- Разрешите пробить боевую тревогу? - И, не дождавшись разрешения смущенного Степки, кричит: - Виктория! Покинь келью!
      Виктория аккуратно причесана, свежая, сияющая, на бровях еще поблескивают капельки воды; на ней замшевые домашние туфли, коричневое шерстяное платье; она улыбается Степке, отцу. Пригласив Степку в свою комнату, Виктория придвигает стул, садится рядом. У нее небольшая уютная комната, тщательно убранная; много книг, которые не помещаются на стеллаже, лежат на подоконнике, столе, даже на свободном стуле. На столе - раскрытый учебник, по которому Виктория готовится к экзаменам.
      - Эх! -вздыхает Степка, показывая на книги. - Мне бы столько накопить.
      - Папино богатство! - говорит Виктория и добавляет, посмеиваясь: - Он книгу из-под земли достанет!
      Дома Виктория держится значительно проще, чем на работе, она приветлива, кажется ниже ростом - наверное, оттого, что на ней мягкие домашние туфли. И движения ее дома мягче, более плавные. Степка чувствует себя непринужденно. Он спрашивает:
      - Ты не сердишься на меня за вчерашнее? Ну, что уснул!
      Она сердито сводит на лбу тонкие крутые брови, но отвечает миролюбиво:
      - Трудно на тебя сердиться - ты как ребенок!
      - Несерьезный, да? -огорчается Степка. - Ты думаешь, несерьезный?
      - Серьезным тебя не назовешь, - отвечает она, незаметно для Степки снимая под столом домашние туфли и вталкивая ноги в выходные, модельные. Нога не попадает, и она поэтому заминается, говорит приглушенно: - Ты сам, наверное, не считаешь себя серьезным.
      - Не считаю, - сознается Степка.
      Виктория сама не знает, что творится с ней, - собиралась встретить Степку сухо, небрежно, говорить с ним нехотя, показывая, что не забыла позорного случая, но вместо этого, увидев Степку, обрадовалась, с трудом скрыла это, заговорила с ним радушно. Он сидит перед ней в коричневом, хорошо сшитом костюме, ловко облегающем его крутые плечи, шея у него по-юношески нежная, но загорелая, крепкая. Степкина рука лежит на столе рядом с рукой Виктории. Он замечает это и осторожно убирает руку, сам не зная почему, может быть потому, что ее рука маленькая, нежная, тонкая, а его большая, грубая, с мозолями.
      - Поехали кататься на мотоцикле, - предлагает Степка.
      - Поехали, - тихо отвечает она.
      Ей восемнадцать лет, она здоровая, сильная девушка, хорошо ест, хорошо спит, дышит свежим обским воздухом. Степка первый парень, который входит в маленькую девичью комнатку Виктории.
      - Так поехали? - Он отводит взгляд, смущается.
      Они выходят в гостиную. Григорий Иванович читает "Известия", но, услышав скрип двери, бросает газету на стол, шутливо говорит:
      - Дщерь, куда направляешь стопы? Ответствуй, Степан!
      - На мотоцикле кататься! -чужим басом отвечает Степка. Он вообще, разговаривая с Григорием Ивановичем, всегда басит, не нарочно, а сам того не замечая, от смущения.
      - Неплохое мероприятие! -одобряет Григорий Иванович, соединяя их взглядом, который говорит: "Что же, очень хорошо, что Степка Верхоланцев стоит рядом с ней!"-Благословляю! -шутит Григорий Иванович. - Пусть будет короткой ваша дорога и достанет бензина.
      - Полный бак! - басит Степка.
      В это время из дверей третьей комнаты выходит мать Виктории - высокая, прямая женщина, со строгими, внимательными глазами. Зовут ее Полина Васильевна, она работает директором Карташевской средней школы. У нее быстрые, решительные движения, громкий голос.
      - А, Верхоланцев, здравствуйте! -говорит Полипа Васильевна, вплотную подходя к Степке и прямо взглядывая на него. - Кажется, собираетесь куда-то?
      - Мы, мама, кататься на мотоцикле! -ласково отвечает Виктория.
      Полина Васильевна берет Степку за руку, легонько подтягивает к себе.
      - Присядьте, Степан! Вот так, хорошо! Расскажите-ка мне, что у вас там случилось!
      - Да ничего не случилось! -весело откликается Степка. - Виктория выступила, раскритиковала, ну и все. Пустяки!
      - Пустяки ли? - Полина Васильевна строго качает головой. - Пьяница какой-то там у вас завелся, кто-то спит во время работы.
      - Это... я... сплю! -покраснев до пунцовости, говорит Степка. - Пришел на песок, улегся и... нечаянно уснул.
      - И долго проспал? -смешливо надувает щеки Григорий Иванович. - Ты ответь - долго?
      - Полчаса! -басом говорит Степка.
      - Замечательно! -хохочет Григорий Иванович. - Чем же это кончилось?
      - Григорий! -недовольно перебивает его Полина Васильевна. - Дело серьезное. Скажите, Степан, а кто этот пьяница, дебошир?
      - Какой он дебошир? -удивляется Степка. - Ульян, когда пьяный, спокойный. Вот только любит выпить.
      - Но он опаздывает на работу, выходит пьяным!
      - Это бывает! -печально отвечает Степка. - А вообще он хороший.
      Полина Васильевна шумно ходит по комнате, сложив руки крестом на груди, резко поворачивается в углах.
      - То, что вы проспали, это, конечно, пустяк, Степан, но, в общем, Виктория-то права?
      - Конечно! Я спал, Ульян был с похмелья, а дядя Истигней ждал своей приметы...
      - Какой приметы? -поражается Виктория.
      - Да на большом осокоре... Колдует!
      Виктория хочет еще что-то спросить у Степки, но мать останавливается между ними, улыбаясь, полуобнимает Степку за плечи.
      - Счастливо, Степан! Катайтесь на мотоцикле. Только, пожалуйста, осторожней... Я видела, как вы носитесь. Ужас! Ради бога, осторожней!
      Когда они выходят в сени, Степка говорит:
      - Ох, и хорошие у тебя родители, Виктория! Не зря их ученики так уважают.
      - Ничего! Неплохие люди! -снисходительным тоном отвечает Виктория. Ну, пошли!
      На четвертой скорости Степка до отказа поворачивает рукоятку газа. Мотоцикл летит по проселочной дороге. Гулко проносятся мимо яркой березовой рощи; как пустая бочка, гудит под колесами деревянный мостик; взревев мотором, наклонившись, мотоцикл минует изгиб реки. Обь тусклой стальной полосой струится назад.
      От радости, от счастья, оттого, что встречный поток воздуха бьет в лицо, у Степки мгновениями останавливается сердце. Обь изгибается круто, на повороте широкая, как море, берег еле виден в синей дымке. Потом дорога выскакивает на крутояр, повисает над ним, еще раз подпрыгнув, выбегает на круглую полянку, отороченную кустами смородины и черемухи. Мотоцикл останавливается. Наступает тишина.
      С пятнадцатиметровой вышины обрыва слышно, как течет Обь - волна тихонько позванивает, поплескивает. Когда ветер уносит душное облако бензина, веет запахом смородины.
      - Чувствуешь, как пахнет смородина? -спрашивает счастливый Степка.
      Ни один запах не вызывает у Степки столько воспоминаний, как запах смородиновых листьев, - стоит уловить его, как перед глазами встает детство. Коротенькие штанишки с падающей лямкой, пыльная чащоба лучей в садике, где мать посадила смородину, горячий песок, щекочущий босые пятки; потом вспоминается, как он, совсем еще маленький, покачиваясь, сидит на широкой лошадиной спине, пахнет сладким лошадиным потом, сеном; ему скучно качаться, он дремлет, но вот блеснет вода, покажется знакомая искривленная ветла у озера, березовый околок, и тут тоже пахнет смородиновыми листьями. Потом Степка с приятелями возит сено, купает лошадей в теплой протоке, ездит в ночное, и где бы он ни был - везде душно и волнующе пахнет смородиной... Вспоминается и такое: в доме пусто, непривычно тихо, мать, одинокая, печальная, ходит по скрипучим половицам и никак не может остановиться. Степка с братьями и сестрой пьют чай, настоенный на смородиновых листьях, так- как настоящего чая нет, да и хлеба тоже. Так и запомнилась ему война смородиновым запахом.
      Когда Степка впервые написал на бумаге большими буквами слово "Родина", ему показалось, что в классе чем-то остро и волнующе запахло. Он замер, повел носом- пахло смородиной. И даже в самом этом слове Степка однажды с удивлением обнаружил многозначительное: смородина...
      - Посидим, Виктория! -просит Степка.
      Обь спокойна, величава, какой всегда бывает в начале августа. Катится к северу, точит правый берег - вкрадчивая, на вид тихая, послушная, а на самом деле не такая. Незаметно, исподволь, пролагает она себе кратчайший путь на север, из года в год сминая и пологие и крутые берега. Потому так много на ней стариц, иные из которых шире самой Оби.
      Обские жители многим похожи на нее: на вид неторопливы, степенны, не крикливы; так же, как она, не бурлят, не торопятся, а кажется, что тихохонько живут они. Но вот приглядишься, войдешь поплотнее в их жизнь и скажешь: "Ой, нет! Не то! Какая там плавность, да постепенность, да тишина!" Поймешь, что похожи обские жители на свою реку, которая незаметно, настойчиво и неотвратимо пробивает себе путь на север...
      - Холера! -восхищенно произносит Степка, обращаясь к Оби. - Ну и холера! -продолжает он нарымским гонором: напевно, протяжно. - Она ведь в прошлом году была до тех берез, а нынче где они, березы? Обсохли!
      Они лежат на траве, рядом. Виктория уперлась подбородком в скрещенные руки, Степке виден ее профиль- крутая линия лба, резко вырезанные ноздри, маленькое ухо, обрамленное завитками волос, губы плотно сжаты.
      - Как хорошо! - говорит она, вдыхая прохладный воздух реки.
      - Хорошо! -тихо отвечает Степка, наблюдая за сине-фиолетовым жуком.
      Добравшись до кончика травинки, жук чешет ногу о ногу - они у него мохнатые, суставчатые, - затем неторопливо раздвигает жесткие створки крыльев, выпускает из-под них другие крылья - желтые и прозрачные, начинает быстро вращать ими; слышен низкий, все усиливающийся гул, и жук круто взмывает в небо.
      - Мощный! - уважительно произносит Степка. - Говорят, у них усики похожи на радиостанцию. Настроены на одну волну и - пожалуйста!
      Виктория не отвечает. Природа настраивает ее на особый лад. Она ощущает себя как бы в центре всего, что есть вокруг, - деревьев, озер, реки, зарослей смородины. У нее появляется чувство гордости, воодушевления; она с сожалением думает о людях, которые лишены этого торжественного и ликующего чувства. Ей кажется, что общение с природой делает ее сильнее, увереннее в себе. На ум приходят мысли о большом, важном, непреходящем, а мелочи жизни, пустяки незаметно уходят в сторону. Виктории хочется говорить о жизни, о будущем.
      - Ты чего? -спрашивает Степка, так как Виктория решительно приподнимается.
      Охватив руками колени, она задумчиво говорит:
      - Я думаю о жизни, Степан! Ты, конечно, помнишь слова Николая Островского о том, что жизнь нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы...
      - Знаю, - говорит Степка, охваченный ее воодушевлением. - От этих слов мороз пробирает!
      - Прекрасные слова! -восхищается Виктория. - Я была совсем маленькой, когда мама прочитала мне их. И я сразу запомнила. Ты знаешь, что они вызывают у меня? Желание идти по жизни гордо, решительно, добиться многого, стать большим человеком. Мы в молодости о смерти, естественно, думать не в состоянии. Но придет время, когда каждый из нас должен будет дать отчет за сделанное. У меня замирает сердце при мысли о том, что мне привелось бы прожить жизнь так, как она идет сейчас. - Она отгоняет от себя эту мысль и говорит: -Все пути открыты перед нами! Дело чести каждого идти по жизни прямо!
      - Я знаю слова Островского, - медленно говорит Степка. Он улыбается, покусывает палец. - Я однажды получил двойку по литературе, учительница разволновалась и сказала: почитай Островского. Я прочитал как раз эти слова и убежал в лес. Стыдно стало! А потом исправил двойку, хотя и по скучному писателю. Мы тогда Гончарова проходили...
      Виктория не слушает его. Она продолжает свое.
      - Человек живет только в стремлении к большому! - торжественно произносит она.
      - Я однажды прочитал слова Островского дяде Истигнею, - говорит Степка. - Он послушал, помигал. Дня четыре прошло, я думал, дядя Истигней давно уже забыл о них, а он и сказал: "Я, Степан, обдумал те слова. Подходящие! Мои, если хочешь знать, слова!" Вот чудак! - смеется Степка и спохватывается, спрашивает: - Что ты сказала, Виктория?
      - Человек живет только в стремлении к большому! - повторяет она. Иначе жизнь стала бы пустой. Послушай, что я скажу, Степан. Ты живешь без цели в жизни, без мечты. Подожди, не перебивай! -просит она, так как Степка делает нетерпеливое движение. - Ну хорошо, ты кончил девять классов, собираешься учиться дальше. Для чего? Мне кажется, что ты делаешь это по инерции - все учатся, буду и я учиться! Не так ли, Степан?
      То, что хотел сказать Степка, вероятно, не стоит уже говорить Виктория опередила его, напомнив о вечерней школе. Степка задумывается. Да, он записался в десятый класс вместе с Семеном Кружилиным, но она, вероятно, совершенно права, когда говорит, что он сделал это по инерции. Именно: все учатся, и он собирается учиться.
      - Человек без цели подобен путнику без компаса! - говорит Виктория.
      Да, она права - у него, пожалуй, нет цели в жизни, вернее, такой цели, которая имела бы определенное название, облеклась бы в плоть: институт, военное училище, курсы дизелистов, двухгодичная школа штурманов. Когда Степка думает о жизни, он не видит такой цели, он видит что-то туманное, еще не оформившееся.
      Нет, он определенно человек без цели в жизни, и чем Степка больше думает об этом, тем это становится очевиднее. Он размышляет о своей жизни и с огорчением признает, что ему нравится жить так, какой живет, - ловить рыбу, спать в прохладных сенях, ездить в лес с Викторией, дружить с Семеном Кружилиным. Нет, видимо, он не требователен к себе, если его не гнетет такая жизнь. Он всегда мог бы работать на промысле. "Пустой человек! -думает о себе Степка. - Ничего большего ты, конечно, не сделаешь!" От этой мысли на душе становится тяжко...
      - Ты права, Виктория! -упавшим голосом произносит он.
      Никогда еще Степка так ясно не сознавал своей нетребовательности к жизни. Порой ему приходила в голову мысль, что нужно принять какое-то решение, что-то обдумать раз и навсегда, но мысль эта быстро улетучивалась. Вообще, если признаться, он совсем мало думает о себе.
      - Ты права! -печально повторяет Степка.
      Горько узнавать о себе такие вещи! Особенно если тебе двадцать лет и ты рядом с красивой и умной девушкой, которую любишь так, что перехватывает дыхание. И эта девушка не такая... Степка тоскливо думает о том, что Виктория не чета ему - имеет цель в жизни, рада ей, счастлива, идет по жизни твердо и решительно. Уж она-то добьется своего, станет врачом, может быть знаменитым врачом. А он останется рыбаком и будет жить несбыточными фантазиями о белом космическом корабле. Ох, Степка, Степка!
      - Дела как сажа бела! - огорченно улыбается он.
      - Ты не расстраивайся! - сочувствует Виктория, тронутая переживаниями Степки, который не умеет скрывать своих чувств. - Ведь ничего не потеряно! Впереди- жизнь. Кончишь десятилетку, пойдешь в институт. Только нужно проявить волю, настойчивость! Нужно взять себя в руки!
      Она воодушевляется, гордо поднимает голову:
      - Знаешь, Степан, я помогу тебе! Буду контролировать тебя, если нужно, помогу... - Ей кажется, что она сможет сделать это. Она заставит его поступить в институт. Это решение, появившееся внезапно, переходит в настойчивую, твердую уверенность, что именно так и нужно поступить. Ей вспоминаются какие-то женщины из книг, которые своей настойчивостью, волей, решительностью помогали героям подниматься вверх, становиться большими людьми с твердым характером. Разве она не может поступить так же? Конечно, может!
      - Мы так и сделаем! -радостно говорит Виктория. - Начнем с завтрашнего дня!
      Сейчас Степка очень нравится Виктории - он сильный, симпатичный; ей иногда хочется припасть к его выпуклой груди и замереть, слушая, как бьется Степкино сердце. Викторию тянет погладить Степку по мягким волосам, но она сдерживает себя, ей кажется, что в этом желании есть что-то обидное. Ведь Виктории надо, чтобы Степка был мужественным, гордым человеком, а не мальчишкой, которого хочется погладить по голове.
      Да, у нее, конечно, хватит воли, чтобы сделать его человеком. И она говорит Степке, что они пойдут по жизни рука об руку, чтобы пройти свой путь, ощущая локоть друга, что она его наставник и учитель.
      - Согласен, Степан? -воодушевленно спрашивает Виктория.
      - Конечно! -кричит Степка. - Конечно! Станем заниматься, я поступлю тоже в институт...
      Он останавливается, счастливо пораженный перспективой, которая открывается перед ним. Степка хочет сказать еще что-то радостное, благодарное, но в кустах раздается треск, грохот, над смородиной поднимается клуб пыли, потом слышен недовольный, чертыхающийся голос: "Понаставят мотоциклов, не проехать!"-и на поляне появляется Семен Кружилин. Он в той же замасленной рубахе, в какой бывает на промысле, на лоб сдвинуты большие очки - окуляры. Семен ведет за руль черный странный мотоцикл, похожий на железную сигару с двумя колесами, - так Семен модернизировал известный "ИЖ-56": впереди для обтекаемости напаян металлический лист, позади красно-голубой хвост; глушителя, конечно, нет, чтобы не терялась мощность, а заводится мотоцикл кнопкой.
      - Раззявы! -лениво говорит Семен. - Выставили мотоцикл на солнце. Почему? Ведь облезет краска! Чего молчишь, Степка? - Семен сплевывает, садится в седло, но перед тем как нажать кнопку, равнодушно произносит: Целуетесь, а Ульян Тихий валяется возле чайной... До того набрался...
      Прикоснувшись пальцем к кнопке, Семен вызывает гремящий вой мотора, склонив ухо, прислушивается к нему, сбавляет газ, кричит:
      - Я бы увез его домой, да теория не позволяет. С пьяницами надо бороться не так... Не так, дорогие товарищи! Ну, целуйтесь на здоровье!
      Семен с оглушительным треском уезжает, оставив на поляне растерянного, покрасневшего до невозможности Степку Верхоланцева - упоминание о поцелуях словно обухом ударило его. Он смущается, отводит от девушки глаза. Холера, Семен! Не знает он, что не только поцеловать Викторию, но и подумать об этом не решается Степка, - такая она гордая, решительная, волевая.
      - Уехал! - растерянно говорит Степка, а Виктория придвигается к нему, кладет руку на покрасневшую Степкину шею; он невольно поворачивается к ней, и она смело, быстро наклоняется и крепко целует его в губы.
      Забор рядом с поселковой чайной; хороший забор - высокий, плотный, дающий отличную тень; и трава под ним мягкая и словно специально посаженная для того, чтобы Ульян Тихий положил на нее голову. Спит Ульян. Даже храпит на виду у всех прохожих. Лохматый, грязный, оборванный.
      Возле Ульяна стоят четверо мальчишек, женщина и двое подвыпивших мужчин, которые, слегка покачиваюсь, изучают Ульяна. Один одет в гимнастерку и галифе, заправленные в белые шерстяные чулки, другой - и просторном костюме с диковинно широкими брюками. Женщина с такой горечью смотрит на Ульяна, словно оп ей родной человек.
      Полдневное солнце полыхает в небе, тени прохладны, коротки; небо ясное, голубое, высокое. Серый баклан с острыми крыльями парит, повертывается, кидается к воде, поднимается к солнцу. Карташево отдыхает, работает по домашности, спит в душистых палисадниках. Выходной день!
      Ульян скрипит зубами, стонет.
      - Не меньше литра употребил! - говорит тот, что в галифе. - Может, и поболе.
      Бочка, а не человек. Я пол-литры стравил в себя, и - будет! Человек завсегда должон норму знать!
      - Не бреши! -усмехается мужик в широких штанах, тощий и длинный. Стакан поверх пол-литры выгрохотал!
      - Это, кажись, было! Стакан, это правильно! Значит, семьсот, а ничего, не пьяный!
      - Пьяный! - убежденно говорит тощий. - Ты, парень, здорово пьяный!
      - Все могет быть! Со стороны виднее, дядя Герман! - охотно соглашается тот, что в галифе. - Он теперь, братцы, здеся до утра. Вот от этого пьяницы и образуются. Коли ты пьешь, а ночуешь дома, это ничего, это можно, дядя Герман. А вот ежели под забором... - Он повышает голос, покачивается. - Вот ежели под забором - значит пьяница.
      - Ты тоже раз под забором... ночевал! -упрямо замечает тощий.
      - Раз не считается. Оплошка вышла! Вот я и говорю, дома лучше ночевать. Опять же кровать, утром с жинки соленого огурца вытребуешь...
      - Она тебе даст огурца! -усмехается тощий.
      - Пущай не даст... сам возьму!
      - Он, дяденьки, без дома! - печально говорит русоволосый парнишка. - Он один! - И, подумав, со страхом добавляет: - В тюрьме сидел...
      - В тюрьме не пример! - упрямится тощий мужичонка. - Ты, парнишка, от тюрьмы и от сумы не закаивайся. Вот! Тюрьма, она может вдруг прийти... Это ты разумей!
      - Может, его домой отнесть? - задумывается тот, что в галифе. - Пили вместях, разговоры разговаривали...
      - Тяжелый, не утащишь.
      - Это конечно!..
      Женщина все стоит, пригорюнившись. И светит солнце, и Карташево идет мимо пьяного Ульяна: проходят нарядные женщины - отворачиваются; проходит продавец сельпо Иван Иванович - отворачивается; шествует мимо степенный мужчина - отворачивается.
      Только ребятишки, женщина да двое собутыльников стоят над Ульяном. Рыбаков нет в поселке: кто на ягодах, кто рубит новый дом, кто тихонько, помаленьку полавливает рыбу в протоках - не для государства, для себя. В чайной тоже пустовато, гулко с тех пор, как оттуда выбрался Ульян с приятелями.
      К забору чайной подъезжают на мотоцикле Виктория и Степка. Он соскакивает, растолкав ребятишек, пробивается к Ульяну, наклоняется. В нос бьет водочным перегаром, селедкой, махоркой. Ульян лежит неподвижно, раскинув руки, дышит неслышно, и можно подумать, что он мертв. Пробравшаяся за Степкой Виктория отшатывается, на лице ее появляется ужас - так отвратителен, страшен Ульян.
      - Какое безобразие! -шепчет Виктория. Пьяных людей она, конечно, видела, но никогда пьяный человек не был ей знаком так хорошо, как знаком Ульян. Сейчас перед ней лежал тот, с кем она работала, сидела за обеденным столом. И он, этот человек, лежит на виду у всего поселка, и она стоит рядом с ним и даже наклоняется к нему, и тощий мужичонка, увидев это, говорит:
      - Робят вместе... Это его друзьяки!
      Как ошпаренная, Виктория отбегает от Ульяна; Виктории кажется, что эти осудительные слова относятся не к Ульяну, а к ней. Она хочет пресечь, осадить мужика, чтобы он не смел думать о ней плохо; она проталкивается к нему, но ей больно наступают на ногу, она резко оборачивается и видит Наталью Колотовкину, за которой неохотно пробирается Семен Кружилин.
      - Тут такое делается! - горячо говорит Виктория Наталье.
      Наталья, не слушая ее, зло и насмешливо толкает Ульяна ногой, резко приказывает:
      - Степка, помоги! Семен, не стой!
      Пожав плечами и что-то пробормотав, Семен пробирается к Ульяну, берет его за плечи, приподнимает, Степка тоже, и они несут его к мотоциклу. Наталья орет на мужиков и мальчишек: "Пошли прочь! Кому говорят!" Ульяна кое-как прилаживают на заднее сиденье Семенова мотоцикла, Степка садится позади него, чтобы придерживать руками, а Наталья разгоняет мальчишек, мужику же в галифе подносит под нос здоровенный кулак.
      - Вали домой, Анисим, вали, а то хуже будет! - кричит она.
      Когда Ульяна увозят, Виктория остается с Натальей. Обе сначала молчат, потом Наталья усмехается.
      - Пьянчужка несчастный!
      - Не вижу ничего смешного! -строго говорит Виктория. - Он снова не выйдет на работу!
      И тогда Наталья переполняется гневом, кричит, машет кулаками.
      - Только пусть не выйдет! Жива не буду, побью! - И, стуча туфлями по тротуару, уходит.
      Наталья Колотовкина страдает оттого, что ей захотелось быть красивой и она надела новое модное платье, купленное недавно в центральном универмаге Томска. У этого платья большой вырез на груди, короткие рукава, внизу платье сжимается, плотно захватывает ноги. На крутых бедрах Натальи, на высокой груди платье так натягивается, что ей хочется прикрыться ладонями.
      В руках Натальи черная замшевая сумочка, которой она, подражая томским модницам, пытается независимо и небрежно помахивать, но это получается у нее плохо - сумочка то и дело задевает кого-нибудь. От ощущения обнаженности, неловкости, скованности Наталья краснеет, смущается, не идет, а топчется в толпе, открытая всем взорам. Ей кажется, что люди смотрят только на нее, на большой вырез платья, на длинные ноги.
      Чем больше она смущается, краснеет, тем все насмешливее и злее улыбается. Стараясь скрыть свою растерянность, Наталья кривит полные губы, высоко поднимает голову с тяжелой черной косой, идет напролом. Ей хочется дерзить, ругаться. У кассы Наталья грубо отталкивает молоденького парня, зло приказывает кассирше дать билет в двенадцатом ряду, не берет, а вырывает его из руки и вызывающе, набиваясь на скандал, оглядывается по сторонам. Пробираясь в зрительный зал, опять расталкивает людей. Зал ярко освещен. Карташевские зрители чинно сидят в ожидании начала кино, взгляды всех обращены на окаменевшую в дверях Наталью. Оказавшись вдруг на пороге ярко освещенного зала, она не может сделать ни шагу.
      Горят страстным любопытством глаза поселковых кумушек, повязанных до носов ситцевыми платочками. Удивляются молодые парни; солидные рыбаки не показывают своего удивления, но они тоже заинтересованы шикарным нарядом знакомой рыбачки; девушки глядят на Наталью не то насмешливо, не то завистливо - ни у одной из них нет такого платья и такой дорогой сумочки, которые купила себе хорошо зарабатывающая Наталья.
      Наталья еще не может прийти в себя, руки и ноги непослушны, а потому она еще насмешливее, еще злее улыбается. "Смотрите, ешьте, терзайте!"-точно кричит она. Чужой, подергивающейся походкой, закусив нижнюю губу, Наталья идет вдоль рядов. Откуда взялась эта походка, что заставляет ее дергаться, подпрыгивать? Слишком узко ее новое модное платье, слишком тонки каблучки ее новых туфель. Наталья садится, а кумушки в ситцевых платочках - они не стесняются, эти ситцевые кумушки, и Наталья слышит шепот: "Срамота, бабоньки! Невиданно! Куды это, милые, Еремеевна, мать Натальина, смотрит?" Это точно уздой вздергивает Наталью- она наклоняется к кумушкам, шипит: "Заткнитесь! Кому говорят!" Бабы, испуганно шарахнувшись, замирают, глядят на нее со страхом.
      Зал понемногу наполняется, кое-где слышны щелчки - грызут орехи, хотя в клубе это строго-настрого запрещено. Важно проходит и садится в маленькую двухместную ложу председатель Карташевского сельсовета, кладет руки на барьерчик, кивает последним рядам, где сидят учителя и другие видные представители местной интеллигенции. Сейчас же после председателя сельсовета в зале появляется участковый уполномоченный Рахимбаев с лейтенантскими погонами. Он держится проще председателя: с иными карташевцами здоровается за руку, не жалеет широких, ослепительных на черном лице улыбок. Ремень Рахимбаева оттягивает тяжелая кобура с пистолетом, который за десять лет работы в Карташеве он ни разу не вынимал.
      Минуты на две позже Рахимбаева в зал входит Виктория Перелыгина, за ней видна вихрастая голова Степки. Наталья напрягается, вытягивает шею - на Виктории сегодня точно такое же платье, как на ней. Собственно, Наталья и купила это платье потому, что такое же на Виктории казалось ей красивым, нарядным. Забыв о своей голой спине, Наталья привстает, чтобы лучше разглядеть Викторию. У платья Виктории точно такой же глубокий вырез, точно такая же длина, точно такой же узкий, обтягивающий ноги подол, но никто не смотрит на Викторию так, как на Наталью. Чем объяснить это? Может быть, у Виктории не такие крутые и широкие бедра, не такая выпирающая грудь, не такие полные и длинные ноги, как у Натальи, а скорее всего потому, что она не смущается, не чувствует себя раздетой, а носит платье так, словно только в нем и может ходить.
      Непринужденно, свободно, помахивая сумочкой, слегка наклонив голову на приветствия участкового Рахимбаева, Виктория проходит между рядами, находит свое место, улыбается соседям, как бы показывая этой улыбкой, что счастлива будет сидеть рядом с ними; садится сама и приглашает присесть Степку, который немного теряется от множества людей, от шепота кумушек: "Взрачная какая! А Степка, Степка - чистый кавалер!" Виктория держит себя так, будто она одна в зале и люди собрались в нем только для того, чтобы она смогла посмотреть новый кинофильм. Ни кумушки, ни их шепот не смущают Викторию; выдернув из сумочки кружевной платочек, она обмахивается им, громко спрашивает Степку:
      - Не жарко?
      Он что-то неслышно отвечает, наклонясь к ней, Виктория наклоняется тоже, и они обмениваются несколькими словами, которых никто не слышит.
      Начинается фильм. Еще бегут по экрану титры, а Наталья уже думает о том, что после картины придется выходить из клуба, подпрыгивать на высоких каблуках, краснеть от смущения и стыда за открытое платье. Несмотря на то что платье из легкого материала, руки и грудь по-летнему открыты, и открыты не так уж сильно, как кажется это Наталье, ей жарко, душно, тяжело. Рассеянно глядя на экран, она думает о себе и Виктории.
      Наталья откровенно завидует ей. Завидует легкости и простоте, с которыми Виктория вошла в зал, села на место, вынула кружевной платочек; завидует ее манере держаться, непринужденности, тому, что Виктория ведет себя так, точно она одна в большом зале. Наталье представляется, что они люди разных миров, разных жизней; ей теперь уж кажется странным, что там, на стрежевом песке, она может покрикивать на Викторию, посмеиваться над ее неумением делать простые вещи. К такой Виктории, что сейчас прошла перед ней, страшно прикоснуться или встать с ней рядом - такая она далекая, недоступная.
      Кадры мелькают, на экране кто-то плачет, кто-то радуется, а Наталья все думает, и печальные ее думы вьются, как веревочка за кормой завозни. Где ей сравниться с Викторией - кончила всего семь классов, рано стала помогать матери, забывая о танцах и платьях. Если вспомнить, то сейчас на ней первое дорогое платье, а раньше ходила в чем попало, чаще всего в брюках, не обращала на себя внимания, считала все это пустяками.
      С четырнадцати лет пошла Наталья на стрежевой песок, работала сначала поварихой, потом учетчицей, как сейчас Виктория, позднее стала рыбачкой настоящей, умелой. Приходилось трудно, но она не показывала этого людям. Хорошо помнила последние слова отца: "Самая большенькая ты! Не подведи!" И чтобы люди не увидели, как тяжело ей, прикрывалась насмешливой улыбкой. Потом стало легче: руки налились силой, раздалась в плечах, научилась ходить мужской, размашистой походкой, чтобы ничем не отличаться от рыбаков. А усмешка превратилась в привычку.