Так вот, в эти самые времена сэр Джон Харрингтон (1560-1612) задумался о цивилизованном методе удаления экскрементов.
      Для начала несколько слов о нем самом. Харрингтон - личность во всех отношениях примечательная. Он - крестник королевы Елизаветы I (годы правления 1558-1603), но при этом никак не лизоблюд трона. На какое-то время даже был отлучен от двора за непочтительные эпиграммы. Перевел на английский "Неистового Роланда" Ариосто. Участвовал в военном походе Эссекса в Ирландию, где и был возведен им в рыцарское достоинство. И, что самое для нас интересное: он принадлежал к тому же кругу родовой и духовной аристократии, что и Уильям Шекспир. Заметим, что под именем "Уильям Шекспир" мы разумеем не того стратфордского ростовщика и ловчилу, которому поставлен памятник и воздаются славословия. Истинный Шекспир - Роджер Меннерс, пятый граф Рэтленд, что обстоятельно разъяснено и аргументировано в книге Ильи Михайловича Гилилова "Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса", к которой и отсылаю тех, кто ещё её не прочел.
      Рэтленд, как и Харрингтон, участвовал в ирландском походе Эссекса; ближайшей подругой жены Рэтленда Елизаветы была сестра Харрингтона Люси Бедфорд. Заметим, что Елизавета, дочь великого поэта Англии Филипа Сидни, сама была прекрасным поэтом и в каких-то произведениях - соавтором своего мужа. Есть основания полагать, что и Харрингтон приложил руку к написанию некоторых из шекспировских комедий.
      Веселая "игра о Шекспире", волею Рэтленда преобразившая ничтожного статиста эпохи в великого поэта и драматурга, была не единственным "хепенингом", вышедшим из этого круга. Был и другой веселый розыгрыш, предъявивший миру шута и пьяницу Томаса Кориэта как великого путешественника, автора действительно замечательных географических сочинений. Среди полусотни стихотворных панегириков на одиннадцати языках, венчавших книгу путешествий Кориэта, были и славословия ему от имени Джона Харрингтона. Нам особенно приятна приобщенность создателя первого ватерклозета к поэзии, и более того - к кругу Уильяма Шекспира. Знай, читатель, что над этой проблемой проблем человечества бились не последние его умы!
      В 1596 (по другим сведениям - в 1599-м, по третьим - в 1594-м) году Харрингтон построил для Елизаветы рабочую модель туалета с бачком и водяным резервуаром, куда должны были поступать высочайшие испражнения. Королева попользовалась творением крестника и, как было сообщено, осталась весьма довольна.
      Однако, как пишут историки, изобретатель допустил две кардинальные ошибки. Одна относится к собственно конструкции, другая, как сказали бы ныне, к её пиару. Первая состояла в том, что предок нынешнего ватерклозета сильно пованивал, на что нередко жаловалась монархиня, вообще гордившаяся своей экстрачувствительностью к запахам. (Понадобится ещё двести лет, чтобы устранить этот недостаток конструкции: для этого хватило всего-навсего сделать изогнутой отводную трубу.) Вторая ошибка касалась названия: изобретатель назвал свое детище "Метаморфоза Аякса" (на английском сленге "якс" означает нужник), что современниками понималось как метаморфоза трона, из-за чего королеве пришлось выслушать несколько предосадных шуток, Это, считают историки, и повлекло за собой отвержение опередившего свое время творения.
      В одном из интернетовских сайтов автор обнаружил анонимную трагедию "Гамлет идет в туалет". Конечно, конечно, все это литературное хулиганство, имеющее целью самовозвышение за счет принижения бессмертного. Но есть в ней и здравое зерно: и вправду думали о проблеме стульчака люди из круга Великого Барда!
      Гамлет идет в туалет
      Одноактная пьеса
      Посвящается духу Шекспира
      Действующие лица:
      Гамлет - принц Датский
      Офелия - красивая баба, его невеста
      Лаэрт - нехороший мужик
      Тень отца Гамлета - призрак
      Глостер - слуга
      При поднятии занавеса на сцене - зала старинного дворца. Посреди сцены на стуле в глубоком раздумье сидит Гамлет. Входит Глостер.
      Гамлет. Ступай-ка за горшком испанским, Глостер, и за бумагой туалетной.
      Глостер выходит.
      Гамлет. Мне кажется, сейчас я обосрусь - так какать хочется. Вот странность: за последнюю неделю я больше сру, чем писаю. Да и не я один. Когда и дальше так пойдет, вся Дания погибнет от поноса. Не приведи господь! И где этот мошенник, которого послал я за горшком? Что ж это он нейдет так долго? Иль сам он обдристался?
      Входит Офелия.
      Гамлет. Дорогая! А ты где пропадала?
      Офелия. Я какала.
      Гамлет. О, дьявол! Неужели был прав я?
      Офелия. О чем ты, милый?
      Гамлет. О странности одной: в последние недели все в нашем королевстве больше какали, чем ели. И ссали тоже менее, чем срали. Такие обстоятельства к добру ведут едва ли.
      Офелия. Да, я заметила. Ну что же тут поделать? С поносом совладать не в силах мы. Увы, покуда все в руках судьбы.
      Гамлет. И как я только до сих пор не обвалился? Куда же Глостер, гад, с горшком там провалился?
      Входит Глостер с расписным горшком и рулоном бумаги.
      Глостер. Какать подано, сэр.
      Гамлет. Ну наконец-то! Не прошло и года! Все выйдите, покакать мне охота.
      Глостер и Офелия выходят. Гамлет берет горшок на ладонь и задумчиво смотрит на него.
      Гамлет. Срать иль не срать? Вот в чем вопрос! Достойно ли садиться голой попой на горшок? Иль надо все же запастись терпеньем? Не срать пока возможно? А если лопнет жопа и говно все вывалится на пол? Вот будет казус! Смех на всю Европу о том, что Дания утратила свою большую жопу. Не-ет. Лучше продристаться, чем с жопою своей навек расстаться. Ну вот. От всех этих волнений мне и какать расхотелось. Ну ничего. Посрать всегда успею я, лишь был бы под рукой горшок. Войдите же друзья!
      Входит Офелия.
      Гамлет. Покакать мне не удалось. Мне думы мрачные охоту срать отбили. А где же Глостер?
      Офелия. Он какает в сортире.
      Гамлет. Ну вот, и он туда же! Да, видимо, судьба сама кунает нас башкой в горшок дерьма. Однако же, Офелия, вот что ещё меня тревожит. Мы все так много срем, что уж горшок нас удовлетворить не может. Я уж давно загадкою терзаюсь: как ты, в столь пышном платье с кринолином, садишься на горшок?
      Офелия. О да, мой принц, чертовски неудобно. Приходиться использовать специальную подставку. Иной раз даже какнешь и на лавку.
      Гамлет (задумчиво). Послушай, милочка...
      Входит Глостер.
      Глостер. К вам Лаэрт, милорд.
      Гамлет. А, Глостер, с облегченьицем тебя. Зови сюда Лаэрта - паразита.
      Глостер выходит и тотчас же входит Лаэрт. Он хромает, правая нога его перебинтована.
      Лаэрт. Мое почтенье, принц!
      Гамлет. Что с вами?
      Лаэрт. В туалете я сидел. Кошмарная дристня меня терзала. И вот уж подтираясь, я сам не знаю, как в дыру попал ногой. И вот вам результат.
      Гамлет. И поделом вам, дурень. То вам возмездие за смерть моего отца. Пока он мирно спал, вы в ухо его влили жидкий кал. Вы - гнусный отравитель, вас не жаль мне. Но многие, подобно вам, при приступах поноса могут попасть в очко. И, кажется, я выход уж нащупал.
      Вдруг появляется Тень отца Гамлета.
      Офелия в испуге визжит, Лаэрт со страху попердывает, Гамлет бледнеет и хватается за живот. Все дружно бздят.
      Тень. Как мне пройти в сортир, скажите? Я дико срать хочу, вы путь мне укажите!
      Гамлет. Ну и дела! Я сам щас обосрусь со страху. Сортир вон там, направо, во дворе. Вам не нужна ль бумага?
      Тень молча удаляется в указанном направлении.
      Гамлет. Вот! Видели? Уже и призрак какать захотел. Итак, вот выход мой из положенья: взгляните все на трон. Что, если под сиденье приделать нам горшок? Тогда любой бы мог, комфортно сидя, подристать спокойно. Горшок же можно будет вынуть, помыть, говно в помойку кинуть и вновь туда же вставить. А сверху, там, где дырка, сделать крышку; она сиденьем нам простым послужит.
      Офелия. Да это просто чудо!
      Лаэрт. Да вы - гений!
      Гамлет. Я знаю. А сие изобретение я назову "стульчак". Грядет конец мученьям.
      За окном вдруг раздается дикий крик. Входит Глостер.
      Глостер. Мой принц, там призрак вашего батюшки в очко провалился.
      Гамлет встает.
      Гамлет (торжественно). То была последняя жертва очка! Отныне будет эра стульчака!
      Опускается занавес, на нем надпись:
      "До появления первого унитаза оставалось ещё каких-нибудь двести лет".
      Взгляд в историю
      (продолжение)
      Здесь самое время сделать небольшой привал в нашем путешествии по истории унитаза и вспомнить о его не менее великом предшественнике - ночном горшке. Тем более что эпоха его совсем не закончилась: всякий отсидит на нем положенный срок, покуда не дорастет до права восседать на фаянсовом троне. Да и потом, кто знает, то ли болезнь, то ли старость снова может заставить о нем вспомнить. Итак, первое дошедшее до нас изображение ночного горшка относится к V веку до н.э. - роспись на греческой вазе из обожженной глины: малыш по пояс сидит внутри посудины с высокой спинкой, через специальное отверстие свесив ножки наружу. Вот же какая замечательная в своей простоте, функциональности и изяществе конструкция!
      Римляне предпочитали подвешивать уринальные горшки на стену на удобной мужской части граждан высоте, для чего конструкция посудин предусматривала специальную петлю. В Средние века существовали горшки-кубки "двойного назначения": из них и пили, в них и опорожнялись.
      Японский вариант ночного горшка, доступный лишь аристократической знати, являл собой прямоугольный деревянный пенал, предварительно заполнявшийся золой или древесным углем. Использовался он не только ночью, но и днем. Постоянные туалеты в домах предусматривались, а горшок за специальную рукоять можно было таскать по всему дворцу. Размеры он имел весьма приличные, и, кажется, это вообще чуть ли не единственная вещь, которая у японцев была покрупнее, чем у европейцев.
      Где-то к 1500 году европейский горшок приобрел свою каноническую форму, с теми или иными модификациями дошедшую до наших дней. Впрочем, известны и отклонения от нее, вызванные "местной спецификой". Скажем, в ХVIII веке во Франции имел хождение горшок для дам, маленький, особой наклонной формы, чтобы незаметно носить его под платьем и, в случае нужды, использовать даже в людных местах. Название он получил "бордало" - по имени проповедника, допекавшего свою паству трехчасовыми проповедями. В 1907 году в Новой Зеландии был сконструирован "безмолвный" ночной горшок. По-особому изогнутая внутренняя поверхность и скрытая в стенках прокладка изоляции приглушала известные звуки, сопровождающие процесс.
      Отдельно стоит упомянуть о замечательных росписях с пейзажами, зверями и птицами, украшавших ночную посуду, о рельефной лепки лягушках, квакавших при заполнении и опорожнении посуды, о поучительных надписях на стенках и донцах. О почти романных историях в картинках, прослеживавших целую жизнь от счастливой влюбленности до безнадежной каторги семейной жизни (завершалась история сюжетом, изображавшим несчастного мужа, терпящего побои своей мегеры-жены). Может, слышали популярную в мои детские годы народную песенку "Когда я был мальчишкой, ходить ещё не мог, мне мама подарила тот маленький горшок"? Так вот она тоже завершалась строками о том, как "тот маленький горшочек мне в голову летел". Да, горшок, если хотите, спутник и безмолвный свидетель всей человеческой жизни...
      В книге Лугинды Лэмбтон "Храмы удобств и кабинеты восторгов" (вышла двумя изданиями в Лондоне и Нью-Йорке) место фронтисписа занимает роспись донца фаянсового горшка - в упор глядящий на нас персонаж, как бы произносящий вслух, громко и в рифму (при переводе утраченную): "Содержи меня в чистоте, хорошо обращайся со мною: тогда я никому не скажу, что видел".
      В альбоме иллюстраций той же замечательной книги представлен и горшок с карикатурным изображением лорда Глэдстона, сделанный в Северной Ирландии и, надо думать, пользовавшийся там немалой популярностью. В ту пору ирландцы ещё не взрывали бомб в Лондоне, они просто срали на премьер-министра Ее Величества. На мой конформистский взгляд, этот вариант политической борьбы предпочтительней.
      Самый уникальный экземпляр приведенной в книге коллекции - "Джерри № 1", с Гитлером на днище. Горшок, вдобавок ко всему, был ещё и музыкальным: когда его поднимали, начинал звучать гимн "Правь, Британия, морями". Здесь уже я на стороне тех, кто рвал бомбы, в том числе и в гитлеровском кабинете. Хотя что говорить, и такой вариант антигитлеризма несет в себе необходимый для победы оптимистический заряд.
      В общем, не зря Тимур Кибиров сетует (все в той же поэме "Сортиры") на оскудение художественности нынешних, уж слишком функциональных подкроватных посудин:
      ...Но, кстати, о горшках я не сказал ни слова. Надо было, конечно же, начать с ночных горшков и описать, как попку холодило касание металла. Не таков теперь горшок - пластмасса заменила эмалевую гладкость, и цветов уж не рисуют на боках блестящих, и крышек тоже нету настоящих.
      Однако время вернуться к унитазу и его истории. Напомним: в годы, когда Харрингтон проектировал свое техническое чудо, лондонцы не ведали водопровода, что, конечно, сильно лимитировало удобства его аппарата. Королеве самой это, конечно, было без разницы - слуги и без водопровода натаскают воды, сколько понадобится, но о массовом употреблении аппарата не могло быть и речи. Другое дело - 1775 год, когда лондонский часовщик Александр Камминг создал первый туалет со сливом - к этому времени водопровод в Лондоне уже был. Вскоре, в 1778 году, другой изобретатель Джозеф Брамах придумал чугунный унитаз и откидную крышку. Этот унитаз уже пользовался успехом - горожане его ходко раскупали. Вскоре появился и унитаз фаянсовый - мыть его было удобнее. Подлинный же технический прорыв произвел в 1849 году Стефан Грин, придумавший водяную ловушку - U-образный изгиб сточной трубы между унитазом и канализацией, преграждающий путь назад скверным запахам. (Некоторые сортирологи честь изобретения "водяной ловушки" против зловония приписывают Каммингу. Не готов к полемике: вопрос потребует отдельного изучения.)
      Золотой час туалетов пробил в XIX веке. Пробил, увы, не от хорошей жизни. В 1830 году азиатская холера, распространившаяся вместе с испорченной нечистотами водой, выкосила миллионы европейцев. Другим бедствием стал брюшной тиф. Правительства поняли: пора раскошеливаться на канализацию. Соответственно встал вопрос и о современного уровня стульчаках, к разработке коих и обратилась творческая мысль конструкторов. Именно тогда появились, как называет их Джулия Л. Хоран, "три мушкетера" туалетного дизайна: Джордж Дженнингс, Томас Твифорд и Томас Крэппер.
      Не могу не восхититься богатством, изяществом и дизайнерской изобретательностью Твифорда. Да, конечно, переживший школу конструктивизма нынешний технично-утилитарный век многое в его сортирных залах счел бы "излишеством", но все-таки есть в них высокое ощущение основательности и достоинства. Это не однодневки, не проходные зальчики-забегаловки - это дворцы. Приходите сюда и уходите отсюда дорогим гостем.
      А какой поразительной красоты росписи унитазов оставил нам XIX век! Какая замечательная лепнина их украшает! Нет, это действительно шедевры, достойные места в престижнейших музейных собраниях.
      Более всех прославился Томас Крэппер, подаривший миру систему "дерни за цепочку": англичане до сих пор унитазы называют "крэппер", а долгое сидение в уборной обозначают глаголом "крэп". Среди других изобретателей Доултон: ему принадлежит честь изобретения бачка, крепящегося на стене высоко над унитазом. Вода, обрушиваясь с высоты, смывает все в канализацию. А в 1915 году пришел час и сифонных бачков, которые можно располагать очень низко - едва повыше стульчака.
      Многим славным умам обязаны мы тем самым, на вид простым, даже обыденным унитазом, которым пользуемся ныне. На стенах научных библиотек и университетов я видел медальоны с барельефами разных великих, но нигде - с портретами творцов ватерклозета. Человечество неблагодарно.
      "Москва, как много в этом звуке..." Надо бы добавить, "и в запахе". Обстояло по этой части дело в Москве не лучше, нежели в ихнем Париже. Как пишет наш отечественный сортиролог Герман Штрумпф, жители Москвы ещё и в XVII веке выбрасывали экскременты и выливали нечистоты на дворы и на улицу - тому есть свидетельства иностранных путешественников. Даже по самой главной, Тверской улице струились зловонные ручьи, вытекавшие из-под деревянных заборов, огораживавших дворы.
      Ров возле Крепостного вала, шедшего по Садовым улицам, в дождливую погоду наполнялся водой, которая в сухое время загрязнялась нечистотами. Аналогичное зрелище представляли Болото, Балчуг и Садовники, затоплявшиеся в весеннее половодье разлившейся Москвой-рекой, а потом в течение всего лета подсыхавшие, благоухая плавающим дерьмом.
      Речка Неглинная, о которой мы так долго ностальгически вздыхали, когда она была спрятана в подземную трубу, а теперь вот снова видим её ожившей, выпущенной наружу возле Александровского сада, славилась своим амбре: и в самой ней было полно нечистот, и по берегам её вечно лежали кучи навоза и гниющего мусора.
      Конский навоз и мусор практически не убирались. Как и во многих городах, в Москве кое-где были проложены сточные канавы, каналы и подземные трубы - для отвода дождевой воды и хозяйственных стоков. Увы, как и парижане, москвичи сбрасывали в них "золотце".
      Со временем в разных местах дворов стали рыть глубокие ямы для надворных клозетов. Когда яма заполнялась, рыли другую, нужник переносили. Золотарное дело был не развито. Обыкновения такого не было - вывозить дерьмо из города. Ну а раз не было спроса на этот вид промысла - не было и предложения.
      Нынешние московские экологи могут пометить красным цветом в календаре дату 9 апреля. В этот день в 1699 году Петр I издал указ "о соблюдении чистоты в Москве и о наказании за выбрасывание сору и всякого помету на улицы и переулки", где, в частности, было сказано: "На Москве по большим улицам и по переулкам, чтоб помету и мертвечины нигде, ни против чьего двора не было, а было б везде чисто..."
      Но указ указом, а санитарное состояние столицы не улучшалось. Даже в Кремле дело обстояло неважно, особенно после того, как Петр разместил там коллегии со всей их обслугой.
      Примечательна запись в журнале Оружейной палаты, сделанная 25 октября 1727 года начальством Казенного двора: "От старого и доимочного приказов всякой пометной и непотребный сор от нужников и от постою лошадей подвергает царскую казну немалой опасности, ибо от того является смрадный дух, а от того духа Его Императорского Величества золотой и серебряной посуде и иной казне ожидать опасной вреды, отчего б не почернела".
      При таком уровне санитарии Москву, как и прочие европейские города, то и дело посещали всякие "моры", уносившие от четверти до половины населения. В 1771 году (так ли далеко это от нас?) пронесшаяся над Москвой "моровая язва" (эпидемия чумы) свела в могилу больше трети населения и даже вызвала "чумной бунт", во время которого был убит архиепископ московский Амвросий. Пытаясь предотвратить распространение заразы, он запретил устраивать крестные ходы и массовые моления, за что и был растерзан толпой.
      Завершая свой рассказ о канализации старой Москвы, Герман Штрумпф печально констатирует: "Единственным средством, повышавшим санитарию и способствовавшим благоустройству города, служили, как это ни грустно, другие стихийные бедствия - пожары. Деревянная Москва от них выгорала почти целиком по несколько раз в столетие; с домами сгорали скопившиеся в них нечистоты, отбросы и насекомые. Отстраиваясь заново, Москва на несколько лет улучшала свое санитарное состояние".
      А далее все снова шло своим чередом. "Зловоние разных оттенков всецело господствовало над Москвой" - таково свидетельство современника, причем относящееся не к XVII веку, а, увы, к середине XIX.
      Та же ситуация и в других российских городах. В Киеве, например, как описывал современник, "на каждом шагу попадались пропасти, заваленные нечистотами", во многих усадьбах разводили свиней, "которые распространяли вокруг ужасный смрад", выпуск на улицы нечистот и загрязненных вод из дворов "считался делом обычным и не вызывал с какой-нибудь стороны протеста". Да-с...
      Из воспоминаний И.А.Слонова, приехавшего в Москву мальчиком в середине 1860-х:
      "Московские домовладельцы, пользуясь слабым надзором полиции, у себя на дворах рыли поглощающие ямы и закапывали в них нечистоты и мусор. Таким простым способом очистки выгребных ям они довели смертность в Москве до неслыханной цифры - на тысячу умирало 33 человека...
      Власовский, вступив в отправление обязанностей московского обер-полицмейстера, с первых же дней принялся энергично чистить Москву и вводить новые порядки.
      Он начал с московских домовладельцев, обязав их подпиской в месячный срок очистить на дворах выгребные, помойные и поглощающие ямы. Лиц, не исполнявших его приказа, он штрафовал от 100 до 500 рублей, с заменой арестом от одного до трех месяцев. После такой чувствительной кары началась страшная очистительная горячка. За ассенизационную бочку вместо трех рублей платили по двенадцать, и в месячный срок московские клоаки были очищены".
      Видимо, недолго задержавшийся на своем месте обер-полицмейстер твердо помнил завет Петра I: "Всем известно, что наши люди ни во что сами не пойдут, ежели не приневолены будут". Или, как проще выражался другой, много менее известный государственный деятель (Д. Елагин): "Для того, чтобы заставить русского человека сделать что-нибудь порядочное, надо сперва разбить ему рожу в кровь". Если б не крутой Власовский, московской ассенизацией ещё сто лет ведали бы три добрых начальника - Авось, Небось да Как-нибудь.
      О том, что представляла собой в правление указанных чинов (Авось, Небось да Как-нибудь) ещё с екатерининских времен упрятанная в подземную трубу Неглинка, исчерпывающе описано у Вл.Гиляровского:
      "Кроме "законных" сточных труб, проведенных с улиц для дождевых и хозяйственных вод, большинство богатых домовладельцев провело в Неглинку тайные подземные стоки для спуска нечистот, вместо того чтобы вывозить их в бочках, как это было повсеместно в Москве до устройства канализации. И все эти нечистоты шли в Москва-реку. Это знала полиция, обо всем этом знали гласные - домовладельцы, и все, должно быть, думали: не нами заведено, не нами и кончится!"
      Еще одно примечательное описание, относящееся к 1871 году (Лев Толстой уже "Войну и мир" закончил) и позаимствованное из газеты "Русская летопись". На Красной площади - "настоящая зараза от текущих по сторонам вонючих потоков. Около памятника (Минину и Пожарскому. - А.Л.) будки, на манер парижских писсуаров; к ним и подойти противно. Ручьи текут вниз по горе около самых лавок с фруктами... Москва завалена и залита нечистотами внутри и обложена ими снаружи... По этой части Москва - поистине золотое дно; это - русская Калифорния... Только копните её поглубже даже простой лопатой, и драгоценная добыча превзойдет самые смелые ожидания".
      Справка: первый унитаз в России появился в 1880-м.
      В книге своих путевых записок "Остров Сахалин" (1891-1894) Антон Павлович Чехов не обошел вниманием и русский сортир:
      "...несколько слов об отхожем месте. Как известно, это удобство у громадного большинства русских людей находится в полном презрении. В деревнях отхожих мест совсем нет. В монастырях, на ярмарках, в постоялых дворах и на всякого рода промыслах, где ещё не установлен санитарный надзор, они отвратительны в высшей степени. Презрение к отхожему месту русский человек приносит с собой и в Сибирь. Из истории каторги видно, что отхожие места всюду в тюрьмах служили источником удушливого смрада и заразы и что население тюрем и администрация легко мирились с этим. В 1872 г. на Каре, как писал г. Власов в своем отчете, при одной из казарм совсем не было отхожего места и преступники выводились для естественной надобности на площадь, и это делалось не по желанию каждого из них, а в то время, когда собиралось несколько человек. И таких примеров я мог бы привести сотню".
      Генерал А.Лукомский, видный военный деятель царской армии, в Гражданскую - ближайший сподвижник Деникина, в своих мемуарах "Очерки из моей жизни" пролил свет на немаловажное обстоятельство, до сих пор остававшееся в тени нашего повествования:
      "Городские нечистоты (во многих частях Киева ещё не было канализационной системы) вывозились "золотарями" в бочках на участок, отведенный для этого городом, и там должны были выливаться в специально устраивавшиеся неглубокие канавки. Затем все это засыпалось землей и через несколько времени земля отдавалась в аренду под огород. Но жид-предприниматель, вывозивший нечистоты, слегка мошенничал: для быстроты оборота бочек им часто вырывались большие ямы, которые заполнялись нечистотами и затем забрасывались землей. Не дай бог было попасть на поверхность такой ямы даже пешком!"
      Ни секунды не сомневаюсь в правдивости воспоминаний заслуженного генерала. Более того, душевно радуюсь, что наконец-то установлен и по национальности определен виновник неблагополучия в российском ассенизационном деле, и судя по всему, ещё и в армии. Помимо того, что по причине злонамеренно устроенных полей орошения она лишилась места для проведения учений, проникновение на младшие офицерские должности (конечно, после принятия христианства) "всяких Рубинштейнов, Штейнов, Рабиновичей и проч.", и что ещё хуже - на должности высшие отдельных носителей подобных же фамилий, нарушало монолитность офицерства и ослабляло сопротивляемость армии в отношении революционных веяний. И это накануне войны с Японией! Могла ли после этого она иначе кончиться?
      Из "Воспоминаний" художника Михаила Нестерова:
      "Мне нельзя было забираться далеко от Ордынки, от строящейся церкви, куда мне предстояло ездить ежедневно на работы. Квартира должна быть вместительная, не менее шести-семи комнат, причем необходима была одна большая под мастерскую. Я и мои московские знакомые были очень озабочены этим. Начиная с утра я ежедневно отправлялся на поиски, но ничего подходящего не было... Время шло, я измучился, стал терять надежду на счастливый исход моих поисков.
      И вот однажды читаю: сдается квартира о семи комнатах на Донской. Еду на Донскую... Вот и дом № 28, богатый, не старый, трехэтажный. Вхожу, лестница чистая, удобная; квартира 96 наверху.
      Показывает управляющий, нечто вроде приказчика из лабаза. Он вежлив, обстоятелен...
      Входим, осматриваю. Квартира светлая, с большим залом 14 на 10 аршин, что мне и нужно, имея в виду семиаршинных "Христиан". Цена тоже подходящая, по силам. Узнаю, что дом принадлежит купцу Простякову, что у него только по Донской восемь домов, да на Басманной еще... Договорились обо всем, дал задаток...
      Не откладывая в долгий ящик стал оборудовать квартиру по своему вкусу... Наконец, переселился. Сердце радовалось, так все было удобно, уютно, хорошо. Больше всего мне нравилась сама улица, широкая, тихая, засаженная большими липами. Из окон, из так называемого фонаря перспектива на обе стороны: налево - к Калужским воротам, направо - к Донскому монастырю, к семнадцативековой церкви "Ризоположения".
      Погода стоит жаркая - май месяц. Ложусь, на ночь открываю окна. Воров бояться нечего, третий этаж. Довольный, засыпаю на новоселье. Однако часу в первом просыпаюсь от какого-то неистового грохота, такого равномерного и бесконечного. Что бы это могло быть?
      А грохот на Донской несется неустанно. Совсем проснулся, не могу уснуть. И чувствую я, что, кроме грохота, чем-то смущено и обоняние мое. Встаю, подхожу к открытому настежь окну и вижу: от самой Калужской площади и туда, к Донскому монастырю, не спеша громыхают сотнями "зеленые бочки", те самые, на которых езжал толстовский Аким из "Власти тьмы".
      Так вот какова разгадка! Донская, моя прекрасная Донская, с липовыми аллеями по обе стороны широких панелей, входит в число тех улиц, по которым каждую ночь до рассвета, чуть не большую часть года, тянутся со всей Белокаменной к свалкам ассенизационные обозы. И так будет, пока отцы города не устроят канализацию.
      Всю ночь я не спал от шума, от этих "Акимов". Утром решил добиться свидания с Простяковым... Еду... застаю, принимает в своем роскошном кабинете. Просит садиться. Терпеливо выслушивает мою горестную повесть. Разводит руками, говорит, что горю моему пособить не может. Возвратить задаток не в его правилах. Однако, видя мое положение... советует мне "примириться". Легко сказать! - примириться. Я не глухой, и мое обоняние в совершенном порядке.
      Простяков простирает свое участие до того, что дает мне совет не открывать окон, оговариваясь, что это поможет делу не много. "А что действительней - это привычка. Пройдет месяц-другой, вы попривыкнете и, поверьте, почивать будете прекрасно-с. Ваши нервы поуспокоятся. Так-де бывает со всеми вначале, а потом пообтерпятся и ничего-с".
      И что вы думаете, - я, как и вся обширная Донская с её бесчисленным населением, попривык. Правда, на ночь больше окон не отворял, напротив запирал их наглухо и... попривык".
      Добавим в заключение, что описываемый эпизод имел место в 1910 году. Не так-то и давно, тем более если мерить мерками истории.
      Точный на детали Гиляровский дополняет это описание:
      "По случаю лунной ночи, по правилам думского календаря, хотя луны и не видно на самом деле, уличные фонари всей Москвы погашены.
      В темноте тащится ночной благоуханный обоз - десятка полтора бочек, запряженных каждая парой ободранных, облезлых кляч.
      Между бочкой и лошадью на телеге устроено веревочное сиденье, на котором дремлет "золотарь", - так звали в Москве ассенизаторов.
      Обоз подпрыгивает по мостовой, расплескивая содержимое на камни, гремя на весь квартал. И тянется, едва двигаясь, после полуночи такой обоз по Тверской, мимо генерал-губернаторского дворца...
      Обоз растянулся... Последние бочки на окончательно хромых лошадях поотстали... Один "золотарь" спит. Другой есть большой калач, который держит за дужку".