, а когда из-за гор вышло утро, то он осознал наконец что дом пуст… Лишь белый листок бумаги, сложенный вчетверо, был вставлен в щель между оконными рамами.
      На нем было написано: „Вэл умер!!!“
      И действительно, в это утро он умер для нее окончательно.
      Из Нальчика он возвращался самолетом.
      Он стер из своего сознания обеих Ефимушек и ее, чей запах был разлит повсюду, по всему мирозданию…
      — Где ты был? — допытывался Снегов. — Я думал, что ты погиб, как Толик!
      — Дела, — коротко отвечал Вэл.
      — Не оставляй меня одного, я пропаду!
      — Обещаю…
      Они закончили институт, и Валерий Станиславович стал заведующим отделом ЦК ВЛКСМ по региональным отделениям. В первый год он лично объездил шестьдесят три города, в которых пытался поднять комсомольский дух. Он умел говорить с людьми проникновенно и застенчиво, не объясняя свои идеи лозунгами, а как бы делился с молодыми сокровенными мыслями своими. В условиях развала всех партийных институтов, а тем более вспомогательных, советский человек легко расставался со своими красными книжицами, за которые кровь проливали целые поколения. А в тех местах, в которых побывал Валерий Станиславович, отток был минимальным, а в некоторых молодые люди даже, наоборот, вступали в комсомол.
      Такие вещи всегда замечаются определенными людьми.
      Его вызвали к руководству и сказали коротко:
      — Вы нам понадобитесь, Валерий Станиславович. Будьте готовы…
      Он не спросил, зачем. Знал, что придет время, тогда скажут… Он был готов…
      Вскоре он получил из города Кимры письмо от Снегова. Петька распределился в Кимрский областной драматический театр и играл девятнадцать премьер в год. Работа была каторжной, а здесь и центральное финансирование театров почти прекратилось. Это ё… революционное время!
      Петька просил, чтобы Вэл вытащил его из Кимр и взял куда-нибудь к себе! Не может он больше в Кимрах. Умрет от портвейна и от отсутствия порядочных женщин!
      „Пожалуйста, Вэл!“
      Он его вытащил и сделал своим помощником.
      Он сидели друг напротив друга в небольшой квартире Вэла и говорили.
      — Больше не называй меня Вэлом, — попросил он.
      — Хорошо.
      — Запомни, никогда!
      — Да хорошо же! — не понимал Снегов.
      — Исполняешь только мои поручения! Никто тебе более не указ!
      — Понял, Вэл!
      — Еще раз назовешь Вэлом, поедешь взад в Кимры!
      — Все записал на подкорку! Будь уверен!
      — И всегда называй меня по имени-отчеству.
      — Хорошо, Валерий Станиславович, — гыкнул.
      — Это, конечно, при посторонних. Так ничего не меняется. Мы с тобою друзья.
      — Мы с тобою друзья, — повторил Снегов…
      Через полгода его вызвали.
      — Валерий Станиславович! — спросили. — Как вы относитесь к бизнесу?
      Он сразу не ответил. Думал.
      — Жизнь меняется, — сказал. — И мы вместе с нею…
      — Вы можете заняться рыбной отраслью?
      — Поясните, пожалуйста.
      — У нас флот — государственный… Теперь все становится частным… Хотите иметь свой частный рыболовецкий флот?
      — Да, — ответил он.
      Руководитель комсомола открыл сейф, вытащил из него папку с документами…
      — Черное море… Двадцать судов с износом пятнадцать процентов. Почти новые… Подойдет?
      — Конечно…
      Он принял документы, а вместе с ними ключ, странный, сделанный не в России. К ключу проволочкой была приделана табличка с длинным восьмизначным номером.
      — Это номерной счет, — пояснил главный комсомолец. — В швейцарском банке, в Цюрихе, на Федералплац, 12. Говорите номер, вас отводят в депозитарий, там вся информация о счете. Деньги вам понадобятся на модернизацию флота и текущие расходы… Там еще заграничный паспорт на ваше имя с проставленной визой.
      — Понятно.
      — Мы с вами будем встречаться один раз в год. Тридцатого декабря. Вы мне будете делать подарок на Новый год.
      — Ясно.
      — Более вы не член партии.
      Он не стал строить из себя целку и при главном комсомольце разорвал свой партийный билет надвое…
      Через неделю они с Петькой Снеговым приняли рыболовецкий флот.
      Рабочий класс встретил буржуазию в штыки, как водится. Злые глаза рыбаков, капитаны судов вообще плевали под ноги.
      Бунт на суше он подавил, не прикладывая больших усилий.
      Собрал всех, имеющих отношение к ловле рыбы, и поговорил с народом, как умел, проникновенно, но не по-свойски, заигрывая, а с таким посылом, как будто он знает нечто большее о жизни, чем они.
      — Работы нет, — сказал. — Работы нет, потому что сбыта нет… Так что, парни, кто хочет, может валить! Держать не стану! Время новое — отношения новые! Зарплаты ни у кого фиксированной не будет!
      — У нас и так сдельная была! — пояснил новому хозяину кто-то.
      — Теперь будет процент с прибыли.
      — Ты же сам сказал, что сбыта нет, какая при- быль! — с ненавистью к московскому проговорил один из самых уважаемых капитанов.
      — У меня сбыт есть…
      — А гарантии?
      Здесь не выдержал Снегов.
      — Якорь тебе в задницу, а не гарантии!
      — Заткнись! — прошипел он.
      — Убери своего холуя! — крикнул здоровенный мужик с наколотыми синькой руками. — Порвем, как тузик грелку!
      — На таких, как ты, мы профсоюз соберем! Капитализм так капитализм! — пригрозил бухгалтер бывшего рыбсовхоза. — Посидишь полгодика на чистых парах — поймешь, как с рабочим классом надо, бля…
      — Вы — уволены, — проговорил он тихо. — Рыбацкие деньги найдется кому считать! А профсоюз обязательно создадим, только лет через десять!
      — Если всех выгонять станешь, кто ловить будет?
      — Турков найму. Они толк в деле знают! И профсоюзов у них нет! Турки по натуре своей все — штрейкбрехеры.
      — Чего сразу не взял?
      — Я-то русский, зачем мне турки… Но если угроза бизнесу будет, возьму хоть черта! Рыба плавает, ее нужно ловить!
      Мужики молчали. Он тоже молчал.
      — А кому все-таки продавать станешь? — не удержался здоровяк с наколками.
      — Честно?
      — Попробуй!
      — Туркам и стану продавать, пока в Союзе связи порушены. С голоду не сдохнем! Прямо в нейтрале рыбу сдавать буду!.. Кто хочет уходить, держать не стану, сейчас же рассчитаю, пытайте счастье в другом месте! А тем, кто останется, деньги без росписи платить стану!..
      Рыбаки взяли тайм-аут на сутки.
      — Каких турков? — спрашивал Петька, заливая в глотку стакан водки. — Где ты их возьмешь?
      — Понятия не имею… Будет день, будет пища.
      — Ну ты даешь!
      В этот вечер нажрались прилично. Утром мужики ответ дали:
      — Работать согласны, — определил старейший капитан. — Но если хоть раз обгадитесь… С зарплатой там или еще чего… Всем скопом свалим! И вас завалим!
      — По рукам! — согласился он и улыбнулся так прозрачно и чисто, чем ввел просоленного капитана в смущение.
      — Если там чего нужно, — предложил зардевшийся старик, — там рассольчику или чего еще…
      На другой день появился новый бухгалтер Лев Натанович, ранее трудившийся в сочинском цирке, который взял на себя обязанности начальника отдела кадров, снабженца и секретаря. Бывший цеховик, отсидевший при совках восьмерку, разоренный коммуняками до дна, он мечтал вновь подняться. Мозги и хватка имелись, а в таких борзых пацанов, как Валерий Станиславович, Лева Фишман всегда верил. Там, где борзость, там часто лаве огромные!..
      Таким образом, рыболовецкую флотилию запустили.
      Лев Натанович оказался незаменимым работником. Он знал все! Как обустроить бизнес, как наладить сбыт и как при том не стать жертвой еврейского погрома.
      Деньги пошли несметные.
      Снегов снял на мясокомбинате огромную морозильную камеру, к которой присобачил несколько хитроумных замков и приставил к камере здоровенных охранников.
      Бабки завозили грузовиками.
      У него встал вопрос, что делать с такой прорвой денег, которую и потратить не на что в условиях тотального дефицита.
      Лева Фишман предлагал переводить наличность в валюту. Правда, здесь имелась вероятность быть за то расстрелянным. Но кто не рискует…
      Решили просто. Скупать все, что представляет хоть какую-нибудь ценность. Золото, недвижимость, подержанные автомобили, девок за копейки, вина сотнями ящиков…
      А потом на них, как водится, наехали.
      Наезд был предельно жестким, безо всяких предупреждений, без переговоров.
      В шесть вечера, когда считали недельную выручку, к офису подкатили несколько автомобилей, из которых высунулись десяток обрезов, и по чьей-то команде обрезанное оружие харкнуло картечью по окнам и стенам, превратив офис в дуршлаг.
      — Писе-е-ец! — вопил Лева Фишман, завалившись под стол и при этом не выпуская из рук пачки с деньгами. — Это бабло на мои похороны!!!
      Он лег вдоль батареи, горячей, как раскаленный утюг. Слушал пробирающийся к его телу металл.
      Заорал Снегов.
      Бешеный осколок разорвал ему филейную часть бедра и застрял в мясе, остывая в нем, одновременно прижаривая, так что горелым шашлыком запахло.
      — Убили-и-и! — орал актерским поставленным голосом Петька, потрясая всю сочинскую окручу нездешним драматизмом.
      — Новых русских фигачат! — прокомментировал с удовлетворением жилец соседнего с офисом дома.
      Нападавшие отстрелялись и в секунду разъехались.
      Петьку зашили быстро, но он потом еще с месяц хромал. Лева Фишман всем показывал пачку с деньгами, пробитую посередине пулей.
      — А если бы это была моя голова? — вопрошал он к пространству.
      Он не стал терять времени. Понял, что наезд — увертюра, концерт может состояться в любую минуту.
      Через час после обстрела он разговаривал с подполковником сочинской ментуры Лукашевым.
      — У вас трубку не брали! — рассказал он. — Я сам звонил, когда стреляли…
      Может быть, номером ошиблись? — предположил Лукашев.
      — 02 — это правильный номер?
      Лукашев увлекся пейзажем за окном.
      — Давайте напрямик! — предложил он. — Ни при каких обстоятельствах я с братвой работать не буду!
      — Мудро, — отозвался Лукашев.
      — Готов платить вам, если грамотно прикроете!
      — Мы — профессионалы. Тридцать процентов!
      — За двадцать люди уже завтра приедут из Москвы.
      — Пусть едут, — скривился Лукашев. — Многие приезжают, но не многие возвращаются. Здесь местность непривычная, чужая, ландшафт особый… Зачем зазря пацанов гробить!
      — Эти пацаны, как вы говорите, Амина брали. Если ты, подполковник, такой жадный, то тебя в собственном доме похоронят! Как Амина…
      Лукашев долго после сказанного смотрел в глаза московского гостя, считывая с холодных зрачков невероятную жесткость, смешанную с непреклонностью. Причем лицо посетителя имело выражение искренней дружелюбности. Полковнику необходимо было сейчас же принять решение — либо забить ногами этого наглого фраера в своем же кабинете, либо соглашаться на его условия, причем иметь в связи с этим проблемы от братвы, в которой подвизался и его двоюродный брат.
      Он сделал выбор.
      — Мои ребята не хуже. Будем работать за двадцать. Амина чего не взять, ты Флюгера поймай!
      — Кто это Флюгер? — спросил.
      — А это тот, кто на вас стрелков наслал.
      — Теперь это твоя головная боль!
      — Моя, если с предоплатой.
      — Фишмана знаешь?
      — Леву Цехового?
      — Он занесет… И еще, ты должен понимать, что договор заключен. Переметнешься…
      — Не пугай.
      — Завтра достань мне обрез.
      — Зачем?
      — На охоту собираюсь…
      — Оружие в руках дилетанта — легкая добыча для налетчика!
      — Завтра…
      Надо сказать, что подполковник Лукашев свое обещание сдержал. Работал на одну сторону профессионально. За то он имел немалый достаток и новенькую черную „Волгу“. Рулил тему между братвой и новыми русскими грамотно, как дипломат. Где надо — лаской, а где надо и силой. Неуемных братков после первого предупреждения сажали на копчик, лишая смысла жизни.
      Два года рыбного бизнеса они спали в одной комнате втроем. У каждого под одеялом грелось по обрезу.
      Два раза он выезжал из Сочи в Москву, где встречался с бывшим руководителем. Никаких денег, камни и золото — лучшие подарки к Новому году.
      На последней встрече руководитель пожал руку и сказал, что в Сочи прибывает смена. Продадите бизнес нашим людям, займетесь в Москве другими делами.
      Все произошло как нельзя вовремя.
      Подполковника Лукашева завалил его собственный брат, которого в придачу заставили отрезать менту голову и положить ее в центральный круг футбольного стадиона, вместо мяча. Звезда сочинского футбола Лямкин, обнаружив у мяча глаза, заглянул в них с удивлением…
      Когда команда переехала в Москву, он на второй же день узнал, что комсомольского руководителя убили. Взорвали в собственном „Мерседесе“ вместе с семьей. Вычеркнули социалистическую ячейку…
      Он остался один. Сам себе голова, сам себе хозяин… Первые дни мучительно привыкал к независимости…
      А потом он решил, что нужно создать банк. Потратили на все про все миллион долларов… Он стал главой банка, Снегов определил себя в вице-президенты структуры, а Лева Фишман руководил коммерческой частью…
      Теперь наступило время съездить в Швейцарию, посмотреть, что там в сейфовой ячейке комсомольцы оставили.
      В Цюрих он прибыл в бордовом пиджаке, с кейсом в руках. Один, без сопровождения.
      Швейцария как страна ему была мало интересна, и он сразу отправился на Фсдералплац, 12.
      Все прошло гладко, в чем и уверял умерщвленный руководитель.
      Его проводили в депозитарий, где служитель вставил свой ключ в замок ячейки и предложил ему сделать то же самое со своим ключом. Они синхронно повернули ключи, и замок открылся.
      Ловко придумано, оценил он.
      Служитель с профессиональным отсутствием интереса удалился, а он вытащил из сейфа плоскую коробку, открыв которую обнаружил лишь визитку комсомольского руководителя, на обратной стороне которой был аккуратным почерком написан номерной счет и пароль к нему.
      Он положил визитку в накладной карман пиджака, закрыл ячейку и поднялся в операционный зал.
      Как и все из его поколения, он никогда не рассчитывал на посещение Швейцарии, а также любой другой капиталистической страны, а потому английский знал в пределах песен группы „Битлз“.
      Он попросил информацию о счете.
      — One seconds, — отозвалась миловидная женщина с очень белыми зубами.
      Он вспомнил про свои зубы, коротко улыбнулся зеркалу… Его зубы были зубами всего народонаселения Советского Союза. Больше улыбаться он не собирался.
      Операционистка набрала необходимые вводные в компьютер и заулыбалась еще приветливее.
      — One seconds, — вновь попросила она.
      Прошло десять, и рядом с ним вдруг материализовался человек в отличном костюме с ниткой люрекса и с такой широченной улыбкой, будто рекламировал зубную пасту.
      — Здравствуйте, — заговорил он по-русски с сильным немецким акцентом. — Я вице-президент банка Райнер Майснер.
      „Как Снегов, — подумал он. — Коллеги“.
      Если у вас есть секунд, то я пригласить вас на кофе в офис…
      — Что-то не в порядке?
      — Все корошо! — успокоил Майснер. — Для меня большой честь пить с вами кофе!
      — Кофе так кофе, — согласился он и прошел за вице-президентом в небольшую комнату, по его пониманию, обставленную дорого и с потрясающим вкусом…
      Потом они пили кофе и разговаривали о переменах в России.
      — Мне нужна информация о моем счете, — неожиданно для Майснера сказал он.
      — Конешно, — профессионально отреагировал тот.
      Вытащил из внутреннего кармана перьевую ручку и начертил на листке цифры. Пододвинул листок к нему.
      Он долго смотрел на цифры.
      — Это основной сумма, — комментировал Майснер.
      Он снова и снова смотрел на цифры.
      — Конешно, это доллары! Не франки!
      Наконец он принял информацию. На бумаге синим по белому было нарисовано шестьдесят три миллиона долларов США.
      Он пил кофе и слушал, как Майснср говорит о неразумности держать деньги в наличности, слишком малый процент на них набегает, что нужно вложить хотя бы часть в бумаги, можно не в рискованные, но тогда доход будет меньше. Если в рискованные, то можно умножить капитал троекратно, но риски потерять возрастают… Можно открыть траст и думать о будущем, которое нас всегда догонит.
      — Я хочу поменять пароль доступа к счету! — попросил он.
      — Конешно, — согласился вице-президент и достал из стола портативное устройство с цифрами. — Ввести сюда до восемнадцати цифра! Есть буквенное обозначение… Можете!
      Он подумал и ввел слово. Потом он спросил:
      — У вас есть музей?
      Майснер очень удивился и опять сказал:
      — Конешно. У нас много музей…
      Он вспомнил, как в первый день приезда в Москву посетил Пушкинский и сразу попал на выставку экспрессионистов. Он впервые смотрел на Модильяни. В нагрудном кармане у него хранилась почти истертая брошюра Брушона или Брушена… Тогда он смотрел на картины великого художника и плакал, снискав почти любовь смотрителей музея, старушек, которые полушепотом умиленно переговаривались о том, что таких молодых людей уже не осталось…
      — У нас очень много музей! — повторил Майснер.
      Он сказал, что зайдет завтра, что ему необходима помощь Майснера.
      — Я ждать буду, — расплылся в улыбке вице-президент.
      Он нашел музей и тотчас направился в зал экспрессионистов, в котором были выставлены пять полотен Модильяни.
      Он смотрел на увековеченное лицо жены художника, сотворенное гением без глаз, и видел в этих пустотах глаза Эли. Он вновь не ощутил, как из его глаз текут слезы. И непонятно было, отчего душа мучается, то ли от созерцания великих полотен, то ли от несостоявшейся великой любви. А может, все было намешано так, что уже не разобраться.
      В отличие от отечественных смотрительниц музея цюрихским было трудно понять, отчего иностранец, одетый по меньшей мере странно, тут слезы льет… Боялись, что больной какой иностранец…
      Длинноволосый мужчина средних лет, одетый в униформу музея, смотритель но должности, подошел к странному посетителю и спросил, не нужно ли ему чем-нибудь помочь.
      — I want to buy these pictures! (Я хочу купить эти картины (англ.))— ответил он.
      Смотритель подумал, что не понял посетителя из-за акцента. Переспросил:
      — What you want? (Что вы хотите? (англ.)).
      — I want to buy your Modigilani!  (Я хочу купить вашего Модильяни (англ.))— повторил он.
      — One seconds…  (Секундочку (англ.))— почему-то испугался смотритель и большими шагами отправился куда-то.
      Он стоял почти вплотную к шедеврам, и слезы продолжали щипать его щеки.
      — Can I help you? — услышал он за собой. — I am director of museum… (Я могу помочь вам? Я — директор музея (англ.)).
      Он не обернулся, повторил третий раз:
      — I want to buy your Modigilani!
      Человек за спиной ответил, что это невозможно! Выставленные картины не продаются! Это музей!
      На него что-то нашло. Такого с ним ранее не случалось. По животу тек пот, и все тело будто в кипятке сварили. Мозги работали тягуче, и мысли были словно не его.
      — One million dollars, — предложил тихо. — One million dollars for everyone! (Миллион долларов. Миллион долларов за картины(англ.)).
      „Сумасшедший, — подумал директор музея. — Турок, что ли, или бразилец?“
      — It's impossible! (Это невозможно (англ.)).- ответил вслух.
      — Ten millions! ( Десять миллионов (англ.)).- предложил он.
      Потом пришлось вызывать „скорую помощь“, так как иностранец потерял сознание.
      В больнице его быстро привели в чувство, нафаршировали разными лекарствами, капельницу подсоединили…
      Когда он порозовел, в палату вошел человек, в котором он сразу признал соотечественника.
      — Я — российский консул, Иван Петрович Зыков, — представился земляк. — Как вы себя чувствуете?
      — Спасибо.
      — Зачем вы хотели в музее купить Модильяни? — спросил дипломат напрямик.
      — Мне так захотелось.
      — Разве вы не знаете, что в музеях ничего не продается? Разве у нас в Третьяковке продают картины?
      — Нет, — ответил он.
      Если бы он знал, что пройдет совсем немного времени и на этот вопрос он со знанием темы ответит: „Да, в Третьяковке можно купить что угодно!“
      — Вы предлагали какие-то большие деньги? — продолжал консул.
      — Какое вам дело?
      На грубость работник посольства не обиделся.
      — У вас есть такие деньги? — уточнил.
      Он было хотел опять сказать грубо, но увидел в глазах посетителя то, что заставило его удержаться, и ответить прямо:
      — У меня есть деньги.
      — Если вы хотите купить Модильяни, я вам могу помочь! — предложил консул.
      — Каким образом?..
      — Вы слышали об аукционном доме „Сотбис“?..
      Его выпустили из больницы в тот же день, а на следующий он уже бегал по мебельным магазинам, выбирая обстановку для своего кабинета, да и для всех помещений банка заодно. За ним с трудом поспевал господин Майснер, который за щедрое вознаграждение делился своими знаниями и вкусом.
      К вечеру он подписал контракт с фирмой, изготовляющей сложнейшее сейфовое оборудование, на поставку центрального двухэтажного сейфа, а также на постройку депозитария на пятьсот ячеек.
      Почти ночью они с вице-президентом ужинали, причем швейцарец от нечаянной радости в двадцать тысяч долларов премии напился русской водки, и за ним приехала на „Volvo“ жена-толстушка, которая забрала тело вице-президента, сказав на прощание что-то совсем неласковое.
      — Fuck you! — сказала она.
      Спустя два дня он инкогнито совершил покупку картины Модильяни по телефону на аукционе „Сотбис“, в чем ему помог русский консул, за что работник посольства получил комиссионные. В дальнейшем Иван Петрович Зыков не раз помогал ему приобретать произведения искусства. Даже после того, как оставил место консула.
      Он огорчился, когда узнал, что новая собственность придет только через неделю, но взял себя в руки и целых семь дней ожидания провел в кресле дантиста, опять поменяв свои зубы на новые.
      Теперь он мог улыбаться во всех странах мира.
      В шесть часов вечера в его гостиничный номер внесли специальный кофр, сделанный из небьющегося стекла, за которым, в специально поддерживаемом климате, находился подлинник Модильяни.
      Что он только ни делал с картиной, наплевав на искусственный климат!
      Почти всю ночь исследовал ее, как умалишенный. Водил пальцем про кракелюру, словно это была детская игра „Лабиринт“, нюхал холст, пытаясь отыскать в нем запах любви художника, даже лизнул краску… А потом он вырезал из модного журнала глаза какой-то супермодели и прикрепил их слюной в пустые глазницы нарисованной женщины… Смотрел, смотрел… Понял, что вышла какая-то мерзкая шлюха!.. Вернул все в первозданный вид… Заснул прямо на полу…
      А на следующий день все повторилось. Он опять напился, причем на пару с каким-то русским, который назвался то ли Мамонтом, то ли Бегемотом. Он его даже в гостиницу притащил, показать своего Модильяни… Лица русского туриста он не помнил, но помнил, как донимал его вопросом: „Почему у нее нет глаз?“
      — Где ее глаза, Мамонт?
      Видимо, турист испугался признаков белой горячки и исчез…
      Для хранения своего Модильяни он снял специальную ячейку в депозитарии. Знал, что шедевр везти в Москву никак нельзя. Расставался с полотном, как когда-то с отцом.
      Он вернулся в Москву и тотчас в сопровождении Снегова и Фишмана напился.
      Пьяный вице-президент вопрошал у президента:
      — Где ты был?
      — Да! — поддерживал вопрос Лева.
      — Мы думали, что ты эмигрировал! — разводил руками Петька.
      — Думали.
      — Куда?.. — спрашивал он заплетающимся языком. — Зачем?..
      На следующий день он отдал распоряжение Леве скупать ваучеры.
      — Сколько денег желаете вложить?
      — Все.
      — Все — это сколько?
      — Пятьдесят миллионов долларов.
      — Понял. Миллионов много, где взять столько ваучеров!
      — Наймите пятьсот человек, пусть разъедутся по разным городам и там на рынках покупают! Часть денег потратьте на водку, многие бартер предпочитают.
      — Хорошая идея!
      Через три месяца в банк пришла мебель, заказанная им в Швейцарии. Специалисты из нейтральной страны приступили к монтажу двухэтажного сейфа и депозитария.
      — Как назовем банк? — спросил он.
      — Я бы… — начал Петька.
      — Мне нравится „Гамма“! — не дослушал он Снегова.
      — „Гамма“ — хорошее название! — поддержал Лева.
      Перед тем как банк официально открылся, он встретился с пожилым человеком, которого знал как бывшего генерала КГБ Терехова. Теперь старик состоял на пенсии.
      — Я уже не крышую, молодой человек! — признался генерал. — Вам что, не сказали, что я в отставке?
      — Мне крыша не нужна, — ответил он.
      — Тогда что?
      — Мне нужна служба безопасности.
      Пенсионер задумался.
 
      — Это дорого стоит…
      — Возьметесь?
      Отставной генерал явно скучал на своей пенсии. К тому же он по-прежнему ощущал себя профессионалом высшего качества и на фоне всеобщего развала был рад, что хоть кто-то что-то созидает.
      — Я возьмусь, только при одном условии…
      — Деньги?
      — Зачем мне деньги, я одинок и стар. К излишествам непривычный…
      — Тогда что?
      Во всем, что касается вопросов безопасности, вы беспрекословно слушаете меня. Я не советую, как поступать, мои рекомендации обязательны к исполнению. Согласны?
      Они пожали друг другу руки.
      Через год на приобретенные ваучеры он купил несколько нефтеперерабатывающих заводов и построил две тысячи автозаправочных станций.
      Теперь наступило время рассказать о своем бизнесе народу, чтобы быть демократичным, насколько это возможно… Он знал, что демократический имидж ему понадобится.
      Для своей рекламной кампании он встретился непосредственно с руководителем крупнейшего держателя телевизионного времени, главой рекламного агентства „Курьер-СТ“ господином Крановым.
      Во время разговора оба много смеялись, пили коньяк и курили сигары.
      Они ощущали себя ровней друг другу, и лишь это равенство положений позволяло людям общаться почти искренне.
      Конечно, они обо всем договорились… Особенно когда были озвучены такие бабки…
      — Ты чего, Валер, — поинтересовался господин Кранов, подмигивая косым глазом. — Ты чего, в президенты собрался?
      — Ты как догадался?
      — Не забывай нас, когда царем станешь! Не забудешь? А-а?
      — Я — памятливый…
      Садясь в машину, он грязно выругался…

      И падал стакан…
      К 1991 году Слон овладел всеми видами граверного дела. Все предыдущие годы он с маниакальным упорством изучал, пробовал, создавал. В восемьдесят восьмом он подделал удостоверение кандидата исторических наук, профессора университета Патриса Лумумбы и проник на конференцию стран ближневосточного залива, проходящую в Москве.
      На конференции за сто рублей он нанял переводчика, задачей которого было провести беседу с премьер-министром Ирака.
      — Такая высокая честь! — тарахтел переводчик Алик Роверман. — Большое вам спасибо!..
      Не за что, — скромно ответил Слон, поправляя очки с толстенными линзами. — Весь разговор должен оставаться в тайне, тогда я поговорю, чтобы вас взяли в МИД переводчиком.
      — А что ваш специалист? — поинтересовался переводчик.
      — А мой полиглот остался в Америке…
      — Господи, что вы такое говорите!
      — Сейчас он политический эмигрант… Вы хотите стать эмигрантом?
      — Что вы! — вдруг раскраснелся переводчик. — Я — патриот!.. Я даже еще не вышел из партии!
      Слон пожал патриоту руку.
      — До завтра, — определил он. — В одиннадцать, в переговорном зале!
      В этот день Слону пришлось прослушать долгую политинформацию о состоянии политических дел в мире, об экспансии Израиля, о роли главенствующей роли Ирака в мировом процессе.
      И нужно самому премьер-министру говорить такую фигню, думал Слон… Он зевал, теребил наушник, то и дело протирал стекла очков… Он вспомнил свой недавний поход к окулисту, который строго, как будто на войне, сообщил ему, что если парень будет и дальше вести такой образ жизни, то лет через пять зрение оставит его… Все там у него отслоилось и развалилось на микроскопическом уровне!..
      Он сумел настичь иракского премьера на выходе и позвал его по имени.
      — Аль-Джаафари!
      Охрана напряглась…
      Премьер остановился, наткнувшись на ищущий взгляд из-под толстых очков.
      — Спросите его, что он хочет? — приказал премьер.
      — Что ты хочешь? — перевел, словно выстрелил, двухметровый охранник-секретарь Аль-Джаафари.
      Слон полез в нагрудный карман. Охрана тотчас сомкнула свои ряды вокруг премьера.
      — Relax! — приказал политинформатор. — We are in Moskow! (Расслабьтесь! Мы в Москве! (англ.)).
      Стон достал из кармана купюру в сто динар и протянул ее премьеру.
      — Why?! (И что?! (англ.)).- удивился Аль-Джаафари.
      Передайте, что это новые деньги, — с волнением произнес Слон. — Я сам их сделал. Я готов подарить их Ираку!
      Премьер взял в руки купюру.
      Он сразу все понял.
      Он понял, что это понравится президенту.
      — У меня есть вся денежная линейка! — уточнил Слон. — И металл тоже! Саддам будет просто счастлив!
      — Назначьте ему завтра встречу на десять, — приказал секретарю премьер.
      — Можно в одиннадцать?
      Секретарь-телохранитель напрягся.
      — О'кей, — улыбнулся Аль-Джаафари. — В одиннадцать…
      Слон никак не мог в десять, так как в девять он забирал из роддома свою новорожденную дочку. Жена бы ему никогда не простила… И так живут в напряге…
      За несколько минут до одиннадцати он стоял со своим переводчиком возле дверей переговорного зала. В крепко сжатой руке Слон сжимал ручку здоровенного портфеля.
      — Опаздывают! — волновался переводчик.
      — Придут, — успокаивал Слон, хотя сам волновался не меньше.
      — Они пришли в половине двенадцатого… Сели в зале друг против друга, как на официальных переговорах.
      — Можно посмотреть? — попросил Аль-Джаафари.
      — Можно, — посмотрел на своего переводчика Слон. — Только я хочу, чтобы все, что я сделал, было официально оформлено, как дар!
      — Как дар правительства СССР? — уточнил иракский посол.
      — Нет, как мой личный!
      Аль-Джаафари хмыкнул. Это было необычно…
      — Вы мусульманин? — поинтересовался.
      — Что вы! — улыбнулся в ответ Слон. — Я — атеист. Вот у меня дочка родилась неделю назад. Жена настаивает, чтобы покрестили, а я вот сомневаюсь…
      — Желаю вам мальчика! — чувствовал себя совсем расслабленным премьер. Хотел было добавить — „мусульманина“, но шутить не стал.
      — Спасибо, — прижал руки к сердцу Слон.
      — Мы воспримем ваш дар как ваш личный дар! — пообещал глава иракского правительства.
      Спасибо… — на некоторое время в переговорном зале зависла сигарным дымом пауза. — Ах, да! — спохватился Слон и щелкнул замками портфеля. — Вот!..
      Он стал метать на стол пачки с деньгами, мешочки с монетами, приговаривая: „Это для этой провинции, это для другой“…
      Премьер с нескрываемым интересом глядел на этого полуслепого русского.
      Аль-Джаафари брал в руки каждую предложенную купюру, просматривал ее на свет, обнаруживая на сотенных „водяного“ Хусейна, на более мелких дензнаках увидел свою физиономию, а также и других политических деятелей узнавал.
      Почти детская радость охватила сердце премьера. Он улыбался широко и прекрасно. Таким его никто и никогда не видел.
      „Ах, как это понравится Саддаму!“ — радовался премьер. Он вспоминал национальные деньги, напоминающие конфетные фантики, рвущиеся от любого неловкого движения.
      — А это что? — поинтересовался Аль-Джаафари, указывая на тоненькую полоску фольги, делящую купюру пополам.
      — Это мое ноу-хау! — покраснел от смущения Слон. — Эти деньги невозможно подделать! Это металлическая полоска толщиною в одну десятую микрона!..
      — Беллиссимо! — почему-то по-итальянски вскричал премьер.
      Переводчик Алик Роверман, нанятый Слоном за сотню, чувствовал себя в самом центре исторических свершений. После переговоров его будет тошнить от волнений целых два часа.
      — Мои деньги очень дешевы в производстве! — уточнял Слон. — В металлических эквивалентах используются сплавы, которые можно произвести только на профессионально поставленном производстве. Сами сплавы в пять раз дешевле их покупательной способности!
      — Невероятно! — вскрикивал премьер. — Это поистине революционно!..
      После лекции о деньгах Слон приступил к передаче клише, форм и толстенных тетрадей, в которых был описан весь технологический процесс.
      В переговорном зале царила торжественная атмосфера.
      — Может быть, вы все-таки что-нибудь хотите? — доверительно предложил в самое ухо Джаафари.
      Слон вновь густо покраснел и почти промямлил:
      — Если… Если, конечно, руководство Ирака… Если вы сочтете, что я достоин какой-нибудь на грады…
      — О чем речь! — воскликнул премьер. — Да что же вы такой скромный! Конечно!..
      Слон почти плакал.
      Перед окончанием встречи он поделился с секретарем-телохранителем своими паспортными данными и фактическим местом проживания…
      Почти через три года Слона оторвали от серьезной работы, вызвав в КГБ.
      Он сидел перед каким-то улыбчивым человеком в светском костюме и скучал, торопясь вернуться в свою мастерскую.
      — Какими государственными секретами владеете? — поинтересовался собеседник.
      — Никакими.
      — Вот и я понимаю, что никакими…
      — Простите, — поинтересовался Слон. — А зачем вы меня?..
      — Да хрен его знает! — признался комитетчик. — Приказали! Мы вас проверяли, но ничего не нашли!.. Нас тут самих проверяют…
      — А чего проверяли? — удивился Слон.
      — А чего вам вручают высшую награду Ирака?
      — Мне?!!
      — Вам… — комитетчик старался разглядеть фальшь в выраженной Слоном эмоции, но таковой не находил. — А вы что, не знали?..
      — Да понятия не имею! — здесь Слон понял, что Аль-Джаафари его не забыл. — Пару лет назад я случайно познакомился на конференции с премьером Ирака… Просто поболтали…
      — Да… Поболтали… — повторил комитетчик. — А теперь высшая награда страны… Странные они, эти нефтяные чурки!
      — Странные, — подтвердил Слон.
      — У вас костюм есть? — поинтересовался секретных дел мастер.
      — А что?
      — Десятого числа сего месяца вы должны прибыть в посольство Ирака для получения высшей награды страны ордена Двуречья!.. Во, бля!..
      — Понял, — подтвердил Слон.
      Через неделю к лацкану его пиджака в крупную арбузную полоску, который он привез еще из Запорожья, прикрепили высшую награду. Сыграли гимны, сказали слова и пошли торжественно отмечать.
      В середине обеда посол на ухо Слону прошептал, что деньги запускаются в обращение через полгода и что Саддам Хусейн предлагает великому русскому изобретателю иракское гражданство.
      — Большое спасибо! — поблагодарил посла Слон. — Я подумаю…
      — У нас много нефти, — зачем-то добавил посол.
      — А у меня ее совсем нет, — зачем-то уточнил Слон.
      На том банкет был окончен.
      Через неделю после праздничного события жена Слона с особым напором склоняла мужа снести награду в ломбард, так как жрать нечего!
      — Не могу, — отмахивался Слон, — Это же награда…
      — А чем я Нинку кормить буду! Наградой твоей?! Тунеядец! Скотина!!!
      — Она вырастет и будет гордиться отцом!
      — Она вырастет проституткой и проклянет тебя! — завизжала женщина.
      — Зачем ты так…
      В последнее время они часто ссорились.
      Его жена — женщина из Саратова, старше Слона на восемь лет, оказалась особой нервического склада, отягощенной больной щитовидной железой. По поводу и без повода она могла за мгновение единое прийти в бешенство и сотворить какую-нибудь мерзость.
      Слон не понимал, зачем прожил с нею семь лет. Иногда он спрашивал себя об этом, но вопрос сей был настолько вялым, что оставался всегда без ответа.
      Он называл ее по имени-отчеству — Кристиной Егоровной, дабы сохранять дистанцию между двумя полярными душами, но Кристина Егоровна частенько дистанцию нарушала и пыталась бивать своего молодого мужа чем под руку придется. Ей нравилось кидаться разными предметами, и точность ее поражала. На затылке у Слона имелись две шитых раны от точного попадания сервизной чашки, о рубцы которых всегда задевала расческа.
      Слон никогда не сопротивлялся Кристине Егоровне, боясь, что невзначай пришибет сожительницу и тогда всем его любимым делам наступит завершение.
      Он был терпелив, как бывают терпеливы только очень добрые люди, считающие себя всегда виноватыми во всем, даже в том, что происходит в далекой стране Чад.
      Слон оправдывал бешеный нрав Кристины Егоровны тяжелым недугом, а потому словесные оскорбления сносил и вовсе легко.
      А потом Кристина Егоровна невзначай родила дочку Нину, которую Слон полюбил всей душою, почти наравне с чемоданчиком Бориса Борисовича.
      С годами образ Бориса Борисовича поменял в сознании Слона свое назначение, превратившись из извращенца в учителя всех его умений. Изобретатель денег сам не понимал, как такое могло случиться, но принимал случившееся как произошедшее. В связи с этой метаморфозой в сознании Слона случились и другие превращения. Так, при воспоминании о друге Кранове, застрелившем Бориса Борисовича, в мозгу ученика убитого происходили неприятные подвижки… Слон успокаивал себя тем, что в жизни все бывает, что Кран его друг почти с рождения, а Борису Борисычу, видимо, было суждено так погибнуть… Ведь здесь и мать его замешана… Перекресток вселенной произошел на душе Бориса Борисыча… Судьба…
      Так как с Краном они встречались крайне редко, имея разные заботы, Слон старался не рефлексировать на эту тему. К тому же Кристина Егоровна отчасти была права — Нинку надо было действительно кормить и одевать. Но иракскую награду он ни за что не снесет в ломбард!..
      Пути Господни неисповедимы…
      Прежде чем приступить к делу всей своей жизни, Слон за один месяц сработал по заказу сто двадцать гравюр, скопированных с японских, сюжетом которых являлись различные позы человеческих соитий. Этими гравюрами были впоследствии украшены три японских ресторана, модных теперь В Москве, за что Слон получил гонорар в двадцать тысяч долларов.
      Слон еще раз подумал о том, как изменчив мир, реабилитировал Бориса Борисыча стопроцентно, дивясь тому, что сейчас платят за то, за что раньше сажали.
      Слон решил, что если материнский сожитель был порнографом, то и он — порнограф, а если художником, то и он теперь — художник!..
      Кристине Егоровне Слон выложил лишь половину добытых средств, вторую же утаил. Десяти тысяч должно было по тем временам хватить при ведении хозяйства рачительно аж на целый год…
      Кристина Егоровна при получении денег долго рыдала, а он ее успокаивал, думая, что все-таки его сожительница женщина хорошая, просто немного нездоровая. К тому же она мать дочери его, а это уже дело серьезное, кармическое…
      — Я люблю тебя, Кристя! — признался Слон.
      — И я тебя, — отозвалась всхлипывающая от небольшого счастья женщина.
      Лишь только маленькая Нинка не плакала. Она спала в своей детской кроватке, и грезился ей мир, полный всяческих чудес, в центре которых всегда ее детское личико, радостное и счастливое…
      Несколько месяцев назад Слон прочитал в какой-то газете, что в Европе подписан Маастрихтский договор, где говорилось, что образуется некое общее пространство под названием Шенгенское, о котором ведущие европейские страны договорились аж десятки лет назад, а сейчас решили претворить идею в жизнь…
      Но Слона интересовала лишь одна фраза из статьи про Шенгенскую зону, а в частности, в которой говорилось, что национальные валюты исчезнут, уступив место новой, под условным названием „евро“.
      Эта статья так взволновала вес существо Слона, что первое время он даже пищу принимать не мог… Гравер худел на глазах Кристины Егоровны, пока не определился, что грызет его душу, какая такая тоска. Эту тоску он сам про себя назвал „тоска по евро“…
      Слон стал ежедневно посещать Библиотеку иностранной литературы и заказывать иностранные газеты и журналы, в которых говорилось об этом евро. Ему как „профессору“ университета имени Патриса Лумумбы делали копии статей, а затем он мчался к старому знакомому переводчику Алику Роверману, который участвовал в деле „Новые иракские деньги“. Перед обшарпанной дверью специалиста он цеплял на лацкан пиджака орден Двуречья, что всегда приводило переводчика в благоговейное смущение. Алик переводил для Слона не ради денег, а ради искусства, даже не рассчитывая на скромное место в истории. Для него быть участником процесса — наивысшее счастье, так как и у него были дети, которые, как он правильно считал, должны были гордиться отцом и передавать своим детям, что их дед, а далее прадед, был пусть маленьким, но строителем исторического процесса.
      Переводчик переводил, а Слон делал умозаключения и строил прожекты.
      Ни много ни мало, Слон решил стать отцом как бумажного, так и металлического евро.
      Единственный вопрос, который он не мог решить, — как это сделать!
      Слон редко занимался подделкой документов, точнее, всего один раз, когда вел переговоры с иракцами и выправил себе профессорское удостоверение университета Патриса Лумумбы.
      Сейчас ситуация была крайней. Он долго мучился, прежде чем окончательно понял, что без подделки не обойтись. Слону необходимо было посетить несколько европейских стран, а для того нужен был заграничный паспорт, вопрос с которым можно было решить без нарушения закона. Но как без подделки получить европейские визы? Может быть, это и возможно, но на процесс могут уйти годы.
      И опять в дело пошел чемоданчик Бориса Борисыча…
      Работа оказалась до крайности простой, леворукой для высокого профессионала.
      Слон несколько дней покрутился возле европейских посольств, заглянул в паспорта счастливых сограждан, зафиксировав навсегда в своей памяти визы, которые предстояло подделать.
      Свой паспорт он украсил европейскими штампами за три дня…
      Слон связался с Аликом Роверманом и предложил ему европейский тур. Паспорт и визы — проблемы Слона, от Алика лишь требуется фотография его носа и глаз.
      — Серьезное дело? — почти шепотом спросил в телефонную трубку переводчик.
      — Очень, — подтвердил Слон.
      Через неделю у Слона были на руках два паспорта, в каждом из которых содержались по четыре европейских визы.
      Слон поставил Кристину Егоровну в известность о том, что уезжает на прилично, и отбыл в сопровождении Алика Ровермана в Берлин, предполагаемую столицу будущего Евросоюза.
      Пара поселилась в отеле „Интерконтиненталь“, который определила как штаб-квартиру исторического проникновения.
      — Вы знаете, Алик, что мы будем делать?
      — Нет, — ответил переводчик. — Я целиком доверяю вам…
      — Мы двигаемся в историю с большой буквы!
      — Это превосходно!
      — Но наша роль в истории может остаться незамеченной для других. Только мы сами будем знать, что сделали для мира.
      — Я не тщеславен, — заверил работодателя Алик Роверман.
      После этой странной беседы Алика вновь тошнило два часа.
      Далее исследователи провели несколько недель в изучении европейского вопроса, находясь внутри него.
      — Никогда не думал, что есть европейский вопрос, — острил переводчик. — Думал, что есть только еврейский вопрос!
      — Так вы — еврей? — удивлялся Слон.
      — А что такое? — пугался Алик.
      — А я думал, что вы — еврей! — в ответ шутил Слон.
      — Не надо меня пугать, — просил переводчик.
      — Хорошо, не буду, — соглашался Слон. — В нашем деле еврей — вещь незаменимая! Простите, некорректно выразился! Персона!.. Там где деньги — всегда еврей, а где еврей — там деньги!
      — Я — еврей! — возразил Алик Роверман. — Но где вы видите деньги?
      — Они появятся, — заверил Слон и попросил Алика связаться с австрийским Центробанком, предпочтительно с его главой, дабы назначить встречу но важному делу.
      — Они спросят, по какому? — предположил переводчик. — И кто мы такие?
      — Скажите, что представляете Президента России Бориса Ельцина.
      — Ой! — перепугался Алик. — Мы что, действительно его представляем?
      — И не только его, — совсем затуманил тему Слон. — Скажите, что в подтверждение они получат факс.
      — Слушаюсь, — по-военному четко ответил Алик.
      Изваять символику России для Слона было плевым делом. В официальной бумаге он написал, что является полномочным представителем президента России Бориса Ельцина и от его имени имеет право вести переговоры, касаемые вхождения России в единую Европу.
      Бумага была написана на русском языке, за подписью президента Ельцина.
      После создания документа он был тотчас отослан по факсу.
      Принимающая сторона отдала бумагу на перевод, который был осуществлен незамедлительно. Единственное, что удивило местного переводчика, это наличие орфографических ошибок в тексте. Но он списал это на глобальные перемены в России. Наверное, у них и в языке глобальные перемены.
      Через неделю в Центральном банке Австрии состоялись переговоры на высшем уровне.
      По этому случаю Слон вновь надел костюм в арбузную полоску с орденом Двуречья на лацкане.
      Алик Роверман был одет в свитер домашней вязки, которым дорожил, так как в нем содержалось тепло его семьи.
      Председатель Центробанка Михаэль Рознер отчаянно боялся, что русские будут просить кредит. Но этому своему подозрению главный банкир страны хотел было потревожить президента, но побоялся, так как тема переговоров была заявлена совершенно другая.
      „Успею позвонить, если что, — решил Михаэль Рознер. — Однако странные эти русские… Интересно, что у этого здоровяка за цацка на пиджаке?“
      Слон, будто бы услышав вопрос банкира, попросил своего переводчика донести ответ.
      — Это — высшая награда Ирака, — сообщил Алик. — Орден Двуречья.
      Главный банкир Австрии, услышав про высшую награду Ирака, совсем закис. Как он не любил эти тайные переговоры! Но он собрался и с улыбкой поинтересовался:
      — Ну что ж, начнем?
      — Начнем, — согласился Слон, отхлебнув из небольшой кофейной чашки изрядно.
      — Мы знаем, — начал потихоньку Слон. — Мы знаем, что Европа в скором времени начнет объединяться…
      — Это не секрет для всего мира, — согласился Михаэль Рознер.
      — Я скажу прямо, без обиняков, Россия рассматривает вопрос о своем вхождении в единую Европу.
      Алик Роверман не знал слова „обиняков“, переводить нужно было синхронно, потому вместо „обиняков“ он произнес слово „угроз“.
      Здесь председатель Центробанка реально испугался. Благородное лицо его побледнело, седина поблекла, а губы обескровились. Он ругал себя последними словами за то, что не связался с президентом. Руководитель всех австрийских денег судорожно думал, что делать.
      — А почему вы ко мне с этим вопросом? — поинтересовался банкир. — Я не политик! Я ничего в политике не смыслю!
      — Как это не смыслите? — изобразил на лице крайнее удивление Слон. — В России председатель Центробанка — важная политическая фигура!
      — В Австрии — нет!
      — То есть вы не хотите рассматривать вопрос о вхождении России в состав Европы?
      — У меня нет на то полномочий! — вскричал банкир.
      — А у меня есть полномочия! Россия огромная страна! Пусть мы и проиграли холодную войну, но у нас огромный ядерный потенциал, который может укрепить европейские границы!
      Услышав про ядерное оружие, банкир захотел немедленно уйти в отставку. Он было схватился за сердце, дабы инсценировать сердечную боль, но тут русский задал вопрос:
      — Представляете, сколько времени у вас уйдет на то, чтобы создать зону евро, изобрести новые деньги, а затем запустить их в оборот?
      Это была его тема, тема главного банкира Австрии. Рука перестала тянуться к сердцу, и Михаэль Рознер приготовился слушать дальше. Так ломается завязавший картежник, которому показывают новенькую колоду карт.
      — Я вас слушаю…
      Знаете, за что у меня орден Двуречья? — задал интересный вопрос Слон.
      — Нет, — признался банкир.
      — Я — отец иракских денег.
      Это было серьезно.
      У австрийцев имелись образцы иракской валюты. Эксперты и технологи долго бились над тем, как в банкноты вклеена металлическая полоса и что за сплавы применяются в металлических деньгах.
      Главный банкир Австрии встал и протянул Слону аристократическую руку.
      — Вы — гений! — определил он и долго с сердечным трепетом жал пальцы гостю из России. Хотя гении не имеют гражданства, они парят над миром, не ведая границ.
      Алик Роверман от ощущения пафосности момента чуть было не стошнил прямо здесь, но сдержался, лишь слеза выкатилась на свободу.
      — Я хотел бы принять участие в создании евро!
      — Конечно-конечно! — безрассудно согласился главный банкир Австрии, любивший деньги не за их покупательную способность, а за самые тиражируемые произведения искусства, которые у тебя всегда в портмоне.
      — Как здоровье президента Ельцина? — вдруг спросил банкир.
      — Пьет, — ответил Слон. — Но здоров и мыслит глобально. Сказал, что если европейцы нам откажут, то мы создадим Азиатский союз. Ирак нам очень подходит!
      Банкир подумал: „При чем здесь Азия?“ и опять испугался.
      — Вам надо не со мною на эту тему говорить, — промямлил господин Рознер.
      — С кем же?
      — С президентом… Или на крайний случай с министром иностранных дел!
      — Тогда давайте устраивать встречу на высшем уровне по этому вопросу!
      — Не моя компетенция! — отказался банкир. — Я лишь могу посодействовать… Вернее, попосредничать!..
      — Попосредничайте! — разрешил Слон. — Могу я пока ознакомиться с вашими наработками насчет евро?
      — Конечно! — обрадовался смене темы банкир. — Мы покажем вам эскизы и другие наметки технологий!
      — Сегодня?
      — Если можно, завтра. Мы подготовимся.
      — Тогда в десять ноль-ноль, — диктовал Слон.
      — В десять, — подтвердил Рознер.
      — Кто меня будет сопровождать?
      Слон поднялся из-за переговорного стола. Следом за ним поднялся и банкир.
      — Разумеется, я, — слегка поклонился Михаэль Рознер. — Если, конечно, не возражаете!..
      Австрийский банкир потом долгие годы размышлял над тем, как этому русскому удалось заставить его, потомственного работника с деньгами, открыть чужаку секреты фамильного бизнеса. Практически предать родину… Но так как Евросоюза как юрлица на тот момент еще не существовала, то и факта продажи родины не могло быть, сделал заключение Рознер. Тем более что за секреты русский не собирался платить…
      В подвалах главного австрийского казначейства Слон впервые увидел настоящее профессиональное оборудование для производства денег. Маленький чеканный двор. Экспериментальный…
      Михаэль Рознер был горд своим детищем и, как истинный искусствовед, делился с коллегой новыми технологиями.
      — Это, — с аристократизмом в жесте указал ладонью. — Это — цветной ксерокс!
      Банкир с удовольствием наблюдал за реакцией русского гения, который и про черно-белый аппарат только слышал.
      — Ага, — кивнул русский, сглотнул так, что кадык, как поплавок, утаскиваемый огромной рыбой, нырнул к самым легким.
      — У вас есть купюра? — поинтересовался Михаэль.
      Слон выудил из кармана арбузного пиджака десятидолларовую купюру.
      — Даниэл! — крикнул австриец. — Даниэ-эл!
      На призыв без промедления явился молодой человек лет восемнадцати-двадцати, в рабочей одежде, с вымазанным машинным маслом лицом.
      — Мой племянник — Даниэл Штефнер! — пред ставил молодого человека Рознер. — Сын сестры. Подвизается у меня здесь для изучения ремесла… Итак, Даниэл… Нужно сделать копию!.. — и передал племяннику купюру.
      Молодой человек удивленно принял банкноту и засунул ее в специальное отверстие. Затем юноша нажал на какую-то кнопку, замигали лампочки, внутри аппарата вспыхнуло молнией, запахло озоном, что-то крякнуло, а затем наружу вылез обыкновенный лист бумаги, на котором была отображена точная копия Слоновой десятки.
      Переводчик Роверман чуть было не вытошнил на этот ксерокс, но его сухощавую руку возле предплечья сдавили могучие пальцы Слона. Алик лишь чихнул.
      Мало сказать, что Слон был потрясен, он сам еле удержался на ногах от чуда невиданного. В голове пронеслись тысячи мыслей, главная из которых была, что теперь граверы не нужны, копируй сколько нужно! А как же я!!! Ремесло!!! Он взял лист с копией в руку и тотчас расслабился. Его полуслепые глаза сквозь очки разглядели все несовершенство, всю кондовость копии… Он с облегчением выдохнул.
      — Сейчас техника развивается стремительно, — радовался произведенному эффекту Михаэль Рознер. — Скоро человека заменит машина!
      — На наш век хватит, — подвел итог Слон. — Мои руки лучше любой машины!
      — Это так, — подтвердил банкир и повернул голову к молодому человеку. — Даниэл, этот господин изобрел иракские деньги!
      В глазах юноши появился неподдельный интерес. Он утер рукавом лицо и спросил:
      — Правда?
      — Видите награду на пиджаке, — позволил себе самостоятельность Алик Роверман. — Это орден Двуречья, высшая награда Ирака!
      — Мой племянник тоже пытается изобретать деньги, — сообщил банкир. — Он даже немного преуспел в этом деле. Даниэл, покажи!
      Юноша с некоторым презрением поглядел на дядю, развернулся на сто восемьдесят градусов и направился куда-то быстро, в другое помещение.
      Это была маленькая комнатка, в которой над рабочим столом горела мощная лампа, освещая эскизы и образцы готовой продукции. Слон восхищенно смотрел на стол.
      — Потрясающе! — не удержался он от хвалы.
      Юноша скромно потупил взор.
      — Какие инструменты! — восторгался Слон. — Потрясающе!.. Где я могу купить такие же?
      Юноша, уразумев, что похвала не относится к его наработкам, тотчас стал врагом этому наглому русскому.
      — Зачем купить? — расщедрился банкир. — Мы вам подарим!.. А как вам работа племянника?
      — У него есть будущее, — признал Слон. — Нужно много работать! Очень! Я работал по двадцать два часа! Есть будущее!
      Глаза у молодого Даниэла Штефнера из вражеских превратились почти в союзничьи.
      Михаэль Рознер мечтательно поднял взор к потолку и произнес:
      — Может быть, когда-нибудь этот молодой человек станет главным чеканщиком будущей европейской валюты. Во всяком случае, я приложу к этому необходимые усилия.
      Теперь Слон знал, с кем надо дружить и на кого влиять.
      — Как насчет вхождения России в Евросоюз? — неожиданно поинтересовался он.
      — Вы опять, мой друг, — тотчас сник банкир.
      — Да ну вас с вашим Евросоюзом. У России своя дорога! Не Европа, не Азия!.. Всех на… — Слон выругался, а Алик перевел как „всех на Колыму!“. — Но работать я с вами ради искусства стану! Не за деньги, а за искусство!
      Ситуация разрядилась.
      Делегация вышла на поверхность, где на прощание Слону вручили кейс лайковой кожи, в котором содержался самый лучший на свете инструмент для производства гравюр.
      — Данке шон! — поблагодарил Слон главного банкира Австрии. — Ждите через месяц! — предупредил и отбыл вместе с Аликом Роверманом в направлении Берлина…
 
      „Не ищи, что потерял“! — вспомнил слова Вано Тбилисского Кран.
      Не складывалось у них с Надькой. То ли у него внутри память осталась горькая о Пловце, то ли сама Надька маялась тем, что рассекала целый год вместе с Пловцом, может, еще какие причины были у обоих, но не складывалось.
      И опять Кран навестил свой домик в деревне, где невзначай попал на похороны алкоголика Петрова.
      Пожил мужик в удовольствие, подумал городской.
      Кто-то из деревенских сказал пару слов о том, что недоглядели, какие-то бабы всплакнули, видать, у Петрова „было“ с ними, а в заключение надгробных речей выяснилось, что умершему от цирроза печени было всего двадцать восемь лет.
      Почему-то Крана эти похороны сильно задели за живое, видимо, организм предчувствовал что-то в своем будущем. Кран два дня провел в тягостной печали, затем открыл схрон, достал из него все оставшиеся доллары и отбыл в Москву. Более он никогда в деревне не бывал.
      Кран купил у эмигрирующих в Израиль евреев трехкомнатную квартиру возле метро „Аэропорт“, в писательском доме. От соседей узнал, что район кличут „дворянским гнездом“ и „гетто“. Дворянским за то, что в округе построено много жилищных кооперативов для деятелей всех видов искусств, а „гетто“ за серьезное количество проживающих в районе лиц еврейской национальности.
      — Вас не пугает, что мы евреи? — как-то спросила соседка Фаня Абрамовна, женщина очень пожилая, но крепкая, как скорлупа грецкого ореха. Она во время войны выжила в немецком концлагере.
      — Меня не пугает, — ответил Кран.
      — А вдруг погром, и вас с нами заодно? Кстати, вы похожи на еврея!
      — Значит, судьба…
      — У вашей жены грустный вид, — определила Фаня Абрамовна. — Но девочка — прекрасная! Такие ясные глаза!..
      Кран с Надькой жили, почти не разговаривая.
      Странно, но они с прежней страстью совокуплялись, но более не шептали слов любви, не случалось нежности в их прикосновениях. Они отворачивались друг от друга и засыпали чужими, как только удовлетворялась плоть.
      Лишь по утрам их объединяла маленькая Светка, не ведающая, что трещина между папкой и мамкой аж до центра вселенной. Она засыпала между ними, заполняя эту трещину запросто, но лишь на время утреннего сна, недолгой неги…
      Надька сидела дома со Светкой, а Кран принялся воплощать мечты детства.
      Маклеры подобрали ему помещение под большой офис, в котором он сделал евроремонт, наполнив помещение дорогой вычурной мебелью.
      В течение месяца Кран собрал лучшую рекламную команду в Москве, перекупая таланты вдвое, втрое от их стоимости, чем разогрел рынок до нездорового ажиотажа.
      Как-то Надька приехала к нему в офис, но, увидев патлатых, увешанных бижутерией мужиков, которые укладывали свои ноги на столы и ноль внимания на нее, девок, похожих на проститутку из фильма „Pretty woman“, стены, увешанные чем-то омерзительным, почти порнографическим, кинула Крану короткое „мудак“ и больше никогда не интересовалась мужниным бизнесом.
      Он ее то бил отчаянно, так что ребра ломал, то пытался нежностью или подарками дорогими — все мимо. Когда он окончательно понял, что и их жизни „мимо“, с грустью успокоился, позволив Надьке жить по одной ей понятной надобности. Расходиться не хотел, Светку любил, да и чужая Надька была родной…
      Все время Кран проводил в своем агентстве, которое вскоре получило нескольких „Каннских львов“ за лучшую рекламу. Пошел клиент, дорогой, богатый, раскручивающий пирамиды, как государственные, так и частные. Бабки потекли рекой, и не какой-то там Переплюйкой, а полноводным Нилом.
      А потом Кран стал покупать телевизионное время. Выигрывал аукционы, давая вдвое против других, рискуя отчаянно, но всегда выигрывал вчетверо, насыщая золотое телевизионное время бриллиантовой рекламой.
      За Краном таскалась целая армия прихлебателей, улыбчивых и подобострастных, которых он не гнал от себя, а наоборот, зазывал, улыбаясь и приговаривая:
      — Бабок лом!
      Проигрывал сотни тысяч в казино, пил „Луи Тринадцатый“ как подорванный, оставаясь к утру за рулеточным столом в одиночестве. Кричал:
      — Все играют на меня! По-крупному! В цифру!!!
      Стоял с выпростанной из брюк рубашкой, косоглазый, качался, но продолжал сосать дорогой коньяк и орать, пугая даже собственную охрану.
      — Я тебе дам, сука, поздние ставки! — ревел он крупье. — Я, сука, двадцатку поднял, а ты поздние ставки! Запись смотреть! Ты покажи мне кино про поздние ставки! — оборачивался к охране. — Расстреляйте суку!!!
      Ему все прощали. А попробуй не прости!.. Уже под утро он тащился в бардак, заставлял телок зажигать голыми на капоте его бронированного „Мерседеса“, а потом спал с ними до полудня, с вялым членом, с тоской в страшных снах… Он пил за всех Петровых, которые недопили в своих жизнях. Он жил за всех бедных, которые не дожрали деликатесов и не доездили на иностранных авто…
      А потом он как-то вечером, сидя в своем „шестисотом“, вдруг увидел из окна знакомое лицо из прошлого. Мужик шел пешком, нес в одной руке дешевенький торт, а в другой три цветка непонятно какого происхождения.
      Кран аж подпрыгнул на мягком диване. Схватил громкоговоритель и заорал в микрофон.
      — Пловец!.. Эй, Пловец!!! Это ты?!!
      Мужик обернулся, действительно оказавшись Пловцом, чуть постаревшим, с чуть потускневшими глазами.
      — А это я — Кран!
      Он велел водителю тормозить прямо посреди улицы. Из джина охраны высыпались автоматчики, и движение в центре города остановилось. Никому в голову не приходило возмущенно посигналить. Могли реально убить. На дороге лишь тарахтели в плотной пробке машинки маленьких людей.
      Кран опустил бронированное стекло, высунул из окна здоровенную морду.
      — Не узнаешь? — продолжал он орать в микро фон. — Это же я!.. Это я Надьку у тебя увел!..
      Пловец тихо произнес:
      — Здравствуйте…
      — Или ты у меня ее увел?.. Ха!..
      Стоящий в тридцати метрах гаишник старательно делал вид, что не замечает тихой пробки и разговора мощностью в пятьдесят децибел.
      — Ну иди сюда, родной!
      Пловец подошел к вылезшему из броневика Крану, а тот, словно братом ему был, вдруг обнял крепко, да засосал в самые губы.
      Пловец слегка сопротивлялся, стараясь сберечь торт и цветы.
      — Владимир… — пытался он что-то сказать.
      — Да не надо отчества! — радовался встрече Кран. — Ты чего сейчас делаешь?
      — Домой иду.
      — А цветы кому?
      — Жене…
      — Жена подождет! — решил Кран и принялся заталкивать знакомца в машину. — Поехали со мною обедать! Сейчас выпьем коньячку! В „Феллини“ был?
      — Нет… Но смотрел!
      — Ну, милый, я тебе сейчас жизнь показывать стану!..
      На удивление, Пловец не особо сопротивлялся, сидел на мерседесовском диване и слегка таял от дорогого запаха кожи и еще каких-то неведомых ароматов, слившихся в единый — как будто райский.
      Они ужинали в „Феллини“ с устрицами и вином шестьдесят первого года по цене пятнадцать тысяч долларов за бутылку, ели мраморное мясо, про которое Кран рассказывал всякие небылицы — будто японцы держат быков, связанных по ногам, чтобы не ходили много, делают скотине массаж и поят лучшим японским пивом „Кирин“.
      Здесь же суетился директор клуба новых миллионеров Сереженька Барашкин. Белобрысый, с подобострастной улыбкой, он таскал Крану хьюмидор с кубинскими сигарами, и тот вонюче дымил, пуская дым в хрустальные люстры да официанткам в сиськи.
      — Ну что, Пловец! Ел ли ты когда-нибудь так?
      — Нет, Владимир, — признавался Пловец.
      — Клево тебе сейчас?
      — Клево, — соглашался знакомец, который в уме делил цену за бутылку вина на глотки. Получалось, что он за глоток вливал в себя шестьсот пятьдесят долларов. Его зарплата за два месяца…
      А потом Кран потащил его в казино, где к трем часам ночи выиграл двести штук баксов.
      — Это благодаря тебе, потому что ты новичок! — радовался хозяин рекламного времени. Он кинул две пятитысячные фишки на стол. — Это тебе, Пловец! За фарт!..
      Мужчина засунул подаренные фишки в ботинок.
      Потом он повез Пловца туда, где голые девки с вибраторами совсем нормальное явление.
      А Пловец глазел на них, словно на рыб без чешуи, и сходил с ума.
      — Какую хочешь? — раззадоривал Кран. — Угощаю! Хочешь двух или трех?.. Смотри, какие задницы!..
      Пловца так обслужили в VIPе, что он даже не поверил, что так офигительно бывает, что счастье такое случается, боялся, что сон или башню свернуло… Всяко местечко на его теле было пятикратно поцеловано…
      А когда Пловец выполз из VIPа со скошенной физиономией, с девками, чьи рты блестели, а глаза без устали блудили вокруг, Кран сидел за столиком с каким-то перцем и играл с ним в карты.
      — Генеральный госканала ТВ, — поведал Кран. — Паша… Сейчас, в дурака доиграем!
      Кто-то шепнул Пловцу на ухо, что играют на рекламное время. Ставка — весь следующий год, из трех партий. Если Кран выигрывает, то оплачивает двойную цену, если генеральный, то Кран размещает весь год на канале рекламу бесплатно.
      Не доиграли. В бардак залетел ОМОН и положил всех мордами в пол. И девок, и гостей.
      — Я вас, бля, всех, суки, похороню! — заревел Кран, за что получил мыском военного ботинка под печень. — Ну что, позорник, — продолжал орать гений рекламы. — Завтра сосать у меня будешь! Я и Божайло жопу порву, чтобы тебя, гнида, отыскать…
      Спали в съемной квартире.
      Пловцу показалось, что он во дворце. Картины, позолота, чудовищный бардак из дорогих вещей…
      Он нашел телефон и позвонил.
      — Ты где? — волновался женский голос.
      — В пизде! — почему-то ответил Пловец и повесил трубку.
      Перед тем как рухнуть рядом с Краном, он вспомнил женский образ в коротеньком халатике, из-под которого видны донельзя голые ягодицы. Он снял только один ботинок, так как в другом содержалось целое состояние…
      Пловец проснулся первым. Проверил ботинок с фишками, затем направился отыскивать ванную, чтобы вылить из себя перестой вина шестьдесят первого года. Возле входной двери он заметил тортик в мятой коробке, купленный вчера для жены и совместного чаепития. Он не вспомнил, что это за тортик, и про жену не вспомнил.
      Они завтракали на квартире, сожрав полукилограммовую банку черной икры, запив деликатес водкой. И похмелились, и опять захмелели.
      А потом Кран орал в трубку замминистра внутренних дел, что его достоинство унизили, что он не какой-то там чечен с фальшивым авизо, а русский бизнесмен, платящий налоги.
      — Я знаю, что это дело рук Божайло! Либо жопу ему порвите, либо пусть на коленях ползет извиняться! И чтобы отыскали, кто мне под брюхо ботинком ткнул! Ясно?!!
      Замминистра был на всех серьезных тусовках. Его престарелая жена была удостоена звания „Миссис „Феллини“, за что получила приз — довольно чистый десятикаратник. Сам замминистра любил живопись, и от Крана на его стенах висел Шишкин с Айвазовским.
      Когда Кран дарил замминистру Шишкина, то пьяно орал, что это самый большой Шишкин в мире!.. Через несколько лет, когда президент Украины Кучма прилетал в Москву побазарить с Ельциным, то уже бывший к тому времени замминистра продал скупщикам Кучмы своего Шишкина за серьезные лаве. Тогда-то ему эксперты и сказали, что не Шишкин самый большой, а рама. Сам холст зареставрирован, как дохлая бабка в гробу замазана гримом. Но картину купили, так как Кучма проверять не станет, а процент со сделки серьезный. К Шишкину собрали еще живописи всякой миллиона на три, и президент Самостийной одарил президента Великодержавной коллекцией русской живописи, купленной здесь же, в Москве…
      — Живи здесь, — предложил Кран Пловцу.
      — Да как-то неудобно…
      — А фигли… Чего неудобно? Неудобно быть безруким проктологом!.. Работать ко мне пойдешь!
      — Кем? — обалдел Пловец.
      — Будешь состоять при мне… Короче, станешь отсекать всех ненужных!
      — У меня только физкультурное образование… Я тренер…
      — Как раз такое мне и нужно! Двадцатка в месяц! Идет?
      Пловец чуть сознание не потерял… Через пару дней позвонил Божайло и коротко, по-военному извинился.
      — А где то изделие N 2, которое мне печень попортило?
      — Человека не отдадим, — ответил Божайло. — Человек находился на задании, исполнял приказ… — Кран хотел было заорать на недоноска, но вдруг услышал в трубку опять спокойное. — Вы, господин Кранов, третьего дня имели половую связь с двумя четырнадцатилетними особами… Есть запись…
      — Э-э, — протянул Кран удивленно.
      — Нулевой вариант? — предложил Божайло.
      — Согласен…
      Через месяц возле „Феллини“ из снайперской винтовки замочили Вано Тбилисского, которому принадлежал бардак и в котором засветили Крана. Пуля попала авторитету прямо посреди лба. Крови почти не было…
      После убийства клуб „Феллини“ стал сдуваться. Бизнесмены не любят места, в которых убивают…
      Пловец таскался за Краном повсюду, словно веревочкой привязанный.
      Кран два раза в год выезжал в Италию, где скупал всю коллекцию Джанфранко Ферре, неизменно распивая с кутюрье после культурной сделки бутылочку „Кристалла“ за тридцать пять тысяч франков. Правда, платил маэстро… Да и что говорить, таксы, которые за Крана получал на границе Пловец, составляли что-то около пятидесяти тысяч долларов… Пловец становился состоятельным человеком…
      Они пили и занимались развратом… В моменты просветления Кран умудрялся давать необходимые распоряжения но бизнесу — рисковые, такие только пьяный мог удумать. Но гениальность, как известно, не пропьешь — все получалось! Бабок было действительно море! Бабок был лом!!!
      Теперь жили в Ильинке, в историческом поместье какого-то графа. По пятницам парились в бане с министрами и проститутками, здесь же сделки совершали — купили у Виллория землицы государственной, которая через пять лег стала самой дорогой землей в мире, здесь же тусовали церковников, которые брали все больше живописью мелкой, например, Лагорио — для бань, Айвазовского… Взамен давали высшие церковные награды да грехи отпускали тотчас… Крана даже на Священный Синод пригласили как благотворителя земли Православной. Вот он похохотал, когда Владыка Северной столицы отчитывал митрополита там какого-то из Закавказья.
      — Ты, брат, совсем обезумел! — ругался старик. — Ты чего на „шестисотом“ приехал! Совсем одурел!.. У Святейшего — „пятисотый“, а ты вошь безумная!.. Взял бы „Жигуль“ на время… А там езди на своем катафалке!..
      В своей баньке Кран сдружился с Валерой, банк которого когда-то разрекламировал удачно. Сейчас бабки Крана лежали именно у Валеры. Банк считался самым крепким в России, так как Валера был специалистом по работе с правительством. Чутье имел на перемены великое. За это ему в следующее время и предложили стать помощником Президента РФ.
      Кран иногда любил припугнуть банкира ради шутки.
      — Все, Валерик, бабки у тебя забираю! — и косил глазом. — Положу к Смоленскому!
      Банкир пугался или делал вид, что пугается, но денег крановских в его „Гамме“ лежало шестьсот миллионов долларов. Глава банка виновато улыбался, а потом пили за шутку много, под песни „Битлз“, исполняемые под гитарку известным композитором, дружащим с сильными мира сего с удовольствием.
      Клево жили!!!
      Не замечали со свистом пролетающих лет!!!
      Единственное, что лишало Крана в жизни уверенности в себе и что могло включить его истинные чувства, почти умершие в остатках души, это — дочь его, Светка, выросшая в необыкновенную красавицу, еще не до конца расцветшую, но обещающую быть первой в этом подлунном мире.
      Вместе с тем Светка была на удивление скромна. Имеющая возможности неограниченные, влияние на отца безмерное, тем не менее девица не пользовалась подножными благами. Хотя уже в двенадцать лет Светка Кранова понимала, что имеет незаурядную, выдающуюся внешность, она не пользовалась отличием для достижения своих подростковых интересов.
      Но Кран… Кран, когда Светка появлялась изредка в его офисе, млел отчаянно, делал круглые глаза и улыбался трогательно, как блаженный. Он не понимал, как такое чудо могло родиться от него и Надьки, которая последние годы пила по-черному, почти как он, почти не выходя из дома.
      Улыбались трогательно и все те, кто имел счастье видеть Светку. Сладострастны тайком облизывались, воображая юную прелестницу в своих объятиях, молодые менеджеры компании просто и безнадежно влюблялись в дочку хозяина. За ней всегда следовали два огромных охранника, а на стоянке ждал персональный джип с водилой. Личную жизнь дочери Кран отслеживал и считал, что таковой времени еще не наступило.
      Светка имела кредитную карточку, на которую Кран заливал бабла немерено, но дочь тратила, как птичка малая, будто она не отпрыск миллиардера, а так… Большую часть денег матери отдавала.
      В общем, Светка была для Крана тем, кто способен мгновенно вытащить из него все то человеческое, что было в нем глубоко закопано.
      Как-то Кран с Пловцом, обожравшись водяры, дрыхли под дачным бильярдным столом. Оба без штанов, оба в трусах от Ферре.
      — Это что здесь происходит!!! Голос доходил до сознания с трудом. Это что за педерастия тут мне!!!
      Голос принадлежал Надьке, которая каким-то странным образом решила приехать в загородный дом.
      — За пять лет была лишь раз — и на тебе!..
      Кран разлепил глаза и коротко ответил:
      — Пошла на…!
      Тут и Пловец сумел прийти в сознание. Приподнял голову и, сфокусировавшись, разглядел что-то знакомое.
      Она, увидев его, от неожиданности вскрикнула. А он все еще пытался вспомнить про эту бабу.
      — Ты?!! — обратилась она к Пловцу.
      И тут тренер по плаванию вспомнил. Все вспомнил. И бассейн „Москва“, и коротенький халатик, и страсть свою безмерную…
      — Я, — ответил Пловец.
      Она почти не могла дышать, смотрела на него обрюзгшего, в одних несвежих трусах, валяющегося под бильярдным столом…
      Он тоже смотрел на нее, разодетую, как престарелая павлиниха, вся в „Версаче“, крашеная, как на блядки собралась, с водянистым лицом и силиконовыми губами…
      За ними с огромным удовлетворением наблюдал Кран. В театр не ходил, а здесь на дому!..
      — Как же так? — произнесла она, как будто в эту минуту рушился ее смысл жизни. А может быть, так оно и было?.. Образ Пловца, оставленный в прошлом, грел ее сердце своей неизменностью, а здесь — оплывшее тело да седые виски… Она почти застонала. Потом взяла себя в руки и заговорила: — Да как же ты мог?!! С этим ублюдком!.. Я всю жизнь тебя любила! Почему ты меня не отобрал у него!.. Ведь Светка твоя дочь!
      Пловец от такого сообщения чуть было не поплыл по туркменскому ковру, как по воде. Здесь вмешался Кран.
      — Врешь, сука! — с улыбочкой глядел гений рекламы из-под стола.
      — Не вру! Его ребенок!
      — Вот блудливая сука!.. Да я уже давно генетический анализ сделал!.. Ишь ты, твой ребенок!.. Только пафоса не надо!.. Вот сучье племя!..
      От бешеной злобы Надька попыталась было нырнуть под бильярдный стол, дабы выдрать мужнины бакенбарды, но здесь произошло обратное…
      Они били ее с особым упоением. Каждый за свое. Кран за загаженную жизнь, Пловец за предательство и последнюю ложь. Били тяжело, как мужика ломали. Надька сначала кричала, а потом вдруг успокоилась и просто смотрела, как мужичьи ноги рушат ее тело…
      Когда устали — разлили по стаканам. Выпили. Она попросила тоже налить. Первую выпила лежа. Вторую сидя, опершись о ногу бильярдного стола.
      После первой бутылки пошел пьяненький разговорчик, что все мужики сволочи, что Пловец — педераст, а Кран и вовсе баранотрах!
      Мужики, расслабленные водочкой, лишь похмыкивали от бабьих нападок, слегка жалели, что побили ее, все-таки общее прошлое…
      А один раз, когда Пловец пришел рано утром в офис, в котором ночевал Кран, заимевший любовь с взлетающей в топ моделью, то застал он своего хозяина с обескураженной физиономией.
      Кран сидел в роскошном кресле, огромный и совершенно голый. Трындел по телефону.
      — Да не может быть, Валер!.. Какой на хуй дефолт!.. Ты лучше скажи, где бабки мои?..
      А потом Валера приехал сам. Говорил, что предупреждал — бабки в ГКО больше нельзя держать!
      — Говорил?
      — Говорил, — печально кивал Кран. — Хотел последний раз удвоить…
      А потом Валера уехал. Он никогда не держал своих активов в госбумагах, зная, что с государством играть даже в „сладкое-горькое“ нельзя. Он не был печален. Все было гуд.
      Кран сидел в кресле и молчал два часа.
      А потом сказал:
      — Все, писец! Ни хера не осталось! Вали отсюда, Пловец!
      Пловец долго плакал, говоря, что и он по примеру Крана все бабки в ГКО бухнул, что и у него не копья не осталось!..
      — Вали! — повторил Кран. На его лице блуждала идиотская улыбка.
      Через три месяца после дефолта из снайперской винтовки был застрелен второй человек в группе компаний „Гамма“ Лев Валерианович Фишман, в молодости Лева Цеховой…
      Через семь лет виповской жизни Пловец вернулся к жене. Когда он звонил в дерматиновую дверь квартиры, другая его рука сжимала веревочку, перевязавшую коробку с недорогим тортиком. Ему даже на мгновение показалось, что это тот самый, когда-то сгнивший в Крановой квартире, торт…
      Велика женская душа… Пловца пустили, простили и отогрели… Он будто протрезвел от прошлой жизни, сходил в церковь, которую построил Кран, постоял возле икон, а затем, сняв с руки дорогой „Ролекс“ на золотом браслете, засунул его в огромную емкость, на которой было начертано: „На строительство нового храма“.
      Как-то с женой они смотрели по телевизору пасхальную службу, и на руке одного из архиереев Пловец увидел свои часы. Ошибки быть не могло. У часов было красное стекло, сделанное по спецзаказу…
      У самого Крана осталось еще кое-что. Доля в журнале, в популярном издательстве, часть музыкального канала принадлежала ему. Так что жить можно было почти по-прежнему, деньги на обычную роскошь имелись, но влияние, разухабистая власть, словно гелий из надувного шара, — испарились в мгновение. Телефон замолчал…
      Он теперь не мог орать в спецустройство из своего автомобиля, даже нарушать правила ПДД не мог. Останавливали оборзевшие менты и читали нотации.
      С Надькой они вообще не виделись. Он жил на даче в Ильинке, она бухала в Москве.
      К нему по воскресеньям приезжали париться все те же. Даже министры заглядывали по старинке, без звонка… Как и в прошлом, пел песни из репертуара „Битлз“ известный композитор. Но атмосфера посиделок изменилась. К нему, еще недавно могучему не только телом, но и властью, теперь относились с некоей иронией, а в дальнейшем и вообще как к косоглазому шуту…
      Один раз Кран не выдержал и послал всех на х…!
      У него остался товарищ, еврей Капельман из Майами, с которым они частенько играли в казино, теперь по маленькой, и обсуждали за обедом лошадей.
      Они оба любили небольшое кафе на Патриарших, где тихонько пили водочку и дотрачивали впустую жизнь.
      Многие сильные мира сего после крушения Крановой империи хотели и самого Кранова замочить, вспоминая обиды, но почему-то оттягивали смертный час рекламного гения. Один Божайло ждал своего скорого часа.
      Как-то Светка позвонила на мобильный, когда они с Капельманом ждали горячего на Патриарших. Попросилась на пляж с девочками. Она знала, что ему приятно, когда она ведет себя, как маленькая дочка. Он разрешил, только просил быть осторожной. Она обещала…
      Когда они с Капельманом переходили к десерту, когда был подан подогретый коньяк, когда Кран облизывал толстую сигару, его телефон вновь зазвонил.
      То, что он услышал, лишило его смысла жить.
      Незнакомый голос почти безучастно провещал в трубку, что Светлана Кранова погибла в автокатастрофе на Рублевском шоссе.
      — Вы ее отец? Господин Кранов?..
      Он блевал прямо в пруд. А потом пытался в нем утониться. Хлебнул носом и ртом воды с ряской… Но его откачали…
      — Как ты?.. — спрашивал Капельман. — Ты как?
      Когда к нему вернулась память, он глухо и протяжно завыл. И столько смертной тоски содержалось в вое его, что обитатели Патриарших подумали, что сам Воланд в Москву вернулся…
      После того как в городе узнали, что у Крана погибла дочь-красавица, все его пожалели, но лишь про себя и в разговорах тусовочных. Единственный, кто что-то сделал для него реально, был Божайло. Он передумал убивать Крана…
      А потом Крана навестил Слон.
      По какому-то странному стечению обстоятельств его Светка была подружкой дочери Слона Нинки. Они подвизались в одном рекламном агентстве и вместе ехали в одной машине на пляж.
      А что с твоей?
      Ни царапины, — ответил Слон. — И у Карины тоже ни царапины… Это третья подружка, — пояснил друг детства. — Я даже не знал, что моя в модельном агентстве… Живет с каким-то мудаком, обрилась налысо…
      — И я не знал… — Кран заплакал. — Она височком ударилась…
      Слон обнял друга и долго качал его в своих объятиях, пока тот не заснул…
      Надька после известия о смерти дочери на долгих два года прямиком поехала в Кащенко.
      Кран продолжал играть в казино с другом Капельманом. А когда еврей из Майами пытался урезонить товарища и делать ставки меньшие, Кран в ответ косил глазом отчаянно и шипел на эмигранта, что он класть хотел на бабло, что Капельману не дано понять, что жизни у Крана нет и что у него не будет никогда внуков, в отличие от Капельмана, у которого уже шесть, так на хера баблос этот нужен, а в казино оно все забывается!.. Капельману трудно было что-то сказать в ответ. Он был человеком большого сострадания и слабой воли…

      И падал стакан…
      Чиновник чертыхнулся и вошел в свою личную комнату. Он быстро закрыл за собою дверь, так и не услышав бой падающего стакана, направил мощный сноп света в дыру и тотчас отпрянул от нее. То, что он увидел, не могло существовать никоим образом!..
      В разломе жидковским фонарем была освещена целая комната достаточных размеров. Комната находилась ниже уровня кабинета чиновника, и в нее вела деревянная лестница.
      „Не может быть! — говорил сам себе чиновник. — Бред какой-то!“
      Он совершенно точно знал, что на месте этой комнаты должна быть улица.
      Он не был трусливым человеком…
      Выругался и вступил на первую ступеньку лестницы. Осветил фонарем стены комнаты. Полки по всем стенам, забитые книгами…
      „Библиотека Ивана Грозного?“ — подумал он, с напряжением усмехнувшись.
      Ступил на вторую ступень, которая заскрипела протяжно, будто отвыкшая от своего предназначения.
      Нет, ну, бред!
      Он решился и быстро спустился вниз, обводя каждый угол лучом света.
      Большой стол посреди, обитый зеленым сукном, похоже, антикварный, с чернильницей и гусиными перьями. Как в музее…
      Два стула по бокам стола, тоже антикварные, кривоногие, обитые полосатой тканью. Ему вспомнился Ильф и Петров. В таком, видимо, были запрятаны сокровища.
      Он подошел к книжным полкам.
      Черт возьми, реально книги старинные. Вдруг действительно библиотека Ивана Грозного? Вдруг комната так устроена, что не видна с улицы, по принципу оптического обмана?.. Кремль все-таки!..
      Открыл фолиант…
      Византийская вязь…
      Его аж дрожью продрало!
      Он был во всем логичен, взял себя в руки и подумал, что если библиотека старинная, отчего на книгах пыли нет? Отчего в комнате вообще стерильно, как будто только что произвели генеральную уборку?
      И опять он подумал, что участвует в какой-то мистификации.
      Он брал с полок книгу за книгой… Старинные гравюры, рукописные кирпичи с рисунками, Евангелие… Но ни одной пылинки!..
      „Может быть, силовики так забавляются? — подумал, но тотчас отказался от версии. — Мозгов у них явно на такое не хватит!“
      Он повернулся от полок с книгами к столу и отшатнулся.
      За столом сидел человек и что-то быстро-быстро писал гусиным пером. Контуры его тела освещал свет, исходящий от зеленой лампы.
      Он подумал, что фигура пишущего уж слишком похожа на ленинскую. „Апрельские тезисы“…
      — Эй! — окликнул он. — Как вы сюда попали?
      Человек продолжал трудиться над бумагой, как будто не слышал вопроса.
      — Вы как сюда попали? — повысил голос чиновник.
      И тут пишущий поднял к свету лицо — со сломанным, словно у боксера, носом. Голова покрыта коротким, как смоль черным волосом, а на щеках отросли рыжие бакенбарды. Он смотрел на чиновника внимательным и умным взглядом маленьких маслянистых глазок
      — Здравствуйте, — поприветствовал чиновника.
      — Здравствуйте, — ответил он машинально. Он узнал это лицо.
      — Галлюцинация! — произнес вслух.
      — Какая же я галлюцинация? — удивился писака. — Я вот, живехонький, реальный!.. Чего вы сразу обзываетесь — галлюцинация!..
      — Я вас видел там… — он осекся.
      — Где же?.. Я много где бывал. Может быть, в Куршевеле? Я — мастер на лыжах!
      — В космосе…
      — И там бывал… А вы сразу — галлюцинация. Спросили бы — был ли ты в космосе? Я бы ответил — да!.. Предупреждаю сразу, я и в Сандуновских банях бывал!
      — Этого не может быть! — он был впервые за многие годы обескуражен.
      — Это почему? Вы же были в космосе, почему я там быть не могу? Или вы про баню?
      — Вы мне снились потом…
      — Не виноват! Ваши мозги — ваши сны… Я здесь ни при чем!
      Он сказал несколько глупостей.
      — Здесь строгий пропускной режим!
      — Да? — удивился герой чиновничьего сна.
      — У вас могут быть серьезные неприятности!
      Здесь он вспомнил, что сей персонаж уже был арестован однажды, но, как доложил генерал, растворился в пространстве, прямо перед видеокамерами.
      — А какого черта вы об Лобное место головой бились?
      — Не я!!!
      — А кто?
      — Ну, я…
      — Зачем же?
      Гость Кремля замялся.
      — Знаете ли… Вот бывает так, зудит кожа когда… Знаете? Хочется почесать…
      — У вас что, лоб чесался?
      — Именно! — обрадовался посетитель космоса. — Да так чесался, что мочи не было. А вот саданулся об мрамор, враз полегчало. Да вы садитесь, вот стульчик свободный! Или волнуетесь?
      Он прошел и сел. Некоторое время смотрел в глаза незнакомца. Ему показалось, что глядит он сейчас в одну черную дыру.
      — Так зачем вы здесь? — поинтересовался он. — Вы знаете, кто я?.. Я — помощник Президента России!
      — С таким же успехом и я могу спросить, зачем вы здесь?
      — Я здесь работаю.
      — Да что вы… А сколько лет?
      — Почти четыре года.
      — Я здесь тоже работаю… Только не скажу вам сколько… Вдруг вы смеяться станете!
      Он начинал злиться.
      — Кем же вы работаете, позвольте узнать?
      — Ну хотя бы хранителем этой комнаты. Вас устраивает мой ответ?
      — Мне кажется, что этой комнаты не существует…
      Незнакомец удивленно развел руками.
      — А это что, по-вашему?
      — Во всяком случае, комендант Кремля об этом помещении не знает! Его нет в реестре кремлевских зданий…
      — Знаете, скольких важных вещей не существует в реестрах? Ни в каких?
      — Какая-то демагогия…
      — Демагогия — возможность привыкания субъекта к субъекту! Или к объекту. Или объекта к объекту…
      — Демагогия, — возразил он. — Это когда по-существу сказать нечего!
      — Тогда скажите по-существу! Чего вы в космос полезли?
      — А зачем люди на самолетах летают? Под воду опускаются? Попытка знания…
      — И чего вы там познали, в космосе? Попели вместе с Чавесом? Представили себе, как овладеть женщиной в условиях невесомости? Какие мотивации?
      Он подумал и разозлился. Какого хрена этот урод его выспрашивает?
      — С какой стати я вам должен отвечать?
      — Да не отвечайте! Я сам знаю… Все есть в жизни… Чего в космос не слетать?
      — А как вы там, без скафандра? — вдруг вспомнил он, и злость тотчас прошла.
      — А так. Я познал космос. А вы просто государственные деньги, деньги налогоплательщика спалили на фигню! Космос — не аттракцион! К космосу уважительно надо относиться! Ишь, разлетались!.. Ищите космос в собственной жене!..
      — Вы меня злите! — признался чиновник. — Мне нестерпимо хочется вызвать охрану!
      — Правда глаза колет?
      Он подумал и был честен.
      — Вероятно.
      — Будете охрану вызывать?
      — Если понадобится.
      Незнакомец был удовлетворен.
      Они помолчали. Он посмотрел, как его визави чистит большое ухо, вычерпывая из его недр ногтем мизинца серу. Было неприятно.
      — Это не библиотека Ивана Грозного? — спросил.
      — Нет!
      — А чья?
      — Чья?!.
      — Моя, — незнакомец дочистил ухо и облизнулся. — Нравится?
      — Неплохая… Темно здесь только…
      — Это у вас из окна пейзажи райские!..
      Внезапно он решил уйти, потому что все это походило на идиотизм. Эта комната, этот человек, чистящий уши! И себя он чувствовал идиотом, вспоминая свои ответы на его вопросы. Ему стало так неприятно, так не по себе, что потом прошибло повсеместно.
      Хранитель комнаты вдруг принялся судорожно нюхать воздух, закатил глазки под надбровные дуги и раскрыл рот с многочисленными зубами. Он нюхал, нюхал, а потом, улыбнувшись, вернул глаза на место.
      — Вы не идиот!
      — Я знаю…
      — Не надо пугаться того, что вам неведомо, — продолжал демагог, теперь прочищая второе ухо. — Вы же цивилизованный человек.
      — Я, пожалуй, пойду.
      — Конечно, конечно…
      Он встал, как-то неуклюже кивнул на прощание головой и повернулся в сторону щели, из которой пришел. Никакой щели в том месте, в которое он собирался направиться, не было… Лестницы тоже…
      — Заблудились?
      Он удивленно смотрел на цельную стену.
      — В другую сторону!
      Чиновник развернулся и увидел в противоположной стороне проем, к которому вела лестница. Он был на его процентов уверен, что его дыра была с другой стороны.
      — Вы бледны! — заметил незнакомец. — В эту дверь вы можете выйти на улицу, подышать… Хотите на Арбат?
      — Как вас зовут?
      — Меня?.. Меня зовут Карл.
      Чиновник хотел было пошутить.
      — Не Маркс, — предупредил остроту хозяин комнаты. — Идите, подышите…
      Он поднялся по лестнице и вышел в проем, оказавшись на Старом Арбате. Он почему-то даже не удивился этому перемещению в пространстве, а даже обрадовался и пошел по переулкам бродить, по которым они когда-то шастали с Петькой Снеговым и Толиком Паком…
      Когда он проходил по Веснина, его окликнул женский голос. Он сначала даже не понял, что призывают его.
      — Вэ-эл! — звал голос.
      А когда он обернулся, то увидел ее. Сковало цементом мышцы лица.
      Она стояла возле дома-музея и смотрела на него.
      — Эля… — тихо произнес он.
      Они не бросились друг другу навстречу, просто стояли на разных сторонах улицы и смотрели.
      — Ты живой? — спросила она.
      — Живой, — ответил он.
      — А я считала, что ты умер…
      — Нет-нет! Я — живой!
      Он очень боялся, что она растворится в пространстве, как очередная галлюцинация. Ему этого очень не хотелось.
      — Эля! — крикнул он.
      — Я иду!..
      Она шла через улицу, как будто пересекала годы детства, юности и, наверное, судьбы…
      Он обнял ее, и запах волос, кожи ворвался в его ноздри, как когда-то, проник в самое нутро и запустил сердце с такой скоростью, что он мог задохнугься.
      — Эля!
      — Вэл…
      Они стояли, обнявшись, и шептали друг другу.
      — Не было счастья, — признавался он.
      — Не было, — соглашалась она.
      — Какие-то ошметки…
      — Как точно сказано…
      — Я храню твои письма…
      — Я храню память о тебе…
      — Я давно не был дома…
      — И я…
      — Мама умерла… И отец… Под Сургутом… Сначала он, потом она…
      — И мои — все… Мое тело изменилось…
      — И мое… Разве это важно?
      Она уткнулась всем лицом ему в грудь, словно хотела посмотреть, как сердце его колотится. Он не мешал ей, наоборот, прижимал все крепче.
      — У меня муж и дочка.
      — У меня жена и сын и сын, — сказал он.
      — Наши ошметки счастья…
      Они любили друг друга совсем по-другому, нежели когда-то, тогда, почти в детстве… В их слиянии не было и капли звериного, но много нежного и чувственного. Их тела словно извинялись за жизнь друг без друга.
      Она шептала ему „Вэл“, и его радовало это давно забытое имя, которое приносило память о детстве, отце, материнском запахе и о ней — совсем другой…
      А потом она сказала, что случайно в Москве. Что она живет в Намибии, работает в дипмиссии, пошла по стопам родителей, которых расстреляли какие-то повстанцы.
      — Я завтра улетаю…
      Он лежал рядом с нею и думал, что в жизни ничего нельзя изменить, нельзя начать сначала и прожить по-другому. Все это очень банально, но и очень реально. Много сожаления, даже тоски по невозможному, или просто нервы ни к черту…
      Он ушел, когда она спала, уронив тонкую белую руку с кровати на пол…
      Он не видел, закрыв гостиничную дверь, как белое тело Эли изменило цвет, как женские ягодицы налились мужской силой, как нежные плечи вдруг раздались вширь, сделавшись мощными, как у борца… Она проснулась, обернула лицо к зеркалу и оказалась Карлом.
      Он более не наслаждался пешей прогулкой, поймал машину и доехал до Лобного места.
      Капитан Хорошкин узнал его и отдал честь.
      На ПП его долго не пропускали, так как удостоверение осталось валяться на рабочем столе. Он был раздражен, но держал себя в руках. Потом за ним спустился руководитель аппарата Боря Шетников, и они поднялись в его приемную.
      Секретарь-референт очень удивилась, так как была уверена, что Валерий Станиславович никуда не выходил. Она никак не могла пропустить момент его выхода… Но он все-таки вышел, и следующей ночью ей думалось, что она напрасно столько прожила на этом свете.
      — Все хорошо, — проговорил он и исчез в своем кабинете.
      Он тотчас прошел в личную комнату и заглянул в щель. В неизвестной комнате было темно, а из темноты пахло неприятно.
      — Карл! — позвал он. — Карл!..
      Ответа не последовало.
      По селектору он связался с Шетниковым и попросил его раздобыть кусок ткани метра три.
      — Типа для занавесок, что ли, — пояснил. — Цвет не важен!
      Боря никогда не задавал лишних вопросов и через полчаса принес в кабинет рулон серой ткани.
      Руководитель приспособил ткань, закрыв ею щель.
      Раздался зуммер селектора.
      — Валерий Станиславович, вас через семь минут ждет Президент.
      Он поднялся на этаж, вошел в приемную, ему кивнули, мол, можно проходить, он стукнул костяшками пальцев и, не дожидаясь ответа, вошел.
      Президент сидел в кресле, а вокруг него порхала гримерша Соня, тыкая в Первое лицо кисточками. Лицо не испытывало радости по этому поводу, но терпело, так как через десять минут ему надо было давать интервью французскому телевидению.
      — Какие идеи? — поинтересовался Президент.
      — Есть идея по поводу создания Гражданской палаты. Уже проработанная. Я вам говорил…
      — Что это? Напомни…
      — Это некий орган, который будет служить посредником между законодательной властью и исполнительной.
      — Зачем?
      — Мне кажется, что сейчас самое время создавать гражданское общество. Вы сами об этом говорили.
      — Кто в этой палате будет состоять?
      — Уважаемые люди страны. Политологи, юристы, общественники, деятели искусства.
      — А кого у нас уважают? — хмыкнул Президент. — В нашей стране никого не уважают! Ни юристов, не деятелей искусства! Либо боятся, либо делают вид, что уважают… Но ты прав, пройдут годы, и Гражданская палата станет необходимой. А для этого ее нужно сейчас создавать. Чтобы стакан наполнился, необходимо иметь этот стакан!.. Мне нужен список претендентов.
      Он уже передавал список Президенту, но ответил на запрос, что через десять минут список будет на столе.
      — Важно, чтобы во главе стоял человек, которого реально уважает страна… Кого?
      — Самый сложный вопрос.
      — Авторитет должен быть, как у Лихачева.
      — Таких нет.
      — На всю страну один человек авторитетный был… На триста пятьдесят миллионов! Второго нет, поэтому ему и пришлось так долго жить!
      — Найдем, — пообещал он.
      — Найди.
      Президента загримировали, и он встал из кресла.
      — И еще, надо губерам ясно дать понять, что без граничной их власти конец! Зажрались тяжеловесы!.. Кто не поймет, что вчера кончилось сегодня, того — на хуй! — неожиданно сказал Президент, чем безумно порадовал гримершу Соню, которая в своих кругах слыла отъявленной матерщинницей.
      Она не сдерживала своей радости и сияла.
      Президент, глядя на нее, тоже улыбнулся, сказал: „Спасибо, Соня, сегодня не понадобишься!“
      — Давай, Валер, действуй!
      Он вернулся в свой кабинет, заглянул за занавеску и опять позвал в темноту:
      — Карл!..
      Темнота молчала и по-прежнему неприятно пахла.
      Сказал в селекгор, что уезжает.
      В машине вдруг вспомнил, что как-то проснулся утром с чудовищного похмелья. Всплыла в памяти ресторанная драка, поглядел в телефон — кому звонил ночью: два министра, ну Снегову, фиг с ним, но ректору МГУ в пять утра, бля… Он понял, что пить больше не будет. Тем же утром набрал Снегова и спросил:
      — Хочешь в Думу?
      — Хочу, — ответил друг, который продолжал сидеть вице-президентом в банке, хотя не имел к делу ни малейшей способности. Посасывал коньячок да секретарш лапал. Иногда скучал…
      — Тогда ты с сегодняшнего дня не пьешь!
      — Как это?
      — Вот так.
      — А на праздники?
      — Сухой закон. Облажаешься, поедешь в Кимры! Помнишь Кимры?..
      Снегов очень хорошо помнил Кимры.
      Он зашился и закодировался одновременно. Жизнь потеряла яркость, но приобрела значимость. И жене, и любовнице он очень нравился депутатом с мигалкой!..
      Машина чиновника въехала в ворота загородного дома.
      Дети были готовы ко сну, встречали его в пижамках и, обнимая их, он подумал о том, что они двое куда важнее Гражданской палаты и парламента вместе взятых… Они важнее всего…
      Ужиная с женой, он спросил себя — на кой черт ему эта работа?.. Все есть, деньги, семья, увлечение… А так — ежедневное мелькание рож! Стрессовая ситуация… Боря Шетников подсчитал, что он принял за четыре года двенадцать тысяч человек. Так возникает ненависть к человечеству…
      Он глядел на свою жену, которая с нежностью наблюдала за тем, как он ест. Поздним вечером ее глаза лучились, как будто солнечным морозным утром. Она никогда не показывала своей усталости или не уставала вовсе. Она считала его гениальным человеком, а потому определила себя в служение ему, его гению. Она родила ему двух самых красивых на свете детей, и он обвенчался с нею, не боясь временности отношений.
      „На хрена козе баян? — думал он. — А мне Кремль?“
      Он всегда хорошо засыпал, даже если приходил злой и раздраженный. Она потихонечку будто вытягивала из него все негативное, то, что не должно быть в доме. Он мог ей сказать много нехорошего, будто разряжался, но она никогда не расстраивалась, тем более не отвечала грубо… Вытягивала в себя.
      Один раз он встал ночью попить с начинающегося похмелья воды. Просидел на кухне долго, а когда вернулся в спальню, нашел ее рыдающей, да так сильна была истерика, что все тело сотрясали жуткие конвульсии.
      Он тогда испугался.
      — Что с тобою? — пытался обнять ее.
      Она попыталась тотчас взять себя в руки.
      — Ничего, — отвечала, всхлипывая. — Прости меня!
      — За что? — не понимал он.
      — Просто прости… Вот так, вот я заплакала… Я не хотела…
      После, через много месяцев, он понял, что это у нее такая психотерапия. Наверное, ей совсем нелегко жить с ним…
      Потом он изредка заставал жену рыдающей, но никогда не мешал ей выплакивать из себя ненужное. В такие моменты в спальню не входил.
      В этот вечер он сказал ей, что очень любит.
      И она ему сказала такие же слова.
      Поговорили о детях. Вместе посмеялись над их взрослением.
      В эту ночь они заснули довольные друг другом.
      Он проснулся около пяти. Пошел в библиотеку, где висел небольшой рисунок Модильяни — контуры лица жены художника. Пустые глазницы. Долго смотрел на рисунок. И вновь ему захотелось заполнить эти глаза жизнью!.. Еще ему захотелось в Цюрих, повидать постаревшего Майснера, пройти вместе с ним в депозитарий банка и там остаться наедине с большим Модильяни… Он давно через посредников заказал работу художника, где гений выписал глаза жены… Предлагал три цены…
      Но всем был нужен Модильяни с „глазами“…
      Недавно ему доложили, что у Кранова погибла в автокатастрофе дочь. Говорят, необыкновенная красавица. Он хотел было выразить соболезнования, даже поднял трубку городского, но почему-то передумал… Он знал про Кранова все… Он даже знал, что Кранов заказал убийство Левы…
      Он прикинул на себя, что если его ребенок погибнет?.. Не получилось, так как мозг сразу стопорило, а сердце сжималось до величины лесного ореха.
      Вряд ли Кранов еще кого-нибудь убьет…
      Он просил тогда прокуратуру тормознуть разработку Кранова…
      На работу он приехал к семи утра. До выхода уборщиц.
      Но секретарь-референт была на месте.
      Она неожиданно спросила:
      — Я вас устраиваю, Валерий Станиславович?
      Вопрос получился почти двусмысленным.
      — Вас устраивает, как я работаю? — уточнила она.
      Он был удивлен. Она никогда не спрашивала его о таких вещах. Даже во времена бизнеса, когда сидеть на телефонах приходилось круглые сутки.
      — Все хорошо, — ответил он, решив ее материально стимулировать. — Все хорошо, — повторил и прошел в кабинет. Оттуда скомандовал ей по селектору. — Два часа ни с кем меня не соединяйте!
      — Хорошо, Валерий Станиславович.
      Он прошел в свою личную комнату, откинул занавеску и негромко позвал:
      — Карл!
      Он зажег фонарь, и в его лучах затрепыхалось голое женское тело, которое тотчас растворилось в пространстве. Зашипел и погас фонарь.
      — Карл! — позвал он еще раз.
      — Заходите! — ответил оттуда сиплый голос, а затем пропел: „Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…“
 
      Они тогда собрались в кафе „Весна“ на Новом Арбате.
      Девочки, как всегда, заказали розовое шампанское и немного икры.
      Они весело болтали о малозначащем и стреляли глазками по сторонам.
      — Больше не буду курить! — заявила Нинка Утро. — Он меня так наркоманкой сделает! Мать узнает, что я траву курю, — убьет! У нее щитовидка больная, башню сносит в мгновение!
      — Не лень тебе ежедневно голову брить? — поинтересовалась Светка Вечер.
      — Я ему сказала — все! К черту твой имидж! Сам, главное, говорит, что мужикам нравятся лысые девушки, особенно, если у них взгляд странный. Ну, я — лысая, ну, у меня взгляд странный, но он ко мне никого не подпускает! Не дает даже словом перекинуться с парнями! Ему просто нравится, что я мужикам нравлюсь, его это вставляет!
      — Может быть, он латентный? — предположила Карина Полдень.
      — Чего? — не поняла Нинка.
      — Что? — переспросила Светка.
      — Ну, это когда гомосексуалист еще не знает, что он гомосексуалист, но он гомосексуалист и скоро об этом узнает.
      — Ему что, кто-то об этом расскажет? — не понимала Нинка.
      — Ну, если подопьет в какой компании, а его приголубят, ему понравится, тогда и въедет в тему!
      — Латентный? — угочнила Нинка.
      — Латентный, — подтвердила Карина.
      Девочкам понравился этот термин.
      Они взяли паузу, чтобы сделать по глоточку шампусика. Теперь вся компания стреляла глазками по сторонам, гак, просто из любопытства. Каков он сейчас, этот мир?.. Где в нем сюрпризы и радости?
      Карина первая увидала его.
      — Карл… — прошептала, да так и осталась сидеть бледная, с открытым ртом.
      Девочки тоже его заметили.
      Он стоял возле барной стойки и стакан за стаканом пил минеральную воду.
      — Ты обещала познакомить! — зашипела Нинка. — Ведь обещала!
      — Обещала, — подтвердила Светка.
      — Обещала, — с некой робостью в голосе подтвердила Карина.
      Она хотела было встать со стульчика, но тут Карл самостоятельно разглядел столик с тремя прелестницами и, рыгнув в сторону газами от „Перье“, огромными шагами направился к девичьей компании.
      — Здрасссте, — поприветствовал Карл и облизнул губы.
      Карина смущено опустила глаза в пол, а Нинка принялась активно кокетничать.
      — Вы садитесь, мужчина, садитесь! Шампанского хотите? — Тонкими пальчиками она взяла за горлышко бутылку и налила из нее в изящный бокал почти до краев. — Пейте, мужчина!
      В ответ на предложение Карл широко улыбнулся, показав Нинке свои многочисленные зубы, чем немножко девушку смутил и одновременно испугал.
      Преодолевая некоторое смятение, Нинка подняла бокал и произнесла тост:
      — За знакомство!
      — За знакомство! — поддержали девочки и выпили до дна. При этом Карина поперхнулась, долго кашляла, а Нинка похлопывала подругу по спине с чрезмерной силой.
      Карл шампанское лишь пригубил. Он смотрел на подруг во все свои маленькие, черные, как пулевые отверстия в ночном небе, глаза, пожирая взглядом их прелестную молодость и прелестную глупость.
      — Икры? — предложила Нинка.
      Она захватила лидерство за столом. Ей очень хотелось испытать то, о чем рассказывала Карина. Она еще никогда в жизни не достигала оргазма. Даже сама, в душе… Тайно мечтала, что гастарбайтер окажется тем, кто зажжет в ее животе естественное пламя страсти.
      — Зажгу, — неожиданно проговорил Карл, слизнув красным языком черную икру с французской булки. — Еще как зажгу!
      Он как-то особенно поглядел на Нинку, как факир на кобру. Ее и без того затуманенные травкой глаза стали совсем романтичными, она поднялась со стула и неожиданно для всех села Карлу на колени.
      Карина отвернулась, а Светка покраснела от смущения.
      Карл целовал Нинку взасос. Она отвечала ему рьяно, как наглая проститутка.
      Подошел менеджер и попросил вести себя скромнее.
      Карл на секунду оторвался от сладкого девичьего рта и коротко произнес:
      — Пшел вон, халдей!
      Затем он продолжил исследовать языком Нинкину ротовую полость с упоением.
      Менеджер не был халдеем, параллельно с работой учился в вузе и особенно болезненно воспринимал хамство гостей.
      Вот и сейчас Гоша Белоцерковский отвечать хаму не стал, а прямиком направился к охране. Место модное, охрана в нем отличная.
      Гоша сказал пару нужных слов, и двое больших мужчин с медными бляхами на груди отправились решать вопрос.
      — Вот они! — пальцем указал Гоша на странную пару.
      Он, похожий на козла, казалось, хотел целиком влезть в рот девицы, одновременно лапая ее за грудь.
      — Господа! — произнес главный из охранников весомо. — Попрошу вести себя пристойно или не медленно покинуть заведение!
      На мгновение Карл выплюнул Нинкин язык и поинтересовался:
      — А то что?
      Охрану стопорнуло. А действительно, что?.. Старший думал хорошо и быстро, а потому на вопрос нашел ответ.
      — Не покинете заведение, выведем силой!.. А там уже с милицией разбираться будете!
      — Между прочим, — проявился второй, — у нас часто Рамзан Кадыров бывает!
      После этих заявлений охрана рассчитывала на полную капитуляцию странного субъекта, возмущающего общественную мораль. Но здесь произошло непонятное. Охранники увидели прямо перед собой две руки и два пальца, изображающие неприличные фигуры! При всем этом собственные руки субъекта — две, продолжали бесстыдно мять тело девушки, уже проникая под одежду, отыскивая под ней самые укромные, тепленькие местечки.
      Два пальца нарушили нормальное психическое состояние охранников. Оба верзилы побагровели физиономиями синхронно и так же синхронно схватились за показывающие неприличное руки. Их мышцы были напряжены до предела. Казалось, форма вот-вот лопнет на их мощных спинах. Пот лил с могучих лбов струями, но пальцы, показывающие факи, как их показывали до вмешательства физической силы, так и при применении таковой, торчали вызывающе и незыблемо.
      А субъект тем временем залез лапой Нинке уже в трусы. Публика заведения бросила питаться и с огромным интересом наблюдала за происходящим действом. Бизнесменам и разряженным теткам, приходящим в „Весну“ не только поесть, но и себя показать, теперь было на что посмотреть. Грязное эротическое зрелище вот-вот должно было перейти в экшн, с участием охраны. Обедающие предвкушали мордобитие…
      Один из охранников, поняв всю тщетность побороть непристойно торчащий палец, вспомнил болевой прием „гильотина“, изученный на курсах рукопашного боя. Мужчина чувствовал себя униженным, а потому отпустил выведший его из себя палец, набросился на гада сзади, заключив горло врага в стальной зажим.
      Далее что-то произошло со светом. Люстры пару раз моргнули, а когда свет восстановился, дамы и господа увидали странную картину: один охранник душил другого, причем последний уже синел лицом и видел Бога. Посетители „Весны“ завизжали и закричали одновременно, что помогло спасти жизнь человеку…
      Самое интересное, что клиенты аморального столика исчезли в полном составе. Наели они на полторы тысячи долларов, и Гоша Белоцерковский готов был повеситься на кухне, так как эта сумма составляла почти всю его зарплату. Он даже выбежал на улицу и пробежал спринтером по Новому Арбату туда-сюда, но тщетно… Клиенты словно растворились в пространстве. Возвращался в заведение Гоша со слезой на бледной щеке…
      — Нашли! — вдруг раздался восторженный голос официантки. — Нашли, Георгий Соломонович!
      — Чего нашли? — не понял менеджер.
      — Деньги нашли! Под кофейной чашечкой лежали… Аккуратно так сложены, пачечкой… С чаевыми…
      У Гоши отпустило.
      — Хорошо посчитали? — спросил он почему-то грозно.
      — Все точно!
      Чтобы завершить ситуацию логически, Георгий Соломонович тотчас уволил обоих охранников за неумение держать себя в руках при экстремальных ситуациях.
      Охранники пообещали встретить Гошу в темном месте и порвать ему пидорскую задницу, в обеденном же зале скинули с себя форменную одежду и в одном исподнем удалились в рабочее помещение. То-то клиенты были довольны!..
      Потом целую неделю в кафе „Весна“ снимали полуторную выручку.
      Кстати, о выручке. Уже ночью, когда снимали кассу того злополучного дня, в отделении, где хранились пятитысячные купюры, а их было почти сто штук, вместо них были обнаружены странные деньги непонятного происхождения.
      — Что это! — допрашивал кассира Гоша.
      Конечно, кассир не знала, что это. Она оправдывалась полным неведением о сей метаморфозе и даже крестилась в доказательство.
      Пришлось вызывать хозяина.
      Еще молодой человек, в чьей собственности числилось более ста ресторанов, прибыл в одно из самых своих модных мест, чтобы разобраться с возникшей ситуацией. Он бы никогда не приехал так экстренно, оставил бы дело на утро, но находился рядом в клубе на ужине с модным писателем, с коим был в товарищеских отношениях и чьи книги любил искренне. Писатель отвечал ему взаимностью и очень любил посещать его рестораны.
      — Вот такие вот купюры! — почти плакал Гоша.
      Посмотрели на видеозапись, но кроме мигания света ничего такого криминального не обнаружили.
      — Может, бабки чего стоят? — надеялся менеджер.
      Хозяин кафе попросил передать ему неизвестные купюры, посмотрел их в свете лампы и с удивлением обнаружил на банкнотах изображение Саддама Хусейна. Человеком он был образованным и сообщил присутствующим, что деньги иракские, что человека, изображенного на них, в недавнем прошлом повесили. И всех соратников его повесили. Так что это не деньги, а фантики…
      — Писец! — отреагировал Георгий Соломонович.
      — Писец! — подтвердил хозяин кафе.
      Как разбирался хозяин ресторанных сетей с Георгием Соломоновичем, то осталось неизвестным…
      Светка от мигнувшего света закрыла на мгновение глаза, а когда открыла, то обнаружила себя и Нинку в роскошном помещении, похожем на президентский гостиничный номер. Примерно в таком она праздновала с подружками семнадцатилетие, так роскошно обставленное отцом.
      Карл склонился над мини-баром и бутылка за бутылкой пил минеральную воду.
      — А где Карина? — спросила Светка. Еще она подумала, что в жизни произошло нечто странное, ведь не может человек в секунду одну переместиться из одного места в другое. Еще девушка боялась, что это последствие действия каких-то наркотиков, к которым она ни разу не прикасалась за всю свою жизнь. Подлили в шампанское?
      Нинка тоже испытывала волнение. Но она до посещения кафе „Весна“ накурилась дури. Да и вообще, девушка привыкла к частичным выпадениям памяти. Она решила, что все клево, особенно гостиничный номер. Все в золоте, просто рай, а не номер!
      — А где Карина? — вдруг поинтересовалась Светка.
      Карл оторвался от бутылки с водой и поглядел на спрашивающую с удивлением.
      — Я люблю с двумя, — открылся он. — Когда с тремя, внимание рассеивается!
      Светка не поняла, о чем он, и еще раз поинтересовалась про Карину.
      Карл отвечать не стал, только протяжно и тоскливо рыгнул.
      Нинка все секла. Ей, конечно, не хотелось делить мужчину с подругой, но она твердо знала, что в этой жизни все решают как раз мужчины. Зачем расстраиваться, подумала она, а вдруг втроем еще лучше будет?
      — Карина поехала домой, — ответила она подруге. — Хочешь шампанского?
      — Нет, — ответила Светка. Ее чистое сердечко что-то предчувствовало, и она не могла понять, в конце концов, где ее охранник Василий. Он бы обязательно помог. Девушка мысленно принялась призывать телохранителя, определенного ей отцом.
      А потом произошло и вовсе ужасное.
      В номере на две секунды погас свет, а когда хрусталь люстр вновь вспыхнул, на персидском ковре, на его середине, стоял совершенно голый Карл, который, оскалив рот, демонстрировал свой эрегированный член. Причем достоинство было таких размеров, что согласная на все Нинка и та стояла с отвисшей челюстью. Чего уж говорить про Светку, сексуального опыта которой едва хватило бы на рассказ про поцелуи и прикосновения к ее груди юноши но имени Володя. Она тогда думала, что влюбляется в Володю, но, когда парень силой заставил ее ладошку прикоснугься к его напрягшемуся хозяйству и все спрашивал: „Как тебе? Как?“, на этом месте кривая влюбленности упала на нулевую отметку, как рубль в девяносто восьмом. Она оттолкнула Володю, а когда тот, распаленный, готовый прыскать налево и направо, прихватил ее одной рукой, а другой попытался стащить с потрясающей задницы джинсы, она спокойно проговорила:
      — Мой отец тебя убьет. Ты знаешь, кто мой отец?
      Володя знал, кто ее отец. Вспомнил газетные статьи и тотчас стал безопасным. Тогда напоследок он даже извинился и выглядел глупо.
      Сейчас же все обстояло по-другому, куда как серьезнее.
      Голый Карл тянул руки к Нинке, ничего не говорил, но Нинка, словно загипнотизированная мышь, шла маленькими шажочками к нему, на ходу роняя юбку, сбрасывая кофточку…
      — Я отцу скажу! — вдруг сказала Светка.
      Карл обернул к ней физиономию, ощерился, затем щелкнул желтыми ногтями, и плазменная телевизионная панель вдруг загорелась, а на ней крупным планом физиономия Кранова.
      — Говори! — хохотнул Карл, одновременно разворачивая голую Нинку к себе спиной. — Он тебя слушает!
      — Папа! — закричала Светка. — Папа!
      Но какое-то странное было лицо у Кранова. Слишком напряженное, покрытое крупными каплями пота.
      Крупный план резко сменился на общий, и Светка с ужасом поняла, что происходит на экране. Ее отец прямо на письменном столе пользовал манекенщицу из Светкиного же агентства. Причем осуществлял сей сексуальный акт с такой фантазией, что даже Карл умилялся. Светкин папа любовную игру исполнял с Каннскими львами, а его детородный орган находился совсем не в том месте, где ему было назначено природой.
      — Жалуйтесь!!! — вскричал Карл и пронзил Нинку, словно копьем.
      — А-а-а!!! — закричала в ответ Нинка, испытав нечеловеческую боль и одновременно невероятное, космическое, нечеловеческое наслаждение.
      Охваченная ужасом Светка глядела, как Карл крутит Нинку, словно в цирке, проникая в нее по- всякому, так, что специально нафантазировать невозможно! Она вдруг почувствовала, как мозг в ее юной головке затуманивается, как что-то странное происходит с сосками ее груди, а внизу живота словно мука какая-то и маята произошли… Она отчаянно сопротивлялась наваждению…
      Свет в президентском номере погас, погасло и сознание Светки.
      Она помнила лишь, что кричала от неизведанных ощущений, которые мозг тщился проанализировать, а потому затух вовсе, в ней жил только низ живота, да гортанный стон прорывался. А с экрана телевизора отцовские стоны вторили дочерним… Они взлетали к потолку, и она чувствовала ягодицами прохладу перекрытий, затем они втроем вылетели из окна и на минуту зависли над Тверской улицей. Она почувствовала, как ее горячая капля страсти сорвалась и полетела вниз, на сигналящие в пробке автомобили. Частичка плотской сладости проникла в щель светофора и перемкнула его на долгие часы. А потом они опять влетели в номер, и все сначала…
      Много ли, мало ли прошло времени… Их с Нинкой девичьи рты уже хрипели сорванными связками, а стоны все рвались песнями страсти.
      Неожиданно из стены вырвался сноп света, осветив их тройственное сплетение.
      Чей-то мужской голос позвал:
      — Карл!
      Он не ответил, разбрызгивая по стенам струи семени.
      — Карл! — еще раз позвал голос, и луч света вдруг погас.
      Она не поняла, что произошло. Она вдруг увидела себя возле Карининой „Тойоты“. Подруга звала ее и Нинку садиться в машину быстрее, потому что ехать далеко, а жара такая, что хочется скорее на пляж, броситься в воду!
      — Поехали! — согласилась Нинка.
      Ее лицо выражало сильнейшее обалдение, но она села на переднее сиденье, рядом с Кариной. Светка, хлопая в недоумении глазами, задержалась на минуту, вытащила из сумочки мобильный и набрала номер отца. Она спросила его разрешения съездить на Николину Гору искупаться с девочками. Отец разрешил, но просил быть осторожнее.
      Они ехали по извилистой Рублевке молча, но Карина догадывалась, что произошло с подругами.
      — Летали? — спросила.
      — Ага, — ответила Нинка.
      — Кайф?
      — Улет!
      — А ты чего молчишь? — оборотилась к Светке Карина.
      Светкин мозг расценивал произошедшее как нечто ужасное, самое страшное, что могло произойти с нею. Одновременно тело девушки, избалованное наслаждениями, говорило обратное — что вот открылось ей, Светке, самое важное в жизни женщины… Мозг и тело спорили, а в это время Светкину яйцеклетку атаковал мощный сперматозоид. Семя успешно справилось с задачей и обустроилось в матке, казалось, надолго.
      — Я все отцу расскажу!
      — Дура, что ли! — обалдела от нежданного заявления Нинка.
      — Ты чего, Свет? — удивилась Карина.
      — Это ужасно! Омерзительно!
      Девушка вдруг зарыдала, да так горько, что подруги на время затихли, давая возможности душе самостоятельно произвести психоанализ самым простым способом — пролиться слезами, а вместе с ними и всеми бедами.
      Подъезжая к Жуковке, Нинка определилась.
      — Гений секса!
      — Лучший! — поддержала Карина.
      От рынка с самыми дорогими в мире продуктами отъехал маленький грузовичок, груженный минеральной водой, предназначенной для ресторана „Подмосковные вечера“.
      Грузовичок съехал на шоссе, чуть сбавил скорость, что заставило Карину слегка нажать на педаль тормоза.
      Нинка выругалась на водителя-дебила, Карина поддержала подругу, высунув в окно руку с пальцем, а Светка в этот момент уже была мертва. Во время торможения ее чудесная головка слегка дернулась и стукнулась височком о ременной крепеж.
      А потом из грузовичка, груженного минеральной водой, вышел Карл и широко улыбнулся навстречу девочкам.
      Он тыкал пальцем куда-то, пока Каринка с Нинкой не догадались оглянуться. Здесь, на заднем сиденье, они и обнаружили мертвую Светку.
      А потом Карл пытался делать девушке искусственное дыхание. Он делал его рот в рот, и со стороны казалось, что происходит чудовищная непристойность.
      Оторвавшись от холодеющих губ, Карл развел руками.
      Карина и Нинка заплакали в голос, а Карл вытащил из сумочки Светки мобильный телефон, порыскал в его памяти и нажал на клавишу.
      — Господин Кранов? — коротко сказал Карл. — Господин Кранов, ваша дочь погибла в автокатастрофе. Вы ее отец?..
      Затем Карл выключил телефон и на прощание обещал бьющимся в истерике подружкам:
      — Еще увидимся!
      Светкина оплодотворенная яйцеклетка погибла лишь на следующий день…
      На похоронах девочки во все глаза глядели на отца Светки, который рыдал почти по-бабски, не закрывая лица.
      Есть в смерти ровесника что-то притягательное, особенно в молодости. Притягивает то, что смерть случилась не с тобою…
      А через полчаса на похоронах появился Нинкин отец, и она с огромным удивлением узнала, что папан — друг детства Светкиного отца. Что жили они в одном доме города Запорожья и были не разлей вода.
      Нинкин отец обнимал Светкиного и что-то шептал ему в ухо.
      На поминках подруги дали друг дружке клятву никому и никогда не рассказывать про Карла.
      — Клянешься? — спросила Нинка.
      — Клянусь! — подтвердила Карина.
      После такого переживания Карина вдруг решила съездить домой, в Сургут, и там с родителями прийти в себя, осмысляя смерть подруги.
      Чмоки приезду дочери были чрезвычайно рады и окружили единственное чадо теплом и родительской любовью. Через недельку Карина отошла от московских перипетий, успокоилась, да и собралась обратно.
      Ее мать, латышка Ирэна, что-то чувствовала в своем сердце нехорошее, уговаривала дочь остаться еще ненадолго, но девушка уже заскучала, вновь захотела столичного общения, а потому на восьмой день села в самолет, который вернул ее в столицу…
      За неделю отсутствия Карины Нинка планово разошлась со своим стилистом, сказав тому на прощание, что Бог покарает парикмахера за то, что он невинную душу на дурь подсадил!
      Стилист на разъезд не возражал, так как девичьей плоти вокруг его профессии было, как свинины на мясокомбинате… Уже через три дня после расставания в его квартирке проживала юная моделька из Ставрополя… Она сделала в своей жизни первую затяжку марихуаной и счастливо закашлялась…

      И падал стакан…
      Слон точно угадал с юным Даниэлом Штефнером.
      Дядя Даниэла, глава ЦБ Австрии Михаэль Рознер сделал все, чтобы юноша был причастен к появлению евро не только в фантазиях разных высокопоставленных политиков Европы, но и в реальном измерении…
      — Мой юный друг! — вещал Слон молодому Штефнеру. — У вас однозначный талант, да и ремесло почти в руках. Но вы настолько молоды, что в ваших работах чувствуется эта молодость!..
      — Разве это плохо? — удивлялся молодой человек.
      — Видели ли вы двадцатилетних политиков во главе государства?
      — Нет, — признался Даниэл.
      Ну, и как вы думаете, допустят ли эти дяди, чтобы ответственные министры доверили столь юному молодому человеку создание общеевропейских денег?
      — В ваших словах есть правда, — признал Штефнер.
      Переводчик Алик Роверман был свидетелем, как всего за полтора года его босс потрясающе выучил немецкий язык
      Каждый день он боялся собственной отставки, но шло время, а он все проживал в хорошем номере берлинского „Интерконти“, делая для Слона лишь изредка маленькие дела.
      Слону Алик Роверман как переводчик был более не нужен, но был нужен на чужбине друг.
      Он договорился с Даниэлом Штефнсром, что дизайн будет его, Слона, а все остальное — производство и сопутствующие политические демонстрации будут отданы на откуп племяннику Михаэля Рознера.
      — Ну и какие-нибудь бумажные купюры сами сфантазируете. Например, испанские…
      Самое главное, дядя был в этом вопросе на стороне русского.
      Последнее, что убедило молодого Штефнера согласиться, это предложение русского быть родителем евро инкогнито, пусть все думают, что евро — дело рук Даниэла. Лишь одно просил Слон — несколько высших наград от стран — участниц Евросоюза. Пусть тоже инкогнито!
      — Это можно! — согласился глава австрийского Центробанка.
      Михаэль Рознер пытался подсчитать дивиденды в случае удачного исхода глобального проекта, но не смог. Таких цифр в мире денег не существовало.
      Шесть лет Слон не выезжал из Европы, трудясь на монетном дворе, созданном в секретном местечке Берлина специально для производства евро.
      Иногда он звонил домой, но всякий раз нарывался на истерику Кристины Егоровны, которая вопила через границы, что им есть нечего, что у Нинки скоро месячные начнугся, а у девчонки колготки с десяти лет не менялись…
      У Слона за дочь болела душа, как и за Кристину Егоровну. Впрочем, боли были не сильными, но достаточными для того, чтобы принять меры.
      Ближайшей страной, в которой не предполагалось вводить евро, была Швейцария.
      Слон прибыл в эпицентр нейтралитета с чемоданчиком Бориса Борисыча и на месяц закрылся в гостинице Цюриха, в номере которой произвел один миллион швейцарских франков. Один раз он это сделал за жизнь, заплатив за фальшивку долгой депрессией, смешанной с алкоголем.
      После окончания работы по созданию фальшивых франков Слон отправился на Федералплац, 12, где открыл номерной счет, заказав к нему две пластиковые карточки.
      Деньги, произведенные Слоном, не вызвали у банкиров никаких сомнений… Он ли сомневался…
      Вечером, перед утренним самолетом в Берлин, Слон встретил в холле гостиницы поддатого русского и быстро с ним сошелся характерами. Он живо интересовался у нового знакомого, как там в России, какие перемены?..
      Валера, так звали нового друга, на вопросы отвечал охотно, вливая в себя порцию за порцией виски.
      А потом Валера пригласил Слона к себе в номер, где показал новом другу картину Модильяни. Он плакал, глядя на холст, и все спрашивал Слона:
      — Почему она без глаз, Мамонт? Почему?
      Слон на „Мамонта“ не обижался, все равно ответа на вопрос не знал, плакать ему не хотелось, а потому он распрощался с соотечественником, получив от того на прощание визитную карточку, на которой утверждалось, что Валера — руководитель группы компаний „Гамма“.
      Слон ничего не знал про „Гамму“…
      Из Швейцарии Слон выслал Кристине Егоровне депозитную карточку VISA, а по телефону разъяснил супруге, как пользоваться пластиком.
      — Вам этих денег надолго хватит, — пояснил он.
      — Ты вернешься? — роняя слезы на грязный московский иол, взывала Кристина Егоровна.
      — Конечно, — воодушевленно отвечал Слон. — Ведь вы — моя семья!
      — Мы тебя тоже любим, — услышал он голос почти взрослой Нинки и сам чуть не расплакался…
      Вторую карточку Слон отправил в Запорожье матери. Он никак не мог дозвониться ей, чтобы объяснить, как пользоваться пластиковыми деньгами.
      Через месяц он получил письмо от соседей, в котором сообщалось, что его мать умерла. Она долго страдала перед смертью в недавно открытом итальянцами хосписе и была похоронена на деньги собеса… В письме также была возвращена карточка VISA.
      Смерть матери была столь неожиданной для Слона, так мощно он переживал ее внезапный уход за государственные деньги, что даже сходил впервые в жизни в церковь, где вдоволь поплакал.
      А потом они трудились с молодым Штефнером, как лошади.
      Дядя Даниэла постарался сделать общеевропейский пиар своему племяннику, и надо отметить, это ему удалось прекрасно. Вскоре после начала проекта вся Европа узнала, что будет вскоре пользоваться деньгами, изобретенными и произведенными молодым человеком двадцати лет.
      Сие не было совсем правдой, так как проект продлился почти десять лет, прежде чем первые еврики были утверждены быть в ближайшие годы посредниками между обменом товарами. Но к этому времени Даниэлу Штефнеру исполнился тридцать один год, а работа была лишь в самом начале.
      — Ты должен понимать, — втолковывал Слон партнеру. — Этот проект — одноразовый! Более такого в жизни не случится! На нашем веку никакие страны не объединятся в другой экономический блок! Нам повезло так, как никому из мира художников и граверов не повезет никогда!
      Штефнер все прекрасно понимал сам. Макеты были сделаны, а потому он все чаще стал выказывать Слону недовольство за дурацкие нравоучения. Даниэл был готов к самостоятельной жизни, а потому мучил престарелого дядю уговорами кинуть русского в конце дороги. Михаэль Рознер был человеком старой школы и воспитания, а потому, когда Слона отставили от дела, глава Центробанка Австрии, уже заработавший на производстве евро более ста миллионов, в прощальном разговоре передал Слону чек на пять миллионов долларов.
      — Вот негодяй! — сокрушался Слон предательству.
      — Все хорошо! — успокаивал русского партнера дядя. — Ведь все так и было договорено! Вы — инкогнито!
      — А высшие награды? — вскинулся Слон.
      На следующей неделе вы посетите ряд посольств европейских стран! Наши договоренности будут соблюдены в точности…
      И действительно, через пять дней на груди Слона сверкали высшие награды Франции, Италии и Германии.
      Вручения наград были обставлены так скромно, как будто награждали самого засекреченного разведчика.
      Посол Франции не удержался и спросил, что за такая интересная награда у Слона на лацкане рядом с орденом Почетного Легиона?
      — Орден Двуречья! — с гордостью пояснил Слон. — Высшая награда Ирака!
      Посол был крайне удивлен и все гадал потом — кто этот русский, удостоенный высших европейских наград, да еще и иракским орденом в придачу?.. Сам посол был знаком только с двумя русскими, столь же титулованными, — великими Ростроповичем и Башметом. Но даже у тех не было иракской награды.
      „Who is mister Slonov?“ (Кто есть мистер Слонов? (англ.)) — спрашивал он себя.
      До самой смерти он так и не нашел ответа на этот вопрос.
      — Полетели домой! — позвал Слон Алика Ровермана, набрав его номер телефона.
      — Куда домой? — не понял бывший переводчик.
      — Куда-куда! В Россию! Чужбина — ад, Отечество — рай!
      — Так я… — замялся Алик. — Так у меня немецкое гражданство как пять лет…
      — Какая разница! — посмеялся Слон. — Полетишь немцем!
      — У меня здесь Марик в подготовительную школу ходит!
      — Какой Марик?! В какую школу?!
      — И Марочка беременная на шестом месяце!
      Слон ничего не понимал.
      Алик, ты чего это?.. Не понимаю. Что говоришь-то?!
      Ну так десять лет прошло… Я здесь прижился…
      До Слона дошло.
      — Сколько же мы с тобою не виделись, Алик?
      — Так лет восемь уже…
      Слон несколько минут молчал в трубку. Потом спросил:
      — У тебя все хорошо, Алик?
      — Спасибо, все хорошо!
      — А с деньгами?
      — Здесь сейчас много туристов… Я и с олигархами работал переводчиком! Знаете Березовского?.. А Ханова?.. С Крановым пришлось… Хамский человек!.. С Авеном Петром…
      Он еще про много чего щебетал незначащего, а Слон всеми мыслями, всем существом своим был уже в России…
      Внезапно гравер подумал, что просрал жизнь…
      — Прощай, Алик!
      — Прощайте, господин Слонов!
      Его арестовали на границе.
      Русские пограничники самые злые пограничники в мире. Злее только белорусские. И те, и другие высочайшие профессионалы. Мимо них и мышь с недозволенным не проскочит!
      Не проскочил и Слон.
      Прапорщик Тюрина, женщина, тратящая большую часть зарплаты на то, чтобы из жгучей брюнетки превратиться в блондинку, приняла паспорт Слона обыденно. Но уже через секунду ее острый глаз обнаружил, что паспорт просрочен на не- сколько лет и принадлежит еще Советскому Союзу, который остался в истории. А вот гражданин той, принадлежащей истории, страны явился вдруг не запылился.
      — Чагой-то вы? — спросила.
      — Да вот, так, — ответил Слон.
      — А в консульстве в Берлине чего паспорт не поменяли?
      Слон с улыбкой пожал плечами. Мол, вот такой вот я растеряха.
      — Простите меня, — попросил он.
      — Так вы что, из Запорожья? — почему-то вскричала прапорщик Тюрина.
      — Из Запорожья, — подтвердил Слон.
      — Так это другая страна!
      — И что?
      — Во, хохлы, обнаглели!
      Прапорщик Тюрина заблокировала Слону выход и нажала на тревожную кнопку.
      Далее Слон почти сутки находился в отделении милиции аэропорта Шереметьево. У него забрали все наличные доллары, как сказали, „на хранение“, пару раз дали за что-то по почкам. Позже пояснили, что за подделанные визы.
      Менты забыли отобрать мобильный телефон.
      Он набрал номер друга.
      — Это я, — сказал.
      — Слоняра! — обрадовался Кран. — Ты где, дружище?
      — Меня арестовали в Шереметьево.
      — Как арестовали! За что? Моего друга арестовали!!!
      — Что-то с документами…
      — Да я сейчас Божайло жопу порву!!!
      На этом месте менты и телефон отобрали. На сей раз попробовали на прочность печень.
      Печень у мужика оказалась крепкой.
      Уже через семь минут камеру собственноручно открыл начальник службы безопасности аэропорта. Довольно мило улыбаясь, он просил извинить за некомпетентность своих сотрудников, обещал принять меры и пригласить господина Слонова проинспектировать эти принятые меры.
      — Кофе? — предложил.
      — Пусть милиционеры деньги отдадут и телефон.
      Начальник СБ аэропорта рявкнул так, что сотрясло весь аэропорт.
      Менты отдали только мобильник, бабки зажали. После, когда закруглились с крутым, поделились долларами с начальником СБ.
      Кран встречал друга на „шестисотом“ бронированном.
      Они минут двадцать обнимались и повизгивали от счастья, как будто детьми были. Даже автоматчики из сопровождения смущенно улыбались и отводили в сторону глаза.
      А потом они пропьянствовали целую неделю, не вылезая из бардаков, кугя в казино, нарушая общественный порядок разбитной Москвы.
      Вместе с ними разделял все их игры некий парень, которого Кран звал Пловцом.
      — Кто это? — поинтересовался Слон.
      — Бывший муж моей жены! — ответил друг.
      А через месяц случился август 1998 года.
      Пловца прогнали, а Слон сам отошел в сторону, давая возможность Крану прийти в себя. Как раз в это время он и вспомнил о Кристине Егоровне. А также захотел увидеть дочь свою Нинку.
      Встреча была столь бурной и радостной, как будто Слон был примерным отцом и семьянином, вернувшимся из длительной командировки.
      Четырнадцатилетняя Нинка выросла невероятной красавицей и все обнимала объявившегося отца, а Слон от этих объятий содрогался, как от ласк взрослой женщины. Осекал себя с трудностями.
      Кристина Егоровна не помолодела, но следила за собой благодаря карточке VISA… Потихонечку наладилась семейная жизнь…
      А потом Слона приняли органы безопасности. По-серьезному приняли. На целых три года.
      Разрабатывал Слонова подполковник ФСБ Окладов, человек с бескровным лицом, похожий на вампира и очень желающий отличиться.
      — Предатель? — предъявил он на первом допросе. — Америкосам продал?
      — Сам ты мудак! — ответил Слон запросто.
      Окладов от отповеди и вовсе стал походить на стеаринового человека. Но форс держал. Сын кадрового гэбиста, он был умен, имел чутье и промахов не знал.
      — Визы в паспорте поддельные?
      — Согласен.
      — Зачем?
      — Мир хотел посмотреть.
      Окладов маленькими глоточками наслаждался пахучим кофе, тогда как Слон сугки воды не пил. Водопроводный кран в камере пересох, казалось, еще в прошлом веке.
      — Посмотрел?
      — Посмотрел.
      — Ты же „стали и сплавов“ заканчивал?
      — Техникум.
      — А теперь америкосы по нашим технологиям свои шаттлы строят для полетов в бесконечность!
      — Молодцы! Хоть кто-то что-то строит по нашим технологиям!
      — Ну, вот, — откинулся на спинку стула Окладов. На его пергаментной физиономии проявилось удовлетворение. — И за что ты их любишь? Мы же им холодную войну проиграли! Страну профу-фу!
      — Вот и хорошо! — облизал потрескавшиеся губы Слон. — Слава Богу, что проиграли. Выиграли бы — горячую войну начали. Мы ж народ неуемный… А с той страной… Да хер с ней, с той страной!.. Не было ее ранее, при бабке моей, так и при детях моих не надо! Бабка моя довольна была!
      — Так, значит, ты идейный предатель? — вывел заключение подполковник Окладов.
      — Ну чуть что-то, я и предатель? — поинтересовался Слон. Он был настолько спокоен, и именно спокоен, а не делал виды, что Окладов начинал нервничать.
      — За что у нас простому технарю присваивают орден Почетного Легиона?
      — Ах, вот оно что! — понял Слон, откуда ноги растут. — Ну, конечно же, орденами награждают только за продажу ядерных технологий!
      — Поподробнее…
      — Ну, дебил!
      — У меня два высших, — проинформировал Окладов. Губы его обескровились до конца и слились с бледной кожей. — Ты — недоумок! Срок тебе до пожизненного!
      — Ты знаешь, ученый перец, у меня помимо Легиона есть еще и Шевалье, и орден Двуречья!.. Это у меня, у недоучки!.. А у тебя, поди, и „Спасения на водах“ нет! Или я не прав?
      — Значит, идейный, — уверовал Окладов.
      — Пиши — идейный! — согласился Слон.
      — Чего ж мать твоя в хосписе хохляцком сгнила? Тоже за идею?
      Здесь Слон выдержать не мог. Он так неожиданно и сильно ударил Окладова по физиономии, что сломал ему нос и челюсть одновременно. Содержалась еще могучая сила в его груди.
      Что самое интересное, из носа подполковника не вытекло и капли крови единой. Он просто откинулся со стула и пребывал без сознания…
      Больше Слонова никто не вызывал. Целый месяц его били, а потом законсервировали в следственном изоляторе ФСБ.
      В первый год даже гулять не выводили.
      На второй сменились надзиратели. Самый молодой как-то глянул в глазок и увидал на стене огромную нарисованную стодолларовую купюру. Если бы не размеры, то один в один!
      А потом его Слон завербовал. Долго искушал рассказами, что сидит за фальшивомонетничество, что его деньги ни один банк мира не смог просечь. Что, мол, его выпускают тогда, когда нужно денежную диверсию в мире осуществить.
      — Ты сходи домой ко мне да попроси Кристи ну Егоровну, чтобы чемоданчик тебе выдала, — инструктировал Слон вертухая. — Да не новый бери, а старый, Борис Борисыча. Я в записке на пишу… Я тебе в неделю косарь рисовать стану, тысчонку по-простому… Ну, а ты мне радиоприемничек портативный, покушать там чего сладенького…
      Молодой вертухай соблазна не выдержал и через полгода купил себе иномарку, неразумный. На том и спалился… В камере Слона, как и во всех остальных, имелось скрытое видеонаблюдение, и микрофоны даже в унитазе прятались.
      Слон в свободное от работы по долларам время повторил для собственного утешения и радости свою первую в жизни работу — сделал пять металлических рублей — старых, советских, с гербом, по памяти…
      Ел и пил в камере неплохо, на третий год даже телевизор поставили. Начальник следственного изолятора ФСБ глядел в монитор видеонаблюдения и истинно наслаждался работой художника.
      — Гений! — восторгался. — Кудесник!
      Начальник воистину искренне любил сидельца, так как за три года поднялся на полтораста тысяч баксов, да и реалити-шоу смотрел с удовольствием. Сажал на просмотр и сыновей своих, чтобы овладевали искусством, но взросшее семя его оказалось бездарным на тонкую работу. Даже деревянный не смогли нарисовать!.. Начальник следственного изолятора попереживал горестно целый квартал, да и определил сыновей в вертухаи.
      — Династия! — возвестил он.
      В самом конце третьего года сидения, в июле месяце, в камеру к Слону подсадили некоего субъекта.
      Наседка, подумал Слон.
      — Карл, — представился новичок.
      — Украл коралл, — вспомнил старый зек.
      — Значит, политический! — радостно определил субъект и оскалил рот с многочисленными зубами.
      — Политический.
      — Фальшивомонетчик.
      — Тебя чего сюда, убогий? — поинтересовался Слон.
      Карл улыбнулся и облизал губы на манер собаки.
      — Да на тебя посмотреть, — ответил, чавкнув.
      — Представься как положено тогда! — заявил Слон. — Здесь тебе не бардак, а тюрьма. Какого звания?
      — Я-то… — Карл задумался. — Я… Я- универсал.
      — Беспредельный, что ли?
      — Абсолютно.
      — Таких не люблю. Будешь надоедать — покалечу.
      — Да нет, — уверил соседа Карл. — Я здесь ненадолго.
      — Я тоже… Третий год кончается…
      — Скучно?
      — Привык.
      — А без баб?
      — А мне и на воле бабы были по барабану! Есть — хорошо, нет — и так нормально! Дело — главное!
      — И чего ты так всякие цацки любишь? — вдруг задал вопрос Карл. — Зачем тебе ордена?
      — Ну вот, — расстроился Слон. — Я так и думал, что ты наседка!
      Он не торопясь встал, собираясь бить подсадного.
      — Не советую, — предупредил Карл. На его поросшем рыжими бакенбардами лице сияла улыбка.
      Слон совету не внял, а размахнулся от души да послал пудовый кулак в цель. Такой удар мог пробить стену, но Карл каким-то образом, выказывая невероятную ловкость, от удара уклонился да успел при этом перехватить летящий снаряд. Затем кисть руки Слона оказалась в положении излома. Чуть-чуть надави, и сломается.
      — Твои руки — твой хлеб! — объяснил Карл. — Больше не будешь нарываться?
      — Все понял.
      Начальник следственного изолятора просто кайф словил от просмотренного. Он даже стал подумывать, не продать ли пленки на телевизор, там любят такое. Он еще не знал, что через два дня будет уволен с занимаемой должности за побег из изолятора заключенного, потом попадет под суд и будет отправлен в колонию „Зяблик“, что под Сургутом. А там над ним будут особенно издеваться. Но не заключенные, а коллега — некто начлагеря Рогов, наделавший в женской душевой дырок, как в дуршлаге, да только напрасно. Кто-то наверху нарыл непорядок, что как это так — общая зона! Со сталинских времен такого нету. Зоны разделили, и теперь в женской душевой мылись уголовные мужики, да все дивились дыркам в стенах. Просили начлагеря устранить, чтобы петухи не зырили. Рогов с ностальгической грустью согласился… Но пока начальник следственного изолятора ФСБ попивал водочку под хорошую закусочку и зырил в монитор…
      Весь вечер после стычки Слон молчал.
      И Карл молчал.
      В эту ночь Карл впервые задумался о собственном предназначении. Глупо, конечно, но…
      Долго эта рефлексия не продлилась, так как у Карла вовсе не было предназначения. Он был сам предназначением, был волен определять чужое и составлять космический пазл для собственного развлечения.
      — Ты знаешь, кто я? — неожиданно спросил Карл в ночи.
      — Говно, — отозвался Слон.
      — Я — демон…
      — Смешное погонялово.
      — Это не погонялово.
      — А что?
      — Суть.
      — Если так, то у нас каждый второй демон… Убийца ты, что ли?
      — Там где суть, убийство неважно.
      — А что важно? — Слон хотел спать, и дурацкий разговор его раздражал. Но кисть руки болела, давая понять, что лучше силу уважать. Тюремная наука.
      — Ничего не важно.
      — Ну, тогда давай спать.
      Карл не умел спать, а потому переместился на ночное время суток в клуб „Лето“, в туалете которого угощал молоденьких девок кокаином. Девки нюхали порошок с удовольствием и предлагали щедрому дядечке сексуальные услуги. Карл не отнекивался, а воспользовался всеми предложениями. Оттянувшись славно, он под утро вернулся в камеру следственного изолятора ФСБ полный сил.
      Позавтракали. Слон беседовать не хотел. Ел кашу молча. Сплевывал мелкие камешки.
      — Странно, как у вас все здесь… — вдруг произнес Карл, казалось, не к месту.
      — Тюрьма как тюрьма, — ответил Слон.
      — Чего хотите — сами не знаете. Жизнь ваша — миг! И ту на ерунду тратите!
      — Сам ты — ерунда!
      — Не огрызайся! — Карл находился в милом расположении духа. — А в пространствах все завязано. Все петелька — крючочек… Сделал одну дурость, всё знай — логика придет в конце! Во всем нелогичном — всегда логический конец!
      — Ты чего с утра философию? Плохо опорожнился?
      — А потому что вечером у меня времени не будет! Уйду я до вечера!..
      — Так ты довести меня хочешь до вечера? Это твой логический конец?
      — Ты знаешь, что Нинка твоя анашу курит? Слон сжал кулаки и сощурил глаза.
      — А ты откуда про Нинку знаешь?
      — Я много знаю…
      — Экстрасенс?
      — Я — кварк.
      — Чего?
      — Я — гипотетическая частица. Весь мир состоит из меня.
      Слон не выдержал.
      — Честно тебе скажу, бля, затрахал! Я что, бля, пожрать нормально не могу?!! Или это новая фээсбэшная фигня…
      — Ты меня тоже затрахал, — вдруг разозлился Карл. — Я ему — откровение, а он… Нет, в этом мире вес дегенераты!.. Я тебе все-таки руку сломаю!
      — Ну, сломай! Сломай, только мозг не трахай!
      Карл в принципе не мог злиться, так как не имел чувств. В своей системе координат он только мог их прогнозировать, предполагать и имитировать. Сейчас он решал, ломать руку сокамернику или нет. Злиться или оставаться спокойным.
      И руку ломать не стал, и злиться счел неразумным.
      — Ладно, — сказал Карл. — Надоел ты мне! Все мне надоело у вас! Буду валить!
      — Давай-давай! — поддержал Слон. — Ты в каком звании? Капитан?..
      — На прощание скажу: в 2021 году внуки твои продадут все заработанные тобой ордена еще до того, как ты умрешь! Никто так и не узнаег, что иракские деньги — твоя работа и что вся Европа ежесекундно будет сжимать в потных ладонях тобою произведенные шедевры. Ты проживешь долго, но умрешь в бесславии. Похоронят тебя в Дедовске, на маленьком кладбище. Дочь лишь раз навестит твою могилу…
      — А Нинка? — неожиданно для себя спросил Слон.
      — Не надо ждать от своих отпрысков слишком многого… Но до смерти ты увидишь еще слишком много горя. Чужого горя, которое произойдет с твоими друзьями и близкими… Это будет и твоим горем.
      Слон сам не понял, как такое произошло. Словно затмение приключилось с его мозгом, будто в голове свет отключили.
      Он огрел Карла металлическим стулом по башке и тотчас понял, что тот умер.
      Крови не было, просто в глазах у Карла погасло.
      Слон перетащил мертвое тело на кровать, затем порыскал за парашей, откуда вытащил полиэтиленовый мешочек. Высыпал из него на ладонь металлические рубли, сделанные для собственной радости.
      Тяжелые, он их уложил по одному на каждый глаз Карла. Подумал несколько и приспособил третий Карлу на лоб. Два оставшихся спрятал обратно.
      — Пророк херов! — сопроводил действие словами.
      Сел за стол, спиной к шконке с мертвецом, доел хлеб. Подумал, что теперь в тюрьме навсегда…
      Начальник изолятора сидел перед монитором с открытым ртом.
      Такие кадры — несомненная удача! Теперь надо будет поставить финал. Группа спецназа захватывает убийцу!
      Начальник отдал по селектору нужный приказ и приготовился смотреть апофеоз постановки.
      Далее ему пришлось увидеть то, что заставило его потом месяц просидеть на транквилизаторах.
      Как оказалось, Карл не умер, пришел в себя, встал со шконки и подошел со спины к Слонову. Он обхватил его горло могучими руками и принялся душить. Начальник уже созерцал вываливающийся язык фальшивомонетчика, но на ЧП подоспел спецназ.
      Здесь-то произошло самое фантасмагорическое.
      Карл отпустил горло Слонова и под дулами автоматов растворился в пространстве, проговорив при этом:
      — Валю!
      „Это — „Оскар“! — подумал начальник изолятора ФСБ. — За документальное кино…“
      Но через два дня произошло то, на что вовсе не рассчитывал тюремный руководитель. Его отстранили от занимаемой должности в связи с побегом особо важного заключенного.
      Полковник Окладов, потирая челюсть, сообщил начальнику следственного изолятора, чтобы тот готовился к судебному процессу.
      — К закрытому, — пояснил.
      Дело было предано узкой огласке, после чего выяснилось, что в следственном изоляторе ФСБ три года без суда и следствия находится некто гражданин Слонов, неизвестно за что привлеченный… Интересно, что полковнику Окладову удалось отстраниться от нехорошего происшествия. Также выяснилось, что Слонов имеет несколько высших орденов разных стран, у которых с Россией дружеские отношения.
      Отца евро выпустили, а в День национального единства, пригласили на прием в Кремль как выдающегося соотечественника…
      На приеме Слон встретил своего давнего знакомого по Швейцарии. Еле узнал.
      — Как ты? — поинтересовался. — Вискарика?
      — Не пью несколько лет… А так все хорошо.
      — Как Модильяни? Нашел глаза?
      Он кивнул, хмыкнул, а затем приблизился к его уху и прошептал:
      — Я знаю, что ты изобретатель евро! — прошептал и быстрыми шагами ушел прочь.
      Тотчас какой-то человек с подобострастной физиономией поведал Слонову, что тот только что общался со всесильным помощником Президента Российской Федерации.
      — Бля! — только и вырвалось из уст Слона.
      Еще он подумал, что, знай это, непременно бы подарил собутыльнику собственноручно сделанный советский рубль…

      И падал стакан…
      Помощник Президента РФ еще раз позвал в темноту:
      Карл!
      — Заходите! — ответил сиплый голос, а затем пропел: — Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…
      Он спустился в комнату, когда загорелась настольная лампочка. Карл стоял, обняв себя могучими руками за столь же могучие плечи. Его торс был обнажен и вызывал восхищение своей мощью.
      — Мне показалось, что вы были здесь с женщиной!..
      — Где вы здесь видите женщину?
      — Я же сказал, мне показалось.
      Чиновник нервничал.
      — Успокойтесь, — предложил Карл. — У вас есть ко мне вопрос…
      — Откуда вы узнали?
      — Спрашивайте.
      Он прошел в глубину комнаты и сел на стул. Смотрел прямо в глаза Карлу.
      — Кто вы?
      — И вам тоже интересно… Всем…
      — Можете ответить на этот вопрос?
      — Могу. Я отвечу вам, как уже однажды отвечал одному человеку. Я — кварк.
      Он подумал, с чем у него ассоциируется это слово, и понял, что с физикой и одновременно с научной фантастикой.
      — Понятно, — ответил.
      — Вот и славно… Можете думать обо мне как о демоне.
      — Слишком вычурно.
      — Согласен.
      — Зачем вы здесь появились? — спросил он.
      Карл на некоторое время задумался.
      — Нет точного ответа, — заговорил, почесывая волосатую грудь. — Сам не знаю… Просто появился здесь, а потом появлюсь еще где-нибудь…
      — Где же?
      — Зачем вам?.. Впрочем, там, где я появлюсь, — все совсем по-другому. Там мысль длится дольше, чем само время. Там я буду внедряться в гранитную породу, чтобы, превратившись в чужеродный минерал, не дать граниту закончить свою мысль… Затем, через миллиарды лет, я возникну миллисекундой в минуте чужой жизни, и эта минута не закончится… Я — кварк!
      Он не понимал.
      — Вам и не надо. Другая система координат, другое сознание… Кстати, я как раз хотел с вами прощаться.
      — Уезжаете?
      — В общем, да.
      — Ну что ж, прощайте.
      — Сувенир на память…
      Карл порылся за книжной полкой и выудил из-за нее длинный тубус. Протянул ему.
      — Что это?
      — На досуге посмотрите… Ну, прощайте!.. — и отвернулся.
      Он был в недоумении, но тем не менее поднялся со стула и повернулся к лестнице. Ни лестницы, ни двери не было…
      — Опять потеряли ориентир? — хохотнул
      Карл. — Вам в другую сторону.
      Чиновник обернулся и действительно нашел выход в противоположной стороне.
      — Да-да, — кивнул. — Прощайте!..
      С тубусом под мышкой он вернулся в свой кабинет, долго смотрел на портрет Президента… Он никак не мог понять, что изменилось в портрете… Потом понял, что портрет висит с другой стороны от двери… И его письменный стол теперь находился не слева, а справа, и стол для переговоров ровно в противоположном месте… Он обернулся с такой скоростью, что чуть было не вывернул шею… Стена была без единого намека на трещину. Идеально выкрашена…
      Он с таким неистовством заскрипел зубами, как когда-то в юности, что тело секретаря-референта тотчас покрылось мурашками ужаса…
 
      Обмакнув кончик сигары в дорогой коньяк, Кран поджег ее длинной спичкой и глубоко затянулся.
      Я согласен, — ответил он Капельману, густо выдыхая в небеса струю сигарного дыма.
      — Наша кобыла готова, не сомневайся! — подбадривал товарищ. — Тем более знакомства… Даже если она ничего не выиграет!
      — Согласен.
      Капельман не курил, а потому заказал себе порцию мороженого.
      — Арабы умеют жить, — заявил Капельман.
      — Согласен, — поддержал Кран.
      Завибрировал мобильный телефон.
      — Езжай, маленькая, — разрешил он. — Будь осторожнее. А где Василий? — спросил. Но трубка уже молчала.
      — Дочь, — пояснил Кран Капельману.
      Тот, улыбаясь, кивнул.
      Они вновь заговорили о лошадях, обсуждая качества скакунов определенных пород, делая друг для друга вид, что серьезно разбираются в этих вопросах.
      А потом телефон вновь зазвонил.
      Кто-то коротко сказал Крану что-то.
      Капельман вдруг услышал нечеловеческий вопль, чуть не разорвавший ему сердце.
      Потом он увидел, как его товарищ, огромный, бледный, как яичный белок, вдруг рванул к пруду, распихивая на ходу ресторанную мебель. Большущими шажищами он вошел в Патриарший пруд, с минуту чудовищно блевал в воду, затем погрузился в нее с головой и исчез.
      Конечно, через полминуты его уже вытащили, нашелся даже специалист по реанимации, и через некоторое время утопленный уже отплевывался ряской и другой всякой дрянью…
      На следующий день, ранним утром, посеревший и, казалось, ставший ниже на голову Кран опознавал тело своей девочки в морге.
      Сопровождал процедуру патологоанатом крайне неприятной наружности. Черный на волос, с такими же черными глазками, блестящими, как стеклянные бусины. И разросшиеся по щекам рыжие бакенбарды.
      — Вот как бывает, — сочувственно разговаривал патолог. — Такой крошечный ударчик! Вот, ударься так рукою, синяка бы не осталось. Но вот незадача — височком!
      Кран глядел на прекрасное лицо дочери и плакал.
      — Светочка, — шептали его губы.
      — Все случается не почему-то! — вдруг произнес патолог.
      — Что вы говорите? — вздрогнул Кран.
      — Ничего-ничего…
      Он долго целовал ее холодное лицо, трогал руки и плечи. Его глаза косили и блуждали в глазницах, как у умалишенного.
      — Пора, — прервал доктор.
      — Да-да…
      И они пошли к выходу. Кран то и дело оглядывался…
      — Кварк, — вдруг сказал патолог. — Демон…
      — Что?.. Ах, да… — Кран на секунду остановился и протянул врачу руку. — Владимир…
      Через день ее хоронили. Много народу пришло, чтобы посмотреть на умершую красоту. Почти все модные агентства пожаловали. Стилисты и модельеры по-женски охали, прикрывая рты ладошками, а девочки-модели плакали не стесняясь.
      Из близких был только Слон.
      Он обнимал друга и гладил но голове своей большой пятерней.
      В его объятиях Крану казалось, что все произошедшее есть наваждение, что, если сейчас закрыть глаза, то можно начать все сызнова. Никуда не уезжать из Запорожья, никогда не читать Драйзера, не встречать Надьку, проткнутую погибшим в Афгане солдатом…
      — Я хочу быть токарем на заводе, — прошептал он.
      — Все будет, — прошептал Слон в ответ…
      Через не столь значительное время Кранов проиграет в казино последние деньги. У него заберут дом в счет непогашенных кредитов, и останется у него лишь товарищ Капельман, который предложит ему переехать к себе в Майами, где у него большой дом и большая семья…
      — Живи, Володя, хоть до скончания века!
      Пока Кранов будет думать над американским предложением, к нему придет его лучший друг Слонов и передаст документы собственности на небольшой дом в Берлине.
      — Это подарок, — скажет. — Очень хороший город, и очень много хороших людей… Я тебя познакомлю со своим другом Аликом Роверманом!
      Надька проживет совершенным овощем еще очень долго. И все же к ней очень редко, но будет приезжать муж…
      Кран уедет из России на долгие годы, а когда вернется на родину, все в ней будет устроено по-другому. В шестьдесят шесть лет он неожиданно сойдется с простой женщиной, и она родит ему красивую девочку. На всякий случай Кран все же решит доживать свою жизнь в Германии…
      Слон совсем скоро похоронит Кристину Егоровну и будет лечить от пристрастия к наркотикам Нинку в лучших клиниках Европы. Она все-таки вылечится и родит троих детей, внуков своему отцу… Когда внуки вырастут и задумают продать дедовы награды, Слон уже будет лежать в больнице, чувствуя свою скорую смерть. Он станет часто звонить из больничной палаты и мучить Нинку вопросом, на месте ли его ордена. Нинка будет раздражаться на отца, отвечать, что все на месте, кому они нужны, Слон будет криво и беззубо улыбаться, мол, херню напророчил кварк, демон херов!! Херню!!! Но когда Слон отправится в неизведанное, когда Нинка захочет положить эти самые ордена на подушечки, чтобы похоронить его по-человечески, то не обнаружит их…
      Карина Полдень, закончив карьеру модели, продаст свою старенькую „Тойоту“ и вернется в Сургут. По дороге в аэропорт Домодедово ее такси догонит „девятка“, управляемая совсем немолодым лейтенантом, который представится инспектором Шахидовым и оштрафует как водителя, так и ее за непристегнутые ремни. На груди его форменного кителя будет поблескивать институтский ромб, а изо рта небритой физиономии густо шибанет прокислым винищем.
      Родители встретят Карину тепло, и вскоре она совсем забудет о столичной райской жизни. У нее будут случаться небольшие романы. Но она, почти равнодушная к мужчинам, так и не родит своего ребенка. По совету Ирэны, ее матери, Карина Полдень возьмет малыша из детского дома. И Ирэна, и пенсионер Чмок будут относиться к приемной девочке, как к собственной внучке, и иначе ее, как нежнейшее Светулечка, называть не смогут…
      Фельдшер Кискин бросит свою тюремную должность и переедет в Сочи, где будет работать ветеринаром.
      Полковник Чудов дорастет до генерала, впрочем, как и его конкурент Окладов. Со временем у Окладова совершенно испортится дикция, что, собственно, послужит концом его карьеры…
      Политик Гозлин еще понадобится России и займет должность в ООН.
      Писатель Жиров пригрозит России пальцем с трапа самолета, и Россия испугается…
      Петька Снегов к 2032 году станет самым заслуженным депутатом современной России. Он будет очень состоятельным человеком, так как в молодости всегда половинил деньги на спецмероприятия… Он также будет жить на две семьи до своей естественной смерти. Хоронить Петьку будут обе его женщины, дружащие между собой уже лет двадцать с лишним… А он при жизни и не знал того. Все шифровался…
      Капитан Хорошкин станет чемпионом мира среди полицейских по армрестлингу. Они с Ментовочкой родят детишек и будут навещать в Сургуте маму Хорошкина. А однажды в стиральной машине сломается какая-то деталь. Хорошкин не сможет ее достать в магазине, а потому поедет на завод, где ему посоветуют обратиться к первоклассному токарю, огромному косоглазому мужику по прозвищу Кран… Он согласится сделать работу лишь к концу недели, так как его супруга Надежда, школьная учительница по литературе, немного захворает, и токарь будет вынужден взять часть хозяйства по дому на себя. Здесь не до подработки…
 
      Он обернулся с такой скоростью, что чуть было не вывернул шею… Стена была без единого намека на трещину. Идеально выкрашена… Еще боковым зрением он увидел падающий со стола, словно в замедленной съемке, стакан… Сделал два шага и поймал целое стекло…
      Он вернулся домой и обнял сначала детей, а потом жену.
      — Эля, — произнесет он, слегка поперхнувшись. — Элечка!..
      — Да, дорогой…
      — Нет, ничего…
      — Что-то случилось, Вэл?..
      — Все нормально.
 
 
      Он поужинает с семьей, а затем уйдет в кабинет, где распечатает длинный тубус и достанет из него полотно великого Модильяни… На холсте будет изображена жена художника с глазами Мадонны… С глазами Эли…
      Через несколько лет он как-то ночью проснется и пойдет в ванную… В большом светлом помещении ему со сна покажется, что нежная спина его женщины поросла волосами… Содрогнувшись, он вернется в спальню, удостоверится, что все в порядке, и, совершенно счастливый от глупого наваждения, заснет юношеским сном, в котором будет слышаться далекий и мучительно сладкий призыв: „Ефимушка-а-а-а!..“
       Москва, 2008 год.
 
       Scanned by Bill_G for lib.rus.ec