ПРОДОЛЖЕНИЕ СКАЗА О НАСТОЯЩЕМ…

«Ах, черт вас побери!» — подумал Прончатов и сделал шаг вперед, чтобы быть совсем близко от рабочих.

— Ну, загорайте, загорайте! — обидным тоном, явно напрашиваясь на драку, продолжал Прончатов. — Дозагораетесь: сниму прогрессивку!

Эх, как всполошились! Вскочили с теплой травы, поигрывая потными мускулами, бросились к Олегу Олеговичу, окружили так плотно, точно арестовали, а закричали-то хором, как детский сад на лужайке:

— Не имеете правов! Куда Куренной смотрит? Нас на понт не возьмешь, начальник! Несправедливо, Олег Олегович! Разве мы в том виноватые… Не снимешь прогрессивку, Прончатов!

Прончатов и бровью не повел.

— Прокричались? — вежливо спросил он, когда шум немного утих. — Продрали горло? А ну, шагайте за мной!

После этого он неторопливо стал выбираться из обступившей его толпы. Прончатову пытались преградить дорогу, но он могучими руками отставил в сторону одного, плечом отпихнул другого, локтем отстранил третьего. Ни разу не оглянувшись, посмеиваясь себе под нос, подчеркнуто не интересуясь тем, идут ли за ним рабочие, Прончатов вальяжной походочкой направился к нижнему складу Пиковского леспромхоза. Он по тропочке обошел эстакаду, балансируя руками, по бревнам выбрался к железнодорожному тупику, возле которого — точь-в-точь сплавконторские — лежали на травке леспромхозовские рабочие.

— Здорово, ребята! — мельком сказал, им Прончатов. — Помогите-ка нам!

Не дожидаясь ответа, он пошел дальше и метров через сто увидел узкоколейный паровоз, сошедший с рельсов. Здесь Олег Олегович остановился, задрав на лоб брови, критическим взором окинул паровоз. Картина на самом деле была непривлекательная: сошедши со стрелки, бедолага-паровоз глядел на человечество виновато перекошенными фарами, жалкий парок тонкой струйкой поднимался из похилившейся трубы, а правые колеса беспомощно висели в воздухе. Рядом с паровозом сидел на земле грустный машинист и покусывал молодыми зубами горькую травинку.

— Здорово, Петя Самохин! — насмешливо сказал ему Прончатов. — Скучаешь?

— Кран жду!

— Жди, жди…

Олег Олегович спиной чувствовал, как приближается толпа рабочих, как наплывает на него нервное людское ожидание; потом толпа остановилась, дыша напряженно, притихла. «Ну, ну, голубчики!» — неопределенно подумал Олег Олегович, а сам неторопливо прикидывал вес паровоза, определял на глаз угол наклона, интересовался профилем откоса, который мог помешать подвести слеги. Напряженно считая в уме, он делил вес паровоза на количество рабочих рук, вводя Поправочный коэффициент на наклон и остатки воды в тендере, соображал, хватит ли силенок. При этом он вполголоса бормотал:

— …угол… наклон… а?

Паровоз дышал мягким паром, из поддувала постреливали искры; паровоз лоснился, как загнанный конь. Ей-богу, жалость, сострадание вызвал он, этот паровоз, не сумевший довезти до разгрузочной эстакады двенадцать сцепов отборного судостроя, «Ничего, голубчик, ничего! — весело думал Прончатов, продолжая считать. — Нужно поднять только переднюю тележку, параллелограмм сил в данном случае распределяется выгодно, центр тяжести переместился вперед, но… Ой, не опозориться бы, дорогой Олег Олегович! Ой, гляди в оба!»

— Надо поднять паровоз! — наконец легкомысленным тоном сказал Прончатов. — Прошу товарищей рабочих приблизиться.

Человек сорок стояли за спиной Прончатова, выстроившись полукольцом, поглядывали на горячую махину с недоверием: конечно, паровоз узкоколейный, конечно, он много легче обычного, но поднимать паровоз руками, вздымать на плечах… Черт его знает, а! Поднимать паровоз, а!

— Десять человек к предохранительной решетке, десять — к тележке с одной стороны, десять — с другой!! — уже покрикивал Прончатов. — Анисимов, Мурэин, становитесь к решетке! Свищев и Подпругин, заходите справа… Леспромхозовские, какого рожна стоите, апостолы!

Черт его знает что! Посмеиваясь, недоверчиво пожимая плечами, рабочие один за одним подходили к паровозу, опасливо притрагивались к горячему металлу. Черт его знает что! Этот главный инженер Прончатов, его лихие глаза, ослепительно белая рубашка, тугой подбородок, похожий на луковку. Ох ты, мать честная, черт знает что делается…

— Мурзин, немазаный, сухой! — покрикивал Олег Олегович. — Мурзин, не за пуп держись, а за паровоз! Свищев, не на пузо бери, а на плечо… Давай, ребята, давай готовься! Ну, все взяли?

Рабочие облепили паровоз, словно мухи пряник, на солнце пошевеливались, переливались коричневым голые спины; невероятная была картина, даже смешная тем, что паровоз стал еле виден: торчали только половина котла да труба.

— Приготовились! Раз-два… Взяли!

Паровоз медленно приподнялся, повисев в воздухе, подался вправо и с легким стуком встал на скаты. Секунду стояла тишина, в которой слышалось шипение пара, потом сорок глоток издали радостный, торжествующий крик. Услышав его, Олег Олегович неторопливо повернулся, хмыкнув, легкомысленной походкой пошел от паровоза. По пути Прончатов нагнулся, подняв с земли ивовый прутик; пошел дальше с ним. Прутиком он помахивал во все стороны, свистя им, щелкал себя по длинной ноге и был весь несерьезный, фатоватый такой, а шум и радостный вопль рабочих за своей спиной старался не слушать.

Прончатов шел и думал философски: «Нет, брат, рабочие любят не того, кто сюсюкает с ними, не того, брат, кто обнимается… Дело надо знать, дело!» Спиной он, конечно, чувствовал, что сплавконторские мужички следуют за ним почтительной стайкой, а кося глаз, видел, что на рейде происходят события не менее значительные. «А, почуяли, что жареным пахнет!» — сдержанно подумал Прончатов, нагоняя на лицо непроницаемое, сухое выражение.

На берегу возле начальника рейда Куренного стояли начальник планового отдела сплавконторы Поляков, парторг товарищ Вишняков, главный механик Огурцов Эдгар Иванович. Они стояли и молча глядели, как приближается главный инженер, на белоснежной рубашке которого расплывалось безобразное мазутное пятно: паровоз таки пометил рубаху! Спутанные волосы Прончатова липли на потный лоб, движения были медленные, значительные, такие, какие может иметь только хорошо поработавший человек. Шел Олег Олегович вроде бы ко всему сплавконторскому начальству, но смотрел только на Куренного, к нему обращал свой властный, нахмуренный взгляд и мазутное пятно на белоснежной синтетической рубахе. Подойдя к начальственной группе, Прончатов, не здороваясь, покачал головой и сухо сказал:

— Простой отнесу на ваш счет, товарищ Куренной! Добрый день, товарищи!

Олег Олегович поздоровался с коллегами-руководителями только потому, что не считал нужным видеть, как Куренной краснеет пятнами. Мало того, через секундочку взбешенный начальник рейда начал злобно трясти головой.

— Не выйдет, товарищ Прончатов! — прохрипел Куренной. — Самоуправство! Бюрократизм!

Олег Олегович усмехнулся: ишь сермяжный мужичок! Когда выгодно, с придыханием цедит: «Этого мы не понимаем, мы народ простой!» — а когда припекло, кричит: «Бюрократизм!» Знает, шельма, иностранные словечки, подначитался законов и постановлений, а сам глядит на парторга Вишнякова так, словно ждет помощи. И для этого есть основания: спелись они с парторгом, живут душа в душу, ждут не дождутся приезда нового директора — Цветкова. Вишняков, Цветков — оранжерея…

— Товарищ Поляков, — официальным тоном обратился Прончатов к начальнику планового отдела. — Прошу завтра просчитать сумму убытка и предъявить товарищу Куренному.

Он произнес эти слова начальственно, властно, но все-таки с внутренней тревогой вцепился взглядом в плановика — чем черт не шутит, может быть, что-нибудь переменилось, может быть, и Поляков уже перекинулся на сторону Вишнякова?

— Хорошо, Олег Олегович! — медленно ответил плановик. — Ко второй половине дня сумма будет выявлена.

Мрачная туча что-то не решалась наползти на солнце; ветер, видимо, был слабый, медленно подталкивал тучку, и она висела неподвижно, бросая резкую тень за старицу, за луговые озера и синие кедрачи. А здесь было солнце, синий ветер, перекатывалась под яром коричневая кетская вода.

Прончатов сдержанно молчал. Было приятно, конечно, что Поляков поддержал его, но было интересно знать, отчего не вмешивается в драку парторг Вишняков и что думает о происходящем беспартийный граждан Огурцов Эдгар Иванович — на диво умный, толковый и энергичный человек. Поэтому Олег Олегович повернулся именно к нему, посмотрел на механика пронзительно, но ничего не понял по значительному и своеобразно красивому лицу Огурцова. За кого он, на чью сторону встанет? Но, как бы там ни было, смотреть на молодого механика приятно, дело иметь с ним интересно, а еще любопытнее подразнивать Огурцова. А ну, попробовать и сейчас…

— Эдгар Иванович, — вежливо улыбаясь, сказал Олег Олегович. — Эдгар Иванович, было бы хорошо, если бы вы обратили внимание на машинную часть лебедки. Грязь!

После этих слов Прончатову на берегу было делать нечего, и верный Ян Падеревский, правильно уловив модуляции прончатовского голоса, уже приближался. Почтительно поклонившись начальству, пробормотав поднос: «Прошу извинения!» — он вслух почтительно сказал:

— "Двоечка" готова, Олег Олегович!

Умница Ян, голова, дипломат высшего класса! Ни секундочки, ни щелочки в прончатовском времени не оставил он взбешенному начальнику рейда Куренному и удивленному механику Огурцову — Куренной судорожно передохнул, а Эдгар Иванович даже не успел открыть рот для умопомрачительно вежливого ответа.

— Прошу на катер! — гостеприимно разведя руками, пригласил Олег Олегович начальника планового отдела и парторга, хотя видел, что они приехали на полуглиссере. — Прошу, прошу, товарищи!!

Однако парторг Вишняков на катере ехать не захотел, механик Огурцов вынужден был оставаться на рейде, чтобы навести порядок в машинном отделении. Так что на «Двоечку» поднялись трое: Прончатов, Ян Падеревский и плановик Поляков. Они еще не успели отчалить, как начальник рейда, подбежал к парторгу, Вишняков наклонил к нему ухо, они заговорили, зашептались, а механик Огурцов, с улыбчатой бодростью побежал на лебедку.

— Славно! — сказал Прончатов.

«Двоечка», набирая скорость, все глубже погружалась кормой в воду, задирала нос, вздымая гордый флагшток, вниз по течению неслась с такой скоростью, что ветер резал лицо. Несмотря на темное облако, воскресный Тагар все еще нежился под солнцем на пляже, шумно купались у берега мальчишки, играли в волейбол парни, а на той части пляжа, где песчаная коса выдавалась далеко в реку, стояла одинокая женщина. «Она»! — спокойно подумал Олег Олегович.

Женщина приближалась к «Двоечке», росла, проявлялась в цвете, и, когда стали различимы тонкие бретельки на ее круглых плечах, Прончатов внезапно ощутил больной и острый угол под сердцем. Женщина выросла еще, теперь метров двадцать оставалось до нее, и, увидев белую полноту длинных ног, покорно заструганные вниз плечи, Олег Олегович вдруг подумал: «Ой, что будет! Пропадешь, пропадешь, Прончатов!»

— Моя племянница, — за спиной Олега Олеговича гордо сказал плановик Поляков. — Весьма самостоятельная женщина. По профессии врач. Невропатолог.

«Боже, невропатолог! — думал Прончатов. — Боже, весьма самостоятельная!..»

IV

Изогнувшись звездчатым полотном, лежала над Тагаром ночь, луна отдельно от всего великолепия светила на краешке неба, река Кеть изгибалась, золотые облака плыли, когда Олег Олегович вышел из пустой, темной конторы. Остановившись на крыльце, чтобы передохнуть немножко, он помассировал пальцами вечерний воздух, так что пиджак на спине затрещал.

— Красотища, а? — вслух произнес Прончатов, осматриваясь и закладывая руки в карманы. — Черт знает что делается!

Над Кетью, освещенной розовыми всполохами электричества, вился цепной бутылочный звон работающих на лесозаводе болиндеров, покрикивали тонкими рабочими голосками катера-буксиры, наплывал волнами шмелиный гул лесопильных рам — много звуков бродило, перекатывалось над поселком, и ночь приглушала, приглаживала, нежно смягчала их. На прончатовских часах стрелки показывали уже одиннадцатый час.

Олег Олегович зашагал по направлению к Кети, задумчиво прошел возле белой церкви; поднявшись на деревянный тротуар, проник в узкий переулок, уставленный скамейками, на которых сидели притихшие, залитые лунным светом парочки, тесно прижавшись друг к другу, по-деревенски обнявшись. Он, не глядя по сторонам, прошагал мимо них, погрузившись еще в переулок, добрался наконец до дома начальника планового отдела Полякова, хотя обычным домом затейливый особняк плановика назвать было трудновато: семь комнат, громадная веранда, мезонин с венецианским окном, в саду — можете себе представить! — бетонированный бассейн, всегда наполненный проточной водой.

Три окна особняка сально светились, на крыльце — белая пупочка звонка, под которой эмалированная табличка с забавным текстом: «Глебу Алексеевичу Полякову — один звонок, Людмиле Евсеевне Поляковой — два звонка». Над табличкой, конечно, горела экономичная, подключенная через трансформатор, крошечная электрическая лампочка, под ногами мягко пружинил коврик для вытирания ног, привинченный к дереву фасонными гайками на тот случай, чтобы обычным ключом отвернуть было нельзя.

— Совершим один звонок, — посмеиваясь, пробормотал Прончатов. — Нам к Глебу Алексеевичу Полякову.

Он длинно надавил на белую кнопку звонка и тут же засмеялся, так как желтые окна мгновенно погасли, а в одном из них быстро приподнялась штора, сверкнули квадратные очки — Глеб Алексеевич Поляков высматривал, кого бог несет в этакую поздность. Когда он узнал Прончатова, штора, запутавшись, упала, в глубине особняка послышались шаркающие, летучие звуки.

— Милости просим, Олег Олегович! — выходя на крыльцо, обрадованно говорил Поляков. — Просим, просим, Олег Олегович!

Пятясь, он провел Олега Олеговича в такой кабинет, где каждая пядь стен и пола была украшена и обставлена коврами, картинами, торшерами, вышивками, полированным деревом и прочей всячиной. Глеб Алексеевич Поляков не пил, не курил, носил старенькие костюмы, отказывал себе в курортах, в командировках умудрялся сутки прожить на три рубля — и все только для того, чтобы набить ненужно громадный дом полированным деревом, собирающими пыль коврами, стеклянными шкафами, из которых музейно глядели дорогие безделушки, а книги в шкафах были набиты так плотно, что ни одну из них вытащить было невозможно.

— Милости просим, милости просим, Олег Олегович!

Садясь в кожаное кресло, Прончатов исподволь посмеивался: его забавлял кабинет Полякова, сам хозяин. Если служащий Поляков ходил по сплавной конторе в задрипанном костюмчике, в латаных-перелатаных ботинках, то дома на нем конфеточкой оберткой барственно топорщился шелковый халат с кистями и вышивкой, а на голове — можете себе представить! — сидела шитая золотом тюбетейка.

— В этом кресле вам будет покойно, Олег Олегович, — прежним тоном говорил Глеб Алексеевич, закатывая глаза и делая постное лицо. — Сидите, отдыхайте, курите…

Посмеиваясь, Прончатов все-таки удивлялся: другим человеком был Поляков по сравнению с тем, конторским. Халат был нелепым, это правда, но он придавал плановику значительность, смешной казалась тюбетейка, но она делала лоб хозяина высоким. А то обстоятельство, что Глеб Алексеевич находился у себя дома, в собственной прочной крепости, придавало ему необычную уверенность. «А ведь Полякову хорошо! — вдруг подумал Олег Олегович. — Вечна эта история чеховского крыжовника…»

— Я вас слушаю, Олег Олегович! — медленно сказал плановик.

— Минуточку, Глеб Алексеевич!

Прончатов задумался. Он, конечно, не мог начать разговор с плановиком без того, чтобы не вызвать в памяти человека, который хочет быть директором Тагарской сплавной конторы, — Василия Ивановича Цветкова… Олег Олегович, точно наяву, увидел серый кабинет, зеленые бархатные портьеры, малиновую дорожку на полу, а за столом человека с большими темноватыми руками.

Василий Иванович Цветков разговаривает с молодым инженером Прончатовым. Он, Цветков, медленно и неторопливо шевелит большими и широкими губами, тщательно подбирает слова, верный давней привычке, не глядит в глаза собеседнику. Цветков скучен и уныл, как последний осенний дождь, он такой же серый и незаметный, как его кабинет. И слова его скучны, точно подстрочник переводного романа.

Жизнь вокруг Цветкова течет серо и вяло: у его подчиненных скучные глаза; они ходят по коридорам вялой походкой, они разговаривают друг с другом такими же вялыми, стершимися словами, какими сам Цветков говорит с Олегом Прончатовым. И телефоны во всем учреждении звонят тоже вяло, приглушенно, лениво.

Внешне Цветков ни толст, ни тонок, не блондин, и не брюнет, и даже не шатен — у него бесцветные волосы. Он обладает забавным качеством так ловко и быстро осваиваться в окружающей обстановке, что делается незаметным, точно ящерица на серых камнях. Таким образом, когда Цветков молчит, его просто-напросто нет, он куда-то девается, хотя находится в комнате, и, думая об этом, Прончатов всегда представляет, как Цветков стоит в шеренге солдат, возле которой похаживает старшина, которому надо назначить человека в наряд. Будьте уверены, этим человеком никогда не будет Цветков. Его старшина просто не заметит.

Вот каков будущий директор Тагарской сплавной конторы. Вспоминая о нем, Прончатов чувствует, как скулы сводит зевота, как в грудь проникает вялая скука. И это сейчас, когда до Цветкова еще далеко, когда вопрос о его назначении еще не решен. А что будет, когда Цветков приедет, когда вяло сядет за стол покойного Иванова, посмотрит скучными глазами на Тагар? Черт побери, невозможно это!..

— Я сразу открою карты, Глеб Алексеевич! — дружелюбно сказал Прончатов. — Мне не хочется, чтобы директором был Цветков: я работал с ним в Нарымской конторе и знаю, что он нам не подойдет.

В торшере горела только одна сорокасвечовая лампочка, на худом лице Полякова от розового абажура лежали розовые тени, длинный, нелепый нос заострялся. «Ничего удивительного!» — подумал Прончатов, так как понимал, что его мирные слова на плановика произвели впечатление выстрела над ухом. И потому он терпелив" ждал, стараясь не смотреть на расстроенного плановика, думал о разной разности. Например, о том, что при стопроцентной северной надбавке — двадцать лет в Нарыме! — Глеб Алексеевич получал ежемесячно около пяти тысяч рублей, имел бесплатный проезд по железной дороге, пользовался ежегодно двухмесячным отпуском.

Потом Олег Олегович на секундочку представил, что произойдет с Поляковым, если новый директор Цветков шуганет его на сплавной участок… Что и говорить — плохо будет плановику!

— Минуточку, Олег Олегович, — простонал Поляков, — минуточку.

— Я вас не тороплю, Глеб Алексеевич…

Эта зануда, филистер и педант, этот Глеб Поляков был пронзительно хорошим работником. Если Глеб Алексеевич чего-нибудь не знал о своем деле, то этого вообще никто не знал; плановый отдел у него работал как хорошо отлаженное электронное устройство, работники отдела ходили по половичку, все новости экономической науки Поляков скаредно собирал. Не было второго такого плановика в области, и Прончатов втайне гордился Глебом Алексеевичем.

— Еще одну минуточку, Олег Олегович, — взволнованно попросил Поляков. Вынув из кармана халата огромный носовой платок, он вытер им вспотевшее лицо, страдая, поерзал в кресле и еле слышно спросил: — А если не Цветков, то… Сами понимаете… Если не Цветков, то…

— Я хочу быть директором, — спокойно, даже нехотя ответил Прончатов и расслабленно помахал кистью правой руки. — Считаю, что имею на это право.

Поляков бросил на Прончатова испуганно-ошеломленный взгляд, хмыкнув, откинулся на спинку кресла, вспотев во второй раз, напружинился, как бы закостенел. Потом он поднял голову, сложив губы сердечком, посмотрел на Прончатова с таким умным, проницательным выражением, с каким обычно глядел в конторские книги. Умные у него были глаза, внимательные, и Олег Олегович с внезапно нахлынувшей радостью подумал: «Отличные у меня помощники, ей-богу, отличные!»

— И еще маленькую секундочку, Олег Олегович!

Поляков поднялся, раздувая воздух халатом, резко прошелся по комнате, остановившись на углу ковра, вдруг громко щелкнул длинными пальцами.

— Какая роль отводится мне в проводимых мероприятиях? — грозно блеснув очками, спросил Поляков.

Прончатов длинно усмехнулся; только сейчас, по дрогнувшим пальцам своей правой руки, он понял, как волновался, дожидаясь решения Полякова. Усмешечки его, расслабленные жесты, спокойствие, нахальство — все было маскировкой, неправдой, плохой, черт возьми, игрой! Теперь же он чувствовал облегчение, теплая волна подкатывала к горлу, и, чтобы не показать радости, не обнаружить перед Поляковым мальчишеского восторга, он прищурился, суховато поджал губы.

— О Семеновском плотбище надо думать, — сказал Олег Олегович. — Оно большое, это Семеновское плотбище…

— Опасное мероприятие, Олег Олегович! — подумав, сказал Поляков. — Три человека в курсе дела. Вы, я и Вишняков…

— Бред! — быстро ответил Прончатов. — Информация Вишнякова приблизительна… Пятидесятипроцентная у него информация, дражайший Глеб Алексеевич!

Впитывали все живые звуки ворсистые ковры, вызывающе пестрели, на шторах экзотические цветы, просвечивала сквозь розовый абажур сиротская лампочка, зыбко освещая восхищенное лицо Полякова.

— Блестяще! — проговорил он. — Это надо понимать в том смысле, Олег Олегович, что покойный Михаил Николаевич Иванов…

— Нет! — резко ответил Прончатов. — Покойный Михаил Николаевич знал все! Если хотите… — Он остановился, потом медленно продолжил: — На Семеновском плотбище восемнадцать тысяч четыреста кубометров леса существует неофициально…

И произошло неожиданное, поразительное: Глеб Алексеевич навзрыд рассмеялся. Этот вечно нахмуренный, всегда недовольный человек смеялся отчаянно, визгливо и нервно, как девица на выданье, его мумиеобразное лицо покрылось мелкими морщинами и складочками, обнажились крупные зубы, сделался кругленьким дамский подбородок. А просмеявшись, он торжественно сел в кресло, водрузив на нос очки и сияя шелковым халатом, оживленно спросил:

— Это я так понимаю, Олег Олегович, что восемнадцать тысяч неучтенных кубометров вам покойный Михаил Николаевич оставил в наследство?

— Именно, Глеб Алексеевич!

Они помолчали. Оба были грустны, приглушены, так как покойный директор был еще до боли жив в памяти. Был ли Прончатов на лебедке — он чувствовал след Иванова, говорил ли с рабочими — звучало с уважением имя Иванова, разбирал ли документы — на них лежал отпечаток индивидуальности покойного. Как в доме, где умер хозяин, люди на каждом шагу натыкаются на молчаливые вещи, так Олег Олегович в огромном сплавконторском хозяйстве везде узнавал Иванова.

— Михаил Николаевич перед смертью мне сказал: «Никому не отдавай контору, Олег!» — тихо и медленно проговорил Прончатов. — Иванов тоже не любил Цветкова…

По-прежнему грустный, задумчивый, Прончатов осторожно поднялся, медленно пошел к дверям по глухому ковру. Шагов через пять он остановился, опустив голову, долго смотрел в пол.

— До свидания, Глеб Алексеевич! — наконец попрощался Прончатов. — Не раскаивайтесь, святое дело отстаиваем.

На улице Олег Олегович тихонечко присел на скамейку, расставив ноги, поставил на них локти, а на кисти рук положил подбородок — и затих, затаился.

Луна уже перевертывалась с пуза на рога, обещая походить скоро не на букву С, а на Р без палочки, что означало не смерть луны, а ее рождение; на притихшей Кети лежал истончившийся лунный след, пели на берегу девушки невесомыми голосами «Ой, цветет калина в поле у ручья», звезды набирали силу, чтобы к рассвету не погаснуть сразу, не дать себя мгновенно затмить солнцу. Часов двенадцать ночи, пожалуй, было; руку с часами поднимать не хотелось и вообще ничего не хотелось. Прончатов все сидел и сидел, затем выпрямился; задрав на лоб левую бровь, сделал удивленные глаза.