4

Опять звенели жаворонки, сыпались брызгами из-под ног стрекочущие кузнечики, оживали синие омуты и замшелые тальники. Швейными машинками трещали тракторные и конные сенокосилки, разноцветье женских кофт и косынок заливало покос; висели в небе распятые коршуны, и не было конца-края солнечному сиянию, звону, теплу, сини и зелени.

Немного стесняясь внезапного сна на сенокосном стане, смущаясь тем, что проснулась позже колхозников, но, несмотря на все это, веселая, Лида быстро шла верткой тропкой к деревне. Отдохнувшее тело захотело движений, голова была легка, в горле пело. Всю себя, с ног до головы, она чувствовала крепкой и сильной, чаще обычного движением плеч поправляла бюстгальтер, была стройной, даже высокой. Лида прошла пестрый березовый околок, двинулась тенью сосен к огородным пряслам и тут заметила встречного человека. Он перепрыгнул через прясло, по узкой тропе не шел, а полубежал и всеми движениями был не похож на самого себя, хотя Лида сразу узнала учителя Вадима Сергеевича. Он был одет в непривычную для Лиды ситцевую рубашку, был в легких сапогах, а волосы на голове стояли шапкой – так много волос было у Вадима Сергеевича.

Учитель вообще был человеком сильным, здоровым. У него были могучие плечи, кривоватые короткие ноги, плоское лицо и стесанный прямой затылок. Он походил не на отца – бригадира Сергея Сергеевича, а на мать – доярку Анастасию. У Вадима Сергеевича, как и у матери, глаза были прищурены, рот заканчивался двумя сдержанными складочками.

Они медленно подходили друг к другу по узкой тропе. Лиде и Вадиму Сергеевичу разойтись было негде, тропа прижимала их к пряслу, и они сошлись вплотную. Вадим Сергеевич стоял так близко, что Лида увидела на его верхней губе крохотные капельки пота и смешную расселинку меж верхними двумя зубами. Она никогда при дневном свете не видела так близко его лицо и вдруг подумала о том, что Вадиму Сергеевичу уже тридцать лет и что он сейчас не такой, каким кажется при лунном свете: не было ни загадочности, ни отчужденности, которых Лида раньше боялась и потому не смела глядеть ему прямо в глаза.

Сейчас Лида смотрела прямо в зрачки Вадима Сергеевича, потом стала глядеть на потрескавшиеся крупные губы, и ничего страшного не происходило. Ободренная этим, Лида неожиданно для себя просто улыбнулась, положила руку на плечо Вадиму Сергеевичу и сказала укоризненно:

– Ты почему вчера не пришел на танцы?

Она впервые обратилась к Вадиму Сергеевичу на «ты», впервые прикоснулась к нему, впервые говорила с Вадимом Сергеевичем без робости и тайного смущения. От этого он посмотрел на нее чуточку удивленно и пожал плечом под ее тяжелой жаркой рукой.

– Не хотелось что-то, – ответил Вадим Сергеевич.

Он преподавал в средней школе историю, в разговоре часто употреблял латинские выражения, ежедневно прочитывал несколько центральных газет, но Лида с самого первою дня знакомства с учителем чувствовала, что Вадим Сергеевич и она похожи – и внешне, и внутренне, и еще как-то, и еще чем-то. Они были так похожи, как бывают похожи люди, выросшие в одной семье, как брат и сестра или как муж и жена. И Вадим Сергеевич тоже чувствовал эту похожесть, знал, что Лида знает о ней, и обычно старался делать так, чтобы их похожесть была меньшей, хотя делал это бессознательно.

Вот и сейчас Вадим Сергеевич придавал лицу безразличное, рассеянное выражение, нагонял на губы специальную скептическую улыбку, но всем этим он мог обмануть кого угодно, только не Лиду, которая понимала его до последней капельки. Она бы не могла словами объяснить, что вчерашним вечером происходило с Вадимом Сергеевичем, но чувствовала: он не пришел на танцы из-за студентов. Их приезд мешал ему, был неприятен, и все это отражалось на его угловатом широком лице, хотя Вадим Сергеевич старался безразлично улыбаться.

– Да ничего интересного на танцах и не было! – сказала Лида, так как ей отчего-то стало жалко Вадима Сергеевича, словно студенты на самом деле причинили ему неприятности. Ее рука по-прежнему лежала на его плече, и она чувствовала, какие у него подвижные и сильные мускулы.

– А, пустяки, пустяки! – сказал Вадим Сергеевич и скривил губы. – Тема не стоит того, чтобы о ней разговаривали.

Справа от них был забор из жердей, слева – кустились рясные тальники, тень которых густо покрывала Лиду и Вадима Сергеевича. Подумав об этом, она сняла руку с его плеча, оперлась спиной на забор и начала длинно молчать, глядя в землю и улыбаясь опущенными уголками губ.

Лида молчала так, как молчат деревенские девушки, когда дело доходит до любовных объяснений или близится момент, когда предстоит отбивать ласки парня. Она была готова всякий миг перехватить руку Вадима Сергеевича или отпрянуть от него, если он вздумает поцеловать. Лида вела себя точно так, как вели себя ее бабки и прабабки, была готова к тому, чтобы сорваться с места и побежать от Вадима Сергеевича, если у нее не хватит сил бороться с ним.

Лида молчала. Она по-прежнему смотрела в землю, но иногда от нежности смыкала и размыкала губы, а глаза сводила, так как порой глядела на кончик своего носа. Тальники пошевеливали острыми листьями, внутри них возилась какая-то тонкоголосая пичужка, солнечные лучи леопардовыми пятнами лежали на загорелых руках Лиды. Она молчала терпеливо, неистово, и по ее губам было видно, что молчать Лида может долго.

– Вот стоим, молчим, – пробормотал, наконец, Вадим Сергеевич и кончиком тупого языка облизал сохнущие губы. – Стоим, молчим…

Было тихо и дремко, жужжали над желтыми цветами полосатые пчелы, за пряслом густо росли синеголовые репьи, и лежала в лопухах корова – почему зачем, неизвестно. И тоже неизвестно почему, вдруг закричал испуганно над тальниками чибис, серой тенью шарахнулся куда-то, оставив в воздухе тревогу и ожидание.

– Да, такие дела, – виляя глазами, проговорил Вадим Сергеевич. – Это чибис, наверное…

Лида молчала. Ей было неприятно, что у него дрожат пальцы, и, все понимая в Вадиме Сергеевиче, она никак не могла понять, отчего он боится обнять или поцеловать ее. Почему он, такой здоровый и сильный, нервно поводит шеей и потеет? Было бы все понятным, если бы Вадим Сергеевич не хотел обнять ее, но она чувствовала, что он хотел.

– Да, да, вот такие-то дела… – бормотал он. – Такие дела…

Лида вспомнила, с каким жадным, отчаянным лицом бросался на нее Витька-тракторист, невольно сравнивала его с Вадимом Сергеевичем и опять ничего не понимала – вот если бы учитель не хотел ее, если бы он мог оторвать виляющий взгляд от Лидиной груди, она бы погоревала, поплакала бы, но ведь он… «Он, может быть, даже любит меня!» – подумала Лида, страдая.

– Вот стоим, молчим, – еще раз повторил Вадим Сергеевич тупым голосом. – Чибисы летают…

Он смутился окончательно, а она думала о том, что позволила бы Вадиму Сергеевичу обнимать и целовать себя, если бы он решился. Лида, конечно, не пошла бы на крайность, так как от десятков крестьянских матерей и бабушек ей передалось благоговейное отношение к девственности, но она с радостью целовалась бы с учителем. Однако он потел и бледнел, отводил глаза от ее груди, и ноги у него подкашивались. «Чудной! – подумала Лида и про себя усмехнулась. – А вот его батька Сергей Сергеевич с каждой лезет на сеновал!»

– Ну, я пойду, – низким голосом сказала Лида и посмотрела на Вадима Сергеевича исподлобья. – Мне еще надо кинопередвижку встретить да за уборкой клуба приглядеть…

Она лениво отклеила спину от прясла, сорвав на ходу синий репей, чувствуя свое горячее тело и отдельный холодок в груди, пошла прежней дорогой. Корова за пряслом уже стояла на ногах, задумчиво жевала жвачку, рыжие бока коровы блестели на солнце; затих вдали голос тревожного чибиса, прозрачные облака без конца и без начала висели над головой, солнце сквозь них глядело на землю желтым натруженным глазом.

Лида уже скрылась за поворотом, растаяла на горизонте ее газовая косынка, а учитель Вадим Сергеевич все стоял на месте и смотрел ей вслед. Он морщил лоб, покусывал губы и чувствовал, что у него кра«ное от стыда и потное от напряжения лицо. Он хорошо понимал, почему так ведет себя с Лидой, но все же презирал себя за потные, дрожащие руки и растерянность перед простенькой девчонкой, которую он хотел. Вадим Сергеевич от стыда перед самим собой громко крякнул, сжал лоб горячей рукой. „Не женюсь же я на ней, так чего трушу?“

Вадим Сергеевич не знал, что сейчас он очень походил на Лиду Вараксину: у него в этот миг было простое, губастое, открытое всем чувствам лицо, а кривоватые и короткие ноги так прочно стояли на земле, точно продолжали ее.

5

В кино Лида сидела рядом с Вадимом Сергеевичем, позади нее сердито кашлял тракторист Витька Вдовин, сбоку сидела с поджатыми губами Лялька Ступина, но Лида их не замечала: она была вся на белом экране.

Ходила по огромной, сказочной комнате сказочная женщина, прикрывшая сказочные бедра кружевами; в разноцветные окна заглядывало синее море, звучными иностранными голосами звонили белые телефоны. К белокурой женщине подкатывал белый автомобиль, голубоглазый брюнет, облитый черным фраком и от этого похожий на жука, гладил длинную шелковую ногу женщины. На экране поблескивали мраморные ванны, стены комнат раздвигались, в пышных коврах тонули лакированные туфли. Брюнет обманывал блондинку, блондинка обманывала брюнета, оба они обманывали седоволосого мужчину, которого звали Джон, брюнета – Стил, блондинку – Глэн. Женщины то и дело одевались и раздевались, голое тело заполняло экран золотистым сиянием.

Лида сидела неподвижно, изредка постанывала сквозь стиснутые зубы. Ванны, гостиные, автомобили мешали следить за сюжетом: она не могла понять, отчего брюнет обманывает блондинку, а блондинка – седоволосого, но Лида сочувствовала им, переживала за них, а когда в миндалевидных глазах блондинки появлялись крупные слезы, сострадательно стискивала руки на груди.

Полтора часа пронеслись, как десять минут. Когда потух экран и зажегся свет в зале, осветив знакомые лица, низкие стены, сцену с потертым бархатным занавесом, деревянные скамейки и некрашеные полки с потрепанными корешками книг, Лида удивленно тряхнула головой – было трудно сразу вернуться с экрана в клубный зал. Некоторое время Лида сидела неподвижно, затем поднялась и громко сказала:

– Товарищи, после проветривания зала состоятся танцы, игры, аттракционы и лотерея.

В зале смеялись, шумели и стучали скамейками; зрители, поднявшись, уже двигались к дверям, и изо всех концов доносились веселые реплики, возгласы женщин и мужчин, обсуждающих кинофильм. «Шибко их нынче распустили!» – говорила пожилая женщина двум молодым дояркам; «Бабы у их красивые!» – восхищался пожилой колхозник, а среди девчат слышалось: «Она во всем сама виноватая!» А ребятишки налетали друг на друга со зверскими лицами так, как в конце фильма брюнет Стил ловко дрался с тремя полицейскими. В общем большой шум стоял в клубном зале, но Лида, окончательно придя в себя, всех перекрикивала своим звучным таежным голосом:

– После проветривания танцы, игры, аттракционы, лотерея. Повторяю: после проветривания зала танцы, игры…

Она покрикивала бодрым голосом, а сама скручивала экран, раздвигала пыльный бархатный занавес, сильными движениями расставляла тяжелые скамейки вдоль стен. Попутно она распахнула настежь окна – открылась белая лунная ночь, в помещение потек свежий воздух, пронизанный потоньшавшим к ночи ароматом увядающих трав. Потом в руках Лиды появился веник, ведро с водой; она двигалась быстро, энергично, весело; каждый ее жест был красивым, плавным.

Работая, Лида соображала, как соорудить такой же домашний пеньюар, как у блондинки из кинофильма. И все получалось: в сельповском магазине она купит халат из блестящей материи за шестнадцать рублей, обрежет его, подстрочит к воротнику и рукавам кружева, переменит пуговицы, которые письмом попросит у своей городской знакомой. А кружева Лида спорет с износившейся комбинации, за которую когда-то платила бешеные деньги, ворот халата самостоятельно расширит на швейной машине хозяйки.

Кружева Лида спорет с той самой износившейся комбинации, на которой дорогая вышивка и заграничные кружева. Когда-то эту комбинацию было трудно, почти невозможно достать, и был даже момент, когда Лида думала, что ей не доведется поносить такую роскошную вещь…

Комбинация с дорогой вышивкой и кружевами

Она лежала за стеклом комиссионного магазина, который недавно открылся рядом с кинотеатром «Родина». Лида всякий раз заходила туда, когда бывала в кино на тех фильмах, которые рекомендовала для просмотра Галина Захаровна. В тот раз шел фильм «Анна на шее». Выходя из зала, Лида осуждающе думала о женщинах, которые хотят от мужчин только материальных выгод, вспомнила о нарядах героини, чуточку жалела, что теперь перестали носить длинные платья, и сама не заметила, как оказалась возле знакомой витрины.

Комбинация лежала у краешка стекла. Она была точно такая, как у жены одного главного инженера, которой Лида иногда помогала убирать квартиру. Комбинация была светло-зеленая, вышивка коричневая, кружева желтоватые, как сливочное мороженое. Даже через стекло рубашка казалась необычно легкой, кружева были нежные, как лепестки черемухи. Лида представила комбинацию на себе и огорчеипо покачала головой: рубашка стоила тридцать шесть рублей.

Однако она вошла в комиссионный магазин, попросила показать рубашку и, как только прикоснулась к ней пальцами, решила купить. «Ничего, заработаю!» – решительно подумала Лида. Она сантиметр за сантиметром ощупала шелковистый материал, протянула сквозь пальцы швы, просветила па солнце кружева и вышивку. «Куплю!» – еще раз подумала Лида, и как раз в этот момент в магазин вошла полная женщина в коротком девичьем платье. Увидев ее, Лида охнула – любимая ее артистка Вольская!

Разнося по магазину запах странных духов, Вольская подошла к прилавку, мягко взяла из рук продавщицы комбинацию с дорогой вышивкой и кружевами. Она небрежно встряхнула ее, зачем-то понюхала кружева и тем голосом, которым играла Луизу в «Коварстве и любви», сказала:

– Завтра заеду! Сейчас я не при деньгах.

Лида неподвижно стояла возле витрины. Она любила Вольскую, вместе с Галиной Захаровной считала ее лучшей актрисой театра, но, когда актриса грациозно выплыла из магазина, Лида передернула плечами и подумала: «Подумаешь, Вольская! Мы тоже ведем большую культурно-воспитательную работу!»

Нужно было доставать тридцать шесть рублей. Как на грех, знакомая жена главного инженера еще не вернулась из Крыма, а до стипендии оставалось восемнадцать дней. Размышляя об этом, Лида неторопливо шла по улице, задумчиво склонив голову, слушала, как лопаются под ногами красноватые осенние листья. На углу она вошла в автоматную будку, набрала номер товарной станции, попросила к телефону грузового диспетчера, но он ответил, что выгрузки сегодня нет. Тогда она пошла дальше.

Лида остановилась на углу Ленинской и Красноармейской, подумав, прислонилась к гранитной стене. «Занимать не буду!» – решила она и прищурилась. Несколько минут Лида простояла неподвижно, затем тихими, неуверенными шагами пересекла улицу. По противоположной стороне Лида прошла еще два квартала, завернула за угол и опять остановилась. Наверное, минут десять она находилась в тяжелом раздумье, потом вздохнула: «Может быть, не случится плохого!»

Однако Лида все еще не решалась вынуть из сумочки сберегательную книжку – семь месяцев она привыкала к мысли о том, что у нее нет никакой сберегательной книжки, старалась никогда не вспоминать о том, что на ней лежат шестьдесят пять рублей. Их Лида собрала по копейкам, чтобы не остаться беспомощной в чужом городе во время болезни или какого-нибудь другого несчастья. Ей вообще было трудно жить, она чувствовала себя неуверенной, если не было сбереженной впрок копейки.

Лида приходила в сберегательную кассу по воскресеньям, вкладывала по три, по пять рублей, сэкономленных на еде. Еще полгода назад она вместо сайки на завтрак стала покупать кусок пеклеванного хлеба, масло заменила маргарином, в обеденное время отказывалась от мясного супа, на ужин покупала только бутылку кефира да черный хлебец. Ограничения давали за день семьдесят копеек, а когда по субботам и воскресеньям она питалась у тех людей, которым помогала по хозяйству, она вечером приносила в кассу ровно пять рублей.

Перед летними каникулами у Лиды на книжке было более ста рублей. Однако в конце мая в город попроведать дочь приезжала ее мать. Для родной матери Лида ничего не жалела и, решив купить ей новое пальто, без колебаний сняла с книжки около пятидесяти рублей.

– Вы, мама, не думайте про деньги, – сказала Лида. – Вы меня вырастили, учиться отдали. Я вам за это на всю жизнь благодарная. Которое пальто я вам куплю, вы его носите, мама, на здоровье!

А вот сегодня Лида колебалась – все никак не могла решиться войти в стеклянное помещение, вздыхала тяжело, с надрывом. Она, наверное, так бы и не решилась взять деньги, но вдруг вспомнила Вольскую, ее плавную походку, голос Луизы из интересной пьесы «Коварство и любовь». От этого Лида выпрямилась, досадливо передернув плечами, вслух произнесла:

– Подумаешь, Вольская!

Минут через сорок Лида вернулась в комиссионный магазин, звонкими шагами приблизившись к продавщице, взглянула на нее строго, в упор.

– Вы что? – недоуменно спросила продавщица.

Но Лида пока молчала. Разговаривая с продавщицами, работниками сберкассы, с вагоновожатыми и другими городскими людьми, она всегда заранее обдумывала слова, строила фразу, остерегаясь, чтобы в нее не попали непонятные для горожан деревенские выражения. Поэтому она тяжело глядела на белокурую девушку, вспоминала тон актрисы Вольской, подбирала слова.

– Вам что? – еще удивленнее повторила продавщица. – Показать что-нибудь?

– Я хочу купить ту комбинацию, которую вы положили под прилавок для товарищ Вольской, – монотонным, читающим голосом произнесла Лида. – Правила советской торговли осуществляются для всех граждан, так что дайте мне комбинацию.

Ожидая отказа, Лида напряглась, вытянулась, глаза у нее возбужденно заблестели. Сама того не замечая, она смотрела на продавщицу ненавидящими глазами, губы перекосила базарная визгливая гримаса. Наверное, поэтому тоненькая продавщица летуче улыбнулась, ловким жестом выбросив на прилавок комбинацию, сказала:

– Тридцать шесть рублей…

За три года комбинация с кружевами и дорогой вышивкой поизносилась, но кружева остались еще свежими, будучи прекрасного качества, могли еще долго служить на вечернем пеньюаре. Она аккуратно спорет их, осторожно пришьет к блестящей материи и – ходи не тужи, Лида Вараксина!

Получится сказочный наряд! Грудь у нее будет полуоткрыта, руки будут совсем-совсем голые. И все это за шестнадцать рублей, а может быть, и дешевле, так как продавщица Монина туманно поговаривала о том, что сельпо намеревается к осени халат уценить до одиннадцати рублей – он уже висит в магазине пятый год.

Довольная собой и своим грандиозным планом, Лида спрятала на место ведро и веник, вымыв руки, с удовольствием осмотрела зал – все было чисто, аккуратно. Еще раз улыбнувшись самой себе, Лида села за красный стол, возле которого уже стоял колхозный сторож дядя Ваня. Виновато улыбаясь, он глядел на Лиду робко, кашлял в кулак, поднесенный ко рту. Потом дядя Ваня подошел к Лиде вплотную, запахнув дегтем и овчиной, просительно захлопал ресницами.

– Когда кино, Лидуша, я газетки-то прочитывать не поспеваю! – сказал он тихо и поежился. – Ежели будешь ласкова, то позволь газетки-то дочитать.

– Ой, да садись, Иван Иванович! – Взяв старика ласково за руку, Лида усадила его за красный стол, положив перед ним свежие газеты, сказала еще ласковее: – Да вы хоть до утра читайте, Иван Иванович!

– Ну, спасибо тебе, ну, спасибо!

Благодарный Лиде за газеты и ласку, гордый за то, что его посадили на самое главное место в клубе, дядя Ваня пожевывал провалившимися губами и, сморщив лоб, мучительно придумывал слова, которыми он мог бы отблагодарить молодую и вежливую завклубшу. Сначала Иван Иванович ничего хорошего придумать не мог, но потом вдруг резво вскинул голову.