ИЛЬЯ МИРОНОВИЧ. И там не узнали, что вы еврей? Никто не выдал?
      ЮЗЕФ ПОМИРЧИЙ. Вы же видите, я не очень похож. А польский я знаю даже лучше, чем идиш. Никто не выдал.
      ИЛЬЯ МИРОНОВИЧ. А...
      ЮЗЕФ ПОМИРЧИЙ. Осматривали. Я не обрезанный. Мой отец был старый пепеэсовец, противник религиозных предрассудков. Спасибо ему, но еще большее спасибо майору Гулецкому. Без него я бы в Освенциме погиб. Прошу вас, приложите немного старания, помогите мне его разыскать. Или, может быть, мне написать в вашу газету? У вас это любят.
      Илья Миронович обещает постараться. Ему кажется, что он слышит фамилию Гулецкого впервые, но память ему изменяет. Он не только слышал фамилию Гулецкого, он видел его однажды.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      Картина седьмая
      Ульяновск. Октябрь 1942 года. Пристань. Уже несколько дней идет мелкий дождь. У пристани - пассажирский пароход "Петр Заломов". Пароход приписан в Горьком. Это его последний рейс в 1942 году. Он отвезет пополнение в Сталинград и вернется в Горький, где останется зимовать в затоне до мая будущего года. Пришвартуется он не в Сталинграде, это невозможно, почти весь город у немцев,- а повыше, в Николаевке. На ульяновской пристани шум. Люди хотят попасть на пароход, кому надо в Куйбышев, а кому в Саратов, но их не пускают, билеты не продаются. Жен-щины, молодые и старые, в плюшевых жакетах, торгуют самогоном. Предпочитают деньгам продукты, но у пополнения нет продуктов. Один солдат снял с себя тельняшку и сует ее частной торговке. Та отказывается от товарообмена. Почему-то все солдаты в матросских тельняшках, которые видны сквозь широко распахнутые, что не положено, и рваные, грязные гимнастерки.
      Армия ссорится с коммерцией. Постороннему нелегко разобраться в причине споров. Одно ясно: вот этот солдат, желая убедиться в том, что ему действительно предлагают самогон, выпивает для пробы столько зараз, что советская целовальница приходит в неистовство, другой солдат просто вырывает бутылку из-под уксуса из женских рук, и женская матерщина разрывается высоко в сыром осеннем воздухе.
      Оглушенный криком, озираясь, по грязной доске, заменяющей трап, на пароход неумело поднимается молоденький лейтенант в морской форме. Двадцать пять лет спустя мы с ним увиделись в Мюнхене. Сейчас, на ульяновской пристани, Илье Мироновичу двадцать четыре года. Накануне войны он окончил в Москве институт иностранных языков, с начала войны был мобилизован и направлен на шестимесячные курсы военных переводчиков в городе Ульяновске. Ему только что присвоили воинское звание, он убывает в распоряжение штаба Волжской военной флотилии, на Сталинградский фронт.
      Нижняя палуба полна солдат в тельняшках. Странные это солдаты. Чем-то недовольны, кричат, матерятся, не видно, чтобы у них был командир. Сброд. Палуба заплевана. Грязь, нанесенная с мокрой пристани, смешана с окурками. Некоторые солдаты валяются в этой грязи, курят, думают, даже спят. Как всегда и всюду в подобных случаях, и на этой палубе есть вожак, подавляющий и обвораживающий остальных умом, дерзостью, возможно, физической силой. Он единственный из солдат чисто выбрит. И еще одна особенность: у него вместо гимнастерки - джинсовая куртка, заграничная, в те годы большая редкость. Он благородно красив, благородно пьян. На вид ему лет тридцать.
      СОЛДАТ В ДЖИНСОВОЙ КУРТКЕ (ни к кому не обращаясь, хриплым голосом). Что такое девиация? (Формулирует.) Девиация есть отклонение магнитной стрелки компаса от линии магнитного меридиана, вызванное влиянием близко расположенных намагниченных тел. (В его глазах зажигается острый пьяный свет.) Где тут близко расположенные намагниченные тела? Где и когда мы с ними столкнулись? (Увидев Помирчия.) Лейтенант, это ты - намагниченное тело?
      ИЛЬЯ МИРОНОВИЧ (растерянно). У меня литер. Мне каюта полагается.
      СОЛДАТ В ДЖИНСОВОЙ КУРТКЕ. Поднимись, лейтенант, к старпому, получишь каюту, раз положено. А нам в Сталинграде другие каюты приготовлены, нам их другой старпом предоставит, товарищ Азраил.
      ИЛЬЯ МИРОНОВИЧ (догадываясь). Ангел смерти?
      СОЛДАТ В ДЖИНСОВОЙ КУРТКЕ. Образованный. Ты, наверное, из абрамов?
      Илья Миронович, оскорбленный, поднимается по трапу на верхнюю палубу.
      Картина восьмая
      Великолепно обставленная каюта капитана парохода. Морской блеск. Капитан женщина, и такая женщина, о которых говорят: русская красавица. Она сообщила свое имя-отчество, но собеседники называют ее Сашей, а Николай Ефимович иногда Сашенькой. Николай Ефимович - крупный, под стать Саше, сорокалетний мужчина, того русского типа, который смахивает на цыгана, что, как это ни странно, придает его грубому лицу некоторую утонченность. На нем нет погонов, в петлице ромб. Он комбриг. Пока он лежал, после ранения, в ульяновском госпитале, это звание упразднили, и Николай Ефимович, направленный в Сталинград, волнуется, он озабочен: что ему там дадут - генерал-майора или полковника?
      Другой собеседник, Илья Миронович, именуется здесь Ильюшей. Оба ухаживают за капи-таном, оба обалдели от ее невероятной красоты, она, кажется, отдает предпочтение молодому, это раздражает комбрига - тем более что водку и почти всю закуску выставил он, жалкий вклад лейтенанта - банка бычков в томате. В широком иллюминаторе, выходящем на верхнюю палубу, видны вдали, в серой осенней мгле, неясные очертания домов, высокий обрыв, может быть, думает Илья Миронович,- тот самый, гончаровский.
      КОМБРИГ (по всему видать - он ходок). Широка Волга, глаза радуются. У нас, в Сибири, все реки широкие. И люди - с широким сердцем.
      САША (окая). Я природная волжанка, в Нижнем родилась. Мы там все волжские города по-старому называем: не Горький, а Нижний, не Куйбышев, а Самара, не Ульяновск, а Симбирск. Только Сталинград не называем Царицыном. Да, на этой реке родилась, могла бы, кажется, привыкнуть, сколько лет хожу по Волге, сперва с отцом, он у меня потомственный речник, потом студенткой-практиканткой, потом старпомом, а как война началась, меня капитаном назначили, все хожу по Волге, а никак на нее не налюбуюсь, все ее волошки знаю. В песне про нее поется: красавица. Но красавица, пока молодая, всегда одна и та же, а Волга каждый раз другая, красивая, но другая.
      КОМБРИГ (говорит не то, что хочет сказать). Самая большая река в Европе.
      ИЛЬЯ МИРОНОВИЧ (чтобы быть ближе к цели). Ваш муж - тоже речник?
      САША (у нее ровные белые зубы). А почему вы уверены, что я замужем?
      КОМБРИГ. Такую не оставят без внимания.
      САША (теперь без кокетства). Мой муж - штурман дальнего плавания. Он окончил одесский водный институт, мы с ним вместе стажировку проходили. В загранплавании и познакомились. Виктор сейчас далеко, в Мурманске. Южанин, а на севере.
      КОМБРИГ. Ленд-лиз?
      САША (опять кокетливо). Военная тайна. (Серьезно.) Его рейс Мурманск - США и обратно.
      ИЛЬЯ МИРОНОВИЧ. И дети у вас уже есть?
      САША. Нет у нас, Ильюшечка, детей. Мы всего три года, как женаты. Успеется. После войны заведем, вызовем из Кировограда мать Виктора, пусть внука нянькает. А я без матери росла, умерла она у нас рано.
      КОМБРИГ (сочувственно, но бодро). Значит, воспитывала другая мать Волга-матушка?
      САША. Она.
      КОМБРИГ. Сашенька, тебя только в войну назначили капитаном "Петра Заломова"?
      САША. На этой посуде я впервые. Вообще-то я командую "Яковом Свердловым". Но наши умники выбрали именно меня, женщину, для того чтобы на "Петре Заломове" отвезти в Сталинград штрафников.
      КОМБРИГ. Идет война народная, а сволочь у нас не повывелась. У них там, внизу, есть командир, комиссар?
      САША. Не знаю. Кажется, есть командир, но я его видела только один раз, когда он привел свою ораву ко мне на борт.
      ИЛЬЯ МИРОНОВИЧ. Почему мы так долго стоим в Ульяновске?
      САША. Здесь штаб тыла Волжской военной флотилии. Ждем еще одну партию штрафников. Я боюсь сойти вниз. Уж какого хулиганья на Волге не навидалась, а эти... И мой старпом их боится, прячется, где - не знаю, бусой, наверное, каюта его пуста. А мне сейчас как раз надо проверить, как дела в машинном отделении. (Неожиданно плачет.) Господи, если бы вы могли понять, как мне тяжело, как я тоскую без Виктора, как он мне нужен, сию минуту нужен!
      КОМБРИГ. Понять нетрудно, Сашенька. Ты молодая. Кровь бьет.
      ИЛЬЯ МИРОНОВИЧ (Сашины слова всколыхнули в нем лучшие чувства). Нельзя так, товарищ комбриг.
      Комбриг собирается поставить на место зарвавшегося лейтенанта, но тут внизу раздается такой шум, будто падают тяжелые ящики. Саша вздрагивает. Комбриг поднимается из-за стола, чтобы навести порядок внизу, да и Саше показать себя. Впрочем, он действительно смел и решителен.
      КОМБРИГ. Спущусь к друзьям.
      Картина девятая
      Нижняя палуба. Двое солдат дерутся. Лица обоих в крови. На них смотрят лишь немногие. Например, солдат в джинсовой куртке дремлет на полу, лежа на спине и положив под голову сомкнутые руки. С трапа спускается комбриг.
      КОМБРИГ. Прекратить драку! Прекратить, приказываю!
      СОЛДАТ В ДЖИНСОВОЙ КУРТКЕ (приоткрыв глаза, лениво). Ты кто такой?
      КОМБРИГ. Встать, когда с тобой разговаривает старший по званию!
      СОЛДАТ В ДЖИНСОВОЙ КУРТКЕ (поднимаясь - с вызовом - медленно). Какое у тебя звание?
      КОМБРИГ. Как стоишь? Как разговариваешь?
      СОЛДАТ В ДЖИНСОВОЙ КУРТКЕ. Повторяю вопрос. Какое у тебя звание?
      КОМБРИГ. Товарищи краснофлотцы и красноармейцы, стыдитесь! Мать-родина вас зовет, а вы? А ведь, наверное, были комсомольцами, даже коммунистами. Кто у вас за старшего? Пусть мне доложит обстановку. Вы что, разучились знаки различия разбирать? Я - комбриг.
      СОЛДАТ В ДЖИНСОВОЙ КУРТКЕ. Такого звания в нашей армии нет. (С актерской тревогой обращаясь к остальным.) Братва, может, шпион?
      КРИКИ. Вязать его, гада!
      СОЛДАТ В ДЖИНСОВОЙ КУРТКЕ. Зачем вязать. А ну-ка, хватайте его!
      Комбриг пытается вытащить из кобуры свой "Те-те". Солдаты на него кидаются, валят. Солдат в джинсовой куртке снимает с комбрига ремень с личным оружием. Несколько солдат раскачивают комбрига и бросают его за борт в Волгу. Смех. Ликующая матерщина.
      СОЛДАТ В ДЖИНСОВОЙ КУРТКЕ. Человек за бортом. Как у Стивенсона!
      Появляются Саша и Илья Миронович. Они уже сверху увидели барахтающегося в реке комбрига.
      САША (оцепенев перед солдатом в джинсовой куртке). Виктор!
      Виктор Гулецкий, не выпуская из рук ремня с кобурой и револьвером, смотрит на жену. Все молчат.
      Картина десятая
      Начало ноября 1942 года. Через две недели начнется наше наступление по всему Сталинградскому фронту. Сталинград. Вернее, то, что от него осталось. Среди развалин как-то ухитрился уцелеть довоенный памятник Хользунову, теперь забытому герою. Правый берег. Раннее утро. По Волге плывет ледяное сало. Из двухэтажного кирпичного дома спускаются к реке двое немцев. Один из них, кажется, в большом чине. Немцы видны двум нашим разведчикам, затаившимся в развалинах, на чердаке полуразрушенного дома. Они в ватных брюках и в ватниках БУ. Второй немец - унтер-офицер. Если мы вглядимся в него попристальней, то узнаем в нем Дитриха Вальтера, будущего юриста солидной фирмы. У него пока еще целы обе ноги, и никак нельзя назвать его толстяком, уж это точно. Он держит полотенце, мыло, еще что-то, возможно зубную щетку и пасту. Тот, кто поваж-нее, раздевается до пояса, моет лицо, руки, грудь ледяной волжской водой, приказывает унтер-офицеру, и тот обливает его спину, зачерпнув из Волги воду одной рукой. Моющийся немец не обращает никакого внимания на то, что близко ложатся осколки: с нашего берега стреляют по невидимой цели вмерзшие в Ахтубу корабли Волжской военной флотилии.
      ВИКТОР ГУЛЕЦКИЙ. Душу он мне обжигает.
      ВТОРОЙ ШТРАФНИК (с восхищением). Плевал на жизнь как баба на утюг.
      ВИКТОР ГУЛЕЦКИЙ. Взять бы его.
      ВТОРОЙ ШТРАФНИК. У нас другое задание/
      ВИКТОР ГУЛЕЦКИЙ. Задание, задание. А не вредно было бы нам с тобой взять его.
      ВТОРОЙ ШТРАФНИК. Ты за болтовню или за попытку самострела?
      ВИКТОР ГУЛЕЦКИЙ. Убийство.
      ВТОРОЙ ШТРАФНИК (с уважением). Иди ты.
      ВИКТОР ГУЛЕЦКИЙ. Мы везли из Штатов военный груз. Порт доставки Мурманск. Я чистил ружье, не доглядел, оно выстрелило. Убил американского матроса. Все видели, что убил нечаянно, даже американцы подтвердили, что нечаянно, но комиссар давно ко мне придирался - и вот штрафной батальон морской пехоты.
      ВТОРОЙ ШТРАФНИК. Почему тот комиссар к тебе придирался?
      ВИКТОР ГУЛЕЦКИЙ (задумчиво). Я в партию не хотел вступать, а он меня все уговаривал, уговаривал. Надоел я ему. (С внезапным подозрением.) Ты-то за что? За болтовню? Или за драку на берегу?
      ВТОРОЙ ШТРАФНИК. Изнасилование. Мы стояли на переформировании, приклеили дело. А у нас было с ней согласовано. Известно: сучка не схочет, кобель не вскочит. Ей шестнадцати еще не было... Слушай, баланду травят, доказывают, что, если геройство проявишь, через три месяца в прежнем звании восстановят. Я старший лейтенант, а ты?
      ВИКТОР ГУЛЕЦКИЙ. Я же не был военнослужащим. Думаю, как штурману дальнего плавания, мне могли бы дать капитан-лейтенанта. А могли бы и не дать.
      Внезапный, тяжелый гул набегает грозно и страшно с левого берега. "Катюша" выбрасывает свой драконовидный огонь ало-синего цвета. Он закрывает все небо. Земля дрожит, будто перекатываются волны суши. Когда огонь исчезает в себе самом, а это происходит не сразу, открывается глазам убитый немец.
      ДИТРИХ ВАЛЬТЕР (кричит, в голосе плач). Неrr Оbеrst! Неrr Оbеrst!
      ВИКТОР ГУЛЕЦКИЙ. Полковник, оказывается, был. Жаль, не взяли. И он, лопух, в живых бы остался, и нам бы подфартило. Шутка ли, полковник.
      ВТОРОЙ ШТРАФНИК. Почем ты знаешь, что полковник?
      ВИКТОР ГУЛЕЦКИЙ. Слышишь, как живой кричит: Неrr Оbеrst!
      ВТОРОЙ ШТРАФНИК. Ты по-фрицевски понимаешь?
      ВИКТОР ГУЛЕЦКИЙ (дурно произнося). Ай спик ол форен ленгвиджес.
      Картина одиннадцатая
      Поселок Средняя Ахтуба. Февраль 1943 года. Ночь под воскресенье - второе воскресенье после освобождения Сталинграда. Командование Волжской военной флотилии, как и другие части Сталинградского фронта, организовало в честь небывалой победы банкет. Пир происходит в просторной, хорошо, по-флотски оборудованной землянке, очень чистой, под несколькими накатами, с гладким деревянным полом. Здесь помещается штаб флотилии. Все другие, находя-щиеся поблизости землянки называются по-корабельному: салон, кают-компания, камбуз, гальюн и т. д. Краснофлотцы и старшины сейчас пируют в каютах, в камбузе. В салоне мебель почти роскошная, она перенесена туда с большого волжского пассажирского парохода. Салон слишком мал для такого количества приглашенных, в него перейдут только избранные, но попозже. Кресел и стульев на всех не хватает, те, кто помельче званием, устроились на табуретках, которые, тоже по-морскому, именуются банками. Во главе стола, как положено,- командующий флотилией и член Военного совета, справа - начальник штаба, слева - нача-льник политотдела, далее сидят офицеры, нисходящие по рангу, сотрудники штаба и полит-отдела, начальник особого отдела, командиры канонерских лодок, соединений бронекатеров, командир полка морской пехоты, главный врач флотилии, до войны гинеколог, редактор флотильской газеты. В конце стола, на доске, опирающейся на две табуретки, сидят самые младшие по званию и по должности: машинистки, пожилая и помоложе, и четыре старших лейтенанта, среди них - Илья Помирчий, военный переводчик. Стол обильный, много водки, даже для сидящих в самом конце на перекладине есть икра, правда, кетовая (а для командования - и зернистая, и красная). Расселись, как сказано, сообразно званию и должности, но есть одно бросающееся в глаза исключение: во главе стола, сбоку от командующего флотилией контр-адмирала Бережного, виднеется младший лейтенант медицинской службы Казя Яновская, смышленая золотоголовая русалочка, полька из Киева. Обычно она держится скромно, точнее - скромно-кокетливо, но она выпила лишнего и, обращаясь к командующему флотилией, называет его Ванюшкой: она любовница контр-адмирала. От нее многое зависит, например повышение в звании и боевые награды. Ее поведением явно не доволен полковник береговой службы Зарембо, член Военного совета. Он самый умный человек во флотилии, так, по крайней мере, считает Илья Помирчий, - может быть, потому, что Зарембо к нему хорошо относится, особенно это стало заметно с того дня, когда Помирчий заменил заболевшего старшего переводчика, работал при штабе фронта во время допроса Паулюса и так ловко и быстро переводил ответы фельдмаршала, что заслужил одобрения самого Еременки.
      Казя Яновская, которая презирает и боится своего командующего, сладко чувствует, что у нее кружится голова, она думает о том, что, если начнутся танцы на свежем воздухе, она, в паре с Ильей Помирчим, сообщит ему завлекательным голосом, что он награжден орденом Красной Звезды, завтра он об этом узнает официально. Старший лейтенант ей нравится, ей кажется, что и она ему нравится, но он, ясное дело, опасается иметь любовь с пепеже самого командующего. Когда стало известно, что Помирчия похвалил Еременко, она, встретив Илью в землянке штаба (хотя сама в целом тоненькая, а медаль "За боевые заслуги" не висела, а лежала на ее кителе), спросила: "Мысли вы тоже умеете переводить?" - и двинулась дальше, обольщая. Есть ли у него девушка? Такие вежливые, интеллигентные всегда имеют подход и всегда умеют помалкивать. Надо попытаться, найти случай поговорить.
      О чем размышляет Бережной? Это никому никогда не известно. Все понимают, что командую-щий Волжской военной флотилии надеется получить орден Ленина и звание вице-адмирала, но глаза его ничего не выражают, никогда ничего не выражают. Даже в детском условном рисунке лица, даже в манекене больше живости и разумения, чем в глазах Бережного. Видимо, это ценное свойство помогло ему сделать карьеру. В 1930 году он, рабфаковец, был направлен комсомоль-ской ячейкой на Балтику, стал краснофлотцем и за тринадцать без малого лет флотской службы дослужился до контр-адмирала. Катализатором процесса было сначала сталинское уничтожение прежних кадров, потом война.
      Член Военного совета Зарембо не сработался с командующим. Обычно такую несработан-ность в руководстве многие объясняют властолюбием враждующих лиц, завистью, естественным у нас стремлением к доносительству друг на друга. Упрощают. Даже советским начальникам присущи обычные свойства людей. Члена Военного совета раздражает глупость командующего. Бывает глупость приятная, милая, податливая. Глупость Бережного тверда, как гранит, и неприс-тупна, как воздух. К тому же Зарембо заметил, что Бережной трусоват. Когда решили навестить, подбодрить моряков на правом берегу, где в развалинах домов притаились наши НП в городе, занятом немцами, Бережной вдруг, именно в ту, заранее назначенную ночь перехода простудился, пришлось Зарембо идти по волжскому льду без командующего.
      С офицерами Бережной груб, грубее, чем с матросами, иных, рассердившись, бьет, командира
      соединения бронекатеров, капитан-лейтенанта Каутского, обозвал жидовской харей.
      ГОЛОС ЗАРЕМБО. А мы сейчас Каутского представили к званию Героя Советского Союза. Каутский отчаянный. Страха не знает... Вот тебе и еврей. И начитанный. Я ему как-то говорю: "Громкая у тебя фамилия, Захар". А он: "И у вас, товарищ член Военного совета, громкая фами-лия". - "Это почему?" - "А в трилогии Сенкевича есть герой пан Зарембо".- "Вот как. Что за писатель?" - "Всемирно известный польский классик". Отвечает без нахальства, спокойно, а нас бомбят посредине Волги... Дам ему тост произнести.
      Захар Каутский поднимается с табуретки. Он небольшого роста, широкоплечий, с головой огромной и плотной курчавости, надвигающейся над узким лбом. Он знает от дружков из штаба, что представлен к высокой награде, но не предполагал, что ему на банкете окажут такой почет, дадут слово для тоста. Держа стакан с водкой, картавит:
      - Мы, сталинградские моряки, с именем Сталина...
      - Смирно! - заглушает его, вскакивая, Бережной.
      Все встают.
      В землянку, в сопровождении небольшой свиты, вступает, слегка прихрамывая, командующий фронтом генерал-полковник Еременко. Это ему было предназначено кресло, таинственно пусто-вавшее между Бережным и Зарембо. Уже Илья Помирчий спрашивал себя: "Для кого это кресло? Может быть, для Ильи-пророка, как у евреев на пасху?"
      Бережной рапортует, Еременко привычно, скучно слушает, потом направляется к креслу. Офицеры освобождают места для его свиты. У будущего маршала лицо простонародное, но не крестьянское, а такое, как у когдатошних швейцаров в важных ресторанах или у дворников доходных домов. В быстрых глазах за очками под морщинистым лбом - природное понимание людей, солдатская, ефрейторская хитреца то и дело сменяется в них властной угрюмостью. Он объезжает в эту ночь пирующие штабы всех подчиненных ему крупных подразделений, но усталости не чувствует. Он нигде не пьет, выпьет у себя, со своими, но он пьян, пьян сталинградской победой, поздравлением Сталина. Все садятся, кроме Захара Каутского, который, держа стакан, не знает, как ему быть.
      ЕРЕМЕНКО (в его полководческой памяти сохранился Каутский). А, ренегат. Тост толкаешь? Ну-ну, давай. Помнишь, как ты меня к Родимцеву, к трубе перевозил? Ох, и огонь же над нами навис. Узнал меня, что ли, Паулюс в лицо? Кабы не ты, не сидеть мне за этим столом.
      КАУТСКИЙ (безумно счастлив). Да здравствует Суворов наших дней, генерал-полковник...
      ЕРЕМЕНКО (доволен, но прерывает). Все мы внуки Суворова, дети Чапаева. (К Бережному.) К Герою ты его представил?
      БЕРЕЖНОЙ. Так точно, товарищ командующий фронтом, представил.
      ЕРЕМЕНКО. А того, штрафника, представил? (К Зарембо.) Сорок шесть "языков" доставил Горохову на Рынок! И когда: в августе и в сентябре, когда вся немецкая сила шла на нас. Сорок шестого при мне привел, Горохов его расцеловал, сказал: "Нужен мне румын, вот как нужен, приведешь?" - "Приведу, товарищ полковник, да на что он вам? Все равно, что Паулюсу узбек". Тут я вмешался: "Докладывай о себе",- говорю. Дьявол, не человек! Докладывает: "Бывший штурман дальнего плавания, ныне временно солдат штрафной роты"."Почему временно?" - "На справедливость надеюсь".- "Как фамилия?.." (К Бережному.) Вот фамилию забыл.
      КОМАНДИР ПОЛКА МОРСКОЙ ПЕХОТЫ (встает, осмелев). Гулецкий ему фамилия, товарищ командующий.
      ЕРЕМЕНКО. Да, Гулецкий. Я ему тут же сказал: "Был солдат, а теперь капитан." На поле боя присвоил. (Опять к Зарембо.) Одобряешь, политик?
      ЗАРЕМБО. Офицерское звание он заслужил. Имеет высшее гражданское морское образование. Храбр. Инициативен. Но озлоблен.
      ЕРЕМЕНКО. На кого? На немца?
      ЗАРЕМБО. В партию его никак не вовлечешь. Лично беседовал с ним. Неясен.
      ЕРЕМЕНКО. К Герою представлен?
      БЕРЕЖНОЙ. У нас с членом Военного совета есть мнение пока воздержаться.
      ЕРЕМЕНКО (на месте Бережного он поступил бы так же, понимает его, но радуется своей возможности быть справедливым, смелым). Почему? Может, тебя, матра, вместо него к Герою представить? Он в партию не лезет, потому что не карьерист. Героем станет - вступит.
      БЕРЕЖНОЙ. Он поляк.
      ЕРЕМЕНКО (так удивлен глупостью Бережного, что даже не сердится). Ну и что? Рокоссовский тоже поляк. Дзержинский был поляк.
      КАЗЯ ЯНОВСКАЯ. И я полька, товарищ командующий фронтом.
      ЕРЕМЕНКО (Бережному). Почему сидит не там, где полагается? Слышишь,- не там, где полагается! Твоя блядь? А ну-ка, старая матра, выкинь ее сраной жопкой на чистый снег! (Успокоился, понимает, что ждут от него других слов, торжественных, ведь победа неслы-ханная. Встает. Все встают.) Благодарю вас, товарищи моряки, за матросскую, командирскую службу. Хорошо вы дрались. Я уверен, что все, кто отважно воевал, не жалея своей жизни, будут отмечены боевыми правительственными наградами. Спасибо "Усыскину" и "Чапаеву" за огонек, спасибо бесстрашным бронекатерам, морской пехоте, смертникам, можно сказать. Спасибо всем героям в тельняшках. Слава великому Сталину, гениальному полководцу всех времен. До новых побед, товарищи! Ура!
      ВСЕ (от души). Ура!
      ЕРЕМЕНКО (Бережному). Не будет Гулецкого в списках, так я тебя... (Грозит кулаком и удаляется со свитой.)
      Зарембо доволен унижением Бережного и Кази. Впрочем, довольны все. Казя плачет. В глазах Бережного тускло возникает что-то похожее на мысль.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      Картина двенадцатая
      Горький. Первые майские дни 1943 года. Сад у кремля. Он еще не отделен, как теперь, лестницей от "Откоса" - городского бульвара на берегу Волги. Вечереет, но день еще светел, бледно-розов, вода Волги вблизи серая, подальше - сиреневая. По ней плывут редкие суда. Приближается к берегу большой пароход "Молотов", на нем возвращаются из Перм-ской (тогда - Молотовской) области эвакуированные, главным образом женщины и дети. Между Сталинградом и Ензтаевской "Молотов" подорвется на речной мине, речные мины опаснее морских, они долго прячутся в прибрежных кустах, и вдруг ветер выносит их на стрежень.
      Люди с "Откоса" и кремлевского сада машут пароходу, незнакомым его пассажирам, большинство которых погибнет. Людей много, и сидящих на скамьях, и гуляющих. Здесь и голодные старухи, и дети, и тыловые солдаты, матросы и офицеры с подругами из местного населения, подругам весело, потому что у них есть кавалеры, пусть даже однодневные, а у других нет. Сталинград отгремел в феврале, Курская дуга еще не запылала, в майском воздухе отчетливы дыхание деревьев, дыхание Волги, в нем надежда, молодое желание жить и, хотя идет страшная война,- вечная вера в то, что дыхание деревьев, светло-розовый блеск вечереющего дня, весенняя душа Волги, этот большой пароход с возвращающимися эвакуи-рованными сильнее смерти, победят смерть.
      На одной из скамей - двое в морской форме: Герой Советского Союза майор Гулецкий и его жена Саша, капитан речного флота. Виктор Гулецкий чему-то своему смеется.
      САША. Тебе смешно.
      ГУЛЕЦКИЙ. Увидел - пассажирский приближается и вспомнил, как мы твоего выбросили за борт. Вода холодная была, ведь октябрь. Долго он обсыхал?
      САША Я так гордилась тобой, так тосковала по тебе, ждала, никого не замечая, а ведь ты знаешь, как на меня смотрят мужики. Зыркают зыряне. Ты не хочешь меня понять, а мог бы, если бы любил меня, как я тебя любила. И люблю. Что было со мной, когда я тебя увидела среди этого сброда на грязной палубе. Мой Виктор, мой умный, смелый, красивый, стал пьянью, штрафником! В ту минуту я готова была себя убить. И тебя убить. Но я пересилила себя, поз-вала тебя в свою каюту, ждала, ждала раскаяния, любви. Конечно, я бы простила тебя, а ты..
      ГУЛЕЦКИЙ. Что именно ты бы мне простила?
      САША (не отвечая на единственно разумный вопрос). Врать не буду, его не люблю, только тебя любила, но я благодарна ему, он дает мне то, что мне сейчас нужнее всего: он обожает меня. В марте приехал ко мне полковником, мы зарегистрировались, пробыл две недели и опять на фронт. Посылки присылает: то летчик привезет, то шофер на грузовике. Снабжает.
      ГУЛЕЦКИЙ. Как ты при живом муже с другим расписалась?
      САША. Я запросила Мурманск, мне прислали справку, что ты пропал без вести.
      ГУЛЕЦКИЙ. Он посоветовал?
      Саша молчит.
      ГУЛЕЦКИЙ. На каком он фронте?
      САША. Военная тайна. (Впервые улыбается, показывая крупные белые зубы.) В штабе у какого-то Ватутина. Знаешь?
      ГУЛЕЦКИЙ. Не слыхал. Колбаса в американской банке - из тех посылок?
      САША. Почему ты приехал ко мне в Нижний?
      ГУЛЕЦКИЙ. Я мог бы поездом прямо в Москву, мне туда сначала надо, но, когда я выписался из госпиталя, я там после ранения почти два месяца припухал, наши ребята предложили мне пойти до Горького на корабле, зачем в вагоне пыль глотать, вонь нюхать, когда есть корабль, он здесь чиниться будет, каюта чистая, питание флотское, опять же Волга. А Москве Нижний - брат ближний, сегодня выедем, завтра в Москве, одна ночь в поезде. Впрочем, я не спешу. Не очень спешу.
      САША. Не о том тебя спрашиваю. Раньше ты был открытый, не крутил. Я спрашиваю, почему ты ко мне приехал, ночь у меня провел, почему близость у нас была.
      ГУЛЕЦКИЙ. Я не знал, что ты другого успела найти, а когда узнал...
      САША. Разозлился? И со мной лег со зла? Вроде мстил? Хоть ты и Герой Советского Союза, а дерьмо.
      ГУЛЕЦКИЙ. (вяло). Я не только тебя потерял, Саша. Я себя потерял. Не знаю, чего хочу, двигаюсь так, как мне велят. Автоматика срабатывает. Сказали мне корабль идет в Горький, давай на борт, я вспомнил, что мы с тобой жили в Горьком, что ты сейчас там, и согласился. Направляют меня в польскую дивизию освобождать родину дедушки и бабушки от моря до моря, ведь я моряк. А я по-польски ни в зуб, в костеле был всего один раз в детстве, хотя считался католик. Что мне эта польская дивизия.
      САША А что тебе я?
      ГУЛЕЦКИЙ. Не знаю. Ничего не знаю. Ничего не хочу. В том-то и беда. Все мне надоело. Думаешь, только ты от меня отказалась? Вся жизнь от меня отказалась, вся жизнь меня обманула, предала, а чего хочу вместо обмана - не знаю.
      САША (гладит его по руке). Скажи мне только одно слово, и я порву с ним, напишу обо всем Николаю Ефимовичу. Ты не думай, я всегда верила в тебя, продолжала верить, и, когда ты ко мне вошел с геройской звездой, я не удивилась, обрадовалась, но не удивилась. Ты теперь в партии?
      ГУЛЕЦКИЙ. Не вступал и не вступлю. Кто такой Николай Ефимович?
      САША. Муж. Скажи одно слово, и я буду ждать.
      ГУЛЕЦКИЙ. Жди меня и я вернусь.
      САША. Вика, это правда или стих?
      ГУЛЕЦКИЙ. Стих, Сашенька, глупый стих. Правды нет. Есть глупый стих.
      САША. Что с тобой стало? Ты был веселым, остроумным, волевым. Теперь скучный, недобрый. А еще герой. (Догадываясь) Медсестра, которую мы здесь ждем... У тебя с ней что-то есть?
      ГУЛЕЦКИЙ. Ничего у меня с ней нет. Она полька, потому и ее из флота перевели в польскую дивизию. И мы едем вдвоем.
      САША. Где она ночевала?
      ГУЛЕЦКИЙ. На нашем корабле.
      САША. Она знает по-польски?