Который уж раз в жизни, за пятьдесят с лишним лет, стояли вот так — друг против друга — Анискин и Неганов!

— Люди, народ тебе судья, Василий! — сказал Анискин. — Что ты плакал, это я не видел, но ведь, Василий, жизнь наша кончается. Ты об этом мыслишь?

И осторожно, тихо, согнувшись, пошел к дверям. Был он такой, что спина казалась дряхлой-дряхлой, словно неживой. В нее и глядел Неганов… Глаза расширялись, наливались тоской, скорбью, страхом смерти…

Из тайги пулей вылетели Петька и Витька, разевая рты в беззвучном крике, бежали со скоростью курьерского поезда к дому, где помещался кабинет Анискина.

Взлетели чайками на крыльцо, скрылись в доме, несколько секунд стояла тишина, потом раздались два голоса.

— Палку на месте оставили? — это испуганно прокричал Анискин.

— Умницы! Криминалисты! — это радостно похвалил за оставленную на месте палку Качушин.

Все это хорошо слышалось через распахнутое окно с резными наличниками.

Было по-таежному темно, глухо, зябко. Качушин и Анискин сидели в засаде возле тайника; в темноте светилась забытая сучковатая палка. Анискин ждал спокойно, надвинув фуражку на глаза, временами клевал носом; капитан Качушин — молодой человек! — немного волновался.

Раздались далекие, мягкие, вкрадчивые шаги. Тихонечко похрустывали сучки, шуршала сухая прошлогодняя хвоя; звуки шагов были необычными — ватными. Капитаны насторожились, перестали дышать.

— Во! — прошептал Анискин. — Пожаловали!

— Приготовились, Федор Иванович, приготовились! — вынимая из сумки-чехла фотоаппарат с «блицем», шепотом отозвался Качушин. — Опустите плечо, помешает…

Появился высокий человек. Борода — во! Черные очки — на лбу, усы торчат пиками, парик волнистый, негритянский; на ногах — матерчатые чехлы. Подошел, увидев забытую палку, вздрогнул, выпрямился, принял такую позу, точно стоял перед объективом.

— Снимаю! — крикнул Качушин и щелкнул затвором. — Стоять на месте!

Вспышка «блица» подобна громадной ветвистой молнии. Неизвестный оказался так подробно освещенным, точно с ног до головы вспыхнул атомным пламенем. Показался похожим на негатив.

— Стоять на месте! Руки вверх! — приказал Качушин.

Дудочки! По-кенгуриному подпрыгнув, неизвестный бросился в кусты, длинноногий и легкий, так припустил, что все хрустело и стонало. Качушин устремился за ним, зацепился ремнем сумки-чехла фотоаппарата за кустарник, чуть не упал, выругался сквозь зубы, побежал дальше, хотя Анискин просительно крикнул:

— Не надо, Игорь Владимирович, не надо… Далеко не убежит!

Однако Качушин уже исчез.

В доме Веры Ивановны Косой в то же время происходили события наиболее странные. Хозяйка дома — глаза горели елочными лампочками! — наблюдала раздевающегося мужчину. Не до стеснения было, не до женской гордости… Полетела на пол куртка из искусственной кожи.

— Спрячу, спрячу, ни одна душа не увидит! — вскрикнула Косая, хватая куртку и запихивая ее в сундук-дом. Брюки-то, брюки-то, чистый дек… дик… дактрон! Ой, сапоженьки мои, ой, хромовенькие! А чего это на их така больша подковка, ровно у солдата?

Кучерявый, бородатый, усатый неизвестный вместе с портфелем бросился в соседнюю комнату, крикнув на ходу:

— Мои вещи!

Вера Ивановна подошла вплотную к сундуку, принялась рыться в нем. Ой, как не хотелось возвращать вещи! Но надо, надо! Достала то, что требовал гость, бросила ему за дверь. Потом охнула — из соседней комнаты вышел торопливо «новый» человек: париком, гримом, глазами походил на молодого Есенина.

Подходил к пристани опускающийся по течению пароход «Пролетарий». Делал лихой и крутой поворот. На капитанском мостике — Семен Семенович Пекарский, человек десять пассажиров — большинство рабочие — готовились к высадке, толпились в кормовом пролете.

Качушин и Анискин за приближающимся пароходом пока наблюдали из окна

— все будущие пассажиры проходили мимо них, так как другого пути не существовало.

— Кхе-кхе! — прокашлялся участковый. — А ведь все пассажиры-то! Ну, надо двигать, Игорь Владимирович!

— Здорово, Федор Иванович! — закричал без мегафона капитан. — Ты ко мне зайди! Обязательно!

Толпа загудела, зашевелилась. Из дощатой уборной вышел человек, похожий на Сергея Есенина, держа в руках фанерный маленький чемодан, скромно пристроился к очереди. Он был деревенский, как грабли.

— Сомнуть тебя, Васька, сомнуть! — пробормотал он с опаской. — Тута народ — городской… Сомнуть!

Анискин из толпы успел подмигнуть Качушину.

На одноместной каюте номер «12а».

— Во! — сказал Анискин. — Тринадцатой нету, ее не покупают… Двенадцать «а»! А?!

Постучали.

На мягкой полке лежал человек без парика и грима. Интеллигентный, высоколобый, ясноглазый. Поднялся, галантно поклонился, поправил джинсы.

— Чем обязан, дорогие товарищи?

Первым вошел Качушин.

— Вы арестованы, гражданин Тупицын Егор Валентинович!

Пассажир ничего не понял.

— Вы ошиблись каютой… Здесь двенадцать «а», вам же, думаю, нужна просто двенадцать…

— Документы!

— А что?.. Глобальная проверка пассажиров?

Качушин открыл, прочел:

— Молдавский Глеб Глебович, место работы… место работы… Штамп поисковой нефтяной партии… Место рождения? Калининград! Проживание? Ленинград…

Анискин тронул Качушина за плечо.

— Пароход надо отпускать, Игорь Владимирович! Это же «шабашник» Молочков, только без краски на лице и буднего парика… Вот! На правой руке — родинка! Три пальца тонкие, сухие — это оттого, что кисть держит… Он же — художник… Здрасте, гражданин Боттичелли!

В кабинете Анискина продолжался допрос. Качушин — за столом, участковый — на подоконнике, допрашиваемый — на табурете, в центре комнаты.

— Вы? — спросил Качушин, неторопливо вынимая из стола большую фотографию. — Опознайте себя, гражданин Молдавский Глеб Глебович, он же Молочков Евгений Александрович, он же Тупицын Егор Валентинович, он же Боттичелли!

Допрашиваемый посмотрел. На фото — тайник, суковатая палка, человек в парике, гриме. Он улыбнулся, пожал плечами.

— Ну что вы? Никогда не встречал!

Качушин опять порылся в столе.

— Ретушер снял с фотографии парик, грим, очки… Вы?

Допрашиваемый посмотрел на фото — был снят «шабашник» Молочков.

— Смешно, ей-же-ей… Не я!

Анискин с подоконника сказал:

— Это Молочков Евгений Александрович.

Качушин вынул очередную фотографию.

— С фото Молочкова Евгения Александровича ретушер снял парик, грим, накладные ресницы… Вы?

Допрашиваемый посмотрел — был изображен никому не известный человек.

— Ну что вы, товарищи!

Качушин повернулся к участковому:

— Федор Иванович!

Участковый подошел к допрашиваемому, наклонился:

— Снимите парик! Прошу от всего сердца…

Помедлив, допрашиваемый снял парик.

— Я! — сказал он.

Последняя фотография и допрашиваемый изображали одно и то же лицо.

— Тупицын Егор Валентинович, — сказал Качушин. — Москва, Лошадная, семнадцать, квартира сто пять… Так? Федор Иванович, ваше слово…

Участковый, продолжая сидеть на подоконнике, неторопливо показал четыре пальца:

— Их, которые длинные-то, четверо было… Ну, Юрия Буровских я сразу в сторону! Когда ему иконы воровать, ежели он включился в соревнованье с завклубом насчет продавщицы Дуськи. Завклубом с Буровских с нее все лето глаз не сводят, за ней, как нитка за иголкой… Матроса Григорьева тоже долой! Он — баранаковский, Макара Григорьева сын, а у Макара отец и дед — каторжники. Богохульники! Ни в бога, ни в черта… Прадед-то барину красного петуха пустил и в Сибирь — шасть!.. Сидорова? Его я и на замет не брал. Дурак, большой дурак. Остается кто? Мо-лоч-ков!

Художник Тупицын улыбнулся, изысканно поклонился участковому.

— Как я на вас, гражданин Тупицын, вышел? Во-первых сказать, кримпленом не спекулировали, во-вторых обрисовать, глаз у вас зоркий, как у утки, все примечает, одно слово — художник. В-третьих, в церкви ни разу не был… Вот! Я на вас на второй день вышел…

— За неверие и скепсис расплачиваюсь! — сказал Тупицын. — Много слышал о вас, Федор Иванович, но не поверил! Думал, гипербола, стремление деревни к легенде и метафоре… Сам виноват!

Отец Владимир стоял возле второго окна, отнеся далеко от глаз икону «Святой Георгий Победоносец», смотрел на нее, как на… икону. Тупицын смотрел тоже, и тоже как на икону. Он прощался взглядом с бесценным сокровищем.

— Мне, что ли… это… посмотреть, — сказал Анискин, спускаясь с подоконника. — Одним глазом, а?

— Посмотрим, посмотрим! — обрадовался Качушин.

Они долго-долго смотрели на Георгия Победоносца.

— Он! — сказал участковый. — Емелька Пугач! Ежели ретушер сделает бороду — во! Пустит на лоб волос, бровь вздымет — Емелька Пугач!

Отец Владимир изысканно улыбнулся.

— Не знаю, смею ли молвить, но… Федор Иванович, у Победоносца — ваши глаза… Простите великодушно!

В тишине Анискин и Качушин вернулись на прежние места, сев, онемели. Через секунду-другую участковый обратился к отцу Владимиру с нежной и хитрой улыбкой:

— Вот чего я понять не могу, гражданин поп, так как это вот он, Тупицын, за один раз мог вынести двадцать три иконы? Это как так, гражданин поп и Тупицын?

— За три раза! — сказал Тупицын. — За три дня!

Отец Владимир заскучал, смутился.

— Как так, а, гражданин служитель культа?

— Сие происшествие имело место… Три дня, великодушно простите, пребывал в пункте, райцентром именуемом.

Анискин расплылся:

— С матушкой-попадьей гуляли!

— Гражданин Тупицын Егор Валентинович, — сказал Качушин, — по справке Московского уголовного, розыска иконами не торговал, не спекулировал…

Тупицын вскочил, крикнул:

— Я коллекционер — русский человек!

Анискин проговорил не глядя:

— Русский! Чуток нет… Русский человек такую красоту, как Георгий Победоносец, от народу прятать не будет… Вот берем Якова Власовича, директора нашей школы… Я ничего лишнего не говорю, Яков Власович?

— Хм!

— Яков Власович в деревне желает музей — я точно выразился? — музей!.. Хочет музей открыть там, где в клубе это… фойе. Так я сказал, Яков Власович?

— Хм! Да, да!

— Оно и безопасней, — сказал Анискин. — В клубе теперь, как аккордеон уворовали, сторож в наличности… Разорился райотдел культуры!

Тупицын улыбнулся.

— Музей! Даже если музей откроете, директор школы, советую: не сообщайте больше никому в сорокастраничных письмах каталог собственной коллекции. Бросьте эти ваши щедрые сибирские замашки!

— Не все жулики! — разозлился Яков Власович.

Величественно шла к милицейскому дому прямая, помолодевшая лет на двадцать Валерьяновна. Черный кружевной платок, длиной почти до пят, черная сатиновая юбка миллионами складок вьется на ходу, на блузке — громадная камея… За ней шли три старухи богомолки. Валерьяновна приняла из рук Качушина икону Иоанна Крестителя, далеко отнесла от дальнозорких глаз — смотрела долго, внимательно, профессионально.

— Не! Она! Не подменили!

Обернулась к Тупицыну, сверху посмотрела на него царственно.

— Ты, что ли, скрал?

— Я.

— Понимаешь толк! Умный… Сам рисуешь?

— Пишу!

— Продолжай, толк будет… Из тюрьмы выйдешь — продолжай. Захочешь Крестителя посмотреть, приходи, ежели не помру… Кормить буду! На пухову перину укладу… Это кода отсидишь! Ну!

— Хорошо! Простите, если можете!

— Бог простит! Анискин — не…

Повернулась к участковому, смерила его взглядом с ног до головы, усмехнулась:

— На Георгия не похож, на Петра-ключника смахиваешь… Тот все райски ворота стережет… Ладно! Пошла!

У порога обернулась, бросила, как милостыню:

— Одно плохо: я ведь письмо-то министру отослала!

— Но!

— Отослала, Анискин!

Он свихрился с подоконника:

— Давай в догон другое письмо, Валерьяновна, оправданье мне производи! Богом прошу!

— Подумаю! Пошла!