Отец, мать, сын

Валентинов о приезде в город Елены Платоновны узнал в тот же час, когда вышел из маленького самолета и увидел, как готовится к обратному полету реактивный лайнер. «Она прилетела!» – подумал он и был так уверен в ее появлении, что не стал размышлять, откуда эта уверенность, а едва вошел в родной дом, мать, поздоровавшись и принимая из рук сына запыленный плащ, насмешливо сказала:

– Она, представь себе, в городе… Звонила!

Почти тридцать лет мать и сын называли бывшую жену «она»; имя Елены Платоновны в доме никогда не произносилось, и, услышав от матери, что «она» приехала, Валентинов спокойно кивнул: «Я так и думал, что она приедет именно сегодня!»

– Тебе, может быть, известно и для чего она приехала? – еще насмешливей спросила Надежда Георгиевна и по-старушечьи поджала губы. – Что с тобой случилось, хотела бы я знать? Бледен, встревожен, руки дрожат…

Главному инженеру Валентинову было под шестьдесят. Валентинов был чрезвычайно крупной величиной в сплавном деле, но для матери он оставался ребенком. Она контролировала все: приход домой, уход из дому, расспрашивала, что было на обед в трестовском буфете, почему купил именно синий костюм и вообще какого лешего сидит сиднем в кресле, когда давно пора ложиться спать: «Тушу свет в кабинете, марш в кровать!»

– Ну-с, милый мой, что там у тебя стряслось?

– Устал. Хочу принять ванну и переодеться.

– Все, батенька мой, устали! Ну а ванну изволь принять – все готово… – И ядовито улыбнулась. – Твой Николаев три раза звонил… Голосок Иудушки Головлева, не иначе, как пакость готовит… Полотенце синее, мыло розовое – прошу не путать… Дай пиджак, сама повешу. Тебе и этого доверить нельзя – в прошлый раз перепутал плечики, да еще и… Слушай, что с тобой творится, Сергей?

Ванну он принял быстро, накинув мохнатый халат, вышел из ванной с еще более рассеянно-озабоченным лицом, пройдя в кабинет, поставил рядом с креслом телефон, но сразу звонить не стал: мать специально громко бренчала посудой на кухне – хотела обратить на себя внимание, так как в доме только одна вещь для матери была запретной: она не входила в кабинет сына до тех пор, пока он ее не приглашал. Запрет установил, разумеется, не Валентинов, а сама Надежда Георгиевна.

– Мама! – крикнул главный инженер и улыбнулся, хотя улыбка не получилась. – Мама, я уже вылез из ванны…

Надежда Георгиевна переоделась и вошла в кабинет в длинном черном платье с черным кружевом на шее и крупной камеей на груди.

– Вот, совсем другое дело! – ворчливо заметила она. – На человека похожа.

В доме Валентиновых было принято после каждой, хоть самой короткой разлуки собираться в самой большой комнате, надевать что-нибудь праздничное, долго и неспешно разговаривать. Много лет назад в кабинете собиралось до пятнадцати Валентиновых, а вот теперь… младший из последнего поколения Валентиновых да зажившаяся на белом свете родоначальница последнего поколения Валентиновых.

– Ну-с, сударь, рассказывай, что произошло с тобой и что вообще творится в этом лучшем из миров?

Сын молчал, хотя должен был рассказывать подробно об увиденном, услышанном, передуманном.

– Что с тобой, Сережка? – нетерпеливо воскликнула мать. – Тебя так взволновал ЕЕ приезд?

– Подожди, мама, мне надо подумать…

Тридцать лет вранья! Тридцать лет стыдливо опущенных глаз, тридцать лет хитроумных и жалких, удачных и неудачных, откровенно-прозрачных и лживых уловок, которым и мать тоже привыкла верить, и только прятала глаза, когда сын неумело, стыдясь и страдая, лгал, что не любит жену. Тридцать лет, прошедших как один день, в старинном доме витала тень Елены Платоновны, сколько ее ни загоняли в углы и ни кричали: «Изыди!», сколько ни внушали себе и друг другу, что тень – только тень. «Ты ее забыл, Сережа?» – «Кого, мама?» – «ЕЕ!» – «Полноте, мама, лица не помню». – «Жениться надо, милостивый государь, жениться…» – «Хотел бы я знать, когда и на ком?» – «Мальчишка! Прекрасные одинокие женщины табунами ходят по Ленинскому проспекту, а вечерами в одиночестве, расчесывая молодые волосы, беззвучно плачут!» – «Уймись, мама!» – «Уймись? А кто продолжит род Валентиновых? У тебя нет братьев… Изволь жениться, сударь мой!»

– Мама, послушай и, если можешь, пойми… – Он по-мальчишески боялся матери. Ну, не смешно ли это для человека его возраста? – Видишь, мама, я не имел права тебе говорить, я дал слово и все эти годы молчал…

Мать спокойно перебила:

– Слово надо держать… Ничего не говори, все знаю давно. Этот похожий на меня Игорь Гольцов – твой сын и мой внук. Как ты прост все-таки, мой взрослый знаменитый сын! Я узнала внука, как только он открыл двери нашего дома. – Мать заносчиво вздернула голову. – Кровь Валентиновых – это кровь Валентиновых! Игорь в беде – и это я тоже с первого дня знаю… Она приехала спасать сына, но это сделаешь ты, Валентинов!

Он сидел тихо, исподлобья глядя на мать, сжавшись так, как, наверное, это было в полузабытом детстве, когда мать собиралась «делать из него настоящего Валентинова». Мать пугающе постарела, ей чуточку не хватало до восьмидесяти. Надежду Георгиевну, наверное, не узнали бы друзья молодых и даже средних лет, но он, Валентинов, сын, постоянно живущий с матерью, ее старости не замечал, тем более что у матери, как это всегда бывает, не изменилось одно – голос. Глубокий, гортанный, умеющий вкусно произносить окончания слов и округлять букву «а». И когда мать впервые применила слово «сын» к Игорю Саввовичу, главного инженера поразила будничность, с которой оно прозвучало: раньше ему казалось, что должно произойти нечто выдающееся, а вместо этого услышал строгий голос матери:

– Ты меня тридцать лет держишь за дурочку! – Она укоризненно покачала головой. – Но я все равно тобой горжусь. Только Валентиновы умеют безнадежно любить целых тридцать лет! А теперь говори: что произошло с моим внуком? Почему он, кстати, не знает, что ты его отец? Постой, неужели ОНА… Страшно подумать, но ОНА и на это способна!

– Мама, послушай, мама!

– Я хочу знать все, Сергей! Святая ложь – это святая ложь, но мой внук Валентинов попал в беду… Если она приехала, значит, начнется новая ложь… Я знаю ЕЕ лучше тебя! Да-с!

Тихонечко начали позванивать маленькие колокола действующей Воскресенской церкви, и это значило, что через несколько секунд важно и многострунно пропоет главный колокол, после чего долго-долго над домом и садом будут переливаться медные звоны, печальные и задумчивые, словно кружение в воздухе опадающих листьев, и эти привычные с раннего детства звуки, едва касаясь слуха, окутывали грудь теплой лаской.

– Прости старую дуру! – сказала мать. – У Валентиновых не принято осуждать женщин, но если она способна…

Они замолчали, опустив головы, боясь прочесть в глазах друг друга правду. Валентинов помнил каждое слово, сказанное пять лет назад бывшей женой Еленой Платоновной в ромской гостинице «Сибирь». Игорь Саввович Гольцов тогда еще работал на Весенинском сплавном участке, главный инженер Валентинов беседовал с ним перед назначением начальником сплавучастка буквально три минуты, но, приложив усилие, все-таки вспомнил красивого и здорового молодого человека. «Это твой сын! – стоя у закрытого гостиничного окна и глядя в него, сказала Елена Платоновна. – Он – моя жизнь! – Она усмехнулась своему темному отражению в стекле. – Вот не ожидала, что окажусь по-бабьи чадолюбивой. Прими это как данность…» Он смотрел на ее профиль и думал, что ничего подобного не могло происходить наяву. Какой сын двадцати пяти лет, когда сама Елена осталась двадцатипятилетней? Валентинову надо было сказать: «Елена, чего мы стоим, поедем скорее на Бассандайку», – но она говорила и говорила, пока не дошла до слов: «Игорь не знает, что ты его отец, и я хочу, чтобы он об этом, по крайней мере от тебя, никогда не узнал. Теперь суди меня так же беспощадно, как умеешь судить самого себя…» Они негромко переговаривались еще, наверное, полчаса, пока до Валентинова окончательно дошло: «Начальник Весенинского участка – мой сын!» Вот так захватывала его Елена, что он терялся, совсем терялся…

Валентинов посмотрел: мать закрыла глаза, лицо было ласковым, нежным, тихим.

– Сын! – проговорила она. – У тебя есть сын, у меня – внук. Эти слова до сих пор слышали только мои кастрюли, а теперь произношу при тебе. Поверь: он настоящий Валентинов, но еще не знает, что Валентинов… Мое старушечье сердце, кстати, очень еще здоровое, вещает добро… Попомни, Сергей, он хочет, но еще не умеет быть Валентиновым!

Валентинов бессмысленно улыбался от нежности и любви к матери – смешной своей матери. Ее декабристская родовая гордость, деление человечества на две категории – Валентиновых и не Валентиновых, – материнская тоска по продлению рода, старушечье одиночество, когда разговаривают с кастрюлями и дуршлагами, – все это вызывало детское желание обнять мать, прижаться к ней, как бывало, пожаловаться: «Ой, мама, мама!», – не зная, собственно, что стоит за этим: «Ой, мама, мама!»

– Игорь похож на меня, ты заметил, Сергей? – гордо сказала мать. – Игорь удивительно похож на твою старую ворчливую мать! И я хочу знать, что с ним случилось! На базаре ходят идиотские слухи о какой-то ужасной драке, а мой сыночек изволит хранить гордое молчание… Что стряслось?

Валентинов подошел к матери, наклонившись, поцеловал в морщинистую щеку, всегда пахнущую ванилином и лавровым листом.

– Игоря оклеветали, мама! – сказал он. – Я спешно примчался, чтобы помочь. Есть свидетель полной его невиновности…

– Так чего ты рассиживаешься в креслах! – рассердилась мать. – Изволь, голубчик, безотлагательно действовать.

Пока Валентинов набирал номер телефона, слушал гудки и ждал ответа, Надежда Георгиевна сидела в кресле со скрещенными на груди руками и остановившимся взглядом. Валентиновы из поколения в поколение были честными, верными, справедливыми и добрыми людьми, но добро их кончалось там, где не было ни добра, ни справедливости. Валентиновы могли быть жестокими к тем, кто смотрел на мир как на фарфоровую копилку, которую надо взломать, чтобы содержимое утащить в свою крысиную нору. Сам Сергей Сергеевич не только раз и навсегда вычеркнул из списка друзей предавшего его профессора Гуляева, школьного товарища, но и беспощадно загнал его преподавать в захолустной школе на крайнем севере Ромской области.

– Здравствуйте, Игорь Саввович! Приезжайте немедленно. Повторяю: жду вас и немедленно высылаю машину. Черт возьми, что творится с этими телефонами!.. Игорь Саввович, вы слышите меня, Игорь Саввович?.. Отлично! Ровно через десять минут машина будет у вашего подъезда…

Валентинов долго держал трубку в руке, держал двумя пальцами, словно трубка раскалилась; торчала воинственно бородка, губы стиснуты, глаза полуприкрыты.

– Она там, – непонятно усмехнувшись, сказал Валентинов. – Нет, мама, она не поднимала трубку. Я узнал о ее присутствии по голосу Игоря Саввовича. – Он вдруг озабоченно оглядел себя. – Как ты думаешь, можно принимать Игоря Саввовича в этом халате?

Мать с ядовито поджатыми губами пошла к дверям, но все-таки обернулась:

– Можно принимать Игоря в этом халате… Я тоже его ждала. Готов ванильный торт…

Когда машина ушла, главный инженер причесал сырые еще волосы, сев в кресло, попытался сосредоточиться, то есть начал старательно трудиться, чтобы придать себе рабочее, рациональное и – если это бывает – эмоционально глухое состояние. Ведь само поспешное возвращение в Ромск вместе со старшиной катера Октябрином Васильевичем, который сейчас сидел в кабинете следователя и давал спасающие Игоря Саввовича Гольцова показания было таким же рационалистичным, как все известные поступки родного сына, кроме ночной драки. Валентинов по отношению к Гольцову выполнял долг, более того, честно держал слово, данное Елене Платоновне беречь Игоря и помогать Игорю. Сейчас, когда сына провожала к отцу Елена Платоновна, полная железной уверенности, что Валентинов пойдет даже на преступление, но заслонит грудью Игоря, главному инженеру был необходим холодный, трезвый рационализм.

Все эти пять лет Валентинов, иронизирующий над материнской родовой гордостью, неосознанно искал в сыне именно свое, валентиновское, и мучился тем, что не находил. Напротив, факт за фактом поступали именно из того мира, который логично признавал нормой и ночную драку. Рационализм, жесткий рационализм! Гольцов, этот Игорь Саввович, сын, принимал все, что протягивала могущественная рука Валентинова, мало того, с одной ступеньки карьеры на следующую он поднимался с брюзгливо-снобистской усмешечкой и таким взглядом, словно делал Валентинову одолжение. Сейчас все становилось на свои места, каждая сестрица получала по сережке, и эта разоружающая ясность, лишающая его всех иллюзий и надежд, казалась облегчением. Как только на пороге появится сын, как только на его губах мелькнет болезненная и одновременно нагловатая улыбка, Валентинов – технократ до мозга костей – займется наипростейшей арифметикой. Ведь устройство людей при всей кажущейся им самим сложности игры и дальновидной расчетливости поступков основано только на таблице умножения. Я тебе – ты мне, плюс – минус, фига в кармане – распростертые объятия, вещь – деньги и деньги – вещь…

Отправляясь в прихожую, чтобы открыть двери подъехавшему Игорю Саввовичу, главный инженер мельком посмотрел в зеркало и остался доволен своим лицом.

День снова выдался жарким и душным, даже в тенистой аллее парка прохладно не было, и на одинокой любимой скамейке Валентинову не сиделось, пока он не принял такую же расслабляющую позу, в которой недавно посиживал здесь Игорь Саввович, решая, делать визит главному инженеру или сказаться больным. Было тихо и… странно. Этот уголок парка до сих пор сохранился в девственности тайги, но за плотной стеной деревьев будто бы по недоразумению или просто чуду проходила улица с трамвайными путями и контактной сетью троллейбуса; в это не верилось, думалось, что глубоко в лесу на ветке сидит неизвестная птица, умеющая подражать шуму трамваев и троллейбусов.

Валентинову было страшно, как было страшно и тридцать два года и пять лет назад, когда Елена Веселовская впервые и в последний раз вошла в его жизнь. После многолетнего небытия казалось, что никогда не было и не могло быть маленького немецкого городка по имени Майсен, всемирно известных скал Бастая, запаха кожи от новенького военного снаряжения майора медицинской службы Лены Веселовской. Может быть, она торопилась, может быть, не знала, как это делается, но ремень портупеи не был заправлен под погоны, и он, задыхаясь от нежности, боясь красивых глаз женщины, заправлял жесткий ремень под твердые погоны… Валентинов боялся, что, как только появится в начале аллеи неторопливая женщина с высоко закинутой головой и внимательным изучающим взглядом, исчезнет человек, которого окружающие именовали «самим» Валентиновым. Его место займет новый человек, говорящий «да» вместо «нет», улыбающийся, когда следует стискивать зубы, тоскующий, когда следует веселиться. Власть Елены Платоновны Веселовской над инженером Валентиновым, крупной неординарной личностью, была рабовладельческой: классический случай, когда женщина движением бровей могла послать на подвиг или убийство. Для Валентинова исчезнет все, что составляет его жизнь: могучие реки и пароходы, плоты и гигантские краны, книги и дневники, знание жизни и ее подлинный смысл. Голым человеком на голой земле заранее чувствовал себя Валентинов, держащий в сильных и еще молодых руках тысячи человеческих судеб.

Страшно, но как сладко и счастливо замирает сердце! В миллионный раз бредовая надежда бросает соломинку: «Я вернулась насовсем, Сергей!» Пусть все идет прахом, лишь бы вернулась, не уходила, величавая и спокойная, как лесное озеро, суровая, как спина прокурора. Савва Гольцов – боже, существует ли этот человек! Бред, вымысел, фантазия. Нет на этой круглой земле никого, кроме НЕЕ, любимой и ненавистной, страшной и желанной, несущей одни только несчастья, но дарующей жизнь. Тридцать лет Валентинов верил, что, где бы ОНА ни была, прилетит, приедет, примчится, но будет стоять возле его гроба. За одно это Валентинов был готов терпеть одиночество, каждое утро, как молитву, произносить ее имя – только пусть молча постоит у гроба, бросит горсть земли в могилу у Воскресенской церкви, так как он-то верно знает, как и что будет думать Елена у свежей могилы… Ну кто может похвастать, что любил тридцать лет, каждое утро просыпался от счастья любви, видел сны с запахом черемухи и сырой травы?

Прозвенел трамвай, заскрипел визгливо на повороте, эхо в густых соснах заглохло, и сразу вслед за этим у Валентинова больно сжалось сердце. В конце аллеи появилась Елена – светлая, как всегда, медленная, ни на кого не похожая. Он смотрел на приближающуюся женщину, но видел ее не такой, какой она была сейчас, сегодня, и понимал, что всегда будет видеть Елену двадцатипятилетней. Пять лет назад, например, морщинки у ее глаз Валентинов заметил, когда сама Елена сказала об этом, глядя с иронией в зеркало пудреницы.

– Здравствуй, Сергей!

Голос из сна, глаза из сна, руки из сна. Валентинов чувствовал запах и дыхание Елены, но, не веря реальности, испытывал такое, словно продолжался сон, длинный и счастливый.

– Здравствуй, Елена!

Она любила его. Это Сергей Валентинов знал так же точно, как знала и Елена Веселовская. Он был уверен, что она глядит на него такими же глазами, какими глядит он, и так же неспособна увидеть Валентинова истинным. И он решил, что именно сегодня, когда их сыну плохо, а они, давно перевалившие за пятый десяток, были так же молоды в восприятии друг друга, как тридцать лет назад, он скажет Елене сочиненную им давным-давно фразу, навеянную литературными ассоциациями и потому, наверное, выспреннюю и нелепую.

– Садись, пожалуйста, Елена!

От волнения он шепелявил, руки крупно дрожали, и, понимая, как это глупо и невежливо, Валентинов заложил руки за спину, отчего сделался прямым, надменным. Елена Платоновна, аккуратно усаживаясь, смотрела на него жадно, испытующе, удивленно, как на незнакомого, и походила на умирающего от жажды человека, увидевшего наконец-то холодный журчащий ручей. Так было всегда, когда они встречались, длилось это несколько тяжелых для Валентинова секунд, пока Елена не находила в нем то, что искала, – для угадывания невозможное.

– Ты еще немного поседел, Сергей, но тебе это идет… Ну, здравствуй!

Второе «здравствуй» окончательно подтверждало, что Елена Платоновна нашла в Валентинове необходимое – прежнюю любовь к ней, чтобы с жестокостью обожаемого зверя почувствовать себя сытой.

– Здравствуй, Елена! А вот ты не изменилась…

Валентинов испытывал болезненное наслаждение от того, что позволял женщине плясать на нем бешеную джигу; сильный и властный человек, он в подчинений этой женщине видел цель своего существования, понимая, как это губительно, ничего до конца дней своих не хотел менять. Все должно оставаться прежним, бунт против женщины запоздал на тридцать два года, да и разуму не было места между Сергеем Валентиновым и Еленой Веселовской.

– Я тоже постарела, Сергей.

Однако не изменилась. Прежде чем сесть, Елена Платоновна провела пальцами по дереву, посмотрела на них, удовлетворенно покачав тяжелой от огромного пука волос головой, села зыбко, бочком.

– Погоди, Елена, – попросил Валентинов, – ничего не говори, успеем…

Мать была права – любовь длиною в тридцать лет редко выпадает на долю простого смертного… Счастье, резкое и больное, как удар электрическим током, чувствовал Валентинов. Стояли перед ним обыкновенные сосны – они были прекрасны, полосатые тени лежали на песчаной дорожке – их желтизна была сказочной, пела в кронах городская пичуга – трубили иерихонские трубы.

– Выйдет глупость, но бог с ней! – глядя прямо перед собой, проговорил Валентинов. – Ты помнишь конец чеховского рассказа «Дама с собачкой»? Мы – это Гуров и Анна Сергеевна, которые так и не нашли выхода, только с одной разницей: нам не нужно было ничего искать…