Основой его повышения было горе других, горе зверей, и зверей особенных, зверей-рабов. Рабы убивали рабов, рабы предавали рабов, рабами были и рядовые и генералы, и сам он стал любимым рабом генерала-раба, и этот генерал, отвратительный гепеушник, грубо, подло взял его любимую женщину и сам об этом сказал ему. Давно утратил генерал человеческий облик, но разве и он, Лоренц, человек? Он раб, и вот что страшно: уже не только телом раб, но и духом раб.
      И вот еще одно свидетельство рабьей сущности его души: он взялся за работу, и эта пустая, не нужная живым существам, бессмысленная работа даже увлекла его, отдалила от тяжких мыслей.
      В положенный час он с обреченной точностью механизма направился в столовую для младшего офицерского состава. Кусок не лез ему в горло. Он выпил стакан теплого киселя, вышел на улицу. Та же обреченность механизма привела его к "Золотому солнцу", заставила открыть двери. За столиками сидели несколько жителей. Иоахим стоял за стойкой, Анны не было видно. Печаль была на лице Иоахима. Он взглядом предложил Лоренцу выйти на улицу, сам вслед захромал, заговорил с неожиданной твердостью:
      - Что вам от нас надо, господин старший лейтенант? Вы сделали все, чтобы погубить мою жену, только я один могу ее спасти. Мы маленькие люди, мы от вас зависим, но если вы порядочный человек, то не приходите больше.
      И Лоренц ушел, ушел дорогой унижения, потому что для человека самое большое унижение - унизить, оскорбить слабого, зависимого, подневольного. А разве это не делал Лоренц, сблизившись с Анной, при этом даже не думая, что оскорбляет, унижает Иоахима? А действительно ли не думал?
      Две недели Лоренц не покидал казарм, корпел над обзором. Ему принесли письмо, оно было от Дины Сосновик. Он ей написал, не веря, что придет ответ, но ответ пришел. Умерла его мама. Он думал о ней всегда, все годы войны, ее голос жил в нем, мягкий голос, не заглушенный ни Сталинградом, ни Курской дугой, ни Варшавой, ни Восточной Пруссией, и только здесь, в тишайшем Каменце, он перестал о ней думать, слышать ее голос, потому что думал об Анне, слушал голос Анны. Умерла мама, его мама, его мама.
      Лоренца вызвал к себе Тыртов. Выразил соболезнование в связи с постигшим его горем. Не счел нужным объяснить, каким образом он еще до Лоренца узнал о смерти Юлии Ивановны. Осведомился, как движется работа, удовлетворенно закивал, услыхав, что дело идет к концу, одобрил:
      - Хорошо, что вы стараетесь, тем более что уже никакого поощрения ждать не можете. Есть приказ о вашей демобилизации. Вернетесь на родину, к мирному труду. Завидно, конечно, но я лично счастлив, что нахожусь там, куда меня поставила партия. Вы не знаете, за что арестовали Анну Шелике?
      - Арестовали? Анну?
      - Не знали? Разве с ней перестали встречаться?
      Лоренц ринулся к "Золотому солнцу". Взялся за ручку двери - не открывается, заглянул в окно, в другое - никого. Постучался - не ответили. Он пустился почти бегом по асфальтовому шоссе в Эльстру. Грязный пот бежал по его лицу, когда он вошел в портновскую мастерскую. Кюн обводил по сукну мелом выкройку. Все еще держа мел в руке, он спокойно поздоровался с Лоренцем, не торопясь произнес сентенцию:
      - Алкоголизм доводит до преступления. Это закон природы. В особенности если пьяница - женщина.
      Вот что вкратце узнал Лоренц от портного. Сарептский Кюн тайно поселился в "Золотом солнце". Так пожелал Иоахим. Анна стала много пить, выменивая у русских солдат шнапс на свои тряпки. Она спаивала Игоря. Было ли между ними что-нибудь или это померещилось Иоахиму, но тот каждый день скандалил, устраивал сцены ревности, уже не стыдясь посетителей, сам начал пить с Анной и Игорем, однажды бросился на Анну с кулаками. Игорь повалил его на пол, дело было на кухне, Анна ударила Иоахима топором по голове. Игорь выбежал на улицу, позвал на помощь, лицо Иоахима было залито кровью. Анну стали допрашивать, но она была так пьяна, что отвечала бессвязным бормотанием. Анну и Игоря арестовали. Господин Миерих, бургомистр, устроил Рихарда в приют для сирот. Иоахим поправляется, он лишился левого глаза. Кюн навещает калеку. Анна в тюрьме в Баутцене. Что стало с Игорем - неизвестно, тут дело запутанное, военное.
      - Вам разрешили навестить Анну?
      - Не просил разрешения. Она погибла для себя и для меня. Одна женщина, жительница Эльстры, которую на три месяца посадили за спекуляцию, вышла из той тюрьмы, видела Анну, вместе работали, чулки чинили, штопали. Говорит, что Анна исхудала, почти не ест, только супа несколько ложек. А Иоахиму и мальчику я помогу, не оставлю их, так велит мне мой долг. Моя семья скоро возвращается в Эльстру, мы возьмем Рихарда к себе. Отцу-калеке будет с ним трудно.
      ...В части уже было известно о демобилизации Лоренца. Когда он вечером, усталый, в своем насильственно молчащем горе, вернулся в казармы, товарищи потребовали от него немедленно обмыть отъезд, его отсутствующий взгляд сначала почему-то всех рассмешил, потом что-то поняли, отступили.
      Лоренц не сомкнул глаз до утра, он пришел к трудному решению: надо позвонить генералу, власть у него большая здесь, связи огромные, он может помочь Анне. Если вспомнить все, что произошло, то в этой просьбе было что-то низкое, даже грязное, но Лоренц не хотел думать об этом, он думал о несчастной Анне. После полудня ему удалось связаться по телефону с генералом. Наум Евсеевич выслушал его не перебивая, приказал:
      - Оформляйте свой отъезд. Не морочьте мне голову благоглупостями. Привет землякам.
      Лоренц навсегда покинул Германию. Победитель возвращался домой. За вагонными окнами в развалинах, в весенней грязи лежала перед ним поверженная страна врага. И Польша была в развалинах, и Украина была в развалинах. Кто победил и кто побежден? Не Сталин разгромил Гитлера, не русские одолели немцев - победило страдание, дух поборол плоть. Могучее государство фараонов поникло перед безоружным племенем, ибо маленькая, крытая камышом пустыни скиния Завета бесконечно сильнее великолепной, закованной в сталь конницы, неисчислимых копьеносцев и лучников, и государство, которому служил Понтий Пилат, не восторжествовало над другими государствами - восторжествовало распятое страдание, и не знают ни прокураторы, ни гауляйтеры, ни секретари крайкомов и обкомов, что, не уставая, победоносно движется по земле сияющее страдание, воскрешаясь и воскресая. Стучали колеса вагона, стучало сердце Лоренца, стучались в сердце слова - собственные или где-то прочитанные:
      "Ты, теперь я знаю, - Тот, кого я сам, давным-давно, оставил в начале далекого пути. Прости меня, Боже, за то, что я Тебя оставил, не потворствуй мне за то, что я к Тебе пришел. Дай мне высокую милость, дай мне идти Твоим путем, путем страдания. Это страдание есть счастье сострадания. Вера в Бога есть действенное сострадание всем униженным, оскорбленным..."
      Земля, сотворенная Богом для радости нашей, двигалась в вагонном окне, смеялась и плакала, трудилась и думала, думал и Лоренц, думал о том, что в каждой религии есть четыре основы: вера в Бога - творца всего сущего; свод нравственных законов и правил; мифы; обряды и обычаи. Самая важная основа первая, она может объединить всех людей, она одна для всех. Да и вторая основа одна для всех, нравственные законы, в общем, тождественны у христиан и у иудеев, у поклонников Дао и у индуистов. Величайшие из слов, произнесенных устами человека - Нагорная проповедь, - родственны миропониманию древних персов, древних индийцев и уже совсем близки миропониманию древних иудеев. Довольно сильно отличаются друг от друга мифы, но особенно сильно - обычаи и обряды, они связаны не столько с религиозным мышлением, сколько с национальным, с бытом, характером, историей, занятиями народа, с природой его страны. И как странно, что именно обычаи и обряды отделяют железною стеною одну религию от другой, хотя не в них суть веры. Они милы, эти обычаи и обряды, но не от Бога они. Обрезание, которому такое важное значение придают иудеи и мусульмане, было и у язычников-египтян. Крашенки, которые расписывают православные на Пасху, были у зороастрийцев, в древней Согдиане при наступлении праздника весны обменивались крашеными яйцами. Конечно, в подобных обычаях и обрядах, овеянных теплом семьи, выражается детская любовь людей к Богу, но пора уже любить Бога не только по-детски, пора слиться в одно всем, для кого важна главная основа веры понимание, что все мы, люди, потому и люди, что созданы Богом по образу и подобию Его. Только это понимание может спасти мир...
      Станция Двухдорожная, последняя перед родным городом, где останавливался поезд, была разрушена. Поезд простоял несколько минут и тронулся дальше - в степь, в будяки, в живую грязь чернозема. По кукурузным бодыльям бежал ветер. Развалины хат, развалины платформ, умершие баштаны. Вот и станция Пригородная, как хорошо - сохранилось знакомое с детства ее двухэтажное, с башенками, красно-серое здание. Здесь, поблизости, спят в земле его отец и мать, скоро покажется мост над Водопроводной, железнодорожные мастерские, где когда-то работал Цыбульский, может быть сейчас он увидит, - и от них остались одни развалины, и от дома Чемадуровой, а пока еще в город вливается степь, над ее воскрешенной душой сияет солнце марта; сияет земля, и ему кажется, что глаза земли смотрят на него с той тихой грустью, с какой смотрела мама, и земля не меняется, она такая же, как при скифах, такая же милая, как в детские годы Лоренца, такая же мягкая, терпеливая. Страдание не устало, страдание шествует вперед.
      Ноябрь 1962 - февраль 1976
      КВАДРИГА*
      Среди шутов, среди шутих,
      Разбойных, даровитых, пресных,
      Нас было четверо иных,
      Нас было четверо безвестных.
      Один, слагатель дивных строк,
      На точной рифме был помешан.
      Он, как ребенок, был жесток,
      Он, как ребенок, был безгрешен.
      Он, искалеченный войной,
      Вернулся в дом сырой, трухлявый.
      Расстался с прелестью-женой,
      В другой обрел он разум здравый.
      И только вместе с сединой
      Его коснулся ангел славы.
      Второй, художник и поэт,
      В стихах и красках был южанин,
      Но понимал он тень и свет,
      Как самородок-палешанин.
      Был долго в лагерях второй,
      Вернулся - весел, шумен, ярок,
      Жизнь для него была игрой
      И рукописью без помарок.
      Был не по правилам красив,
      Чужой сочувствовал удаче
      И умер, славы не вкусив,
      Отдав искусству жизнь без сдачи.
      И только дружеский архив
      Хранит накал его горячий.
      А третья нaм была сестрой.
      Дочь пошехонского священства,
      Объединяя страсть и строй,
      Она искала совершенства.
      Муж-юноша погиб в тюрьме.
      Дитя свое одна растила.
      За робостью в ее уме
      Упрямая таилась сила.
      Как будто на похоронах,
      Шла по дороге безымянной,
      Но в то же время был размах,
      Воспетый Осипом и Анной.
      На кладбище Немецком - прах.
      Душа - в юдоли богоданной.
      А мне, четвертому, ломать
      Девятый суждено десяток,
      Осталось близких вспоминать,
      Благословляя дней остаток.
      Мой путь, извилист и тяжел,
      То сонно двигался, то грозно.
      Я счастлив, что тебя нашел,
      Мне горько, что нашел я поздно.
      Случается, что снится мне
      Двор детских лет, грехопаденье,
      Иль окруженье на войне,
      Иль матери нравоученье.
      А ты явилась - так во сне
      Является стихотворенье.
      Семен Липкин
      * Первая строфа посвящена Арсению Тарковскому
      Вторая - Аркадию Штейбергу.
      Третья - Марии Петровых.