СКАЗ О НАСТОЯЩЕМ

Лесотехнический институт Олег Олегович Прончатов закончил в конце сороковых годов, несколько лет работал инженером на мелких сплавных участках, затем попал в штат сплавной конторы и к началу следующего десятилетия был главным инженером. А в шестьдесят втором году, когда умер от рака директор Тагарской сплавной конторы Иванов, Олег Олегович числился в двух ипостасях: директора и главного инженера.

Жили Прончатовы в большом брусчатом доме, комнаты у них были просторные, обстановка современная, во дворе имелась отличная баня, в которой Олег Олегович парился по субботам. Жена его Елена Максимовна, преподававшая в Тагарской средней школе литературу, в те времена была еще истинной блондинкой. Позже она начала от возраста темнеть, к сорока годам была бы шатенкой, если бы не сочла нужным и в дальнейшем оставаться блондинкой. Прончатов же с возрастом не менялся — был темноволосым человеком с серыми глазами, подбородок имел квадратный, губы полные, взгляд веселый, а одевался прекрасно, стараясь не отставать от всесоюзной моды, опережая, конечно, областную.

В тот год, когда умер директор Иванов, Олег Олегович отпраздновал торжественную дату — его отцу, Олегу Олеговичу Прончатову-старшему, исполнилось семьдесят лет. Отец — старый член партии, политкаторжанин, человек без ноги и со шрамом вместо правого глаза — приехал из района только на один день. С невесткой Еленой Максимовной он не сказал ни слова, внучку Татьяну едва приметил, но внука Олега похлопал по плечу, картаво проговорив: «Ор-р-р-л!» Олег Олегович Прончатов-старший уехал ранним утром, его катер, вырываясь из старицы на обский простор, ревел возмущенно «Р-р-р-р!» Стоя на берегу рядом со своим катером, Прончатов-младший веселился: «Молодец, безногий черт!», — а когда отцовский катер скрылся в дымке, вслух проговорил ласково: «Люблю я своего батьку!» И жена Елена Максимовна тоже улыбнулась: «Удивительно цельная личность!»

Олег Олегович Прончатов-младший на эти слова ничего не ответил. В голове у него еще погуживало от вчерашнего спирта, на белокрахмальной рубашке расплывалось огуречное пятно, падал на выпуклый лоб лихой чуб — он уже походил на того Маяковского, что стоит в бронзе на одной из московских площадей.

Над Сиротскими песками начинало колобродить солнце, толстая Обь пошевеливалась в ложе, как хорошо проспавшийся человек, обская старица курилась в глинистых берегах. Олег Олегович, храня в уголках губ ласковую насмешку, смотрел на катер, а жена Елена Максимовна зорко глядела на мужа. Ей казалось, что нет в мире сейчас более значительного, чем эти две фигуры: Прончатов-старший на корме рычащего катера и Прончатов-младший, сквозь распахнутый ворот рубахи которого были видны ключицы, похожие на чугунные рычаги машины. Елена Максимовна вследствие гуманитарного образования образ мышления имела абстрактный, глядя на двух Прончатовых, думала: «Отдельные они люди, в каждом мир на особицу!»

Сам же Олег Олегович Прончатов-младший, посмеиваясь над отцом, ворочал в голове мысли, действительно особые. Именно вот тут, на берегу обской старицы, провожая взглядом широкие плечи отца, почувствовал он, как крепко привязан к земле, на которой стоят его длинные ноги. Олег Олегович любил огуречное пятно на белой рубахе, сладок был ему горький дух вчерашнего спирта, собственная улыбка на губах. Он наклонился, посмеиваясь, зачерпнул горсть речной воды, не пролив ни капли, выпил, и от этого спирт в нем обрел новую жизнь. Олегу Олеговичу показалось, что сизая дымка над старицей рассеялась, солнце скакнуло поверх горизонта и тальники стали прозрачными.

— Никому не отдам сплавконтору! — сказал Олег Олегович и звучно чакнул зубами, как пес, который ловит на себе блох. — Землю буду есть, голову положу, спать месяцами не буду…

Елена Максимовна видела мужа на берегу четким, в чертежной определенности линий, словно нанесенным на плоскость. Взволнованной, ей отчего-то казалось, что в это утро, в этот миг происходило новое рождение ее мужа, детей и самое ее, Елены Максимовны, а все, что предшествовало этому, было таким же несерьезным и далеким-далеким, как детство.

Рассеивался теплый туман, доцветала в палисадниках черемуха, с весел стекали в реку золотые капли, утиные крылья свистели в воздухе с любовной тревогой, и на маковке тагарской церкви трепетал звонкий луч…

II

На следующий день Олег Олегович Прончатов, садясь на дрожки, поданные ему бессменным конюхом умершего директора Иванова, разглядел на семичасовом небе утреннюю зеленую звезду. Поглядев на нее и на сладко улыбающегося конюха Гошку Чаусова, главный инженер Прончатов вдруг соскочил с дрожек, смеясь приглушенно, сгреб обеими руками в сторону сено, которое лукавый конюх положил аккуратной горкой для начальничьего зада. Гошка Чаусов — проходимец, бестия, лукавый хитрец — изобразил на своем разбойном цыганском лице почтительность и закланялся часто, как китайский игрушечный болванчик. А Олег Олегович преспокойно уселся на голые дрожки, скрестив руки на груди, осмотрел со всех сторон родной Тагар, которому поклялся служить верой и правдой.

Старинной щедрой постройки, возведенная с сибирским размахом и молодцеватостью, в самом центре речного поселка Тагара стояла бело-розовая церковь, вокруг которой концентрическими кругами располагались крутолобые лиственные дома. Они, дома, по мере удаления от церкви вытягивались в улицу, делались еще выше и стройнее, а выбежав на берег реки, превращались в производственные постройки: слева попыхивали высокой трубой механические мастерские, справа гремел, зудел пилами лесозавод, посерединке торчали скошенные трубы катеров.

Вот что видели глаза Олега Олеговича Прончатова, сидящего на голых дрожках. Пять минут, а может быть, дольше смотрел он на знакомый мир, потом повернулся и сказал насмешливо Гошке Чаусову:

— Чаусов может поздороваться с начальством!

Лихач, лошадник и пьяница, Гошка Чаусов растерянно молчал, перебирая рыжей рукой цветные шикарные вожжи. Глаза на его широченном лице превратились в щелочки, нос морщился от напряжения, желваки так и перекатывались на выпуклых скулах. «Ой, смотри, Гошка Чаусов, ой, смотри!» — кричали его перекошенные губы.

— Нового директора ждешь? — ласково спросил Олег Олегович, заглядывая в щелочки чаусовских глаз. — Цветкова ждешь, а мне сено подкладываешь…

За узким лбом Гошкиного черепа вершилась грандиозная работа. Улыбнись не так Чаусов, скажи не то, погляди не так на Олега Олеговича и — пропала тройка вороных зверей, жизнь сама пропала, так как нет жизни для Чаусова без конского храпа и конского резкого запаха.

Что ждало Чаусова при новом директоре Цветкове? Неизвестность! Вдруг глянет начальство на разбойную морду, проникнет в тайный смысл ореховых глаз, испугается звериного разлета плеч — и вали Гошка Чаусов своей дорогой, вкалывай на лесозаготовках или в колхозе. А может быть, за охапку сена под начальственный зад новый директор вознесет тебя — оставит в той же должности главного, высокопоставленного возницы. Ах, как хороша должность директорского кучера! Мужики тебе улыбаются, бабы глядят с поволокой. А как летит тройка вороных по поселку, как бегут ребятишки вслед, как глядят на сидящего впереди начальства Гошку Чаусова!

Чего ждет Гошка Чаусов от главного инженера Олега Олеговича Прончатова, если он будет директором? Радости! Нет другого человека в поселке, которого Гошка Чаусов уважал бы больше, чем Олега Олеговича; если бы знал наверное, что быть ему директором, костьми бы лег за него. Лошади Олега Олеговича боятся и уважают, мужики к нему — всей душой, а сам Гошка Чаусов с Прончатовым ездит гак, как не езживал и с родным отцом: все напрямки да все махом! Ну, а если не будет Прончатов директором…

— Олег Олегович, товарищ главный инженер, — простонал Гошка Чаусов, обливаясь потом и показывая подсиненные цыганские белки, — про какого вы Цветкова говорите?

Прончатов свободно вздохнул, наклонил голову, и заглянул Гошке Чаусову прямо в зрачки, и увидел, как у Гошки Чаусова мелко задрожали ресницы.

— Держитесь, Олег Олегович! — таежно закричал он. — Эх, прокачу с ветерком! Эй, залетные!

Лучшие лошади в районе, а может быть и в области, вздев голову, на мгновение замерли в волосатых руках Чаусова. Прокатилась по спине коренника блескучая волна. Он нервно, как молодая балерина, переступил ногами, фыркнул, разбрызгивая розовую и кружевную слюну. Миг и скакнул на Олега Олеговича, закуролесил в глазах спутавшийся канителью Тагар. Он проглотил твердый комок воздушной струйки, откусил от него сколько мог и все-таки задохнулся.

— Эй, залетные!

Летел Олег Олегович по Тагару и чувствовал в себе силы не меньше, чем у вороного коренника. Куда несли его залетные, куда? Промелькнуло двухэтажное здание средней школы, пролетели мимо похожего на самолетный ангар клуба «Ударник», вписались наконец в узкий переулок, ведущий к тому месту, где старица Оби наотмашь сшибалась с коричневой Кетью. Здесь домишки пошли уютные, сдобные, наподобие тортов украшенные резьбой наличников, крыш и крылец. Зажиточный здесь был Тагар, богатый; самые лучшие сплавщики жили здесь: плотогоны, мастера с лебедок, слесари и токари механической мастерской, сам Никита Нехамов, судостроитель, плотник, столяр, человек необычный. А вот голубой дом начальника планового отдела Глеба Алексеевича Полякова — наличники в петухах, на крыльце резные балясины, а на крыше вращается флюгер-осетр. Как живой, шельма, завернул хвост в энергичном рывке.

С бешеной скоростью мчали Олега Олеговича вороные, от встречного ветра вымпелом сошлись на затылке рыжие космы Гошки Чаусова, земля дрожала от подковного гула, но все равно заметил Прончатов женщину, что стояла на крыльце поляковского дома. Да и трудно было не заметить ее, так как женщина вся — от маковки золотистых волос до вытянутых на цыпочки пальцев ног — сама подалась навстречу вороным. Кто такая? Почему?

— Племянница Полякова! — прокричал сквозь ветер Гошка Чаусов. — Неделю в Тагаре живет, в клуб не ходит. Врачиха!

Стук копыт, свист синего воздуха, удар по глазам серебряной излучиной обской старицы. Прончатов на какую-то секунду зажмурился, покрутил головой, точно хватил стакан спирту:

— Осади у Нехамова!

Он спиной чувствовал женщину, словно волна теплого воздуха давила на плечи; ласковая это была волна, теплая, как марево над левобережьем Кети. «Не время, не время!» — думал Прончатов, шагая к нехамовскому крыльцу. Поднимаясь по крепко сбитым кедровым половицам, застегивая на ходу пуговицы на пиджаке, он радовался предстоящей встрече, но и побаивался ее.

Из сеней, пропахших редкими травами, дверь вела в просторный коридор, из коридора — в горенку, где из-за стола неслышно поднялась и молча кивнула Прончатову женщина с прозрачными, как бы невидящими глазами. А уж из горенки дверь вела прямо в комнату Никиты Нехамова, который со вчерашнего вечера знал, что придет к нему главный инженер сплавконторы Олег Олегович Прончатов. Однако на стук в двери он ответил не сразу, а чуточку погодя, голосом очень тонким и вздорным.

— Аи, заходи, заходи, Олег Олегович! — послышалось из-за двери. — Входь, милой товарищ!

Плотник и столяр, судостроитель, лобастый мужик, умница Никита Нехамов сидел в деревянном кресле, обнимающем его сухонькие ноги острыми орлиными когтями; за седой макушкой Никиты скалилась клювом орлиная голова, а его сухонький зад помещался на распростертых орлиных крыльях. Вот такое кресло смастерил для себя Никита Нехамов. Увидев Прончатова, он помахал желтой, как бы немощной рукой, выстроив на лице приветливую улыбку, сказал с барской хрипотцой:

— А ты не стой, Олег Олегович, не стой! Ты садись, мил человек, не робей, садись!

Когда Нехамов нагонял на длинное лицо ласковую улыбку, а глаза жертвенно поднимал к потолку, то казалось иному человеку, что старик молится своему доброму богу. Однако знающие Нехамова люди богоопасительному выражению стариковского лица не верили, так как и на седьмом десятке Никита слыл лихим выпивохой, любителем пышных вдов, а в грозном настроении на головы судостроителей обрушивал такие замысловатые конструкции из матерных слов, что мужики крутили носами да приговаривали: «Ну, память у человека!» Именно поэтому богоопасительной позе старика Олег Олегович ни на секунду не поверил, но все-таки на некрашеную табуретку присел робко и подчеркнуто заинтересованно, с любованьем посмотрел на новый стол, который нарочно был придвинут к окну, чтобы ярко освещался.

— Спасибо, Никита Никитич! — смирно сказал Прончатов. — Мало этого Гошку Чаусова драли! Сколько раз ему было говорено, чтоб по вашей улице езживал без грому, чтобы вас не обеспокоивал, а ему все неймется. Так что прощения просим за лихость, Никита Никитич.

Употребив несколько местных нарымских слов, составляя их в нарочито напевную конструкцию, продолжая с восторгом смотреть на новый стол, Прончатов добивался только одной цели: хотел понравиться Никите Нехамову. Олег Олегович, конечно, догадывался, что старик насквозь видит его, что еще до прихода в гости Нехамов раскусил прончатовскую игру, но продолжал в прежнем духе.

— Никак новый стол соорудили, Никита Никитович? — уважительно сказал Прончатов. — Этому столу надо на выставку, в Третьяковскую галерею. В жизни я такого стола не видывал!

Сейчас Прончатов не врал — где он раньше мог видеть стол с куриными ножками, с мозаичным рисунком на столешнице, изображающем рыбу-стерлядь, что, развалясь, лежала на блюде? Стол был составлен из различных сортов дерева, воздушная легкость чувствовалась в нем, а полировка была такой, что хоть глядись в нее, как в зеркало. Большой красоты был стол, и Олег Олегович искренне продолжал:

— Это не стол, а произведение искусства, Никита Никитович!

Невесомый, сухонький старик держал на лице прежнюю улыбку, хотя по-прежнему не смотрел на Прончатова. Узкая мушкетерская бороденка у него была крючком задрана, неожиданно крупные и сильные кисти рук лежали на орлиных подлокотниках так властно и крепко, словно старик вместе с креслом собирался взлететь, — У японской-то нации землетрясенье! — сказал он безразличным голосом. — Им, однако, ничего. Дом из бамбука, он прочной, легкой. А ежели бамбук молодой, его в пищу употреблять можно… — Никита Нехамов вдруг всплеснул руками, крикнул почти испуганно: — Елизавета, а ведь у тебя опозданье наблюдается!

Нехамов еще докрикивал последние слова, а в комнату уже вплывала его жена, повязанная до глаз черным платком. Держа на вытянутых руках резной поднос из цветных кусков дерева, она с полупоклоном приблизилась к старику, опустив глаза в пол, напевным голосом произнесла:

— Изволь откушать, Никита Никитович!

Нехамовская жена старинной ладьей выплыла из комнаты, дверь за ней бесшумно притворилась, а старик с прищуром придирчиво скосил глаза на поднос — стоял на нем графин не то с квасом, не то с медовухой, лежали жарко зарумянившиеся оладьи, как бы покрытые лаком куски сала, горбатый от сочности ломоть мяса, ленивый соленый огурец, а в уголке притулился серебряный стаканчик (тут уж гадать нечего!) с водкой.

— Молодой бамбук, он скусный! — наставительно сказал Нехамов самому себе. — Японская нация его ест.

Затем Никита Нехамов схватил узловатыми пальцами четвертуху хлеба, разорвав ее на части, осклабившись, с хрустом откусил от соленого огурца ровно половину, крякнув, поведя шеей, приподнял над подносом серебряную стопочку.

— Японская нация вообще хорошая, — задумчиво сказал он, — но народ среди нее попадается вредный. Я так думаю, что у него от плохой пищи вредность заводится. Бамбук — он хоть и дерево, но от него жиру нету, от него желчь в организме ходит…

Нехамов жадно выпил чарку водки, заел ее сочным куском мяса, еще раз крякнув, налил вторую.

После этого он опять вздел глаза к потолку и еще задумчивее продолжал:

— Японская нация лягушек и черепашек в пищу потребляет.

Подумав, старик вонзил белые молодые зубы в сало, покачав головой, осуждающе посмотрел на свои ноги в аккуратных новеньких чириках. Однако ему что-то в них не понравилось, он досадливо подергал верхней губой и недовольно сказал:

— Немецкая нация покрепче японской будет. Немец — он что любит? Колбасу, сосиски, шоколад почем зря трескает. Пиво опять же он пьет от пуза. Немец без пива жрать не сядет, это его и не проси. А от пива в теле получается крепкость, сила. Или ты возьми свинячью ногу, такую немец жарит целиком…

Прончатов сидел каменно. За то время, пока старик ел и философствовал, Олег Олегович не издал ни звука, не пошевельнулся, не переменил почтительного и несколько глуповатого выражения лица. Да и что он мог сделать, что значил он, главный инженер сплавной конторы, когда в кресле сидел истинный владыка Тагара Никита Никитович Нехамов — философ, умница, самородок, плотник и столяр, глава огромной династии Нехамовых!

Десять сыновей Никиты Нехамова, двадцать внуков, четыре дочери, около двадцати внучек — вот кто вершил главные тагарские дела. Придешь на шпалозавод — висят огромные портреты двух рамщиков Нехамовых, заглянешь в механические мастерские — возле ворот три поясных портрета металлистов Нехамовых, забредешь в кузницу — машет молотом Нехамов, пойдешь в сельсовет за справкой — за председательским столом посиживает Клавдия Нехамова, зайдешь на огонек вечером в клуб — похаживает по нему заведующий Нехамов, приплетешься на маслозавод сдавать молоко государству — молоко принимает Мария Нехамова, захочешь на малом пароходишке поехать в райцентр — сидит на кнехте начальник пристани Нехамов, напьешься до чертиков — тебя бережно отведет в кутузку участковый уполномоченный милиции Нехамов. Везде и всюду в Тагаре были Нехамовы, и конца-краю этим Нехамовым не было.

Поэтому Олег Олегович Прончатов на резной табуретке сидел смирно, на то, как вкушает Никита Никитович, смотрел скромно, речи его слушал внимательно. Он и глазом не моргнул, когда старик, закончив трапезу, довольно почмокал губами, вытершись домотканой салфеткой, поднял руки и негромко хлопнул ладонями:

— Лизавета, а Лизавета! Опять наблюдается опоздание, Лизавета!

Приняв от мужа опустевший поднос, жена поднесла ему деревянную миску, в которой он вымыл пальцы, потом подала полотенце, которым он вытер руки, и уж тогда исчезла, пробормотав на прощанье:

— Слава богу, напитался.

Тихо сделалось в комнате. Слышалось теперь, как сбиваются струи обской старицы и Кети, как в нехамовском палисаднике додираются воробьи. Шастали по комнате узорчатые тени от деревьев, прорывался сквозь пузырящиеся занавески запах доцветающей черемухи. Бойкая, веселая жизнь шла за окнами, и Прончатов вдруг подумал тихо: «И кого она ждала на крылечке?» — так как явственно увидел ту женщину, что стояла на крыльце, почувствовал сызнова ее напряженность, радость и тревогу.

— Ловкой ты, Прончатов, мужик, — внезапно громко сказал Никита Нехамов и усмехнулся загадочно. — Вот я гляжу на тебя и вижу: ох, ты остер, ох, ты хитер!

Нехамов выпрямился в кресле и действительно внимательно посмотрел на Олега Олеговича, по спине которого от этого пробежал мороз — такие прозрачные, и умные, и холодные, яркие и жестоковатые глаза были у старика. Выцвели они, но все равно отливали фарфоровой синью, казались большими, девичьими, и напряженная, мудрая мысль билась на самом донышке их, как птица в силке. В глаза Нехамова смотреть долго было трудно, невозможно, и Олег Олегович опустил взгляд.

— Остер ты, как трава-осот! — еще немного помолчав, сказал Нехамов. — Я палец в рот тебе не положу, Олег Олегович! Нет, не положу! — Он прищурился, пожевал губами и вдруг произнес тонким голосом: — А вот что ты не гордый — это хорошо! Ты вот думаешь, я в потолок глядел или там в миску. Нет, брат Прончатов, я все время на тебя глядел! И как ты мое издевательство переносил, замечал. Молодец ты, молодец! Перед простым человеком не гордишься. Так что говори, зачем пришел. Я человек хоть и сурьезный, но добрый…

Старик опять усмехнулся, помахал рукой, просто и даже добродушно повернул к Прончатову большое квадратное ухо. Увидев это, Олег Олегович ощутил, как стало тепло в груди. Чтобы не показать радость, он торопливо отвернулся к окну, где продолжали драться сварливые воробьи. Немного погодя, взяв себя в руки, Прончатов негромко сказал:

— Хочу вашего совета послушать, Никита Никитич.

Человек вы большого ума, жизненный опыт у вас громадный, посоветуйте, как поступить.

Говоря, Олег Олегович опять понемногу повертывался к Нехамову, боясь пропустить хоть малейший оттенок на лице старика, сдвинулся на табуретке по направлению к нему. Самое главное происходило сейчас, самое главное!

— Посоветуйте, как мне быть, Никита Никитич, — совсем тихо продолжал Олег Олегович. — Если назначат директором Цветкова, ехать в район встречать его или дождаться в Тагаре?

Он сказал это и затаил дыхание. Волнуясь, он заметил, как Нехамов удивленно двинул бровью, как нервно дернулось веко и превратились в ниточку синеватые губы. Потом старик думающе пожевал губами, хмыкнув протяжно, еще раз оценивающе оглядел Прончатова. «Ну, что ты есть за человек?» — опросили мудрые глаза Нехамова.

— Не надо ехать в район! — спокойно сказал старик. — Чего тебе в район переться, Олег Олегович, когда про директора бабка еще надвое гадала. Может, он пойдет в директора, а может, не он! Кто знает, кто знает…

Прончатов слышал весь Тагар, лежащий за окном. В эту секунду у него слух так обострился, что он улавливал, как растет трава в палисаднике, слышал нервное биение шпалозавода, гул механических мастерских, буйное движение рейда, где сновали катера и пароходы. Весь тагарский мир — видимый и невидимый — бросился в Прончатова, заполнил его.

— Хорошо себя держишь! — покровительственно заметил Нехамов, пощипывая пальцами нижнюю губу. — Другой бы распетушился, а ты на меня глядишь с уважением, лицом своим владаешь…

Старик встал, выпрямился, приподняв повелительно брови, несколько раз прошелся по комнате; потрогал чуткими пальцами новый стол, поправил раздутую ветром занавеску. Потом Нехамов так тихо, что Прончатов едва расслышал, проговорил:

— Не за красивые глаза я веду с тобой разговор, Олег Олегович… Я с тобой потому мирно разговариваю, Прончатов, что я тебя с малолетства знаю. Местами ты мне нравишься, местами — нет, но я тебя признаю! Ты слышишь, я тебя признаю! — вдруг крикнул Нехамов дребезжащим дискантом. — Я тебя признал, товарищ Прончатов!

Старик сделал паузу, затем басом закричал на весь дом:

— Ей, Лизавета, Лизавета!

Когда жена Нехамова появилась на пороге, он ернически подбежал к ней, схватил за локоть, спросил въедливо:

— Ты чего же это, Лизавета, ты чего же! Гость в доме, а ты угощение не несешь, мед-пиво на стол не ставишь… Ой, боюсь я за тебя, Лизавета!

Нехамов кричал, грозил, хвастливо подскакивал перед женой, а она, как бы не обращая на старика внимания, повернулась к Прончатову, посмотрела на него теми самыми серыми глазами, которыми кичился в Тагаре весь нехамовский род. Глаза были большие и внимательные, на дне их хранилась вечная грустинка, и думалось, что вот такие глаза, наверное, и были у женщин тех казацких родов, которые, покинув теплую Европу, неторопливой поступью шли по чуждой монгольско-татарской Руси. Царственно глядела на Олега Олеговича старуха Нехамова, чуждая суетности, далекая от мелочного, житейского, церемонно, по-русски поклонилась ему:

— Изволь откушать, Олег Олегович. Я ради дорогого гостя стол в горенке накрыла.

III

Пьяный не пьяный, трезвый не трезвый, а веселый, распахнутый, как щедрый кошелек, выходил Олег Олегович из нехамовских чертогов. Гошка Чаусов, проходимец, хитрая бестия, завидев начальство, кинулся со всех ног, торопясь, открыл рот, чтобы спросить, куда держать путь-дорогу, но не успел — Прончатов так оглушительно хлопнул его ладонью по литому плечу, что Гошка присел и весь залоснился от радости.

— С захмеленьем вас, Олег Олегович! — с завистью пропел он. — Со счастливым воскресеньицем!

Ударила до твердой земле копытами тройка, захрипев, вздернул розовогубую морду коренник, пристяжные скакнули как бы в стороны, как бы из упряжки и — пошли плясать небо, земля, берега таежной реки Кети.

Опять тугой воздух ударил в прончатовское лицо, осенил глаза теплом, поддул под рубаху свежесть и пустоту. Восторг полета, радость бытия, счастье молодого, здорового тела… И, пролетая мимо дома плановика Полякова, будоража переулок громом и свистом, Олег Олегович призывно оглянулся, но женщины на крыльце поляковского дома не увидел. Пустым было крыльцо, и от этого с ним случилось полузабытое: почувствовал вдруг, как под сердцем остренько кольнуло. «Батюшки-светы! — удивился сам себе Прончатов. — Что же это делается, батюшки-светы!»

Тройка летела по крутому берегу Кети. Пронеслись мимо с воем, как мост под колесами курьерского поезда, пустые и зияющие сараи, громадой навалились шестиэтажные штабеля леса и теса, затем открылся зеленый, сквозной, точно облитый ранним холодом березняк; пахнуло прелью, земляникой, а уж потом скакнул выше головы густой кедрач.

— Стой, залетные!

Перед Прончатовым вальяжно разлеглась Кеть — река перед Обью невеликая, но по европейским масштабам широкая, могучая, глубоководная. И вместительной была она: сновали катера и лодки, разворачивая, причаливал под погрузку две большие металлические баржи буксирный пароход «Щетинкин», навстречу стрежню пробивался небольшой пассажирский пароход «Отважный», весельный паром пересекал реку сразу за «Отважным». Большое движение было на Кети.

— Встречать будешь в два часа! — сказал Прончатов.

Под яром стоял катер с цифрой "2" на борту. Он имел один мотор, одна красная труба маячила над палубой, в новой части стояла только одна скамейка, и только один трап соединял «Двойку» с твердой землей. В два раза меньше и в два раза слабее была «Двойка» по сравнению с «Единицей» — директорским катером, который стоял тут же, на причале.

Прекрасна была «Единица»! Если «Двойку» покрасили в желтое и темное, если у «Двойки» только труба была яркой, то «Единица» стояла под солнцем павлином: сама белая-белая, две трубы — голубые, корпус — кроваво-красный. В трюме у «Единички» два мотора по сто пятьдесят сил, в носовой надстройке две каюты — приемная и кабинет, в кормовой — коричневая спальная, зеленый линкрустовый туалет, желтая кухонька на четыре керосиновые конфорки. А как бежит «Единичка»! Как она бежит! Птица…

На этом месте повествования в судьбу Олега Прончатова активно вмешивается автор. Оставив главного инженера Тагарской сплавной конторы на берегу, он, автор, заглядывает в будущее товарища Прончатова. зная, что шестнадцатого июля 1965 года…

СКАЗ О БУДУЩЕМ

Шестнадцатого июля 1965 года в районной газете «Труженик Нарыма» появился фельетон Евг. Кетского (псевдоним Ивана Мурзина) «Кушать подано!».

Как полагается, в Тагарской сплавной конторе первой фельетон прочла секретарша Людмила Яковлевна. Так как дело происходило в половине девятого утра и директора Олега Олеговича Прончатова в конторе еще не было, она позволила тебе громко вскрикнуть от возмущения:

— Какая черная, нечеловеческая несправедливость! А мы всегда так радушно принимали этого Евг. Кетского! Боже, боже!

Потом Людмила Яковлевна представила, как газета с фельетоном попадет на стол к Олегу Олеговичу, и ей стало страшно. «Он такой неожиданный! — подумала ока о директоре и зажмурилась. — Он такой вспыльчивый!» — хотя вспыльчивым Олег Олегович никогда не был.

Без пятнадцати девять Людмила Яковлевна торопливо напудрила носик и начала с содроганием глядеть на дверь приемной, так как именно в это время по коридору протукали твердые шаги, потом дверь во всю ширь распахнулась, и в ней, как в рамке картины, появился Олег Олегович в сером костюме. Прончатов весело поздоровался с Людмилой Яковлевной, блеснув запонками белоснежной сорочки, направился к ней и спросил чистым, утренним голосом:

— Что случилось, товарищ Людмила Яковлевна?

— Ах, ничего не случилось! — берясь пальцами за бледные виски, сказала Людмила Яковлевна. — Абсолютно ничего, ничего не случилось!

Однако Олег Олегович ей не поверил. Он пожал плечами, улыбнулся насмешливо и поглядел на Людмилу Яковлевну с укором, точно хотел сказать: «Нехорошо вы себя ведете, дорогая! Имеете тайны, и от кого?» После этого директор чеканным шагом проследовал в кабинет, сказав на прощанье:

— Ну, ладно-с!

Двери между приемной и кабинетом были двойные, толстые, дерматин на войлоке хорошо поглощал звуки, но Людмила Яковлевна была тем единственным человеком на свете, который слышал все, что происходит в кабинете, и ей казалось, что целая вечность прошла с той минуты, когда Олег Олегович начал читать фельетон «Кушать подано!», до той роковой секунды, когда в кабинете раздались непонятные звуки, что-то с шумом обрушилось на пол, зазвенело, задвигалось, заходило. Потом опять на мгновение установилась тишина — зловещая, опасная, — и уж затем Людмиле Яковлевне показалось, что в кабинете случилось нечто страшное… «Будь что будет!» — подумала секретарша и, схватив первую попавшуюся телеграмму, бросилась на выручку.

Вбежав в кабинет, она обомлела на пороге от негодования и неожиданности: Прончатов смеялся. Он просто помирал от хохота, и Людмила Яковлевна взяла со стола графин, чтобы налить воду, но не успела — Олег Олегович вдруг перестал смеяться.

— Вы и представить себе не можете, Людмила Яковлевна, что будет! — неожиданно трезвым голосом сказал Прончатов и сел в кресло прямо. — Спрячьте глупую телеграмму да срочно соедините меня с редактором районной газеты…

Когда секретарша ушла, Олег Олегович сладостно потер руку об руку, прешироко улыбнувшись, достал из ящика стола карандаш и, подчеркивая нужные места, перечитал фельетон «Кушать подано!».

Как Кетской писал: «Единица — вздор, единица — ноль!» — говорил Владимир Маяковский, но мы скажем: «Единица не вздор, единица не ноль, если эта „Единица“ — личный катер директора Тагарской сплавной конторы Олега Олеговича Прончатова!» Однако следует рассказать все по порядку.

…В один из весенних дней, когда природа и отдел рабочего снабжения радовались солнцу и открывшейся навигации, Олег Олегович ехал в служебную командировку. У него было прекрасное настроение. Еще бы: штурвальный «Единички», он же личный повар директора, хорошо побеспокоился о том помещении на катере, которое раньше называлось каютой, а теперь стало называться камбузом. Да, не удивляйтесь, читатель! В личном катере Олега Олеговича есть не только кухня. Но об этом ниже…

Итак, пели птицы, журчала за кормой катера вода, оба стопятидесятисильных мотора пели веселую, бодрую песню. Зачем нужны личному катеру два мощных мотора, которые можно было бы использовать на катерах-буксирах, Олег Олегович, понятно, не знал сам, но у него, повторяем, было прекрасное настроение, так как в кухне уже жарилась молодая утка весеннего отстрела (заметьте, что охота еще запрещена!), томилась на противнях картошечка и аппетитно лежали на тарелках разные закуски.

— Кушать подано! — наконец возвестил повар-штурвальный.

Улыбаясь от предвкушения сытного завтрака, Олег Олегович направился в… столовую. Да, да, не удивляйтесь, читатель, но на личном катере директора Тагарской сплавной конторы, кроме кухни, есть и прекраснейшая столовая.

Пообедав, Олег Олегович решил отдохнуть в своей спальне.

Да, да, читатель, на катере имеется и спальная!

После сладкого сна Олег Олегович проснулся только тогда, когда его личный катер подходил к плотбищу Ула-Юл. «Ну что же, — подумал Олег Олегович, — можно и поработать!» И он отправился в… свой личный кабинет.

— Связь установлена! — доложили Олегу Олеговичу.

Вы ничего не поняли, читатель, так как, конечно, ждете, что Олег Олегович пойдет на плотбище, чтобы лично встретиться с коллективом сплавучастка, разобраться в нуждах и претензиях. Увы! Олег Олегович, сидя за столом, кладет руку на что-то черное, подносит это черное к уху и… разговаривает по телефону.

Не удивляйтесь, читатель, а знайте, что катер директора уже соединен… телефонной линией с конторой сплав-участка.

— Ну, как работа, как делишки? — бодро спрашивает в трубку Олег Олегович и довольно улыбается, что ему не надо выходить на берег, где проливной дождь.

— Плохо идет работа, товарищ директор! — вдруг отвечают руководители Ула-Юльского сплавного участка. — Имеется ряд важных вопросов.

Да, у Олега Олеговича возникает потребность сойти на берег. А как же проливной дождь? А как же непролазная сибирская грязь?

— Машину! — бодрым голосом кричит Олег Олегович… и происходит чудо! С верхней палубы «Единички» на берег опускаются два железных трапа, а по ним, читатель, на землю опускается личная машина Олега Олеговича марки ГАЗ-63. Довольно улыбаясь, директор садится в машину и, прекрасно чувствуя себя, катит на сплавной участок, до которого всего… шесть километров.

Кончая фельетон, дорогой читатель, мы задаем простой вопрос: так ли, нужен Тагарской сплавной конторе катер с излишествами, как это кажется Олегу Олеговичу Прончатову? Так ли?!"

Вот что писал в фельетоне «Кушать подано!» Евг. Кетской, и, перечитав его вторично, Олег Олегович еще немного похохотал, потер еще раз руку об руку и вырезал фельетон из газеты. Затем он небрежно нажал кнопку звонка, а когда появилась Людмила Яковлевна и сообщила, что редактор районной газеты готов говорить, спросил деловито:

— Прогноз погоды слышали? Что будет завтра?

— Переменная облачность, Олег Олегович. Периодически сильные дожди с грозами.

— Отлично! — прорычал Прончатов. — Колоссально! Соединяйте с редактором…

Услышав в трубке голос редактора районной газеты, Прончатов приватно развалился в кресле.

— Борис Андреевич, — закричал он, — здравствуй, дорогой! Как я себя чувствую? Плохо, очень плохо! Допек меня твой Евг. Кетской, допек!.. Как я считаю фельетон по фактам?.. Подловил ты меня, подловил! Что говоришь? Надо признать критику, отреагировать. Вот это ты правильно говоришь. Спасибо, Борис Андреевич! От души… Теперь вот что, дорогой, ты подошли ко мне Евг. Кетского, пускай сам посмотрит, какие меры приняты по критике. Что? Ты это дело одобряешь? Тебе это пришлось по нраву? Ну, еще раз спасибо, дорогой!.. Теперь ты вот что… Чтобы твой Евг. Кетской зря время не тратил, возьму-ка я его на Ула-Юл. Там производится эксперимент с новым плотом. Да, дорогой, не хотел я этот материал отдавать районным газетчикам, но теперь вижу: надо! Ну, добре. Привет жене! Детям привет!

Положив телефонную трубку, Олег Олегович, словно от холода, пожал плечами, потом, вызвав Людмилу Яковлевну, приказал ей немедленно доставить в кабинет старшину катера «Единички» Яна Падеревского. А когда старшина пришел, Прончатов посмотрел на него прищуренными глазами и показал пальцем на стул:

— Садись, Янус! И не вздумай пропустить ни одного слова из того, что скажу. — Он помолчал. — Мы, братец мой, начинаем операцию, которая в целях конспирации будет называться «Сатурн-12». Почему ты вытаращил глаза, когда надо развешивать уши?

— Я слушаю! — ответил Ян Падеревский и показал несколько золотых зубов. — Говорите, Олег Олегович, я имею намерение вас слушать дальше.

Во вторник, в четыре часа дня, фельетонист Евг. Кетской и директор сплавной конторы Олег Олегович Прончатов неторопливо подходили к Тагарской пристани. Как и предсказывало бюро погоды, собирался дождь с грозами, небо было низкое, как потолок в бане, и, видимо, поэтому Прончатов оделся забавно: на нем были старые кирзовые сапоги, заношенный до дыр брезентовый плащ, зимняя шапчонка. В правой руке Олег Олегович нес дерматиновый тощий портфель с испорченными замками.

У берега густо стояли катера и разнокалиберные баржи, сигарами воткнулись в деревянный причал лодки и обласки; такой шум и гам висели в воздухе, что человека поневоле охватывал веселый, особенный, пристанский теми жизни. Очень весело было на Тагарской пристани, но наблюдалось и грустное, пессимистическое явление: в самом центре причала, там, где пристают самые почетные гости Тагара, располагалось нечто древнее, полуразвалившееся и грязное. Это стоял у причала катер «Волна», два года назад за маломощность и непослушание рулю изгнанный из буксиров в подвозчики горюче-смазочных материалов.

Возле рубки «Волны» сидел грустный, подавленный старшина Ян Падеревский, курил самокрутку из самосада и жалостливо посматривал на свои штаны из продранной парусины. Когда Прончатов и Евг. Кетской подошли к старшине, то оказалось, что у него во рту наполовину меньше золотых зубов, чем было раньше: то ли снял фиксы, то ли зубы от тоски и подавленности почернели, хотя золото вроде бы и не темнеет.

— Судно подано! — мрачно сказал Ян Падеревский и выплюнул самокрутку. — Одно плохо, Олег Олегович, мотор барахлит. Надо будет большое спасибо говорить, если заведется!

— Проходите, Евг., на судно! — любезно пригласил Прончатов, но и из его груди вырвался тяжелый вздох. — Думаю, что мотор все-таки заведется. Люди ведь у нас золотые!

На палубе валялись окурки и рыбья чешуя, скамеечка возле леера была поломана; все палубные надстройки были черны от мазута и солярки. Да, непригляден был катер «Волна», и Олег Олегович осторожно тронул фельетониста за рукав.

— Дорогой Евг., — сказал он. — Простите, но мне придется навести порядок на судне!

После этого Олег Олегович выпучил глаза, набрав в легкие побольше воздуху, по-базарному пронзительно закричал:

— Старшина Падеревский!

Прончатов закричал так громко, что отчасти заглушил пристанские звуки; горло у Олега Олеговича было такое луженое, что на соседней брандвахте всполошились белые курицы, но на собственном катере директорский вопль отклика не получил: старшина Падеревский как сидел на кнехте, так и остался на нем сидеть. Правда, через полминуты он поднял глаза и проговорил:

— Ну, чего старшина Падеревский! Может быть, я уже тридцать пять лет Падеревский…

— Ох, товарищ Падеревский, товарищ Падеревский, — печально ответил Прончатов, — что с вами происходит? Разве вы так отвечали мне, когда были старшиной злополучной «Единички»? Ох, ох, ох!

Сказав это, Олег Олегович опустил взгляд, понурился, как уставшая лошадь, и начал тяжело, но редко вздыхать. Он был такой жалкий, этот директор Прончатов, что Ян Падеревский поднялся с кнехта, сделай два шага к нему, но остановился, так как под ногами зашуршала рыбья чешуя.

— Авторитет, он и есть авторитет, — туманно пояснил Ян Падеревский. — Сегодня он есть, авторитет, а завтра его нету, авторитета… Вот и плащишко на вас дырявый!

Затем Падеревский отступил на два шага назад, поморщился брезгливо и махнул рукой с таким видом, точно ставил точку на прончатовской жизни.

— Заводиться, что ли, будем? — презрительно спросил он. — Может, заведется мотор-то…

Шаркая подошвами, вялый Падеревский сошел с палубы, двинулся потихонечку к машинному отделению, ворча себе под нос: «Катер называется… Переговорной трубы нет!» Когда старшина скрылся в машинном отделении, на палубе сделалось тихо-тихо, словно кто-то специально для этого момента выключил все пристанские звуки, и в этой гнетущей тишине услышалось, как вздохнул в очередной раз директор Прончатов, а в машинном отделении хриплый голос сказал: «Пусть сам заводится! У меня заводилка кончилась!»

— Пала дисциплина! — разведя руками, сказал Прончатов. — Придется провести собрание на тему «Дисциплина и выполнение пятилетки».

Евг. Кетской, фельетонист районной газеты, был строг, очень строг. Он то и дело нахмуривал несуществующие брови, пытался время от времени подобрать детские губы, руки он держал сложенными на груди. У него был такой вид, словно он запоминал каждое словечко, ухватывал на лету каждое движение, впитывал в себя картины быстротекущей жизни. Ив молчании Евг. Кетского чувствовалось напряжение мысли человека, собирающего факты для заметки «По следам наших выступлений».

— Гроза собирается, — мрачно сказал Прончатов. — А тут мотор не заводится…

Действительно, над белой тагарской церковью висели черные облака, внутри них клубилось ядро со зловещим малиновым оттенком, и вся эта кутерьма медленно приближалась к реке. На южной стороне Тагара уже шел дождь, издалека похожий на промозглый осенний туман.

— Придется спуститься в каюту, — сказал Олег Олегович. — Может быть, там отдохнем душой.

Но Прончатов жестоко ошибся: в каюте было невозможно отдохнуть душой. Посередь тесного и душного помещения стоял стол, заваленный всяческой железной рухлядью: гайками, болтами, проволокой, медными обломками, шестеренками и другими непонятными деталями. Осмотрев все это, Олег Олегович присел на узенькую кушетку, на которой лежал тощий матрац и еще более тощая подушка, вынул из своего потрепанного портфеля несколько переплетенных в дерматин тетрадей и положил их к себе на колени.

— Доклад буду писать! — решительно сообщил он Евг. Кетскому. — Я в дороге всегда пишу доклады.

Прончатов вынул из портфеля какие-то книжицы, справки и таблицы и через две-три минуты действительно по голову ушел в работу. Предоставленный самому себе, Евг. Кетской немножечко посидел в каюте, потом поднялся на палубу.

Здесь Евг. Кетской широко расставил ноги, опять сложил руки на груди и стал наблюдательно глядеть на берег и реку, накапливая жизненный материал. Мотор не заводился еще минут двадцать, и за это время Евг. Кетской занес в блокнот следующие наблюдения: «Чехов прав: некоторые облака похожи на рояль», «Погрузочный кран напоминает человека с вытянутой рукой». После этого Евг. Кетской блокнот закрыл, так как в машинном отделении утробно и шатко заработал мотор. От этого «Волна» затряслась мелкой дрожью, застучала о причал грязными боками и, наконец, вытрясла на палубу старшину Яна Падеревского.

— Завелся, зараза! — сказал Падеревский, подходя к штурвалу. — А вы бы не торчали перед рубкой, товарищ корреспондент. Ни хрена не видать! Эй, Ванька, отдавай концы!

Фельетонист Евг. Кетской испуганно отскочил от рубки, а из кормовой каюты вылез молодой, грязный и лохматый матрос, косолапя и почесываясь, затащил па катер трап, сбросил с кнехта на причале конец и, забравшись обратно на катер, прошагал на носовую палубу. Здесь, лохматый матрос начал с нескрываемым презрением наблюдать за тем, как катер отходил от причала.

«Волна» отчаливала на самом деле не очень красиво. Как только Ян Падеревский дал передний ход, корма вяло развернулась, встала поперек течения и, так как оно было сильным, описала еще один полукруг. Теперь роль кормы стал выполнять нос катера, и дело кончилось тем, что «Волна», вместо того чтобы идти вперед, поплыла по течению. По этой причине на соседнем катере раздался обидный хохот:

— Бабушку катаете? А может, не опохмелились?

В ответ на эти слова в черных тучах ослепительно сверкнула молния, подождав две-три томительные секунды, ударил такой силы гром, что «Волна» похилилась на бок.

— Глазыньки бы мои не смотрели на это дело! — сказал лохматый матрос. — Вот давай с тобой спориться, товарищ. Унесет нас в старицу али не унесет? По полбанки давай спориться. Ты хоть пьющий?

Евг. Кетской молчал, с зябкой тревогой наблюдая за тем, как «Волну» несло по Кети; ее еще раз развернуло, поставило носом к течению и потащило к старице, так как мотор еле-еле брякал в машинном, а Ян Падеревский напрасно из стороны в сторону перекатывал штурвал.

— Так давай спориться на полбанки! — закричал матрос радостно. — А ты хоть плавать-то умеешь?

«Волну» все несло и несло. Падеревский ругался все громче и громче, лохматый матрос, веселясь, расстегивал уже верхние пуговицы ситцевой рубахи, как вдруг произошло неожиданное: Евг. Кетской выхватил из кармана блокнот, что-то написал в нем, затем судорожным движением сунул блокнот на место и тоненько вскрикнул:

— Непьющий я!

И сразу после этого мотор вдруг набрал голос, зарычал рассерженно, и «Волна» стала понемногу выправляться — развернулась тяжеловесно, пошла боком-боком, но потом окончательно выпрямилась. В ответ на это опять сверкнула в небе ошеломительная молния, ударил кулаком по металлу гром, и несколько мелких капель цокнули по палубе.

— А ты трус, оказывается! — сказал лохматый матрос. — Не стал спориться на полбанки… А мне бы выпить во как надо! — Он провел ладонью по горлу и усмехнулся: — У меня ведь горе! — Матрос интимно понизил голос, положил Евг. Кетскому руку на плечо и зашептал ему на ухо: — Ты ток директору ни слова, ты ток молчи… У нас ведь катер-то как отобрали? А фельетоном! Ты вот человек городской, ты такую сволочь не знаешь, как Евг. Кетской? Если знаешь, я тебе сам поставлю полбанки. У меня душа горит, мне клюкнуть охота!

В третий раз ударил гром, наступила пустая тишина, а после нее затарабанили, застучали дятлами по палубе крупные и твердые дождинки. Миг — и вся земля превратилась в сплошной дождь, такой плотный и сильный, словно весь мир накрыли плотным, зеленым покрывалом.

Могучий, торжествующий дождь обрушился на землю, и мгновенно вымокший Евг. Кетской бросился к люку, провалился в него и в тесной каютке наткнулся на такую картину: оторвавшись от доклада, Олег Олегович Прончатов смотрел на фельетониста сочувственно, но растерянно. Потом на лице Прончатова появилась застенчивая, неловкая улыбка.

— Дело осложняется, товарищ Евг., — сказал он прочувствованно. — При такой скорости мы на Ула-Юл придем только завтра к вечеру. Доклад я, конечно, закончить успею, но вот вопрос, что мы будем есть? Вы захватили что-нибудь с собой?

— Нет! — ответил мокрый фельетонист. — В суматохе как-то в голову не пришло…

— Вот и я в суматохе, — огорчительно признался Прончатов. — Может быть, у команды что-нибудь найдется… Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, не стесняйтесь!

К девяти часам вечера дождик немного утишился, но зато окончательно выяснилось, что «Волна» навстречу течению идет со скоростью двенадцати километров в час, а у команды ничего съестного, кроме хлеба, соли и лука, нет. Это объяснила через люк перевернутая голова склонившегося вниз Яна Падеревского и добавила многозначительно: — …конечно, если экономить командировочные…

— Пойдите прочь с моих глаз — гневно сказал голове Олег Олегович и совершил вытянутым пальцем Дугу. — Немедля подать нам постельное белье!

— Белье? — переспросила голова. — Белье мы можем подать! Вот только, Олег Олегович, оно сырое по той причине, что кормовая каюточка-то протекает. А матрасов, Олег Олегович, и вовсе нету. Завхоз сказал, что все пришлось отдать молодому рабочему пополнению.

— Прочь, прочь! — берясь дрожащими пальцами за виски, хрипло сказал Прончатов.

— Пожалуйста! — ответила голова, прежде чем скрыться. — За бельишком-то сами пойдете или вон гостя откомандируете. Я от штурвала оторваться не могу, матрос Пуляев брезент держит, чтобы крыша не протекала, а моторист у мотора, так как с этой железины глаз спускать нельзя… Ой, катастрофа, я, поди-ка, с курса сбился! Ой, авария!

Голова мгновенно исчезла, наверху раздались испуганные вопли и крики; содрогнувшись, катер пошел влево, лотом вправо. Секундой спустя на палубе загремели тяжелые шаги. «Волна» панически заревела сиреной, донеслась умопомрачительная ругань, скрежет металла.

— Если пробоину не получим, то все кончится хорошо, — стоически сказал Прончатов. — Я вам, товарищ Евг., советую не держаться за край лежании. В таких случаях вообще ни за что держаться нельзя. Надо положиться на судьбу. Куда бросит, туда уж и бросит!

Подбадриваемый Прончатовым, фельетонист хорошо перенес ожидание опасности, а когда стало ясно, что «Волна» выправилась и прошла мимо опасных мелей и берегов, Евг. Кетской приосанился и даже что-то быстро записал в свой блокнот. Наверное, по этой причине Прончатов поглядел на него с большим уважением и со вздохом произнес:

— Вот я смотрю на вас и удивляюсь. Колоссальной выдержки вы человек, товарищ Евг.! — Прончатов вздохнул и понурился. — Вы, журналисты, вообще воспитаны на трудностях. Как это у вас в песне поется? — Олег Олегович защелкал пальцами и начал досадливо морщиться. — Ах, вот как: «Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете».

Инфарктно рокотал мотор «Волны», суденышко раскачивалось, как на море, волны били в тонкие переборки, и Прончатов немного послушал окружающие звуки.

«Хороший он парень!» — неожиданно подумал Олег Олегович о фельетонисте.

— Позвольте тогда еще вопросик, — почтительно обратился Прончатов к фельетонисту. — Совсем маленький вопросик! — Пожалуйста! — стеснительно ответил Евг. Кетской.

— Вопрос у меня такой, — еще более робко произнес Олег Олегович. — А бывает так, что несколько строчек достаются легко?

— Бывает, Олег Олегович, — раздумчиво ответил Евг. Кетской, — но это чаще всего то, чего не замечает читатель.

— Спасибо, спасибо! — закланялся Прончатов. — Тогда я принимаю тяжелое для меня решение — сегодня не ужинать. Не будем приставать в Горищах, товарищ Евг., не будем! Если надо, чтобы ваши строчки были замечены, я на все пойду… Желаю вам счастья на пути к постельному белью!

Когда Евг. Кетской вышел, Прончатов откинулся на спинку дивана и принялся весело, добродушно хохотать; прохохотавшись же, он кликнул Яна Падеревского.

— Янус, — торжественно сказал Олег Олегович старшине. — Я не буду есть!

— Да что вы, Олег Олегович! — удивился Падеревский. — Из-за этого паршивца спать с пустым желудком! Идите за корму, там все приготовлено и прикрыто от него брезентом. А какая копченая стерлядка!

— Исчезните, Ян! — ответил Прончатов и усмехнулся. — Крутите свой штурвал, чтобы утром быть в Ула-Юле.

Еще раз усмехнувшись, Олег Олегович склонился над докладом и через секунду увлеченно писал, хотя краешком уха слышал все, что происходило вокруг него: и как вернулся с сырым бельем Евг. Кетской, и как ругался с ним из-за наволочек Ян Падеревский, и как фельетонист вторично поднимался наверх, ибо нашлись два матраса. Прончатов оторвался от доклада только тогда, когда на лежанке фельетониста раздался тоненький, заливистый храп и стали доноситься жалобные, мальчишечьи стоны.

Поднявшись, Прончатов посмотрел в лицо Евг. Кетскому. Без очков, с закрытыми глазами, с сонным румянцем на щеках, оно казалось совсем детским, добрым и умным. «Расчудеснейший парень!» — подумал Олег Олегович. Ох, как нравились Прончатову самоотверженность Евг. Кетского, его уверенность в том, что все в жизни должно доставаться с трудом, его добродушная наивность и, черт возьми, мужество! Не каждый человек выйдет на голый борт катера, когда кругом темень, дождь, когда старшина нарочно бросает катер в опасные кульбиты и когда неизвестно, за что держаться.

Хороший человек опал на левой лежанке «Волны», и Прончатов ему улыбался хорошо. Потом вернулся к столу и до двух часов ночи писал доклад.

Дождь к утру не перестал, а пошел еще пуще прежнего; тучи обложили небо густо и прочно, внутри них что-то посвистывало, посапывало; обстановка, в общем, была такая, что надо было с секунды на секунду ждать или града, или северного холодного ветра. В добавление ко всему Ян Падеревский поймал транзистором областную сводку погоды, в которой синоптики, опровергая вчерашнее сообщение, обещали дождь уже не в течение суток, а трех дней. Так что в восемь часов утра, когда «Волна» хорошим ходом подбегала к Ула-Юлу, Прончатов стоял на палубе мрачный, голодный; из-под капюшона плаща торчал его синий злой нос. В лютости он дошел до того, что два приглашения Падеревского позавтракать пропустил мимо ушей, но на третье отреагировал, хотя не по существу.

— Доигрались, так твою перетак! — выразился Олег Олегович. — Храни нас бог, чтобы на плотбище ничего плохого не произошло! Доигрались с Евг. Кетским! Кстати, почему он спит? Будить! Пусть наблюдает жизнь.

Минут через пять сонный и дрожащий от холода фельетонист поднялся на палубу, зацепившись за леер, едва не свалился в воду, но Ян Падеревский попридержал его за локоть. Тогда фельетонист обеими руками схватился за поручень, подставив лицо под дождь, окончательно пришел в себя.

— Доброе утро! — сонно улыбаясь, сказал он. — Это какая пристань, Олег Олегович?

— Это не пристань, товарищ Евг., — важно ответил Прончатов. — Это славное плотбище Ула-Юл.

От удивления глаза фельетониста стали большими, как оправа его очков, но особенно долго удивляться у него времени не было, так как долговязый Ян Падеревский вдруг наполовину высунулся из рубки, легкомысленно бросив штурвал, стал делать руками темпераментные восточные жесты, призывая фельетониста подойти к нему.

— Подите сюда, подите сюда, — интимно шептал Падеревский и при этом закатывал глаза. — Что такое социалистическое соревнование, знаете? Ну, хорошо! Так вот это оно и есть. Оно! — еще проникновеннее заявил Падеревский и от удовольствия сощурился, как сытый кот. — Вступив в соревнование за досрочную доставку директора на Ула-Юльский рейд, мы вчера взяли повышенные обязательства. Сегодня мы можем рапортовать, что обязательства выполнены и даже перевыполнены.

По дождевику фельетониста монотонно били капли, река шуршала и пузырилась, и под этот монотонный и тоскливый шум слова Падеревского лились тоненьком журчащей струйкой. Его шепот был так убедителен, лицо таким дружеским и гордым, что Евг. Кетской тоже перешел на шепот.

— А как вы этого добились? — спросил он. — За счет чего повысили скорость?

— Форсировали форсунки, — отвечал Падеревский. — Вопрос это технический, вам его не понять… Ой, ой, погибаем!

Ян Падеревский испуганно отшатнулся от фельетонистского уха, мельком глянув на берег, завыл монотонным, жутким голосом, так как «Волна», которой он перестал управлять, перла на крутой яр, грозя разбиться об него в лепешку.

— Ой, — выл Ян Падеревский, но руки на штурвале держал неподвижно, и это было самым страшным.

— Ой! — Евг. Кетской открыл рот, чтобы крикнуть нечто предупреждающее, но не успел: старшина Падеревский вдруг перестал выть, немного подал штурвал влево, и «Волна», как послушная овечка, пристала к берегу. Тут и оказалось, что в мокрой глине яра проложены деревянные ступеньки, на берегу видится дощатая будка, а возле нее стоит человек в плаще и приветственно машет рукой.

— Плотбище Ула-Юл, — отрапортовал Ян Падеревский. — Можно позавтракать в столовой. До нее всего шесть километров!

Ян Падеревский ласково посмотрел на фельетониста, потом на Олега Олеговича и уж только после этого скрылся в рубке, чтобы выйти из нее с другой стороны. Он бросил на землю трап, по нему на катер быстро поднялся мужчина в брезентовом дождевике и подошел к Прончатову здороваться. Они пожали руки друг другу, затем повернулись к Евг. Кетскому, и брезентовый мужчина сказал:

— Здравствуйте, товарищ Кетской! Я начальник Ула-Юльского сплавного участка Ярома. Пойдемте в контору. До нее всего шесть километров!

Прончатов и Ярома сошли с катера, поднялись по ступенькам на яр и там подождали, когда поднимется Евг. Кетской.

Жизнь на ула-юльском пустынном берегу была очень плохая. Весь мир заливала вода, везде пузырился и шумел дождь. Была похожа на узенькую реку дорога, разбитая скатами машин, по ней катились мутные волны, а где-то далеко-далеко, на конце этой дороги, в синей дымке не то проглядывало человеческое жилье, не то стояли деревья. Васюганские болота, черт возьми, начинались сразу за кромкой речного яра.

— Идемте, что ли, — бодро сказал Прончатов, — здесь всего шесть километров!

Две-три секунды они стояли неподвижно в тишине дождя, затем раздался хлюпающий звук — это фельетонист Евг. Кетской, разбрызгивая воду полуботинками, пустился в путь. На ногах, похожих на ходули, он емко прошел метров десять, успел дважды по щиколотки провалиться в воду, трижды поскользнуться, но все шел и шел. Потом в шагах фельетониста почувствовалась неуверенность, он остановился, заметив, что за ним никто не идет.

— Товарищ!.. — позвал Евг. Кетской. — Чего же вы стоите?

— Минуточку! — сказал Олег Олегович Прончатов и попридержал Ярому за рукав. — Погодите, Степан Гурьевич! Я сейчас.

Прончатов догнал фельетониста, остановившись очень близко от него, значительно помолчал, глядя на Евг. Кетского строгими глазами. Потом неторопливо сказал:

— Вам, наверное, известно, что во время навигации я двадцать дней в месяц нахожусь в командировке. Отчего я должен голодать, мерзнуть, жить без телефона? Ну. не жалеете человека, пожалейте дело… Вы вот спали, товарищ журналист, а я себе места не находил! Мало ли что может произойти в сплавной конторе за ночь!

Дождь все шел и шел. Видимо, синоптики ошиблись и на этот раз: какое там три дня, неделей дождей пахло низкое небо, клубящиеся тучи, серый, как поле, горизонт. Из грозового дождь перешел в обложной, и по всем приметам Прончатов видел, что ему предстоит тяжелая неделя: непременно станет отставать сплотка, пойдет неурядица на буксировке, замедлится погрузка барж. Беспокойное наступило время.

— Вот такие дела, товарищ Евг. Кетской!

По реке пронеслось низкое мощное гудение. Сперва нельзя было понять, что гудит в серой пелене тумана, но потом из нее мгновенно, словно торпеда из воды, вынырнул белоснежный красавец «Единичка». Он был так стремителен, что на флагштоке красный вымпел не висел мокрой тряпкой, а держался хоть узеньким, но мысочком.

Серо и мрачно было вокруг, все пропадало в сырости и тумане, но от ревущей «Единички» мир повеселел. Показалось, что бойко сверкнули иллюминаторы, мелькнул солнечный зайчик — это на «Единичке» блеснула красная полоса обнажившейся от скорости ватерлинии.

— Ну, Олег Олегович, — радостно сказал начальник Ула-Юльского сплавного участка, — спасибо тебе за «Волну»! Год я у тебя ее просил, а толку не было! Чего это ты расщедрился?

— Ты вот кого благодари за «Волну»! — вдруг улыбнувшись, ответил Прончатов и показал на фельетониста. — Вот кто тебе подарил катер!

После этих строк автор возвращает Олега Олеговича Прончатова из будущего в настоящее, то есть опять видит его стоящим на берегу, подле своего катера «Двойка». Полчаса назад Прончатов был в гостях у всемогущего Никиты Нехамова, выяснив, что чудак-старик хочет видеть его, Прончатова, директором Тагарской сплавной конторы, пришел в отличное настроение. И теперь Олег Олегович находится на пристани, собираясь ехать «Двоечкой» на Пиковский погрузочный рейд.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СКАЗА О НАСТОЯЩЕМ…

— Олегу Олеговичу привет! — послышался голос с «Двойки».

На борту катера появился прончатовский старшина Ян Падеревский. Был он весь изящный и длинный, движения совершал плавные, во рту имел несколько золотых зубов, а одет был так, словно собирался идти на званый ужин: на белоснежной рубашке узенький галстучек, длинноносые туфли блестят, на брючном карманчике болтается серебряный брелок. А лицо у него узкое, а нос горбатый, а карие глаза смотрят с победительной улыбкой.

— Заждались мы вас, Олег Олегович, — делая твердыми все буквы подряд, говорил Ян Падеревский, пока Прончатов поднимался по трапу. — Прибегал с рейда сердитый Колотовкин, жаловался на речников. Сейчас, Олег Олегович, лебедки стоят!

— Как стоят?

— Стоя стоят! — позволил себе шутку Падеревский, но глаза у него были серьезные. — Судострой кончился…

Чем особенно хорош был Ян Падеревский, так это тем, что слова в него входили, а обратно не выходили. Могила, камень, печать за семью замками — вот что такое Ян Падеревский. Нос у него вершковый, ноздри здоровенные, так что он сразу учуял, как от Олега Олеговича несет водкой, но вида не показал и не покажет: хоть на части руби Падеревского, ни одна душа на земле никогда не узнает, что Прончатов попахивал водкой.

— На лебедки, Ян! — весело сказал Олег Олегович и похлопал старшину по плечу. — Гони напропалую!

— Есть на лебедки! — дисциплинированно ответил старшина. Он правой длинной рукой дал команду работать машине, а левой забрался в задний карман пижонских зеленых брюк, уверенно пошарив, подал Олегу Олеговичу кусочек мускатного ореха — хорошего средства против водочного запаха. Для гигиены орех был завернут в пергаментную бумагу.

— Тихай вперед! — прокричал Ян. — Тихай, тихай!

«Двойка» отставала от причала — повернулись и встали на противоположную сторону шпалозавод и кедрач, быстро начали уменьшаться в размерах штабеля леса, эхом повторяя рокот мотора. «Двойка» писала по Кети размашистый круг, вздымая за собой пенный бурун, вырывалась на кетский простор. Посмеиваясь уголками губ, небрежно перекатывая длинными руками штурвал, Ян Падеревский опасно подрезал корму у могучего «Щетинкина», шуганув с дороги почтовый катерок, заставил испуганно шарахнуться в сторону сельповского торгаша — засаленный пузатый катер, беременный солью и сахаром, селедкой и керосином.

Прончатов сидел на носовой палубе. Пиджак он снял, сорвав галстук, рубашку на волосатой груди распахнул до пупа, чтобы речной воздух касался разгоряченной кожи.

За излучиной Кети открывался погрузочный рейд. Здесь стояли две лебедки системы Мерзлякова, похожие на лежащие этажерки, к ним притулилась огромная триста шестая баржа, за этажерками, вровень с ними, темнел высокий глинистый берег, слева гнулась запань, в которой тесно, словно рассыпанные спички, желтели бревна. На берегу сидели на чурбачках рабочие лебедок и сортировщики запани, а впереди них стоял начальник рейда Демид Касьянович Куренной и отчаянно жестикулировал, объясняясь с начальником нижнего склада Батаноговым.

— Заседают! — тонко улыбнувшись, сказал Ян Падеревский. — Куренной вчера имел встречу с товарищем Вишняковым…

Ах вот оно что! Олег Олегович поднялся со скамейки, неторопливо подошедши к борту, облокотился на леер. Интересно было, когда все-таки заметит начальник рейда стремительно приближающуюся к берегу «Двойку». Конечно, по случаю воскресенья он, Куренной, не ждал визита главного инженера, конечно, Куренной вместе с парторгом Вишняковым ждут не дождутся нового директора Цветкова, конечно…

— Не замечают! — ухмыльнулся Ян Падеревский. — Беседу ведут!

Да, начальник рейда товарищ Куренной по-прежнему активно размахивал руками перед носом начальника склада Батаногова, притоптывал ногой, сердился, а вот директорский катер не замечал, и Прончатов подумал: «Увлекающийся человек! То новым директором увлечется, то парторгом… Пылкая натура!»

— Ко второй лебедке, Ян!

Четыре ступеньки вели с носовой палубы на борт «Двойки», и, спускаясь по ним, Олег Олегович прошел четыре степени изменения. Верхняя ступенька — гневный Прончатов, следующая — сдержанный, еще одна — спокойный и самая последняя — насмешливый. Его лицо — лицо бронзового Маяковского — налилось смуглой кровью, рубаха открывала мускулистую грудь, длинные ноги по-обезьяньи карабкались по влажному дереву, а руки бывшего грузчика лебедок умело и цепко хватались за тросы.

— Падеревский, в контору! — не оборачиваясь, приказал Прончатов. — Найти директора леспромхоза, держать на проводе!

После этого Прончатов в три прыжка преодолел крутой подъем, чертиком выскочив на высокую кромку яра, мгновенно окунулся в ленивую, заторможенную тишину бездействия. Да, тихо, очень тихо было на кетском берегу — росли чахлые талины, торчало несколько осокорей, за которыми громоздилось столько дерева, что и небо над ним казалось чахлым. На разделочной эстакаде Пиковского леспромхоза ленивый белый пар поднимался над трубами трех притихших узкоколейных паровозов, погуживала слабо электростанция, мертво вздымали в небо руки погрузочные краны, похожие на важных гусей.

— Идиллия! — пробормотал Прончатов. — Никто не работает — все едят!

Он удивлялся тому, что начальник рейда Куренной все еще не замечал начальства: махал по-прежнему руками перед носом Батаногова, сипел простуженно. А слева от него, сбившись в кучку, шептались сортировщицы, грузчики спокойненько поигрывали в карты, молодые сплавщики лежали ничком, подставив под солнце и без того обожженные спины. «Идиллия! Курорт Мацеста!» Олег Олегович насмешливо смотрел в спину Куренного и думал о том, что рабочие не любят начальника рейда, так как никто из них не окликнул его, не предупредил о появлении Прончатова.

Рабочие Прончатова заметили давно: перестали шептаться девчата, оторвались от карт грузчики, молодые сплавщики начали по одному перевертываться на спину. Лица мужчин начали оживляться, а девчата, наоборот, затихли чуточку испуганно, так как красив был главный инженер Прончатов. В белой распахнутой рубашке, в отличных брюках, в блестящих туфлях, с картинной прядью волос, упавшей на выпуклый лоб.

— Олег Олегович! — вдруг заметил главного инженера Куренной. — Здравия желаем, Олег Олегович!

Еще раз посмотрев на нижний склад Пиковского леспромхоза, на лебедки Тагарской сплавной конторы, вместив в себя всю громадность машин, механизмов, находясь в центре всего этого, Олег Олегович внезапно радостно подумал: «Все это сейчас придет в движение!» — так как он, маленький, незаметный по сравнению с машинами, лебедками, паровозами, шестиэтажными штабелями леса, способен заставить все это вращаться вокруг себя.

— Здравствуйте, Олег Олегович! — еще раз сказал Прончатову начальник рейда и посмотрел на него исподлобья. — Судострой кончился, сошел со стрелки паровоз…

Полуденное солнце висело высоко, старый осокорь поворачивал к нему серебряные листья, плыла по Кети лодка, над которой истончался женский голос: «Живет моя отрад-а-а-а-а»; пыхтел за излучиной все тот же «Щетинкин».

— Жарко сегодня, а! — сказал Олег Олегович, отдуваясь и вынимая из кармана белоснежный платок. — Под двадцать градусов, говорят… Ты не слыхал, Куренной, сколько сегодня градусов?

— Не слыхал! — приглушенно ответил Куренной, зябко сжимаясь в плечах, так как знал, что бывает после того, как Прончатов расспрашивает о погоде или о здоровье жены. — Не слыхал.

Рабочие тоже притихли — глядели на руководителей вопросительно, истомившись от безделья, ждали скорого решения, ибо кому сладко бить баклуши в воскресенье на погрузочном рейде: и заработка нет, и до жены далеко, и ходит в Кети жирная рыба, и весь, Тагар вывалил на пляж загорать. Потому и глядели с надеждой на Прончатова мужики, потому улыбались ему женщины.

— Вот так ты и живешь, Куренной, — равнодушно сказал Прончатов. — Сколько на дворе градусов, не знаешь, судострой у тебя кончился, паровоз сошел со стрелки…

Сияла на солнце синтетическая прончатовская рубашка, солнечный свет обтекал его крупные уши, полыхало на руке золотое обручальное кольцо.

— Ну ладно, Куренной, — лениво промолвил Олег Олегович. — Уж коли ты такой невезучий, отойди в стороночку, посиди, отдохни…

После этого Прончатов потерял всяческий интерес к начальнику рейда; он повернулся, приблизившись к маленькому дощатому сараю, носящему громкое название «Контора рейда», сел на чурбачок. Вынув из кармана коробку «Казбека», Олег Олегович закурил, и тут, словно по волшебству, из сарая выбежал с телефонной трубкой в руке Ян Падеревский — он волочил за собой длинный провод, который был намотан на барабан. Военная система связи на рейдах всего год назад была введена Прончатовым, он перенял ее по памяти у фронтовых батальонных связистов и, иногда разговаривая по переносному телефону, удивленно хмыкал: фронтовая память, оказывается, была так еще свежа, что мнилось, не лебедки грохочут сырым деревом, а поговаривает на горизонте корпусная артиллерия.

— Ошурков на проводе! — доложил Ян Падеревский.

Прежде чем взять в руки трубку, Олег Олегович сам себе согласно покивал, прищурившись от солнца, усмехнулся одними губами. На это. ушло две-три секунды, но в течение их Прончатов успел до неузнаваемости опроститься: лицо у него сделалось дремучим, взгляд поглупел, а фигура стала коренасто-тяжеловесной.

— Здравствуй, Павел Иванович! — тихо сказал в трубку Прончатов. — Ты извини меня, извини, Павел Иванович! Тут воскресный день, понимаешь, тут, понимаешь, звонит, беспокоит… С чирьями, понимаешь, шутить нельзя. От чирьев, случалось, богу душу отдавали, Павел Иванович… Да нет, понимаешь, дрожжами дело не поправишь! Тебе, понимаешь, Павел Иванович, надо кровь перелить… Из этого места, на котором ты, понимаешь, сидишь, кровь тебе, понимаешь, перельют в вену, и ты, понимаешь, совсем другим человеком станешь…

Сто раз повторяя слово «понимаешь», снижая голос до шепота, Прончатов разговаривал точно таким голосом, каким говорил обычно по телефону сам директор Пиковского леспромхоза Ошурков Павел Иванович.

— У тебя, понимаешь, от переливания крови, Павел Иванович, и психология переменится. Нижний склад заработает… Что? Я острю? Да нет, Павел Иванович, не до острот мне, когда паровоз с рельсов сошел и все движение застопорил. Ну, все, Павел Иванович! Привет чирьям, привет жене, привет райкому партии! Надеюсь, в райкоме мы, понимаешь, и встретимся… Все! Все!

Прохладный ветер сорвался откуда-то, коричневая Кеть сделалась от ряби зеленой; и — чу-чу! — висело в зените черное облако с розовыми рваными краями. Ой, разрастется, коварное, ой, брызнет на землю обильным дождем!

— Вот такие дела, товарищ Куренной! — сказал Прончатов через спину, возвращая телефонную трубку Яну Падеревскому. — Ты сегодня, по-моему, не коммуникабельный, а?

— Какой?

— Не коммуникабельный, а?

— Мы этих слов не понимаем, Олег Олегович!

— А должны понимать, — ласково улыбнувшись, заметил Прончатов. — Должность инженера занимаешь, Демид Касьяныч!

Секунд пять Прончатов сидел неподвижно, с непонятным выражением на лице, затем поднялся, подшагав к Куренному, улыбнулся своей знаменитой прончатовекой улыбкой. Она редко появлялась на лице Олега Олеговича, но зато была дорога, как алмаз, — от этой улыбки лицо Прончатова делалось таким привлекательным, что женщины чувствовали под сердцем тонкий укол, а суровые мужчины смягчались, точно от доброй рюмки коньяку. «Какой милый, хороший, славный парень Прончатов!» — думали суровые мужчины и испытывали острое желание немедленно сделать что-то хорошее для Олега Олеговича: или душу перед ним раскрыть, или отдать последнюю папиросу, или обнять его за прямые плечи. Когда Прончатов улыбался, у него исчезали со щек холодноватые углубления, от которых казалось, что Олег Олегович сосет леденец.

— Я вас слушаю, Демид Касьянович, — вежливо произнес Прончатов. — Хочется услышать ваш голос.

Однако Куренной непробиваемо молчал. Был он большим другом сплавконторского парторга Вишнякова, всего года три назад ходил в незаменимых, а теперь с нетерпением ждал приезда нового директора — Цветкова.

— Ну, ты помолчи, Куренной, — раздельно сказал Прончатов, — а я делом займусь. Я начальником рейда работал, мне не впервой.

Поднявшись, Олег Олегович неторопливо пошел к рабочим. Чем ближе подходил он к ним, тем все начальственнее, суровее, непреклонней становилась его фигура; ни улыбки, ни просвета не было на прончатовском лице, когда он остановился в пяти метрах от рабочих, не здороваясь, с обидным пренебрежением посмотрел на них. Голова у него была вздернута, губы сложены брезгливо, а руки он ленивым жестом заложил за спину.

— Загораете, господа хорошие? — издевательским тоном спросил Прончатов. — Жирок нагуливаете?

Человек тридцать вольготно располагались перед главным инженером. У всех загорелые, хорошо откормленные физиономии, на голых по пояс телах блестят, перекатываются живые мускулы; человек пять отпустили бороды, да такие, что каждая — лопата. Варнаки, богатеи, татарская аристократия, привилегированная верхушечка — вот кто лежал на прохладной земле, бесцеремонно разглядывая Прончатова. Самый плохонький из этих мужиков зарабатывал в месяц по триста-четыреста рублей, каждый имел соток семьдесят огорода, все держали по две-три свиньи, по корове и телке, каждый был искусным рыбаком и охотником, каждый держал в доме неработающих, гладких баб, каждый имел по большому дому, построенному чуть ли не задаром.

Семеро из мужиков — бывшие уголовники. В каких только тюрьмах не сидели, чего только не повидали, каких статей Уголовного кодекса не попробовали, а вот за Тагар зацепились, и каждый из семерых лезет бить морду, если напомнишь о прошлом.

В этом месте повествования автор снова останавливает сказ о настоящем, чтобы заглянуть в прошлое инженера Прончатова, вспомнить о том, как девять лет назад на рейде появилась брандвахта. Ее, то есть брандвахту, привели…

СКАЗ О ПРОШЛОМ

Брандвахту на рейд привели утром, часов в шесть, когда ночная бригада закончила грузить металлическую баржу «Весна», а сменный инженер Олег Прончатов искал укромное местечко, чтобы спрятать в него молодой, неистребимый сон. Однако он не успел и прикорнуть в уголочке, как раздался синий рев буксирного парохода «Гвардия», по реке гулко прокатились удары пароходных плиц, тоненькие звоночки, и вслед за буксиром явилась эта самая брандвахта, покрашенная желтой краской, пузатая и неопрятная, как уличная торговка. Брандвахты на погрузочном рейде презирали, считали их посудинами самого низкого пошиба, и Прончатов, поглядев на нее мельком, зевнул. «У, купчиха толстомясая!» — подумал он.

Потом сменный инженер заметил на брандвахте странное: на коротенькой носовой мачте висела калоша и драные подштанники синего цвета. Прончатов еще не успел всласть удивиться этому обстоятельству, как на борт брандвахты вышли трое мужчин, опершись на перила и лениво переговариваясь, стали глядеть на тихий утренний берег. До пояса мужчины были голыми и так густо татуированными, что Прончатов невольно остановился, подумав: «Вот тебе и купчиха!»

Когда буксир причалил судно и, шипя паром, отошел, брандвахта начала постепенно оживать: сначала выбрались из трюма еще трое мужчин, потом показались четверо, а затем мужчины, словно тараканы, стали выползать изо всех дверей, люков и щелей брандвахты. Человек двадцать пять мужиков вышло на борт кургузой посудины. Только после всего этого Прончатов заметил, что на брандвахте нет шкипера. Вот тогда он понял, что за брандвахта пристала к берегу — на ней сплавной трест доставил новое рабочее пополнение, так как во всей стране проходила амнистия тысяча девятьсот пятьдесят третьего года.

Брандвахта до восьми часов утра довольно спокойно простояла у причала, но в начале девятого начали происходить события. Первым на берег сошел здоровенный бородатый мужчина в трусах и с красной косынкой на шее. Под нахмуренными бровями мужчины слегка улыбались умные прозрачные глаза, подбородок был выставлен, как сапожная колодка, а плечи и спина обросли густыми черными волосами.

Сходя с брандвахты, он за спину сказал:

— Шнырь пойдет со мной, остальные — сидеть!

Спустившись по трапу, бородатый бесшумно подошел к двум хорошо вооруженным милиционерам, которые на него смотрели не то со страхом, не то с удивлением. Им бородатый мужчина сделал ручкой, шаркнул ногой и очень вежливо сказал:

— Да, товарищи лягавые, с нами плыли два мильтона! Эй, на броненосце, выпускайте лягавых!

На брандвахте загрохотали, заголосили, застонали от восторга, а когда все это кончалось, в дверном проеме появились два человека, похожих бог знает на что: во-первых, лица у них были густо вымазаны сажей, руки связаны за спиной, во-вторых, на шеях болтались пустые кобуры от наганов, из которых торчали порожние водочные бутылки.

— Африка пробуждается! — пояснил бородатый. — Вернуть артиллерию государству!

Тотчас из-за его спины вынырнул вертлявый и гундосый, неся на отлете два пистолета, с ужимками и прыжками вручил их милиционерам.

— Приказанье сполнено! Патроны вынуты.

Все это происходило на глазах сплавконторского начальства, которое к восьми часам утра изволило прибыть, чтобы полюбоваться на новое рабочее пополнение. Понятно, что среди руководителей с улыбкой на лице стоял сменный инженер Олег Прончатов.

Подходя к начальству, бородатый мужчина доброжелательно щурился на божий свет. Казалось, что ему понравилась белая и легкая тагарская церковь, стоящая в трехстах метрах от берега, произвела впечатление многоэтажность штабелей леса, приятно поразило то обстоятельство, что начальство его ждет. Поэтому бородатый мирно подошел к сплавконторскому руководству, поправил красную косынку и сказал отменно вежливо:

— Гражданам начальникам привет! — Он ткнул себя пальцем в волосатую грудь. — Ответственный за доставку рабочей силы, гражданин Петр Александрович Сарычев. Шнырь, поклонись гражданам начальникам!

Низкорослый и мрачный Шнырь вышел несколько вперед, стеснительно оглядел начальство, попятился как бы от страха и низким голосом пророкотал:

— Здорово, лягаши!

После этого Сарычев и мрачный Шнырь на глазах удивленного начальства сели на бревна, положили ногу на ногу, и бородатый начал добродушно щуриться на присутствующих. Ему определенно нравился директор сплавконторы Иванов, был приятен замполит Гусев, заставил улыбнуться механик Пикарский, но вот Олег Прончатов у бородатого вызвал такое неудовольствие, что он обернулся к адъютанту и сказал:

— Ты видишь, Шнырь, этого красавчика? Запомни его: уж очень смело он на меня смотрит. Ты ему, Шнырь, вечером объясни, что к чему…

— Где милиция? — вдруг рассвирепел замполит Гусев. — Я вас спрашиваю: где милиция?

— Милиции нема! — меланхолично ответил Шнырь и пояснил: — Милиция обратно в Африку уехала.

Так оно и оказалось. Когда пораженное сплавконторское начальство бросилось к причалу, то увидело, что оба поселковых милиционера густо намазаны сажей, связаны и посажены вместе с сопровождающими милиционерами на корму дебаркадера, незаряженные пистолеты лежали рядом с ними. Возле областных и тагарских милиционеров расхаживал полуголый уголовник, держа на манер ружья палку.

На завлекательное зрелище собрался полюбоваться почти весь Тагар. Как стрижи на проводах, густо облепляли кромку берега ребятишки, терпеливо стояли на яру молчаливые деревенские женщины, сдержанно галдели солидные мужики. Первая смена, естественно, работала плохо: половина бригады грузчиков торчала на берегу, сортировщицы, воспользовавшись суматохой, смылись в сельповский магазин за покупками, а мастер первой смены Чухломцев, надорвав горло, сидел в одиночестве на кнехте пустой баржи.

— Надо посовещаться, товарищи! — тихо сказал директор конторы Михаил Николаевич Иванов и побледнел щеками. — Не дошло бы дело до самосуда. Если амнистированные окончательно распояшутся, поселок бросится на них…

Но амнистированные не распоясывались. Сарычев и Шнырь поднялись с бревен, чинно подойдя к начальству, потребовали еды и денег на карманные расходы. При этом бородатый вынул из-за резинки трусов внушительную бумагу с печатями и помахал ею:

— Все но форме, граждане начальники! Совершенно уверен, что распоряжение Советской власти вы выполните. Я верно рассуждаю, Шнырь?

— Так точно!

После этого сплавконторское начальство несколько секунд постояло на месте в молчании, потом директор Иванов жестом пригласил товарищей следовать за ним и при этом как-то странно улыбнулся, словно его не беспокоило поведение амнистированных. Сам директор пошел позади всех, но потом догнал Олега Прончатова и о чем-то начал шептаться с ним.

А в Тагаре начали вершиться дальнейшие события.

Первые тревожные сведения поступили из орсовского магазина. Именно сюда в половине девятого вошли двое вполне одетых амнистированных и чинно встали в очередь. Один из них с продавщицей Веркой начал шутить.

— Какая вы будете из себя раскрасивая красавица! — говорил он, снимая шляпу и водя ею над головой так плавно, что, казалось, будто шляпа плавает. — Нельзя ли будет с вами познакомиться? Меня, например, зовут Жора, а моего напарника будут звать… Коля, где же ты есть?

Оказалось, что Коли в очереди нет, а у Глазковых со двора пропало три пары хорошего мужского белья, которое спокойно сушилось на веревке. Причем сама старуха Глазкова клялась, что безвылазно сидела на крыльце, убаюкивая младшего правнука Сережку. Правда, позднее она призналась, что ей в какой-то из моментов примстилось, будто в голове пошел туман-туман, глаза застило слезой, и от этого в них вроде бы круги, круги, круги…

— Это он, проклятущий, наводил, портил меня, бабоньки! — говорила Глазкова, а три пары хорошего мужского белья как корова языком слизнула.

Вот какое вопиющее безобразие творилось в самом центре поселка Тагар, а что касается окраин — здесь тоже спокойствия не было. Во двор к Пименовым, например, вошел тихий, средних лет человек. Сняв с головы сиротскую кепчонку, слабым голосом попросил старика Пименова напоить водичкой. Скучающий дед очень обрадовался незнакомцу, пригласил его пройти в горницу и сесть на лучшее место, охотно разговорился.

— Вы из каких себя оказывать будете? — спрашивал культурный дед, значительно мигая левым глазом. — По обличью на колхозного трудящегося вы не оказываете. Не есть ли вы человек, который из городу?

— Так точно, из его, — отвечал незнакомец. — В городе, дед, теперь такая мода пошла, что многие варят брагу или гонят самогонку.

— Ну! — радостно сказал дед. — Я вас сразу проник.

Ежели человек сам грамотный, то и в другом грамотность понимать может…

Дед полез в подполье за брагой, нацедил ее полный ковш, а когда поднялся наверх, увидел, что городской гость ушел, да не один — увел с собой из сундука отрез голубой шерсти, который невестка старика ладила на вечерний костюм с белой отделкой. Так что ровно через час на дворе у Пименовых была большая суматоха; дед крякал и разводил руками, сын искал патронташ от ружья двенадцатого калибра, а невестка отчаянно кричала:

— Слепошарая кочерга! Поменьше бы свои газеты читал!

Самая же потрясающая новость из конца в конец обежала поселок ровно в два часа дня. Тот самый Жора, что шутил с продавщицей Верой, женился на приемщице маслозавода Любке Исаевой — бабе очень толстой. Произошло это дело так.

Съев сто граммов купленного в сельпо мармелада, Жора почувствовал тягу к молоку и по этой причине забрел на молокозавод, где Любка Исаева, шибко нагнувшись, доставала из колодезя-журавля воду. Платье у нее и так было короткое, а тут еще тужилась внаклонку. В общем, Жора сел на сосновую колоду, достал из кармана засаленные карты и угасающим голосом сказал:

— Какая вы будете из себя раскрасивая красавица! Дай, золотко мое, погадаю. Всю правду расскажу, всю твою судьбу раскрою. Эх, жизнь ты моя цыганская, эх, залетные мои! Сижу я, красавица, а сам падаю! Пронзила ты мое сердце. Люби меня, как я тебя…

На Жорин лоб опускался черный кудрявый чуб, над губой у него колечками завивались усики, в ухе была серьга, а карты так и летали в тонких пальцах. Посмотрев на это, Любка Исаева голосисто засмеялась, опустив подол, подошла к Жоре и села рядом на колоду.

— Я ведь тебя, родимый, задавлю, ежели чего! — ласково сказала Любка Исаева. — Для меня ни один мужик в деревне не подходящий, как я сто тридцать килограмм тяну.

— Жениться хочу! — сиплым от волнения голосом ответил Жора и стал быстро раскидывать карты. — На сердце у тебя, красавица, трефовый король, в голове у тебя — бумага, чем сердце успокоится, сам сказать боюсь. Держи меня: падаю!!

Через час Жора сидел в Любкином доме, заткнув за воротник вышитое украинское полотенце, пил крепкий самогон и самодовольно поглядывал на печку, куда Любка загнала тетку, у которой проживала. Тетка с печки сверкала глазами и громко призывала на голову Жоры все напасти. Жора вежливо слушал ее, но время от времени говорил:

— Ты, бабка, лучше спой! Я, когда пьяный, песни люблю.

Любка и Жора поженились в третьем часу дня, а в шесть вечера брандвахта медленно и верно перепилась. Сначала амнистированные буйствовали внутри судна, потом стали понемножку выползать на борта, появилась украденная в поселке гитара, которую держал в руках тоненький паренек с одухотворенным лицом. Пощипывая струны, он томно глядел на раннюю луну и пел приятным голосом: «Будь проклята ты, Колыма, что названа чудной планетой…» Слушая его, амнистированные грустили, затем все дружно опять спустились в трюм, а через полчаса появились снова, абсолютно пьяные.

Они поднялись наверх с ликующим воем, они гундосили, как стадо разгневанных слонов: их глаза были по-бычьи налиты кровью, они качались, норовя упасть в воду, они шевелились на палубе злобным клубком грязных, налитых водкой тел, и толпа тагарских зевак подалась вперед, когда, мешая друг другу на узком трапе, амнистированные ринулись на берег. Брандвахта наклонилась, но вдруг все остановилось, замерло.

— Полундра! Берегись, громодяне! Лягаши!

Это амнистированные все-таки заметили, что толпа на берегу вдруг раздалась, ее, как волосы гребень, прочесала цепочка мужчин, которые шеренгой вышли вперед и остановились. Это были грузчики третьей прончатовской смены, и, естественно, позади шеренги стоял сам Прончатов и сдержанно улыбался. Рабочие вели себя спокойно, покачиваясь с ноги на ногу, посмеиваясь, с интересом глядели на брандвахту. Как выяснилось, амнистированных было двадцать семь человек, и рабочих Прончатов привел двадцать семь человек, причем в центре шеренги стояли Самохин и Почучуев — в прошлом взломщики, перековавшиеся на сплавконторских хлебах. Стояли на берегу и четверо милиционеров, которых амнистированные отпустили.

— Эй, на корабле! — весело крикнул Прончатов. — Высадка десанта отменяется!

Немного отрезвев, амнистированные грозно молчали. Уже дважды осколочками зеркала блеснули ножи, бородатый Сарычев выдвинулся вперед. Уголовники молчали только потому, что вели подсчет сил, прикидывали, что получится, если схлестнутся берег и брандвахта. В общем, тяжело, напряженно было на берегу и брандвахте, сам бог, наверное, не знал, чем это все кончится, но вдруг произошло выдающееся событие: из шеренги сплавконторских выскочила заспанная Любка Исаева, потрясая над растрепанной головой толстыми руками, с хриплым криком бросилась к брандвахте.

— Распроклятый цыган! — вопила Любка. — Две юбки унес! Ворюга!

Любка на большой скорости пролетела мимо Прончатова, вскочив на трап с позиции бородатого Сарычева и прямым путем вцепилась в волосы Жоре, не успевшему из-за сильного хмеля скрыться в трюме. Любка истошно вопила и пучками выдирала жидкие волосенки возлюбленного.

На берегу и на судне начался большой хохот. Сам Петр Александрович Сарычев, перегнувшись, лег хохотать на леер брандвахты, его гундосый помощник Шнырь катался у кнехта, а все остальные амнистированные смеялись так неорганизованно, что брандвахта стала опасно покачиваться, хотя была крепко принайтовлена к дебаркадеру. Сплавщики на берегу тоже заходились от хохота, толпа зевак визжала радостными детскими голосишками.

— Юбки отдай!! — кричала Любка, общупывая Жору. — Положь юбки на место, цыган проклятый Любка Исаева придушила бы несчастного Жору, если бы амнистированные не догадались в восемь рук оттащить ее, хотя это было нелегко: лютая женщина их дважды раскидывала. Поддалась Любка только тогда, когда вмешался совершенно трезвый Петр Александрович Сарычев. После этого они вытолкали Любку с брандвахты, а общипанный Жора под хохот ссыпался в трюм.

Когда люди на берегу и судне немного прохохотались, а Любка Исаева совершенно охрипла и села на землю отдыхать, Олег Олегович Прончатов подошел к трапу. Воспользовавшись веселой обстановкой и благодушием амнистированных, завел с Петром Александровичем Сарычевым мирный разговор.

— Не надо нам ссориться, любезный, — добродушно сказал Прончатов. — Ставь своих ребят на погрузку, три тысячи в месяц на нос обеспечено. Каждым двоим — комната в общежитии, через год надбавка, двухмесячный отпуск. Шнырь на будущий год в Крым поедет!

— Хорошо объясняешь, красавчик! — тоже радушно ответил Сарычев. — А меня в президиум?

— Как же, как же… На Доску почета!

— Ну, уговорил… Да ты проходи на брандвахту, красавчик, гостем будешь.

Тут и случилось такое, что толпа на берегу охнула. Прончатов бодреньким шагом взбежал на трап и встал рядом с бородатым. Они весело улыбнулись, а поулыбавшись, начали колотить друг друга ручищами по плечам с таким видом, точно дружили сто лет и наконец встретились после долгой разлуки.

— Любезный! — говорил Прончатов.

— Вашество! — отвечал Сарычев. — Ваше превосходительство!

Сменный инженер и главарь уголовников обменивались любезностями, хохотали театрально, а амнистированные начали потихонечку окружать их. Они оттеснили Прончатова от борта, осторожно подталкивая плечами, загнали на кормовую площадку, и здесь круг замкнулся. Теперь уж не два ножа, а все десять сверкнули в лучах заходящего солнца, раздался приглушенный разбойный свист, угрожающе прошелестели голоса. Шеренга рабочих на берегу резко подвинулась вперед, женщины в толпе (?) заоикали, мальчишки испуганно сбились в стайку. Однако на берегу ничего особенного не произошло, так как внезапно раздался громкий голос Прончатова.

— Есть предложение открыть митинг! — закричал он. — Будут возражения?

— Нет возражений! — громко ответил Сарычев. — Сыпь, громодяне, в трюм!

Как раз в этот миг на западе исчез золотой ободок солнца, по воде и по небу трепетно пробежал зеленый луч, и почудилось, что где-то далеко-далеко прозвучал печальный звук пастушьего рожка — это спряталось за кедрачи солнце. Прошло еще несколько секунд, и мир переменил краски: лицо Прончатова, окруженного амнистированными, из белого сделалось смуглым, деревья из зеленых — синими, а небо цвет утратило совсем.

— Айда в трюм, — прежним голосом крикнул Прончатов, оглядываясь на молчаливую шеренгу рабочих. — Спокойно, ребята!

Похожий из-за шпангоутов на скелет огромного доисторического животного, освещенный колеблющимся светом стеариновых свечей, пропахший водкой и потом, трюм был просто-напросто страшен. На деревянных ящиках стояли бутылки и стаканы, лежали объеденные селедки, по бортам и по потолку шастали живые изогнутые тени, все сплошь безголовые, так как трюм был низок. Только в восточной сказке или в страшном сне могли быть такими бледными и рельефными лица людей, такая зловещая тишина могла стоять там, где собралось двадцать семь человек.

Прончатов осторожно сделал несколько шагов назад, покосившись на Сарычева, почувствовал спиной, как наваливаются на него горячие, возбужденные водкой и видом ножей люди. Он понимал, что достаточно неосторожного слова или нерасчетливого движения для того, чтобы вопящие амнистированные бросились на него. Опасность была повсюду, но самыми страшными были те из амнистированных, которые сопели и шептались за спиной. Поэтому Прончатов, укоризненно покачав головой, сказал:

— Аи, аи, как не стыдно, дорогой Петр Александрович! Хорошо ли человеку, если у него стоят за спиной? Аи, аи!

Сразу же после этого из-за спины Прончатова вышли Шнырь и белобрысый толстяк, сделав три шага вперед, с непроницаемыми лицами стали глядеть на Олега Олеговича, причем Шнырь взвешивающе держал на ладони раскрытый нож, а белобрысый поигрывал здоровенным сапожным шилом. Тогда Прончатов сделал еще два шага назад, облегченно прислонившись спиной к лестнице, полушутливо сказал:

— Надо бы поработать, граждане! Конечно, от работы кони дохнут, но неплохо бы немного пожить и на воле.

Говорить Прончатов начал громко, первую фразу даже выкрикнул, а вот последние слова произнес так тихо, словно к чему-то прислушивался. Видимо, молодой инженер я на самом деле что-то услышал, так как ораторским жестом вскинул руку, прищурился остро и вдруг закричал так громко, словно выступал на городской площади:

— Вот вы молчите, граждане амнистированные, а правда на моей стороне. Кем вы были, граждане, и кем можете стать? Вы были справедливо осуждены за различные преступления, понесли заслуженное наказание, а вот теперь вы свободны. Разве не правду я говорю?

Голос Прончатова крепчал, глаза сверкали, руки в воздухе выделывали бог знает что, а бородатый Сарычев на него смотрел удивленно, словно бы не узнавая. Он даже подался вперед, насторожившись, следил за каждым движением молодого инженера.

— Разве я не правду говорю, граждане амнистированные? — разорялся Прончатов. — Ну, вот кто есть Жора, которого бьет женщина? Он, товарищи, мелкий вор и получил по заслугам. Не воруй, паразит, не кради бабью юбки, а работай, падла! Вот так стоит вопрос, граждане!

Прончатов для нападок потому выбрал общипанного Жору, что еще на берегу видел: к рыжему парню уголовники относятся насмешливо, несерьезно; он явно среди настоящих «урок» был парией, но все равно прончатовский выпад вызвал бурю.

— Кто это падла? — обморочно закатив бархатные глаза, завопил Жора. — Ты кого, сука, называешь падлой? Корешки, вы слышите, что говорит этот фраер?

Сначала трюм глухо и ровно заревел, потом поднялись ножи, общий шум разделился на отдельные голоса. Среди общего шума опасно выделялось спокойное молчание Сарычева и Шныря — они стояли как бы отдельно от толпы, трезвые, поглядывали по сторонам, принюхивались, прислушивались. Этого Прончатов испугался больше, чем рева толпы и поэтому закричал, сколько было моченьки:

— Не будем считать обиды, граждане, не будем! Мы приветствуем вас всем дружным коллективом. Я кричу: «Ура, товарищи, ура!» Пусть нас объединит единый созидательный труд!

Своим трубным, могучим голосом Прончатов перекрыл вой амнистированных, перекричал всех горластых, а сам напряженными ногами старался уловить покачивание брандвахты, сквозь оглушительный вой пытался услышать посапывание рейдового буксира «Калининград». Звуки судна он, конечно, не мог услышать, а вот трепетный ход днища уловил. «Вышли на старицу!» — обрадовался Олег Олегович и еще громче заорал:

— Пусть живет!

Когда Прончатову не хватило воздуху, а амнистированные, пораженные мощью его глотки, удивленно притихли, он крик оборвал так резко, что у самого зазвенело в ушах. Секунду-две Прончатов в тишине глядел прямо перед собой, вдруг пораженный неправдоподобием совершающегося. Не могло быть на свете трюма, похожего на скелет животного, на теле живого человека не могло помещаться столько татуировок, сколько было на белобрысом уголовнике, а в воздухе не могло содержаться столько винных паров, сколько было в трюме. «Нет, нет, все это мне снится!» — мгновенно подумал Олег Олегович, и как раз в эту секунду снаружи донеслись три тоненьких протяжных гудка. В тишине они прозвучали резко, словно удары бича; эхо от них прокатилось по реке, уйкнуло, и по времени продолжительности эха Прончатов понял, что брандвахта находится там, где ей положено быть.

Судорожно передохнув, Прончатов выпрямился, замер, так как увидел, что Сарычев втягивает голову в плечи, словно готовится к длинному косому прыжку. Тогда Олег Олегович спиной еще раз ощутил спасительную твердость лестницы, набрав в грудь побольше воздуху, бешено взревел: «Пусть живет!» — и, разогнувшись пружиной, сделавшись стремительным комком мускулов, отпрянул к люку. Воспользовавшись секундным опозданием Сарычева и замедленной растерянностью пьяных амнистированных Прончатов мгновенно выскочил на палубу брандвахты, с криком бросился в воду, где сильное течение обской старицы мгновенно отбросило его к рейдовому буксиру «Калининград», который потому и дал три тоненьких гудка, что отбуксировал брандвахту на километр от пристани.

— Пусть живет! — счастливым мальчишеским голосом вопил Прончатов, когда его за руки выволакивали на борт буксира. — Пусть живет!

На брандвахте тоже кричали ужасными протрезвевшими голосами, так как действительно положение амнистированных было сложное: буксир вывел брандвахту на плес, ширина которого состояла из обской старицы и реки Кети, так что целый километр воды отделял посудину от Тагарской пристани, метров четыреста оставалось до другого берега, где стеной поднимался непролазный кедрач.

Когда амнистированные, освоившись с обстановкой, от ярости замолкли, мокрый, но веселый Прончатов приказал капитану «Калининграда» приблизиться к брандвахте и так работать колесами, чтобы держаться на месте. Приказание сменного инженера было выполнено, и Олег Олегович, небрежно держась руками за леер, с высоты капитанского мостика с амнистированными заговорил укоризненным тоном.

— Пить надо меньше, мальчики! — грустно пожав плечами, сказал он. — А вы, Петр Александрович, тоже… — Он махнул рукой. — Неужто не понимаете, что путь таких митингов — гибельный путь?

Наклонив брандвахту на правый борт, с красными от заката лицами и выпученными глазами стояли двадцать семь амнистированных и по-настоящему внимательно слушали молодого красивого инженера.

— План, граждане уголовники, простой, — вразумительно объяснил Прончатов. — Сломить вас голодом! На правый берег вы не подадитесь — там гибельные Васюганские болота, на левый берег — пожалуйста! Первый, кто доберется вплавь, получит обед и направление на отдаленное плотбище… Впрочем, прошу не плавать! Утонете, как котята! Желающим высадиться на берег будет подаваться лодка… Петр Александрович, а Петр Александрович, хорош планчик?

«Калининград» добродушно шипел паром, выглядывали из иллюминаторов ухмыляющиеся рожи речников, старенький капитан беззвучно трясся в хохоте возле рубки, вытирая глаза большим носовым платком. С Прончатова на палубу лились потоки воды, но голос его был ясен.

— Петр Александрович, а Петр Александрович! — позвал он. — Чего же молчите? И где ваш верный Шнырь, которому было приказано вечером побеседовать со мной? Почему он молчит, отчего не беседует? А, Петр Александрович!

…Кончая сказ о прошлом, автор напоминает, что в настоящем Прончатов приехал на Пиковский погрузочный рейд, обнаружив беспомощность начальника Куренного, сам пошел к рабочим, которые, бездельничая, лежали на траве. Среди них было семеро из тех, кто прибыл в Тагар на брандвахте, и теперь Олег Олегович, глядя на них, просто диву давался: где оставили прошлое?

ПРОДОЛЖЕНИЕ СКАЗА О НАСТОЯЩЕМ…

«Ах, черт вас побери!» — подумал Прончатов и сделал шаг вперед, чтобы быть совсем близко от рабочих.

— Ну, загорайте, загорайте! — обидным тоном, явно напрашиваясь на драку, продолжал Прончатов. — Дозагораетесь: сниму прогрессивку!

Эх, как всполошились! Вскочили с теплой травы, поигрывая потными мускулами, бросились к Олегу Олеговичу, окружили так плотно, точно арестовали, а закричали-то хором, как детский сад на лужайке:

— Не имеете правов! Куда Куренной смотрит? Нас на понт не возьмешь, начальник! Несправедливо, Олег Олегович! Разве мы в том виноватые… Не снимешь прогрессивку, Прончатов!

Прончатов и бровью не повел.

— Прокричались? — вежливо спросил он, когда шум немного утих. — Продрали горло? А ну, шагайте за мной!

После этого он неторопливо стал выбираться из обступившей его толпы. Прончатову пытались преградить дорогу, но он могучими руками отставил в сторону одного, плечом отпихнул другого, локтем отстранил третьего. Ни разу не оглянувшись, посмеиваясь себе под нос, подчеркнуто не интересуясь тем, идут ли за ним рабочие, Прончатов вальяжной походочкой направился к нижнему складу Пиковского леспромхоза. Он по тропочке обошел эстакаду, балансируя руками, по бревнам выбрался к железнодорожному тупику, возле которого — точь-в-точь сплавконторские — лежали на травке леспромхозовские рабочие.

— Здорово, ребята! — мельком сказал, им Прончатов. — Помогите-ка нам!

Не дожидаясь ответа, он пошел дальше и метров через сто увидел узкоколейный паровоз, сошедший с рельсов. Здесь Олег Олегович остановился, задрав на лоб брови, критическим взором окинул паровоз. Картина на самом деле была непривлекательная: сошедши со стрелки, бедолага-паровоз глядел на человечество виновато перекошенными фарами, жалкий парок тонкой струйкой поднимался из похилившейся трубы, а правые колеса беспомощно висели в воздухе. Рядом с паровозом сидел на земле грустный машинист и покусывал молодыми зубами горькую травинку.

— Здорово, Петя Самохин! — насмешливо сказал ему Прончатов. — Скучаешь?

— Кран жду!

— Жди, жди…

Олег Олегович спиной чувствовал, как приближается толпа рабочих, как наплывает на него нервное людское ожидание; потом толпа остановилась, дыша напряженно, притихла. «Ну, ну, голубчики!» — неопределенно подумал Олег Олегович, а сам неторопливо прикидывал вес паровоза, определял на глаз угол наклона, интересовался профилем откоса, который мог помешать подвести слеги. Напряженно считая в уме, он делил вес паровоза на количество рабочих рук, вводя Поправочный коэффициент на наклон и остатки воды в тендере, соображал, хватит ли силенок. При этом он вполголоса бормотал:

— …угол… наклон… а?

Паровоз дышал мягким паром, из поддувала постреливали искры; паровоз лоснился, как загнанный конь. Ей-богу, жалость, сострадание вызвал он, этот паровоз, не сумевший довезти до разгрузочной эстакады двенадцать сцепов отборного судостроя, «Ничего, голубчик, ничего! — весело думал Прончатов, продолжая считать. — Нужно поднять только переднюю тележку, параллелограмм сил в данном случае распределяется выгодно, центр тяжести переместился вперед, но… Ой, не опозориться бы, дорогой Олег Олегович! Ой, гляди в оба!»

— Надо поднять паровоз! — наконец легкомысленным тоном сказал Прончатов. — Прошу товарищей рабочих приблизиться.

Человек сорок стояли за спиной Прончатова, выстроившись полукольцом, поглядывали на горячую махину с недоверием: конечно, паровоз узкоколейный, конечно, он много легче обычного, но поднимать паровоз руками, вздымать на плечах… Черт его знает, а! Поднимать паровоз, а!

— Десять человек к предохранительной решетке, десять — к тележке с одной стороны, десять — с другой!! — уже покрикивал Прончатов. — Анисимов, Мурэин, становитесь к решетке! Свищев и Подпругин, заходите справа… Леспромхозовские, какого рожна стоите, апостолы!

Черт его знает что! Посмеиваясь, недоверчиво пожимая плечами, рабочие один за одним подходили к паровозу, опасливо притрагивались к горячему металлу. Черт его знает что! Этот главный инженер Прончатов, его лихие глаза, ослепительно белая рубашка, тугой подбородок, похожий на луковку. Ох ты, мать честная, черт знает что делается…

— Мурзин, немазаный, сухой! — покрикивал Олег Олегович. — Мурзин, не за пуп держись, а за паровоз! Свищев, не на пузо бери, а на плечо… Давай, ребята, давай готовься! Ну, все взяли?

Рабочие облепили паровоз, словно мухи пряник, на солнце пошевеливались, переливались коричневым голые спины; невероятная была картина, даже смешная тем, что паровоз стал еле виден: торчали только половина котла да труба.

— Приготовились! Раз-два… Взяли!

Паровоз медленно приподнялся, повисев в воздухе, подался вправо и с легким стуком встал на скаты. Секунду стояла тишина, в которой слышалось шипение пара, потом сорок глоток издали радостный, торжествующий крик. Услышав его, Олег Олегович неторопливо повернулся, хмыкнув, легкомысленной походкой пошел от паровоза. По пути Прончатов нагнулся, подняв с земли ивовый прутик; пошел дальше с ним. Прутиком он помахивал во все стороны, свистя им, щелкал себя по длинной ноге и был весь несерьезный, фатоватый такой, а шум и радостный вопль рабочих за своей спиной старался не слушать.

Прончатов шел и думал философски: «Нет, брат, рабочие любят не того, кто сюсюкает с ними, не того, брат, кто обнимается… Дело надо знать, дело!» Спиной он, конечно, чувствовал, что сплавконторские мужички следуют за ним почтительной стайкой, а кося глаз, видел, что на рейде происходят события не менее значительные. «А, почуяли, что жареным пахнет!» — сдержанно подумал Прончатов, нагоняя на лицо непроницаемое, сухое выражение.

На берегу возле начальника рейда Куренного стояли начальник планового отдела сплавконторы Поляков, парторг товарищ Вишняков, главный механик Огурцов Эдгар Иванович. Они стояли и молча глядели, как приближается главный инженер, на белоснежной рубашке которого расплывалось безобразное мазутное пятно: паровоз таки пометил рубаху! Спутанные волосы Прончатова липли на потный лоб, движения были медленные, значительные, такие, какие может иметь только хорошо поработавший человек. Шел Олег Олегович вроде бы ко всему сплавконторскому начальству, но смотрел только на Куренного, к нему обращал свой властный, нахмуренный взгляд и мазутное пятно на белоснежной синтетической рубахе. Подойдя к начальственной группе, Прончатов, не здороваясь, покачал головой и сухо сказал:

— Простой отнесу на ваш счет, товарищ Куренной! Добрый день, товарищи!

Олег Олегович поздоровался с коллегами-руководителями только потому, что не считал нужным видеть, как Куренной краснеет пятнами. Мало того, через секундочку взбешенный начальник рейда начал злобно трясти головой.

— Не выйдет, товарищ Прончатов! — прохрипел Куренной. — Самоуправство! Бюрократизм!

Олег Олегович усмехнулся: ишь сермяжный мужичок! Когда выгодно, с придыханием цедит: «Этого мы не понимаем, мы народ простой!» — а когда припекло, кричит: «Бюрократизм!» Знает, шельма, иностранные словечки, подначитался законов и постановлений, а сам глядит на парторга Вишнякова так, словно ждет помощи. И для этого есть основания: спелись они с парторгом, живут душа в душу, ждут не дождутся приезда нового директора — Цветкова. Вишняков, Цветков — оранжерея…

— Товарищ Поляков, — официальным тоном обратился Прончатов к начальнику планового отдела. — Прошу завтра просчитать сумму убытка и предъявить товарищу Куренному.

Он произнес эти слова начальственно, властно, но все-таки с внутренней тревогой вцепился взглядом в плановика — чем черт не шутит, может быть, что-нибудь переменилось, может быть, и Поляков уже перекинулся на сторону Вишнякова?

— Хорошо, Олег Олегович! — медленно ответил плановик. — Ко второй половине дня сумма будет выявлена.

Мрачная туча что-то не решалась наползти на солнце; ветер, видимо, был слабый, медленно подталкивал тучку, и она висела неподвижно, бросая резкую тень за старицу, за луговые озера и синие кедрачи. А здесь было солнце, синий ветер, перекатывалась под яром коричневая кетская вода.

Прончатов сдержанно молчал. Было приятно, конечно, что Поляков поддержал его, но было интересно знать, отчего не вмешивается в драку парторг Вишняков и что думает о происходящем беспартийный граждан Огурцов Эдгар Иванович — на диво умный, толковый и энергичный человек. Поэтому Олег Олегович повернулся именно к нему, посмотрел на механика пронзительно, но ничего не понял по значительному и своеобразно красивому лицу Огурцова. За кого он, на чью сторону встанет? Но, как бы там ни было, смотреть на молодого механика приятно, дело иметь с ним интересно, а еще любопытнее подразнивать Огурцова. А ну, попробовать и сейчас…

— Эдгар Иванович, — вежливо улыбаясь, сказал Олег Олегович. — Эдгар Иванович, было бы хорошо, если бы вы обратили внимание на машинную часть лебедки. Грязь!

После этих слов Прончатову на берегу было делать нечего, и верный Ян Падеревский, правильно уловив модуляции прончатовского голоса, уже приближался. Почтительно поклонившись начальству, пробормотав поднос: «Прошу извинения!» — он вслух почтительно сказал:

— "Двоечка" готова, Олег Олегович!

Умница Ян, голова, дипломат высшего класса! Ни секундочки, ни щелочки в прончатовском времени не оставил он взбешенному начальнику рейда Куренному и удивленному механику Огурцову — Куренной судорожно передохнул, а Эдгар Иванович даже не успел открыть рот для умопомрачительно вежливого ответа.

— Прошу на катер! — гостеприимно разведя руками, пригласил Олег Олегович начальника планового отдела и парторга, хотя видел, что они приехали на полуглиссере. — Прошу, прошу, товарищи!!

Однако парторг Вишняков на катере ехать не захотел, механик Огурцов вынужден был оставаться на рейде, чтобы навести порядок в машинном отделении. Так что на «Двоечку» поднялись трое: Прончатов, Ян Падеревский и плановик Поляков. Они еще не успели отчалить, как начальник рейда, подбежал к парторгу, Вишняков наклонил к нему ухо, они заговорили, зашептались, а механик Огурцов, с улыбчатой бодростью побежал на лебедку.

— Славно! — сказал Прончатов.

«Двоечка», набирая скорость, все глубже погружалась кормой в воду, задирала нос, вздымая гордый флагшток, вниз по течению неслась с такой скоростью, что ветер резал лицо. Несмотря на темное облако, воскресный Тагар все еще нежился под солнцем на пляже, шумно купались у берега мальчишки, играли в волейбол парни, а на той части пляжа, где песчаная коса выдавалась далеко в реку, стояла одинокая женщина. «Она»! — спокойно подумал Олег Олегович.

Женщина приближалась к «Двоечке», росла, проявлялась в цвете, и, когда стали различимы тонкие бретельки на ее круглых плечах, Прончатов внезапно ощутил больной и острый угол под сердцем. Женщина выросла еще, теперь метров двадцать оставалось до нее, и, увидев белую полноту длинных ног, покорно заструганные вниз плечи, Олег Олегович вдруг подумал: «Ой, что будет! Пропадешь, пропадешь, Прончатов!»

— Моя племянница, — за спиной Олега Олеговича гордо сказал плановик Поляков. — Весьма самостоятельная женщина. По профессии врач. Невропатолог.

«Боже, невропатолог! — думал Прончатов. — Боже, весьма самостоятельная!..»

IV

Изогнувшись звездчатым полотном, лежала над Тагаром ночь, луна отдельно от всего великолепия светила на краешке неба, река Кеть изгибалась, золотые облака плыли, когда Олег Олегович вышел из пустой, темной конторы. Остановившись на крыльце, чтобы передохнуть немножко, он помассировал пальцами вечерний воздух, так что пиджак на спине затрещал.

— Красотища, а? — вслух произнес Прончатов, осматриваясь и закладывая руки в карманы. — Черт знает что делается!

Над Кетью, освещенной розовыми всполохами электричества, вился цепной бутылочный звон работающих на лесозаводе болиндеров, покрикивали тонкими рабочими голосками катера-буксиры, наплывал волнами шмелиный гул лесопильных рам — много звуков бродило, перекатывалось над поселком, и ночь приглушала, приглаживала, нежно смягчала их. На прончатовских часах стрелки показывали уже одиннадцатый час.

Олег Олегович зашагал по направлению к Кети, задумчиво прошел возле белой церкви; поднявшись на деревянный тротуар, проник в узкий переулок, уставленный скамейками, на которых сидели притихшие, залитые лунным светом парочки, тесно прижавшись друг к другу, по-деревенски обнявшись. Он, не глядя по сторонам, прошагал мимо них, погрузившись еще в переулок, добрался наконец до дома начальника планового отдела Полякова, хотя обычным домом затейливый особняк плановика назвать было трудновато: семь комнат, громадная веранда, мезонин с венецианским окном, в саду — можете себе представить! — бетонированный бассейн, всегда наполненный проточной водой.

Три окна особняка сально светились, на крыльце — белая пупочка звонка, под которой эмалированная табличка с забавным текстом: «Глебу Алексеевичу Полякову — один звонок, Людмиле Евсеевне Поляковой — два звонка». Над табличкой, конечно, горела экономичная, подключенная через трансформатор, крошечная электрическая лампочка, под ногами мягко пружинил коврик для вытирания ног, привинченный к дереву фасонными гайками на тот случай, чтобы обычным ключом отвернуть было нельзя.

— Совершим один звонок, — посмеиваясь, пробормотал Прончатов. — Нам к Глебу Алексеевичу Полякову.

Он длинно надавил на белую кнопку звонка и тут же засмеялся, так как желтые окна мгновенно погасли, а в одном из них быстро приподнялась штора, сверкнули квадратные очки — Глеб Алексеевич Поляков высматривал, кого бог несет в этакую поздность. Когда он узнал Прончатова, штора, запутавшись, упала, в глубине особняка послышались шаркающие, летучие звуки.

— Милости просим, Олег Олегович! — выходя на крыльцо, обрадованно говорил Поляков. — Просим, просим, Олег Олегович!

Пятясь, он провел Олега Олеговича в такой кабинет, где каждая пядь стен и пола была украшена и обставлена коврами, картинами, торшерами, вышивками, полированным деревом и прочей всячиной. Глеб Алексеевич Поляков не пил, не курил, носил старенькие костюмы, отказывал себе в курортах, в командировках умудрялся сутки прожить на три рубля — и все только для того, чтобы набить ненужно громадный дом полированным деревом, собирающими пыль коврами, стеклянными шкафами, из которых музейно глядели дорогие безделушки, а книги в шкафах были набиты так плотно, что ни одну из них вытащить было невозможно.

— Милости просим, милости просим, Олег Олегович!

Садясь в кожаное кресло, Прончатов исподволь посмеивался: его забавлял кабинет Полякова, сам хозяин. Если служащий Поляков ходил по сплавной конторе в задрипанном костюмчике, в латаных-перелатаных ботинках, то дома на нем конфеточкой оберткой барственно топорщился шелковый халат с кистями и вышивкой, а на голове — можете себе представить! — сидела шитая золотом тюбетейка.

— В этом кресле вам будет покойно, Олег Олегович, — прежним тоном говорил Глеб Алексеевич, закатывая глаза и делая постное лицо. — Сидите, отдыхайте, курите…

Посмеиваясь, Прончатов все-таки удивлялся: другим человеком был Поляков по сравнению с тем, конторским. Халат был нелепым, это правда, но он придавал плановику значительность, смешной казалась тюбетейка, но она делала лоб хозяина высоким. А то обстоятельство, что Глеб Алексеевич находился у себя дома, в собственной прочной крепости, придавало ему необычную уверенность. «А ведь Полякову хорошо! — вдруг подумал Олег Олегович. — Вечна эта история чеховского крыжовника…»

— Я вас слушаю, Олег Олегович! — медленно сказал плановик.

— Минуточку, Глеб Алексеевич!

Прончатов задумался. Он, конечно, не мог начать разговор с плановиком без того, чтобы не вызвать в памяти человека, который хочет быть директором Тагарской сплавной конторы, — Василия Ивановича Цветкова… Олег Олегович, точно наяву, увидел серый кабинет, зеленые бархатные портьеры, малиновую дорожку на полу, а за столом человека с большими темноватыми руками.

Василий Иванович Цветков разговаривает с молодым инженером Прончатовым. Он, Цветков, медленно и неторопливо шевелит большими и широкими губами, тщательно подбирает слова, верный давней привычке, не глядит в глаза собеседнику. Цветков скучен и уныл, как последний осенний дождь, он такой же серый и незаметный, как его кабинет. И слова его скучны, точно подстрочник переводного романа.

Жизнь вокруг Цветкова течет серо и вяло: у его подчиненных скучные глаза; они ходят по коридорам вялой походкой, они разговаривают друг с другом такими же вялыми, стершимися словами, какими сам Цветков говорит с Олегом Прончатовым. И телефоны во всем учреждении звонят тоже вяло, приглушенно, лениво.

Внешне Цветков ни толст, ни тонок, не блондин, и не брюнет, и даже не шатен — у него бесцветные волосы. Он обладает забавным качеством так ловко и быстро осваиваться в окружающей обстановке, что делается незаметным, точно ящерица на серых камнях. Таким образом, когда Цветков молчит, его просто-напросто нет, он куда-то девается, хотя находится в комнате, и, думая об этом, Прончатов всегда представляет, как Цветков стоит в шеренге солдат, возле которой похаживает старшина, которому надо назначить человека в наряд. Будьте уверены, этим человеком никогда не будет Цветков. Его старшина просто не заметит.

Вот каков будущий директор Тагарской сплавной конторы. Вспоминая о нем, Прончатов чувствует, как скулы сводит зевота, как в грудь проникает вялая скука. И это сейчас, когда до Цветкова еще далеко, когда вопрос о его назначении еще не решен. А что будет, когда Цветков приедет, когда вяло сядет за стол покойного Иванова, посмотрит скучными глазами на Тагар? Черт побери, невозможно это!..

— Я сразу открою карты, Глеб Алексеевич! — дружелюбно сказал Прончатов. — Мне не хочется, чтобы директором был Цветков: я работал с ним в Нарымской конторе и знаю, что он нам не подойдет.

В торшере горела только одна сорокасвечовая лампочка, на худом лице Полякова от розового абажура лежали розовые тени, длинный, нелепый нос заострялся. «Ничего удивительного!» — подумал Прончатов, так как понимал, что его мирные слова на плановика произвели впечатление выстрела над ухом. И потому он терпелив" ждал, стараясь не смотреть на расстроенного плановика, думал о разной разности. Например, о том, что при стопроцентной северной надбавке — двадцать лет в Нарыме! — Глеб Алексеевич получал ежемесячно около пяти тысяч рублей, имел бесплатный проезд по железной дороге, пользовался ежегодно двухмесячным отпуском.

Потом Олег Олегович на секундочку представил, что произойдет с Поляковым, если новый директор Цветков шуганет его на сплавной участок… Что и говорить — плохо будет плановику!

— Минуточку, Олег Олегович, — простонал Поляков, — минуточку.

— Я вас не тороплю, Глеб Алексеевич…

Эта зануда, филистер и педант, этот Глеб Поляков был пронзительно хорошим работником. Если Глеб Алексеевич чего-нибудь не знал о своем деле, то этого вообще никто не знал; плановый отдел у него работал как хорошо отлаженное электронное устройство, работники отдела ходили по половичку, все новости экономической науки Поляков скаредно собирал. Не было второго такого плановика в области, и Прончатов втайне гордился Глебом Алексеевичем.

— Еще одну минуточку, Олег Олегович, — взволнованно попросил Поляков. Вынув из кармана халата огромный носовой платок, он вытер им вспотевшее лицо, страдая, поерзал в кресле и еле слышно спросил: — А если не Цветков, то… Сами понимаете… Если не Цветков, то…

— Я хочу быть директором, — спокойно, даже нехотя ответил Прончатов и расслабленно помахал кистью правой руки. — Считаю, что имею на это право.

Поляков бросил на Прончатова испуганно-ошеломленный взгляд, хмыкнув, откинулся на спинку кресла, вспотев во второй раз, напружинился, как бы закостенел. Потом он поднял голову, сложив губы сердечком, посмотрел на Прончатова с таким умным, проницательным выражением, с каким обычно глядел в конторские книги. Умные у него были глаза, внимательные, и Олег Олегович с внезапно нахлынувшей радостью подумал: «Отличные у меня помощники, ей-богу, отличные!»

— И еще маленькую секундочку, Олег Олегович!

Поляков поднялся, раздувая воздух халатом, резко прошелся по комнате, остановившись на углу ковра, вдруг громко щелкнул длинными пальцами.

— Какая роль отводится мне в проводимых мероприятиях? — грозно блеснув очками, спросил Поляков.

Прончатов длинно усмехнулся; только сейчас, по дрогнувшим пальцам своей правой руки, он понял, как волновался, дожидаясь решения Полякова. Усмешечки его, расслабленные жесты, спокойствие, нахальство — все было маскировкой, неправдой, плохой, черт возьми, игрой! Теперь же он чувствовал облегчение, теплая волна подкатывала к горлу, и, чтобы не показать радости, не обнаружить перед Поляковым мальчишеского восторга, он прищурился, суховато поджал губы.

— О Семеновском плотбище надо думать, — сказал Олег Олегович. — Оно большое, это Семеновское плотбище…

— Опасное мероприятие, Олег Олегович! — подумав, сказал Поляков. — Три человека в курсе дела. Вы, я и Вишняков…

— Бред! — быстро ответил Прончатов. — Информация Вишнякова приблизительна… Пятидесятипроцентная у него информация, дражайший Глеб Алексеевич!

Впитывали все живые звуки ворсистые ковры, вызывающе пестрели, на шторах экзотические цветы, просвечивала сквозь розовый абажур сиротская лампочка, зыбко освещая восхищенное лицо Полякова.

— Блестяще! — проговорил он. — Это надо понимать в том смысле, Олег Олегович, что покойный Михаил Николаевич Иванов…

— Нет! — резко ответил Прончатов. — Покойный Михаил Николаевич знал все! Если хотите… — Он остановился, потом медленно продолжил: — На Семеновском плотбище восемнадцать тысяч четыреста кубометров леса существует неофициально…

И произошло неожиданное, поразительное: Глеб Алексеевич навзрыд рассмеялся. Этот вечно нахмуренный, всегда недовольный человек смеялся отчаянно, визгливо и нервно, как девица на выданье, его мумиеобразное лицо покрылось мелкими морщинами и складочками, обнажились крупные зубы, сделался кругленьким дамский подбородок. А просмеявшись, он торжественно сел в кресло, водрузив на нос очки и сияя шелковым халатом, оживленно спросил:

— Это я так понимаю, Олег Олегович, что восемнадцать тысяч неучтенных кубометров вам покойный Михаил Николаевич оставил в наследство?

— Именно, Глеб Алексеевич!

Они помолчали. Оба были грустны, приглушены, так как покойный директор был еще до боли жив в памяти. Был ли Прончатов на лебедке — он чувствовал след Иванова, говорил ли с рабочими — звучало с уважением имя Иванова, разбирал ли документы — на них лежал отпечаток индивидуальности покойного. Как в доме, где умер хозяин, люди на каждом шагу натыкаются на молчаливые вещи, так Олег Олегович в огромном сплавконторском хозяйстве везде узнавал Иванова.

— Михаил Николаевич перед смертью мне сказал: «Никому не отдавай контору, Олег!» — тихо и медленно проговорил Прончатов. — Иванов тоже не любил Цветкова…

По-прежнему грустный, задумчивый, Прончатов осторожно поднялся, медленно пошел к дверям по глухому ковру. Шагов через пять он остановился, опустив голову, долго смотрел в пол.

— До свидания, Глеб Алексеевич! — наконец попрощался Прончатов. — Не раскаивайтесь, святое дело отстаиваем.

На улице Олег Олегович тихонечко присел на скамейку, расставив ноги, поставил на них локти, а на кисти рук положил подбородок — и затих, затаился.

Луна уже перевертывалась с пуза на рога, обещая походить скоро не на букву С, а на Р без палочки, что означало не смерть луны, а ее рождение; на притихшей Кети лежал истончившийся лунный след, пели на берегу девушки невесомыми голосами «Ой, цветет калина в поле у ручья», звезды набирали силу, чтобы к рассвету не погаснуть сразу, не дать себя мгновенно затмить солнцу. Часов двенадцать ночи, пожалуй, было; руку с часами поднимать не хотелось и вообще ничего не хотелось. Прончатов все сидел и сидел, затем выпрямился; задрав на лоб левую бровь, сделал удивленные глаза.

— Дуб я! — вдруг отчетливо проговорил он. — Дубина я стоеросовая!

Олег Олегович только сейчас вспомнил о том, что женщина-то, женщина, с которой он сегодня встречался дважды, — племянница Полякова. Значит, он сидел в кабинете, за стеной которого находилась женщина с покатыми, покорно заструганными плечами и загорелым ненакрашенным лицом, но он забыл о ней, а вот теперь вспомнил.

— Интересное кино! — пробормотал Прончатов.

Теперь он удивлялся тому, что взял да и вспомнил вдруг о поляковской племяннице. Почему, зачем? А действительно? Какого дьявола он несколько раз за этот день вспоминает о незнакомой женщине, четко видит ее стоящей на крыльце и как бы бросившейся навстречу Прончатову, когда он пролетел мимо дома на тройке вороных? Что он знает об этой женщине и что она знает о нем?

Спал Олег Олегович вот как: далеко за двенадцать ночи он ложился на узкую кровать, скрещивал руки на груди; закрыв глаза, в то же мгновение засыпал. Во сне Прончатов не храпел, не кашлял, не скрежетал зубами, не двигался, вообще не издавал ни звука, и жена Елена Максимовна в пору медового месяца пугалась: «Он не дышит!» Однако Олег Олегович исправно дышал, проделывал это он до шести часов. Проснувшись, Прончатов сам себе говорил «здрасте», затем открывал непременно левый глаз, которым и определял утреннее местонахождение: мало ли куда приводит судьба инженера-сплавщика.

Сегодня Прончатов «здрасте» сказал энергичнее обычного, вслед за левым глазом сразу же открыл правый, глядя в потолок, бодренько сказал:

— Так на чем мы остановились, товарищ Елена Максимовна?

Было ровно шесть часов утра, в спальне, выходящей в сад, затаился голубой сумрак; по Тагару разносился протяжный коровий мык, щелкал бич пастуха, на разные лады и выкрутасы звучали бубенцы. Черемуховая ветвь упала на подоконник, а в самой черемухе, среди переплетенных ветвей, висел совсем уж растаявший осколочек месяца. Пахло свежо и сонно, росинки, на вид твердые и прочные, как алмазы, висели на кончиках листьев. Олег Олегович покосился в левый угол комнаты, где стояла отдельная кровать жены Елены Максимовны. Она лежала неподвижно, но с открытыми, блестящими в полумраке глазами, и Прончатов неким седьмым чувством улавливал напряженное недовольство, которое истекало на него из темного угла. Жена лежала совершенно спокойно, дышала легко, профиль у нее был умиротворенный, но — вот подите же! — он ощущал, что Елена Максимовна настроена воинственно: пышные руки поверх одеяла лежали принципиально длинно, голова была закинута назад.

— Ну, хватит! — наконец решительно заявил Олег Олегович и так ловко сбросил ноги с кровати, что сразу угодил в тапочки. Очень довольный собой, он, поморщившись, чихнул, а чихнувши, развел руки в стороны и стал приседать, приговаривая: раз, два, три…

Тело у Олега Олеговича было смуглое, росли на груди буйные волосы, на тонком перехвате талии туго, как литые, сидели красные плавки. Фигура у него походила на треугольник, где основанием — плечи, сторонами — линии ног и бедер. Каждый мускул на теле залегал отдельно, а когда Прончатов взялся за гантели, мышцы покрылись блестящей пленочкой пота, набухли, налились.

— Доброе утро, Олег! — наконец сказала Елена Максимовна, выбрав секундочку, когда муж передыхал после трудного упражнения. — Не переутомляй себя, ты и так много работаешь…

После этих слов Елена Максимовна широким движением руки сбросила с себя одеяло, выйдя из него, неторопливо встала на ноги. Она была еще хороша, очень хороша, жена Прончатова! Легкая рубашка открывала плечи шевровой выделки, под тонким шелком, выпуклые, загодочно двигались бедра, на лице бархатилась нежная, гладкая кожа, глаза были, как в девичестве, цвета перезревшего крыжовника, но особенно хороши были волосы — рассыпчатые, скользящие, как бы вспененно улетающие вверх.

— Завтрак будет к семи, Олег!

Продолжая махать гантелями, Прончатов проводил жену взглядом, выполняя сложное упражнение для брюшного пресса, умудрился-таки пожать плечами: «Что с ней, господи, случилось?» Однако он выполнил до конца весь комплекс, подражая йогам, подышал глубоко и только после этого, подставившись под ледяной душ, злобно завыл: «Ой, пропадаю!» Потом, растираясь жестоко махровым полотенцем, он вдруг остановился, подмигнул умывальнику и вслух недоуменно произнес:

— В чем же я провинился? Уж такой я хороший…

Когда Олег Олегович в пижонском летнем костюме, чисто выбритый, надушенный «Шипром», появился в дверях столовой, то за столом уже сидели жена Елена Максимовна, сын Олег и дочь Татьяна, хорошо и тщательно одетые, так как Прончатов любил дорогую одежду. Так что в столовой, где стоял простенький стол и плетеные стулья, посиживала его семилетняя дочь Татьяна в отличном платье, которое отец привез ей из Финляндии, где изучал сплавное дело.

— Доброе утро, господа-товарищи! — поздоровался Прончатов, скашивая глаза на двенадцатилетнего Олега. — Как мы сегодня живем-можем?

Олег Прончатов-третий (?) задумчиво ел творог с изюмом, молчал, а ложку держал кособоко, всеми пальцами, точно ручку молотка. Это было странно, но сын Олег, внешне как две капли воды похожий на мать, характер имел отцовский, а Татьяна — копия отца — обладала материнским характером. Вот тебе и внешность — зеркало души!

— Мой сын стал вегетарианцем? — кладя на тарелку свиную котлету, спросил Олег Олегович. — Он дал клятву не есть мясо?

— Он копит колбасу! — за брата ответила дочь Татьяна и опустила загнутые ресницы. — Потом он колбасу ест с мальчишками в бане.

— Слышишь, Прончатов! — после длинной паузы заметила Елена Максимовна. — Опять эта баня!

Чтобы не путаться, Елена Максимовна при сыне мужа всегда называла по фамилии, потом незаметно привыкла к этому и теперь только в спальне называла его Олегом. Сегодня слово «Прончатов» она произнесла подчеркнуто четко, каждую букву слова поставила отдельно.

— Опять эта баня, Прончатов!

Он не ответил, так как испытующе глядел на жену и детей. Что и говорить, он был главой чинного, весьма благопристойного семейства — у каждого на коленях лежала чистая накрахмаленная салфетка, стол был сервирован отлично, посуда была отменной, и Олег Прончатов-третий, с мужской точки зрения, вел себя вполне достойно: на выпады матери и сестры не отвечал. Вообще было интересно наблюдать, как маленький человек, фотографически похожий на тебя, делает непрончатовские движения, говорит непрончатовские слова, а человек, на тебя совсем не похожий, делает все по-твоему. Вот извольте полюбоваться!

Выпив чай со сливками, дочь Татьяна напустила на лицо материнское выражение, аккуратно вытерла каждый палец салфеткой, сложила ее па четыре дольки и чинно устремила на Прончатова его собственные глаза:

— Папа, я хочу выйти из-за стола. Мне надо пойти к девочке, с которой я играю.

Покачиваясь на стройных ножках, грациозная, как дикая коза, Татьяна выбралась из комнаты, оставив в воздухе чинный, протяжный голосок. А вот сын Олег Прончатов-третий, с материнским лицом и глазами, из-за стола поднялся грубо и резко, весь независимый, насупленный, особый, пошел к дверям прончатовской походкой, и левый карман у него оттопыривался — колбаса!

— До свиданьица! — насмешливо попрощался Олег Прончатов-третий.

Ему, конечно, надо было дать укорот за украденную колбасу, поставить на место, но у Олега Олеговича были дела и поважнее — жена его, сама Елена Максимовна, вела себя непонятно, в высшей мере странно и даже загадочно. На мужа она глядела редко, но зато пронзительно, брови у нее сдержанно хмурились, а лоб пересекала думающая морщина. Необычной была она, ох, необычной!

— Так на чем мы остановились вчера? — весело спросил Олег Олегович. — Помнится, что ты говорила о Вишнякове.

— Это ты говорил о Вишнякове, — не подымая глаз от стакана, ответила Елена Максимовна. — Ты вот уже две недели о нем только и говоришь…

— Тю-тю-тю!

Елена Максимовна осторожно поставила стакан, сложила салфетку на четыре дольки и свободно, отдыхающе вздохнула. Свежа она была, здорова и уж до того опрятна, проглажена и простирана, что Прончатов шутливо говорил: «На тебя ни один микроб не сядет: побоится!»

— Ох уж мне этот Вишняков! — поигрывая вилкой туманно сказал Олег Олегович. — Вишняков, он и есть Вишняков!

Помолчав немного, он бросил вилку на край стола, скрестив руки на груди, решительно округлил глаза. Что все-таки происходит с женой? Почему она постно опускает ресницы, отчего напудрилась не рашелью, а какой-то светлой пудрой, отчего, черт возьми, в утренний час нацепила на пышную грудь медальон? И юбку надела короче обычного.

— Елена, а Елена, — вкрадчиво спросил Олег Олегович, — может быть, ты все-таки объяснишь, что произошло?

— Ничего не произошло! — скучным голосом ответила жена. — Просто я встретила на улице жену Мороза, и она меня спросила: «Вы знакомы с племянницей Полякова?» Ну, я…

Не договорив, Елена Максимовна поднялась и подчеркнуто равнодушно принялась бросать в посудную миску вилки, ножи, ложки, чашки. Делала она это ловко, попадала в цель метко, и Олег Олегович поражение поднял брови. «Те-те-те! — подумал он. — Те-те-те, дело-то вот в чем! Батюшки-светы!» Пораженный, Прончатов почесал затылок и уж открыл было рот, чтобы весело расхохотаться, как Елена Максимовна с треском бросила в миску сразу три ложки и приглушенно сказала:

— Всему уж Тагару известно, что в прошлое воскресенье ты был у Поляковых, а во вторник встретил племянницу на почте. — Она передернула плечами. — И уж, конечно, всем давно известно о том, что приезжая красотка помирает от любви к Прончатову…

Олег Олегович ошеломленно молчал. Он машинально сложил салфетку на четыре дольки и медленно положил ее на краешек стола, подумав при этом: «Ох, ты мой родной, единственный Тагар!»

— Елена, — сказал Прончатов, — Елена, какие пустяки…

С новой силой загремели чашки, ложки, Елена Максимовна поднялась, прихватив миску, пошла из столовой на высоких-высоких каблуках, покачиваясь, как семилетняя Татьяна. Она действительно была красивой, стройной, все было, как говорится, при ней, но Прончатову было не до того, чтобы любоваться женой. Он напряженно размышлял.

Да, позавчера он случайно встретил на почте племянницу Полякова, не будучи с ней знакомым, лишь молча и пристально посмотрел на нее, но действительно заметил, что при его появлении женщина переменилась: сделалась выше, значительнее, глаза ее потемнели. Она, видимо, имела сильный характер, но румянец бросился в щеки, пальцы на белых руках заволновались… Все это так, все это было, но при чем тут он, Прончатов!

Олег Олегович поднялся, выйдя в прихожую, достал из шкафа пиджак, вынув из пачки «Казбек» папиросу, направился к дверям, чтобы покурить на крыльце. Он еще и сесть не успел на вкусно пахнущие росой сосновые доски, как в голову толкнулась мысль: «Влюблена, а! Весь Тагар об этом говорит, а!»

Солнце патефонной пластинкой вертелось над крышей сарая, носились по двору из конца в конец пряные запахи согревающейся земли. Такая свежесть, такая молодость и чистота были вокруг, что у Олега Олеговича перехватило дыхание. «Славно, славно!» — подумал он.

Было по-утреннему тихо. Ограда Прончатовых высоким забором отгораживала от улицы клочок соснового леса, так как всего десять лет назад на месте дома буйствовала корабельная роща. Двенадцать сосен уходили кронами в высокое, белесое еще небо, кора была девственно чиста, земля устлана желтыми мягкими иголками. Ветра не было, но сосны шумели приглушенно, строго, сдержанно. Подняв голову, Прончатов глядел на вершины деревьев, слушая дремное шевеленье листьев, затихая, чувствовал, как прерываются мысли, как затухает возбуждение.

Через несколько минут с ним произошло странное: показалось, что крыльцо под ним исчезло, родной дом отодвинулся, ушел в неизвестное, его место занял сосняк. Он еще раз прислушался: ни звука, ни движения, точно окрест все вымерло. Это объяснялось тем, что на лесозаводе и в сплавной конторе кончилась ночная смена, но мысль об этом не уничтожала странности ощущений — ему по-прежнему казалось, что в мире нет ничего, кроме корабельных сосен.

Олегу Олеговичу вдруг показалось, что у него нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, что вот сидит он вне времени и пространства, распятым на вечном шуме сосен, а потом самое странное, самое непонятное ощущение пришло к нему: он почувствовал, что нет разницы между ним и корабельными соснами. Одно целое составляли они, и в этом не было ни грусти, ни отчаяния, ни тревоги; не было вообще ничего.

Далее Прончатов действовал почти бессознательно. Он медленно поднялся, ссутулившись, вышел на улицу, крупным, но мерным шагом двинулся к синему сосняку, что рос за околицей поселка. Улица была еще пустынна, всего два-три пешехода встретились на деревянном тротуаре. Он негромко поздоровался с ними, одинокий, особенный, чуждый всему, пошел дальше. Он был собран в самом себе, как еж в минуту опасности, ничто реальное не существовало, в ушах по-прежнему стоял приглушенный шум сосновых крон.

Прончатов миновал околицу поселка, начал подниматься на пригорок, двигаясь все тем же мерным, крупным шагом. Незаметно для самого себя он еще больше ссутулился, руки вдоль тела висели тяжело, неподвижно, точно у измотавшегося в кузнице молотобойца.

Он шел так, как ходят за гробом товарища солдаты.

С кладбищенского пригорка был виден весь Тагар — сейчас тихий, сероватый, с ласково прижавшейся к нему рекой, которая в этот час была тоже серой и пустынной, и даже пароход, идущий по просторному плесу, казался неподвижным. И солнце было желтым, неярким, вылинявшим оттого, что сизая дымка поднималась от земли.

Усевшись на трухлявый пень, Олег Олегович замедленными движениями закурил, крепко затянувшись сладковатым дымом, нашел глазами дом на окраине. На фоне новых высоких домов этот дом казался совсем маленьким, был он черен от непогод и времени, но стоял еще крепко, В этом доме Олег Олегович родился; это он прибил на крыше шест со скворечником, это он когда-то перекрыл дом шифером.

Хитрость Прончатова не удилась: он думал, что увиденный с пригорка родной дом вернет его к реальности, надеялся, что вместе с домом возникнет привычное ощущение времени, хотя бы и прошлого. Однако дом на окраине поселка существовал сам по себе, а он, Прончатов, сам по себе.

Время тоже не двигалось, и продолжался в ушах шум сосняка.

Он тихонечко подошел к могиле Михаила Николаевича Иванова. Железная ограда, бетонный обелиск, красная звезда; живые цветы никли к холодному камню, росинки сверкали на бетоне. А вот человека не было. Прончатов никакими силами не мог заставить себя представить, что под плитой лежит человек, который наедине называл его Олежкой и любил шутливо щелкать Прончатова по носу желтыми от никотина пальцами, приговаривая: «А ну, не задирай нос!»

Прончатов подумал, что ему было бы легче, если бы он испытывал тоску, горе или безнадежность, но то чувство, которое заставляло его страдать, не имело названия, не было знакомым, так как нельзя ни ощущать, ни понимать пустоту. Он прислонился лбом к холодному металлу: спине и шее было зябко. Потом он закрыл глаза, лишившись способности видеть могилу, мгновенно представил покойного Михаила Николаевича — встал перед глазами, точно живой.

Где-то тоненько попискивала синица, с уханьем перелетел с дерева на дерево филин, на реке протяжно загудел буксирный пароход.

VI

Понедельник и вторник Олег Олегович провел на Ула-Юльском рейде, среду — на Коломенском, в четверг, за ночь проскочив двести километров Кети, утром шумно совещался со сплавщиками, вечером в заезжей шушукался с начальником участка стариком Яромой, а ночью встречал капитана Бориса Зиновьевича Валова. Прончатов почернел, похудел, довел до лихорадочного блеска глаза, опал щеками. Напряженный, словно с туго заведенной пружиной внутри, пышущий жаром плотбищ, просквоженный ветрами, истерзанный до крови комарами, пропахший дымом, Прончатов в пятницу утром вернулся в Тагар, бросив запыхавшуюся «Двоечку» у причала, пешком добрался до конторы, и ровно в девять часов его грязные кирзовые сапоги простучали по гулкому крыльцу.

Секундочку постояв на пороге, прислушавшись, Олег Олегович пошел по коридору — слева была черно-золотая табличка «Партком», справа серая — «Начальник производственного отдела», затем и справа и слева шли густо: «Главный механик», «Плановый отдел», «Бухгалтерия», «Комитет ВЛКСМ», «Отдел капстроительства» и, наконец, просто-напросто «Секретарь». Возле этой двери Прончатов остановился, дав затихнуть эху от собственных сапог, опять прислушался. Кузнечиками потрескивали арифмометры, кастаньетами щелкали счеты, по-тараканьи шуршали бумаги, доносилось телефонное говоренье.

Шумел-шумел конторский коридор, и только за дверью с табличкой «Партком» стояла начальственная тишина, так как парторг товарищ Вишняков говорить по телефону не любил, считал, что руководитель обязан непосредственно общаться с массами. Поэтому за его дверью было тихо, и Прончатов, послушав эту тишину, с грустной усмешкой подумал: «Черт возьми, парторг, а чужой человек!» Непривычно было ему, что при слове «парторг» возникло чувство раздражения. Он зло выругался и рванул дверь с табличкой просто «Секретарь».

— Олег Олегович, а мы уж не ждали! — радостно вскричала уютная, ласковая секретарша Людмила Яковлевна. — Здравствуйте, Олег Олегович! Добрый день, Олег Олегович!

— День добрый, день добрый! — стремительно ответил Прончатов. — Почту, сводки, чай… Через десять минут — главного механика, начальника производственного отдела, бухгалтера, главного комсомольца и… товарища Вишнякова.

Дыша мазутом, пылью, речной влагой, оставляя на ковре глиняные следы, Прончатов прошел в кабинет с табличкой «Главный инженер», не мешкая, снял пропыленную куртку, рубашку, сапоги, брюки, оставшись в одних плавках, раздвинул занавеску в углу кабинета — открылась ниша с умывальником, встроенный в стену шкаф. Умывшись до пояса, Олег Олегович вынул из шкафа серый летний костюм, коричневые туфли-мокасины, тонкие носки, белую рубашку со светлым галстуком.

Через десять минут Прончатов сидел за столом — свежий, сдержанный; ни морщинки не было на его бронзовом лице, на отличном костюме, а в тот миг, когда он вопросительно постучал по циферблату часов пальцем, дверь открылась, и в кабинет быстро вошел главный механик Огурцов, за ним начальник производственного отдела Наталья Петровна Сорокина, бухгалтер Спиридонов и секретарь комсомольской организации Сергей Нехамов. Поздоровавшись, они деловито сели за стол. Все это заняло не больше минуты.

— Нет товарища Вишнякова, — сухо произнес Прончатов. — Подождем полминуты!

Он не успел договорить, как двери замедленно открылись, выстояв несколько неподвижных мгновений на пороге, в кабинет резким шагом вошел секретарь парткома Вишняков. Примерившись к обстановке, оглядев поочередно всех присутствующих, он сел на тот стул, который стоял точно посередине, меж Прончатовым и другими. Григорий Семенович Вишняков имел высокий лоб, внимательные, серьезные глаза и плотно сбитую, крутоплечую фигуру; в движениях он был нетороплив, плавен, держался прямо. Парторг вообще внешне производил приятное впечатление — несуетный, основательный, значительный такой человек…

— Итак, начали! — стремительно сказал Олег Олегович. — Обстановка на сегодня такова: контора на шесть процентов отстает от графика, в том числе по молевому сплаву — на тринадцать процентов, по сплотке — на восемь. Ваши мероприятия, товарищ Сорокина?

Начальник производственного отдела Сорокина сняла квадратные очки, взмахнула ими, но ничего не сказала, а только удивленно ойкнула:

— Как это получается, что контора отстает?

— На шесть процентов от графика, — подтвердил Олег Олегович и вяло помотал кистью поднятой руки. — На Ула-Юле забракован плот, на Черной речке заторило моль… Итак, ваши мероприятия!

Дневной безмолвный Тагар лежал за широким окном кабинета — стояли под солнцем тихие дома, дремал под светлым облаком колодезный журавель, на здании двухэтажной средней школы ветер и солнце выжигали красный флаг; пусто было в поселке, который исправно трудился на лесозаводе, в сплавной конторе, в колхозе «Ленинский путь».

— Несколько частных замечаний! — бесстрастно сказал Прончатов. — На Ула-Юльском рейде недостает такелажа, на Коломенском кончилась проволока, вчера в мехмастерских секретарь первичной партийной организации Исидор Нехамов при шлифовке запорол коленчатый вал бульдозера. Вам известно об этом, товарищ Вишняков?

— Нет!

— А вы знаете о коленчатом вале, Эдгар Иванович?

— Знаю! — ответил Огурцов и крепко затянулся папиросой. Он курил часто, жадно, прикуривая одну папиросу от другой, дым всегда обволакивал его крупную лохматую голову. — На бульдозер ставим сегодня вал с тридцатьчетверочки, а на нее получим…

— Отлично! — шлепнув по столу ладонью, отозвался Прончатов. — Я надеюсь, что партком разберется в случившемся! Если секретари первичных партийных организаций…

Не договорив, Олег Олегович пошевелил в воздухе пальцами, с непонятным выражением лица покачал головой. Глаза у него сухо поблескивали, кожа сурово обтягивала аскетические скулы, весь он был деловой, энергичный. Оглядывая присутствующих, Олег Олегович молчал, словно дожидаясь, когда тем, кто сидел в кабинете, передастся его энергия, деловитая стремительность, жажда действия. И он видел, как кипит негодованием начальник производственного отдела Сорокина, сурово сдвигает брови бухгалтер, переполняется жаждой действий комсомольский секретарь Сергей Нехамов. И только парторг Вишняков ничуть не менялся — был суров, сдержан, нетороплив.

— Прошу к трем часам дня сообщить план мероприятий и командировок, — в прежнем, стремительном темпе сказал Прончатов. — Все свободны! Григорий Семенович, прошу задержаться на минуточку.

Главный инженер и парторг остались одни. Они сидели друг против друга, были неподвижны, и теперь было хорошо видно, какие они разные, какие далекие друг от друга, хотя были одинакового возраста: Прончатову исполнилось недавно тридцать шесть лет, и Вишнякову исполнилось тридцать шесть. Однако все остальное было разным. Прончатов имел высшее образование, говорил на немецком и понимал английский, Вишняков только недавно окончил областную партийную школу; Прончатов, будучи командированным в Финляндию, на симпозиуме лесозаготовителей сделал часовой доклад, Вишняков среди шутников славился выражением: «Мы его неоднократно раз об этом предупреждали…»

После войны с Вишняковым произошли странные вещи. Он вернулся с фронта примерно в то же время, что и Олег Прончатов, но жить начал иначе, чем другие фронтовики: не пошел в институт, хотя имел среднее образование, а фронтовую гимнастерку не снял. Кажется, в сорок седьмом году, когда Прончатов на каникулы приехал в Тагар из лесотехнического института, он при встрече с Вишняковым остолбенел: шел навстречу тот самый Гришка, что в сорок пятом вернулся с фронта. Желтым, словно опаленным войной, было его лицо, настырно скрипели до блеска надраенные старенькие сапоги, та же гимнастерка, побелевшая от стирок, ловко обхватывала крепкий торс.

Они остановились, поговорили. Вишняков успел жениться, народил уже двоих детей, заправлял на лесозаводе тарным цехом. Был будничный день, но на Гришкиной груди звенели ордена и медали, чистый подворотничок был по-военному ловко приторочен к гимнастерке, начищенные пуговицы сияли. Разговаривал Вишняков преимущественно о войне — вспомнил свой Первый Украинский, с похвалой отозвался о фронте, на котором воевал Прончатов, поругал за капризность винтовку СВТ и о работе рассказывал военными словами: «держим равнение на правофланговых», «плохо, что тылы завода не обеспечены», «насчет кедра разведку произвели, но неудачно»…

Прошло еще несколько лет. Вишняков работал истово, предельно честно, видимо, за это был выдвинут на профсоюзную выборную должность, О его принципиальности, справедливости ходили легенды, а о том, что он был бессребреником, люди говорили с восхищенным почтением: «Полена дров для себя не возьмет. Замерзать будет, а не возьмет!» Семья у Вишнякова росла, так как каждый год рождались то мальчишки, то девчонки, и семью свою он любил преданно: смотришь, ведет ребятишек в детсад, назавтра рысью бежит по улице с аптечными пузырьками в руках, через месяц ночами торчит возле больницы, где рождается еще один его отпрыск.

Вишняков и в областную партийную школу пришел в гимнастерке, хотя на дворе шел уже пятьдесят шестой год и рядом с ним сидели на парте ребята из тех, кто знал про войну только из книг и кинофильмов. Потом Вишняков добровольно поехал работать секретарем партийной организации небольшого лесопункта, проведя три года в глухой тайге, не сразу согласился стать парторгом Тагарской сплавной конторы: искренне боялся, что не справится.

К началу шестидесятых годов Вишняков ходил все в той же белесой гимнастерке, но времени чуточку уступил — надевал поверх гимнастерки черный дешевый пиджак, а ордена и медали заменил планками к ним. Карманы древней гимнастерки были аккуратно заштопаны, к вороту пришиты новые пуговицы, но ремень был фронтовой, широкий, потрескавшийся.

Перед Прончатовым парторг сидел прямо, расправив плечи, выпятив грудь, лицо у него было таким же сухим, желтым, словно обожженным войной, хотя с конца ее прошло около двадцати лет. И кирзовые сапоги у него так блестели, что в них можно было смотреться. В кармане галифе парторг постоянно носил кусок бархата, и Прончатов не раз видел, как он, вынув его, наводил на голенища глянец — это была привычка, с которой Вишняков не мог бороться.

Да, разными были главный инженер и парторг, и молчали они по-разному: Вишняков тяжело, с поджатыми губами и непреклонным выражением лица, а Прончатов легко, просветленно, думающе. Потом он даже улыбнулся своим мыслям, поправив выбившиеся из-под рукавов манжеты, негромко сказал:

— Чего же делать, Григорий Семенович, надо разбираться с Исидором Нехамовым. Коленчатый вал все-таки…

Прончатов умышленно упрощал язык, нарочно нагонял на себя простоту, хотя Вишняков примитивным человеком не был, а просто интеллектуально и технически отстал от века, жил по-прежнему, во фронтовых годах.

— Ты понимаешь, Григорий Семенович, чувствуется все-таки отсутствие директора, — медленно подбирая слова, продолжал Прончатов. — Так ты мне, пока не приехал Цветков, помогай. Позабудь, так сказать, о наших распрях.

На обширном столе Прончатова ничего не стояло, не лежало, был он пуст, как аэродром, и Вишняков ни за что не мог зацепиться взглядом. Однако на предложение Прончатова о мире надо было отвечать, и Вишняков длинно задумался. Затем он поднял крупную, лобастую голову, прищурившись, сказал:

— С Нехамовым разберемся… А насчет помощи, Прончатов, так она тебе не нужна. Ты ведь все на свой манер делаешь, товарищ главный инженер. Ты ведь один шагаешь в ногу, а вся рота — не в ногу.

Он замедленно поднял руку, грустновато покивал — серьезный, непробиваемый, неулыбающийся, похожий на бульдозер, когда тот раздвигает грудью тяжелую глину. Да, железным человеком был Григорий Вишняков, продолжая жить фронтовой жизнью, не знал полутонов, черное для него всегда было черным, белое — белым, видимо, поэтому ни пятнышка, ни царапинки не было на послужном списке Вишнякова: не пил, не курил, не изменял любимой жене. Броня прошлых заслуг, сталь сегодняшних добродетелей надежно прикрывали выпуклую орденоносную грудь парторга.

— Опять ты за свое, Григорий Семенович! — рассмеялся Прончатов. — Опять сорока про Якова…

— Про него… — тоже оживленно согласился Вишняков. — И буду говорить до тех пор, пока ты не поймешь! — Он сцепил пальцы, хрустнул ими. — Ты выше всех себя ставишь, Прончатов! С коллективом не считаешься, хороших работников гонишь, плохих выдвигаешь… И парторганизация для тебя — тьфу! Вот, например, последнее решение парткома ты не выполнил… Почему?

— Ну вот…

Это было так нелепо, дико, что Прончатову не хотелось и смеяться, но он все-таки круто повернулся к парторгу и выдавил из себя любезно-ироническую улыбку. «Ну что с ним поделаешь!» — чуточку рассеянно подумал Олег Олегович, так как ему в голову пришла еще одна мысль, крупнее первой. Он подумал о том, что Вишняков был на самом деле подвижником, бессребреником. Взять хотя бы его давнюю дружбу с заведующим промышленным отделом обкома Семеном Кузьмичом Цыцарем… Они воевали в одном батальоне, спали на одних нарах, рассказывали, что именно Вишняков вынес раненого Цыцаря с поля боя, но весь Тагар также знал о том, что Вишняков за все послевоенные годы ни разу не воспользовался дружбой Цыцаря; наоборот, он вставал на дыбы, когда заходила речь о том, что Цыцарь может ему помочь.

Прончатов мягко, изучающе смотрел на Вишнякова. Он в сотый раз с грустью думал о том, что не может быть дружным, согласным с парторгом, и это печально, так как он, Прончатов, привык к тому, что даже от слова «парторг» становится легче его инженерная и административная ноша. Сейчас же Прончатову было тяжело уже от того, как Вишняков смотрел на него, как прищуривался, как каменно держал прямые плечи.

— Ты опять за свое! — сдержанно засмеялся Прончатов. — Ну когда это кончится, Григорий Семенович?

— Никогда!

Вишняков упрямо, как молодой бычок, мотнул головой, усмехнувшись, окатил Прончатова таким холодным взглядом, из которого сделалось понятным, что парторг не принимает всего Прончатова: ему были неприятны серый костюм главного инженера, туфли-мокасины, выпуклая прядь волос на лбу, поза, накрахмаленная сорочка, запах «Шипра». Главный инженер весь — от волос макушки до туфель — был чужд Вишнякову, отдален от него, как небо от земли.

— Мне трудно с тобой говорить, Григорий! — вдруг с тоской и отчаянием проговорил Прончатов. — Так трудно, что слов не нахожу. И что это значит: «Хороших работников гонишь, плохих выдвигаешь»? У тебя примеры есть?

— А как же! — безмятежно отозвался Вишняков. — Куренного ты со света сживаешь, а Огурцова во все дыры тычешь. Где справедливость, Прончатов?

Парторг выпрямился, привычным солдатским движением огладил складки гимнастерки, подбородок выпятил так, точно его подпирала жесткая пряжка каски.

— Вот такие дела, дорогой товарищ Прончатов!

Олег Олегович сидел грустный, словно приплюснутый к сиденью кресла тоской и одиночеством, свалявшимися на него вместе со словами Вишнякова. Да, все было бы по-другому, бороться против назначения в Тагар нового директора Цветкова было бы во сто крат легче, если бы Вишняков понял, что в мире происходит промышленная революция, а сама жизнь так стремительно изменяется, что в ней нет места не только гимнастеркам времен Отечественной войны, но и широким брюкам пятидесятых годов.

— Чепуху говоришь, Григорий Семенович! — устало сказал Прончатов. — Как можно назвать плохим работником умного, знающего, прогрессивного молодого инженера? Ты пойми: если есть в конторе Огурцов, значит будут получены и освоены новые электрические краны…

— А что краны? — мгновенно ответил Вишняков. — Я людьми занимаюсь, а не техникой… — Парторг остро прищурился. — А твой Огурцов скептик, он над всем смеется… Ну, чего ты молчишь, Прончатов!

Олег Олегович все еще грустил, думая о времени, о бесконечности. В математике бесконечность — это, например, ряд натуральных чисел, в жизни — это морщины, угасание ума, дряхлость, сама смерть: вот был директор Иванов, и вот нет его! И приходят на место покойного Прончатов или Цветков, а на их место придет теперешний механик, а на место механика… Ох ты, мать честная, какие мысли могут возникать в голове, когда перед тобой сидит парторг Вишняков!

— Ну, хватит гнать бодягу! — вздохнув, сухо сказал Прончатов. — Времени у меня немного, но изволь, Григорий Семенович, выслушать пространную речь. Обвинение уж очень серьезное…

Прончатов встал, подняв руку, вяло помотал в воздухе кистью. Он так делал всегда, когда напряженно думал или разговор был ему неинтересен, неприятен; Прончатов при этом становился насмешливым, глаза у него поблескивали. Весь он был опасным, настороженно-ласковым.

— Ну вот, слушай, Вишняков! — холодно произнес Прончатов. — Меня, молодого бригадира грузчиков, тагарские бабы и мужики, то есть, по-твоему, народ, послали учиться в лесотехнический институт. Все пять лет, пока я там учился, мужики и бабы вкладывали в меня деньги, чтобы я, Прончатов, знал то, чего не знают они… — Он усмехнулся, покачав головой. — И вот я вернулся… Не кажется ли тебе, Вишняков, что народ должен потребовать обратно свои деньги, если я стану спрашивать у него, как учаливать плот или грузить лес на металлические баржи? — Прончатов прошел наискосок по ковру, резко повернувшись возле окна, встал спиной к Вишнякову. — Я советуюсь с коллективом только в тех случаях, когда речь идет о морально-этической стороне вопроса. Разве я не обратился к людям с просьбой спасти Коло-Юльский моль? Обратился, и его спасли…

Прончатов повернулся к парторгу, погрозил длинным пальцем.

— Фразы о народе чаще всего прикрывают равнодушие к народу… Ты защищаешь Куренного, хвалишь его на всех перекрестках за то, что он тесно связан с массами, а Куренной своим невежеством и демагогией приносит вред.

Прончатов подошел к Вишнякову, наклонившись, близко заглянул в покрасневшее от негодования лицо.

— Тут примитивная философия, Вишняков! Знаешь дело, хорошо работаешь — народен, халтуришь, дела не знаешь — антинароден… Вот что ты на это скажешь, парторг?

— А то же самое, что и говорил, — медленно ответил Вишняков. — Меня красивыми словами не пробьешь.

Сказав это, парторг скрестил руки на груди, прищурившись, так посмотрел на Прончатова, что Олег Олегович опять затосковал: «Что с него возьмешь! Ничего не нанимает!» Досадуя, Прончатов подошел к окну, прижавшись лбом к стеклу, несколько мгновений стоял молча — спина у него была сутулая, грустная.

— Ты все путаешь, парторг, — наконец негромко произнес Олег Олегович. — По твоему выражению, Вишняков, я себя выше народа ставлю… А я, Прончатов, разве не народ? — Он медленно обернулся. — Чем моя жизнь отличается от жизни сплавконторских рабочих? На Пиковском рейде десятки грузчиков зарабатывают больше меня. — Прончатов сделал два шага вперед, подойдя к Вишнякову, усмехнулся. — Ты говоришь, что я не считаюсь с коллективом, плюю на его интересы… Ну не смешно ли это, Вишняков? Ведь в этом самом коллективе работает слесарем мой младший брат Борька да семеро двоюродных сестер и братьев. Я их люблю, они мне родные люди…

Вишняков молчал. Он только упрямо мотнул головой, стиснул зубы, и в груди у Прончатова вдруг засветился, затрепетал озорной зайчик. Ох, как захотелось ему разнести вдребезги гранитную величавость Вишнякова, хотя это походило на самоубийство — силен, еще очень силен был железный парторг Вишняков! Ох, толкаешь голову в петлю, Прончатов, ох, зарываешься, голубчик!

— Ты прав, Вишняков! — звонким голосом сказал Прончатов и повернулся перед парторгом, как манекенщица. — Прав ты на все сто процентов! — Выпрямившись, Олег Олегович показал парторгу всего себя. — Ты посмотри на меня, Вишняков! Возможно разве, чтобы я, Прончатов, стал скромным? Ты глянь-ка, глянь-ка на меня, парторг!

Задирался, лез на рожон Прончатов, но Вешняков и глазом не моргнул — железный он был все-таки человек. Огонь, воду и медные трубы прошел он на фронте, закалился до стальной крепости и на паясничающего Прончатова глянул вдруг веселым, умным глазом, так как второй был прищурен. Потом парторг свободно улыбнулся, пожевал губами и сказал:

— Посмотреть есть на что, Прончатов! Мужик ты видный! Весь Тагар уже говорит, что ты снюхался с племянницей Полякова. Говорят, в гости к ней ходишь, по лесу с ней гуляешь… Ой, чую: персональным делом пахнет!

Крепок, силен, упрям был Вишняков, но и Олег Прончатов был слеплен не из крупчатой муки: ничего не изменялось на его лице, когда парторг заговорил о поляковской племяннице, но внутри у Прончатова все гневно застыло. Помедлив секунду-другую, чтобы успокоиться, Олег Олегович с таким видом, точно племянница и не упоминалась, вернулся к столу, сел, положив ногу на ногу, откинулся на спинку кресла и резким движением поднес к глазам часы.

— Благодарю за внимание, Григорий Семенович! — холодно сказал он. — Прошу немедленно разобраться с коленчатым валом!

Когда Вишняков, по-солдатски размахивая руками, подчеркнуто громко стуча стальными подковками сапог, вышел из кабинета, Прончатов, усмехнувшись, посмотрел в окно… Оживив улицу, шла стайка мальчишек, шагал учитель рисования, двигалась вразвалочку по тротуару одинокая рябая курица, очень смешная курица, так как Прончатов видел ее перед своим окном чуть ли не каждый день — чья, откуда пришла, почему гуляет по тротуару, неизвестно.

Он вспомнил Гришку Вишнякова мальчишкой — был веселый, общительный, свойский пацан. Хорошо вел себя, когда всей школой дрались с бугринскими, но в первые ряды не лез; вообще обычный был мальчишка… Что же произошло с Гришкой Вишняковым на войне? Почему до сих пор не снимает гимнастерку, отчего так держится за возможность ходить солдатским чеканным шагом? Что вообще происходит с ним сейчас? Отчего не понимает, что изменилось время, что жизнь безвозвратно похорошела?.. А он, Прончатов, тоже хорош гусь! Задирался, хвастался, лез на рожон. «Экий дурацкий характер!» — подумал Олег Олегович о себе, затем, закрыв глаза, дал себе пятиминутный отдых — он все-таки здорово устал от Вишнякова. А через пять минут Олег Олегович, встряхнулся, как утка, подмигнул сам себе и резко надавил кнопку звонка. Когда на пороге появилась секретарша Людмила Яковлевна, он вежливо сказал:

— Могу принять Огурцова, но… Минуточку, Людмила Яковлевна… Не знаете ли вы… не известно ли вам…

Он лениво цедил слова, как бы мучительно вспоминая что-то, а сам изучал лицо целомудренно вдовствующей Людмилы Яковлевны, которая была в центре всех амурных дел поселка: кое-что ей рассказывали коллеги-вдовы, кое-что подслушивала по телефону, кое-что просачивалось через многочисленные двери сплавконторского коридора, кое-что приходило в приемную с посетителями. Одним словом, все знала о Тагаре секретарша Людмила Яковлевна, и Прончатов внимательно глядел на нее, думая о том, что Людмила Яковлевна, конечно, слышала сплетню. Поэтому Олег Олегович подчеркнуто безразличным и даже ленивым тоном сказал:

— Да, Людмила Яковлевна, я ведь вот о чем… Совсем вылетело из головы! Что вы знаете о племяннице Полякова? У нас не хватает врачей, а она, говорят, невропатолог…

Еще договаривая, он понял, что попал в точку: голубенькие глазки Людмилы Яковлевны блеснули, приятный румянец бросился в щеки, она нетерпеливо переступила с ноги на ногу, но сразу ничего не сказала. Потом Людмила Яковлевна осторожно произнесла:

— Я как раз собиралась говорить с вами, Олег Олегович, о товарище Смоленской. Это фамилия племянницы Полякова. Она хочет устраиваться в сплавконторскую больницу… — Людмила Яковлевна сделала небольшую паузу, еще немного подумала. — Не сможете ли вы принять ее, Олег Олегович, по квартирному вопросу?

— Могу.

Людмила Яковлевна опять замолчала. Потом она еще раз переступила с одной шелковой ножки на другую, потупившись, проговорила в пол:

— Она вас знает, Олег Олегович… Вы встречались на вечеринке у начальника производственного отдела треста Каминского… Это было в позапрошлом году, Олег Олегович. Помните, вы ездили на Первомай в область?

Те-те-те! Прончатов едва удержался от того, чтобы громко не засвистать от удивления. Боже великий, а ведь в конце вечеринки у Каминского, когда гости уже изрядно подпили, действительно появилась какая-то женщина в голубом, незаметная и трезвая, села в уголок, глядя на гостей с тайной, интригующей замедленностью; что-то необычное, странноватое было в том уголке тахты, где сидела эта женщина; отчего-то целомудренными были далеко открытые колени, но зато женское, притягивающее сквозило в развороте покорно заструганных вниз плеч, в положении небрежно брошенных на колени рук… Те-те-те! Прончатова в тот вечер тянуло смотреть в сторону голубого и молчащего, он несколько раз ловил на себе ее глаза, но коньяку было выпито так много, разговор был такой насыщенный… Да, да, вскоре после прихода женщины в голубом Прончатов помчался на ночной аэродром, чтобы улететь в Тагар, но и в самолете он дважды вспомнил голубое.

— Да, да, да! — вслух сказал Прончатов и сам себе покивал головой. — Помню, помню…

Отрешаясь от воспоминаний, он крепко потер пальцами подбородок, еще раз встряхнув головой, поглядел на Людмилу Яковлевну осмысленными глазами. Секретарша все еще смотрела в пол, и смущенно-деликатный румянец цвел на ее свежих щеках. Она опять переступила с ноги на ногу и сказала:

— Ко мне есть еще вопросы, Олег Олегович?

— Нет.

Когда секретарша ушла, Прончатов всей грудью оперся о стол, подмигнув самому себе, неторопливо подумал: «Да, брат, Тагару есть о чем поговорить… Мы с племянницей Полякова, оказывается, познакомились в городе, затем она приехала, чтобы устроиться на работу, затем…» Он не додумал — опять встало перед глазами лицо женщины в голубом. Те-те-те! Она, ей-богу, она! Он позвонил:

— Пригласите механика Огурцова!

VII

Прончатов отдыхал душой и телом, когда в его кабинете сидел инженер Эдгар Иванович Огурцов. По всему было видно, что механику приятен визит к главному инженеру, что Огурцов рад предстоящему разговору, хотя вся его фигура, лицо, глаза были независимо-насмешливы, а длинные губы сложены коварно. Усевшись, Огурцов закурил сигарету с фильтром, поигрывая красным карандашом, собрал на лбу расположительные дружеские морщины.

— Горячие денечки! — оживленно проговорил Олег Олегович. — И всюду страсти роковые… Чем, интересно, закончилось дело со сто четвертым дизелем?

— Тарахтит! — сморщив нос, тоже оживленно ответил Огурцов. — Его величество Никита Нехамов ловчил поставить дизель на новый катер, а начальник мехмастерских Бутырин рисует сто четвертый на персональной посудине. Я же на их распрю взираю с высоты. Означенная возня чи-ри-звычайно поднимает мой жизненный тонус!

Он был похож на актера миманса, этот механик Огурцов. Все, что было надето на нем, плотно обтягивало гибкую, живую фигуру, руки и ноги были великолепной длины; разговаривая, Эдгар Иванович сдержанно жестикулировал, и тело его существовало только вместе со словами. Если бы не умопомрачительный загар, если бы механика напудрить, походил бы он на Марселя Марсо, и он весь — снаружи и изнутри — был свободен, этот Эдгар Иванович Огурцов.

— Пусть победит сильнейший! — сказал Олег Олегович. — Думаю, Никита Нехамов одолеет-таки…

Расслабляющее бездумье было приятно Прончатову, как теплая волна после морозной улицы, он отдыхал, благодушествовал, думал о том, что вот уже и в Тагарской конторе есть пяток человек, которые смогут определить ее будущее, которые все похожи на механика Огурцова, но все разные, по-своему. Вот скоро поступят современные мощные краны, флот пополнится сильными водометными катерами, пойдут большегрузные плоты…

— У меня к вам нет дел, — вдруг сказал Прончатов. — Потреплемся, а, Эдгар Иванович!

— Извольте! — охотно согласился Огурцов. — Если я вас правильно понял, нас интересует не экскурс в историю, а современное положение и даже будущее Тагарской сплавной конторы.

Его слова нравились Прончатову: он тоже любил говорить шутливо-напыщенно, велеречиво, под иронией скрывая серьезные, нужные вещи.

— Словно в воду глядите, Эдгар Иванович! Что нам груз прошлого? Тлен! — ответил Прончатов.

Они, смеясь, глядели друг на друга. Мирная, дружелюбная тишина стояла в кабинете; на карте мира, что висела над головой Прончатова, порядочный кусок Азии был обведен красным карандашом; побольше Франции, но меньше, конечно, Соединенных Штатов Америки был этот очерченный кружок — Тагарская сплавная контора. Огромный зигзаг Оби, Кети, Васюганские болота, дикость верховьев Тыма принадлежали ей. Десятки шахт Кузбасса и Донбасса, верфи Европы и Африки, энергетики Японии, строители всех континентов прямо-таки дышать не могли без Тагарской конторы, которая снабжала их крепежом, судостроем, пиловочником, драгоценным кедром.

— С инженером Прончатовым работать зело трудно! — загибая пальцы, безмятежно сказал Эдгар Иванович. — Прончатов самолюбив — раз, властолюбив — два, мечется меж лебедками Мерзлякова и кранами — три, состоит из эклектической смеси дерзости и лукавой хитрости — четыре.

Загнув четвертый палец, механик поглядел на Олега Олеговича и увидел, что главный инженер легкомысленно раскачивается вместе с креслом.

— Ату его! — воскликнул Прончатов. — Ату! Смеясь, Огурцов обвил гибкими ногами ножки стула, положив голову на плечо, превратил губы в узкую щель.

— По лицу Прончатова я вижу, что он хочет получить жизнеописание директора Цветкова, — насмешливо сказал Огурцов. — Я, видимо, за этим и приглашен в начальничий кабинет, ибо работал под руководством вышеназванного товарища…

Прончатов оживленно кивнул. Да, именно вот так — насмешливо и несерьезно — можно было говорить о том человеке, которого собирались назначить директором Тагарской сплавной конторы. Механик Огурцов нащупал правильный тон, и им сразу стало легко смотреть друг другу в глаза, понимать друг друга.

— Я работал с Цветковым десять лет назад, — сказал Олег Олегович. — Был бы рад, если бы за это время…

— За это время ничего не переменилось, — весело перебил его Огурцов. — Нет, пожалуй, я не прав… — Он чиркнул спичкой, прикуривая потухшую сигарету, помолчал. — За десять лет Цветков стал толстым, рыхлым человеком… Все остальное вам знакомо: сладкая улыбка вместо ответа на вопрос, фальшивая чуткость, умение ладить с начальством всех рангов и поверхностное знание техники… Когда я увольнялся из его богадельни, Цветков со слезой во взоре провожал меня до порога: «Ах, как жалко, что не сработались!» Самое смешное знаете что?..

— Знаю, знаю, — быстро сказал Прончатов. — Цветков искренне жалел, что вы уходите.

— Точно! Мы говорим об одном и том же человеке.

Прончатов задумался. Механик Огурцов рисовал довольно точный портрет Цветкова, но описание, конечно, было неполным и потому необъективным, так как всякий человек не помещается в строго ограниченные рамки схемы. Видимо, об этом же думал и механик Огурцов — он сделался серьезным, строговатым, сосредоточенным.

— Молодые инженеры не хотят работать с Цветковым, — негромко сказал он. — В нашей альма-матер перед распределением перечисляют пять-шесть фамилий директоров сибирских контор, куда идти опасно… Среди них — Цветков.

— Чем же объясняется это? — тоже негромко спросил Прончатов.

— Хором говорят: «Погрязнешь, отстанешь!» Прончатов поднялся с места.

— Да. Цветков — бедствие! — сказал Прончатов, подходя к окну. — Он не только технически отстал от века, но и несет в себе активный заряд консерватизма. Он как раз из тех руководителей, которые приносят добро уходом на пенсию. Впрочем, когда-то он был хорош и, безусловно, порядочный человек!

Они помолчали. Огурцов теперь тоже глядел в окно, видел тихий Тагар, бредущих по тротуару мальчишек; лицо у него было задумчивое, славное, спокойное. Он думал, наверное, минуты три, потом негромко сказал:

— Будем работать, Олег Олегович! Нам в общем-то по пути…

Прончатов был сильным человеком, но ему сейчас нужно было приложить усилие, чтобы не выдать радость, сохранять прежний безмятежный вид. Поэтому он отвернулся от механика, прислонившись лбом к оконному стеклу, стиснул зубы. Он прислушивался к самому себе, как прислушивается врач к шорохам легкого, и ему казалось, что он слышит ход часов на собственной руке, заложенной за спину.

— Спасибо! — немного спустя сказал Прончатов. — Мерси!

Он выпрямился, поправил узел галстука, одернул привычными движениями манжеты и вдруг мгновенно переменился, словно переводная картинка: секунду назад она была тусклая, серая, но вот с нее сдернули бумагу — и все стало ярким. После этого Олег Олегович сделал шаг вперед и улыбнулся своей знаменитой улыбкой, от которой механик Огурцов почувствовал непреодолимое желание незамедлительно сделать для Прончатова что-то хорошее-то ли благодарить его, то ли обнять за широкие плечи. Рубахой-парнем, свойским до гробовой доски человеком, душкой-милягой был главный инженер.

— Эдгар Иванович, а Эдгар Иванович, — вкрадчиво сказал он, — а ведь лебедки-то Мерзлякова надо любить! Ненависть к старому, конечно, полезна, но лебедки-то надо любить…

Прончатов вдруг заинтересовался картой мира, что висела за его спиной; подошедши к ней, проследил, как впадает в океан экзотическая река Амазонка, покивал одобрительно, хмыкнул удовлетворенно, затем пробормотал:

— Фантастика!

Механик насторожился: он уже знал, что надо ждать необычного, если Прончатов вкрадчиво ходит возле карты мира и хмыкает. И вид у главного инженера был именно такой легкомысленный, фатоватый, когда надо было ждать необычного.

— Подумаешь, река Амазонка… — пробормотал Прончатов. — Опрос превышает предложение, предложение отстает от спроса… Хлеб надо есть с маслом…

Сейчас Прончатов в кабинете был один. Не сидел в кресле механик, не было за окнами Тагара, карта мира на стене не висела. Вот это умение сосредоточиваться, уходить в себя, способность в любой обстановке быть в одиночестве, отрешенность от всего житейского в те мгновения, когда требуется…

— Ура! — негромко сказал Прончатов. — Ура!

У Прончатова лукаво изгибались уголки губ, снова были вкрадчивыми шаги, когда он возвращался на свое место; для Олега Олеговича опять существовала занимательность тагарской улицы, был любопытен механик Огурцов, важны телефонные звонки и звуки в приемной, где колдовала секретарша Людмила Яковлевна.

— Яблоко упало! — негромко сказал Прончатов. — Закон всемирного тяготения открыт.

Прончатов медлил, наслаждаясь настороженным лицом механика, его молодым неумением сдерживаться, всей открытостью инженера. Олег Олегович не в первый раз удивлял Огурцова необычностью решения, оригинальностью мысли, но сегодня наступил момент, когда он навеки прикует к себе симпатии молодого инженера.

— Эдгар Иванович, — подчеркнуто равнодушным тоном сказал Прончатов, — что произойдет на погрузочных рейдах, если вдруг увеличится поток древесины? Ну, представьте, что мы наконец получали большегрузный плот.

Он сказал это, а сам с удивлением прислушивался к себе. Ну, как на самом деле могло произойти такое, что три минуты назад, во время легкого, пустякового разговора с механиком, он решил проблему, которая всегда казалась неразрешимой? Неужто только оттого, что молодой инженер не терпит лебедки Мерзлякова, он, Прончатов, посмотрел на них с противоположной точки зрения и увидел то, чего раньше и сам не видел?

— Так что же, Эдгар Иванович? — переспросил Олег Олегович. — Каким образом можно оправиться с возросшим объемом леса?

— Установить новые электрокраны! — мрачно ответил механик Огурцов. — Вообще на эту тему…

Прончатову теперь было окончательно ясно, что озарившая его идея была вызвана ненавистью молодого инженера к лебедкам Мерзлякова и любовью к этим же лебедкам парторга Вишнякова. Встав между двумя разными людьми, Прончатов посмотрел на дело с объективной точки зрения и увидел то, чего не могли видеть ослепленные ненавистью и любовью механик и парторг.

— Можно форсировать лебедки Мерзлякова! — спокойно сказал Прончатов. — Если увеличить скорость хода тросов хотя бы процентов на двадцать пять…

Олег Олегович нарочно медленно повернул голову к окну, озорно подмигнул самому себе, стал глядеть, как по деревянному тротуару неторопливо шагает смешной и нелепый человек — тагарский парикмахер Нечаев. Он в профиль походил на гуся, нестриженые волосы на затылке торчали хохолком, туфли были самые красные из всех, какие создавала обувная промышленность, а плотно прижатые к бокам руки чрезвычайно походили на крылья. В Тагаре парикмахера все называли Гусем, и он так привык к прозвищу, что на фамилию не откликался. Когда смешной человек прошел мимо окна, Прончатов снова медленно повернулся к механику.

— Ну, как делишки, Эдгар Иванович?

Олег Олегович удивился: сейчас перед ним сидел просто очень молодой, наивный парень. Помолчав еще несколько мгновений, Огурцов порывистым детским движением почесал затылок, хихикнув, протяжно сказал:

— Елки-палки, а ведь верно! Установить простой редуктор и…

Прончатов ласково смотрел на него. Неизвестно отчего волнуясь, чувствуя, как в груди становится тесно сердцу, Олег Олегович сухо проговорил:

— Начинайте работу с лебедками, Эдгар Иванович!

Он опять глядел в окно, где ярко светило солнце, ветер пошевеливал на здании средней школы выгоревший плакат с первомайским лозунгом.

VIII

Над Тагаром висел шерстяной звук заводского гудка; он густой струей входил в уши, дрожью отзывался в груди, казалось, что мир набили удушливой ватой. Это был один из тех пяти гудков, которые знал речной поселок Тагар, — ноль часов, шесть часов утра, двенадцать, час дня и шесть вечера. И каждый раз ровно пять минут первобытным зверем ревела медная горловина, меняя до неузнаваемости поселковую жизнь. Неизвестно, что произошло бы в Тагаре, если бы отказал заводской гудок! Может быть, замолкли бы пилы на лесозаводе, а может быть, ринулись бы штурмовать дома голодные недоеные коровы.

Оборвавшись ровно в двенадцать, гудок оставил после себя светлую пустоту. Показалось, что Тагар, река, небо, поля за поселком, кабинет Прончатова сделались выше, просторнее, чище; стало легче дышать, и солнце засияло ярче. Оборвавшись, заводской гудок выбросил на порог прончатовского кабинета секретаршу Людмилу Яковлевну.

— Обком парт, Олег Олегович! — сказала она и зябко повела плечами. — Обкомпарт! Через минуту соединят.

— Спасибо!

Потянувшись к трубке, Прончатов нахмурился: одно дело, если звонит заведующий промышленным отделом Семен Кузьмич Цыцарь, другое — если секретарь обкома по промышленности Николай Петрович Цукасов. Но гадать времени не было, и Олег Олегович неторопливо сиял трубку.

— Соединяю с товарищем Цыцарем! — сказала районная телефонистка. — Говорите, товарищ Прончатов.

Значит, все-таки Семен Кузьмич! Выпрямившись, Прончатов искоса приложил трубку к уху, сжав губы, стал дожидаться, когда товарищ Цыцарь произнесет первое слово. При этом Олег Олегович на трубку глядел насмешливо, держал ее двумя пальцами, хотя фигура у него была напряженная. Услышав голос заведующего промышленным отделом, Прончатов негромко ответил:

— Здравствуйте, товарищ Цыцарь! Слушаю!

У Прончатова в этот миг был вкрадчивый, чужой голос, словно он вел по мелководью громоздкое судно: и слева мель, и справа мель, и впереди не видать ничего. И лицо у Олега Олеговича так изменилось, точно он постарел лет на пять.

— Я вот что звоню, — размеренным голосом сказал заведующий промышленным отделом обкома Цыцарь. — Есть у нас такое мнение, что Тагарской сплавной конторе сам бог велел выступить инициатором соревнования за высокую выработку на списочного рабочего. — Произнеся эти слова, товарищ Цыцарь остановился, чтобы дать Прончатову одуматься, затем прежним тоном продолжал: — Так вот, я звоню, товарищ Прончатов, чтобы подсказать. Подбейте-ка вы бабки, прикиньте-ка свои производственные возможности… Сами понимаете, товарищ Прончатов, такие дела с кондачка не делаются. Так вы соберите коллектив, посоветуйтесь, настройте людей, дайте им зарядку…

Прончатов длинно усмехнулся, отняв от уха трубку, осторожно положил ее на стол, так как и при этом положении был отчетливо слышен занудливый голос Цыцаря. Заведующий промышленным отделом все говорил и говорил, а Олег Олегович сидел истуканом. Он терпеливо дождался тишины в трубке, подняв ее, грудью лег на стол.

— Товарищ Цыцарь, минуточку! — совсем вкрадчиво сказал Олег Олегович. — Товарищ Цыцарь, я, конечно, понимаю значение соревнования, но мне, как вы говорите, сам бог велел спросить: «А что думает о соревновании секретарь обкома товарищ Цукасов?» А соревноваться мы будем, почему не посоревноваться, если дело хорошее!

Мстительно улыбаясь, Прончатов чутко слушал, как на другом конце провода за пятьсот километров от Тагара заведующий промышленным отделом тяжело дышит в трубку. Олег Олегович видел широкое, рябое лицо Цыцаря, его сильные пальцы с вечной папиросой в них, шрам, рассекающий на две части лоб, — след войны.

И видел, конечно, хорошо представлял, как наливаются гневом глаза заведующего.

— Есть такое мнение, товарищ Прончатов, чтобы тагарцы к среде представили свои расчеты, — совсем тихо сказал Цыцарь. — Недельки вам хватит, так думаю…

Прончатов на секунду отнял горячую трубку от уха, поежился, словно на него дохнуло холодом. Дышал он тяжело, бледность пробила бронзовую кожу на щеках, а левое веко подрагивало.

— Товарищ Цыцарь, — напружинив скулы, сказал он, — вот что, товарищ Цыцарь… Вы так и не сказали, что думает о соревновании товарищ Цукасов.

В трубке щелкнуло, завыло, раздался встревоженный голос телефонистки: «Алле, алле, что случилось?» — потом метельно завыл зуммер, раздался шепот другой телефонистки: «Ой, что делается!» — а уж затем трубка заглохла, словно ее оторвали от телефона, — это выключила прончатовский аппарат подслушивающая разговор секретарша Людмила Яковлевна.

Обладающий живым воображением Прончатов легко представлял себе, как Семен Кузьмич Цыцарь сейчас идет по длинному обкомовскому коридору, входит в кабинет секретаря по промышленности Цукасова, садится в кресло и, выждав момент, лениво говорит: «Надо поторопиться с назначением Цветкова!»

Они большие друзья — заведующий промышленным отделом и Цветков. Вот уже лет двадцать Семен Кузьмич Цыцарь, поднимаясь по служебной лестнице, ведет за собой друга молодости. Цыцарь был секретарем сельского райкома, Цветков выдвинулся в заместители председателя райисполкома, Семен Кузьмич переезжает в областной город — Цветков избирается председателем райисполкома, а потом переходит на работу в сплавной трест. Теперь Цветков хочет быть директором одной из крупнейших сплавных контор Сибири, и Цыцарь помогает ему в этом: именно он предложил бюро обкома кандидатуру Цветкова, хотя секретарь обкома партии по промышленности Цукасов выдвигал Прончатова…

Ровно десять минут Олег Олегович сидел, отдыхая: глаза были закрыты, узел галстука распущен, пиджак распахнут. Он дремал, так как его могучему организму было довольно десяти минут, чтобы тело налилось утренней бодростью и наступила ясность ума. Он дремал, ни о чем не думая, хотя было трудно ни о чем не думать, когда Семен Кузьмич Цыцарь в эту минуту сидел у секретаря обкома Цукасова, который совсем недавно выдвинут на этот высокий пост.

По истечении десяти минут Олег Олегович открыл глаза, встряхнувшись, резким движением придвинул к себе большие конторские счеты. Раз — откинул одну костяшку, два — вторую, три… Восемь костяшек, над каждой думая, перебросил Олег Олегович, затем ребром ладони вернул их на место, вздохнув, поднялся. Открыв двери кабинета, он сказал Людмиле Яковлевне: «Меня нет», — затем подошел к той стене комнаты, где в обоях виделась тонкая щель, похожая на трещину, — это была дверь.

В крошечном кабинете-столовой располагался ресторанный столик на железных ножках, два металлических стула, кухонный шкафчик; на столе стоял термос с горячим чаем, лежали бутерброды с колбасой, шпроты, черствые булочки. Никаких украшений в комнатешке не было, но на стене висела маршрутная карта Москвы, так как Олег Олегович любил за едой смотреть на нее, а иногда даже мысленно следовал столичными маршрутами. Понятно, что о слабости главного инженера ни одна душа на свете не знала, а тем, кто интересовался маршрутной картой, Прончатов говорил: «Под ней безобразное масляное пятно…»

Войдя в комнату, Олег Олегович сел спиной к двери, а лицом к маршрутной карте, открыв бутылку, жадно выпил подряд два стакана томатного сока. Затем он принялся за чай и бутерброды, одновременно с этим поглядывая на стенку. Он посмеивался над самим собой — взрослый мужик, отец двоих детей, инженер… Небольшое окно светило как раз на маршрутную карту, отчетливо были видны известные столичные здания, которые художник нарисовал для удобства пользования картой. Высотное здание на Котельнической набережной, ГУМ, дома на площадях Восстания, Дзержинского, здания на Садовом кольце.

Интереснее всего было ехать на легковом автомобиле. Чтобы, например, попасть с Внуковского аэродрома в гостиницы Алексеевского городка, что недалеко от ВДНХ, надо было проехать Ленинский проспект, сделав небольшой поворот на Октябрьской, выскочить к кинотеатру «Ударник». Потом еще один поворот на светофор с дополнительной стрелкой, прямая, еще поворот — Министерство лесной и бумажной промышленности… На проспект Мира можно выезжать со Сретенки, где на левой стороне улицы стоит табачный магазин, в котором Прончатов обычно покупал дефицитные сигареты. Продавщицу звали Лариса Павловна, она складывала бантиком губы, волновалась, когда появлялся у прилавка насмешливый сибиряк…

После второго стакана чая Прончатов прилег на узкую кушетку. В комнатешке было тихо, как ночью, за окном старые черемухи пошевеливали черствыми ветвями, три молодых кедра в конце аллеи тесно сплетали кроны. Глухо, дремно, первобытно… Олег Олегович закрыл глаза. Тишина вздымала его, несла, покачивала, словно кушетка плыла по волнам. Слышалось, как пульсирует в висках кровь, а время было шелестящее, сыпучее, словно песок в древних часах.

Прончатов тосковал. Казалась безлюдной, неживой глухота за окном, тяжело давила на плечи тишина; у стола был притаившийся опасный угол, ноги паучьи… Он отчетливо увидел кухню своего родительского дома, запотевшую кринку с молоком. Восемнадцатилетний Олег Прончатов возвращается во втором часу ночи из клуба, счастливо поеживаясь, раздевается до трусов, садится за стол с книгой в руках. В соседней комнате похрапывает, разговаривает во сне Олег Прончатов-старший, спит мать. За открытым окном — звезды, зыбится кривобокая луна, кто-то поет сильным голосом «Позарастали стежки-дорожки…». Олег пьет холодное молоко и читает биографию Гоголя, спокойно перевертывает страницу за страницей, пока не доходит до слов писателя: «Страх терзает мою душу при мысли о том, что жизнь свою я проживу в безызвестности…»

Свет керосиновой лампы померк, а тишина стала похожей на речное (?) улово, луна насмешливо опиралась на косые рога. Ему было холодно, страшно: неужели будут проходить годы, десятилетия, века, а все так же будет безмятежно светить луна, выть собака, храпеть человек? И неужели его жизнь пройдет в безызвестности?..

Много лет прошло с тех пор, но Олегу Олеговичу опять было холодно и страшно, и он лежал неподвижно; жалкими, узкими были его плечи, постаревшим — лицо. «Чего тебе надо еще от жизни, Прончатов?» — с тоской думал он, завидуя счастливому своим домом Полякову, парторгу, секретарше Людмиле Яковлевне, Гошке Чаусову. Почему он, Прончатов, никогда не бывает доволен собой? Почему его кольнули в сердце слова Гоголя, а старший брат Валентин, прочитав их, улыбнулся: «Псих ненормальный!..»

Что заставляет его, Прончатова, скрывать лес, завещанный ему Михаилом Николаевичем, что заставляет его бороться с Цветковым за Тагарскую сплавную контору? Положение, большая зарплата, директорская власть? Ничуть не бывало! Почти равны заработок директора и главного инженера, положение главного инженера в ряде положений выгоднее, интереснее, значительнее директорского, а власть полнее, так как сплавная контора — это техника. Так что же?

Прончатов осторожно выдохнул воздух, усмехнувшись, положил щеку на ладонь. В комнатешке вдруг сделалось уютно, тепло, и мысли поползли спокойные, трезвые, словно бы прозрачные…

Здесь автор снова оставляет Олега Прончатова одного, чтобы заглянуть в будущее героя. Автор видит, как несколько лет спустя, когда Олегу Олеговичу было уже за сорок, в апреле, а точнее, двадцать пятого апреля, когда на Оби…

СКАЗ О БУДУЩЕМ…

Обь пошла двадцать пятого апреля — довольно рано! — и утром двадцать восьмого еще не произошло никаких изменений в погоде. Дул такой холодный ветер, какой всегда бывает во время ледохода, облака цеплялись за антенны, несусветная грязь заполняла до краев речной поселок Тагар.

Грязь коровьими лепешками лежала на стенах домов, толстым слоем покрывала деревянный тротуар; грязь заскорузла на машинах и животных, всхлипывала под резиновыми сапогами прохожих, постанывала под колесами телег. Серым, грузным был в конце апреля речной поселок Тагар, ни одного цветного яркого пятна не виделось окрест.

Яркое цветное пятно появилось в восемь часов пятьдесят минут — это, как всегда, за десять минут до начала работы, вышел из своего дома директор Тагарской сплавной конторы Олег Олегович Прончатов. На нем была серая велюровая шляпа, стального цвета плащ, бордовый шарф, коричневые брюки и отполированные до зеркальности черные туфли, которые он окунал в коричнево-серую грязь с таким видом, точно шел по блестящему асфальту. Это объяснялось тем, что при ходьбе Прончатов никогда не смотрел под ноги: его крупная квадратная голова всегда мечтательно закидывалась назад.

Прончатов поднялся на скрипучее крыльцо конторы и вошел в гулкий высокий коридор, пустой до чрезвычайности. Он шел по нему, поскрипывая туфлями, которые в оглашенной грязи не устели размокнуть, так как от дома до конторы расстояние не превышало трехсот метров. Кабинет Прончатова располагался в конце коридора, он добрался до него, ""кого не встретив по пути, что являлось хорошей приметой.

Сахарная, уютная, ласковая секретарша Людмила Яковлевна привстала, до предела выкатив глаза, со значением сказала:

— Олег Олегович, область молчит! Здравствуйте!

— Что вы говорите! — как бы удивился Прончатов Людмила Яковлевна подняла прозрачный пальчик, маленький страх плеснулся в зрачках, она прикусила губу, но все-таки сказала:

— Олег Олегович, извините, но я сама вызвала приемную управляющего.

— Подумать только! — еще больше удивился Прончатов.

Людмила Яковлевна облегченно вздохнула.

— Лялечка не в курсе! — сказала она. — Она даже обиделась: «Я бы предупредила Олега Олеговича, если бы вызов наклевывался!»

— Кто бы мог подумать! — металлическим голосом проговорил Прончатов, открывая двери в кабинет. Они, двери, были так туго обиты дерматином, так старательно лишены звукопроводимости, что человека как бы проглатывало тайное безмолвие. Вот был директор Прончатов, и вот нет его, так как исчезли все звуки, сопровождающие движение. Людмила Яковлевна потупила глаза и обреченно, страдальчески вздохнула.

Директор Прончатов, сняв плащ и шляпу, доставал из встроенного стенного шкафа пару свежих туфель. Он заменил ими туфли, запачканные серой грязью, грязные бросил в шкаф. Кроме туфель, в шкафу лежали две пары сапог — кирзовые и резиновые, — но сегодня сапоги Прончатову надобны не были. «Теперь надену сапоги после праздников! — подумал он. — Вызовут же меня в область, черт возьми!»

Прончатов мизинцем надавил кнопку настольного звонка, дверь мгновенно и бесшумно отворилась, на пороге показалась секретарша Людмила Яковлевна, возникшая, как джин из арабских сказок.

— Будем принимать человечество, — серьезно сказал Прончатов.

— Начальника планового отдела? — со значением спросила Людмила Яковлевна.

— Это не лучший представитель человеческого рода, — ответил Прончатов, — но начнем с него.

— Сейчас, Олег Олегович!

Прончатов сидел, когда начал входить в кабинет начальник планового отдела Глеб Алексеевич — тщательно закрыв двери, посмотрел, не осталось ли щелочки, удовлетворенно качнул головой и только после этого пошел по ковру так бесшумно, словно по воде.

— Приветствую вас, Олег Олегович, — медленно сказал начальник планового отдела. — Разрешите приступить?

— Разрешаю!

Всего за какую-нибудь минуту Глеб Алексеевич уселся на маленький стул без спинки, развернул коленкоровую папку, взглядом соединил директора, папку и себя в одно целое и только после этого сказал:

— Обстановка на двадцать восьмое апреля складывается более или менее благополучно. Я бы сказал, что даже более чем благополучно…

— Пожалуйста, короче! — вежливо попросил Прончатов.

— Если вы меня просите короче сформулировать положение со сплоткой древесины, то позволительно заметить, что по сравнению с тем же периодом прошлого года сплочено древесины больше на двенадцать целых восемь десятых процента, причем…

— Еще, пожалуйста, короче!

— План по оплотке древесины выполнен на сто шесть процентов, — сказал начальник планового отдела.

— Поехали дальше!

— В отношении молевого сплава я хочу сказать…

Было восемь минут десятого, и директор подумал, что телеграмма должна прийти сегодня до обеда, иначе он, Прончатов, плохо знает трест и обком. Именно двадцать восьмого должна поступить телеграмма, так как бюро обкома должно было состояться именно в пятницу — иначе все теряло смысл.

— …при форсировании молевой сплав может быть закопчен на неделю досрочно. Но если бы меня спросили…

Начальник планового отдела был весь в поле зрения директора — костистый, сутулый, с двойными складками под глазами, а задравшиеся брюки открывали серый тошнотворный носок. «Невозможно!» — подумал Прончатов как бы сызнова разглядывая начальника планового отдела. Прончатов не замечал, что на его собственном лице, лице бронзового Маяковского, появилось детское выражение любопытства. Отключенный напрочно от того, что говорил Глеб Алексеевич, директор глядел на него такими глазами, как можно смотреть на существо иного рода и племени.

— Пожалуйста, совсем коротко! — осторожно попросил Прончатов.

— Коротко так! Положение коллектива у меня не вызывает никакого беспокойства!

— Пожалуйста, оставьте мне ваши выкладки! — сказал Прончатов и чуточку приподнялся на стуле, что означало конец приема. Глеб Алексеевич мгновенно это понял, но, к удивлению Прончатова, даже не сделал попытки встать. Напротив, он напустил на лицо серьезное выражение, прокашлялся трубно, и стало понятно, что начальник планового отдела готовится к важному разговору.

— Слушаю! — улыбнулся директор.

— Вопрос маленький, но не маловажный! — осторожно сказал Глеб Алексеевич. — Сводку прикажете давать тридцатого или… — начальник планового отдела сделал убедительную паузу, — или третьего мая?

— Минуточку! — попросил Прончатов. — Минуточку.

Оказалось, что лепешки грязи на брюках уже высохли. Директор вышел из-за стола, остановившись у встроенного в стену шкафа, удобно поставил ногу на перекладину, вынул маленькую поролоновую щетку.

— Подайте сводку третьего мая, — спокойно сказал Прончатов. — Чего нам торопиться…

Дочистив брюки, он обернулся к начальнику планового отдела и увидел совсем невероятное: Глеб Алексеевич и на этот раз не собирался уходить. Он только передвинулся на краешек стула да снял очки. Вид у него был выжидательно-вопросительный, и Прончатов поджал губы. «Ну, беда! — подумал он. — Исключительно дотошный человек!»

— Мне чужды ваши страдания, Глеб Алексеевич! — шутливо сказал Прончатов. — Коллектив сплавконторы ничего не теряет, если сводка поступит третьего мая. Премиальные мы все равно получим… Вы согласны?

— Согласен!

— Так в чем же дело?

Начальник планового отдела ответил не сразу, а только после того, как водрузил на нос очки.

— Перемены в обкоме, — сказал он и поглядел на Прончатова исподлобья. — А если поймут, что мы нарочно задерживаем сводку…

Он опять не договорил, хотя Прончатов глядел на него доброжелательными, ласковыми глазами. Потом Олег Олегович, пройдясь по кабинету, сказал:

— Ах какие пустяки! Ну такие пустяки…

Он тоже не договорил, и, наверное, именно от этого Глеб Алексеевич решительно поднялся, зачем-то потер руку об руку и с энтузиазмом сказал:

— Желаю вам, Олег Олегович, хорошо провести праздник!

— Спасибо! — ответил Прончатов. — Вам, конечно, привезти магнитофонную пленку.

— О! — медленно воскликнул начальник планового отдела и взмахнул длинными, тощими руками. — О!

Начальник планового отдела беззвучно прикрыл за собой дверь, ушел, а Прончатов все еще стоял. У него было простое задумчивое лицо, трудовая рабочая спина, но глаза суховато поблескивали.

— Разрешите!

В кабинет входила, покачиваясь на высоких каблуках, Людмила Яковлевна — приученная к бесшумности, почитая святым долгом ничему не удивляться, она сейчас не могла все-таки справиться с ярко накрашенными губами. Они улыбались.

— Олег Олегович! — сказала она. — Есть телеграмма! Вас вызывают на заседание бюро обкома КПСС!

— Что вы говорите! — удивился Прончатов.

— Вот она!

— Ах, какая неожиданность! — еще больше удивился Прончатов. — Кто бы мог подумать, что перед праздником состоится бюро обкома КПСС! Видимо, чрезвычайный случай!.. Вот это жизнь для белого человека!

В три часа дня «газик» привез Прончатова на раскисший аэродром, что находился в десяти километрах от Тагара. Когда директор вошел в маленький домик, началась тихая суета: выбежал из своей комнатешки старик в аэрофлотской фуражке, надвинула наушники молоденькая радистка, завертел ручку старинного телефона помощник старика. Они побегали, послушали, поразговаривали, и минут через десять старик в аэрофлотской фуражке доложил Прончатову о сложившейся обстановке: АН-2 вышел с ближайшего аэродрома, на борту находится пассажир Анисимов, который позаботился о Прончатове: в самолете ему оставлено место.

— Минут через двадцать взлетите, Олег Олегович! — доложил старик, прикладывая руку к фуражке. — Погуляйте пока!

Прончатов вышел из домика, неторопливо двинулся вдоль раскисшей взлетной полосы. По-прежнему низко висело серое небо, собирался идти дождь, но не решался, аэродром раскис. Было как раз такое время года, когда колеса самолеты еще не надевали, лыжи тоже не представляли удобства, и Прончатов покачал головой: «Ну и погодка, черт возьми!»

На грязном снегу, на злой пустынности взлетного поля, средь лужиц холодной воды Прончатов казался очень молодым. Это уже был не тот директор, который походил на Маяковского, стоящего на московской площади. Сейчас на взлетном поле находился тот человек, которому начальник планового отдела пожелал хорошо провести праздники в городе, который сорок минут назад сказал: «Вот это жизнь для белого человека!» — и который теперь распахнул серый плащ, ослабил тугой узел галстука. Всего десять километров отделяло Прончатова от служебного кабинета, но тот человек, что сидел в кресле и ходил по кабинету, исчез. Вместо него стоял под серым небом другой — мягко, хорошо светились серые глаза.

— Машина на подходе, Олег Олегович!

Пилот посадил машину очень далеко от дома, — самолет все-таки оказался на колесах. Прончатов увидел, как из-под них чиркнули два грязных опасных дымка.

«Анисимов растрясет животик!» — смешливо подумал он и, ступая блестящими туфлями в грязь, снег я лужи, пошел к тому месту, куда, по его расчетам, должен был подрулить самолет. Расчет оказался правильным, самолет замер как раз в пяти метрах от директора Прончатова, винт цокотнул в последний раз, остановился, и открылась плотная, влитая в фюзеляж дверь.

— Пожалуйста, товарищ Прончатов! — пригласил пожилой пилот.

Директор поднялся по четырем ступенькам в теплое нутро самолета, уверенно пошел вперед, за ним с чемоданом в руках двигался пожилой пилот.

— Ну, здорово, Анисимов! — сказал Прончатов, садясь рядом с необычно толстым и каменно-неподвижным человеком. — Здорово, друг Анисимов!

— Здорово, Прончатов! — ответил толстый человек, неторопливо повертываясь к Прончатову. Он вытянул масляно-блестящие губы, Прончатов наклонился, и на глазах шести молчащих пассажиров они нежно поцеловались.

— Все толстеешь! — громко, словно в машине никого не было, сказал Прончатов.

— Толстею! — вздохнул Анисимов. — Поздравляю тебя с будущим выговором! С праздничком, одним словом!

— Тебя с тем же! — захохотал Прончатов, ласково обнимая Анисимова за необъятные плечи. — Поздравляю с новым начальством!

— С таким начальством можно поздравить! — тонким голосом засмеялся Анисимов. — Я, брат, переволновался! Думал, что уж телеграммы не будет!

— Я тоже! — ответил Прончатов. — Я тоже!

Самолет дрогнул, покатился, подскакивая, оглушительно хлопнула за пожилым пилотом дверь, и директор Анисимов недовольно поморщился — он болезненно переносил полеты. Прончатов в самолете чувствовал себя отлично — любил стремительность движения, захватывающие дух перегрузки взлета и посадки, радостную легкость крутых виражей. Он без любопытства, без заинтересованности зеваки прислонился к окну, бросил взгляд на землю, которая быстро уходила под крылья.

— Тошнит, холера такая! — сказал Анисимов. — Ах, холера!

Прончатов, наоборот, чувствовал мальчишескую хмельную радость. По-прежнему глядя в окно, он видел крутые вилюжины рек и речушек, небритую, как бы изрытую оспой, болотистую землю. Ома походила на немую, грязную и изодранную карту, но директор Прончатов на этой немой карте знал каждый завиток реки, каждое озерцо, помнил большие, одиноко стоящие деревья; директор Прончатов знал каждую пядь этой земли, такой непривлекательной и холодной сверху.

Над страной Прончатией, как сказал однажды пятнадцатилетний сын директора, летел самолет АН-2. Пятнадцатилетний сын директора тогда получил от отца нахлобучку, но Прончатов внутренне добродушно смеялся. Он не хотел быть владыкой земли, но эта земля, что лежала под самолетом, была его землею. Сотни раз он пешком промерил ее, прикасался ногами к каждой кочке и к каждой тропинке. На этой земле пили его кровь комары, валили его с ног бураны, засасывали по плечи болота. На этой земле Прончатов два раза тонул, трижды замерзал.

Час летел самолет АН-2 над страной Прончатией. Франция, Швейцария и королевство Люксембург легко помещались на территории этой страны, и еще оставалось место для нескольких княжеств, подобных княжеству Монако. Миллионы кубометров леса заготавливала страна Прончатия, и каждый кубометр леса так или иначе проходил через руки директора.

— Усни, Николаша! — ласково сказал Прончатов директору Анисимову. — Будет легче!

— Я сплю! — ответил Анисимов.

Двадцать девятого апреля без пятнадцати одиннадцать директора Тагарской и Зареченской сплавных контор Прончатов и Анисимов пришли к расфуфыренному зданию обкома партии. До революции в нем помещалось дворянское собрание, и подрядчики-купцы угодили аристократическим заказчикам — голые младенцы ползли по карнизам, цветы обнимали полуколонны, волнистые линии, как на торте, покрывали стены.

Оба директора шли медленно, в меру важно, молча. Председателем захудалой артели выглядел директор Анисимов, одетый небрежно и расхлестанно; лощеным иностранцем казался со стороны директор Прончатов. Разными внешне были они, но внутренним, главным очень похожи.

Они посмотрели друг на друга, улыбнулись одинаковыми многозначительными улыбками.

— Кабина в ресторане заказана? — заботливо спросил Анисимов.

— Конечно! — ответил Прончатов и посмотрел на часы. — Без десяти! Постоим?

— Постоим! — ответил Анисимов.

Став очень серьезными, они изучающе смотрели на здание обкома, на голых младенцев, на разноцветье красок, на стальные ворота. Потом опять взглянули друг на друга.

— Шахтеры о нем говорят хорошо! — сказал Прончатов, вынимая зажигалку. — Жалеют, что переведен в другую область.

— Трое детей! — задумчиво проговорил Анисимов. — Младшему четыре года… В силе мужик!

— Две бутылки коньяку — на ногах! — без выражения продолжал Прончатов. — Шахтерская школа, видимо!

— Где пьет? На рыбалке?

— И на рыбалке! — Прончатов расхохотался. — Ты, Коленька, богов лепишь по своему образу и подобию! Директора помолчали.

— Интересно, интересно! — сказал Анисимов. — Признайся, истукан, что волнуешься!

— Не больше тебя! — пожав плечами, ответил Прончатов. — Пошли?

— Пошли, дорогой!

За стеклянной дверью к ним шагнул седой милиционер с лицом главы большого, дружного семейства. Он, конечно, узнал Прончатова и Анисимова, но виду не показал — милиционер сделал строгие глаза, проведя пальцами по портупее, строго откашлялся, но вдруг расплылся в родственной улыбке.

— Кого я вижу! — пророкотал он. — Олег Олегович, Николай Иванович, с приездиком!

Зная до мелочей, что за этим последует, директора рассмеялись. Радуясь, оглаживая Прончатова и Анисимова родственными глазами, милиционер прикрыл могучим телом дверь, протянув руки к нагрудному карману Прончатова, сказал ласково:

— Партбилетик!

— Петрович, — включившись в игру, удивленно сказал Анисимов. — Это ведь бюрократизм! Ты же знаешь нас!

— Знать-то знаю, — привычно ответил милиционер, — но жизнь, товарищи, сложная штука. Сегодня ты директор сплавконторы, а завтра ты нетрудоустроенный гражданин!

После этих слов улыбаться не полагалось, и директора одновременно вздохнули. Хорошим актером был директор Прончатов и сыграл сложное — опустил печально голову, прикрыл грустной поволокой глаза, но надежда светлым лучом проглядывала сквозь тоскующие черты.

— Да-е! — вздохнул он. — Жизнь, жизнь!

Поднявшись на второй этаж, они пошли по длинному пустому коридору. Ни звука не проникало сквозь твердые двери, которые не хлопали, открываясь и закрываясь, никто суетливо не бежал навстречу, никто не обгонял идущих. Толст и пушист, лежал ковер под ногами, мощно стояли возведенные купцами стены. В тишине торжественности шли по коридору Прончатов с Анисимовым, пока не остановились перед высокой дубовой дверью с золотой табличкой «Зал заседаний», за которой находился еще не сам зал, а так называемый «предбанник».

В последний раз переглянувшись, они вошли в «предбанник», молча огляделись и слегка кому-то покивали гордыми головами.

— Так! — неопределенно произнес директор Анисимов.

— Так-с! — в тон ему сказал директор Прончатов.

Они вошли в «предбанник» так, как могут войти в него директора двух самых крупных сплавконтор в области, те самые директора, которые вслед за первым секретарем обкома партии подписывают рапорты в ЦК КПСС. Директора Прончатов и Анисимов — это были те самые люди, которые производят материальные ценности группы "А", от которых зависит в какой-то степени судьба этой северной лесной области. Прончатов и Анисимов вошли в «предбанник» так, как могли войти люди, знающие себе цену, но и ценящие партийную власть: Прончатов и Анисимов признавали и утверждали руководящую роль партии в строительстве социализм а и коммунизма.

— Здоровеньки булы! — еще немного помолчав, сказал Анисимов людям, сидевшим в «предбаннике».

— Здравствуйте, здравствуйте! — приветствовал их Прончатов.

Большие часы показывали ровно одиннадцать, и к директорам торопливо подошел помощник первого секретаря. Нагнувшись к уху Прончатова, он шепнул: «Вас вызывают первым!» То же самое помощник секретаря шепнул Анисимову, и тогда оба одновременно пожали плечами — ничего необычного им помощник не сообщил.

— Арсентий Васильевич начинает бюро ровно в одиннадцать! — громко сказал помощник. — Но Арсентий Васильевич пять минут уделяет беседе с членами бюро!

— Хорошо, хорошо! — кивнул Прончатов.

— Не велики паны, можем и подождать! — сказал Анисимов.

Директора внимательно оглядели ожидающих. Сегодня в «предбаннике» сидели люди трех сортов, для классификации которых не требовалось особого ума и наблюдательности. К первому сорту принадлежали обкомовские работники масштаба инструкторов и замзавов отделов, которых можно было отличить от всех прочих по папкам и по выражению лиц — папки были тоненькие, а на лицах проглядывала деловая озабоченность.

Ко второму сорту принадлежали люди, ожидающие от бюро обкома радости, — эти узнавались по потным, сероватым лицам, по толстым папкам и портфелям, так как эти люди пришли на бюро обкома затем, чтобы утвердиться в новой должности. Они временами открывали толстые папки и портфели, выхватывали бумажки, торопливо перебирая губами, прочитывали что-то.

Люди третьего сорта сидели согнувшись: они ждали от бюро обкома беды. Таких Прончатов и Анисимов увидели троих, но они заметно выделялись среди остальных.

В «предбаннике» не было людей еще одного сорта, тех людей, которые в дни обычных бюро до предела заполняли «предбанник». Директора заводов и председатели колхозов, профессора и военные — вот кто отсутствовал. Не сидели сегодня здесь те, кто любит в «предбаннике» разговаривать громко, спорить до хрипоты, просыпая на ковер пепел дорогих сигарет, а окурки втыкая в цветочницы. Таких людей, как Прончатов и Анисимов, не было сегодня в «предбаннике».

Без скрипа, развевая воздух, открылась самая крупная дверь в здании обкома, на пороге появился веселый человек в больших очках иностранной конфигурации — заведующий общим отделом. Весело и озорно блестели эти очки, струился по фигуре блестящий костюм тоже иностранной материи и конфигурации. Холостяк и щеголь, умница и знаток вин, знаменитый преферансист и тонкий ценитель актрис областного театра, большой друг Прончатова и Анисимова стоял в открытой двери. Он нашел сверкающими очками директоров Прончатова и Анисимова, подмигнул им весело, дружески, ласково.

— Директора сплавконтор товарищи Прончатов и Анисимов, пожалте на бюро! — звучно сказал он, и эти слова прозвучали так, словно в шутливой фразе «Пожалуйте бриться!».

Заведующему общим отделом обкома в вечерних планах Прончатова и Анисимова отводилось особое место, потому, поглядев на него, директора почувствовали оживление. Они тоже одновременно подмигнули ему, и Прончатов первым вошел в двери зала заседания, так как директор Анисимов любил ходить позади. Они вошли в зал и внимательно, строго, серьезно и независимо огляделись. Члены бюро молча следили за ними.

Два полукресла в зале заседания обкома специально стояли для Прончатова и Анисимова в том месте, где проходила средняя линия меж местами членов бюро к местом председательствующего. Они заняли эти места, даже не поглядев на других членов бюро, дружно повернулись к первому секретарю обкома Арсентию Васильевичу. «Кто ты такой, что ты хочешь от нас, что ты знаешь о нас, что ты скажешь нам?» — молча спрашивали они человека, от которого теперь зависело многое в их жизни. Весел ли этот человек или скучен, добр или нет, любит водку или коньяк, ходит домой пешком или ездит в машине — все было важно директорам. И как он одет, как выглядит — тоже важно.

Восемнадцатый день после очередной партийной конференции, которую называли неофициально «объединительной», работал Арсентий Васильевич в северной области, и ни Прончатов, ни Анисимов его как следует не знали. Они голосовали за избрание Арсентия Васильевича на пост первого секретаря потому, что привез его представлять знаменитый в области инструктор ЦК, которому Прончатов и Анисимов верили, но теперь они хотели близко посмотреть на нового первого секретаря, понять его хоть немножко.

Арсентий Васильевич неторопливо перелистывал дело. Крупный человек был он — лежала на полированном столе огромная рука без двух пальцев, на виске синело пятно — след шахты. Очень большая, небрежно причесанная голова держалась на мощной шее прямо, глаза смотрели спокойно. Напротив Арсентия Васильевича сидели члены бюро — люди, равные сейчас ему по положению, — но читал первый секретарь углубленно, не торопясь — он работал.

— Мм! — чуть слышно подал голос Прончатов.

— Угу! — отозвался Анисимов.

Прочитав необходимое, первый секретарь поднял голову, закрыл папку, сняв очки, потер пальцами глаза. Лицо устало бледнело — верно, давали знать партийная конференция, новая область, холостяцкое еще житье. Арсентий Васильевич молчал. Сидели спокойные, прямые секретари, рисовал рожицы в дорогой записной книжке начальник КГБ; расстегнув две верхние пуговицы кителя, тяжело дышал генерал — начальник гарнизона; писал на клочке бумаги что-то редактор областной газеты; ожидающе держал папку в руках заведующий промышленным отделом обкома Виктор Андреевич.

— Послушаем промышленный отдел, — тускло и тихо сказал Арсентий Васильевич. — На сообщение пять минут!

Виктор Андреевич прокашлялся, раскрыв папку, повернулся к Прончатову и Анисимову. Потом он отпил глоток воды и снова прокашлялся.

— Начну с положительных сторон, товарищи! — сказал Виктор Андреевич. — Всем известно, что коллективы Тагарской и Зареченской сплавных контор занимают подобающе высокое место в соревновании сплавных контор Западной Сибири и даже страны. По итогам первого квартала Тагарская сплавная контора вышла на первое место, Зареченская — на второе!

Сказав это, заведующий отделом строго посмотрел на Прончатова, потом так же строго — на Анисимова, Было видно, что они ему не нравились, хотя заняли оба первых места в соревновании. И чтобы не было сомнений в этом, заведующий промышленным отделом обличительно сказал:

— Однако в апреле месяце коллективы сплавных контор резко сократили темпы работы. Особенно это чувствуется в последнюю декаду месяца, когда… — он зло мотнул головой, — когда требуется особо напряженная работа в условиях развертывания молевого сплава древесины и перевозок ее в баржах. Я должен информировать бюро обкома о том, что на сегодняшний день мы имеем отставание обеих сплавных контор в среднем на семь процентов от графика.

Виктор Андреевич громко захлопнул папку и сел на место, довольный тем, что говорил не пять минут, а минуту с хвостиком.

— Послушаем управляющего трестом! — опять тускло и тихо сказал Арсентий Васильевич. — На сообщение три минуты!

Управляющий трестом посмотрел на Прончатова и Анисимова, подумал что-то длинно и сказал задумчиво:

— Мне нечего добавить к сообщению Виктора Андреевича. Мне утром подавать сводку в министерство, а как? Шутка ли, когда по молевому сплаву отстаем. Как я буду говорить с министром?

Управляющий трестом сел. Опять напряглась в зале деловая тишина. Прончатов скосил глаза на Анисимова, дернул губой, убедившись, что тот все заметил и оценил, продолжал глядеть на первого секретаря, который снова бесшумно перевертывал страницы другой папки.

— Кто еще будет говорить, товарищи? — снова негромко спросил он.

И опять сразу никто не отозвался. Молчали члены бюро, молчал довольный собой заведующий промышленным отделом — все молчали. Тогда Прончатов, повозившись, опять скосил глаза на Анисимова, тот опять это заметил, но вида не подал.

— Мм! — промычал Прончатов. — Мм!

— Мм! — ответил Анисимов.

Они уже поняли, что бюро шло не так, как должно было идти обыкновенное, привычное им бюро. Все в зале было не так, но Прончатов и Анисимов не могли понять, что было необычного. Они только смутно чувствовали, что члены бюро относятся к ним почему-то не очень серьезно, что в их молчании заключается нечто тайное, подспудное. Шло ли это от манеры первого секретаря, шло ли от другого, они тоже понять не могли.

— Кто же будет говорить, товарищи?

— А что тут говорить! — сказал начальник КГБ, отрываясь от блокнотных рожиц. — Безобразники, и все! Бе-зо-браз-ники! — подумав, по слогам произнес он и, утыкаясь опять в блокнот, добавил: — Наказать! Наказать!

— Кто еще?

— Выговор без занесения в личное дело! — страдая одышкой, сказал генерал. — Работать они могут, но не хотят!

— Еще кто?

Прончатов и Анисимов незаметно от членов бюро переглянулись, снова испытующе посмотрели на первого секретаря — он по-прежнему читал дело. И по-прежнему молчал весь зал заседаний. Это было так странно, что Прончатов и Анисимов уже открыто переглянулись, откровенно удивленно посмотрели друг на друга. Все это так не походило на обычные напряженные, бурные бюро, что они почувствовали растерянность.

— Это же комедия! — пробормотал Прончатов.

— Мгу! — отозвался Анисимов.

— Значит, никто не хочет говорить? — спросил Арсентий Васильевич, снимая руки со стола. Ему никто не ответил, и первый секретарь встал. Он и за столом казался громадным, а теперь представился двухметровым. Арсентий Васильевич снял очки, потер усталые глаза пальцами. Синее пятно на виске виделось особенно четко.

— Положение действительно ясное! — неторопливо заговорил первый секретарь. — Тем не менее у меня есть несколько вопросов.

Арсентий Васильевич повернулся к полукреслам Прончатова и Анисимова, несколько секунд смотрел на них, потом привычным, резким движением надел очки.

— Олег Олегович, — спросил он, — в прошлом году на двадцать девятое апреля вы сколько недодавали по молевому сплаву?

— Шесть процентов! — ответил Прончатов.

— А вы, Николай Иванович?

— Семь процентов.

Секретарь удовлетворенно покачал головой.

— Еще вопрос, — тускло сказал он. — А в позапрошлом году сколько было недодано по обеим сплавным конторам на двадцать девятое апреля?

— Шесть процентов, — ответил Прончатов.

— Семь, — сказал Анисимов.

— Спасибо! — поблагодарил первый секретарь, повертываясь к членам бюро и чуточку повышая голос. — Вопросы помогли мне окончательно уяснить суть дела, а она, товарищи, такова… — Он вдруг сдержанно улыбнулся. — Мы были правы, товарищи, когда предполагали фальсификацию…

Первый секретарь поднял папку на уровень глаз, близоруко заглянув в бумаги, читающим голосом продолжил:

— Вот уже три года подряд товарищи Прончатов и Анисимов в конце апреля оказываются в числе тех, кто недовыполняет месячный план. Их вполне резонно вызывают на бюро обкома и делают серьезное внушение… Горячо пообещав исправиться, директора возвращаются домой, и четвертого мая оказывается, что обе конторы значительно перевыполнили план. Видимо, происходит чудо…

Арсентий Васильевич положил папку, надев очки, так посмотрел сквозь них на Прончатова и Анисимова, что они затаили дыхание. Затем он спокойно продолжил:

— Мы обсудили предварительно на бюро ваш вопрос, товарищи Прончатов и Анисимов. Учитывая то обстоятельство, что вы прекрасные работники, бюро обкома считает возможным отнестись к вашей игре с месячными сводками снисходительно. — Он повернулся к своему помощнику и, помахивая указательным пальцем, мерно продиктовал: — В протокол надо записать так: «За порочную практику задерживания производственных сводок отстранить от должности директоров Тагарской и Зареченской сплавных контор товарищей Прончатова и Анисимова в том случае, если в апреле будущего года план окажется невыполненным». Записали? Отлично!

Первый секретарь неожиданно для всех сел на место и снял очки; несколько мгновений помолчав, он задумчиво сказал:

— Таким образом, план апреля будущего года уже можно считать перевыполненным, товарищи! — Он еще раз улыбнулся. — А теперь прошу голосовать. Кто «за»?

Арсентий Васильевич снова встал; теперь было видно, что он не только высок ростом, но и то, что у него холодные, властные глаза, квадратный подбородок и контуры губ тверды, хотя в уголках, их скрывается еле приметная усмешка.

— Единогласно! — подвел итоги первый секретарь. — Вы свободны, товарищи Прончатов и Анисимов.

Они осторожно поднялись со своих мест, повертываясь, чтобы идти к выходу, заметили, что все переменилось на бюро обкома: начальник КГБ уже ничего не рисовал в блокноте, секретарь обкома по промышленности глядел на директоров отстраняющими глазами, генерал непреклонно блестел опогоненными плечами. Сидели перед директорами люди, которые никоим образом не могли ответить на шутку, и Олег Олегович Прончатов на лету зажевал движение губ, которые собирались неловко улыбнуться.

Если милиционер с лицом главы большого семейства только проверял партийные билеты знакомых людей перед входом в обком, то на обратном пути он эти же билеты тщательно исследовал — ведь бывали уже случаи, когда в обком входили с партийными билетами, а выходили без оных и добродушному милиционеру приходилось звонить заведующему общим отделом, чтобы выпустить из здания человека, у которого нет больше партийного билета.

У Прончатова и Анисимова партийные билеты оказались на месте.

— Пока! — дружески улыбнулся им милиционер.

— Пока, пока, — ответили директора.

Они остановились на том же самом месте, где стояли раньше, и пристально поглядели друг на друга. Анисимов был красен и потен, Прончатов обычен. Усмехнувшись, они огляделись. Прошло минут тридцать, как они вошли в обком, но город за это короткое время переменился.

Обкомовскую неширокую улицу перепоясал надутый ветром кумачовый лозунг, на углу болталась гроздь разноцветных воздушных шаров; подметальная машина с ревом чистила асфальт. Город издавал такой шум, какой издает всякий город перед праздником, — ревели всполохами клаксоны машин, весело перекликалась толпа, галдели пионеры, идущие строем, гремел военный оркестр, репетируя парад. Город готовился произносить торжественные слова, пить, есть, петь, любить, плакать, радоваться, драться, наряжаться, смеяться и скучать…

— Умен, а? — спросил Анисимов, прищуривая один глаз. — Умен, собака!

— Умен! — ответил Прончатов.

— Последний разочек, — весело сказал Анисимов.

Алое полотнище бурлило на ветру. «Да здравствует 1-е Мая — день международной солидарности трудящихся!» — было написано на нем, и Прончатов вдруг почувствовал детскую радость. Бесшабашным движением руки он сбил на затылок шляпу, распахнул плащ, повернувшись к Анисимову, открыл в улыбке белые, как у негра, зубы.

— Последний нонешний денечек… — баритоном пропел он. — Пошумим так, что небу станет жарко!

— У Риты? — хлопотливо спросил Анисимов.

— Конечно! — проревел Прончатов. — Ее дурень опять в командировке. В научной! Двинули, Николаша!

Они пошли вдоль здания обкома, к центральной, самой шумной и веселой улице сибирского города. Всего двести метров теперь отделяло Прончатова и Анисимова от нее. Там, на конце двухсот метров, на центральной улице, ждали их распахнутые двери ресторанов, блестящие ради праздника такси, неоновые огни аэродрома, где зимой и летом водятся ананасы и черная икра; ждали их три городских джаза и филармония, тайны кулис областного театра, загадочная улыбка Риты — академиковой жены, который опять был в командировке. В научной!

— Алешка! — радостно охнул Анисимов. — Сбежал, стерва!

Их неторопливо догонял заведующий общим отделом. Сверкал на солнце его синтетический костюм, скрипели туфли, развевался на ветру выхваченный из-под пиджака галстук.

— Сбежал? — нежным голоском спросил Анисимов, когда заведующий догнал их. — Мамаша заболели?

— Мамаша здоровы! — ответил заведующий и тонко улыбнулся. — И папаша тоже!

После этого заведующий повернулся лицом к металлическим резным воротам обкома. Прончатов и Анисимов тоже посмотрели на них и удивились — ворота сами, как при словах «сим-сим, откройся!», медленно распахивались. Для чего это делалось, сначала не понималось, но потом медленно, сказочно показался ослепительный от никеля и глянцевой черни капот единственной в городе «Чайки». Плавным лебедем выплыла она на блестящий асфальт обкомовской улицы, бесшумная, как привидение, подвернула к Прончатову и Анисимову.

— Здравствуйте! — бесшумно открыв зеркальную дверцу, сказал шофер. — Прошу, товарищи Прончатов и Анисимов!

— Алеша? — тихо спросил Анисимов.

— Хе-хе два раза! — ответил заведующий общим отделом, заправляя галстук за борт пиджака. — Арсентий Васильевич изволили раскусить вас, господа!

— Так! — сказал Прончатов.

— Опять же — хе-хе два раза! — показывая золотые зубы, сказал заведующий. — Вам, господа, интересно, что сказал Арсентий Васильевич, когда вы вышли из зала заседаний?

— Интересно! — тихо сказал Прончатов.

— Арсентий Васильевич сказали: «Хулиганство!»

— Говори все! — прикрикнул Прончатов. — Говори!

— Потом Арсентий Васильевич сказали: «Эти хулиганы-директора, видимо, любят встречать Первомай в городе!»

— Кончай! — пропищал Анисимов.

— Потом Арсентий Васильевич улыбнулись во второй раз. «Конечно, это лучшие директора сплавконтор в Сибири, но их надо проучить!» После этого Арсентий Васильевич пошутили: «Пусть немедленно летят домой и начинают ликвидировать оставшиеся различия между городом и деревней!»

Заведующий общим отделом прикрыл капризной верхней губой три золотых зуба и печально закончил:

— Одним словом, братцы, сидайте в авто! Эх, черт, жалость-то какая!

— С аэродрома позвонили, Алексей Саввич, — сказал шофер, — что машина уже прогрета! Товарищам Прончатову и Анисимову выделен личный самолет начальника гарнизона!

— То-то генерал от смеха катался! — почесывая голову, сказал заведующий отделом. — Они, черти, обо всем заранее договорились! Потому и комедию ломали…

…Прончатов и Анисимов молчали всю дорогу до аэродрома. Когда же «Чайка», разбрызгивая грязь и снег, стала подниматься на взгорок и показалось летное поле, на котором стоял зеленый, как саранча, самолет, Прончатов нажал кнопку на дверце. Стекло бесшумно поползло вниз, в машину ворвалась тугая струя воздуха. Прончатов хватил ее полной грудью, смакуя, подержал в легких и, выдохнув, повернулся к Анисимову.

— Николай, — сказал он. — Вот и объединились обкомы. Есть у нас первый секретарь!

— Будь здоров! — ответил Анисимов. — За милую душу, друг Олег!

Возвращая Олега Олеговича из будущего в настоящее, автор напоминает, что герой находится в маленькой комнате, которая примыкает к его кабинету. Прончатов лежит на небольшой кушетке, думает о разной разности, так как всего несколько минут назад говорил по телефону с заведующим промышленным отделом обкома Цыцарем.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СКАЗА О НАСТОЯЩЕМ…

Олег Олегович поднялся наконец с кушетки, вяло подошел к дверям, взявшись за ручку, замер. Прошло несколько секунд, не более, — стоял у порога кабинета другой Прончатов. Он негнущейся рукой рванул дверь, энергичным шагом вышел в кабинет, небрежно — мизинцем — надавил белую кнопку.

— Было три звонка, — доложила Людмила Яковлевна. — Звонил Пиковский леспромхоз, второй секретарь райкома Гудкин и Поляков.

— Чаусова, да поскорее! В район…

Через десять минут у крыльца стояла тройка, запряженная в легкую тележку. Гошка Чаусов в кожаных рукавицах, натягивая вожжи, зычно кричал: «Не балуй!» Лежал на тележке цветной ковер, на лошадях разноцветилась праздничная сбруя, под дугой у коренника ждал своего времени колокольчик. Полуденное солнце цеплялось за маковку церкви, белесое небо было покрыто сиреневыми точечками и вращающимися бордовыми кругами.

— Пошел! — выдохнул Прончатов.

IX

Нигде не сбавляя иноходной рыси, прогрохотав досками мостика, тройка выскочила на взлобок горушки, сглотнула четыре километра по прямой, потом, загибая крутую дугу, обежала травянистый холм, и на седьмом километре открылся деревянный город Пашево. Перво-наперво стояла на краю деревянная тюрьма, похожая из-за решетчатых наоконников и башенок на замок; за тюрьмой пошли белые особнячки, за ними начали изгибаться по профилю дороги двухэтажные брусчатые дома образца тридцатых годов, а уж за ними бешеные колеса торжествующе застучали по деревянной мостовой, на двух сторонах которой локоть в локоть, лицо в лицо стояли районные учреждения: райфо, райсельхозуправление, райпотребсоюз, райисполком, райзаготконтора, райплан, райком и так далее.

Тройка совершила последний головокружительный разворот по торцовой мостовой, остановленная могучими руками Гошки Чаусова, замерла у зеленого липового островка, живущего обособленно от города и окружающего пейзажа. Хотя липы стояли густо, сквозь них все равно просвечивал белый двухэтажный дом — Пашевский райком партии. К нему вела асфальтовая дорожка, по сторонам ее стояли парковые зеленые скамейки, вход в райком был увит северным плющом, похожим на виноград; мало того, среди лип можно было заметить южные кустики с малиновыми цветами.

Постукивая каблуками по асфальту, с наслаждением прислушиваясь к этому цивилизованному звуку, Прончатов поднялся на зеленое крыльцо, с которого попал в прохладный коридор, ведущий прямо к дверям приемной первого и второго секретарей. Ни на секундочку не задержавшись, он проник в уютную приемную, остановившись в дверях, шутливо покашлял.

— Олег Олегович! — вскрикнула сидящая здесь женщина и оживленно поднялась. — Олег!

Звали ее Тамара Нехамова, была она третьей дочерью знаменитого старика и когда-то училась вместе с Прончатовым, которому сейчас так обрадовалась, точно не видела его много лет.

— Здорово, Тамара! — дружески ответил Олег Олегович.

Они оглядывали друг друга с той бесцеремонностью и простотой, которая свойственна друзьям детства. Таких близких людей, как Тамара Нехамова, в Тагаре оставалось уж немного, и Прончатов испытывал удовольствие оттого, что стоял подле женщины. Она знала Олега с младых ногтей, никаких тайн в Прончатове для Тамары не было, и он сделался на ее глазах таким, каким бывал в молодые годы. Если бы сейчас кто-нибудь посторонний посмотрел на Олега Олеговича, то увидел бы незамысловатого деревенского парня — так он помолодел и опростился.

— Ты к Сердюку или к Леониду? — спросила Тамара Нехамова. — Оба у себя.

Она назвала второго секретаря райкома Гудкина по имени потому, что в десятом классе будущий райкомовский секретарь сидел за соседней партой, отставая в литературе, пользовался Тамариными сочинениями, а Тамара списывала у него задачи. Позади них посиживал Олег Прончатов, пускал бумажных голубей и списывал у обоих: он был довольно ленив в школе.

— К Леониду! — ответил Олег Олегович и спросил: — Ты чего?

Не отвечая на вопрос Прончатова, Тамара показала пальцем на свой стол, понизив голос, интимно шепнула:

— Прочти!

На бумаге с грифом «Пашевский райком КПСС» было напечатано письмо первого секретаря райкома Сердюка к первому секретарю обкома. Черным по белому было написано, что Пашевский районный комитет КПСС считает возможным назначить директором Тагарской сплавной конторы Прончатова Олега Олеговича, исходя из того объективного положения, что Прончатов Олег Олегович обладает большими организаторскими способностями, имея высшее образование, работая на должности главного инженера, активно способствовал дальнейшему развитию технического прогресса, будучи уроженцем Тагара, прекрасно знает местные условия, а также энергичен, работоспособен, принимает активное участие в деятельности партийной организации.

В следующих абзацах высказывалась мысль о том, что, выполняя решения XX съезда КПСС, надо смелее выдвигать на руководящие должности молодых специалистов. А еще ниже было сказано: «Проводя серьезную работу с руководящими кадрами районных предприятий, учреждений, строек, колхозов и совхозов, Пашевский райком КПСС, рекомендуя на должность директора Тагарской сплавной конторы Прончатова О.О., собирается и впредь вести с ним большую воспитательную работу, направленную на укрепление личной дисциплины и ликвидацию таких недостатков в характере, как самолюбование, зазнайство, поспешность в принятии некоторых решений. Пашевский райком недостатки в характере Прончатова О. О. считает недостатками роста и примет все меры для того, чтобы новый директор работал в тесном контакте с партийной и профсоюзной организациями, чтобы все важные решения принимались на основе коллегиальности».

— Лихо! — сказал Прончатов. — Сегодня отправляешь?

— Отправляю! — ответила Тамара и опять шепнула: — Отец приезжал в райком! Прошел к Сердюку и грохнул кулаком по столу: «Надо в директора Прончатова!» Чем ты купил папаню, Олежка?

Переглядываясь с Прончатовым, радуясь его приходу, Тамара Нехамова меж тем подошла к дверям кабинета, хотела уж было открыть их, как остановилась, и что-то изменилось в ее лице. Оно вдруг приобрело грустное выражение, глаза стали по-матерински тревожными; Тамара уже глядела на Прончатова исподлобья, руки деревенским движением сложила под грудью. Потом она покачала головой и бабьим грудным голосом сказала:

— Ну, иди, иди к Леониду…

Пока она говорила это, Прончатов уже успел открыть дверь в кабинет второго секретаря, занес ногу за двойной порог, и потому у него не было времени разобраться в том, что произошло с Тамарой Нехамовой. Будь бы у него свободная минута, он бы насторожился, но времени не было, так как секретарь райкома Гудкин уже поднимался навстречу. И Прончатов быстро подошел к нему, дружески хлопнув ладонью по плечу, сказал:

— Здорово, Ленька!

Узнав Прончатова, секретарь райкома недовольно поморщился, почувствовав удар по плечу, по-заячьи нервно дернул верхней губой. У Леонида Гудкина было все, что требовалось секретарю райкома: высокий лоб с залысинами, представительная фигура, твердые губы; и все это сейчас было направлено против Прончатова. Лоб нахмурился, губы скривились, фигура выражала негодование.

— Остолоп! — с ненавистью сказал Гудкин. — Мы добиваемся твоего назначения директором, Сердюк час назад схлестнулся с Цыцарем, скоро приезжает Цукасов, а ты разводишь шашни! — Он засопел. — Мы заботимся о тебе, а все Пашево и Тагар болтают о твоем романе с племянницей Полякова.

— Ленька! — тихо сказал Прончатов. — Слушай, Ленька…

Под ногами Прончатова цвел экзотическими цветами китайский ковер, бил ему в глаза солнечный зайчик от книжного шкафа, гордая прядь на лбу распрямилась, перестав быть колечком.

— Ты чего? — удивленно спросил Гудкин, стараясь заглянуть в склоненное прончатовское лицо. — Врут, что ли?

— Конечно! — совсем тихо ответил Прончатов. — Я эту племянницу только издалека два раза видел…

Он хотел еще что-то добавить, но раздумал и только огорченно махнул рукой, словно хотел сказать: «Словами не поможешь!»

Потом он мягко посмотрел на секретаря райкома.

— Какая же сволочь набрехала? — зло сказал Гудкин. — Слушай, Олег, если найти источник дезинформации… — Он тоже не договорил, а только выругался: — Ач, черт побери! Вот мне небось не припишут племянницу… никто не поверит.

Олег Олегович поднял голову, покусав нижнюю губу, стал глядеть, как по липовому саду, прихрамывая, идет старик с метлой. Звали его Касьяныч, много лет назад он бригадирствовал в колхозе прончатовского отца, потом пошел на войну, потерял руку, охромел на левую ногу. «Надо как-нибудь зайти к нему», — подумал Олег Олегович и вздохнул.

— Ты прав, Гудок! — сказал он. — Тебе племянницу не припишут. От тебя всегда ладаном пахло, а я… — Он опустил голову. — Я давно руководил бы трестом, если бы походил на старика Касьяныча.

— Не хвастайся!

— Я не хвастаюсь, Гудок! — опять грустно сказал Прончатов. — Ты же знаешь, что я привязан к Ленке, не желаю себе лучшей жены, проживу с ней, банально выражаясь, до гробовой доски.

Старик Касьяныч начал подметать асфальтовую дорожку. Единственной своей рукой он обвил черешок метлы, деревянную ногу выставил вперед, зрячий глаз искоса навел на асфальт — и пошла писать губерния! Словно постукивающий и шуршащий механизм, состоящий сплошь из шарнирных соединений, Касьяныч споро продвигался вперед, оставляя за собой вычищенный до блеска асфальт. Железно шуршала метла, методично постукивала деревяшка, бренчали неснимаемые медали на груди…

— Черт с тобой, Олег, живи как хочешь! — опять обозлился Гудкин. — Что у тебя произошло с Цыцарем?

Милая ты моя деревня, родной ты мой Пашевский район! Двух часов не прошло с той минуты, как Прончатов разговаривал по телефону с заведующим отделом обкома, а Гудкин уже знает о ссоре. Ну хоть связывай руки, зашивай рот…

— Поругался! — задумчиво сказал Прончатов. — Решил ускорить события!

— Идиот!

Гудкин выругался, но лицо у него оставалось спокойным. Мало того, секретарь райкома неторопливо положил подбородок на руки, прищурившись, стал глядеть на стол с таким видом, точно перед ним была шахматная доска, а он разыгрывал труднейшую партию. У него действительно был громадный лоб, мудрый изгиб губ. Гудкин напряженно молчал, а Прончатов терпеливо ждал. «На Леньку можно положиться!» — мирно размышлял Олег Олегович.

Минут через пять Гудкин как бы очнулся — он потряс головой, хлопнув ладонью по столу, удовлетворенно ухмыльнулся.

— Ты прав, Олег! — сказал он. — Пора объявлять Цыцарю войну!

Гудкин энергично вышел из-за стола, Прончатов тоже поднялся; они подошли к окну, раскуривая папиросы, обменялись многозначительными взглядами. Затем Прончатов сквозь зубы спросил:

— Вишняков написал жалобу на меня?

— Ого-го какую!

Они стояли друг против друга; даже со стороны было видно, как они дружны, крепко-накрепко связаны одной судьбой и одной работой, как они уверены в обоюдной дружбе. Им для общения требовалось очень мало слов, порой хватало взгляда, движения, жеста. Еще через несколько секунд они сдержанно улыбнулись друг другу, затем, не сговариваясь, вернулись к столу.

— Вишняков бьет хитро, — безмятежно сказал Гудкин. — О сплетне ни слова, зато две страницы о коллегиальности. Нужно отдать ему должное — факт с партийным собранием хорош! Кстати, почему ты не выполнил решение?

— Глупейшее решение! — тоже спокойно ответил Прончатов. — Вишняков хотел, чтобы на рейде ежесуточно дежурили молодые инженеры. А мне от них нужна мозговая работа…

— Тем не менее факт играет… — Гудкин вдруг засмеялся. — Тамара Нехамова молодец! Перепечатывая письмо Вишнякова, она сохранила все орфографические ошибки… Сердюк их заметил!

Теперь они оба глядели на старика Касьяныча, который уже подмел асфальтовую дорожку и, сидя на зеленой скамейке, одной рукой склеивал самокрутку. Прончатов и Гудкин были татарскими мальчишками, когда Касьяныч ходил по поселку с гармошкой, таскал за собой шумную стаю девчат, и не было такой, которая бы не хотела пойти с белокурым трактористом к березовой роще на берегу Кети. Женился Касьяныч на самой красивой девке, и она теперь стала старухой, видной, красивой старухой…

— В следующую субботу отчетно-выборное профсоюзное собрание, — сказал Прончатов и по тому, как насторожился Гудкин, понял, что сказанное важно для секретаря райкома.

— Кто передвинул собрание на месяц вперед? — спросил он.

— Вишняков.

— И тебя собираются выдвинуть в состав завкома?

— Да, я дал согласие.

Их внимание опять привлек старик Касьяныч. Кончив перекур, он поднялся со скамейки, волоча метлу, неторопливо пошел по асфальтовой дорожке навстречу окнам гудкинского кабинета. Он шел той самой размеренной, трудовой и расчетливой походкой, которой каждый день шествовал из Тагара в Пашево и обратно, так как, работая вахтером и садовником в райкоме, Касьяныч упрямо оставался жить в Тагаре, хотя ему несколько раз предлагали квартиру в райцентре. Отказываясь, он говорил: «Я тагарский!» — и вот каждый день, в шесть часов утра, прихрамывая, отправлялся за восемь километров в райцентр, а в седьмом часу вечера возвращался, запыленный и усталый.

Когда Касьяныч дошел до конца асфальтовой дорожки и завернул за угол, Прончатов задумчиво сказал:

— Вишняков думает, что я не получу большинства голосов, и тем самым будет доказан, как он выражается… мой вопиющий отрыв от коллектива. — Он подошел к окну, прислонившись спиной к стене, немного помолчал, думая. Потом неторопливо продолжил: — У меня есть основания для беспокойства. Как там ни крути, а голосовать будут не за главного инженера Прончатова, а за директора Прончатова. Переход в новое качество уже совершился.

Прончатов сейчас был простым, задумчивым, притихшим; с него, как перчатка с руки, снялось все то внешнее, что определялось его положением, работой, связями с людьми. Находясь наедине с человеком, который знал Прончатова с детства, Олег Олегович приобрел ту простую естественность, какая лежала у истоков его характера. Самим собой был сейчас Прончатов.

— Боишься собрания? — спросил секретарь райкома. — Не скрывай: боишься?

— Боюсь, — просто ответил Прончатов. — Ты понимаешь, Гудок, когда был жив Михаил Иванович, его широкая спина прикрывала главного инженера. А вот теперь… Чего я стою как главный инженер, известно, но моя директорская цена — величина икс.

— И все-таки дал согласие быть членом завкома?

— Дал, Леонид, — подумав, ответил Прончатов. — На кой ляд мне Тагарская сплавная контора, если не получу подавляющее большинство голосов…

Они оба смотрели в окно, и лица у них были грустные, так как пусто, неуютно было без старика Касьяныча в саду и на асфальтовой дорожке. Одинокие скамейки стояли по бокам ее, пестрели тени листьев, кроны тополей пошевеливались, дорожка вела неизвестно куда.

— У меня есть сюрприз профсоюзному собранию! — вдруг громко и заносчиво сказал Прончатов. — Область охнет, когда узнает!

Переход от простого, незамысловатого Прончатова к заносчивому и высокомерному был так резок, что секретарь райкома удивленно вскинул голову, ошарашенно посмотрев на Олега Олеговича, неожиданно для самого себя засмеялся.

— Петух, истинный петух, — хохоча, проговорил он. — Ты гляди, что делается с человеком! Подумать только…

Не договорив, Гудкин удивленно подпер щеку языком, так как Прончатов глядел на него по-прежнему заносчиво, хотя полуусмешка на его лице была шутливой, а когда секретарь райкома остановился, Олег Олегович тоже громко рассмеялся и сказал:

— Ну, чего замолк, Гудок! Понял, что я к тебе не с пустыми руками? Ох, Гудище ты, Гудище!

А секретарь райкома поднимался с места, медленно подошел к Прончатову, глядя на него как на малознакомого человека, тихо спросил:

— Неужели большегрузный плот, Олег?

Теперь у Гудкина было тоже оживленное, простое лицо татарского парня. Он давно привык к неожиданностям, которые нес в себе и с собой Олег Прончатов, но никогда не мог остаться равнодушным, так как жизнь Гудкина и Прончатова связывала всегда так прочно, что успехи и неудачи одного были успехами и неудачами другого. Поэтому Гудкин сейчас с ожиданием глядел на Олега Олеговича.

— Неужели большегрузный? — повторил он.

— Нет, еще не большегрузный, — ответил Прончатов, — но дело стоящее. Собирай-ка свои шмутки, Гудок, да айда-ка на Пиковский рейд. Я тебе такое покажу, что ты ахнешь! Ну, Гудок, одна нога здесь, другая — там…

«Победа, победа!» — ликовал Прончатов, глядя как секретарь райкома Гудкин — серьезный, суховатый и сдержанный человек, которого редко удавалось вывести из равновесия, — то удивленно пожимал плечами, то пораженно хмыкал, то улыбался неловкой, кривоватой улыбкой, точно ему было неприятно смотреть на мощно гудящую лебедку Мерзлякова. А она не только взывала новыми моторами, не только был непривычно торопливым перестук сырого дерева, но и вся лебедка казалась незнакомой, изменившейся, так как на ней и вокруг нее переменился темп и смысл жизни.

Впрочем, картина внешне была довольно обычная: стояла возле высокого яра старая, допотопная лебедка, похожая на этажерку, лежащую на боку; к лебедке притулилась пузатая металлическая баржа, на которую тяжело ложились сосновые бревна. В запани копошились женщины-сортировщицы, на барже быстро передвигались голые по пояс мужчины — одним словом, все было так, как прежде, но опытный человек видел, что все переменилось.

Другим человеком был главный механик Эдгар Иванович Огурцов. Если прежде он ходил возле лебедок Мерзлякова с презрительно оттопыренной нижней губой, то теперь, заметив секретаря райкома и главного инженера, торопливо поднялся на яр, вытирая руки ветошью, энергично подошел к ним.

— Добрый день, товарищи! Привет, Олег Олегович!

Поздоровавшись, механик небрежно бросил на землю истершуюся ветошь, повернувшись лицом к лебедке, посмотрел на нее такими ревнивыми глазами, что Прончатов мгновенно развеселился: «Молодец, Эдгарушка!»

Они долго стояли молча. Грудились в кучу над Кетью облака; обтянутые острыми листьями, седели под солнцем ветлы; в неурочное время кричал за тальниками коростель, а над штабелями леса, высокими, как многоэтажные дома, кружился коршун. Птица что-то высматривала на земле, была безупречно законченной — эти стреловидные крылья, это веретенообразное тело с заостренным клювом, эта продолжительность парения, когда встречные потоки воздуха держат птицу на месте…

— Молодцы, черти! — вдруг сквозь зубы пробормотал секретарь райкома. — Это ж надо придумать…

Отбросив все казенное, официальное, перестав сдерживаться, Гудкин с откровенной завистью смотрел на Прончатова и Огурцова, волновался вместе с ними, а на лице у него было написано: «Вроде ничего особенного нет в Прончатове и Огурцове, а вот поди ж ты…» Гудкин окончил лесотехнический институт, будучи хорошим инженером, мог реально оценить то, что произошло на Пиковском рейде. Это, конечно, не было переворотом, так как лебедки отживали свой срок, но из жизни они уходили не сразу, и можно было легко представить, какое благоприятное впечатление это произведет на областное начальство. Радуясь за дело, за товарищей, секретарь райкома радовался и за себя — они не ошиблись в Прончатове.

— Молодцы, черти! — повторил Гудкин. — Славное дело провернули.

Не ответив, Прончатов начал спускаться на лебедки, уверенный в том, что Гудкин и Огурцов последуют за ним. По узкому трапу они сошли на понтон, пройдя мимо женщин-сортировщиц, остановились на моторной площадке, с которой было хорошо видно все происходящее. Прончатов что-то шепнул на ухо механику Огурцову, который в ответ одобрительно кивнул и сразу же после этого отправился на край понтона, где цепочку сортировщиц и зацепщиц начинала розовощекая разбитная девица в яркой косынке. Огурцов, в свою очередь, ей тоже что-то шепнул, она бросила багор и вальяжной походкой подошла к начальству. На ходу она кокетливо поигрывала бровями и складывала губы сердечком.

— Начальству привет! — подойдя, поздоровалась разбитная девица и подмигнула Олегу Олеговичу Прончатову. — Зачем звали?

Прончатов бойкую девицу выбрал потому, что она была его двоюродной сестрой и носила ту же фамилию, что и главный инженер, — их отцы были родными братьями, и у Полины Прончатовой под темными бровями серели такие же большие и внимательные глаза, как у Олега Олеговича, и подбородок тоже был прончатовский.

— Зачем звали? — повторила Полина, поглядывая на секретаря райкома. — А, Леонид Васильевич?

Будучи сестрой Олега Олеговича, бойкая сортировщица, естественно, была знакома и с Леонидом Гудкиным — в детстве они росли вместе. Поэтому секретарь райкома подошел к ней, бегло пожав руку Полины возле запястья, озабоченно спросил:

— Не трудно?

— Не! — ответила Полина Прончатова и для убедительности добавила: — Веселее стало. Все, что ли?

— Все! Иди работай…

Полина еще раз подмигнула Прончатову, показав глазами на Гудкина, сделала такое лицо, словно хотела сказать: «Ленька-то, а!» — и ушла на свое место. И все это произошло так быстро, так весело и естественно, что почти никто из рабочих не заметил происходящего, а отсутствие Полины на левой стороне лебедки не сказалось на темпе работы. Опять гремело сырое дерево, озабоченно выли два мотора вместо одного, а на самой вершине штабеля, на барже пожилой рабочий, ухмыляясь, продолжал дразнить молодого грузчика, время от времени окликая его: «Сережка?» — «Че!» — отвечал молодой. «Через плечо!» — с хохотом бросал пожилой.

— Прекратите! — грозно крикнул наверх Прончатов, но про себя улыбнулся.

— Есть прекратить! — ответили с баржи. — Сережка?

— Че!

— Через плечо…

— Сопрыкин! — заревел Прончатов. — Сниму со смены!

— Ладно, Олег Олегович, больше не буду.

Прончатову было хорошо: рядом стояли друзья, ухмылялись на барже грузчики, пестрые платья и кофты сортировщиц веселили, поддувал от реки слабый ветерок, солнце решительно намеревалось пробить облака. А потом произошло неожиданное — из недр лебедки вдруг выбрался на свет божий старик Никита Нехамов, окруженный свитой из трех человек, стал что-то разглядывать, щупать, показывать своим спутникам.

— С утра торчит на лебедках! — засмеялся Огурцов. — Привез бригадиров, водит по лебедке и тычет пальцем: «Учитесь, олухи царя небесного!»

Легкий, тонкий, цепкий старик ловко прошел по краю лебедки, не дойдя до моторной площадки, остановился. Он старательно делал вид, что не замечает начальство, хотя оно стояло рядом, так как был анекдотически тщеславен — до смерти любил, чтобы начальство всех рангов ходило к нему на поклон. Поэтому Прончатов улыбнулся и сказал:

— Пошли! Утешим старика.

Старик нехотя повернулся к подошедшим, кивнув им, молча протянул руку секретарю райкома. Прончатову выдал только два пальца, а на Огурцова и не поглядел. Затем Нехамов опять повернулся лицом к реке, заложив руки за спину, начал сердито, сосредоточенно молчать. Так прошло минуты три, потом старик негромко приказал:

— Вот подойди-ка, товарищ Прончатов!

Когда Олег Олегович приблизился и, усмехаясь, заглянул в лицо старика, Нехамов ощерил молодые частые зубы, с придыханием спросил:

— Ты чего же это, Олег Олегович, с народом насчет лебедок не посоветовался? Ты как смел такое произвесть без нашего разрешения?

Задав этот каверзный, провокационный вопрос, старик положил голову на собственное плечо, изобразив на лице неискреннюю улыбку, стал в грозном молчании дожидаться ответа. Он буравил Прончатова маленькими хитрыми глазками, угрожал ему гневно задранными на лоб седыми бровями, коварным изгибом губ.

— Ну, чего молчишь, товарищ Прончатов?

В этот момент солнце окончательно выпуталось из тесных облаков, закрутившись, запылав, залило мир щедро и торжествующе; потянулись ввысь, стали стройнее лебедки и сосны, тальники и два старых осокоря; разноцветные одежды женщин казались теперь яркими, праздничными, седая борода старика Нехамова тоже заблистала, заискрилась. И только теперь заметилось, что на барже, возле выросшего штабеля леса, широко расставив начищенные сапоги, стоит парторг Вишняков. Значит, это для него старик Нехамов задавал Прончатову провокационный вопрос, говорил нарочно громко, чтобы парторг услышал. И слова старика достигли Вишнякова — он начал спускаться на лебедки.

— Перекур! — вдруг раздался громкий голос бригадира, и сразу после этого на лебедке длинно зазвенел звонок. — Отдыхай, ребята!

Когда замолкли моторы и прервался стук сырого дерева, парторг Вишняков оказался идущим в толпе рабочих и работниц, хотя секунду назад стоял в стороне от них. Шагая сквозь толпу, он почти каждому встречному пожимал руку, говорил несколько слов и шел дальше. Кончив наконец рукопожатия и разговоры, парторг неторопливо направился к моторной площадке, подойдя, отвесил общий поклон, но со стариком Нехамовым поздоровался отдельно:

— Здравствуй, Никита Никитович!

Подтянутый, стройный, по-военному ловкий, Вишняков после этого повел себя так, как ведет человек в одиночестве, — он скользнул равнодушным, отсутствующим глазом по секретарю райкома Гудкину, начисто обойдя Прончатова и Огурцова, весь сосредоточился на каких-то своих, особых мыслях. Он, конечно, сурово молчал и не чувствовал в этом молчании неловкости, хотя любой другой человек, окажись он на месте Вишнякова, испытывал бы потребность обменяться хоть несколькими словами с товарищами. Но Вишняков был Вишняковым, и даже Никита Нехамов удивленно хлопал белесыми ресницами.

— Ну и важный же ты человек, Вишняков! — неожиданно добродушно проговорил старик и с размаху ударил парторга ладонью по плечу. — Это ж надо понимать: ты и меня в оторопь бросил.

После этого любой должен был улыбнуться, ответил старику шуткой на шутку, хлопнуть Нехамова тоже по плечу — ну, слабее, ну, почтительнее, но хлопнуть. Однако это уже был бы другой человек, а не Вишняков, и поэтому произошло то, что должно было произойти: парторг, нахмурившись, выслушал старика, неопределенно кивнув головой, отвернулся к реке. Сосредоточенный, хмурый, суровый, затянутый в гимнастерку и галифе, он сейчас смахивал на командира, обходящего после битвы поле боя; во что-то свое, непонятное окружающим, несуществующее, в этот миг был устремлен Вишняков, и понималось, что нет простого, ясного, человеческого подхода к тому, что хранится за суровыми солдатскими складками его обветренного лица.

— Я хочу присоединиться к мнению секретаря райкома товарища Гудкина, — мерным голосом произнес Вишняков, оглаживая под пиджаком складки гимнастерки. — Я слышал, что товарищ Гудкин высоко оценил модернизацию лебедок. Я согласен с оценкой. Товарищ Прончатов, позволь поздравить!

Пребывая в прежнем одиночестве, начисто отключенный от происходящего, парторг протянул руку Прончатову, совершив рукопожатие, руку вернул в прежнее положение, чтобы стоять как бы по стойке «смирно». У него были сильные пальцы, он крепко сдавил кисть Прончатова, и, потирая занывшие пальцы, Олег Олегович тоскливо подумал о том, что Вишнякову живется трудно. Разлиновав свою жизнь, как ученическую тетрадь, прямыми линиями, Гришка Вишняков лишил себя миллиона человеческих радостей — тепла, легкости, дружеского участия, прелестной нелогичности поступков. Трудно было парторгу, ох как трудно!

— Спасибо! — запоздало ответил на поздравление Прончатов.

Больше говорить было не о чем, и так происходило всегда, когда Вишняков появлялся среди людей. Он задавал несколько вопросов, ему отвечали, он в категорической форме оценивал ответы и, нахмурившись, замолкал. Поэтому при Вишнякове никогда не рассказывали анекдоты, не решались обсуждать житейские новости, вообще не говорили о привычном, так как при парторге казалось неловким произносить такие первичные слова, как «хлеб», «земля», «корова», «огород». Сейчас происходило то же самое: Вишняков, нахмурившись, молчал, а все остальные зависели от этого молчания, терпеливо ожидая, когда парторг уйдет, но он этого, конечно, не замечал. Он все хмуро глядел на речной плес, морщился от солнечного света, а затем вдруг резко повернулся, ни разу не оглянувшись, ушел четким шагом с моторной площадки.

К этому времени перекур кончился; снова прозвенел звонок, людская толпа перекатилась с одного борта лебедки на другой, взвыли моторы, и мгновенно в ответ на это застучали, загрохотали бревна. Шум, треск, всплески прокатились по воде, но людям, стоящим на моторной площадке, показалось, что стало легче дышать и двигаться — их покинул Вишняков. Чему-то своему улыбнулся секретарь райкома Гудкин, гулко выдохнул застоявшийся воздух из легких Прончатов, облегченно переступил с ноги на ногу механик Огурцов, и принял прежний самодовольный вид старик Нехамов. Одним словом, вернулось прежнее веселое, легкое настроение, и знаменитый судостроитель опять поманил к себе пальцем главного инженера Прончатова:

— Ты подойди, подойди поближе, мил человек! Ты подходи, не стесняйся.

— Подошел, — ответил Прончатов, становясь рядом со стариком. — Вот он я, Никита Никитович.

Старик вынул руки из-за спины, стал серьезным, вдруг положил ладонь на плечо Прончатова; чуточку грустными сделались глаза Нехамова, печальным был голос, когда он раздумчиво сказал:

— Я при лебедках родился и вырос. Вы еще пешком под стол ходили, когда Никита Нехамов вместе с покойным Мерзляковым эти лебедки выдумывали. Вы еще портки не носили, а Никита Нехамов на лебедках лошадей гонял. Моторов-то не было…

Совсем грустным сделался старик: опустил голову, опал плечами, старческими пальцами крутил пуговицу на косоворотке.

— Я на этих лебедках вырос, — негромко продолжил Нехамов, — а Олег Олегович пришел и говорит: «Твои лебедки ни к хрену не годятся!» Ну разве это хорошо? Разве это хорошо, я вас спрашиваю?

Никита Нехамов замолчал. Наверное, минуты две он глядел в одну точку, затем медленно поднял голову, огладив пальцами бороду, второй рукой еще крепче сжал плечо Прончатова.

— Молодца, Олег Олегович! — резким, пронзительным голосом выкрикнул он. — Правильными глазами на жизнь глядишь, правильными. Не ошибся я в тебе, нет, не ошибся!

Еще одну паузу сделал старик — помолчал еще с полминуты грозно, потом снял руку с плеча главного инженера, тоном приказа сказал:

— Теперь большегрузный плот надо, Олег Олегович! Большегрузный плот давай, товарищ Прончатов, чтобы лебедкам было на чем работать…

Оставляя героев повести стоять на старой лебедке Мерзлякова, автор предлагает читателю заглянуть в ту темную, ненастную ночь, когда на рейде впервые появился большегрузный плот, то есть опять отправиться в будущее Олега Олеговича Прончатова…

СКАЗ О БУДУЩЕМ

Плот привели ночью.

Прожектора горели на рейде, освещая донышки клубящихся туч, зеленую воду; сипло почмокивала паровая электростанция, гремели цепи болиндеров. Пароход «Латвия» тоже включил прожектор — сверкнули мертвенно окна домов, зеленые глаза лежащей на пирсе собаки. Она залаяла хрипло, одиноко. Потом луч прожектора взлетел на пирс, выхватив известковую белость строганых досок и человека в сером плаще — на пирсе стоял директор сплавной конторы Олег Олегович Прончатов.

«Латвия» закричала трубно, первобытно; взбивая воду в мыльную пену, пароход ожесточенно работал колесами, от ватерлинии до труб окутанный паром, дрожал, но не двигался: держал его на месте толстый трос, уходящий в темное, зеленое.

Директор Прончатов покусывал мундштук длинной папиросы, руки держал в карманах, ноги широко расставил. Гневная, изломанная морщина пересекла его лоб, когда по палубе парохода побежали, согнувшись, люди, громыхнув железом, провалились в машинное отделение. Шипел пар, стучали колеса, метался по берегу луч пароходного прожектора.

— "Латвия" — старая калоша! — сквозь зубы сказал Прончатов, хотя пароход год назад сошел со стапелей. — Старая калоша!

Словно могучий якорь, держал «Латвию» серебряный трос, на конце которого скрывался в далекой и загадочной темноте самый большой плот, который когда-либо проводил по сибирской реке буксир — двенадцать тысяч кубометров леса.

Невиданный, загадочный, долгожданный, скрывался в темноте плот.

На пароходе бежали уже в обратном направлении, выскочил из рубки маленький ростом капитан, что-то сделал на ходовом мостике, и «Латвия», утробно заворчав, вздрогнув, окончательно скрылась в густом серебряном паре. Надсадно, ожесточенно работала машина, тонкий комариный звук висел в воздухе, и инженер Прончатов поморщился от жалости к машине. «Давай, родная, давай!» — сердечно попросил он «Латвию», закрывая глаза. Прончатов ярко, словно наяву, видел гигантский плот — головку величиной с танцевальную площадку, пятисотметровую протяженность стонущих от нагрузки лежней, дощатый домик сплавщиков. Он видел, как, раскорячив ноги, почти лежа, ребята-сплавщики тянули грузы, опасно скользили по мокрому дереву.

— Сволочь! — выругался Прончатов, гневно глядя на пыльную в свете прожекторов реку. — Куда несет ее!

Майская Кеть действительно словно взбесилась: полноводная, в три раза шире обычного русла, река оголтелым стрежнем хватала пароход за днище, прилипала к бортам, словно мельничные колеса, пыталась вращать в обратном направлении пароходные плицы.

— Сволочь! Сволочь!

На «Латвии» колокольным перебором прогудели чьи-то шаги, пароход тонко, жалобно вскрикнул, и этот крик прозвучал как бы командой: пар рассеялся. Чистенькая, освещенная прожекторами «Латвия» словно выпрыгнула из ничего, показалась высокой, торжественно длинной, неожиданно похожая на город, лежащий в огнях под крылом самолета.

— Пошла! — шепнул директор Прончатов. «Латвия» отрывала от днища жадные лапы стрежня, вырывала из темени плот, схваченный течением двух рек — Кети и старицы Оби, которые сбивались возле крутого татарского берега. И вот что-то зазвучало торжественно, что-то благодатное со стеклянным звуком разрушилось и увиделось, что пароход медленно движется — наплывала вздыбленная рубка, проявлялись в цвете спасательные круги. Метр за метром проделывала «Латвия», и вдруг, как при появлении негатива, за кормой парохода в ярком свете прожекторов взошло золотистое полукружье плота, обрамленное серебряной полоской троса.

— Молодец, старая калоша!

Директор Прончатов вынул руки из карманов, достал пачку «Казбека», выбрав папиросу, обернулся к человеку, который тихонько стоял за спиной. Прончатов попросил прикурить, а когда спичка, вспыхнув, приблизилась, проговорил:

— Волнуешься, товарищ Огурцов? Руки дрожат!

— У тебя тоже! — насмешливо ответил главный механик. — Потому и попросил прикурить… У тебя зажигалка в кармане!

— Не знаю, не знаю… — туманно ответил Прончатов, снова поворачиваясь к «Латвии», которая уже приблизилась настолько, что читалось ее имя на спасательных кругах, различалось лицо человека маленького роста — капитана Валова.

«Латвия» приближалась: струился на серебряном буксире живой, широкий, нескончаемый плот, на головке которого стоял закованный с ног до головы в брезент бригадир сплавщиков Семка Безродный. Он сейчас отдыхал, так как через десять — пятнадцать минут ему предстояло зачалить плот за гигантские «мертвяки», спустить в узкую горловину запани. Около двенадцати тысяч тонн дерева, напряженного стрежнем, надо было остановить Семке Безродному, и он пока отдыхал, опершись на лом.

Двенадцатитысячетонный плот завели в гавань, закрепили; один за одним потухли прожектора, болиндер перестал позвякивать цепями; на землю окончательно опустилась дремучая, сырая ночь. Казалось, можно было достать рукой до кромки грязных облаков, проступивших в темноте, с реки потянуло холодом, неуютом. В каютах и на мостике «Латвии» тоже гасли огни; дверь в машинное отделение закрыли, и горячий отблеск топки уже не ложился на серый металл. «Латвия» медленно, лениво подходила к пирсу. Капитан Валов стоял на палубе, кутаясь в плащ, — маленький, сутулый, повязавший горло громоздким пуховым шарфом.

Директор Прончатов поежился, прикурив от собственной зажигалки шестую за час папиросу, пошел к обрезу пирса, где тускло горела", маленькая лампочка, однообразно покачиваясь, сидел закутанный в тулуп сторож. Прончатов молча остановился рядом, сунув руки в карманы, нахмурился, глядя, как «Латвия» притыкалась к пирсу. Сонный матрос закрепил на береговом кнехте чалку, не поздоровавшись с директором, лениво вернулся на пароход. Потом по металлической палубе прошли мягкие ревматические ноги, раздался простуженный кашель.

— Здравствуй, Олег Олегович! — сказал капитан Валов, сходя на пирс. — Здравствуй, Олег!

Они пожали друг другу руки, поглядели друг другу в лицо, неторопливо, разом повернулись к западу, где гигантским изогнутым удавом в километровой запани засыпал плот. Было темно, сумрачно, но капитан и директор видели плот, и они смотрели на него и молчали в тишине. Слышалось, как тихо и скучно зевая прошел по палубе первый помощник капитана Валька Чирков, как в машинном отделении кочегар стучал лопатой.

— Третий час! — сказал капитан, не глядя на часы. — Хорошо, пожалуй, управились…

— Хорошо! — отозвался Прончатов и спросил: — Что Вятская?

— Обыкновенно!

Теперь они не глядели друг на друга, думали о своем; совсем маленьким казался капитан рядом с директором Прончатовым, и молчал он грустно, тихо, по-стариковски вяло, совсем не так, как директор Прончатов. Как бы навечно застыв, сидела на директорской голове шляпа, чеканные спускались с плеч складки плаща.

— Борис Зиновеевич! — сказал Прончатов. — Похоже на то, что ты выполнил навигационный план!

— Да, — сказал капитан. — Одним рейсом. Тебя надо благодарить, Олег. Не плот — мечта!

— Не стоит, — ответил Прончатов. — Я хорошо знаю Вятскую протоку, Борис.

Капитан вздохнул, подняв голову, заглянул директору в глаза.

— Олег! — сказал капитан. — Мне нравится Семен Безродный!

В сырой тишине раздавались три звука: плеск волны, легкое, освобожденное от нагрузки прожекторов и болиндера пыхтение электростанций и постукивание далеких тяжелых сапог. Это шли к пирсу сплавщики.

— Что будешь делать, Олег? — спросил капитан.

— Его ждет милиция! — ответил Прончатов. — Я милиционера пока посадил в сторожку, но он здесь. Ты сказал Безродному?

— Нет. Не могу…

Сплавщики шли в ногу, но тяжело, волоча по дереву подковки сапог, запинаясь носками, ерничая коленями. Капитан и директор прислушались к шагам, услышали все, что было за ними: три бессонные ночи, три дождливых дня, пудовые грузы, жидкая похлебка из прошлогодней вяленой рыбы, Вятская протока, узкая горловина Богодуховского поворота. В тяжелой, отрешенной поступи сапог слышались изодранные в кровь руки, стонущие от напряжения спины, иссеченные ветром и дождем лица.

— Прости, Олег, — тоскливо сказал капитан. — Я лучше уйду.

— Не уходи, Борис! — попросил Прончатов. — Я хочу поблагодарить ребят при тебе.

Директор вдруг широко улыбнулся, лихим движением сбил шляпу на затылок, распахнул плащ. С ног до головы веселым стал Прончатов, громко засмеялся, прошелся по пирсу, разминая длинные, сильные ноги.

— Все-таки мы привели этот плот, черт возьми! — громко сказал Прончатов. — Слава нам, братцы!

Еще больше повеселел директор Прончатов, помолодел — серый плащ мягко струился с плеч, яркий галстук сверкал. Он шагнул навстречу четырем сплавщикам, с размаху обнял за плечи Семку Безродного.

— Здорово, Васька Буслаев! — пророкотал Прончатов. — Здорово; богатыри, черт бы вас побрал!

— Здравствуйте! — смущенно ответили сплавщики. — Здравствуйте, Олег Олегович, Едгар Иванович!

Крепки, мускулисты шахтеры — четверо сплавщиков были сильнее; широки в плечах водолазы — четверо были крупнее; мощными шеями славятся борцы — у четверых шеи казались стальными; открытыми, обветренными лицами гордятся рыбаки — у четверых лица потемнели, как кора старой сосны. Отборные ребята, четверо из трех тысяч, работающих в сплавконторе, стояли на пирсе, но и среди них богатырем выглядел Семка Безродный, закованный в брезентовые доспехи. На полголовы выше других, шире в плечах, веселее и моложе был он.

— Вот так… Так оно… — смущенный горячей встречей, бормотал Семка Безродный. — Приволокли плот… Привели, одним словом…

— Это дело, братцы, надо отметить! — весело сказал Прончатов. — Сам бог, братцы, велел!

Словно и не бывало городского, интеллигентного облика директора Прончатова: распустился и обвис узел галстука, некрасиво повис на широких плечах дорогой плащ, в молодой, непритязательной улыбке расплылись губы. Двадцатитрехлетний сплавщик Семка Безродный выглянул из распахнутого плаща директора Прончатова.

— Главный, а главный! — закричал Прончатов. — Выходь из тени! Читай, главный!

Из-за спины директора спокойненько вышел главный инженер сплавконторы, достал из кармана кожаного пальто бумажку, строго посмотрел на директора Прончатова, сдержанно улыбнулся капитану Валову, осклабился в сторону четырех сплавщиков.

— Вступление не стану читать! — сухо сказал он. — Сразу дело… Вот! «…Товарищей Безродного С. А., Семякина В. В., Горчакова Ю. П., Говорова В. С. премировать среднемесячной заработной платой!» Среднемесячной, понятно? Безродный С. А. получит, например, триста семьдесят два рубля шестнадцать копеек. Все!

Главный инженер запахнул кожаное пальто, оглушительно чихнув, неторопливо спрятался за спину директора Прончатова.

— Акимыч! — позвал Прончатов, смеясь над глазным инженером. — Появись, Акимыч!

Громко шурша брезентовым плащом, подошел сторож с одностволкой в руках, приставил ее по-военному к ноге, хрипло сказал:

— Кого прикажешь, Олег Олегович! Давешне я все сполнил!

— Покажи, Акимыч! — торжественно приказал Прончатов.

— Вот она! — деловито сказал сторож, торопливо кладя на доски пирса одностволку. — Вот она, родненькая!

Бормоча и суетясь руками, старик стал рыхлить и раскапывать свой огромный плащ — расстегивал крючки и пуговицы, развязывал веревочки и все бормотал-бормотал: «Да вот она, родненькая! Да здесь она, касатушка! Где ей еще быть!»

— Вот же она, родненькая! — громко сказал сторож. — Вот она!

Изогнувшись в спине, старик держал в руках блестевшую в свете лампочки четверть водки. Изумление, оторопь появились на лицах сплавщиков, один из них сделал невольный шаг вперед, но сторож опередил его.

— Тут такой фокус! — хлопотливо молвил он, ставя четверть на пирс. — Ее, родненькую, так не удержишь, так я сумку в приспособлении имею. Во, гляди, ребята, какая приспособления!

Под огромным плащом сторожа, на боку, висела холщовая сумка.

— Она себе спокойно висить и головой мне под мышку тычется! — радостно объяснил сторож. — Да ты мне бутыль в два раза боле дай, я ее снесу в тайности. Ты мне только бутыль дай! Дай мне только бутыль!

Шел четвертый час ночи, висело темное, сырое небо, затаился гигантской змеей в запани плот, туман бинтом прикасался к щекам людей, но сплавщики хохотали отчаянно. А когда они прохохотали, когда сумели унять себя, в тишине раздался сонный голос:

— Ты гляди-ка! У них целая четверть! Хитрюки!

Перегнувшись через поручни, смутно белея лицом, смотрел на пирс с «Латвии» первый помощник капитана Валька Чирков. Еще раз удивившись, он протер глаза, сразу проснулся и деловито сказал:

— Олег Олегович, чего же стоите! Идите в каюту, я разом закуску соображу.

— Ну нет! — решительно ответил Прончатов. — К твою каюту, бабский ты прихвостень, девкин ты гребешок, мы не пойдем. Мы будем пить водку в каюте славного капитана Бориса Зиновеевича Валова… Ты нас приглашаешь, Борис?

— Рад вам! — ответил капитан и повернулся к Вальке Чиркову: — Разбуди механика Уткина. Без него на «Латвии» водку не пьют.

В каюте жарко горели плафоны, люстры, струились кремовым шелком занавески, по зеленому линкрусту ползли экзотические цветы. В поролоновых креслах, на поролоновых диванах сидели речники и сплавщики, попирая кирзовыми сапогами пушистые ковры; висели над ними два любимых капитаном эстампа — черная девушка на фоне черного солнца и желтый японец на фоне желтого моря.

Речники, сплавщики, директор Прончатов и главный инженер выпили недавно по граненому стакану водки, краснолицые, отчаянно веселые, ждали, когда сторож-виночерпий разольет по второй. Старик щурился на стаканы, измерял стекло ногтем большого пальца, хмуро покачивал лохматой головой.

— Сто мало, полтораста много, лей по двести пятьдесят, — бормотал старик. — Ты с мое поживи, тогда водку без оплошки наливать будешь… Ты с мое поживи…

Хорошо было в капитанской каюте! Что граненый стакан водки речникам и сплавщикам — только чуточку покраснели, расстегнули верхние пуговицы глухих рубашек, вольно развалились в креслах и на диванах. Окрепли, налились силой руки ребят, повеселели красные от бессонницы глаза, в ноющих поясницах волнообразно перекатывалось тепло.

— Как в аптеке! — сам себя похвалил старик сторож, но предостерегающе поднял руку. — Погоди, парни, пить!

Старик начал хлопотливо готовить закуску: клал на толстые ломти хлеба толстые куски колбасы и ветчины, резал сало, соленые огурцы, сдирал кожу с жемчужной вяленой стерляди. Сторож делал все это, а сплавщики и речники внимательно, напряженно, словно происходило самое главное, нужное, смотрели на руки старика. Пощелкивала батареями водяного отопления теплая тишина, полная ожидания радостного, необходимого, всем приятного. Стараясь сдерживать беспричинную улыбку, сдвигал на переносице крупные брови Семка Безродный.

— Ну, теперя выпивайте! — ожесточенно сказал старик. — Я по причине нахождения на посту службы не могу, а вы, ребята, выпивайте.

Громадные ладони, протянувшись, накрыли стаканы, бережно подняли их, неторопливо понесли ко ртам. По сибирским традициям все делалось чинно, обстоятельно, без спешки; ребята старательно показывали равнодушие к водке, к закуске.

— Погоди, ребята! — вдруг попросил Прончатов. — Один момент! — Он внимательно посмотрел на стакан, покачал головой. — Не люблю телячьи нежности, но мне хочется выпить за Семку! За него, братцы!

Прончатов подошел к Безродному, негромко прикоснулся стаканом к Семкиному стакану, спокойно продолжил:

— За твою удачу, Семка!

Гости капитанской каюты опять медленно поднесли стаканы ко ртам, но снова не выпили: хлопотливо вскочив, старик сторож схватил рюмку, торопливо налил в нее немного водки, повернулся к директору.

— Ты, Олег Олегович, хуть меня свольняй с работы, но за Семку и я должен выпить! — сказал он. — По такому случаю должен каждый выпить! Будь здоров, Семен сын Алексей! — вдруг по-фельдфебельски закричал сторож. — Ура! Ура!

Сплавщики выпили, покрякав для порядку, наклонились над столом. Ели они опрятно, беззвучно, деликатно прикрыв ладонями рты. Уютно, радостно, тепло было в капитанской каюте; переполняла ее радость тесной дружбы, взаимоприязнь людей, живущих семь месяцев в году одной семьей, простота отношений, свойственная сибирякам.

— Из Семки ловкий плотовщик вышел! — негромко сказал старший по возрасту сплавщик. — Борис Зиновеевич еще на «Смелом» бегал, когда я приметил, что из Семки толк будет. Ну-ка, думаю, пригребу его в бригаду, а он вот что… Сам в бригадиры вышел! Ты его мальчонкой должен помнить, Борис Зиновеевич! Помнишь, поди?

— Помню! — негромко ответил капитан. — Семен с Яромой работал!

— Во-воо! Ловкость в Семке есть, душу дерева чувствоват, реку понимат… Ежели ему еще строгого ума набраться, то и на мастера пойдет…

— Чего мне делать в мастерах! — по-прежнему смущенный происходящим, ответил Семка Безродный. — Меня и на бригадиры-то еле вытащили… А ты говоришь, в мастера! Зачем в мастера…

Совсем смутившись, Семка отрешенно махнул рукой, потупился. Обилие света, внимание товарищей, влюбленный взгляд Прончатова — все это было неожиданным для Семки Безродного. Он краснел, запинался в словах, чувствовал себя не в своей тарелке, и, поглядев на него, Прончатов усмехнулся. Ведь это был тот самый Семка Безродный, который провел по Вятской протоке плот, в прошлом году одним ударом разрушил залом на молевом сплаве, один отбился от трех уголовников в грандиозной драке. Да, это был тот самый Семка Безродный, и директор Прончатов, еще раз поглядев на него, стиснул зубы. На глазах веселых, чуточку хмельных сплавщиков и речников директор снова превращался в сорокалетнего властного и жестковатого человека. Вот стек румянец с лица, затвердел подбородок. У Прончатова не было времени глядеть по сторонам, но он все-таки заметил, как в черных глазах капитана Валова плеснулась боль.

— Водку выпили, бутерброды съели! — резко сказал Прончатов. — Теперь и за дело… Борис Зиновеевич, ты не попросишь своих ребят выйти?

— Вы свободны, — сказал речникам капитан Валов.

Речники вышли, и директор Прончатов холодно оглядел сплавщиков — всех, по одному, но остановился на Семке Безродном.

— В сторожке Акимыча сидят милиционер и потерпевший, — сказал Прончатов. — Ты кого избил за день до ухода в рейс, Безродный? Смотри в глаза! Отвечай!

Отвернувшись, сжался в комочек капитан Валов, удивленно молчали сплавщики, кряхтел и слезливо моргал старик сторож. И все они медленно поворачивались к Семке Безродному, который, посерев глазами, неверующе, словно отыскивая смысл непонятной шутки, молча смотрел на директора Прончатова.

— Отвечай!

Директор наклонился к Семке, схватив его рукой за плечо, глянул прямо в расширившиеся зрачки и увидел, что молодой сплавщик бледнеет, хотя бледности было трудно пробиться сквозь бурый загар и шелушащуюся, обветренную кожу. Безродный медленно отклонился от Прончатова, зажмурившись, слепо провел пальцами по лицу.

— Кто бил? — хрипло ответил Безродный. — Никого я не бил…

— Исчезал лихой сплавщик Семка Безродный — суживался в плечах, уменьшался в росте, тупело лицо, гасли молодые глаза.

— Лжешь, Безродный! — тихо сказал Прончатов. — Смотри на меня, говори правду…

Прончатов уже понимал, что Безродный не помнит того вечера, когда возле поселкового клуба произошли трагические события: все застилал пьяный туман. Прончатов выпрямился, зябко поежившись, безнадежным голосом спросил:

— Ты сколько выпил в позапрошлый четверг, Безродный?

Слова падали в пустоту; продолжал сжиматься в комочек Безродный, в глазах которого вдруг мелькнуло осмысленное, но тут же погасло: нет, не пробивался Семка через страшную мешанину пьяных воспоминаний. Болезненно скривившись, он прижался затылком к стене, загородился ладонью от яркого света, который бил прямо в глаза.

— Ничего не помню, — прошептал он.

Прончатов сделал такое движение, словно хотел ответить, но слов не нашлось, и он нервно покривил шею. Как хорошо было жить всего десять минут назад! Пароход «Латвия», большегрузный плот, славная улыбка капитана Валова, ярко освещенная каюта. — Так, хорошо! — отчетливо произнес Прончатов, отступая от сплавщика. — Сейчас Акимыч позовет милиционера и потерпевшего. Будет произведено опознание…

Зябкий, тонкий лучик надежды оставался у Прончатова: чудо должно было произойти, чтобы Безродный не ушел в ночь из каюты, но Прончатов цеплялся за возможность чуда.

— Сидите смирно! — сердито прикрикнул он на сплавщиков. — Сидите смирно!

Первым — в форме и поскрипывающих сапогах — в каюту вошел Закон в облике молодого, розовоскулого милиционера. Он лихо козырнул золотой форме капитана Валова, подумав, козырнул и костюму директора Прончатова, затем, щелкнув каблуками, остановился в трех метрах "от порога. Оттопыривалась кобура с пистолетом, тускло мерцали ремни, смотрел в потолок курносый независимый нос милиционера. Нос уловил запахи свежего хлеба и спиртного, колбасы и сала, но повел себя гордо — отвернулся к двери. Парень еще раз щелкнул каблуками и простуженно прохрипел:

— Потерпевший, прошу взойтить и произвести опознание. Ну, заходь, потерпевший!

В каюту вошло Несчастье, принявшее на этот раз облик молодого, худощавого человека с перевязанной рукой и забинтованным лбом. Несчастье в помещение вошло робко, оказавшись на ярком свету, окончательно стушевалось, но милиционер четко подшагал к потерпевшему, взяв его за руку, вывел на середину каюты.

— Пострадавший, производите опознание!

Несчастье пятнами покраснело; оно смущенно оглядывало сплавщиков — кособоко висела рука потерпевшего, заточенная в деревянные лубки, толстая повязка стягивала лоб, но не было на лице Несчастья ни жалобы, ни злости, ни мстительной ненависти. Одного хотел этот маленький человек: бежать из каюты, не глядеть на сплавщиков, не опознавать того, кто должен был пойти под суд.

— Производите опознание, потерпевший! — строго приказал милиционер. — Производите, производите опознание!

Взгляд растерянного Несчастья медленно приближался к Семке Безродному, но все уже понимали, что потерпевший узнал сплавщика в ту самую секунду, как вошел в каюту, и теперь только тянул время, страдая и мучаясь. И не было разницы в выражении лиц Семки Безродного и маленького избитого человека — одно и то же мучение лежало на них. Прончатов стоял неподвижно. Боковым взглядом он видел напряженно вытянутые фигуры сплавщиков, чувствовал всю доброту и все страдания потерпевшего, понимал суровость курносого носа.

— Потерпевший, я последний раз предлагаю…

Милиционер не договорил, так как потерпевший натолкнулся взглядом на Семку Безродного. Сплавщик начал медленно выпрямляться, и осмысленное, четкое воспоминание отразилось в его глазах: снова поумнели, налились мыслью, хотя страх плескался в зрачках.

— Потерпевший, — вдруг спокойно сказал милиционер, — вы будете привлечены к ответственности за клевету, если не произведете опознание.

Прончатову стало холодно. Молодой, розовоскулый милиционер был младшим сыном старика Нехамова. Несколько дней назад Прончатов, встретив его на улице, подивился тому, что плохо, медленно растет Петька Нехамов — как был заморышем, так и остался. А вот сейчас Петька казался великаном и нос у него не был смешным.

— Потерпевший…

Глаза человека с перевязанной рукой встретились с глазами Семена Безродного, и в каюте сделалось совсем тихо: не дыша сидели сплавщики, горько опустив голову, застыл капитан Валов, и только один звук оставался живым — тонко и мелодично позванивали стеклянные висюльки на люстре.

— Он, — тихо сказал потерпевший. — Он сильно пьяный был, очень сильно пьяный…

Директор Прончатов медленно прошел по каюте, сел в кресло, сжал темными пальцами лоб, и в тишине вдруг услышалось, что на руке Прончатова ясно, словно одним золотом, постукивает дорогой хронометр.

— Вы арестованы, гражданин Безродный! — сказал милиционер и тяжело громыхнул сапогами. — Прошу следовать!

Семка Безродный поднялся. Встал он во весь рост, достав головой до потолка, переступил с ноги на ногу. Потом на лице сплавщика появилась смущенная, непонятная улыбка.

— Это, значит, я за вторым плотом не пойду? — спросил он. — Без меня его будете брать? — Семкины глаза побелели, лицо осунулось, губы натянулись, обескровленные. — Прости, Олег Олегович! — прошептал он. — Ребята!

Безродный осторожно пошел по блестящему линолеуму, миновав Прончатова, беспомощно улыбнулся. Затем загрохотали сапоги, электрический свет отразился в козырьке фуражки, небольшая фигура милиционера надвинулась на Безродного и закрыла его.

— Ребята! — стоя уже у дверей, сказал Безродный. — Ребята!

Громко бренчали висюльки на хрустальной люстр? Это Семка Безродный, выходя из каюты, потряс ее тяжелыми шагами. Когда же люстра успокоилась, директор Прончатов поднялся, неслышно подошел к столу, оперся на него обеими руками. Он молчал долго, наверное с минуту, потом тихо сказал:

— Вот и нет у нас Семки Безродного!

Он медленно повертывался к сплавщикам. Посмотрел в глаза одному, другому, третьему, затем сурово сжал губы.

— Надо уметь пить водку! — сказал Прончатов. Он усмехнулся и погрозил пальцем. — Надо уметь пить водку!

Вернувшись из будущего в настоящее Олега Прончтова, автор напоминает, что главный инженер Тагарской сплавной конторы был оставлен им на борту лебедка Мерзлякова в кругу друзей и соратников. Прончатов стоял возле…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СКАЗА О НАСТОЯЩЕМ…

Прончатов стоял на берегу возле знаменитого на всю область механика, плотника, столяра и судостроителя Никиты Нехамова, глядел на его грустное лицо и опять думал о том, что сложна, очень сложна жизнь, если относишься к ней серьезно.

Позади Прончатова сдержанно улыбался секретарь райкома Гудкин, рядом с ним — главный механик Огурцов. Они стояли и глядели на то, как хорошо и быстро работают старые лебедки Мерзлякова, на которых была увеличена скорость хода тросов. Все уже было переговорено, обсуждено, уже Никита Нехамов похвалил Прончатова за удачную мысль, и слово было только за секретарем Гудкиным, который был специально приглашен посмотреть на лебедки. И он посмотрел и сказал:

— Ну, добре, товарищи! Давай лапу, Олег Олегович, пожму при всем честном народе. Хорошее дело провернул! Рад, братцы, за вас душевно.

XI

И был вечер, и была ночь, и было раннее утро, которое Олег Олегович Прончатов встретил покрасневшими от бессонницы глазами и кривой усмешечкой, так как ему было стыдно перед женой за то, что он, Прончатов, не спит ночь перед обыкновенным отчетно-выборным профсоюзным собранием. Елена Максимовна любила мужа, не спала сама, если он мучился бессонницей, и ее трудно было обмануть. Так что в шесть часов утра Олег Олегович бессонно лежал на своей кровати, Елена Максимовна — на своей, в окна проникал розовый свет, и тишина была тугой, полной, словно комната от пола до потолка была набита прончатовским волнением, ожиданием и тревогой. Однако Елена Максимовна была умной женой: она старательно показывала, что спит, дышала ровно и сонно, а когда муж поднялся, даже не пошевелилась.

Олег Олегович осторожно умылся, выпив на скорую руку молока, вышел на крыльцо. Здесь все было розовым и свежим, перепархивал с ветки на ветку знакомый скворец, солнце, точно сквозь сито, процеживалось сквозь черемуховые листья. Он полчасика посидел на крыльце, повздыхал своим мыслям, потом неторопливо пошел в контору.

Весь этот длинный день Олег Олегович время от времени ощущал во рту вкус утреннего холодного молока, что было странно, непонятно. Он дважды побывал в механических мастерских, с двух до четырех часов дня просидел на лебедках, за день принял двадцать человек в кабинете, а молочная сладость все пузырилась на губах.

Без пятнадцати восемь Олег Олегович пешочком двинулся к поселковому клубу. Он двигался к нему той улицей, по которой Прончатов никогда не ходил на работу, и поэтому оказалось, что улица Свердлова переменилась. Благодаря этому Прончатов сообразил, что в кино он не был месяца три, а когда смотрел последний кинофильм, то шел в клуб и обратно вечером, то есть в темноте. Все это, следственно, значило, что Прончатов, живя в рабочем поселке Тагар, улицу имени Свердлова при дневном освещении видел год назад во время какого-то собрания. Факт был сам по себе любопытный, и Олег Олегович пришел в хорошее настроение.

Прончатов доброжелательно осмотрел новый дом под шатровой крышей, благосклонно отнесся к детским яслям, которые по его, прончатовскому, приказу перекрыли шифером, пощурился удивленно на новый деревянный тротуар и даже поразился тому, что ворота дома директора лесозавода Мороза оказались покрашенными в мощный зеленый цвет, хотя раньше, кажется, были коричневыми. «Мороз-то эстет!» — иронически подумал Олег Олегович, и в этот самый момент — здравствуйте, пожалуйте! — из зеленых ворот появился сам Александр Николаевич Мороз в домашних туфлях на босу ногу, но в шляпе.

— Олег, подбеги-ка ко мне! — негромко позвал он. — Вон ты как подчапурился — ровно на Первомай!

Морозу было под шестьдесят, тридцать лет из них он директорствовал па Тагарском лесозаводе, и Прончатов к нему подошел охотно. Они пожали друг другу руки, Мороз оглядел Прончатова с головы до ног и вдруг звучно плюнул через свое толстое левое плечо:

— Ни пуха тебе ни пера!

— К черту, Александр Николаевич!

Прончатов пошел дальше скрипучим деревянным тротуаром, продолжая наблюдать за улицей Свердлова и мельком думая о том, что вот и директор Мороз беспокоится за исход профсоюзного собрания. Не дойдя до клуба метров сто, он удивленно остановился, расставив ноги, потрясенный, зацокал по-извозчичьи языком. «Тагар, любушка моя! — подумал Олег Олегович. — И что же с тобой будет дальше, кровиночка!» Это Прончатов дивился тому, что на левой стороне улицы вырос газетный киоск модернистского стиля. Ух ты, ух! Дерева на киоске не было — все стекло да стекло, изнутри смотрели разноцветные обложки журналов, газеты одна над одной висели на прищепочках, а половину блистательного киоска занимала Нюська Нехамова — самая толстая и добрая девка в поселке.

Подумав, Прончатов приблизился к киоску, облокотившись на стеклянный прилавок, озабоченно спросил:

— Нюрк, а Нюрк, ты чего это стоишь, а не сидишь?

— Вам бы только подсмеяться, Олег Олегович! — басом ответила девка и кокетливо закатила глаза. — Где же я сяду, ежели места нет!

— Хороши твои дела, Нюрка! Тебя со всех сторон видать.

Разговаривая с толстухой, Олег Олегович, конечно, хитрил: от прилавка ему хорошо виделось клубное крылечко, к которому уже стекались группки сплавконторских рабочих, а сам Прончатов с клубного крыльца виден не был.

— Ты, Нюрк, теперь живо замуж выскочишь!

Сплавконторские дружно шли на собрание: привалили толпой сразу две смены из механических мастерских, торчали над перилами крыльца здоровенные парни из первой Пиковской бригады, полосатились тельняшки ребят с катеров, а сбоку от крыльца стояла интеллигентная группка служащих, в которой самым высоким человеком был плановик Поляков. Справа от крыльца — аристократы! — стояли неразговорчивые, даже меж собой неконтактные старшины катеров, до такой степени презирающие человечество, что не носили даже форму — на них были небрежные штатские костюмы.

— Ты знаешь, Нюрка, — спросил Прончатов, — чем эта стекляшка хороша?

— Ну чем, ну чем, Олег Олегович? — заранее хохоча, ответила Нюрка. — Вы сроду такой шутник, такой шутник…

Хихикая и кокетничая, Нюрка Нехамова торопливо зыркала глазами по сторонам: неужели никто из девчат не видит, как с ней разговаривает сам Олег Олегович Прончатов, как он улыбается белоснежными зубами, обратив к ней свое распрекрасное лицо?

— Чем же хороша стекляшка, Олег Олегович, чем же? — нарочно привлекая внимание, хохотала Нюрка. — Уж вы скажете…

— А тем, что тебя, Нюрка, видать, а достать нельзя! — ответил Прончатов. — Ты вроде королева.

Пока Нюрка, взвизгивая, как от щекотки, смеялась и заслоняла вспыхнувшее лицо журналом, Прончатов слушал разнобойный разговор на крылечке, до которого от киоска было метров сорок. На Пиковском причале закончили четыреста шестую баржу, токарь Петька Скородумов на собрание пойти не мог из-за «большого градуса», у тех Мурзиных, что жили по Садовой, объелась вехом корова, Лизка Нехорошева вернулась к мужу, у катера номер 18 разносились клапаны, у Колотовкиных намечается свадьба, но народ думает, что ей, свадьбе, не бывать… Потом из глубины крыльца вдруг послышалось:

— …А Олег Олегович и говорит…

Рассказывающий понизил голос, вместо слов стали слышны только их обрывки, а затем раздался жеребячий хохот, и Олег Олегович так и не узнал, что он там такое говорил. «Голяков, так его перетак!» — подумал он, узнав голос рассказчика и представляя его рябое шельмоватое лицо.

— Ты, Нюрка, теперь самая грамотная девка в поселке. Ты, поди, от скуки все газеты прочитываешь?

Прончатов уже спиной слышал знакомый скрип кирзовых сапог, мелкое топотанье парусиновых туфель и шарканье старых, очень стоптанных ботинок. Тяжелые скрипящие сапоги, конечно, принадлежали парторгу Вишнякову, но если Прончатов шел на профсоюзное собрание один, то парторг двигался на народное действо в тесном единении с начальником рейда Куренным и техноруком того же рейда Груниным, сзади прикрывался братьями Голубицыными, а совсем позади шла та самая группа людей, которые присоединились к парторгу толь? ко потому, что он уже шел с четырьмя спутниками. Известно, что толпа притягивает толпу. Однако со стороны шествие вишняковской когорты производило впечатление, и Прончатов рассеянно сказал Нюрке Нехамовой:

— Ну, прощевай, королева, не скучай!

После этого он вернулся на тротуар, расставив ноги, встал на пути Вишнякова.

— Внушительная картина, — бормотал он. — Народное шествие!

В окружении Вишнякова произошли перемены, хотя он сам, конечно, пуще прежнего задрал голову, заскрипел сапогами, а начальник Куренной выпятил вышитую грудь. Первыми сбились с шага братья Голубицыны, потом завилял глазами технорук Грунин, а затем вышитый Куренной не выдержал прончатовского взгляда — он сбился с шага, отчаянно покраснел и, видимо, неожиданно для себя торопливо проговорил:

— Добрый вечер, Олег Олегович!

После вероломной измены Куренного когорта смешалась, те, что были позади, переместились вперед, и, таким образом, возле Прончатова оказались не соратники парторга, а примкнувшие к ним вольные ходоки, которые весело и радостно принялись здороваться с главным инженером и даже окружать его плотным кольцом. Это Олегу Олеговичу не понравилось, и он сумрачно проговорил:

— Проходите, товарищи, проходите!

Прончатов удивленно вскинул брови, когда, отстав от послушно уходящей толпы, Вишняков возвратился к нему. Сапоги парторга теперь скрипели несколько мягче, голова находилась в нормальном положении.

— Олег Олегович, на секундочку, — позвал Вишняков.

На Тагар накатывался теплый и медленный вечер; по-сонному мычали коровы, мягко стелилась пыль, и так ясно звучали голоса, точно разговаривающие сидели в кружке. Висело над клубом, старательно свернувшись, совершенно круглое облако с дыркой посередине.

— Як тебе, Прончатов, в большое уважение вошел! — сказал парторг и посмотрел на главного инженера честными, прямыми, откровенными глазами. — Ты правильно решил проверить себя на народе. Правильное, партийное решение принял ты, Прончатов! — мерно продолжал Вишняков. — За это я тебя уважаю. Есть в тебе смелость, Прончатов!

Под распахнутым пиджаком, на застиранной гимнастерке у парторга скромно поблескивали обтянутые целлофаном колодки к орденам и медалям. Два ордена Красного Знамени, орден Красной Звезды, ордена Отечественной войны двух степеней, медали, медали, медали. Блестяще воевал батальонный командир Вишняков, слыл мастером разведки и ближнего боя; не было в полку человека преданнее воинскому долгу, воинской службе, полковому знамени и полковым традициям.

— Спасибо за доброе слово, Григорий Семенович! — задумчиво сказал Прончатов.

Парторг глядел на Прончатова все теми же ясными, искренними, честными глазами, в которых не было ни подвоха, ни тайной мысли, ни гаденькой неискренности. Ну весь, с головы до ног, был парторг живым воплощением долга, ответственности, человеческой принципиальности и непреклонной целеустремленности. Он молчал, покусывал нижнюю губу; на его серых, усталых щеках лежал отсвет низкого солнца — парторг работал в сутки по восемнадцать часов.

— Ты не думай, Прончатов, что я с тобой примирился, — вдруг сказал он. — Так что ты надежды на мою ласку не держи…

Вишняков по-военному четко повернулся, каблуки щелкнули, прямые плечи застыли как бы в металлическом окладе. И пошел парторг отсчитывать пехотные шаги: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…

Возле клуба шумела, бурлила толпа. Подошла вторая бригада с Пиковского рейда, приехали на грузовике ребята с Ноль-пикета; по-гусиному вытянув шею, уже расхаживал возле клуба руководитель местного оркестра, собираясь играть марши и туши. Однако ни одного человека из рода Нехамовых еще не было у клуба: старый Никита всегда приводил выводок с опозданием. Собственно, всяческие собрания только тогда и начинались, когда в узкой горловине Красного переулка появлялась седая, обрамленная сиянием голова Никиты Нехамова, а за ним — почтительное и принаряженное семейство. В клубе Нехамовы занимали два первых ряда.

Никита садился в центре, клал подбородок на палку, которой в случае недовольства чем-нибудь дробно стучал по полу.

Усмехнувшись, Прончатов повернулся, чтобы пойти к клубу, но успел сделать только один шаг, как ему пришлось резко остановиться: из короткого, узкого переулка вышел человек с квадратными широкими плечами, с висящим над глазами широким лбом и маленькими капризными губами. Человек был одет по-летнему свободно, на ногах желтели модные босоножки, а в руке держал махровое полотенце: человек шел купаться. Заметив Прончатова, мужчина остановился так резко, словно налетел на невидимое препятствие; загорелое его лицо мгновенно покраснело, лоб пересекла трагическая вертикальная складка.

Перед Прончатовым стоял заведующий кафедрой теоретической механики одного из крупных институтов Георгий Семенович Кашлев, приехавший в родные места на летние каникулы.

Пока Олег Олегович Прончатов и доцент Георгий Семенович Кашлев с непонятным выражением лиц глядят друг на друга, автор делает еще одно отступление в прошлое главного инженера Тагарской сплавной конторы. Вспоминая весну тысяча девятьсот сорок третьего года, автор утверждает, что школьников рождения тысяча девятьсот двадцать пятого года Пашевский райвоенкомат…

СКАЗ О ПРОШЛОМ

Школьников рождения тысяча девятьсот двадцать пятого года Пашевский райвоенкомат должен был призвать в армию в апреле, но областной военный комиссариат, учитывая военную ситуацию и нужду действующей армии в офицерском составе, решил призыв десятиклассников отсрочить на три месяца, чтобы получили аттестаты. Был уже разгром немцев под Москвой, была уже позади страшная зима сорок второго — сорок третьего годов с ее метелями и холодами, с низким голосом Левитана, с мерзлой картошкой вместо хлеба и смешной кинокомедией «Антоша Рыбкин».

Готовясь уйти в армию, Олег Прончатов — сын председателя колхоза имени Ленина — жадно смотрел в клубе фронтовые киножурналы, читал центральные газеты, успевая в школе весьма слабо, на уроках военного дела отличался: из мелкокалиберной винтовки бил в «десятку», на лыжной десятикилометровке уступал только остяку Гришке Глазкову, окапывался в снегу мгновенно и ползал по-пластунски мастерски. С фронта он собирался писать Анне Мамаевой и холодными вечерами, спрятавшись от мартовского ветра в палисадник, целовался с ней. Олег обещал Анне вернуться с победой, но она, наслушавшись фронтовых лирических песен, решила пустить его в свою комнату только после полной победы над врагом. «Вот вернешься ты с фронта домой, и под вечер с тобой повстречаемся…» — пела Анна с чувством.

В апреле, когда Олегу исполнилось восемнадцать лет, отец в первый раз в жизни угостил сына крепкой медовухой и до трех часов ночи разговаривал с ним. Олег Олегович Прончатов-старший воевал в империалистическую и гражданскую, был ранен на Халхин-Голе, так что разговор у них был мужской, военный, в котором не было места матери Олега, она до трех часов ночи тоже не спала, тихонько посиживая в кухне и вытирая глаза концом ситцевого платка.

На следующий день Олег опоздал в школу; явился только ко второй перемене, но по коридору шел с таким видом, словно принимал военный парад. Он едва-едва поклонился математику, которого по причине разных болезней в армию не брали, снисходительно поулыбался младшеклассникам, которые провожали его почтительной стайкой, туго закинув голову назад, прошел мимо девчонок-девятиклассниц, затихших при его появлении. В классе он мрачно подошел к своей парте, сел и весь третий урок просидел неподвижно, а в конце урока написал друзьям записку: «Смываемся с занятий!»

На следующей перемене Олег Прончатов и двое его друзей — Гошка Кашлев и Виталька Колотовкин — открыто ушли с уроков. По пути в раздевалку они встретили завуча Тамару Ивановну и вежливо с ней поздоровались, так как завуч была молодая, добрая и красивая. Потом они оделись и неторопливо вышли на улицу, секундочку постояв, решительно двинулись к околице поселка, шагая прямо по лужам.

Весна была в разгаре, хотя в Нарыме апрель почти всегда бывает холодным и ветреным. А тут висело над домами по-весеннему лучистое солнце, снег осел, на улицах журчали ручьи, проклевывались на деревьях почки, резкий воздух пахнул свежей рогожей, и вообще все кругом было таким прозрачным и расширившимся, точно по миру прошли мойщики с мокрыми тряпками.

За околицей деревни стоял большой деревянный сарай, до войны в нем хранили бочки с соленой рыбой и клюквой, а теперь в сарае селились только ветры. В щелки меж досками пробивалось солнце, отражалось в разбитых бутылках, солнечные лучи в пыльном воздухе походили на лучи прожекторов.

— Заходи скорее! — шепнул Олег Прончатов. — Кажется, никто не видел.

В восемнадцать лет Олег Прончатов был нескладен, длинноног, на круглой, остриженной военкоматом голове торчали оттопыренные уши, высокая фигура была до нелепости костиста, но он уже был широкоплеч, шея уже обрастала продолговатыми мускулами. За высокий рост и костистость Олега в школе звали Дрын.

— Спички давай! — опять шепотом сказал Олег. — Свечка у меня.

Гошка Кашлев и Виталька Колотовкин осторожно подошли к пустой бочке, перешептываясь и переглядываясь, достали по коробке спичек, затихли в нерешительности. Гошка Кашлев был широкий, приземистый, голова у него была большая, расширяющаяся вверху, за что он носил кличку Налим; Виталька Колотовкин не был ни тонким, ни низким, прозвище имел Щекотун, так как к Виталькиным бокам или к пяткам нельзя было и пальцем прикоснуться: он немедленно валился на спину, верещал пронзительным поросячьим визгом.

— Часы я достал! — сказал Олег. — Зажигай свечку, ребята!

Когда свечка разгорелась, стало слышно, как трещит ее серый фитиль. В сарае все-таки пахло рыбой, слежавшейся пылью, от солнечных лучей, похожих на лучи прожектора, сарай казался колеблющимся, призрачно невесомым, словно был растворен в солнце. Лица ребят бледнели, покрывались таким же серым налетом, какого цвета был заброшенный сарай, в молчании зыбко пошевеливался страх ожидания. На щеках Витальки Колотовкина рдел тугой лихорадочный румянец.

— Бросим жребий, друзья! — дрогнувшим голосом сказал Олег, вынимая из коробки три спички. — Длинная — первый, покороче — второй, совсем короткая — третий.

Судьба сыграла с ребятами злую шутку: самому робкому из них — Витальке Колотовкину — выпала доля первому принять мучения, самому отчаянному, Олегу Прончатову, — последнему. Держа спички в пальцах, не решаясь бросить их, парни молча глядели друг на друга, сильнее прежнего побледнев, опустили головы. Несколько секунд они были неподвижны, затем Олег закатал рукав телогрейки, обнажив тонкую белую руку, шепотом приказал:

— Гошка, давай палочку!

Налим-Кашлев нашел толстый прутик, примерив его к горящей свечке, установил торчком так, чтобы верхний конец был посередине пламени. Затем он отошел назад и тоже закатал рукав телогрейки.

— Виталька, начинай! — крикнул Гошка. — Ну, чего ждешь!

У Колотовкина дрожали руки и ноги, лицо было бледным до синевы. Он сонными, неверными движениями засучил рукав вытертой, прожженной в нескольких местах шубенки, затравленно оглянувшись на Олега, пошел к бочке так, словно его тащили незримыми канатами. Остановившись, он тоненько, жалобно простонал.

— Трус! — крикнул Олег.

Скривив лицо, весь сжавшись, заранее открыв рот, Щекотун лунатическим движением поднес обнаженную руку к свечке и в то же мгновение закричал страшным коровьим голосом. В пустом сарае, в тишине голос резанул уши Олега и Кашлева, они инстинктивно сжались, отступили от бочки, испуганно замерли, но Налим-Кашлев шепотом считал: «Раз-два-три…» Когда он сказал «шесть», Щекотун перестал кричать, закатив глаза, плавно и мягко, но так быстро, что Олег не успел подхватить, упал на спину. В сарае душно запахло паленым мясом.

— Не выдержал! — крикнул Кашлев. — Всего шесть секунд!

В сарае вдруг сделалось темно: солнце, видимо, на минуту забежало за легкую тучу, по всему Тагару прокатилась рваная голубоватая тень. Показалось, что свеча загорелась ярче, в ее колеблющемся свете глаза Олега стали зелеными, кошачьими, а лежащий Колотовкин застонал громче прежнего.

Ребятам было по восемнадцати лет, Гошка Кашлев, недавно побывав у вдовой солдатки, узнал, что такое женщина, через три месяца их брали в армию, в газетах войной пылали страницы, но сейчас у Прончатова и Кашлева были мальчишечьи лица, детская жестокость светилась в глазах, дух соревнования распирал их, словно на футбольном поле. Они пренебрежительно поглядели на лежащего Витальку Колотовкина, одинаково хвастливо передернули плечами и высокомерно улыбнулись.

— Твоя очередь, Налим! — сказал Олег. — Считать буду я.

Злым, мстительным, жестоким парнишкой был Гошка Кашлев, но в смелости и упрямстве не уступал Олегу Прончатову. Он ядовито улыбнулся, ссутулившись, звериной косолапой походкой подошел к горящей свече. В то мгновение, когда огонь лизнул живую плоть, его лицо потеряло детскость — четко проступили на нем будущие сильные, волевые складки, распух мясистый нос, глаза превратились в узкие, жестокие щелочки, а зубы он так стиснул, что рот распух. Страдая, он что-то шептал, приговаривал.

— …семь, восемь, девять, десять… — считал Олег, — одиннадцать…

Крупные мутные слезы текли по лицу Гошки, скрученный судорогой, бормочущий нечленораздельное, он был жалок, как раненое животное.

— …двенадцать…

Следующее число не вышло: Кашлев хватанул ртом воздух и медленно повалился на спину, но не мешком, как Виталька Колотовкин, а твердым, прямым бруском. Две-три секунды стояла пьяная качающаяся тишина, затем Олег бросился к Гошке, поднял вялую руку товарища — сквозь закопченность кожи проглядывали связки кровоточащих сухожилий. От этого у Олега плавно-плавно закружилась голова. Еще через несколько мгновений Кашлев пришел в себя, суетливо вскочив, сквозь боль крикнул:

— Сколько?

— Двенадцать.

Олегу было труднее других. Если бы испытание по жребию досталось ему первым, он не был бы переполнен страхом Колотовкина, волю не ослабили бы звериные страдания Кашлева. Олег шел к свече с двойным страхом, с двойной тяжестью ожидания боли. Он поднес руку к пламени, страдая, заскулил сквозь стиснутые зубы. На шестой секунде он впился зубами в мякоть левой руки, раздирая кожу, давился соленой кровью. Потом он тихонечко, про себя, заплакал…

— …пятнадцать! — четко сказал Гошка Кашлев. — Шестнадцать…

Падая на спину, Олег инстинктивно боялся удариться о землю затылком, подставляя под себя ноги, задом добежал до противоположной стены сарая и всей спиной ударился о нее. Здесь он потерял сознание, а пришел в себя оттого, что Виталька Колотовкин восторженно вопил:

— Семнадцать, семнадцать! Рекорд, рекорд, рекорд!

Шатаясь от боли, Олег вернулся к бочке, осторожно потушил свечку, затем тихонечко вышел на улицу. Рваная тучка унеслась на юго-запад, за Кетью бежали по кедрачам вишневые тени, солодкий ветер дул в потное лицо. Он был настоян на сыром снеге, еловых шишках и талой воде, и Олег жадно хватал воздух растрескавшимися губами. Он боялся посмотреть на руку: казалось, что до локтя ее нет.

— Бинты! — крикнул Олег. — Бинты, йод, мазь. Живо, Колотовкин!

Перевязав ожоги, с трудом натянув на бинты рукава телогреек, ребята медленно двинулись в сторону поселка. Впереди, согнувшись, шел Олег, за ним ковылял Виталька, последним мрачно переваливался с ноги на ногу Гошка. Он зло сопел, шепотом матерился, время от времени поднимал голову и смотрел в спину Олега сощуренными глазами — таким злым, неуживчивым, самолюбивым парнем был Кашлев, что никому не прощал удачи. Счастливых соперников он никогда не прощал, а если случалось ему поддаться в драке, то не успокаивался до тех пор, пока за кровь не платил кровью, за царапину — царапиной.

Когда ребята прошли с полкилометра, Гошка остановился, гневно дыша, поднял с земли тяжелую палку.

— Дрын, сволочь, — пробормотал он.

Олег не услышал угрозы. Счастливый, он шел горделивой походкой, поглядывая на Тагар, мечтал о том, как болтливый Виталька Колотовкин растреплет по всей школе о случившемся. Так что уже завтрашним утром, проходя мимо Аньки Мамаевой, Олег посмотрит на нее, как на пустое место, наказывая строптивую девчонку за то, что не пускает в комнату. Потом он сладостно представил, как почтительно будут посматривать на него малыши, как умоются черной завистью соклассники и как бросит на него восторженный взгляд завуч Тамара Ивановна — добрая, красивая, молодая девушка. От всего этого боль в руке казалась пустяковой, прошлые страдания — смешными.

— Дрын, сволочь, гад! — громко повторил Гошка.

Радостный Олег и на этот раз остановился не сразу — он сделал еще несколько крупных шагов, чуточку задержавшись, благодушно спросил:

— Ты чего бормочешь, Налим?

— А тебе какое дело, сволочь! — быстро ответил Гошка. — Идешь, гад, и шагай себе, пока не схлопотал по шее!

Они стояли на белом снегу меж сельповским сараем и огородами, на них щедро лилось апрельское солнце, у ребят были еще бледные, запавшие от боли щеки, но Олег, забыв о сожженных руках, мгновенно бросился на Гошку. Они покатились, продавливая снег, и там, где прокатились их сцепившиеся тела, оставались мутные лужицы. Парни дрались молча, как два зверя, а Виталька Колотовкин, ухая и стеная, бегал вокруг них.

— Ну хватит, ну довольно, ну хватит…

Драка была жестокой: то Олег оказывался на Гошке и молотил его тяжелыми кулаками, то Гошка оказывался на Олеге и бил его короткими, тупыми ударами. Затем они опять сцеплялись, катились, скрежеща зубами, выплевывали снег и куски прошлогодней травы.

— Ну, голубчики, ну, родные, милые…

Но ребята дрались еще минуты три, потом наконец все остановилось. Олег Прончатов сидел верхом на Гошке Кашлеве, держал обе руки на его горле, а коленями прижимал распятые руки к земле. И так велико было великодушие Олега, так он был переполнен счастьем побед, что добродушно крикнул:

— Сдавайся, Гошка! Наша взяла!

Извиваясь, силясь подняться, плача от унижения и боли в руке, Кашлев с трудом повернул голову, хватил губами из лужицы талую воду и вдруг затих, опав всем телом. Это было странно, непонятно, не в характере Налима, и, охваченный предчувствием опасного, Олег вдруг тоже притих. Ох как были страшны глаза Гошки!

— Ну погоди, Прончатов! — прошептал Гошка. — Отец говорит: «Немцы одолеют, мы вас всех, коммунистов, перевешаем!..» Ну погоди, Прончатов!

Олег услышал, как тихо в мире. Не шипел паром лесозавод, не гудели катера сплавконторы, не грохотал сырым деревом Пиковский лесопункт: наступил обеденный перерыв. Тихо, тихо было в тыловом Тагаре. Около пяти тысяч километров отделяло его от фронта, солдатские письма-треугольники шли с зимней почтой до Тагара две недели, первый раненый тагарец Андрей Базуев добирался от Москвы до родного дома три недели, из которых неделю шел пешком от Томска до Пашева.

— Так, Кашлев! — прошептал Олег.

Олег Прончатов с сыном спецпереселенца — так называли бывших кулаков — Гошкой Кашлевым учился с первого класса, лет пять они сидели на одной парте, в один месяц и день вступили в пионеры, потом — в комсомол; они вместе ездили на рыбалку, тайком от родителей убегали на охоту, плечо в плечо дрались с ребятами Буровского хутора, списывали друг у друга уроки. Гошка Кашлев был злым, неуживчивым, вздорным парнем, но вернее друга, чем он, у Олега не было — ни в драке, ни в тайне, ни в учебе.

— Я не знал, не знал, что ты такой… — потерянно повторил Олег. — Ты чего же это, Гошка! Ты как же это, Гошка!

Он страдал физически. Апрельский холод был на дворе, но лоб Олега покрылся потом, погуживал ветер, но ему пришлось распахнуть телогрейку, рука невыносимо болела, но боль под сердцем была сильнее. Давнее, полузабытое, кошмарное поднималось из глубин памяти… Не то просторные сени, не то темная комната; запах вялого от тепла сена, ускользающий шепот отца и оголенное белое плечо матери. «Идут!» — слышал Олег, и мутная волна страха поднимала его голову с подушки. Опасное бряцание дверной щеколды, задыхающийся скрип половиц, освещенный спичкой движущийся кадык на шее отца. За стенами возился, умащивался, как курица в гнезде, страх, потом — выстрел, выстрел, еще выстрел. Утробный стон отца, крик матери, крик за стенами: «Собака, коммунист!»

— Вставай, Кашлев! — тихо сказал Олег. — Вставай, хочу посмотреть тебе в глаза…

Он все еще не верил происшедшему, хотя чувствовал, как на его плечи наползает рваная тень от темного облака. Взрослел, на глазах взрослел Олег Прончатов, глядя на медленно поднимающегося с земли Гошку. Значит, между ними были не только школа и поселок, не только дружба и драки, разговоры и шалости, а другое — тайное, чужое, кровавое. Было, значит в мире что-то такое, что было сильнее Гошки и Олега, всей их мальчишеской жизни.

— Гошка! — прошептал Олег. — Ты чего же это сказал, Гошка?

Лицо Кашлева перекосил страх, осунувшееся, оно вдруг сделалось таким, каким его никто никогда не видел, — взрослым, страдальческим, жалким. Затем у него затряслись, запрыгали губы. Он попятился, согнувшись в три погибели, вдруг резво побежал в сторону деревни. Бежал он хромоного, так как проваливался в снег, потом упал, распластался, вскочив, побежал опять. Кашлев казался уже маленьким — со спичечный коробок, — когда упал вторично. На этот раз он лежал на мокром снегу, наверное, минуту, затем, поднявшись, затрусил дальше.

Вернувшись к настоящему Олега Олеговича Прончатова, автор видит его стоящим на тротуаре против друга детства Георгия Семеновича Кашлева. Тротуар был узок, на нем было трудно разойтись людям, которые, встречаясь, никогда не здоровались, и они смотрели друг на друга, раздумывая, как поступить…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СКАЗА О НАСТОЯЩЕМ…

Они смотрели друг на друга, раздумывая, как поступить, ничего хорошего придумать не могли, и дело кончилось тем, что, засвистав фальшивый мотивчик, Прончатов пошел на Кашлева, а Кашлев на Прончатова. Чуть не задев друг друга локтями, главный инженер Тагарской сплавной конторы и заведующий кафедрой теоретической механики разошлись на узком тротуаре и спокойненько двинулись дальше: один на отчетно-выборное профсоюзное собрание, второй — на реку купаться.

Меж ними было уже метров десять, когда Прончатов остановился, сосредоточенно почесав подбородок, подумал о том, что парторг Вишняков — уникальное явление, если умудрился за пятнадцать лет ни капли не измениться. Понятно, что мысль была вызвана встречей с Кашлевым, который пять лет назад вступил в партию, а его отец — матерый кулак — привез с фронта полный букет боевых орденов и теперь бригадирствует в колхозе. А вот Вишняков оставался Вишняковым.

Часы показывали восемь. Прончатов круто повернулся, заложив пальцы за борт пиджака, легкой, прогуливающейся походкой направился к клубу. Он был ради собрания одет в строгий черный костюм, белую сорочку и черные туфли с острыми носками. Когда Прончатов приблизился к крыльцу, рабочие повернулись лицами к нему, поздоровавшись хором, образовали проход в двери. Не имея возможности здороваться с каждым отдельно, Олег Олегович отвесил сдержанный общий поклон, поднявшись на крыльцо, по длинному коридору прошел в кабинет директора клуба, где сначала сел на дерматиновый диван, а уже потом сказал:

— Добрый вечер, добрый вечер, товарищи!

За столом сидела руководящая сплавконторская тройка: парторг Вишняков, председатель завкома Иван Фомичев и комсомольский секретарь Сергей Нехамов. Когда Прончатов вошел в кабинет и сел на диван, Иван Фомичев — однорукий человек с обожженным лицом — оживленно поднялся, подбежав к Прончатову, наклонился.

— Здоров, здоров, Олег Олегович! — радостно закричал он. — Куда ты пропал, мил человек, если до тебя дело есть? Мы тут будущий состав завкома подрабатываем. Присаживайся, Олег Олегович, позыркай, чего мы тут накропали…

На этих словах Иван Фомичев осекся: Прончатов глядел на него пустыми глазами, а нижняя губа у него насмешливо оттопыривалась.

— Что ты, Иван Матвеевич, — любезно сказал Прончатов. — Какое я имею право вмешиваться в дела общественных организаций? Ты уж уволь меня, Иван Матвеевич, уволь!

Иван Фомичев растерянно замолк. Добрый, общительный, свойский парень, он никак не мог понять, чего это не поделили такие хорошие, замечательные люди, как главный инженер и парторг. С Олегом Прончатовым Ванюшка Фомичев учился в одной школе, однако женат он был на дочери Вишнякова; Олег Прончатов когда-то рекомендовал калеку Фомичева на пост председателя завкома, а Вишняков за него, однорукого, писал доклады и выступления… Так чего же они ссорятся, почему глядят друг на друга сурово, отчего никто из них не улыбнется в ответ на добрую, наивную, славную улыбку Ивана Фомичева?

XII

Как полагается на любом собрании, выбрали рабочий и почетный президиум, проголосовали за регламент, утвердили руководящие органы собрания, немного пошумели по тому поводу, что доклад длинен. Затем, как и полагается, рабочий президиум долго занимал свои места, а выбранный в него Никита Нехамов из первого ряда прокричал заносчиво:

— Не хочу от своих отбиваться! Уж если в президиум, так выбирай всех Нехамовых!

Собрание охотно засмеялось давно известной реплике старика, две стесняющиеся работницы рейда наконец решились взойти на сцену, и уж тогда Иван Фомичев поднялся на фанерную трибуну. Все наконец пришло в норму, и Олег Олегович, тоже дружно выбранный в президиум, принял ту позу, в которой всегда сидел на собраниях. Для этого Прончатов свободно положил руки на стол, ноги вытянул, расслабленной спиной оперся на спинку стула, ибо именно в такой позе он мог, не шевелясь, просидеть два часа, поражая терпением даже выдержанных заседальщиков.

Как водится в поселковых клубах, висела под потолком люстра со стекляшками из бутылочного стекла; шесть деревянных колонн подпирали — бог знает зачем — потолок, желтые панели опоясывали стены, к которым никто и никогда не прикасался спиной. Стулья были канцелярские, соединяли их в ряды толстые кедровые планки. Светом со сцены было хорошо освещено только несколько первых рядов, где сидели Нехамовы, одетые в однообразные шевиотовые костюмы и без галстуков, так как старый Никита презрительно называл их «селедками». Женщины нехамовского рода располагались во втором ряду — им капризный глава семейства отводил отнюдь не первое место в жизни.

Дотошно, внимательно осмотрев зал и людей, Прончатов начал подремывать под мерное поскрипывание рассохшихся стульев; впрочем, он на лету поймал из доклада несколько цифр, обратил внимание на то, что под руководством профсоюзной организации повысилась трудовая дисциплина, но остального не слушал, так как ничего нового Ванюшка Фомичев ему сообщить не мог, и весь доклад Олег Олегович думал о том, как в последнее воскресенье месяца устроить себе охоту и рыбалку. На этот раз он пригласит механика Огурцова, покажет ему, взяв предварительно клятву о неразглашении тайны, заветное Долгое озеро. Прончатов прихватит новое ружье, две заграничные блесны, и все будет так хорошо, как никогда не бывало. Перипетии рыбалки и охоты Прончатов обдумывал до тех самых пор, пока доклад не закончился. Народ зашумел, задвигался, и временно председательствующий парторг Вишняков торопливо прокричал:

— До начала перерыва мы имеем возможность предоставить слово двум выступающим. Слово имеет товарищ Семеновских!

Зал длинно и охотно заржал. Вот уже лет десять не было в Тагаре собрания, на котором бы первым не выступил пожилой счетовод из бухгалтерии Анипадист Григорьевич Семеновских. Поэтому зал скрипел стульями и ржал, раздавались аплодисменты и выкрики, в задних рядах грузчики наяривали каблуками по полу, когда Семеновских быстро, пригнувшись, как под пулеметным огнем, шел по проходу к трибуне.

— Тихо, товарищи, тихо!

Семеновских, страдая от волнения, забирался по ступенькам на трибуну. Рот у старикашки был по-рыбьи открыт, грудь высоко подымалась и с хрипом опадала, руки, ухватившиеся за трибуну, так дрожали, что фанера подергивалась. А в зале, в шестом ряду, сидела светленькая старушка в очках, со старинным гипюровым шарфом на плечах: жена счетовода. Она судорожно стискивала руки, вытягивала к президиуму тонкую шею, издали Прончатову казалась как бы распятой. Он болезненно дернул губой.

Смешно, нелепо, трогательно, но старый счетовод Семеновских жил полно и радостно только от собрания к собранию. Уже за две недели до очередного из них жена Семеновских приходила в продовольственный магазин, смиренно выстояв длинную очередь, жеманно обращалась к продавщице: «Милостиво прошу простить меня, но Анипадист Григорьевич двадцать шестого выступает на собрании, так нельзя ли для него купить кефиру?» В эти же дни старики выходили гулять вечерами по центральной поселковой улице, надев самое лучшее; шли под руку тихие и сияющие, а встретив знакомых, жена говорила: «Вы ведь знаете, что Анипадист Григорьевич выступает. Поэтому нам надо много гулять. У мужа слабая нервная система!»

За две недели ожидания Семеновских удивительно молодел. Его глаза блистали демонически, походка убыстрялась, твердела до такой степени, что Прончатов начинал узнавать его шаги в коридоре, а на службе счетовод работал так много и хорошо, что его хвалили.

В день собрания, за те минуты, пока приходилось в зале ждать выступления, Семеновских старел сильнее прежнего. Рассказывали, что перед выступлением старик иногда терял сознание и жена давала ему нюхать загодя прихваченный из дома нашатырный спирт, но счетовод все равно бледнел, ронял на пол каллиграфически написанную речь и старел на глазах, точно с него смывали блеск молодости и энергии.

Сегодня повторялось знакомое: постаревший, дрожащий Семеновских поднялся на трибуну, прыгающими пальцами развернул тетрадочку, не найдя начала речи, тоненько, по-детски ойкнул, отчего у него свалились очки. А зал рычал от восторга, скрипел стульями, в задних рядах раздавался жеребячий рев, летели под потолок кепки, визжали девчата.

— Тихо, ну тихо же!

Внешне спокойный, начальственный, Прончатов страдал от жалости к старику. Выждав еще несколько секунд и увидев, что председательствующий с залом справиться не может, Олег Олегович начал медленно подниматься с места. Встав во весь рост, он не сделал ни жеста, не произнес ни слова, но собрание стало волной притихать. Тишина от первых нехамовских рядов прокатилась к середине, как бы покачавшись, медленно докатилась до самого последнего ряда, где сидели самые злые и отчаянные мужики. Когда сделалось совершенно тихо, Прончатов так же медленно сел на место.

— Начинай, товарищ Семеновских! — обрадованно прокричал Иван Фомичев. — Используй свой регламент!

Слушать старика Олег Олегович просто не мог: счетовод, запинаясь, говорил такое, чего понять было нельзя. Тетрадь от волнения он раскрыть так и не смог и потому делал страшные для самого себя минутные паузы. Так что Олег Олегович от Семеновских отвернулся, вынув из кармана блокнот, начал рисовать домики, а когда страдания счетовода приблизились к концу, Прончатов, вырвав страницу, написал на ней несколько слов и передал бумагу председательствующему.

— Исходя из фактов, — неожиданно ясным голосом сказал Семеновских, — нужно улучшить учет горюче-смазочных материалов. — Он вдруг ораторским жестом выкинул руку, тонким дребезжащим голосом выкрикнул: — Я сказал все, что мог, пусть другой скажет лучше!

Торопливо спустившись с трибуны, счетовод сел на место, два-три раза судорожно передохнув, посмотрел на жену счастливыми, сияющими глазами. Она радостно затрясла головой и положила пальцы на локоть мужа. Страдания Семеновских закончились, опять наступило радостное время; теперь каждый вечер супружеская пара будет гулять по Тагару, при встрече со знакомыми она будет спрашивать: «Вы слушали выступление Анипадиста Григорьевича? Он очень смело критиковал руководство!»

— Слово имеет начальник планового отдела товарищ Поляков!

Из десятого ряда вышел плановик, сутулясь и не обращая внимания на зал, поднялся на трибуну, развернув крошечную бумажонку, проговорил неприятным, каркающим голосом:

— Довожу до вашего сведения, товарищи, положение сплавконторы на сегодняшний день, — Поляков замолчал, разбираясь в своей бумажонке; он несколько раз перевернул ее, чему-то недовольно хмыкнул, но в зале стояла строгая тишина. Люди напряженно, терпеливо ждали, так как от бумажки плановика зависел каждый человек. Если Поляков скажет, что Тагарская сплавная контора не выполнит месячный план, все, кто сидит здесь, лишатся премиальных — солидной суммы при хороших средних заработках. Поэтому люди на плановика глядели внимательно, ждали его слов с нетерпением, поэтому и Поляков позволил себе длинную паузу.

— На сегодняшний день сплавная контора выполнила месячный план, — кисло сморщив губы, сказал Поляков. — Предварительные подсчеты показывают, что за оставшиеся дни будет дано сверх плана восемь тысяч кубометров леса…

Дальше голос Полякова не был слышен — в зале раздались аплодисменты и крики; задубелые ладони гремели, визжали девчата, грузчики звенели стальными подковками сапог, кто-то в задних рядах по-сычиному ухал, кто-то хохотал басом. Радостно аплодировал Полякову главный комсомолец Сергей Нехамов, однорукий Фомичев топал ногами, радостно улыбалась начальник производственного отдела Сорокина и самоотверженно приветствовал успех родного коллектива парторг Вишняков. А в первых рядах, где сидели Нехамовы, тоже было оживленно, хотя сам старик, конечно, не аплодировал, не кричал, не ухал, а только разрешающе улыбался. Однако его родичи солидно, дружно прихлопывали ладошками, не снисходя до проявления бурного восторга.

XIII

Главного инженера Прончатова в состав завкома выдвинул сам бывший завком в общем списке. По алфавиту Олег Олегович шел восьмым, так что в половине одиннадцатого приближалась минута, когда его кандидатура должна была обсуждаться для внесения в список для тайного голосования. Сейчас обсуждали слесаря Коломейцева.

Пока перечисляли достоинства и недостатки Коломейцева, Прончатов принимал начальственно строгий вид. Для этого он круто вздернул подбородок, губы сжал, пальцы собрал в кулаки, а глядеть стал на противоположную стену, где были пробиты четыре квадратных отверстия для киноаппаратов. Он посматривал на них, неторопливо думал о том, что все-таки добьется установки широкоформатной аппаратуры; если директору лесозавода Морозу хорош и обычный экран, если председатель поселкового Совета наплевательски относится к техническому прогрессу, то… В общем, мелкие, мелкие были мысли, ход самих рассуждений примитивен…

— Следующая кандидатура — главный инженер Прончатов Олег Олегович! — выкрикнул председательствующий Иван Фомичев. — Какие будут мнения, товарищи?

— После этого в довольно шумном зале вдруг наступила глубокая, длинная, сквозная тишина; скрип стульев затих, потом отчетливо послышался чей-то протяжный вздох. Это было странно, неожиданно, так как раньше после каждой названной кандидатуры сразу раздавались крики: «Даешь!» — и гремели дружные аплодисменты. Теперь же в зале не раздалось ни звука, не произошло никакого движения, и Прончатов заметил, как парторг медленно наклонился вперед, а начальник рейда Куренной торопливо обернулся.

— Кто имеет слово, товарищи?

Еще несколько секунд постояла тишина, а потом в задних рядах послышался тихий удивленный голос:

— А чего тут обсуждать, ведь это Олег Олегович…

— Значит, замечаний не будет?

— Не будет! — по-прежнему удивленно ответили из зала. — Голосуй, Фомичев!

Взволнованный каждой частичкой своего большого тела, сидел Прончатов и не мог найти силы для того, чтобы отнять пальцы с лица, положить их на стол и снова сжать в кулак. Он и не предполагал никогда, что такую полную, абсолютную, ослепительную радость может принести ему просто голосование на профсоюзном собрании. В прончатовскую горячую голову лезли бог знает какие возвышенные мысли, сердце билось взволнованными толчками, и в ушах продолжал звучать голос: «А чего тут обсуждать, ведь это Олег Олегович…»

— Против — нет, воздержавшихся — нет! Единогласно, товарищи!

И собрание потекло дальше ровной проторенной дорожкой. Вслед за Прончатовым обсудили бурно кандидатуру бригадира Рахтанова, затем минут пять дебатировали фамилию веселого и смешного грузчика Уфимцева, а после внесения в список для тайного голосования фрезеровщика механических мастерских Яковлева и самого Ивана Фомичева председательствующий Вишняков снова объявил перерыв для тайного голосования. Зал обрадованно заревел и бросился к буфетам, которые начали работать в фойе и на дворе клуба.

Подумав, Олег Олегович пошел вслед за всеми, так как главной достопримечательностью обоих буфетов было пиво жигулевское, которое в Тагар завозили только во времена больших торжественных собраний да на два праздника — Первомай и годовщину Октября. Буфеты с жигулевским пивом сплавщики брали штурмом, при этом они хитрили, ловчили, нахальничали, вступали в конфликты и раздували давнишние ссоры. Именно возле буфетов с пивом возникали межцеховые противоречия: грузчики с рейда кричали, что рабочие механических мастерских «паразиты», а последние, в свою очередь, «паразитами» считали рабочих орса и пристани. Одним словом, шумно, скандально было возле буфетов, и Прончатов, наблюдая за сплавщиками, ходил себе по фойе и посмеивался. Пива он терпеть не мог, китайские мандарины его не интересовали, как и копченые колбасы.

Работал в клубе и третий, самый маленький буфет — для президиума и членов счетной комиссии, в этом буфете стояла полная тишина и наблюдался образцовый порядок, хотя имелись и свои трудности. Здесь, кроме пива, были в продаже коньяк и водка, так как предполагалось, что члены президиума обладают высокой сознательностью. И устроители буфета не ошиблись: никто из членов президиума и даже счетной комиссии к спиртным напиткам не притронулся, хотя каждый из мужчин желал попробовать коньяк, который, подобно пиву, завозили в Тагар только во время больших праздников. Однако каждый стеснялся быть первым, каждый вопросительно посматривал в сторону непьющего парторга Вишнякова. И так как он пример не подал, члены президиума позволили себе взять только по бутылке фруктовой воды и по двести граммов редкой в Тагаре докторской колбасы.

Члены президиума неторопливо закусывали, когда в их отдельную комнату, то есть в клубную гримировочную, неторопливо вошел Прончатов. Повернув голову назад, он на ходу разговаривал с кем-то, оставшимся за дверью, — судя по голосу, с Яном Падеревским, — потом кивком головы отпустил своего невидимого собеседника и уж тогда окончательно оказался в комнате. Мельком, даже небрежно посмотрев на буфет, Олег Олегович покрутил в воздухе растопыренными пальцами и холеным голосом сказал:

— Сто граммов коньяку и три порции икры без бутербродов.

Донельзя озабоченный Прончатов сел на пыльный диван, подумав секундочку, поочередно оглядел членов президиума и счетной комиссии.

— Сергей Нехамов здесь самый молодой, — вежливо сказал он. — Ему придется поехать на Ноль-пикет. Опять не идет крепеж!

Во время этих слов Олег Олегович принял из рук буфетчицы поднос с икрой и коньяком, по-гурмански покрутив пальцами над фужером, медленно выцедил коньяк и закушал его тремя порциями икры. Покачав головой, Прончатов проговорил вполголоса: «Прелестно!» — после чего встал и вышел из гримировочной.

Плотно притворив за собой дверь, оказавшись в полусумраке кулис, Прончатов оперся спиной о стенку и, представив себе, что произошло в гримировочной после его ухода, сладостно улыбнулся. Он точно наяву видел, как дружно подошли к буфету четверо рабочих из президиума, на глазах у парторга заказали по стакану коньяку и потребовали по пять порций икры без бутербродов, так как все четверо президиумских сидельца зарабатывали больше главного инженера да еще держали дома богатое натуральное хозяйство.

Обдумав свои дальнейшие действия, Олег Олегович через запасный ход вышел из клуба, постояв немного на свежем воздухе, поднял руку — тут же раздался приглушенный грохот колес, из-за угла клуба выскочил на легкой двуколке Гошка Чаусов. Ради профсоюзного собрания на нем был черный пиджак от хорошего костюма, но брюки оставались те же — продранные и прожженные.

— В контору, — сквозь зубы сказал Прончатов. — Погоди-ка минутку…

Две сильные электрические лампочки горели над фасадом клуба, шесть фонарей и десятки окон освещали улицу Свердлова, так как в поселке никто не спал, ожидая окончания профсоюзного собрания. Мало того, площадь перед клубом была заполнена молодыми людьми, которые ловчили попасть на обязательный после собрания концерт и танцы. Так что Прончатов, устраиваясь на кожаном сиденье, с большим интересом разглядывал толпу.

Олег Олегович еще час назад заметил, что механик Огурцов тихонечко, хоронясь за нелепыми колоннами, выбрался из клубного зала, даже строил предположения, куда мог направить стопы молодой инженер, а вот сейчас увидел, что хитроумный Эдгар Иванович расхаживает по травушке-муравушке, да не один — на расстоянии полуметра от него прогуливалась та самая женщина, с которой Прончатов, по мнению Тагара и общественных организаций, нарушал моральный кодекс. Света в узком переулке не было, но Олег Олегович все равно разглядел белые туфли, белую блузку и белую полоску зубов на загорелом лице. «Скучает племянница-то!» — подумал Прончатов и, выждав момент, когда механик и женщина повернутся к нему, двинулся им навстречу.

Пахло черемухой, нагретым за день деревом, речной волглостью; в ближнем доме работал радиоприемник, сладкая ночная музыка лилась приглушенно.

— Нехорошо, товарищ Огурцов, нехорошо! — осуждающе сказал Прончатов. — Пренебречь профсоюзным собранием… Ах, ах!

Однако на механика Прончатов не глядел — бесцеремонный, пронизывающий взгляд главного инженера был устремлен на племянницу, которая шла чуть впереди Огурцова. Нет, она не ускорила шаги, но все-таки оказалась к Прончатову много ближе, чем механик, и он насмешливо подумал: «Они, пожалуй, правы! Именно с такой женщиной…»

— Стыдно, товарищ Огурцов, антиобщественно, — машинально продолжал Олег Олегович. — Как же так, а?

В женщине не было ничего особенного, но в то же время в ней было все. Круглые колени, высокая грудь, длинные бедра, красивые ноги — это было обычно, это в избытке демонстрировали современные городские девчонки, но вот таких свирепо счастливых глаз, такого безмятежного выражения лица…

— Здравствуйте! — сквозным, текучим голосом сказала женщина.

Бог ты мой! Смех-то смехом, шуточки-то шуточками, но Олег Олегович чувствовал себя так, точно стоял на сквозном ветру — нечто такое дуло в лицо, нечто непонятное лилось в глаза.

Луна, голубушка, висела прямо над головой женщины, пахло одуряюще какими-то странными духами, белая полоска меж губами женщины стала совсем широкой, а она сама так прямо и вызывающе глядела на Прончатова, что ему пришлось как бы удивленно развести руками и как бы вспоминающе сказать:

— Постойте, постойте, да не встречались ли мы с вами у Каминского?

— Встречались! — охотно ответила женщина. — А зовут меня Евгения Михайловна.

— Прончатов!

Он думал, что стиснет пальцы, но ему ничего не досталось — только холодные скорлупки ногтей оказались в руке Олега Олеговича да от приблизившейся Евгении Михайловны пахнуло душистым теплом. Именно поэтому Олег Олегович совершенно неожиданно для себя отступил от женщины на один шаг.

— Ну, до свидания, до свидания, Евгения Михайловна, — снисходительным тоном попрощался Олег Олегович и, резко повернувшись, пошел к двуколке, и уже через две-три секунды у Прончатова был такой вид, словно на свете не существовало никакой Евгении Михайловны.

— Пшел! — приказал он Чаусову. — Пошевеливайся, пошевеливайся!

Через десять минут Олег Олегович подъехал к конторе, приказав Чаусову ждать, пошел по длинному и темному коридору в свой кабинет. В приемной сидел бессонный дежурный, при появлении главного инженера он поднялся и доложил:

— Телеграмма из области. Получена в двадцать часов двадцать пять минут.

Олег Олегович неторопливо прочел: «Понедельник приезжают сплавконтору секретарь обкома Цукасов зпт заведующий промышленным отделом Цыцарь тчк Приготовьте развернутое сообщение делах конторы зпт форсируйте безусловное выполнение месячного плана зпт разработайте предварительные мероприятия выполнения плана следующего месяца тчк Инструктор обкомпарта Белов…»

Прончатов сдержанно улыбнулся. «Молодец Петька Белов! — подумал он о своем старинном приятеле — инструкторе обкома. Потом он вопросительно поднял брови. — Почему, интересно, надо было разрабатывать план на следующий месяц? Для кого? Для себя или для товарища Цветкова?»

— Ба-ба-ба! — вслух произнес Прончатов. Ну и жестоким же сделалось лицо Прончатова; с таким лицом нож в зубы и на проселочную дорогу.

XIV

В четыре часа ночи, когда над далекой стеной кедрача зачинало само себя солнце и утишивался ночной бой крупной рыбы на Кети, Прончатов возвращался с Ноль-пикета. Приморившийся жеребец шел иноходной рысцой, Гошка Чаусов однообразно поцокивал. Вокруг-кругом была божья благодать: и заливной луг, покрытый ровной, нежной травой, и пурпурно-темная застекленевшая река, и протертое до сияния небо — все было из конфетного антуража, и лениво подремывающий Прончатов мстительно думал: «Уйду, мать вашу перетак, в бакенщики!», так как все еще злился на леспромхозовских, которые в тот миг, когда Прончатов приехал на Ноль-пикет, не только перестали давать крепежный лес, но, как и предполагал Олег Олегович, довели до истерики Сергея Нехамова. Именно в ту секунду, когда Прончатов появился на рейде. Нехамов кричал на всю разделочную площадку:

— Антигосударственная практика… Прокуратуру надо! Прокурора и следователя…

Размахивая руками и бегая, Нехамов вопил до тех пор, пока не заметил Прончатова, увидев же его, бросился к главному инженеру, встал рядом с ним и опять было открыл рот, чтобы докричать последнюю угрозу, но Олег Олегович успокаивающе положил ему руку на плечо.

— Спокойно, дорогой Сергей Никитьевич!

После этого Олег Олегович по бревнам проследовал к маленькой дощатой конторе леспромхоза, сев на засаленную скамейку, поманил Нехамова пальцем с таким безмятежным видом, точно собирался рассказать ему пресмешной анекдот. Глаза у Олега Олеговича при этом были мечтательно сощурены, а сидел он мирно, отдыхающе, по-стариковски положив руки на колени.

— Известно ли вам, Сергей Нехамов, — философски-глубокомысленно спросил Олег Олегович, — что страх — самый большой недостаток человечества? Многие умные люди весьма резонно полагают, что человечество давно вело бы райское существование, если бы с Земли исчез страх. — Прончатов сам себе согласно покивал и любезно улыбнулся. — Запомните, Сережа, на всю жизнь, что сейчас произойдет. Об этом у камелька вы будете рассказывать внукам и правнукам.

Прончатов ласково посмотрел на электрическую лампочку, вокруг которой гудело сонмище мошки, округлив губы, огляделся. Вокруг него была ровная площадка, заваленная лесом, в отдалении ронял искры паровоз, лениво и от этого грациозно повертывался вокруг себя разгрузочный кран, а четыре мощных прожектора заливали всю внушительную картину ярким светом. Так что стоящие в пяти метрах от Прончатова двое руководящих леспромхозовцев-бригадир и мастер были видны отчетливо, до мелких деталей их рабочей одежды.

— Ваша ошибка, Сергей, в том, — задумчиво сказал Прончатов, — что вы материте сразу всю лесозаготовительную власть. Это не может дать эффекта, так как министр далеко, а местные руководители к матерщине притерпелись. Значит, надо материть не начальство вообще, а конкретное начальство. — Убив на шее комара, Прончатов отбросил его в сторону. — Из конкретного, живого начальства мы имеем мастера Стогова и бригадира Калимбекова. Вот они, перед нами!

Жестом гида Прончатов показал на бригадира и мастера, вежливо сделал им ручкой и продолжал поучительно:

— Рыба, конечно, некрупная, но для того, чтобы дать угольной промышленности крепежный лес, народ вполне подходящий… Итак, начнем, пожалуй!

Прончатов сел прямо.

— Начнем мы, дорогой Сергей Никитьевич, с того простого рассуждения, что сегодня в Тагарской сплавной конторе, которую мы с вами здесь представляем, проходит отчетно-выборное профсоюзное собрание. — Прончатов ухмыльнулся. — Ну, сами посудите, дорогой Сергей Никитьевич, разве мог мастер Стогов предположить, что мы с вами, члены профсоюза, нагрянем в двенадцатом часу ночи на рейд, когда, по предположению Стогова, мы должны после профсоюзного собрания пьянствовать, ибо в сельпо привезли пиво?

Олег Олегович остановился, чтобы передохнуть немножечко. На лице главного инженера появилось обиженное выражение, которое, безусловно, относилось к его, прончатовской, незавидной судьбе: «Войдите в мое положение, товарищи! Люди наслаждаются пивом, а я, понимаете, страдаю, речи произношу, комаров родной кровью питаю».

— Самый последний пункт рассуждения таков, — отдохнув, продолжал Прончатов. — Так как мы обязаны из двух человек выбрать одного, то Калимбекова отметаем сразу: Галимзьян водку в рот не берет и вообще мужик хороший.

Олег Олегович сделал большую паузу, медленно повернувшись к мастеру, смерил его взглядом.

— Стогов сегодня в подпитии! — сказал Прончатов озаренным голосом. — Иначе ему и в голову не пришла бы мысль о том, что можно оставить без крепежа шахтеров славного Кузбасса. Это Стогов воспользовался нашим профсоюзным собранием для того, чтобы раздавить бутылочку!

Даже пилы, казалось, замолкли на эстакаде, даже тучи комаров перестали виться над головой мастера Стогова, когда он сделал резкое, испуганное движение. Прожекторы светили хорошо, и было отчетливо видно, как красное от водки лицо мастера побледнело.

— Может показаться, — серьезно сказал Прончатов, — что я поступаю жестоко. Поверьте, я не заметил бы пьяного Стогова, если бы он работал добросовестно, но перед нами завзятый бездельник. Товарищ Стогов, — вдруг повысил голос Олег Олегович, — не можете ли вы к нам приблизиться?

Мастер пришибленно молчал. Все, казалось, было так хорошо: легкая ночная смена, прекрасная погода, веселое гуляние в голове, завтрашний свободный день. Но вот свалился на голову Прончатов, и жизнь кончилась. Боже мой, неприятности на работе, партийное собрание, строгий выговор с предупреждением, шепоток по Тагару, больные глаза жены.

— Я давно до вас добирался, товарищ Стогов! — гневно сказал Прончатов. — По моим данным, вы за лето изволите в шестой раз выйти на работу в состоянии подпития.

После этих слов Прончатов резко повернулся к Сергею Нехамову, уже не боковым зрением, а прямым взглядом увидел, что лицо парня искажено гримасой жалости и того стыда за другого человека, который бывает острее стыда за самого себя. Много бы отдал сейчас Сергей Нехамов за то, чтобы исчезнуть с эстакады, провалиться сквозь землю, быть как можно дальше от Стогова и Прончатова.

— Товарищ Нехамов, — строго сказал Прончатов, — не приходит ли вам в голову мысль о том, что я совершаю добро? Вы думаете, мне очень легко на глазах у людей раздевать человека?

Какими каменными сделались прончатовские губы, как у него заходили на скулах желваки; даже на пьяного Стогова не смотрел Олег Олегович так жестоко и гневно, как на комсомольского секретаря Сергея Нехамова.

— Добреньким хотите быть, товарищ Нехамов! — почти крикнул Олег Олегович. — Страдальческими глазами в землю смотрите, а о том, что на Вохминской шахте из-за плохого крепежа в позапрошлом году погибли два шахтера, забыли? Морщитесь, как институтка, Нехамов, а Стогов развращает коллектив! Конечно, конечно… Не у каждого хватает мужества сказать человеку в лицо: «Ты пьяница и бездельник!»

Сделав еще одну напряженную паузу, выждав нарочно несколько жестоких секунд, Прончатов вдруг поднялся, усмехнувшись кончиками губ, вразвалочку пошел прочь. Он молча миновал мастера Стогова, безразлично посмотрел в лицо бригадиру Калимбекову, а потом заложил руки в карманы и легкомысленно стал насвистывать мотивчик, напоминающий отдаленно «Подмосковные вечера». Потом Олег Олегович задумчиво сказал:

— Добро должно быть с кулаками, товарищ Нехамов, с кулаками…

Предложив читателю запомнить то обстоятельство, что Олег Олегович Прончатов в полуночное время находится на рейде, автор делает экскурс в будущее героя, так как знает, что Капитолина Алексеевна Домажева овдовела в годы войны…

СКАЗ О БУДУЩЕМ

Овдовев в годы войны, Капитолина Алексеевна Домажева много лет жила одиноко, выращивала сыновей Пашку и Володьку, но, когда старший сын окончил лесотехнический техникум, а младший поступил в него, на новогодней вечеринке познакомилась с новым неженатым бухгалтером Тагарской сплавной конторы, которого устроители вечеринки без умысла посадили рядом с Капитолиной Алексеевной. Капитолине Алексеевне в ту пору было чуть больше сорока, преподавала она спокойный предмет — географию, и самый понимающий мужчина в поселке, директор сплавконторы Олег Олегович Прончатов о ней однажды сказал: «Вы только посмотрите, какая у нее теплая кожа, какого оттенка белки глаз! Не понимаю, куда глядит народ!»

Действительно, к сорока годам Капитолина Алексеевна взяла моду носить на голове русский пробор, волосы на затылке вязала в тяжелый пук; в нежном горле Капитолины Алексеевны залегало низкое контральто, и, когда она рассказывала своим ученикам о скалистых Кордильерах, старик директор, если ему случалось проходить мимо класса, шептал себе под нос: «Теперь таких женщин нет!»

На новогодней вечеринке Капитолина Алексеевна смеялась грудным смехом, выпив целых три бокала шампанского, смотрела на бухгалтера Александра Прокопьевича лукаво. Говорили они сначала о январской погоде, потом о трудностях бухгалтерского учета, а кончили тем, что, всемерно поощряемый Капитолиной Алексеевной, бухгалтер наконец решился проводить ее. Новый год, имея три часа жизни, сиял над Тагаром луной, окруженной радужными морозными кругами, скрипучие шаги Капитолины Алексеевны и Александра Прокопьевича разносились по всему поселку, и ей казалось, что лунный свет и шампанское пронизывают ее насквозь через серую беличью шубку, она не идет, а парит над блестящим снегом. В пальто с широкими плечами Александр Прокопьевич оказался на голову выше Капитолины Алексеевны, хотя за столом ей казалось, что он ниже ее; сутулость бухгалтера отчего-то пропала, и он шел рядом мужественным шагом.

— В конторе надо ставить наново весь бухгалтерский учет, — серьезно говорил он. — Олег Олегович Прончатов для этого меня облек чрезвычайной властью… Если бы вы знали, Капитолина Алексеевна, какой это умный, энергичный человек!

У калитки ее дома Александр Прокопьевич опять смутился, перестал глядеть ей в лицо, и от этого Капитолина Алексеевна пришла в такой восторг, что засмеялась низким голосом и внезапно непреодолимо захотела спать. Не стесняясь Александра Прокопьевича, она сладко зевнула, потянулась и сказала, глядя ему прямо в глаза:

— Спасибо вам, голубчик! Спокойной ночи! Приходите завтра, я сделаю блины.

На следующий день Александр Прокопьевич пришел часа в два пополудни и, так как день был нерабочий, просидел до восьми вечера. Ему понравилась ее просторная квартира, большое впечатление на него произвела сожительница-домработница Варвара, с которой Капитолина Алексеевна обращалась как с подругой, а от блинов, испеченных самой Капитолиной Алексеевной, он пришел в восторг.

— Супруга у меня умерла, — рассказывал он. — Я, Капитолина Алексеевна, все принимаю очень близко к сердцу. Мне кажется, что у вас такой же нервический характер.

В уютной столовой пахло блинами и духами «Красная Москва», Варвара ради праздника принарядилась в крепдешиновое платье, и весь вечер в уголках ее глаз Капитолина Алексеевна видела крохотные слезинки: Варвара была счастлива за Капитолину Алексеевну. Встретившись с ней на кухне, куда обе пошли за блинами, она прошептала с дрожью в голосе: «Капа, я чувствую, что это тот, кто тебе нужен. Тут твоя судьба, Капа!»

Действительно, все в поселке сходились на том, что Александр Прокопьевич — судьба Капитолины Алексеевны, но быстро пролетел январь, был на исходе февраль, а Александр Прокопьевич не делал предложения. Когда же она сама нарочно заводила разговор с намеками, он отводил глаза, краснел, как мальчишка, и говорил:

— Дело идет к тому, Капитолина Алексеевна, что за март меня премируют месячным окладом. Ну, это к лучшему: мне в ближайшее время деньги будут очень нужны!

Это он определенно намекал на женитьбу, но и в марте, когда за окном спальни Капитолины Алексеевны стало ласково пригревать солнце, предложения опять-таки не сделал, хотя уж весь Тагар переживал за учительницу географии, и ходили слухи, что директор Прончатов кому-то сказал: «Тагарский вариант чеховского „Человека в футляре“. А работник, понимаете ли, он хороший!» Капитолине Алексеевне было очень трудно, но сожительница Варвара ее успокаивала:

— Он не какой-нибудь там тебе прыщ! Ему за все подумать надо! У тебя сыновья… А вдруг Володька и Пашка начнут с ним сражаться? Нет, Капа, он человек приличный, в нем твоя судьба!

Капитолина Алексеевна терпеливо ждала. Она потеряла всяческую надежду только тогда, когда на Первомай бухгалтер не сделал предложения, хотя принес охапку подснежников, нежно поцеловав ей руку, смотрел в глаза преданно, как верный пес. Он, конечно, заметил бледность ее всегда смуглых щек, увидел бессонные круги под глазами и с испугом спросил:

— Вы не больны, Капитолина Алексеевна?

— У нее нервы! — сказала с намеком Варвара. — У нее нервное.

Прошел май с его грозами и мягким солнцем, наступил июнь, сразу поразивший сушью и длинными звездами, зеленой водой рек и густой синевой неба. В окно спальни Капитолины Алексеевны вечерами забрасывала лапы цветущая черемуха, облетающие лепести падали на пол, и почему-то ей казалось, что они пахнут песней «Позарастали стежки-дорожки…». Дни в июне были длинные и жаркие, облака в небе висели серебряные, на плечи Капитолины Алексеевны ложился здоровый, молодой загар, хотя лицо оставалось бледным.

В середине июня Капитолина Алексеевна решила больше не принимать у себя бухгалтера Александра Прокопьевича. Два дня она готовила слова, которыми собиралась все объяснить ему, построила три вежливые, но твердые фразы и немножечко успокоилась. В таком состоянии она и была тогда, когда, возвращаясь из школы домой, встретила на улице директора Прончатова. Заметив ее, он еще издали разулыбался, прибавил шагу, а догнав, остановил.

— Здорово, Капа! — сказал Прончатов. — Помолодела, посвежела, смотришь весело…

Прончатов обращался с Капитолиной Алексеевной свободно потому, что с ее покойным мужем учился в одной школе, а с ней когда-то, тоже в школе, дружил. На молодую Капу Олег Прончатов иногда поглядывал с интересом, но отчего-то никогда не пытался за ней ухаживать.

— Здравствуй, Олег! — ответила Капитолина Алексеевна. — Ты тоже не стареешь, дружок!

Она смотрела на него с невольным восхищением. И львиная грива каштановых волос, и гордый подбородок с раздвоенной ямочкой, и смелые глаза, и вознесенная вверх стройная фигура… Да, это был такой мужчина, который бы не побоялся ни сыновей, ни будущей семьи, ни черта, ни дьявола.

— Хороша, хороша, — повторил Прончатов. — Стою и думаю: уж не влюбиться ли в тебя? Она весело засмеялась:

— Попробуй!

Им вдруг сделалось хорошо — то ли ласковые ветры провеяли вдоль улицы, то ли действительно по-молодому пахла черемуха, то ли вспомнилось, как по этой же улице гуляли толпой, когда десятиклассник Олег уходил на фронт… Они несколько минут задумчиво молчали, потом Прончатов осторожно положил пальцы на локоть Капитолины Алекееевны, смешливо прищурился, но сказал серьезно:

— Он неплохой мужик, Капа! Говори как на духу: влюбилась?

— Наверное, так, Олежка! — просто ответила она. — Парни выросли, а я одна. Неужто вековать в пустом доме с Варварой!

Он все еще держал пальцы на ее локте, потом тихонько убрал их, прищурившись, сунул руки в карманы. Олег Олегович наигранно тяжело вздохнул, опустив голову, задумался. Она смотрела на него и с предчувствием чего-то необычного, неожиданного, странного и радостного видела, как меняется лицо Олега Олеговича — на нем с каждой секундой появлялось все более легкомысленное выражение, губы капризно оттопыривались, глаза сделались наглыми, фатоватыми. Потом он рассмеялся и насмешливо сказал:

— А вот ты не знаешь, Капитолина, что непротивление злу насилием — гнилая философия. Одним словом, прощай, прощай!

Прончатов поднял правую руку, вяло помотал кистью и пошел себе своей дорогой, а Капитолина Алексеевна осталась стоять в удивлении на высоком деревянном тротуаре — полуоткрыв пухлые губы, она тяжко дышала и ничегошеньки не могла понять. Что все это значило? Голова шла кругом, виски ломило от такой прончатовской загадочности… Было около двух часов дня, солнце старалось на совесть, черемухи в палисадниках густо пахли, и спина Прончатова из отдаления казалась похожей на спину редкого жука: такой на нем был блестящий костюм.

Продолжая улыбаться уголками губ, Прончатов проследовал по главной тагарской улице в контору, ровно в два часа вошел в гулкий и прохладный коридор, прислушиваясь к гулу кабинетов, вошел в приемную.

— Главного бухгалтера!

Пока секретарша Людмила Яковлевна искала бухгалтера, Прончатов сел за стол, положив руки на стекло, принял такую позу, в какой, наверное, сидит следователь перед первым допросом опасного преступника, когда надо быть и осторожным, и ласковым, и тактичным, и хитрым, и жестоким.

— Главный бухгалтер Свиридов вызван! — доложила с порога Людмила Яковлевна. — Пригласить?

— Просите!

Бухгалтер Александр Прокопьевич Свиридов в кабинет главного инженера вошел довольно свободно, но на длинно-тягучем ковре да под испытующим взглядом Прончатова, естественно, немного стушевался. Поэтому в предложенное ему кресло Александр Прокопьевич сел осторожно, руки положил на колени и вопросительно поглядел на Прончатова сквозь сильные очки. Он все-таки был очень прост, незатейлив, этот бухгалтер Свиридов. Лицо у него было круглое и гладкое, как бильярдный шар, щеки и кончик носа круглые тоже, подбородок был кругл до геометрической точности, а уши, наоборот, квадратные. Однако у бухгалтера были добрые губы, неглупое выражение глаз, во всей крепкой, здоровой фигуре чувствовалась та основательность, тот покой, какие дают человеку уверенность в завтрашнем дне и благополучие на службе. Одним словом, это был как раз тот человек, какой был нужен сейчас Домажевой.

— Нуте-с! — неожиданно громко произнес Прончатов. — Погода-то что делает, а? Это ведь с ума сойти, а! — Олег Олегович по-птичьи склонил голову набок, поглядев на бухгалтера, как на пустое место, и себе под нос досадливо продолжал: — Позор, позор, позор!.. Какой источник разума угас, какое сердце биться перестало!

Ничего, конечно, не поняв, донельзя пораженный бухгалтер притих, часто-часто замигал белесыми ресницами и вдруг болезненно закашлял.

— Вы о чем, Олег Олегович? — спросил он. — Что такое?

— О бухгалтерском учете, — со вздохом ответил Прончатов. — С одной точки зрения, он хороший, с другой — никуда не годится! — Олег Олегович до ребячливости повеселел и растянул красногубый рот до ушей. — Тьфу ты, черт, какая несообразность! А еще статьи в областную газету пишет, об иррациональности мира рассуждает, в преферанс мизер без записи ловит… Тьфу ты, черт! — После этого Прончатов сделал длиннейшую паузу, достав из кармана пачку «Казбека», удивился: — Что это с вами, Александр Прокопьевич? На вас лица нет!

Бухгалтер на самом деле был чрезвычайно растерян. Намек на его корреспондентскую деятельность, упоминание о преферансе, когда Свиридов в пух и в прах обыграл директора Прончатова, насмешка над склонностью к философствованию — что все это значит? Голова раскалывалась, виски ломило… Бухгалтер сроду не курил, но от растерянности взял у Прончатова толстую папиросу. Боже, что это все значит?!

— Как могло случиться, Александр Прокопьевич, — внезапно спросил Прончатов, — что на Пиковской нефтебазе образовались излишки горючего? Вот что я хотел бы знать, товарищ Свиридов!

Нужно было видеть, как обрадовался бухгалтер! О, как он облегченно вздохнул, как свободно откинулся в кресле, как возликовал, когда оказалось, что речь идет о простых, понятных вещах. Свиридов даже нетерпеливо ерзанул на сиденье и тоненько ойкнул.

— О горючем я вам уже докладывал! — торопливо ответил бухгалтер. — Видите ли, в чем тут дело, Олег Олегович…

Однако договорить ему Прончатов не дал: вдруг поднялся пружинисто с кресла, крупным шагом подошел к окну и уперся лбом в прохладное стекло. Он всегда так делал, когда не знал, о чем говорить с посетителем. И вот Олег Олегович рассеянно глядел на солнечную улицу, видел мальчишку, который нес буханку хлеба, и огорошенно думал о том, что не может придраться к Александру Прокопьевичу. Чудес не бывает, но главный бухгалтер был таким отличным работником, что Прончатов так и не придумал, как, придравшись к свиридовской ошибке, доказать бухгалтеру отрицательное влияние на производственные дела холостяцкого образца жизни. «Черт, Капа! — восхищенно подумал Прончатов. — Хорошего мужика выбрала!»

— …Вот и все, Олег Олегович! — закончил главный бухгалтер. — Таким образом, излишки горючего получили отражение в февральской накладной. Абсолютно законная операция!

После этого Прончатову надо было захохотать, вернуться на место и поблагодарить бухгалтера, но он не мог сделать это, так как видел несчастные глаза Капитолины Алексеевны, вспоминал выражение надежды, вдруг вспыхнувшее в них, а на бухгалтере была плохо выглаженная сорочка, да и весь он был все-таки необихоженным, грустновато-одиноким. Поэтому Олег Олегович еще пуще прежнего нахмурился, заложил руку за борт пиджака и трагической походкой прошел по кабинету.

— Так-то это так, — задумчиво сказал он, — но излишки все-таки излишки… Не туманьте мне голову, Александр Прокопьевич, не туманьте! А вот лучше скажите-ка мне, не мешает ли вам что-нибудь в работе? Спите, может быть, плохо, а может быть, у вас трудные квартирные условия?

По сплавконторским делам Прончатов дважды был под судом и следствием, имел, таким образом, дело с милицейской породой людей и сейчас явно подражал какому-то следователю — прищуривался, загадочно улыбался, глядел на бухгалтера такими глазами, словно знал о нем всю подноготную.

— Мне не на что жаловаться, — наконец ответил Свиридов. — Квартира у меня небольшая, но хорошая.

Да, он не лез в драку, этот бухгалтер Свиридов. Он сейчас довольно робко сидел на кончике кресла, сложенные ладони по-детски зажал между коленями, глаза, увеличенные очками, были нерешительны, и вообще вел себя не тик, как должен был вести человек, съевший собаку в бухгалтерском учете. Да при свиридовском умении трудиться нужно было не только послать Прончатова к черту, а, стукнув кулаком по столу, немедленно гордо уйти из кабинета — такого бухгалтера, как Свиридов, взяла бы немедленно другая контора.

Одним словом, он был трусоват, этот главный бухгалтер, нерешителен, и по этой причине гибла отличная баба Капитолина, а сам Свиридов шлялся по паршивым столовым, жил в дрянной комнатенке молодежного-общежития. «Эх, была не была!» — вдруг подумал Прончатов и стремительно повернулся к бухгалтеру.

— Вот что, Александр Прокопьевич, — сказал он. — Немедленно женитесь на Капитолине Алексеевне! — Он открыто улыбнулся. — Чего вы боитесь? Черт возьми, да Володька и Пашка — чудесные ребятены!

Всего ожидал Прончатов, но то, что случилось, превзошло все его ожидания: бухгалтер вдруг на всю круглую физиономию разулыбался, покраснев, с таким облегчением засмеялся, словно раньше ему было запрещено хохотать. Потом он резко вскочил с места, непривычно суетясь и подпрыгивая, бросился к дверям. Ну, не больше трех секунд прошло, как, пробежав весь длинный сплавконторский коридор, Свиридов выскочил на улицу, по-прежнему подпрыгивая, кинулся пересекать улицу в том месте, где было поближе к Садовому переулку. Со стороны казалось, что Свиридова несет ветер, так он был наклонен вперед и так над головой стояли нимбом светлые, уже поредевшие волосы.

Отыскивая связь настоящего с будущим, утверждая мысль о логичности развития характера героя, автор вновь переносится в настоящее Олега Олеговича Прончатова. Автор напоминает о том, что главный инженер Тагарской сплавной конторы в двенадцатом часу ночи приехал с профсоюзного собрания на погрузочный рейд, столкнувшись с пьяным бригадиром Стоговым, начал размышлять о соотношении добра и зла. Потом Прончатов побывал еще на одном рейде, а в пятом часу утра…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СКАЗА О НАСТОЯЩЕМ…

…А в пятом часу утра Прончатов возвращался в Тагар. Кучер Гошка Чаусов сонно чмокал, сам Олег Олегович чутко подремывал, а вокруг была божья благодать. Вставало солнце, и сиреневая дымка полосами стлалась над рекой, росная свежесть щекотала ноздри, дышать было легко, словно из кислородной подушки Минут тридцать Прончатов дремал, отдаваясь покою и бездумности, потом медленно поднял голову. «Славно, славно!» — думал он.

Хорошо пахло конским потом, двуколка методично покачивалась, скрипела сбруя, и скоро на виду у дальнего Тагара к Олегу Олеговичу пришло такое ощущение, словно он мальчишкой возвращается откуда-то домой, — та же молодая сладость была в молодом теле, то же ожидание счастья, когда предполагается, что весь мир будет принадлежать тебе: то ли девчонка ждала его возле школы, то ли расцвела за ночь черемуха в палисаднике, то ли свалил в драке троих.

Еще раз посмотрев вокруг себя, Прончатов почувствовал, что он непроходимо, мучительно здоров и молод и что он частица этого ясного утра. Он видел туманную реку — ощущал меж собою и ею сродство; вдыхал запах конского пота — казалось, что это было всегда, есть и будет продолжаться вечно; находил щекой ветер — мерещилось, что ветер пронизывает насквозь; слушал утреннее ликование птичьих голосов — казалось, что собственное горло раздувается от щебета. Мир был переполнен Прончатовым, а Прончатов — миром, и все это требовало выхода, не вмещалось в двуколку; ему было тесно от горячего бока Гошки Чаусова; радость бытия рвалась во все стороны, как снаряд, но ему отчего-то казалось, что только стоит сделать резкое движение, как здоровье и молодость могут выплеснуться из груди. Тогда он медленно-медленно поднял руку, тихонечко коснулся колена Гошки Чаусова.

— Погодь, Георгий! — сказал он мягко. — Притормози!

Пораженный переменой в Прончатове, Чаусов осторожно придержал идущего шагом жеребца, тоже охваченный непонятно отчего боязнью резких движений и громких звуков, шепнул себе под нос: «Стою, Олег Олегович!» Прончатов спустился на землю, подошвой сапога ощутив ее теплую утреннюю дрожь, тихо пошел к реке, неся себя как бы отдельно от самого себя. Мимо молодых синих елок он спустился к песчаному пляжу, остановившись, увидел, что слева белела тагарская церковь, река возле поселка изящно поворачивала в сторону, открывая его из конца в конец, — весь на виду был Тагар, и Прончатов тоже был на виду у Тагара, Олег Олегович раздевался медленно-медленно, сладостно крутил головой, ловя глазами пологие солнечные лучи. Потом он прислушивающимися шагами приблизился к воде, остановился, притих, словно хотел проверить, не прошла ли радость. Нет, не проходила! Улыбнувшись солнцу, он головой бросился в воду. В прозрачной глубине ходили веселые мальки, песок на речном дне залегал бархатными складками, тайное сияние излучала глубина. Прончатов почти минуту двигался под водой, потом бесшумно вынырнул на поверхность и поплыл поперек реки.

На середине реки Прончатов развернулся, нырнул, опять минуту пробыл под водой; дальше он поплыл на боку, наслаждаясь движениями, прохладной водой, ярким солнцем. Сквозь мокрые ресницы берег и Тагар расплывались радужными кругами, сделавшись такими, какими они были в юности. Так он доплыл до берега, по-прежнему медленно, осторожно вышел из воды, пронизанный солнцем, нагнулся к одежде, но тут же выпрямился: ему показалось, что на него смотрят посторонние глаза.

Справа от Прончатова, на взлобке берега, где начинались тальники, стояла Евгения Михайловна и, сощурившись от солнца, исподлобья смотрела на Олега Олеговича. В левой руке она держала плетеную пляжную сумочку, а правой короткими движениями, неторопливо убирала волосы, которые то и дело падали ей на глаза.

Усмехнувшись, Прончатов на глазах у женщины быстро оделся; с распахнутой на груди рубахой, с мокрыми волосами, с которых на лицо стекала вода, крупными шагами пошел к Евгении Михайловне. Когда до нее оставалось метров пять, Олег Олегович остановился, снова усмехнувшись, спросил:

— Это у нас свидание?

— Да, и, если верить сплетням, не первое! — в тон ему ответила она.

Боже, как любил ее Прончатов! Каждую складку на ее платье, каждую царапину на босых ногах, каждый миллиметр покатого, текучего тела; он любил ее пеструю сумочку, волосы, небрежно завязанные на макушке, незагорелую полоску на лбу, пальцы ног, открытые босоножками!

— Чаусов, поезжай домой! — крикнул Прончатов. — Доберусь пешком!

Когда стук двуколки затих за кромкой тальников, Олег Олегович сделал вперед еще два шага, немного удивленный ее молчанием, наклонился, чтобы заглянуть Евгении Михайловне в лицо. На нем лежали пологие лучи раннего солнца, зрачки от этого казались светлыми.

— Ну! — произнес Прончатов и весь потянулся к ней.

Она стояла неподвижно, потом подняла голову, прикрыв лицо от солнца ладонью, сквозь пальцы посмотрела на Прончатова одним глазом.

— Какой решительный! — негромко сказала Евгения Михайловна и отняла руку от лица. Она коротко, словно бы подражая Прончатову, усмехнулась, обойдя его, неторопливо пошла по рыхлому песку к берегу. Босоножки проваливались, в них набрался песок, и Евгения Михайловна остановилась, чтобы вытряхнуть его. Уже стоя на одной ноге, она сказала громко, чтобы он слышал:

— У нас уже все было: письма, звонки, цветы, свидания… Однажды, говорят, мы с вами ездили в Томск… — Она засмеялась. — Как говорили наши бабушки: все в прошлом!

Сняв босоножки, Евгения Михайловна пошла прочь, и, так как солнце вставало за противоположным берегом реки, он вместо ее фигуры видел только резкий темный силуэт. Потом она остановилась возле кромки воды, бросив на песок сумочку и туфли, медленно опустилась на землю. Над ее головой висело маленькое солнце, над плечами стеной вставала темно-зеленая кетская вода, песок вокруг нее был золотисто-светлым.

«Теперь мне будет худо! — замедленно подумал Прончатов. — Все это может кончиться тем, что я действительно буду писать письма и дарить цветы…» Он стоял неподвижно, точно прикованный к теплому песку.

XV

Так как обкомовский катер пришел без всякого расписания, Прончатов встретить его, естественно, не мог, да и не было времени: Олег Олегович с механиком Огурцовым разбирал чертежи крана. Встретил катер парторг Вишняков, который с заведующим промышленным отделом Цыцарем был дружен давно: они вместе воевали под Москвой. От катера до конторы было недалеко, и в половине одиннадцатого обкомовское начальство подходило к высокому крыльцу, на котором с деловито-серьезным видом стоял Прончатов. Он, конечно, мог бы и спуститься с крыльца, но не пожелал сделать это. Олег Олегович не сдвинулся с места и тогда, когда заметил, что вместе с областными товарищами в Тагар прибыл и секретарь Пашевского райкома партии Леонид Гудкин.

Пока начальство, оживленно улыбаясь и разговаривая, шло к крыльцу, Прончатов бесстрастно глядел на серую шляпу секретаря обкома товарища Цукасова, который, естественно шагал впереди заведующего отделом, хотя товарищ Цыцарь отставал совсем немного. Однако секретарь первым поднялся на крыльцо, подойдя к Прончатову, крепко и дружески пожал ему руку.

— Ну, здравствуйте, Олег Олегович! Рад вас видеть! — сказал Цукасов и улыбнулся очень хорошо. — Давненько не виделись.

Пожимая руку секретарю обкома, Прончатов отдельно для него улыбнулся, так как Николай Петрович Цукасов был ему очень симпатичен — Олегу Олеговичу нравилось удлиненное лицо секретаря обкома, светлые глаза, не зачесанные назад короткие волосы, потешно выдвинутая вперед нижняя губа, вся поджарая, спортивная фигура, только совсем немного подпорченная кабинетной сутулостью. И как одевается Цукасов, тоже нравилось Прончатову: темный костюм, удобные мягкие туфли, цветной галстук, отличные янтарные запонки на твердых манжетах.

— Прошу ко мне, товарищи! — вежливо пригласил Прончатов, когда на крыльцо поднялись остальные и поздоровались с ним. — Прошу, прошу!

Бледная и красивая от волнения секретарша Людмила Яковлевна цаплей вытянулась на порожке, улыбаясь областным руководителям так ласково и самоотверженно, точно хотела своей пышной грудью, как амбразуру, закрыть всю Тагарскую контору от бед и несправедливостей.

— Сюда, Николай Петрович, сюда, Семен Кузьмич, милости просим, Леонид Васильевич! — приглашала Людмила Яковлевна. — Вот сюда, вот сюда…

Возле дверей своего кабинета Прончатов опередил начальство, открыв обе дерматиновые створки, первым шагнул на ворсистую дорожку и пошел, не оборачиваясь, на свое место. «Это мой кабинет, извольте понимать!» — говорила прямая спина Олега Олеговича. Гости еще только проходили в кабинет и разбирались, где кому сесть, а Прончатов уже цепко держался в кресле, его руки, сжавшись в кулаки, лежали на толстом стекле, складки у губ начальственно закруглялись.

— Разрешите начать? — спросил Олег Олегович и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Телеграмма получена своевременно, мы готовы рапортовать о проделанной работе.

Всем, чем можно: тоном, позой, глазами, положением спины, — Прончатов как бы подчеркивал, что он не собирается вести душевный разговор, что в кабинете нет места для легкости, дружеских бесед и обоюдовежливых улыбок, а, наоборот, все в кабинете принадлежит делу и только делу: удобно стоящие телефоны, пустой стол, шкаф с технической литературой, карта на стене, чертежи, небрежно лежащие на особой тумбочке. И подчеркнутая простота, бедность кабинета тоже, в свою очередь, свидетельствовала о том, что в комнате можно только работать.

— Сводка о выполнении месячного плана в обком поступила позавчера, — сухо прищурившись, сказал Прончатов, — следовательно, я должен рапортовать о мероприятиях, обеспечивающих выполнение плана следующего месяца…

Прончатов выхватил из ящика стола несколько густо исписанных страниц, поднес их к глазам, но продолжить не успел: раздался густой голос Семена Кузьмича Цыцаря.

— Постой, постой, Олег Олегович! — смешливо произнес заведующий отделом. — Ну чего ты нас сразу угощаешь цифирью! — Он широко развел тяжелыми руками, хлопнул себя по коленке, закончил неожиданно разухабисто: — Эх, не работа бы, попросили бы мы тебя, Олег Олегович, сообразить стерляжью ушицу! Ты, слыхать, по этому делу великий мастер!

Цыцарь еще не успел договорить, еще только по-гурмански потирал руку об руку и еще только собирался наблюдать реакцию Прончатова, как Олег Олегович, на виду у всех, подчеркнуто открыто надавил кнопку звонка.

— Закажите в орсовской столовой стерляжью уху, икру и коньяк, — сказал Прончатов мгновенно появившейся секретарше. — Попросите Падеревского проследить за исполнением. Все!

Когда Людмила Яковлевна бесшумно исчезла, Прончатов улыбался той самой улыбкой, от которой становился рубахой-парнем, милейшим человеком, предобрейшей душой, но его слова и действия были так неожиданны и стремительны, что в кабинете несколько секунд стояла удивленная тишина, потом Цыцарь no-настоящему весело расхохотался.

— Ну, молодец, Прончатов! — добродушно воскликнул он, и его широкое монгольское лицо подобрело. — Вы только поглядите, Николай Петрович, каков он, а! Конфетка, а!

Секретарь обкома Цукасов молча улыбался. Все это время, пока Прончатов и Цыцарь разговаривали, он внимательно оглядывал кабинет Прончатова, подолгу задерживал взгляд на дисциплинированно сидящем в углу Вишнякове, и Олег Олегович заметил, что пальцы Цукасова, лежащие на подлокотнике кресла, жили как бы отдельно от него. Они то складывались, когда отвечали утвердительной мысли хозяина, то расходились, выражая его несогласие с самим собой или с другим человеком.

— Да, Олег Олегович — голова! — шутливо заметил Цукасов. — Бриан — тоже голова…

Прончатов разжал кулаки. Мелочи, надоевшего упоминания о знаменитом романе, короткого взгляда было довольно для того, чтобы он, Прончатов, получил право отделить Николая Петровича Цукасова от Семена Кузьмича Цыцаря. Неважно, читал ли «Золотого теленка» заведующий промышленным отделом; важным было то, что после шутливых слов Цукасова уже нельзя было принимать Цыцаря на полном серьезе, и к Прончатову пришла такая легкость, которую он испытывал только в беседе с молодым инженером Огурцовым. Их многое объединяло, секретаря обкома и главного инженера: одна и та же институтская скамья, одни и те же учебники, кинофильмы, песни, современная манера поведения и тот неуловимый, но реально существующий дух времени, который объединяет людей одного поколения.

— Чего это мы молчим, как на похоронах, — пробасил Цыцарь. — Муха летит, слышно!

Муха не муха, но овод, залетевший в кабинет, обреченно бился о твердые стекла; гудел прерывисто, как тревожный зуммер, с размаху налетал на тетрадь, то кружился, то замирал в воздухе и опять обреченно бился, хотя сантиметров двадцать отделяло овода от распахнутой форточки.

— Расскажите о положении конторы, Олег Олегович, — попросил Цукасов. — Каким макаром вам удалось вырваться вперед? Не чудо же…

Как легко было Прончатову с секретарем обкома! Знающий инженер, теоретик и практик сплавного дела, просто умный человек сидел перед ним, и Прончатов, пожалуй, в первый раз за все эти дни с тоской подумал о том, что приходится скрывать правду. Не будь бы сейчас в кабинете Цыцаря и Вишнякова, останься бы Прончатов с глазу на глаз с Цукасовым, он бы сказал: «Николай Петрович, я не хочу, чтобы конторой руководил Цветков. Покойный Михаил Николаевич тоже не хотел Цветкова и потому завещал мне не учтенный еще в годы войны лес». Вот что хотел бы сказать Прончатов секретарю обкома, но вместо этого он озабоченно порылся в бумажках и подчеркнуто небрежно проговорил:

— На двадцать пять процентов увеличена скорость хода лебедочных тросов. Вот выкладки, Николай Петрович. — Он протянул секретарю обкома лист бумаги и продолжил: — Это помогло нам ускорить погрузку леса в баржи. Что касается перевозок леса в плотах и молевого сплава, то мы просто-напросто улучшили организацию труда…

Приняв бумагу, Цукасов вежливо кивнул, но ничего не сказал. Несколько минут он внимательно читал, глядя в расчеты углубленными, насторожившимися глазами. Пальцы левой руки, по-прежнему лежащие на подлокотнике кресла, то сходились, то расходились, и Прончатов весь сосредоточился на них, хотя прекрасно знал, где пальцы скажут «да», а где «нет». Прочитав расчеты, Цукасов положил бумажку на стол, подумав, задумчиво проговорил:

— Все гениальные идеи просты. Поздравляю, Олег Олегович, но, понимаете ли… — Он еще раз сделал паузу, еще глубже сосредоточился: — Но, понимаете ли, хочется точно знать, как именно была улучшена организация труда на сплаве и перевозках леса в плотах. Это ведь нелегко теперь — накормить до отвала форсированные лебедки?

Олег Олегович уважительно молчал и думал о том, что Цукасов потому в сорок один год и был избран секретарем обкома партии, что на лету ухватил такие сложные проблемы, над которыми он, Прончатов, бился несравненно дольше. Ведь в самом деле нельзя было обеспечить лесом ускорившиеся лебедки Мерзлякова только за счет «улучшившейся организации труда».

—Вы правы, Николай Петрович! — серьезно сказал Прончатов. — Если хотите, я с этой проблемой вторгся в непривычную мне область философии. — Он насмешливо улыбнулся над самим собой. — Лебедки потому и работали на малых скоростях, что сплав и перевозка леса в баржах позволяли им быть тихоходными. Не было спроса, отсутствовало и предложение…

Он еще только договаривал, а уже понимал, что Цукасов немедленно ухватился за слово «спрос», поставив его в связь с действительностью, будет добиваться прямого ответа. Так оно и произошло. Как только Прончатов закончил, секретарь обкома спокойно спросил:

— Как все-таки вы увеличили спрос?

Прончатов помолчал, затем поднялся, подойдя к окну, накрыл рукой надоевшего овода. Он метко выбросил его в форточку, вытер пальцы носовым платком, сказал отрывисто:

— Энтузиазм!

Он назвал то, что не поддавалось никаким расчетам, не было подвластно инженерной мысли, но что Прончатов иногда учитывал как материальную силу, а сейчас понимал, что секретарь обкома Цукасов не сможет отнестись отрицательно к той силе, которая скрывалась в смысле этого слова.

— Да, энтузиазм, — вяло повторил Прончатов. — Мы, конечно, понимаем, что на энтузиазме далеко не уедешь, и разработали ряд кардинальных мер. Открыты два новых плотбища, усиленно ведется работа по комплектовке большегрузных плотов. Вы знаете, мы третий год бьемся над этой проблемой, но пока… Нуль, нуль, нуль!

Он огорченно развел руками и шумно сел, заметив во время движения, что пальцы на левой руке Цукасова разошлись. А что оставалось пальцам делать, если инженер Цукасов в отличие от секретаря обкома Цукасова мог принять только наполовину прончатовскую версию об энтузиазме, давшем сплавной конторе почти девять процентов прибавки. «Ох, как нехорошо! — садясь, думал Олег Олегович. — Ах, как нехорошо!»

Сидели в прончатовском кабинете опытные, умные, знающие дело мужчины; задумчив был секретарь райкома Гудкин, переполнен силой и энергией заведующий промышленным отделом Цыцарь, непреклонно молчал, храня заряд отрицания Прончатова, парторг Вишняков, думающе пощипывал правой рукой подбородок секретарь обкома партии Цукасов; все они были неторопливы в выводах и решениях, умели осторожно и умно пользоваться властью, знали, какой ценой добывается истина, и, конечно, понимали, что ведется важный разговор.

— Ну что же, Олег Олегович, — решительно сказал Цыцарь и полуобернулся к Цукасову. — Если я правильно понял Николая Петровича, областной комитет партии положительно относится к эксперименту с лебедками, хотя они отживают свой срок. Спасибо вам, Олег Олегович! Человек вы, несомненно, творческий.

Он славно говорил, этот заведующий промышленным отделом обкома товарищ Цыцарь. На его монгольском лице читалось истинное удовольствие, он, несомненно, был рад успеху Прончатова, так как славился объективностью, был знаменит тем, что никогда не руководствовался в работе побочными влияниями, был предельно честен и как вол работоспособен.

— И вам спасибо! — спокойно ответил Олег Олегович, а сам подумал о том, что нет, не бывает просто плохих или просто хороших людей. Жизнь так сложна, так быстро и противоречиво развивается, что тасует людей, события и факты, как колоду карт. Ведь можно было предположить, что лет десять — пятнадцать назад Цыцарь сидел бы на месте Цукасова, а кто-то другой — на месте Цыцаря и теперешний заведующий отделом был бы прогрессивен, а тот, другой, вызывал раздражение отсталостью. Шла, понимаете ли, жизнь-жизнюха, наматывала на колеса дни, месяцы и годы; старила одних и рожала других, наказывала; и прекрасна она, жизнь-жизнюха!

— Нужно поехать на лебедки, — задумчиво сказал секретарь обкома. — Поговорим с людьми, посмотрим… — Он сказал это так, точно разговаривал с самим собой, отвечал на собственные вопросы. — На рейдах области устанавливаются новые погрузочные краны, значит, проблема увеличения объема погрузки становится всеобщей…

Простота, естественность поведения, несуетность, способность всегда быть выше сиюминутного, преходящего, привычка мыслить крупно — как хорошо все это было в Цукасове! Его мало занимало то, что происходит между Прончатовым, Вишняковым и Цыцарем, но зато чрезвычайно интересовал сам главный инженер Тагарской сплавной конторы. Секретарь обкома исподволь, осторожно наблюдал за Прончатовым, что-то укрупнял в нем, что-то не принимал в расчет, и от этого Олег Олегович поневоле настраивался на естественность поведения, на простоту, несуетность, на крупность. Прончатов и Цукасов знали друг друга давно, десятки раз встречались, сиживали вместе на разных заседаниях и пленумах, но Олегу Олеговичу казалось, что все их прошлые отношения были подготовкой, черновиком к тому, что их будет связывать в дальнейшем.

— Можно поехать на рейд, — согласился Прончатов, — хотя я думаю, что лебедкам не надо придавать слишком большого значения. Эпизод — не более! От нужды изобрели велосипед…

Олег Олегович понимал, что для Цукасова модернизация лебедок не имеет того смысла, который усматривал тут заведующий промышленным отделом, хотя Прончатов еще не разобрался в причинах поведения Цыцаря. Почему он так торжественно и велеречиво поздравил их с победой, что руководило им, если победа Прончатова ему невыгодна?.. На этом месте рассуждения Олег Олегович иронически сощурился: не в пользу Цыцаря было сравнение.

— Надо, надо ехать на рейд! — поддержал Цыцарь предложение секретаря обкома. — Кстати, я давненько не видел Никиту Никитьевича Нехамова.

Олег Олегович опять поймал на себе изучающий взгляд Цукасова, который как бы спрашивал: «Ну, товарищ Прончатов, что для вас сейчас важно, что значительно?» Потом секретарь обкома неторопливо поднялся, но прежде чем подойти к дверям, подошел к карте мира, что висела за спиной Прончатова. Он посмотрел на жирные красные линии, которыми был обделен большой кусок сибирской земли — Тагарская сплавная контора, и прежним, задумчивым голосом сказал:

— Велика, велика! Среднее европейское государство…

Нет, не хотел жить будничными категориями и масштабами Николай Петрович Цукасов; каждым своим словом и поступком уходил от привычного и этим как бы приглашал всех, а Прончатова особенно, посмотреть на дело с иной точки зрения.

— Чего же мы стоим? — вдруг раздался суровый, непреклонный голос. — Надо ехать на рейд!

Эти слова сказал парторг Вишняков, который уже стоял у порога двери и был единственным из четверых, кто не глядел на карту мира.

— Поехали, поехали! — прежним тоном повторил парторг. — Зря время теряем!

XVI

Осмотрев лебедки и пообедав, обкомовское и райкомовское начальство посетило механические мастерские, побывало на верфи, где беседовало с гордостью сплавной конторы Никитой Нехамовым, а после всего этого обкомовское и райкомовское начальство пошло совещаться в поселковую гостиницу. Прончатов же вернулся в контору, где разобрал вторую почту, прочел международный отдел в «Правде», принял двух служащих, поговорил по телефону с районной нефтебазой и уж было хотел вызвать облнефтесбыт, чтобы в пух и в прах поругаться с управляющим, как увидел в окно жену Елену Максимовну.

Жена направлялась прямехонько в контору, и Олег Олегович понял, что значил один из телефонных звонков, на который ответила только секретарша Людмила Яковлевна, — это Елена Максимовна, находящаяся в заговоре с Людмилой Яковлевной, выясняла обстановку. В телефонных разговорах они Прончатова называли «он», интимно понижали голос — в общем, всячески секретничали, хотя Олег Олегович обо всем знал.

Глядя в окно, Прончатов улыбался: Елена редко заходила в контору, еще реже старалась быть женой ответственного работника, и, значит, у нее были серьезные причины для того, чтобы нести голову так высоко, надеть модное платье и туфли на высоком каблуке.

Потом Прончатов начал глядеть на жену мужскими, оценивающими глазами — красивая, значительная, заметная женщина. Она чуточку располнела, это правда, но зато располнели и бедра, став совсем крутыми; ей было тридцать четыре года, это тоже правда, но зато только у зрелой женщины могла быть такая уверенная осанка, таким недоступным лицо. Красавица, черт побери, завидно здоровая и величественная женщина шла по тротуару, и носила она фамилию Прончатова. «Ах ты, Ленка, Леночка, Ленок!» — подумал Олег Олегович и поднялся, чтобы встретить жену в приемной.

— Добрый день, Елена! — первым сказал Прончатов и, взяв жену за локоть, провел в кабинет. Не отпуская руку Елены Максимовны, он усадил ее в кресло, а сам устроился напротив и внимательно заглянул в лицо: — Что случилось?

Она помолчала мгновение, потом сказала тихо:

— Я беспокоюсь, Олег! Зная, как это для тебя важно, я очень беспокоюсь!

Боже, как любил Прончатов жену! Каким родным, близким человеком была она!.. Он любил серые глаза и нежный подбородок, пышные волосы, пополневшие ноги и бедра; он любил ее манеру держать себя, сидеть на стуле, глядеть исподлобья и поднимать одну бровь; он любил руки, которые стелили ему постель, ему была дорога каждая царапина на ее ногах, каждая трещинка на губах; он задыхался от чувства любви к жене и ничего не мог поделать с собой, когда его потянуло к ней, и он обнял ее крепко.

— Ленка, — прошептал Прончатов. — Женушка ты моя!

Она прижалась к нему, вся потянулась вверх; потом жена замерла, притихла, притаилась. И так они были долго, до тех пор, пока жена не освободилась сама, Елена Максимовна выпрямилась и мизинцем стерла слезинки с глаз.

— Всю жизнь я буду любить тебя и мучиться с тобой! — прошептала жена. — Всегда я буду спать тревожно, никогда не будет покоя! — Она грустно улыбнулась и погладила Прончатова рукой по щеке. — Ну, рассказывай, мучитель, что нового.

Склонив голову, Прончатов молчал. Ему было не грустно и не весело, не спокойно и не тревожно, не хорошо и не плохо. И даже легкой печали не испытывал Олег Олегович, даже мысли о прошлом сами обегали его, словно ни прошлого, ни будущего у него не было. Прончатов в этот миг был так же прост и естествен, как тополь за окном или его большой письменный стол.

— Сижу на смотринах! — сказал Прончатов. — Вишняков поставил Цыцарю компрометирующие меня факты и фактики, а Цукасов пока не занял никакой позиции… Сам аллах не знает, чем это кончится! — Он все-таки вдруг улыбнулся. — Я пытаюсь играть строптивую, переборчивую невесту…

— И все это из-за того, что ты хочешь нести еще более тяжелую ношу! — тоже после длинной паузы сказала Елена Максимовна и неожиданно для Прончатова энергично поднялась. — Не опаздывай к ужину, муженек!

Твердо всаживая каблуки в ковер, Елена Максимовна пошла к дверям, открыла их, но задержалась все-таки. Обернувшись, она спросила:

— Ты уверен, что Цукасов за тебя?

— Да! — ответил Прончатов.

— Не опаздывай к ужину! — повторила Елена Максимовна. — Я пошла.

Только сейчас Прончатов понял, чем объясняется и приход и быстрый уход жены, — не Тагарская сплавная контора беспокоила ее, а нечто более важное. Жене нужно было увидеть его лицо, посмотреть в глаза, послушать его голос. И вот она уходила успокоенная, так как все короткие минуты их общения Прончатов целиком и полностью принадлежал Елене Максимовне, любил ее отчаянно, был естествен в этой любви, как дерево в росте.

— Будь здоров, Олег!

Когда бесшумно закрылись двери и в кабинет пришла глухая безлюдная тишина, Прончатов долго-долго сидел не шевелясь, затем подошел к окну, оперся лбом о холодное стекло. Зачем действительно волнения, интриги, вранье и хлопоты? Не сгинет же, черт побери, в тартарары сплавная контора, сам речной поселок Тагар — останется на земле вот эта белая церковь, освещенная теплыми лучами солнца, зеленая пространственность рек, кедрачи и глухая громада Васюганских болот. Будь ты неладен, трижды проклятый и трижды любимый Тагар! Но отчего боль и гнев охватывают тебя, когда думаешь о том, что ступит на тагарскую землю чужой человек, пройдется начальственной ступней по тротуару, сядет в кабинете Михаила Николаевича? Что знает, он об этой белой церкви, что говорит ему старый осокорь на берегу, синий кедрач, в котором бродил мальчишка Прончатов!

За синим кедрачом течет небольшой приток Оби — таежная речушка Смородиновая, за ней распластывается другой кедрач, а уж за ним — два больших длинных озера, на которых плавно качаются кувшинки, играет крупная рыба, по ночам полощет крутые рога прозрачный месяц. Что знает об этом Цветков? Разве было в его жизни такое, когда тайга, реки, озера, небо татарской земли платили за любовь к ним здоровьем, молодостью, силой?…

Здесь автор в последний раз делает отступление в прошлое своего героя, припомнив, что через несколько месяцев после окончания войны, в августе тысяча девятьсот сорок пятого года…

СКАЗ О ПРОШЛОМ

В августе с неба часто падали звезды, озерная вода была густа, как чай; по ночам на лугах косили тишину дергачи-птицы, луна над веретями и сорами Васюганских болот висела пустая, прозрачная до синевы. Звезды все падали и падали, но меньше звезд не становилось, вот только боязно было, как бы не сорвалась с места самая яркая в Нарыме звезда — Полярная. От страха перед тем, что звезда обреченно покатится вниз, Олег Прончатов закрывал глаза и в темноте лежал долго-долго, пока хватало решимости. Рана в плече болела, запахи госпиталя окружали кровать, хотя давным-давно были сняты повязки. Всю ночь Прончатов ворочался на горячих простынях, пытаясь уснуть, заползал с головой под подушку, но сна не было. Тогда Олег читал о том, как у майора Ковалева пропал нос или черт сидел за плечами кузнеца Вакулы.

Непонятное, странное произошло с Прончатовым. Через месяц после окончания войны он был демобилизован, в Тагар вернулся в конце июля и уже на следующий день, бренча орденами и медалями, сверкая иноземным глянцем сапог, облитый зеленой диагональю, неторопливо прошелся по поселку. Он дослужился до старшего лейтенанта, славился лихостью, храбростью, щегольством и потому по Тагару прошел так, что женщины ахнули. На второй гулянке по поводу возвращения Олега местная красавица Анка Мамаева сказала ему открыто:

— Пропала я, товарищ старший лейтенант! Чего хошь делай — твоя!

Две недели Олег ходил от водки и от счастья пьяный, перебывал в гостях у всего Тагара, но каждую ночь зоревал на сеновале у Мамаевых. Он играл на трофейном аккордеоне все фронтовые песий, в застолье пел приятным баском «Бьется в тесной печурке огонь…» и плясал тоже хорошо.

Однако в конце третьей недели с Прончатовым случилась беда. Произошло это в четвертом часу ночи, когда Олег на старом отцовском велосипеде возвращался домой от Анки Мамаевой, так как в пять часов утра договорился с отцом рыбалить. Августовская ночь была глухой, рассвет только начинался. Олегу казалось, что он на велосипеде несется по воздуху, как ведьма на помеле. Когда переднее колесо опускалось в низинку, сердце замирало от слабости. На Бульварной улице Олег сошел с велосипеда, чтобы на руках перенести машину через лужу, двинулся уж шаткими дощечками, как вдруг услышал скрипучий голос дверных петель — кто-то, видимо, вышел во двор.

Прончатов огляделся. Мертво и слепо стояли дома, холодно мерцал над ними алюминиевый горизонт, колодезный журавль угрожающе замахнулся рукой; пусто, дремуче, глухо. Потом раздался тонкий, жалобный стон, небо над ним мгновенно сомкнулось, сдавленно оборвавшись, стон оставил после себя ощущение боли, страха. Похолодев, Прончатов прислушался, несколько секунд не мог определить, откуда послышался стон, а потом понял, что это он сам тонко и жалобно простонал.

«Я сейчас упаду!» — подумал Олег и действительно повалился на спину так быстро, словно ему перебили ноги. Падая, он инстинктивно оттолкнул от себя велосипед, взмахнул руками и от этого ударился о землю боком, так как успел повернуться. Еще падая, еще с ужасом видя, как наваливается оловянная лужа, он потерял сознание, но последняя мысль отпечаталась в сознании надолго. «Полярная-то звезда сгорела!» — подумал он, и на этом все кончилось.

Сколько времени длилось забытье, Олег не знал, что с ним происходило, не чувствовал, но впоследствии ему казалось, что он помнит, как его куда-то несли, слышал, как рыдала у ног мать, как кричали сестренки и как его укладывали, как раздевали.

Очнулся Олег в двенадцатом часу дня, когда возле кровати уже сидел приехавший из райцентра врач Гололобов. Он смотрел на больного пронизывающими глазами, усмехался уголками губ, и Прончатову показался гигантским, занимающим всю комнату.

— Вот мы и очнулись! — сказал Гололобов.

В комнате было просторно от солнца, ослепительно сверкал в руке врача никелированный стетоскоп, позади Гололобова, пропыленный насквозь, сидел отец Олега. Он спокойно улыбался, был для своих лет молодым, красивым.

— Нуте-с, будем рассказывать, что случилось! — сказал Гололобов. — С самого начала, по порядочку.

Тут и выяснилось, что Олег ничего не помнил, остался в памяти только дверной скрип, холодное прикосновение к затылку оловянной лужи и дрожащий звонок велосипеда. Что произошло с ним, отчего началось, что испугало, когда Олег впервые почувствовал тревогу — все это из памяти ушло.

— Отлично, хорошо! — бодро сказал Гололобов. — А теперь, дорогой, послушаем сердечко.

Как много солнца жило в комнате! Казалось, что если добавить еще чуточку, то стены упадут, открыв сияющую голубизну неба, вольную просторность реки; тогда на душе станет совсем спокойно и легко, все несчастья кончатся и не надо будет тревожиться за Полярную звезду — ничего с ней не случится!

— А страхи вас какие-нибудь мучают? — спросил Гололобов таким тоном, словно подслушал мысли Олега. — Боитесь вы чего-нибудь?

— Нет!

— Ну и отлично, ну и отлично! — фальшиво-бодро воскликнул невропатолог. — Никогда не встречал такого здорового больного!

Посидев еще минут пять, поговорив о разных разностях, Гололобов и отец ушли, долго шептались в соседней комнате, но Олег не прислушивался. Подтянув ноги к животу, вобрав голову в плечи, лежал он на кровати — маленький, тихий, очень бледный. Лежал и боялся, что солнце вечером уйдет за горизонт; неотвратимость этого была очевидна, и страх перед ней был так же ужасен, как страх перед вечностью.

Прошло три дня. Прончатов пил лекарства, купался по утрам в прохладной реке, вздымал двухпудовые гири, но ничего не помогло — за три дня он вымотался, как на сенокосе; коричневая кожа сухо обтянула лицо, на локтях повисли сухонькие мешочки из сморщенной кожи, а Анка Мамаева напрасно стучалась по вечерам в его окошко твердым длинным ногтем — он затаивался, не дышал от страха, что она услышит. Когда же женщина тихими шагами удалялась, Олег думал: «Не знаешь ты про Полярную звезду, не знаешь!»

В конце недели отец решил везти Олега в областной город. У директора леспромхоза уж был выпрошен катер, Гололобов уж назначил для сопровождения медсестру, в областном городе обкомовское начальство уже договорилось со знаменитым профессором, чтобы он принял сына известного председателя колхоза, как все переменилось…

В конце недели, часов в девять вечера, когда на небе вспучилась ранняя луна и скворцы в палисаднике пели сытые песни, в калитку прончатовского дома постучал старый старик Емеля Рвачев. Имел он в руке березовый посох, на голове — войлочную шапку времен крепостного права, на плечах — холщовую рубаху, а на ногах, как полагается, лапти с онучами. На дворе у Прончатовых жили две злющие собаки, кобель Крючок был под вечер спущен с цепи, но он первым ласково подбежал к старику, ткнулся носом в его колени. Не обращая на собаку внимания, Емеля Рвачев сдернул с головы шапчонку, перекрестившись двумя перстами, напевно сказал:

— Ну, здорово, Марея, здорово, председателей! Вы не сидели бы на крылечке, а подмогли бы мне. Нога по ровному-то еще ничего, еще идет, а вот подняться куды — так это я не могу!

Олег Олегович Прончатов-старший и его жена Мария Яковлевна радостно бросились к Емельяну Рвачеву, взяв его под руки, завели на крылечко, где и посадили на кедровую табуретку. Он удобно устроился на ней, положив на пол котомку, закрыл глаза и стал пахнуть на весь двор. Овчиной и разнотравьем, печной сухостью и рыбой, жарким ветром и солодом пахло от Емели Рвачева.

— А кобель-то ничего, — наконец задумчиво сказал он и движениями плеч почесал спину. — Только скучно ему. Одно дело сидеть на дворе, другое дело — медведь!.. Ты, председателев, на месте, однако, не стой, на меня сурьезным глазом не гляди, а вали-ка за сыном. Пущай он предстанет предо мной, как лист перед травой…

Когда Олег Прончатов-младший появился на крыльце, Емеля Рвачев на его приветствие не ответил, а, наоборот, бороденку задрал к небу, приосанившись, так строго посмотрел на больного, что глаза сделались тонюсенькими щелочками. Потом старый старик Емеля опять закрыл глаза и самодовольно сказал:

— Ты садись, парень, садись! Опосля того как я твой шаг услышал, мне твоя болезнь ясная. Так что ты сиди себе и молчи!

Все притихло на прончатовском дворе. Свернулся уютным клубком возле крыльца свирепый кобель Крючок, угомонилась беспрерывно бегающая по цепи сучка Репа, катилась по нежной траве предвечерняя тень от сквозного розового облака, загорались красным окна соседних домов. В пегой бороденке Емели Рвачева путались солнечные соломинки.

— А вот вылечу я вам сына! — после длинной паузы сердито сказал он. — Лечить буду десять ден, во всем ему сделаю переворот. Что было верхом, станет низом, что ходило впереди, то будет с хвоста, чего не было, то будет, а что было, того не найдешь… За леченье возьму кобеля. Глаз у него ровно крыжовник, носом он к месяцу, под брюхом у него — благодать!.. Энта вон сука — мать егойная?

— Мать!

— Этого кобеля мне отдашь!

Емеля Рвачев поднялся с табуретки, запахнув пуще прежнего, с длинной улыбкой положил руку на голову Олега. Старик только-только прикоснулся к волосам пальцами, как по телу Прончатова пробежали легкие, завихрящиеся искорки, мускулы обмякли, дыхание утишилось; Олег, закрыв глаза, затих под рукой старика.

«Все это было когда-то. И запах этот был, и рука была, и скрип лаптей…» — подумал он.

— Ты, парень, как есть, так и вали за мной! — строго сказал старик. — Не оглядывайся ни на мать, ни на отца, ни на дом родной. Ты только на меня гляди — я тебе мать, отец и дом родной!

Опираясь на посох, увлекая за собой подвывающего от тоски кобеля, Емеля Рвачев двинулся к калитке, бесшумно отворив ее, вышел на улицу. Он уже был метрах в двадцати от ограды, как Олег поднялся с крыльца, плавной, качающейся походкой двинулся за стариком, глядя ему в спину. Он на самом деле ни разу не оглянулся ни на мать, ни на отца, ни на дом родной. Когда Олег догнал старика, кобель Крючок, подняв голову к ранней луне, тонко, по-волчьи завыл.

Олег Прончатов и старик Емеля Рвачев сначала долго ехали по реке обласком, потом — уже под утро — высадились в устье неизвестной речушки, отдохнув чуток, пошли березовыми колками. За два часа они отмахали километров десять, хотя не ужинали, не завтракали. Еще через километр старик остановился возле тальниковой заросли, раздвинув ветви, открыл спрятанный там второй обласок, под которым лежали весла, торба с хлебом и луком. Однако Емеля Рвачев к еде не притронулся, посапывая носом, задирая бороденку, велел Олегу тащить обласок к озеру, что синело за тальниками.

Озеро длинно-длинно уходило вдаль, за ним зеленел старый кедрач, которому не было ни конца, ни краю. На взлобке бора куковала кукушка, жадно кричали над озерной синью бакланы, мучительно извиваясь, тоскуя по солнцу, выплескивались на поверхность сверкающие рыбы. Озеро казалось бескрайним, взмахи весел длились вечность, все кругом тоже было вечным, мудрым, простым. Когда озеро наконец кончилось, они вышли из обласка, пропахшие влагой и водорослями, пошли кромкой кедрача, и шагов через пятьдесят открылась поляна — три отдельных кедра, голубой клочок высокого неба и сказочная, невозможная в реальной жизни избушка.

— Что такое? — мрачно спросил Олег. — Этого не может быть!

Избушка походила и на церковь, и на берестяной туес, сделанный деревенским умельцем, — крыша у нее заканчивалась продолговатой луковкой, в каждой из шести стен были прорезаны окошки, да какие: одно напоминало замочную скважину, второе — знак карточных трефей, третье — знак червей, а четвертое было просто круглым. Избушка стояла на чем-то таком, что явно напоминало куриные ноги, была, казалось, способна повертываться к человеку передом, к лесу — задом, и, видимо, по этой причине над избушкой висело чужое, нездешнее небо, по которому плыли сказочные смытые облака, а тихо было так, что слышалось, как на кедрах от жары вспучивается смола.

— Наша эта избушка, старообрядческая, — сказал старик Емеля. — Кто строил, не знаю, на какой ляд — одному богу ведомо!

Старик помолчал, затем бросил мешок на землю, лег на траву и умиротворенно сказал:

— Туточки и будем жить! Ты, парень, ложись-ка рядом да глаза-то закрой.

Олег послушно лег на землю, прижавшись к теплой траве щекой, закрыв глаза, почувствовал сразу, что нет ничего ни над головой, ни кругом его, ни под ним; казалось, что он лежит на густом, теплом воздухе и мерно покачивается, и от этого тело сладко томилось, голова была легкой, словно мыльный пузырь. Война, ранение, госпиталь, возвращение домой — где все это? В мире не было ничего, кроме запаха теплой травы и упоительно покачивающегося тела, которому хотелось слиться с землей так, чтобы было одно желание — земля и он, Олег Прончатов.

Через час они поднялись, чтобы жить в избушке, на поляне, под желто-синим небом. Оказалось, что в сказочном домике есть единственная шестигранная комната, обнесенная по стенкам толстой кедровой лавкой, устланная травой. Странные иконы висели меж окнами, какие-то непонятные буквы были написаны на них, а потолка в избушке не было — конусообразный верх где-то высоко превращался в круглую маковку.

Емеля Рвачев постелил на лавки два кожуха, подостлал в изголовье свежую траву, посереди комнаты поставил жаровню, чтобы вечером зачадить дымокур. Олега он послал разводить на поляне костер, а через полчаса огонь жадно лизал котелок с картофельной похлебкой, острый нож разваливал надвое буханку хлеба. А когда варево поспело, старик положил руки на острые коленки, выставив бороденку, сказал негромко:

— Тебе, парень, похлебку не дам! Я ее, парень, сам есть буду, а ты рассказывай, что с тобой деется. Ты мне все расскажи, все!

На фоне сказочной избушки, среди трех разлапистых кедров, в войлочной шапке, старик казался тоже сказочным — такого человека, как он, на земле не могло быть, и Олег Прончатов стал отвечать не ему, а небу, избушке, деревьям, длинному озеру.

— Сам не знаю, что со мной, — задумчиво говорил он. — Жить не хочется, умирать не хочется. Одного боязно: как бы не сгорела Полярная звезда! Может, оттого нет мне покоя…

Сам того не замечая, Олег говорил с интонациями Емели Рвачева, слова произносил плавно, в каждом его слове звучали напевность старинной русской речи, дремучий простор лесной поляны с древней избушкой.

— Метится мне, что ничего вокруг меня нету, а от этого в сердце тревога. Вот в котелке похлебка, а вдруг ее нет. Вот рука моя, а вдруг не моя! И сам я себе непонятен, ой как непонятен!

Олег говорил, а его слушали кедры и небо, избушка и старик Емеля Рвачев, трава и потухающий костер — весь мир слушал Олега. Когда же он кончил, старик помотал головой и хитро ухмыльнулся.

— Когда ничего нет, значит все есть, когда ни жить, ни умереть не хошь, значит долго жить будешь! — сказал он. — Ну, теперь помолчи, парень, а я похлебку-то доем…

Емеля Рвачев съел полный чугунок похлебки, подремал на солнышке полчасика, потом, кряхтя и стеная, принялся готовить загадочное снадобье. Он нюхал и перетирал в порошок сухую траву, тряся бородой, то и дело рысцой бегал в избушку, возвратившись, приносил новую траву. Над кедрами прорезалась ранняя луна, грозились уже проклюнуться звезды, тишина колокольным звоном бухала в ушах.

Олег спокойно лежал, думал тихими мыслями — о том, что близится вечер, что подорожник пахнет детством, что рисунок на луне похож на карту Африки, но если прищурить один глаз, появляется сходство с головой теленка. Он остался спокойным, безмятежным и тогда, когда старик Емеля, закончив суетливую работу, сел рядом с ним, поглядев на вечерний небосвод, вдруг хвастливо сказал:

— А у меня, парень, имя-отчество как у батюшки Пугачева. И фамилия сродственная. Он Пугачев — я Рвачев. Это разве слабо получается? Так что поимей в виду, парень, какой я есть человек! Я тебя вылечу!

Старик неторопливо поднялся с земли, ушел в избушку, пробыв там минут десять, появился на пороге с логушком в руках. Емеля Рвачев теперь был одет в белую холщовую рубаху, волосы расчесал на прямой пробор, смазал блестящим маслом. Торжественно, величественно он прошел от избушки до костра, поставил логушек на землю, но сам не сел.

— Рыба иди вглубь, зверь — в нору, птица — в гнездо, разная червяк-букашка — в землю! — скороговорочкой произнес старик. — Дождь иди, когда надо, снег — каждый вторник, молонья будь с громом. Тьфу, тьфу!

Сделав длинную паузу, старик свинцовыми глазами посмотрел на Олега, прищурившись, продолжал беззвучно шевелить губами, потом сел на землю и сказал:

— Что пить будешь, смахивает на бражку, но не бражка, вкусом сшибат на медовуху, но не медовуха, дыханье прерыват, ровно спирт, но не спирт. Пить будешь большим глотком, чего пьешь — не гляди! Станешь ты ровно пьяным, но пьяным не будешь. Чего хошь — делай! Песни захочешь орать — ори, землю кусать — кусай, кедры крушить — круши! Все тебе можно!.. А теперь глаза закрой, досчитай до тринадцати и опять открой. Если увидишь, что чего не так, молчи, ровно трухлявый пень!

Слова с толстых губ старика стекали медленно, ровно; они катились, как бисеринки с нитки, обволакивали, убаюкивали, их хотелось ловить на раскрытые ладони, перекатывать. Олег послушно закрыл глаза, начал считать до тринадцати, а когда досчитал и открыл глаза, Емели Рвачева на поляне не было. Перед Олегом стояла большая эмалированная кружка с питьем, чуть поодаль, неизвестно откуда взявшись, лежала березовая дубина, половинка мельничного камня и веник из крапивы.

— Пей большим глотком, что пьешь — не гляди! — откуда-то донесся голос старика. — Выпивай все, зла не оставляй!

Олег поднял кружку, усмехнувшись своему спокойствию, отпил большой глоток. Как было приказано, вкус питья он разбирать не стал, но дыхание перехватило, и он, выдохнув воздух, выпил кружку до дна.

— Сиди, как сидишь, гляди в себя! — донесся голос старика. — Ты дурак, мозга у тебя за мозгу заходит, сердце — хреновое.

Трудно было понять, откуда доносится голос: в первый раз он звучал со стороны избушки, потом начался в кустарнике, а закончился возле широкого кедра. Олег усмехнулся этой несообразности, заглянув в себя, ощутил терпкое и звонкое головокружение, но опять раздался голос Емели, который теперь, казалось, скрывался в тальниках:

— Глаза закрой, досчитай до тринадцати. Он досчитал, открыл глаза — на земле стояла новая, алюминиевая кружка с питьем.

— Пей большим глотком, чего пьешь — не гляди!

После второй кружки у Олега сдвоило сердце, холодок пополз в желудок, горячая волна прилила к голове, он выпрямился, мгновенно похудев щеками, огляделся так, словно впервые увидел поляну, избушку, темный кедрач. Он закинул голову, дерзко посмотрел на Полярную звезду, которая, растопырившись, висела над поляной. «Что хочешь делай! — вспомнил Олег. — Песни захочешь орать — ори, землю кусать — кусай, кедры крушить — круши!»

— Не сиди дурак дураком, — откуда-то раздался голос старика Емели. — Сам ты человек гнилой, мозга у тебя слабая, волос жидкий. Главное же дело, что ты дурак!

В глазах Олега поднялась и вспучилась избушка, маковка от крыши отделилась и брякнулась о ручку ковша Большой Медведицы; от этого Полярная звезда вздрогнула, растеклась, словно ее размыли, и по всей поляне пошел набатный звон. Вскрикнув, Олег вскочил на ноги, распрямившись, почувствовал, что он сделался тонким и длинным, словно его растянули. Потом ему показалось, что весь мир полыхнул розовым огнем — осветились вершины кедров, опустилась на место и стала бордовой маковка избушки, алые языки, лизнув проклюнувшиеся звезды, начисто сожгли их. «Ах так! — злорадно подумал Олег. — Ни одной не осталось! Ладно!» Он поднялся на цыпочках и, напружинившись, сделал такой длинный прыжок, что сразу оказался возле того места, где лежала березовая дубина. Схватив ее, он крутанул тяжелое дерево над головой, держа дубину так, как, видимо, держал палицу первобытный человек, бешено, хрипло и торжествующе закричал:

— Уля-ляй! Уля-ляй!

Олег присел, согнувшись, словно на четвереньках, двинулся к кедрачу, начав действовать бессознательно, — с диким ревом он бросился к избушке, вытянувшись, полыхнул дубиной по лиственничным бревнам, едва сохранив равновесие, вторым ударом вдребезги разнес ромбическое окно. Не зная, что делать дальше, он громко закричал, оглядываясь по сторонам, сверкая глазами, но из кедрачей снова послышался голос старика:

— Ирод проклятый! Трус, Июда, дурак!

Бросившись на голос, Олег на бегу сокрушил треногу над костром, единым взмахом дубины снес головы двум молодым елкам, врубился в кедрач. Беспрерывно размахивая дубиной, он, согнувшись, прокрался кромкой кедрача к избушке, затем слепо бросился к кустам, а потом, когда голос снова переместился, отпрянул в центр поляны, схватив половину жернова, метнул его в кусты, так как казалось, что голос старика теперь звучит со всех сторон. Олег высадил еще одно окно, расколотил перила резного крылечка, но он постепенно замедливался, затихал, уже не скачками, а рысцой перебегал от избушки к деревьям, охрипнув, кричал все тоньше, все жалостливее. Становилось темно и прохладно, костер образовывал вокруг себя бордовый колеблющийся круг.

Окончательно замедлившись, Олег, шатаясь, подошел к костру, опершись на дубину, стал бессмысленно глядеть на огонь. Его похудевшее лицо понемногу теряло звериный оскал, стиснутые зубы размыкались, плечи опускались, детское беспомощное выражение ложилось на окровавленные губы. Потом он жалобно всхлипнул, пошмыгав носом, тихо и горько заплакал.

Прончатов плакал долго. Затем он медленно опустился на землю, свернувшись клубочком, напоследок всхлипнув еще несколько раз, быстро уснул. Минут через пять из кедрача осторожно вышел Емеля Рвачев, подойдя к Олегу, склонился, внимательно заглянул в лицо. Хитро улыбнувшись, он закутал Олега в кожух, лег рядом и, поворочавшись, грея спину у потухающего костра, с удовлетворенным, радостным лицом уснул.

Ночь вершилась своим чередом — пал на землю туман, луна повернулась, засветившись красным, и тогда уж пришел рассвет. Пастушьими дудками засвистали птицы, светлый окоем прорезался на востоке; осветившись, стали желтыми головы старых кедров, и, наконец, где-то на длинном озере, пав грудью в воду, трубно прокричал голодный баклан.

Первым проснулся старик Емеля, умывшись из ручейка, натаскал дров, очистил несколько картофелин, вынул из торбы жирное баранье мясо, обернутое в траву. Опять весело запылал костер, солнце вставало за кедрачами, на озере начинался бой рыбы и по-утреннему попискивали кулики, и гулко, точно в пустой бочке, куковала кукушка. Она прокуковала тридцать два раза, когда проснулся Олег Прончатов, широко раскрыв глаза сел на траве и хриплым, удивленным голосом спросил:

— Где я?

— Где надо, там и есть! — словоохотливо ответил Емеля Рвачев. — Вот я сижу, вон избушка, вот кедрач. Все, парень, на месте, и скоро баранья похлебка поспеет!

Однако Олег пораженно осматривался. Он посмотрел на избушку — кто-то выбил начисто два окна, опустил взгляд — валяются щепки от крыльца, повернулся к молодым елкам — кто-то снес макушки. Березовая дубина лежала возле костра, валялась половина жернова, блестели осколки стекол. А руки у Олега были в ссадинах, кости ломило, голова нудно болела.

— Что произошло?

— Что надо, то и произошло! — помешивая похлебку, ответил старик. — Это еще спасибо, что я по своим малым силенкам легкую дубинку вырубил. А принеси я аршинный кряж, так от избушки-то бревнышка бы не осталось… Это, парень, еще хорошо, это еще прости господи!

Но снова ничего не понял Олег. Он только сморщился от боли, простонав тихонько, так жалобно поглядел на старика, что тот пришел в неописуемый восторг — замахал руками, как петух крыльями, победно выставив бороденку, захихикал.

— Ты еще спасибо говори, парень, что у меня денег был самый чуток! — хлопотливо сказал Емеля. — А еже ли бы я в старухин сундук проник, то ты бы пластом лежал… — Старик вдруг разъярился, задергал губами. — Ты вот, парень, как оженишься, бабу смолоду поколачивай. Беспремен поколачивай! Баба в летах делается ярая, в кости крепкая, так что поглядывай, как бы она тебя сама не отчихвостила…

Нет, ничего не понимал Олег Прончатов!

— Дед Емеля! — жалобно вскричал он. — Да ты скажи наконец, что происходит со мной?

— А выздоравливать ты начинаешь! — ответил старик. — Прошел лечение и вот выздоравливать начинаешь.

Старик Емеля Рвачев не ошибся — Олег Прончатов пошел на поправку. Уже в то первое утро он съел две миски жирной похлебки, опьянев от еды, опять заснул, проснувшись, пошел потихонечку в кедрач. Замечая путь ударами ножа по кедровым стволам, он бродил по тайге часов до шести вечера, спугнул лосиху с лосенком, слышал, как в отдалении похрустывает валежник, видимо, под медведем. Олег останавливался, чтобы посвистеть белкам и бурундукам, перемигивался с сороками, уважительно поглядывал на умных ворон, кедровкам небрежно грозил пальцем. Вернувшись к избушке, Прончатов опять наелся до отвала, перекинувшись со стариком несколькими незначительными словами, мгновенно уснул, чтобы поутру проснуться спокойным и веселым.

Так прошло три дня. Олег ел, спал, гулял по бору часов по восемь подряд. С утра до вечера под ветром звенели кедры, шелестела трава, наливались орехами шишки; солнце вставало и садилось, луна вызревала на небе еще при солнце; еженощно поднималась над избушкой Полярная звезда.

Вечером четвертого дня Олег решительно подошел к костру, сев на землю, требовательно посмотрел на Емелю Рвачева. Сложив ноги калачиком, старик сидел на траве, что-то шепча себе под нос, колдовал над жареным мясом.

— Ну вот что, Емельян Иванович, — сказал Олег. — Живу я весело, хожу быстро, сплю как зарезанный, ем как помилованный. Скажи, что со мной было и что ты сделал?

Слушая Олега, старик глядел на него исподлобья, хитрые морщинки лучились возле торжествующих глаз, а выражение лица было такое: «Ах вот как ты заговорил, парень! Вон как поёшь!» Потом Емеля Рвачев положил на землю нож и, покачав головой, сказал:

— Аи, однако, ты и вправду выздоровел! Волос у тебя стал блескучий, глаз тихий, грудка топорщится. Опять в человека ты, парень, произошел, опять жить хочешь! — Старик почесал пятерней в бурой голове, мудро улыбнувшись, вкрадчиво спросил: — Это я правильную тебе лекцию читаю?

— Правильную.

Старик выпрямился. Пожалуй, впервые за все время знакомства с ним Олег увидел, что у Емели Рвачева карие невыцветшие глаза, узкий и высокий лоб философа, а губы по-юношески ярки. Возвышенное, торжественное выражение легло на лицо старика, вечная печаль живого существа неподвижными, точечками блестела в глазах.

— Жить завсегда охота! — тихо сказал старик и опустил голову. — Сто лет тебе будет, нога под тобой сломится, а жить пуще прежнего захочется. Ты ведь парень, не знаешь, что старые старики дня не видят. Я утресь проснусь, перекрещу лоб и — спать пора! — Он задумался, пожевал губами. — А молодой да неженатый был, день — он ровно год. Это оттого, парень, что старики живут без удивленья… Вот травинка. Ты на ее длинным глазом глядишь — батюшки-светы, чего в ней нет! А мне травинка не в диковину, я на ее коротко время гляжу, и день у меня короткий…

Олегу снова казалось, что голос старика стекает с деревьев, с маковки сказочной избушки, струится, как марево, над теплой травой. Голос был грустен и спокоен, мудр и безмятежен; от него было тепло, тоскливо, горько-сладко.

— А что с тобой было, парень, я и сам толком не знаю, — говорил старик. — Только нерв у тебя на войне натужился, а я ему, нерву, освобожденье дал. Как народ говорит, я тебе клин клином вышиб! — Разгребая угли, старик замолчал, бордовый отсвет солнца и костра лежал румянцем на его впалых щеках, ушли в себя глаза, мучительное раздумье таилось в глубоких складках на лбу. — Я еще молодой совсем был, как мой родитель после империалистической войны Ганьку Свиридова вот таким же макаром пользовал. Родитель-то лучше меня травы знал, человека понимал, но я тоже кое-что кумекаю…

Опять замолчал старик Емеля Рвачев, опять опустил голову, длинно и печально вздохнул. Потом он тихо продолжал:

— Я из тебя, парень, фронтову тяжесть вывел. Я как на тебя первый раз глянул, так сразу Ганьку Свиридова признал. Кто хорошо воевал, кто на фронте был геройский, тот в себе долго напряженным нерв носит…

Молчала тишина, потрескивал костер. Словно с высокой горы, точно с невидимой вершины ее, катились в кедрач и умирали в нем последние солнечные лучи, озеро розовыми полосками просвечивало между деревьями, опять куковала кукушка, да долго — больше сорока тоскливых вскриков насчитал Олег, а потом задумчиво сказал:

— Чуток начинаю понимать, Емельян Иванович.

— Ну и молодец! — обрадовался старик. — Я вот сам не понимаю, а ты понял. Образование в тебе большое!

Старик неожиданно весело хлопнул себя ладонями по коленям, вдруг мелко, игриво засмеялся. Он даже откинулся назад, как это делают мальчишки, когда им невмоготу от смеха, когда жизнь хороша, так что хочется от радости кататься по земле. Ничего мудрого, философского на лице Емели Рвачева не осталось — все оно было озорным, несерьезным, шутейным.

— А бог с ним, с лечением! — тоненько пропищал Емеля Рвачев и замахал руками. — Я тебе еще только про то скажу, как лечение производил. — Он покатился на землю от хохота. — Я ведь тебя, парень, чистым спиртом опоил! Конечно, я в него травы-дурману бросил, но ты, парень, моего родного спирту четыреста грамм стебанул… Я потому на старуху и ругался, что у меня больше денег не было! Мне-то, парень, и ничего не досталось. Ну ладно, ну ладно!

Емеля Рвачев потешно похлопал ресницами, надув щеки, возликовал.

— Ну ладно, ладно, — повторил он хлопотливо, — теперь твой родитель, парень, от меня одной бутылкой спирту не отделается! Я при твоем родителе, парень, так напьюси, что мне небо в овчинку покажется. Ну я и напьюси!

Старик повернулся к костру, и, увидев его сияющие, простоватые, мальчишечьи глаза, разглядев, как Емеля Рвачев в предвкушении выпивки облизывает губы и трясет бородой, Олег Прончатов навзрыд расхохотался. Он тоже упал грудью на прохладную траву, обхватил ее руками, хохотал долго и всласть.

Олег давно так хорошо не смеялся — с тех пор, как увидел в небе высокую Полярную звезду и почувствовал затылком оловянный холод лужи.

Закончив экскурс в прошлое своего героя, автор возвращается в его настоящее, где Прончатов в своем кабинете ожидает возвращения обкомовского начальства, которое пошло совещаться в поселковую гостиницу, и так как решается вопрос, кому быть директором Тагарской сплавной конторы, то с обкомовскими руководителями в гостиницу пошел парторг Вишняков.

Стоя у окна, опираясь лбом в холодное стекло, Прончатов думал о том, что парторг Вишняков…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СКАЗА О НАСТОЯЩЕМ…

Парторг Вишняков жил все это время войной и послевоенными годами. У него, у парторга Вишнякова, не было, наверное, в жизни старого старика Емели Рвачева, избушки на курьих ножках, солнечной поляны, душного от сухости кедрача и длинных ночей, которые кончаются солнцем. Вишнякову не довелось видеть глаза старика Емели, слышать его голос, переполняться его мудростью.

Олег Олегович долго стоял неподвижно, потом тихонечко вернулся на свое место, удобно устроившись в кресле, нетерпеливо достал из ящика стола бумаги. Он только еще собирался работать, а на лице уже появилось сухое выражение углубленности, две вертикальные складки залегли на лбу, глаза утратили свободный блеск.

Прончатов работал до пяти часов вечера. Отключенный от всех телефонов, он ни разу не поднял" голову от стола, ни разу взгляд не сделался рассеянным, не пришла расслабленность; он работал спокойно и напряженно, легко и трудно, медленно и быстро и очнулся только тогда, когда ожил телефон. «Олег Олегович, товарищи прибывают!» — диспетчерским голосом сказала в трубку Людмила Яковлевна. Тогда Прончатов убрал бумаги в стол, помассировав пальцами уставшие веки, поднялся, чтобы встретить гостей на середине ковровой дорожки.

Партийное начальство к пяти часам имело тоже несколько усталый вид, тагарская пыль запорошила одежду и обувь. Видимо, именно поэтому руководители области и района в кабинет вошли медленно, молча расселись на прежних местах и замолчали, примериваясь к обстановке. Прежнего легкого настроения не было и быть не могло, так как между утренней беседой и теперешней стояли лебедки Мерзлякова, беседа со стариком Нехамовым, который самому Цыцарю тайно шепнул, что хочет видеть директором Прончатова, и весь длинный разговор в гостинице, где фамилия главного инженера склонялась на разные лады. Все внове было теперь, и, сохраняя молчание, Прончатов понимал это.

— Ну что же, Олег Олегович, — наконец сказал Цукасов. — Мы увидели много интересного, метод форсирования лебедою, несомненно, достоин распространения. Что касается новой организации труда, то, видимо, вы еще сами не успели сделать обобщений. — Он подумал немного, положил пальцы левой руки на подлокотник кресла. — Обком будет всячески способствовать созданию большегрузного плота.

— Интересное, интересное дело! — пробасил Цыцарь. — Я вполне согласен с Николаем Петровичем.

Заведующий промышленным отделом вынул из кармана затрепанный блокнот, нахмурившись, заглянул в него, затем быстро, изучающе посмотрел на Цукасова:

— Николай Петрович, вы не будете возражать, если я задам товарищу Прончатову несколько вопросов?

— Нет!

Да, след длинного разговора в поселковой гостинице еще сохранялся на лицах гостей — пальцы левой руки секретаря обкома были раздвинуты, что означало «Нет!», Леонид Гудкин покусывал нижнюю губу, широкий лоб Цыцаря хмурился, чтобы скрыть истинное выражение лица, а парторг Вишняков, как всегда, сурово молчал. И по тем взглядам, которыми иногда обменивались пришедшие, тоже было видно, какая напряженная схватка происходила в номере люкс, а по хмурым бровям Гудкина можно было заключить, что секретарь обкома и заведующий отделом не сошлись во мнении.

— Первый вопрос такого порядка, — подбирая слова, заговорил Цыцарь. — Чем вызван ваш конфликт, Олег Олегович, с начальником рейда товарищем Куренным?

— Вопрос ясен! — мгновенно ответил Прончатов и мизинцем надавил кнопку звонка. — Книгу приказов! — распорядился Олег Олегович, а когда секретарша скрылась, повернувшись к Цыцарю, вежливо продолжал: — Вы, видимо, что-то путаете, Семен Кузьмич. Между мной и начальником Пиковского рейда Куренным нет конфликта.

Договаривая эти слова, Олег Олегович с улыбкой принял от бесшумной Людмилы Яковлевны толстую книгу приказов, развернув ее, показал Цыцарю.

— Начальник Пиковского рейда Куренной еще вчера снят мною с занимаемой должности, — сказал Прончатов. — Людмила Яковлевна, будьте добры, передайте книгу приказов товарищу Цыцарю…

Прончатов холодно улыбался все те мгновения, пока заведующий промышленным отделом читал формулировку приказа, пока Людмила Яковлевна на цыпочках уходила из кабинета и пока Цыцарь задирал на лоб круглые восточные брови. Когда же лицо заведующего отделом сделалось откровенно гневным, Олег Олегович любезно сказал:

— Я осуществляю единоначалие на производстве. По моему мнению, неудовлетворенность главного инженера работой начальника рейда нельзя назвать конфликтом. Куренной — бездельник и неуч! Все это документально подтверждается докладными записками главного механика Огурцова, начальника производственного отдела Сорокиной и целой группы комсомольцев, недовольных грубостью и нетактичностью Куренного. Документы, как говорится, прилагаются. — Он выбросил из ящика кипу скрепленных бумаг. — Если хотите, познакомьтесь, пожалуйста, Семен Кузьмич!

Протягивая бумаги Цыцарю, Олег Олегович смотрел в окно, чтобы не видеть лица заведующего промышленным отделом… Было уже минут десять шестого, и потому по улице шли усталые рабочие, женщины несли из яслей младенцев. Прончатов заметил токаря Анисимова, плотника с верфей Голдобина и многих других знакомых ребят, которые, проходя мимо конторы, невольно заглядывали в окна. Солнце уже висело довольно низко, красный флаг на средней школе казался нежно-розовым. Хороший вечер обещал прийти в Тагар, удивительно хороший…

А заведующий промышленным отделом Цыцарь — сильный человек, значительная личность — уже пришел в себя. Он вернул бумаги Прончатову, коротко хохотнув, сделал такое движение, точно хотел потереть руку об руку, но сдержался и сказал весело:

— Тогда второй вопрос, Олег Олегович! Мы люди свои, нам друг от друга скрывать нечего… — Он остановился, выдержав небольшую паузу, вдруг сделался таким милым, что его захотелось ласково похлопать по плечу. — Я думаю, Николай Петрович не осудит меня за то, что я выдам, нашу маленькую тайну.

Ну предельно милым человеком был сейчас заведующий промышленным отделом обкома! Он даже по-бабьи хлопнул себя руками по бокам, ерзанул на стуле, припрыгнул даже как-то игриво.

— Пашевский райком, — сказал Цыцарь, — просит нас, чтобы директором Тагарской сплавной конторы назначили вас, товарищ Прончатов… Так что ты нас не обессудь, если что не так спросим. Не за понюшку табаку рядимся — директора назначаем!

После этого Цыцарь нагнал на губы суровость, глянув Прончатову в душу, старательно замолчал, чтобы посмотреть, как, главный инженер переживет ошеломляющее известие. Через секунду-две заведующий отделом удовлетворенно откинулся на стуле, так как Прончатов отлично сыграл удивление, оторопь, нечаянную радость. Потом Олег Олегович тоже развел руками, подражая Цыцарю, задрал на лоб левую бровь.

— Большая честь, — скромно сказал Прончатов. — Сразу и не сообразишь, как вести себя…

Прончатов старательно играл то, что было нужным для Цыцаря, а сам искоса следил за пальцами Цукасова, которые, отделившись друг от друга, говорили «нет», и Прончатов с грустью подумал: «Не повезло мне, что Цукасов только недавно пришел в обком. Цыцарь еще в силе!» Он так считал потому, что по глазам Цыцаря видел, что заведующий промышленным отделом готовится к новой атаке — Цыцарь уже дважды испытующе глянул на секретаря обкома, весь внутренне напрягся, хотя с губ не сходила прежняя наигранно-добродушная улыбка.

— Ну, поехали дальше! — весело заявил Цыцарь, окончательно поворачиваясь к Олегу Олеговичу. — Ты вот скажи-ка нам откровенно, товарищ Прончатов, когда тебе пришла в голову идея насчет лебедок? Ты, если можешь, число, месяц назови.

Да, все предыдущее было цветочками, ягодки ждали впереди, так как всей области было известно, что нужно опасаться беды, если заведующий промышленным отделом обращается к человеку на «ты», смотрит на собеседника теплыми родственными глазами и непрочно, словно собираясь уйти, сидит на стуле. Зная об этом, Прончатов мгновенно напустил на лицо мягкость, тоже родственно улыбнулся, подчеркивая голосом местоимение «ты», проникновенно сказал:

— Ты не самый трудный вопрос мне задал, Семен Кузьмич. Вот тебе число, вот тебе месяц… Двенадцатого июля!

Прончатов четко произнес каждую букву, хотя заметил, что Леонид Гудкин предостерегающе вращает глазами, а Цыцарь еще ласковее улыбается. Однако Олегу Олеговичу интереснее было то, что происходит с длинными, нервными пальцами Цукасова — они по-прежнему расходились, говоря решительное «нет». Секретарь обкома молчал, но самый важный, значительный разговор происходил между ним и Прончатовым.

А заведующий промышленным отделом Цыцарь продолжал наступать. Беззвучно проглотив непочтительное прончатовское «ты», не обратив, казалось, внимания на вызывающий тон главного инженера, он передвинулся на самый кончик стула, легонько хлопнул себя руками по коленям и подчеркнуто равнодушно сказал:

— А вот товарищ Вишняков называет другое число. — Он быстро повернулся к парторгу: — Григорий Семенович, ты бы подправил Олега Олеговича…

Прончатову было не до смеху, но все равно трудно было сохранять приличную серьезность, глядя на то, как приходил в движение Вишняков, сидящий в суровой, тяжелой неподвижности. Он оживал так, как, бывает, трудно заводится на морозе застывший двигатель: сперва его металл был мертв, неподвижен, потом пулеметом затарахтел пускач, минуту спустя раздались редкие выхлопы основного мотора, и уж тогда пришло в движение вое остальное.

Ожив, Вишняков всем телом повернулся к Прончатову, выставив непреклонный подбородок, заговорил в своей обычной манере, то есть с прищуренными мерцающими глазами стал одно за одним перекатывать тяжелые, как булыжники, слова.

— Мне товарища Прончатова подправлять нечего, — сказал Вишняков. — Подправить человека можно тогда, когда он ошибается, а главный инженер нас просто водит за нос. Вот что я окажу, товарищи!

Поразительной была отъединенность парторга от того, что происходило между людьми, сидящими в комнате: ему была непонятна ласковая вкрадчивость Цыцаря, не было дела до вдумчивого молчания секретаря обкома Цукасова, был безразличен — вот это самое странное! — главный инженер Прончатов. В своем одиночестве, уходе от действительности парторг Вишняков жил совершенно в ином мире, где все было по-другому, чем здесь, в кабинете.

— Товарищ Прончатов говорит неправду, — медленно продолжал Вишняков. — Переоборудование лебедок он задумал давно, а осуществил только сейчас, после смерти Михаила Николаевича… — Парторг секунду помолчал, затем неторопливо повернулся к Цыцарю. — Прончатов карьеру делает! — спокойно продолжил Вишняков. — Вот потому и затаился с лебедками…

С того самого мгновения, когда заговорил парторг, Прончатов не отрывал глаз от Цукасова — когда парторг оживал, Цукасов на него глядел с простым любопытством, потому у губ Цукасова прорезались острые и тонкие складки, а когда парторг закончил речь четко сформулированным обвинением, Цукасов вопросительно посмотрел на Прончатова, словно говоря: «Ну, а это что такое?»

— У тебя все, товарищ Вишняков? — спросил Цыцарь. — Ты все сказал?

— Пока все! — отрезал парторг. — Когда будет надо, я еще пару слов скажу…

За окнами кабинета улица опять была пустынной; давно разошлась по домам первая смена, работала вторая, и по тротуару шли только мальчишки с удочками, которые, ловчили попасть к вечернему клеву. Удили, черти, ельцов возле самых лебедок Мерзлякова, хотя кругом стучало и гремело сырое дерево. Ребятишки прошли, несколько секунд на улице никого не было, а затем вышла на тротуар рыжая собака с обрубленным хвостом.

— Еще вопрос! — медленно сказал Цыцарь. — Бог с ними, с лебедками, бог с ними…

Заведующий промышленным отделом еще понизил голос, старательно нацелил взгляд в глаза Прончатова, положив ногу на ногу, вдруг принял свободную, благодушную позу.

— Есть сигналы, товарищ Прончатов, что ты неправильно ведешь себя в быту, — извиняющимся голосом сказал Цыцарь. — Прости, что вникаем в это дело, но сам знаешь… Ты у народа на виду, народ с тебя берет пример…

Рыжая собака с обрубленным хвостом двигалась вдоль тротуара, и, так как Прончатов по-прежнему глядел на нее, к собаке постепенно повернулись все — и секретарь обкома Цукасов, и Цыцарь, и секретарь райкома Гудкин. Собака шла к конторе, и Прончатов наконец вспомнил, чья это собака — ночного сторожа.

— Я не буду отвечать на ваш вопрос, товарищ Цыцарь! — негромко сказал Олег Олегович. — Только уважение к такой высокой партийной инстанции, как обком…

Прончатов осекся, так как увидел похолодевшие глаза Леонида Гудкина. Секретарь райкома сидел уже так, что, казалось, был готов вскочить, бросившись к Олегу Олеговичу, закрыть ему рот ладонью. А заведующий отделом Цыцарь улыбался такой родственной ослепительной улыбкой, какой, если надо, умел улыбаться и Прончатов, так как товарищ Цыцарь получил как раз то, чего добивался, и Олег Олегович отчетливо услышал, как заведующий отделом говорит в обкоме: «Рыльце-то у Прончатова в пушку! Отказался отвечать на вопрос!»

— Ну и здорово же ты зазнался, товарищ Прончатов! — со вздохом сказал Цыцарь. — Возомнил себя богом, который не подвластен критике. Зазнался, зазнался ты, Прончатов!

И тут произошло неожиданное: Олег Олегович весело расхохотался.

— На обвинение в зазнайстве ответа нет! — смеясь, заявил Прончатов. — Я сам, товарищ Цыцарь, иногда позволяю себе пользоваться таким нечестным приемом… — Он поднял кисть руки и вяло помотал ею в воздухе. — Хотите, я вам продемонстрирую, как обвинением в зазнайстве можно угробить любое хорошее дело, любую здоровую инициативу? Ну, хотите?..

Секретарь райкома Гудкин уже не делал предостерегающих жестов — он сидел грустный, ко всему безразличный. «Дурак ты, Прончатов, круглый дурак!» — говорило лицо Гудкина. И он был прав! На вое вопросы заведующего отделом Прончатову надо было отвечать охотно, смотреть ему в глаза преданно, время от времени говорить сокрушенно: «Ошиблись, Семен Кузьмич, исправимся!» — а когда речь зашла о неправильном поведении в быту, сокрушенно разведя руками, признаться: «Было такое дело, Семен Кузьмич! Приехал в воскресенье на рейд слегка выпившим. Никита Нехамов, буть он неладен, уговорил. Так что сигнал Куренного правильный. А вот насчет племянницы — поклеп, навет, по злобе врут, Семен Кузьмич!» И Цыцарь бы растаял, довольный тем, что Прончатов поддается воспитательным мерам, говорил бы потом в обкоме: «Много нам пришлось возиться с Прончатовым, но зато теперь…»

Вот как надо было вести себя Прончатову, а он вместо этого на Цыцаря глядел холодно, катая желваки на скулах, сидел в кресле вольготно, сильные пальцы необдуманно сжимал в кулаки. Именно поэтому Цыцарь медленно повернулся к секретарю обкома с таким выражением на лице, словно хотел сказать: «Я же вас предупреждал, Николай Петрович!» — огорченно пожал плечами.

— Не выходит у нас разговор с Прончатовым, не выходит, Николай Петрович! — сказал Цыцарь. — Разрешите мне не задавать больше вопросов.

Он все расставил по своим местам, этот могучий Цыцарь. Выходит, это не он расспрашивал Прончатова, а выполнял волю секретаря, выходит, не его вопросы были обращены к Олегу Олеговичу, а цукасовские, не только, выходит, Цыцарь беспокоился за судьбу Тагарской сплавной конторы, а и секретарь обкома. И как ни был зол на заведующего отделом Прончатов, не мог все-таки пересилить себя — восхитился им: «Голова! Умница!»

— У меня вопросов больше нет, — повторил Цыцарь. — Может быть, Николай Петрович…

— Я хочу сказать! — мерным голосом вмешался парторг Вишняков. — Конечно, Прончатову не хочется отвечать на вопросы, но придется! — Он угрожающе сдвинул брови. — Я уж не говорю за то, что товарищ Прончатов в первое воскресенье июня приехал на рейд выпивши, что о его развратной связи с врачихой знает весь поселок, но вот за профсоюзное собрание я скажу… — Вишняков поднял руку, из стороны в сторону пошевелил указательным пальцем. — Ты почему, Прончатов, на профсоюзном собрании среди членов президиума организовал коллективную пьянку? Это раз! А во-вторых, кто тебе позволил уклониться от голосования? Дисциплина в партии для всех одинаковая, Прончатов!

Он напоследок еще раз пошевелил пальцем, раздвинув брови, принял прежнюю позу. Теперь его лицо ничего не выражало — даже удовлетворения не было на нем.

— Я все сказал!

Секретарь обкома на этот раз не смотрел на говорящего Вишнякова, и вид у "Цукасова был такой, точно он отсутствует. Когда же в кабинете опять наступила тишина, Цукасов поднял голову.

— Олег Олегович, — спросил он, — вы готовы в августе принять два новых крана?

Прончатов вздохнул, повернулся к Цукасову, потерев пальцем переносицу, так посмотрел на него, точно не понимал вопроса. Какие краны? Почему? О каких кранах можно говорить здесь, в кабинете, где сидят Цыцарь и Вишняков? Краны! Боже, это же из другой жизни… Потом до Прончатова все-таки дошел смысл вопроса.

— Да, да, — рассеянно ответил он. — В августе примем краны…

У Олега Олеговича был такой вид, словно он просыпается, — встрепенулся, повеселел, осмысленно глянул на секретаря обкома. Август, краны… Черт возьми, л что он ответил Цукасову?

— Николай Петрович, — засмеявшись, спросил Прончатов, — правильно ли я понял, что в августе мы получим электрические краны?

— Правильно!

Олег Олегович окончательно пришел в себя: встряхнувшись, энергично поднялся, обойдя стол, сел рядом с Цукасовым. Известие было таким значительным, важным, что Прончатов мгновенно превратился в того главного инженера, который сидел в кабинете до прихода партийного начальства — властными, жестковатыми сделались его глаза, губы затвердели.

— Ну, наконец-то! — облегченно проговорил Олег Олегович. — У механика Огурцова сегодня большой праздник!

Прончатов почувствовал, что ему очень не хватает Эдгара Ивановича; его подвижного иронического лица, свободных движений, привычки садиться на стул задом наперед. Как обрадовался бы механик! Не будут теперь стоять возле берега лебедки Мерзлякова, скрипеть старое дерево, визжать ржавые тросы; современный, индустриальный пейзаж придет на берега рек — могучие фермовые конструкции, ослепительный свет прожекторов, вознесенный высоко в небо серый металл.

— Краны, краны…

Прончатов вдруг как бы заново увидел, перечувствовал все эти дни, что пришли после смерти Михаила Николаевича; его, прончатовские, тревоги за Тагарскую сплавную контору, попытки удержать дело в своих руках, короткие ночи и длинные рабочие дни. Три месяца прошло как во сне, жизнь была беспокойной, точно у кочевника, который не знает, куда ведет его незаметная тропа. Три месяца были длинными, словно прошло три года, и ему отчего-то вспомнилось то утро, когда он провожал отца, уезжающего на рычащем катере, а он, Прончатов, поклялся никому не отдавать Тагарскую контору… Он вспомнил: над Сиротскими песками колобродило солнце, Обь пошевеливалась в ложе, как хорошо проспавшийся человек, обская старица курилась в глинистых берегах. И он наклонился, посмеиваясь, зачерпнул горсть речной воды, не пролив ни капли, выпил, и ему показалось, что сизая дымка над старицей рассеялась, солнце скакнуло на верх горизонта и тальники стали прозрачными. Вот ведь как все было, а теперь хотелось уйти, исчезнуть навсегда, так как его желания превращались в фарс, делались смешными… Прончатов потер пальцами побледневшее лицо, криво усмехнувшись, вызывающе громко сказал:

— Я хочу кое-что объяснить, товарищи! Дело в том, что вы не знаете самого главного… — Олег Олегович досадливо посмотрел на секретаря райкома Леонида Гудкина, который испуганно таращил глаза. «Не мешай, Леонид!» — взглядом сказал ему Прончатов и спокойно продолжил: — Лебедки потому и могли быть тихоходными, что в запанях никогда не было лишнего леса…

Сиротские пески и солнце над ними стояли перед глазами Олега Олеговича, и в кабинете все для него было неважным: иной счет ценностям вел сейчас Прончатов, в ином мире жил.

— Перед смертью Михаил Николаевич оставил мне восемнадцать тысяч кубометров неучтенного леса, — сказал Прончатов и резко повернулся к секретарю обкома. — Товарищ Цукасов, я буду защищать покойного! Неучтенный лес образовался в годы войны, государственной комиссией был списан как непригодный к сплаву, но Иванов нашел способ взять его, когда река Ягодная начала менять русло… Михаил Николаевич отдал мне лес для того, чтобы я отстоял контору от варяга Цветкова…

Прончатов вобрал голову в плечи, набычившись, жестко проговорил:

— Мне бы не следовало рассказывать об этом, но и молчать нельзя!

— Олегу Олеговичу было безразлично, как смотрит на него заведующий промышленным отделом, что делает пораженный Вишняков и что думает о нем секретарь обкома. Прончатов чувствовал такую легкость, какой давно не чувствовал, — так давили ему на плечи эти восемнадцать тысяч кубометров леса.

— Вот это дела! — протяжно проговорил Цыцарь и озабоченно почесал висок. — Выходит, сейчас контора дает сверх плана неучтенный лес?

— Выходит! — легко и просто ответил Прончатов. — Таким образом, лес включается в сводку, Михаил Николаевич сам поступил бы так, если бы… Он не успел!

Теперь Олег Олегович увидел железную оградку, гранитный обелиск, печатные слова на нем; повеяло запахом вянувших цветов, холодок крашеного металла прикоснулся к щеке, потом раздался хриплый голос умирающего директора: «Никому не отдавай контору, Олежка!» Душная тишина стояла в кабинете; две створки окна были открыты, но в комнату не проникал прохладный воздух, так как теплый ясный вечер собирался опуститься на поселок.

— Будем закругляться! — задумчиво сказал Цукасов. — Нам надо ехать. Мы ведь направляемся в Среднереченскую контору.

Он поднялся, разминая уставшие ноги, прошелся по кабинету, остановился у того самого окна, где обычно любил стоять Прончатов. Секретарь обкома Цукасов несколько длинных секунд смотрел на улицу, затем полуприсел на подоконник.

— Вы правильно сделали, Олег Олегович, что сообщили о неучтенном лесе, — прислушиваясь к самому себе, сказал Цукасов. — Действительно, получалась неувязка. Скорость лебедок увеличена примерно на двадцать процентов, а поступление леса в запань оставалось прежнее… — Он еще немного подумал. — Поэтому и оставались неясности… Теперь картина прояснилась.

В последний раз сделав думающую, сдержанную паузу, Цукасов внезапно переменил позу — он взял да и сел на подоконник.

— Олег Олегович, — оживленно спросил секретарь обкома, — объясните, пожалуйста, как можно обвинением в зазнайстве убить здоровую инициативу? Помните, вы говорили давеча?

— Очень просто! — в тон ему ответил Прончатов — Представьте, что к вам приходит молодой инженер и говорит: «У меня есть предложение ускорить скорость лебедочных тросов!» Вы внимательно смотрите на него… — Прончатов, сощурившись и задрав бровь на лоб, показал, как надо глядеть на молодого инициативного инженера, — вы смотрите на него и говорите: «А здорово ты зазнался, Сидоров! Вот вы уже и умнее всех себя считаете! Выходит, все мы кругом дураки, а вы один умный! И обком дурак, и трест дурак, и я, выходит, дурак, если не подумал о том, что можно увеличить скорость тросов… А, Сидоров!..»

Расхохотавшись, Цукасов обнял колени руками, затылком оперся на раму и от этого сделался несерьезным, простоватым, похожим на того Цукасова, которого Прончатов знал тогда, когда будущий секретарь обкома был главным инженером лесосплавного треста.

— Забавно! — сказал секретарь обкома, просмеявшись. — И ведь действительно ничего нельзя опровергнуть. Ну, как доказать, что ты не зазнался?

Прончатову было совсем легко — и шутливый тон Цукасова, и сброшенные с плеч тяжелые восемнадцать тысяч, и внезапно сделавшееся умиротворенным лицо Гудкина.

— Ну хорошо! — после паузы сказал Цукасов. — Нам все-таки надо ехать в Среднереченскую контору.

Секретарь обкома спустился с подоконника, обойдя прончатовский стол, подошел к Олегу Олеговичу:

— До свидания, товарищ Прончатов!

Крепко пожав руку Олегу Олеговичу, Цукасов неторопливо пошел к дверям. Он, казалось, забыл о том, что вместе с ним приехал в Тагарскую сплавную контору заведующий промышленным отделом Цыцарь, но в ту секунду, когда открывал толстые дерматиновые двери, вдруг вспомнил об этом. Он, не оборачиваясь, позвал: — Так идемте, идемте, Семен Кузьмич!