Он, продолжая смеяться, ответил:

– Такой человек есть. Его зовут Никитой Борисовичем Вагановым.

Они попались, то есть были пойманы с поличным сразу, этим же вечером. В квартиру позвонили, они удивленно воззрились друг на друга, затем Никита Ваганов прошипел: «Не отзываться!» И они не отзывались, но квартира была расположена на первом этаже, какими бы густыми ни были портьеры, две тени с улицы были замечены и узнаны. Это проделала домработница Габриэля Матвеевича – славная, впрочем, женщина, только истерикой Ники сподвигнутая на мерзкое дело: она пошла по следу якобы отбывшего в трехдневную командировку Никиты Ваганова; домработница узнала его смутную тень на оконной портьере, как и тень маленькой женщины, которая могла принадлежать только и только Нелли Озеровой. Расплата произойдет в понедельник, впереди еще ночь с пятницы на субботу, да суббота с воскресеньем полностью. Никита Ваганов и Нелли Озерова разговаривали, лежа в некотором отдалении друг от друга, чтобы не было жарко.

Глядя в потолок, Нелли Озерова сказала:

– Хоть ты и обманщик, Никита, я восторгаюсь тобою. Ты можешь через год-другой стать сотрудником «Зари»! И – здравствуй, Москва, здравствуй, белокаменная! – Ей было жарко, она всегда раскидывалась, раскрывалась. – Ой, как я мечтаю о Москве, как я о ней мечтаю! Вижу, как иду по Петровке в Пассаж покупать для чего-то кружева. А толпа бурлит, бурлит, бурлит.

Он не упрекнул ее в пошлости, в этом «бурлит, бурлит, бурлит», он сам видел бурлящую Петровку, сам следовал в Пассаж бог знает зачем.

Она все знала о нем, не пропускала пустячного беспокойства, ни маленькой песчинки не пропускала.

Никита Ваганов сказал:

– Этот тихий, этот Егор Тимошин, относится к стану камикадзе, крошка. Короче, он уйдет, не охнув… Вот что противно! Я с детьми не воюю. Вот что гадко! Будь он настоящим противником… – И вдруг закусил губу, сделал паузу. – Васька-то Леванов помер! Вот это был противник – загляденье! Будь он на месте Егора, эх, о чем бы тогда могла идти речь, крошка!

А Нелли Озерова все не унималась:

– Егор Тимошин пишет исторический роман. Напишет и станет писателем. Вот и пускай, вот и пускай! Зачем же заедать чужие жизни, занимать место, по праву принадлежащее другому? Несправедливо это, мой родной, несправедливо.

Как эти речи отличались от других речей! Буквально три дня назад родная жена Ника в теплой и широкой постели говорила мужу Никите Ваганову: «Как тебе не стыдно посягать на место многодетного человека? Как у тебя может только возникнуть мысль о месте Егора Тимошина? Неужели, неужели ты настолько циничный карьерист? Боже, боже мой!» И потом чуть не до утра тихо и медленно плакала в огромную подушку, вызывая у мужа ярое желание надавать ей пощечин, но нужно сказать, что это были ПРЕДПОСЛЕДНИЕ слезы Ники по карьеристу-мужу, что теперь, уже скоро, она превратится в домашнюю клуху, поощряющую в муже все, что в нем наличествует. И главную роль в этом сыграет подглядывание домработницы.

Нелли Озерова жарко говорила:

– Милый мой, все хорошо, все будет хорошо… Разве можно допускать такие проколы, как Егор Тимошин в очерке «Династия»?..

– Молчи!

– Зря ты его защищаешь, зря! Напишет роман, станет писателем, богатым, известным человеком. Вот и пусть, мой родной, вот и пусть! Каждому – свое, как ты часто говоришь!..

Две ночные кукушки куковали в постели Никиты Ваганова, куковали противоположное. Он слушал Нелли Озерову, а думал о Василии Семеновиче Леванове, как он умирал и знал, что умрет. Сейчас он видел пергаментное лицо Василия Леванова, рясной пот на этом лице, глаза затравленной собаки и затосковал бы окончательно, если бы Нелли Озерова, умная Нелька, не спохватилась:

– Ты просто нужен самой Москве, ты ей самой нужен. Разве не говорят уже в «Заре», что ты прекрасный работник?

– Говорят, но куда торопиться?

– В Москву! Вот еще, черт побери, вопросики!

Он вдумчиво и наставительно сказал:

– Не надо торопить жизнь, она сама нынче тороплива.

– А лежач камень?

– Ну, я похож на лежач камень, как баран на муху. Болтаешь!

– Вовсе нет: разговариваю с любимым…

Он сказал в потолок:

– А я не знаю, что произошло с очерком Егора «Династия». Я его вообще пропустил…

В воскресенье вечером состоялся памятный для Никиты Ваганова разговор, завершившийся бессонной преферансной ночью. Он сдержанно сказал Бобу Гришкову:

– Моя порядочность – моя порядочность! Прошу не вмешиваться в мою систему порядочности. – Потом, занизив голос, пожаловался: – Боб, я гибну без Москвы. Ночами только и делаю, что брожу по московским улицам, а просыпаюсь весь в поту: «Я до сих пор в этом Сибирске?» Попробуй поживи вот таково, Бобище, потом будешь трепаться о порядочности… Понимаешь, мой город!

Боб все понимал, но, по-прежнему недовольно фыркая, разглядывал собственную шариковую ручку. Он был добрым человеком, способным на жалость и к товарищу, и к уличной кошке, и чувствовал, что Никита Ваганов бездомен, живет на биваке, несчастлив, одинок в городе, готов запродать душу черту, лишь бы вернуться на улицу Горького. Сам Боб Гришков был счастливым человеком и хотел, чтобы все были счастливыми. Он мрачно сказал:

– А, черт с тобой! Живи, как хочешь! Пусть мама тебя рожает заново, а я – пас на пяти взятках.

– Боб, ты играешь в преферанс?

– Но как, идиотище! Меня научил играть папахен, когда мне не было и десяти. Я карты насквозь вижу.

– Сыграем, Боб?

– Ты мне не партнер! Слушай, вали отседова, пока цел, пока я добрый…

Он знал два иностранных языка, был образованным человеком, при желании мог бы достичь сияющих вершин, но так и будет доживать информатором газеты «Знамя», ну и черт с ним, в самом-то деле. Никита Ваганов не нянька – не тот человек. Никита Ваганов сказал:

– Я сматываюсь, Боб, но ты смотри…

– Чего еще смотри?

– Смотри не попадайся мне за преферансным столом!

– Ах, вот как, ваше идиотическое степенство. Сегодня же играем…

И произошло невозможное: Никита Ваганов не был еще назначен собкором «Зари», что-то проверяли в его блестящих анкетах, не было вообще известно, что победит его кандидатура, ничего еще не было, в сущности, известно, но они играли в преферанс, играли всю ночь и еще наступившие полдня. Это была последняя игра в Сибирске, сыгранная Никитой Вагановым…

В понедельник – день тяжелый – домработница Астанговых не пустила Никиту Ваганова в дом его тестя, не пустила дальше порога, возле которого стояли протертые от пыли его чемоданы и отдельные вещи. Домработница сказала:

– Просили больше не приходить.

Никита Ваганов улыбнулся, пожал плечами.

– А Габриэль Матвеевич знает?

– Они не знают… А эта просили больше не приходить.

Глупее положения нельзя было придумать, нелепее фигуры, чем теперешний Никита Ваганов, белый свет, вероятно, не видывал. «Ах, как это замечательно!» Он забавно покачал головой, подмигнул домработнице и поступил чисто по-вагановски: оттеснив домработницу, подошел к телефонному аппарату, что висел в прихожей, набрал номер Габриэля Матвеевича:

– Здравствуйте! Это Никита… Не можете срочно, немедленно подослать машину к нашему дому?

Здание комбината «Сибирсклес» располагалось на окраине города, в сосновом бору; именно Габриэль Матвеевич Астангов настоял, чтобы здание комбината находилось в лесу для проведения некоторых экспериментов, например, лесоразведения или унифицирования лесозаготовительной техники.

В кабинет тестя Никита Ваганов вошел незамедлительно, сел на самое почетное место, громко, решительно сказал:

– Ника меня выставила из дома, Габриэль Матвеевич. Выставила безо всякой на то причины, выбросила, как кутенка. Вышвырнула со всеми вещами и приказала не пускать меня дальше порога. А я ни в чем не виноват!

Темно-синий костюм был на несчастном Габриэле Матвеевиче Астангове, смотрящем сейчас на зятя затравленными глазами. Одна беда за другой валились на его седую голову, одна беда за другой, и теперь перед ним сидел зять, которого родная дочь, на потеху всему городу, выставила из дома. Развод! Пугающий Габриэля Матвеевича развод в лице Ваганова сидел в удобном кресле, якобы сдерживаясь, говорил:

– Так дело дальше продолжаться не может, Габриэль Матвеевич. Я женился на Нике, женился навсегда и всерьез, собираюсь прожить с Никой всю жизнь и проживу, если она перестанет шпионить за мной, подозревать, ревновать, уличать… Вы прожили с Софьей Ибрагимовной сорок лет, так неужели она всякое лыко ставила вам в строку? – Никита Ваганов даже жестикулировал. – Я ни в чем не подозреваю Нику, хотя вот она-то продолжает перезваниваться и на улицах встречаться со своим Курчатовым.

Габриэль Матвеевич застонал:

– Каким еще Курчатовым? О боже, какой Курчатов?

– Капитан Курчатов… Они познакомились, когда он был курсантом артиллерийского училища, и вот до сих пор крутят легкий романчик. – Никита Ваганов охотно улыбнулся. – Я же не шпионю за ними. Я свирепо обрываю рассказы сплетников о том, как они прогуливаются по парку… А! О чем мы говорим? Жизнь есть жизнь, Габриэль Матвеевич, и если бы я даже был виновным, надо смотреть вперед… Будучи беременной, Ника…

– Что?! Ника беременна?

– А как же, как же, дорогой тестюшка! Позвольте вам стать дедом! Сына назовем Костей, дочь – Валентиной… А чего вы так удивляетесь, Габриэль Матвеевич? Мы с Никой здоровые люди. И спим, как вы, наверное, догадываетесь, вместе…

Габриэль Матвеевич Астангов глупо и счастливо улыбнулся. Имея двух дочерей, он грезил внуками, жил внуками, наверное, для будущих внуков, для их благоденствия совершил аферу с утопом древесины, вляпался чуть не в уголовное дело для того, чтобы по большой квартире топали ноги внучат – лучших представителей горячей астанговской крови. Габриэль Матвеевич опять застонал:

– Почему Костя и Валя? Разве нет других имен?

Он бы назвал внука в честь своего отца Матвеем или Ибрагимом в честь отца любимой жены, он бы назвал внучку только и только Софьей, но вот на его пути встал Никита Ваганов со своими Костями и Валями…

– Почему Костя и Валя? Это даже странно – Костя и Валя! Миллионы и миллионы этих – Костя и Валя. Ай, как плохо, дорогой мой Никита, вай, как плохо! – вскричал он, забыв о чистоте русского языка. – Почему Костя? Почему Валя?

– Потому что потому! – защищался, смеясь, Никита Ваганов. – Кто делает детей, тот их и называет. А есть люди с плохой памятью – их я не уважаю!

– У кого плохая память, у кого?

– У вас, Габриэль Матвеевич! Как вы могли забыть о своем родном брате Косте, который распрекрасно живет в городе Баку?

– Ва-вай! Неужели вы, Никита, вспомнили о моем хорошем брате? А Валя? А Валя?

– Валя как Валя! Моя первая школьная любовь… Надо же что-то оставить и на долю Никиты Ваганова. Руки у вас очень загребущие, Габриэль Матвеевич. – Никита Ваганов решительно поднялся. – Что прикажете делать? Возвращаться на холостяцкую квартиру?

Ровно через пять минут на «Волге» главного инженеpa комбината «Сибирсклес» они катили в двадцать шестую среднюю школу, где преподавала аамужняя дочь Габриэля Матвеевича Астангова Вероника, прозванная дома по-детски игриво Никой. Ника преподавала историю, нагружена она была здорово, по двадцать шесть часов в неделю, но отца и мужа встретила во время большой перемены – так они ловко подкатили к прекрасному зданию школы, стоящей одиноко на пустыре с чахлыми саженцами берез и тополей. Она до смертыньки испугалась:

– Папа, папа, что с мамой? Что с мамой?

Габриэль Матвеевич ответил:

– Мама в порядке, а вот что с тобой, дочь моя? Никита абсолютно ни в чем не виноват, абсолютно ни в чем не виноват. И почему ты от меня и от матери утаила?

Ника пошла вдоль пустыря, они – за Никой. Примерно в двухстах метрах от школьного здания она остановилась. Ника медленно проговорила:

– Рожать не буду! С Никитой больше жить не буду!

– Будешь, голубушка! – сказал восточный человек Габриэль Матвеевич Астангов. – Будешь жить с Никитой до самой смерти, как он того желает, и внука мне родишь, как он того желает…

– И не рожу, и не буду жить!

Диво как хороша была под лучами зимнего солнца жена Никиты Ваганова! Из иллюстраций к «Тысяче и одной ночи», с гравюр восточных мастеров миниатюры, бог знает еще откуда, но красива была, чертовка, поразительно.

– Ты мне родишь красавца внука!

– Не рожу! Сделаю аборт.

– Прокляну и отлучу! – глядя в землю и очень тихо сказал Габриэль Матвеевич. – Имя твое мы с матерью произносить не будем, лицо твое постараемся забыть…

Забавная картиночка! Стояла возле школы всем известная «Волга» главного инженера комбината «Сибирсклес», сам начальник комбината рядом с высокой женщиной и высоким мужчиной в очках рыл носком лакированной туфли снег и упорно повторял:

– Забудем, выкинем из сердца, отлучим, проклянем!

Никита Ваганов сдержанно помалкивал, точно все происходящее его совершенно не касалось, точно не его два чемодана и другие вещи валялись в прихожей. Он дал обет молчать, он понимал, что любое его слово вызовет вулканическое извержение, вселенский потоп и так далее.

– Папа, ты не знаешь, какое это чудовище – мой муж! Ах, если бы ты знал хоть пятую часть, ах, если бы это знал! – стараясь не кричать на виду у родной школы, отбивалась от отца Ника Ваганова. – Ты не все знаешь о партийном собрании, об этой Нелли Озеровой, о Егоре Тимошине. Ты ничего не знаешь, папа, ты ничего не знаешь, не знаешь, не знаешь!

Чего, чего, а вопить – даже негромко! – она умела, эта восточная женщина, даже более восточная, чем отец и мать, уродившись, как говорила теща Софья Ибрагимовна, в тетку Зульфию.

– Я не хочу жить с Никитой и не буду. И не хочу рожать, и не буду рожать тебе внука, папа, от этого подлеца и развратника! Папа, твои усилия тщетны, тщетны, тщетны!

Габриэль Матвеевич сказал:

– Вещи Никиты возвращаются на место, все становится на свои места. Если этого не произойдет, твой отец умрет лютой смертью. Лучше умереть, чем такой позор!

Ника Ваганова сникла, сломалась. В доме Габриэля Матвеевича Астангова верили честному слову, клятва чьей-нибудь жизнью была равна абсолютной истине, обещание умереть здесь могло быть выполненным – восточный все-таки дом. И воспротивься дочь – отец мог бы умереть: пустить пулю в лоб, сунуть голову в петлю, наконец, угаснуть от самовнушения – такой дом. Обещание умереть «лютой смертью» на Нику Ваганову подействовало так, как на костер – цистерна воды. Бессильно повисли руки, глаза потухли, уголки губ горестно опустились – нужно запомнить эту фигуру, именно такой вскоре и навсегда станет Ника Ваганова – замечательная жена и большой друг Никиты Ваганова, примирившаяся с Нелли Озеровой, с его карьерой и его преферансом, с его родителями, этими детьми, требующими материнского ухода. Бессильно повисшие руки, потухшие глаза, горестно опущенные уголки губ – вот в будущем Ника Ваганова, Вера Ваганова, Вероника Габриэльевна Ваганова. Она сказала:

– Хорошо, папа. Пусть будет по-твоему. Ты умнее и старше.

… Много лет спустя Никита Ваганов напишет публицистическую статью «Третий ребенок», в которой остро поставит вопрос о росте населения русской части страны, о редком третьем ребенке, и настрой этой громкой статьи он возьмет из воспоминаний о том, как отнеслись к аборту родители Ники, – это будут громовые раскаты, которые найдут отклик у миллионов читателей «Зари»…

– Хорошо, папа, я поступлю как ты велишь!