Игорь Саввович по-прежнему легкомысленно улыбался, так как ничего нового и обидного Валентинов не сказал. Каждый день, когда Игорь Саввович входил в кабинет Главного, на лице Валентинова, не умеющего ничего скрывать, метровыми буквами было изображено все то, о чем сейчас говорилось.

– Благодарю за похвалу! – шутливо поклонившись, сказал Игорь Саввович. – Приятно, что вы, шеф, не разделяете мнения моих друзей. Один из них изрек: «Гольцов будет самоотверженно работать восемнадцать часов подряд, чтобы в течение восьми рабочих часов ничего не делать!»

Валентинов так и взвился:

– Что вы сказали? «Гольцов будет работать восемнадцать часов в сутки, чтобы в течение восьми рабочих часов ничего не делать»? Слушайте, да ведь это… Смешно.

Это и был один из четырех случаев, когда главный инженер Валентинов вынимал руки из-за спины. Сделал он это быстро, руки как бы выпорхнули из-под него, и раздался истинный, стопроцентный, знаменитый валентиновский хохот. Он смеялся так, что происходящее казалось театральным представлением, хотя ничего похожего на подделку не было: смеяться он способен был по-юношески, по-мальчишески, заразительно.

– Ха-ха-ха! – заливался главный инженер. – О, как вы меня насмешили, Игорь Саввович! Ха-ха-ха! У меня отваливается поясница. Ох-ха-ха-ха!

Валентиновский безудержный хохот, конечно, обесценил трагические, в сущности, мысли, которые главный инженер с такими муками, боясь быть бесцеремонным, высказал Игорю Саввовичу, на что – хитрая бестия! – Игорь Саввович и рассчитывал, и теперь самодовольно глядел на дагерротип декабриста, чувствуя острую боль под сердцем и душащий страх – привычное, как дыхание, состояние.

– Вот такие-то дела! – потухая, сказал Валентинов. – Такие-то вот дела, дорогой Игорь Саввович!

Дела действительно занимательны! Во-первых, почему главный инженер Валентинов, известный тираническими замашками в отношении всех своих прежних заместителей, пять лет – подумать только! – пять нескончаемых лет изо дня в день, если говорить инженерным языком, изыскивает возможности установить все и всяческие контакты с Игорем Саввовичем Гольцовым? Во-вторых, почему именно за последние месяцы главный инженер понял, что с Гольцовым что-то случилось? Почему умный и наблюдательный Валентинов не заметил, что это «что-то случилось» произошло почти два года назад?

– Игорь Саввович, – мягко проговорил Валентинов. – Игорь Саввович, почему вы так замкнуты? И отчего насторожены? Ну, попытайтесь представить, что я вас позвал в гости просто так, без причины. Понимаю: старомоден, как этажерка, знаю, что в наше время одного гостя не принимают, а готовится непременно массированный десант. По-моему, лучшее количество гостей – три человека. – Он опять оживился. – Слушайте, Игорь Саввович, вам когда-нибудь приходилось выпивать на троих? В подворотне или в темном подъезде, из граненого стакана, с огурцом? Водку разливает мрачная, небритая личность, двое других бдительно следят за соблюдением справедливости и одновременно высматривают, нет ли милиционера. Ну, признавайтесь, приходилось?!

Игорь Саввович нахмурился.

– К сожалению, не приходилось! – искренне признался он. – Я ни разу в жизни не напивался вообще.

Меньше года оставалось Валентинову до того дня, когда счет годам перевалит на седьмой десяток, был он такой крупной фигурой в сплавном деле, что к нему приезжали за советами и консультациями со всех концов страны, но в быту, этот избранный богом и судьбой человек был ребенком. Случалось, он задавал окружающим совершенно наивные вопросы, такие, как: «Что дороже, метр полотна или нейлона?» Когда же выяснялось, что полотно дешевле, Валентинов немедленно привязывался с вопросом: «Почему носят сорочки из нейлона, если полотняные дешевле и – главное – полезнее?»

– Сергей Сергеевич, а вы правы! – серьезно и тихо сказал Игорь Саввович. – Я чувствую себя предельно плохо, хотя, кажется, нет никаких оснований. Вы сказали: угас. Образно и точно!

Работая рядом с главным инженером, Игорь Саввович иногда ощущал больное, надрывное и разрушительное чувство любви к человеку, который не знает, что перед ним стоит или сидит родной сын. В такие мгновения забывались мать и отчим, исчезало все, кроме желания тихо сказать: «Сергей Сергеевич, я – ваш сын Игорь!» Что будет после этого, неважно, но желание сказать это было таким влекущим, каким бывает сумасшедшее желание спрыгнуть с огромной высоты на землю.

– Я не понимаю, что со мной происходит, и, следовательно, не знаю, что делать! – продолжал Игорь Саввович. – Наверное, мне придется приспособиться к… такой жизни.

Валентинов молчал. Он наверняка ожидал другого, думал, что Игорь Саввович или не поймет его, или сделает вид, что не понимает, а может быть, станет упрямо защищаться. Однако произошло непредвиденное, и пораженный Валентинов смотрел на своего заместителя прощупывающими, недоверчивыми глазами, а Игорю Саввовичу опять подумалось, что Валентинов толстокож – если за все пять лет не заговорило в нем то, что не имеет названия и даже смысла: таинственное, непонятное, генетическое. Однако Валентинов не только не догадывался, кто такой Гольцов, но все пять лет знакомства Игорь Саввович ловил его недоверчивый взгляд, будто проверялось и контролировалось все – мысли и поступки, слова и молчание.

– Может быть, мы вместе разберемся? – с обычным энтузиазмом сказал встрепенувшийся Валентинов. – Взгляд со стороны иногда… Понимаете?

Сделав протестующий укороченный жест, Игорь Саввович перебил Валентинова, но, прежде чем сказать нужное, еще раз подумал, как это лучше «сформулировать».

– Мне думается, – сказал он терпеливо и вежливо, – что мы дошли до конца. Спасибо, но собой я буду заниматься теперь только сам.

– Почему теперь? – быстро спросил Валентинов.

– А потому, что вы – третий человек, который произносит по отношению ко мне слово «угасание». Трое составляют совет, не правда ли?

Тихо сделалось в домашнем кабинете главного инженера Валентинова, если не считать, что за открытым окном тоненько попискивали молодые воробьи да царапала по стеклу черемуховая ветка, на которой, наверное, покачивался знакомый сытый скворец. Валентинов по-прежнему глядел вверх, бородка воинственно торчала, перекрещенные ноги были длинны, породисты, как и ноги Игоря Саввовича.

– Непонятный вы для меня человек, Игорь Гольцов! – задумчиво проговорил Валентинов. – Наверное, весьма и весьма отстал ваш покорный слуга от века… Я не понимаю вашего молчания, никогда не знаю, говорите вы серьезно или шутите, не могу понять, как вы относитесь к работе, к людям… Правда, бывают мгновенные озарения, когда мне кажется, что вы думаете и чувствуете одинаково со мной, но это так редко, что и говорить не приходится… – Он виновато улыбнулся. – Поверьте, у меня порой возникает такое ощущение, точно вы не землянин. Вот как отстал я от века в этих четырех стенах.

Вон, оказывается, как, батенька ты наш! Контакты с Игорем Саввовичем главный инженер устанавливает по принципу черного ящика, по принципу познания того, что было совершенно непознанно в отгороженном вот этими стенами мире. Ничего другого, оказывается, не было за спиной сверходаренного математика и аналитика Валентинова, а только чисто профессорское любопытство к редкому экземпляру человеческой породы. Ученые мы, аналитики, исследователи!

– А вы и не старайтесь сразу все понять, Сергей Сергеевич! – произнес Игорь Саввович великолепным спокойным голосом. – Поймете – разочаруетесь, не поймете – будет продолжаться изысканная жизнь увлеченного исследователя.

В двери трижды постучали, главный инженер привычно прокричал: «Входи, мама!», и в кабинет с подносом в руках вплыла Надежда Георгиевна. Крохотулька-графин с белым вином, крохотульки-рюмки, бутерброды нескольких видов и накрахмаленные огромные салфетки, тонкие, свернутые в треугольнички, с монограммами «СВ».

– Вот, посмотрите, Игорь Саввович, как обращается с родной матерью ваш Валентинов! – сердито проговорила бабушка. – Не стыдно тебе, Сергей, что таскаю тяжести, а каталка – я ее называю чертовой каталкой – каталка не раскладывается… Не стыдно тебе, Валентинов?

– Стыдно должно быть не мне, а тем, кто сконструировал негодный передвижной столик! – Увидев, что Игорь Саввович поднимается, чтобы принести из коридора передвижной столик, Валентинов буквально завопил: – Эта так называемая каталка опасна! В прошлом году я ею прищемил палец, да так, что три дня не мог писать… Ради бога, будьте осторожны, Игорь Саввович! Будьте осторожны!

Сколько раз Игорь Саввович гостил у главного инженера, столько раз повторялась сцена с передвижным столиком и столько раз Игорь Саввович переживал сладкое чувство нежной любви к бабушке – такой молодой, ясноглазой, улыбчивой в свои восемьдесят три года.

– Угощайтесь, Игорь Саввович! Прошу тебя, Сережа, непременно положить салфетку на колени… Знаете, Игорь Саввович, мой великовозрастный сын коллекционирует сальные пятна. В химчистке говорят: «Такие не выводим!» – Бабушка разъярилась. – Ходить с сальными пятнами? Фи! Интересно, что говорят об этом в твоем институте?

– Я работаю в тресте, мама!

– Я не могу произносить слово «трэст». Это черт знает что такое!

И это было знакомым, ритуальным, очень смешным, потому что Надежда Георгиевна «трест» произносила через «э», презрительно и брезгливо, и при этом делала руками такое движение, какое делает чистюля-кошка, коснувшись грязной лужи.

– Я покидаю вас! – Бабушка улыбнулась. – Сергей, не забудь о салфетке.

– Мне только кофе, – сказал Игорь Саввович, исподлобья наблюдая за Валентиновым, который по-прежнему не знал, о чем говорить, когда вопрос об «угасании» заместителя был исчерпан.

– Я тоже кофе! – сказал Валентинов. – Знаете, если бы не было кофе, жизнь стала бы значительно преснее…

– Совершенно с вами согласен, Сергей Сергеевич! – светским тоном ответил Игорь Саввович. – Совершенно согласен!

Болело и постанывало все: грудь, височные доли головы, ноги и руки. Страх перед неизвестностью был таким яростным, что уже представлялся чужим, придуманным, как бы отдельным от самого Игоря Саввовича. Казалось, в кресле сидит сам Гольцов, а за креслом, за спиной, стоит он – страх.

– Кофе действительно хорошо! – рассеянно заметил Валентинов. – Кофе – это, знаете ли… Ого!

Эх, если бы не эта непонятная и страшная болезнь, не эти страхи, с которыми приходилось бороться ежесекундно, Игорь Саввович сегодня непременно добрался бы до истины, то есть решил вопрос, какого рожна надо от него главному инженеру Валентинову. Только ли этнографический интерес одного поколения к другому, только ли странность и непонятность самого Игоря Саввовича влечет его, или что-то другое, более важное? Правда, в тресте поговаривали, что после ухода на пенсию Валентинова главным инженером станет Игорь Саввович Гольцов, и поэтому можно было предположить, что Валентинов изучает преемника, чтобы уверенно и безошибочно отдать свое дело в надежные руки. Если все обстояло именно так, то Игорь Саввович мог тут же сказать: «Плевал я на ваше дурацкое кресло! Извольте пойти ко всем чертям, товарищ Валентинов!»

– Игорь Саввович, – собравшись с духом, сказал Валентинов, – я так мало знаю о вас, что, ей-богу, испытываю неловкость и порой растерянность. Это вы уже, наверное, успели заметить.

Игорь Саввович удивленно воскликнул:

– Что вы, что вы, Сергей Сергеевич! Ни один человек в мире не может представить вас хоть чуточку растерянным! – Он ухмыльнулся. – А что касается меня то я родился и воспитывался в привилегированной семье, ботиночное мое детство было легким, юность – светской. Я никогда не делал роковых ошибок и не стоял перед трагическим выбором. Меня можно демонстрировать как яркое свидетельство глобального благополучия. Честное слово!

Игорь Саввович злился, задирался, а Валентинов сидел неподвижно, в глазах появилась та грустная и мягкая вопросительность, которая была знакома и по «трестовскому» Валентинову. Идет какое-нибудь очередное шумное совещание, разгораются мелкие самолюбивые страсти, от кого-то уже летят перья, из кого-то сочится алая кровь, как вдруг главный инженер словно бы исчезает – с затуманенной, грустной и мягкой вопросительной улыбкой всматривается в самого себя, точно интересуется: «А что находится внутри пожилого человека, которого называют Валентиновым?»

– Мне трудно это объяснить, – по-прежнему не замечая состояния Игоря Саввовича и почти не слыша его, сказал Валентинов, – мне это трудно объяснить, но я часто и подолгу думаю о вас… – Он смущенно улыбнулся. – Вот я снова возвращаюсь на стези своя, хотя вы, признаться, все время меня обезоруживаете.

Валентинов отпил крохотный глоток кофе из крохотной чашки.

– Вы можете подумать, Игорь Саввович, что вы интересуете меня лишь как возможный преемник. Нет! Все много сложнее, а может быть, до смешного проще, как это часто случается с большой или кажущейся большой сложностью.

В саду, в том окне, стекло которого скребла ветка, теперь отчаянно разорялся скворец. К нему и прислушивался главный инженер Валентинов.

– Я буду откровенным, совершенно откровенным, Игорь Саввович! – энергично, но мягко продолжал он. – Вы человек настолько своеобычный и, как уже я говорил, сложный, непонятный для меня, что я знаю о вас лишь одну истину: вы поступаете всегда диаметрально противоположно моим поступкам.

Скворец был, видимо, старым знакомым Валентинова, из тех, кого в доме узнают по голосу. Десять лет назад на даче у Гольцовых тоже жил такой свойский скворец, он выучил любимую тогда Игорем мелодию и лихо, безошибочно насвистывал целых шесть тактов.

– Да, да и да, дорогой Игорь Саввович! Когда я хохочу, вы морщитесь, когда я печалюсь, вы шутите. Я ни разу не слышал, как вы смеетесь, не видел вас сердитым или гневным…

Скворец замолк, и от этого домашний кабинет главного инженера показался отчего-то ниже и меньше. «А может быть, Валентинов просто добрый, хороший человек! – лениво и неохотно подумал Игорь Саввович. – Может быть, на самом деле подводит грустные итоги». Опять вспомнилось, что Коло-Юльский плот называют «лебединой песней» Валентинова, услышались шепоты, шутки, намеки, все эти завистливые разговорчики о том, что главного инженера заменит Гольцов – зять самого Карцева. Может быть, шептуны правы: родственные связи заместителя были сильнее желания Валентинова передать свое кресло более достойному преемнику, чем Игорь Гольцов. Вот почему Валентинов – родной отец Игоря Саввовича, не знающий об этом, – заранее старался приспосабливать заместителя к ответственному будущему. Иначе трудно объяснить, отчего Валентинов часто и так упорно ищет контакта с Игорем Саввовичем, отдает ему максимум дорогого времени и, как говорили злые языки, носится с Гольцовым как дурак с писаной торбой.

– Ваше поколение, Игорь Саввович, реалистично, физики вопреки газетным статьям по сю пору в большем почете, чем лирики, но вы и здесь непонятны, – задумчиво говорил Валентинов. – Через месяц после нашего знакомства мне стало ясно, что вы отнюдь не рациональны, а еще через некоторое время я понял, что и лирическая сторона… – Он вдруг замолк, печально покачал мушкетерской бородкой. – Эх, Игорь Саввович! Когда-нибудь вы поймете, как это печально – покидать сей мир, не зная тех, кто остается, кто будет слушать, как поет скворец, читать книги, смотреть с Воскресенской горы на реку и синие леса…

Черт знает куда занесло этого Валентинова! Хочешь знать, кто займет твое заветное место, будет таскать дурацкие большегрузные плоты и ругаться со всем миром из-за такелажа, – так и шагай, сударь мой, проторенной дорогой. Задавай прямые вопросы, получай ответы, верь или не верь, но не впадай в поэтический лиризм, не играй на запрещенных душевных струнах!

– А вы знаете, Сергей Сергеевич, как вас называют наши прогрессисты? – спросил Игорь Саввович.

Валентинов удивился:

– А кто это такие – прогрессисты?

Игорь Саввович поставил на столик пустую кофейную чашку, неторопливо вытер салфеткой губы, подняв вверх – на манер Валентинова – левую бровь, предельно искренне изумился:

– Ах, вы даже не знете, кто такие прогрессисты?! Не верится. Да это знаменитая пара из моего бывшего отдела новой техники… Вас они называют «водолазом».

– Водолазом? Почему?

– Вот этого я вам не скажу, Сергей Сергеевич… Когда-нибудь сами догадаетесь. А меня они иногда называют «милым другом». – Он развел руками, с большой охотой объяснил: – Как же! Женат на дочери самого Карцева.

Валентинов рассердился:

– Безобразие и хамство! Вы женились на Светлане Ивановне, когда Карцев еще сидел в своем глухом районе… И вы не сделали отбивную из этих молодчиков?

Игорь Саввович доброжелательно улыбнулся.

– Опасно, Сергей Сергеевич! Еще могут подумать, что я принимаю всерьез «милого друга». Кроме того прогрессисты остаются моими друзьями, добрыми и честными ребятами… А хотите знать, как прозвали управляющего Николаева? Его зовут «коммутатором».

– Что? – Валентинов поперхнулся. – Слушайте, Игорь Саввович, да ведь это… Это прекрасно!

– Я же говорил – это умные и тонкие парни!

Игорь Саввович шутил и паясничал потому, что чувствовал себя старым, печальным и усталым человеком, перед которым шестидесятилетний главный инженер казался юношей. Вместе с тем Игорь Саввович точно знал, что в эти минуты его лицо спокойно, губы приподняты в иронической улыбке, глаза лишь немного тускловаты. Это ему было известно по зеркалам, перед которыми, почувствовав непонятную болезнь, Игорь Саввович иногда минут по десять занимался сличением того, что отражало зеркало и что ощущалось внутри.

– Так называемые прогрессисты – это единственные люди в тресте, которые не кричат громко, что я, даже будучи «милым другом», хочу и стремлюсь стать вашим преемником, – проговорил Игорь Саввович, тщательно пережевывая каждое слово. – Они правы, Сергей Сергеевич! – Он раскованно и щедро улыбнулся. – Что вы меня не понимаете – это плохо. А вот то, что я сам себя не понимаю, – это трагикомедия!.. Что будет, Сергей Сергеевич, если я попрошу у… – Он чуть было не сказал «у бабушки», – если я попрошу у Надежды Георгиевны еще чашечку кофе?

– Мама! – по-ребячьи звонко заорал главный инженер Валентинов. – Мама! Мамочка! Игорь Саввович хочет еще кофе.

Скворец немедленно ожил – засвистел так громко, что Игорь Саввович задохнулся. Сердце сжалось, он почувствовал, как побледнели, а потом покраснели щеки… Болен, здорово болен был Игорь Саввович Гольцов, если воспоминание о другом домашнем скворце волновало его до дрожи в коленях!