— Семен Семенович, полчок, здорово!

— Федор! — загремел в мегафон капитан. — Здорово, полчок! Ну, давай, поднимайся… Эй, пассажиры — на месте! Никому не садиться! Пропустите милицию! А! Григорьев! — Ом спрятал мегафон за спину, и получилось смешно, так как без мегафона голос у Пекарского оказался еще более громким. — Ах, ах! Пропажа нашлась! Григорьев обнаружился! Вот отчего ты, Федор, старого дружка-то вспомнил…

Григорьев, понурый и несчастный, впереди, Анискин — позади, первыми прошли через сложное и пахучее пароходное нутро, поднявшись по ковровым лестницам, оказались у дверей капитанской каюты, возле которых уже стоял капитан из райотдела милиции Игорь Владимирович Качушин.

— Рад вас видеть в полной форме, Федор Иванович! — сказал Качушин. — Рад, рад! Соскучился!

— Взаимно, Игорь Владимирович! Позвольте отозвать вас вон в тот уголок… Григорьев, оставаться на месте!

В уголке пароходного коридора участковый приник к уху Качушина, что-то шептал ему до тех пор, пока не появился капитан Пекарский — здоровый, как медведь, бородатый, как геолог, черный от загара, как негр.

— Здоров, Феденька! Забываешь старых дружков, но — леший с тобой! Иди-иди, не бойся, не сомну! Осторожно буду обнимать, бережно… — Но прежде чем обняться с Анискиным, коротко и властно: — Матрос Григорьев, зайдите в капитанскую каюту, сядьте в кресло справа от стола.

Когда матрос ушел, Пекарский и участковый крепко, по-фронтовому, по-сибирски обнялись.

— Матрос-то из него как, выпестовался?

— Баранаковский же! — ответил капитан. — Макара Григорьева сын… Ах, знаешь! — Он поднял большой палец. — Во матрос, но гибнет… Водка, женщины, карты, буги-вуги — весь джентльменский набор. Списывать придется, Федюк! Я в третий раз не прощаю. — И неожиданно мягко и печально вздохнул.

— Ты вот его привел, а это — дело серьезное!

— Серьезное! — согласился Анискин. — В краже замешан… Сроком попахивает!

В капитанской каюте было много солнца, зеленые блики от воды отражались в графине, играли на линкрусте стен, на корешках книг, многие из которых были тиснены золотом, например «Лоция» или книга с английским названием.

— Продолжайте, Федор Иванович, у меня с дезертировавшим матросом Григорьевым свои дела… — сказал Пекарский. — Григорьев! Матрос не сутулится, не морщится, не дрожит, если даже ведут на расстрел. Сесть прямо!.. Давай, Федор Иванович.

Зачем-то разглядывая потертую кожу планшетки, участковый сказал таким тоном, словно разговаривал с самим собой, а в каюте никого, кроме него, не было:

— Гражданин Григорьев связан с человеком высокого роста, от него получает краденое, но не из рук высокого, а от гражданки Веры Ивановны Косой… Вывод: передаточное звено между деревней и областным центром…

— Выдумка! — просипел матрос.

Анискин медленно повернулся к следователю.

— Игорь Владимирович, разрешите?

— Действуйте, Федор Иванович.

Теперь участковый повернулся к капитану:

— Семен Семенович, ты нас в каюту гражданина Григорьева проводи. Чемоданишки, вещички его перетряхнуть надо. Да кроме тебя еще нам один понятой нужен.

Матрос онемел, выпучился, щеки сами собой ввалились.

Все вместе спустились в самое нутро громадного парохода, почти в машинное отделение, прошагав вдоль узкого, освещенного только электричеством коридора, остановились перед каютой без надписи.

Двухместная каюта с ярусно расположенными спальными полками была пуста, мала, едва вместила вошедших, и участковый попросил:

— Из-за двери ведите наблюденье. Мы с Григорьевым пошукаем…

Участковый в упор посмотрел на матроса.

— Какие чемоданы твои?

Григорьев просипел пропитым и перехваченным страхом голосом:

— У матроса не чемодан, а рундук…

— Ладно! Это чей чемодан? — спросил участковый, вынимая чемодан из дивно-неожиданного места — из-под стола, конец которого и опирался на чемодан, покрашенный и отделанный под дуб. Второй конец матросского стола был прикреплен шарнирами к бортовой стенке каюты. — Это не простой человек придумал, а голова! Боттичелли!

Пауза была велика, трагична, обреченно-зловеща.

— Мой чемодан, — наконец прошептал Григорьев. — То есть не мой, а… я его притащил. Я!

— Что в этом чудном чемодане?

— Не знаю! — честным голосом воскликнул матрос.

На самом деле чемодан был необычным — не было в нем ни застежек, ни замков, а только декоративные накладки, имитирующие замки.

Несколько ловких, незаметных, профессиональных, как у знаменитых «медвежатников», движений сделал Анискин, и чемодан бесшумно открылся. Речник заглянул в него и от страха попятился, зажмурился, съежился так, что показался низкорослым.

— Иконы! — крикнул матрос.

Да, необычный чемодан был наполнен тщательно обернутыми и упакованными иконами. Анискин взял одну, потом вторую, развертывая, внимательно разглядывал их.

— Это из церкви! — объявил он. — Поп жалился, что шибко ценная икона уведена, под названием «Борис и Глеб»… Вот она и есть! Двое парнишонок при горностаевых шапках… Директорских икон здесь, конечно, нет и быть не может! — Он обратился к следователю. — Вот, значит, так получается, Игорь Владимирович. Церковны иконы они уже погрузили на пароход, а матрос нарочно отстал, чтобы притащить и директорские. По одному чемодану оно сподручнее да незаметнее таскать… Позволите сделать задержание гражданина Григорьева? Есть, товарищ капитан! Гражданин Григорьев, вы задержаны, прошу следовать за мной!

В кабинете участкового шел обыкновенный допрос. Анискин и Качушин сидели рядом за столом, а матрос и Верка Косая, одетая нищенски, сидели в разных углах комнаты на тяжелых табуретах.

— Гражданин Григорьев, повторите последние слова, — сердито сказал участковый. — Так частите, что писать не успеваю… Я вам не пишуща машинка… Вот с этих слов повторите: «…Гражданка Косая обещала хорошие деньги, предложила мне провезти на пароходе…».

Матрос сосредоточился.

— …Предложила мне провезти на пароходе чемодан с неизвестным грузом, упредив, что чемодан открывать нельзя, да он и сам не открывается. Я, конечно, сначала не зажелал, а потом… Потом она мне пятьдесят рублей, то есть пять червонцев, дает… Тут я и… взял.

— Это было?..

— Было это первый раз в мае месяце, числа двадцать пятого, но я в тот первый раз от парохода не отставал, как чемодан был в наличности один…

— «…В наличности один». Записал! Ставлю следующий вопрос: кому должны были передать воровской товар в Ромске? Отвечайте!

— Отвечаю, отвечаю помедленне… Прибываю я пароходом в Ромск, беру чемодан, выхожу из пристанского сквера. Ко мне подходит человек в черных очках, при бороде. Спрашивает: «Вы от Боттичелли?» Отвечаю: «Боттичелли любит Каф-ку». Он берет чемодан, а мне на руку — червонец. Потом говорит: «Вам еще и премия полагается!» И… ну, дает мне бутылку водки. Пейте, говорит, не отходя от кассы, чтобы прошло ваше идиотское волнение. Вы, говорит, весь бледный и трясетесь, как… Счас! Как протоплазма…

— Про-топ-лаз-ма… — записывая, повторил Анискин и уважительно покачал головой. — Ты, Григорьев, с шибкой интеллигенцией воровски дела завел… Протоплазма! Нет сказать: дрожишь, как осиновый лист… Все рассказал?

— Все, до волосочка.

Анискин всем телом, пытаясь скрыть неприязнь и брезгливость, повернулся к Верке Косой. Он довольно долго глядел на нее пронизывающими глазами, потом, непонятно усмехнувшись, спросил:

— Подтверждаете показания Григорьева, гражданка Косая?

Верка суетливо вскочила, молитвенно сложив руки — ладонь к ладони, затараторила, запричитала, запела, заюлила:

— Все, все подтверждаю, до последней капелюшечки подтверждаю, что правдынька вся от начала до кончика, я бы и сама во всем призналась, да прийти не успела, боялася, но хотела, хотела, это вся деревня знает, прийти к тебе, дядя Анискин, родненький, миленький, с повинной.

— Ма-а-алчать! — крикнул Анискин, и Косая даже присела, ойкнула.

— Почему молчать, почему, родненький? Когда надо, миленький, показанья давать, ты говоришь: молчать!

— А потому, что ты меня дядей Анискиным называешь. Прее-еекратить! Я тебе вот кто: участковый! Более — ни слова! Не гражданин, не товарищ, а участковый… Поняла?

— Ой, поняла, родненький, не буду больше дядей Анискиным обзываться… Ой, миленький, участковенький, все-все подтверждаю.

— Сядь, запишу, помолчи, не трясись для виду… «Все подтверждаю. Точка». У кого брала чемодан для передачи гражданину Григорьеву?

Верка опять вскочила, приняла прежнюю позу:

— Ой, да я слыхом не слыхала, ой, да я и глазом не видала, ой, да я нюхом не нюхала, кто мне чемодан давал! — Сунув руку за пазуху, она выхватила бумажку. — Ой, родненький, ой, участковенький, вот по этой бумажечке, миленький, я все и производила.

Анискин принял половинный лист машинописного текста, положив посередине меж собой и следователем, взглядом уткнулся в написанное. Знакомым шрифтом было напечатано:

— «Чемодан найдете под шестой елью, рядом с большой муравьиной кучей. Взять ровно в 23-00. Боттичелли». Вот такая история, Игорь Владимирович, получается! — И к Верке Косой: — В первый раз с этим Боттичелли вы где встретились?

— Ой, миленький, участковенький, да я его так ни разу и не встренула! Все через записку, родненький, ладненький, добренький…

— Так… А шестнадцатого июля в ноль-ноль часов с кем возле хлева во дворе гражданина Неганова вела шепотом беседу?

Верка замахала руками, точно ветряная мельница:

— Ой, да это выдумки, родненький, ни с кем я беседу не поимела, участковенький, и кто это только придумал честных людей порочить…

Участковый встал, официально подтянулся.

— Вы пока свободны, гражданка Косая…

— Правильно, Федор Иванович, пусть гражданка подумает на досуге о забытой встрече с неизвестным на дворе Неганова.

Как только Косая, шаркая подошвами, по-монашески сутулясь и чахоточно покашливая, с благолепным лицом и опущенными постно глазами вышла из комнаты, Анискин облегченно вздохнул и освобожденно произнес:

— Через пять минут потерпевший придет, директор Яков Власович…

Качушин перебрал несколько бумаг, что-то записал в большой и блестящий блокнот, переменил свободную позу на рабочую. Он был молод, красив, интеллигентен, одним словом, принадлежал к новой, современной формации работников МВД.

— Гражданин Григорьев Иван Макарович, — начал он спокойно, вежливо и в меру строго. — Возьмете чемодан, набитый для веса тяжестями, сойдете с «Пролетария» на ромской пристани, будете дожидаться встречи со связным… Вести предлагаю себя обычно, как раньше при встрече со связным, молчать и не привлекать внимания окружающих, когда связного будут задерживать работники Ромского уголовного розыска…

— Как же я на «Пролетарий»-то попаду? — мрачно, но веселее прежнего спросил матрос.

— Об этом не заботьтесь… Все ли поняли, гражданин Григорьев?

— Понял! Сделаю, как велите…

— Превосходно! Однако учтите, что вы… Вас тоже задержат.

Матрос поник, посерел.

— Ждите дальнейших распоряжений на улице, возле дома. Посидите на скамейке…

Матрос не успел дойти до дверей, как в них постучали. Получив разрешение, вошел директор школы Яков Власович — несчастный, согбенный, даже, ей-ей, постаревший, так как забыл побриться.

— Садитесь, Яков Власович, садитесь, мил человек! — подставляя удобный стул, заторопился Анискин. — Сядьте, сядьте, найдем ваши иконочки!

Качушин, встав и подойдя к директору, крепко и дружески пожал ему руку.

— Здравствуйте, Яков Власович!

— Рад приветствовать вас, Игорь Владимирович! Варвару-великомученицу тоже украли…

Капитан райотдела подошел к выложенным и взгроможденным на подоконник иконам, взглядом попросил Якова Власовича приблизиться. Тот быстро вскочил, подбежал, но еще на бегу Анискин его оберег от разочарования.

— Это еще пока не ваши иконы, Яков Власович, — ласково сказал он. — Это пока поповские, а ваши мы со дня на день найдем…

Качушин сказал:

— Нуждаемся в вашей компетентном консультации, Яков Власович… Посмотрите на иконы и скажите, лучшие ли, самые ли ценные неизвестный преступник отобрал для отправки в Ромск? Правда ли, что неизвестный — большой ценитель древнерусского искусства? Наденьте перчатки…

Глаза директора школы мгновенно прояснились, лицо помолодело; он такими бережными и волнующимися руками начал перебирать иконы, какими убеленный сединами профессор-филателист пинцетом кладет редкую марку в альбом.

— «Борис и Глеб»! — благоговейно произнес директор. — Третьяковская галерея сочтет за праздник акт получения такой иконы. — Охо-хо! Спаситель в терновом венце… Божья матерь, примерно семнадцатого века! Что? Девять икон из четырнадцати украденных? Две подброшены, три… Да, да! Отсутствуют иконы сомнительного достоинства… Преступник непременно и категорически знаток. Мать моя, иконы проложены тонким поролоном и специальной влаго— и воздухозащитной пленкой! Он — коллекционер, и коллекционер громадного размаха! Игорь Владимирович, пишите уверенно: знаток.

По Оби — широкой и солнечной — мчался корабль на подводных крыльях, «Метеор». На палубе стоял матрос Григорьев. С берега на него смотрели Качушин, Анискин и Яков Власович. Скоро, то есть почти в считанные секунды, «Метеор» превратился в точку, потом — еще быстрее — исчез из поля зрения.

— Иконы и вещественные доказательства я передал с капитаном «Метеора», — сказал Качушин. — Будет произведено всестороннее исследование…

— Изотопами? — живо заинтересовался Анискин. — Или лучами, которые рентгеновски?

— Всесторонне, Федор Иванович, — ответил следователь. — Думаю, надо скорее возвращаться. Следует произвести официальный запрос на всех четверых подозреваемых — образование, истинное место рождения, связи с коллекционерами икон и нумизматами.

Яков Власович внезапно сделал догоняющее движение в сторону исчезнувшего «Метеора», забеспокоился чрезвычайно.

— Как бы у матроса иконы не украли! — воскликнул он.

— Вам-то что? — удивился Анискин. — Иконы-то — поповские!

— Как что? — всплеснул руками директор. — Может пропасть народное достояние.

Анискин примолк, глядя в пустой купол безоблачного неба, наконец пробормотал огорченно:

— Народное достояние? Эх, еще не все понимаю…

Анискин ввел Качушина в комнату, в которой когда-то жила дочь Зинаида, и все здесь напоминало о ней — портрет на стене, стеллаж с отлично подобранными книгами, большое зеркало-трюмо. Пышная кровать была расстелена, горел зеленый торшер для чтения, и Анискин сразу же показал на стеллаж.

— Ты, Игорь Владимирович, книги-то без спросу бери, — сказал он. — Ты без книги, я уж знаю, не заснешь!

Следователь благодарно улыбнулся.

— Спасибо, Федор Иванович! Но у меня — другое чтение… — Он вынул из своего крошечного чемодана книгу, положил ее на тумбочку возле кровати. — Надо по делу почитать, Федор Иванович.

Анискин взял книгу, посмотрел на обложку и прочел:

— Владимир Солоухин. «Черные доски»… Про иконы?

— Да, Федор Иванович…

Участковый поскреб в затылке, покосился на Качушина.

— Может быть, и мне почитать, что ли, как вы закончите.

— О чем речь, Федор Иванович, завтра получите книгу…

— Ну, спокойной ночи!

— Спокойной ночи, Федор Иванович!

Ночь. Своей скрытой тропой к тайнику пробирается человек, высокий, с бородой, в перчатках, черных очках, поднятых на лоб. Шагает осторожно, на ногах — чехлы, конечно, надеты, одной рукой бережно прижимает к себе две упакованные иконы, в другой руке — палка, сучковатая, толстая. Неизвестный едва-едва прикасается ею к земле. У него вид предельно счастливого человека, Открывается тайник, неизвестный сидит к нам спиной, хорошо освещенный лунным светом. Руки в перчатках — руки искуснейшего хирурга. Вот он закрывает тайник, поднимается, пятясь уходит… О, ужас! Сучковатая палка остается прислоненной к могучему дереву, отполированная до блеска временем и руками, светится золотой загогулистой линией.

— Старик, старик, — пятясь от сокровищницы, шепчет неизвестный. — Знал бы ты, дед, что продал за пятерку!

Ночь постепенно переходит в утро. Сладко спят на полу, на толстых матрацах Евгений Молочков и Юрий Буровских. Под подушкой у второго — стопка из шести икон. Оба сладко и смачно посапывают.

Быстро, как зверина, просыпается бригадир. Открыв глаза, сразу делается свежим, бодрым, готовым к немедленному действию. Не думая и не заботясь о сне соседей, гремит чем попало, скрипит половицами, бренчит дужкой ведра, из которого жадно пьет воду.

— Четыре! — отрываясь от ведра, прокричал бригадир. — Это вам не в колхозе — до десяти у меня не поспите!

Поднимаясь, еле еще продирая глаза, Юрий Буровских ворчит:

— В колхозе не в десять поднимаются — в семь… А мы что, не люди? Жаден ты, Иван Петрович, как поп…

Бригадир волчком повернулся к гитаристу, ощерился снова по-звериному.

— Поп? — зарычал он. — Поп, говоришь? Я жаден, а кто у попа и директора иконы украл? Ты — подлец, грабитель, ворюга. Я жаден, да работой, а ты… Шестью иконами глаза Анискину отводишь… — Он призывающе обратился ко всем. — Чего молчите, чертовы работнички?! Если шабашник воровать начнет — кончилась наша сытая жизнь. Нанимать не будут, по миру пойдем с протянутой рукой…

— Зачем ругаешься, — сказал Вано. — Не надо ругаться… А ты, дорогой друг Юра, если виноват, иди — признавайся…

— Жить честно надо, — сказал Кадыр. — Человек ворует — не люблю. Иди, признавайся, без тебя достроим…

— Н-да, положеньице, — сказал Евгений Молочков. — Хуже архиерейского…

Юрий Буровских стоял растерянный и робкий — так на него наседал бригадир.

Самый лучший день, пожалуй, вызрел над деревней и Обью! Просторно было так, что глаз не хватало, красиво — что сердцу тесно. Анискин и Качушин шли по улице неторопливо, находили время и поговорить и по сторонам посмотреть. У трех древних осокарей они остановились, полюбовались на деревья, реку, заречье, чаек, что с криками носились над безморщинной, но стремительно и плавно несущейся к Ледовитому океану рекой.

— Красота какая, — сказал Качушин. — Теперь даже в райцентре четырехэтажные дома загораживают небо…

— Во! О красоте и поговорить охота, — обрадовался Анискин. — О ней, красоте, все собираюсь вам слово сказать, товарищ капитан… Ну, ладно, Игорь Владимирович… Я ведь прочел «Черные доски» Солоухина, который Владимир… Деревенский мужик, хоть и словом красуется… Так что прочел я «Черные доски»…

— Понравилось?

— Наверное, понравилось, — задумчиво отозвался Анискин. — Да нет, просто понравилось, ежели я теперь пропавши иконы со смыслом ищу! Это и правда: народное достояние да неоценимое богатство…

Они пошли по улице дальше, к клубу, на котором висела афиша фильма «Калина красная».

Бежала серединой улицы, собирая за собой толпу, баба-сплетница Сузгиниха, махала руками, вопила:

— Все иконы у Валерьяновны украли, всю одежонку увели, все Сережкины деньги забрали… Ратуйте, люди, ратуйте, обратно банда завелась, а чего милиция глядит! Ой, все у Валерьяновны скрали, ничего в доме не оставили, окромя щербатой сковородки!

За Сузгинихой и толпой шла согнутая временем Валерьяновна. Подойдя к крыльцу клуба, на котором стояли Качушин, Анискин, Паздников, Молочков, она выпрямилась, сделалась той Валерьяновной, которой была когда-то: красавицей, бой-бабой, грозой деревенских мужиков.

— Это чего же получается, товарищи милиция? — спросила Валерьяновна.

— Что у меня барахлишко увели — это Сузгиниха брешет, а вот… У меня Иоанна Крестителя украли!

— Ну! — остолбенел участковый.

— Я на вас, милиция, не богу буду жаловаться, — сказала Валерьяновна.

— Я вашему министру пожалуюсь…

Зазвонил телефон, Качушин поднял трубку, обрадовался:

— Да! Капитан Качушин! Здравия желаю, товарищ подполковник. Слу-у-у-шаю! Так! Так! Понятно! Советуете повторить операцию «Чемодан»… Есть, товарищ подполковник! Есть повторить!

Качушин положил трубку, разочарованно уронил голову на руки; вид у него, как и у Анискина, был усталый: не спали всю ночь.

— Советуют повторить операцию «Чемодан», — сказал Качушин. — Никто Григорьева не встретил…

— Это я уже засек! — вздохнул Анискин. — На операцию «Чемодан» надо пять дней туда, пять дней — обратно… Декада! А Валерьяновна грозится министру пожаловаться, у нее это дело не прокиснет… Шутка дело — министр! На меня кроме как в область еще не жаловались… Во! Председатель колхоза, сам Иван Иванович пожаловали. Здоров, Иван Иванович!

— Здравствуйте, Федор Иванович! Игорю Владимировичу — наш пламенный! Зачем звал, Федор Иванович? У меня ремонт уборочной техники…

Анискин хлебосольным жестом указал на самый новый, удобный и мягкий стул, стоящий почти рядом со столом.

— Милости просим, Иван Иванович! — Он посмотрел на часы. — Слух такой прошел, что твои шабашники к нам с Игорем Владимировичем преступника-ворюгу с минуту на минуту привести хотят… А нам без тебя, Иван Иванович, в это дело трудно встревать… Ты — председатель!

Помолчали. Качушин перелистывал отлично изданную книгу «Русские иконы», разглядывал лики святых. Участковый медленно перелистывал свой неизменный блокнот.

— Иван Иванович, а, Иван Иванович! — сосредоточенно окликнул он задумавшегося председателя. — Ты сколько денег колхознику, в среднем сказать, на трудодень кладешь?

— Около пяти рублей, — машинально ответил Иван Иванович. — Год на год не приходится…

— А этому, так его, шабашнику, как я говорю, вольному стрелку?

Председатель сразу утратил задумчивость.

— Вот оно и есть! — после длинной паузы сказал Анискин. — На кажном колхозном собрании с трибуны от тебя только и слышать: «Соцсоревнование, соцсоревнование, соцсоревнование!», а вольному стрелку больше колхозника платишь… Чего помалкиваешь?

— Думаю.

— Во! Во! Думай!.. А хочешь, я тебе сейчас, не отходя от кассы, бригаду определю из колхозников, да такую, что они тебе не одну, а две силосны башни построят… Начнем с бригадира — им делаем Валентина Проталина, который что с топором, что с новой техникой — как повар с картошкой…

— Проталина нельзя! — вздохнул председатель. — Кто будет тракторным парком распоряжаться?

— Герка Мурзин.

— Ну, ты скажешь, Федор Иванович! Он же молодой, неопытный, молоко на губах не обсохло…

Анискин по-бабьи всплеснул руками.

— Молодой! Ему сколько лет?

— Двадцать пять.

— А тебе, который целым колхозом управляет?.. Во! Молчишь, так как тебе — тридцать первый пошел, а ведь колхоз-то миллионный, даже на новые деньги… Затираешь молодежь, а?

— Видишь ли, дядя Анискин, — начал председатель, но замолк, так как в сенях загрохотали многочисленные тяжелые сапоги, дверь мощно распахнулась, в проеме показался бригадир, держащий за шиворот упирающегося Юрия Буровских. Следом за ними в кабинет вошли остальные шабашники.

— Берите грабаря, начальнички! — прохрипел бригадир. — Накололи мы его, сявку и голошлепа! Побармите с ним. Среди нас — народ честный, работящий, старательный.

Анискин прищурился.

— Звучно выражаешься, Иван Петрович, — сказал он грозно. — «Сявку», «накололи», «побарми»… Все еще тюрьму забыть не можешь? А? Чего молчишь?

Бригадир отпустил воротник Буровских, наступая на участкового, свирепо замахал ручищами.

— Я с тобой не разговариваю, Анискин! — заорал он во всю мощь необъятных легких. — Я к следователю обращаюсь!

Следователь поднялся, неторопливо проговорил:

— Ваше устное заявление принято, гражданин…

— Кутузов!

— …Гражданин Кутузов. Прошу свидетелей сесть.

В кабинете участкового стояла напряженная и многозначительная тишина.

— Следствие само решит, кто совершил преступление, товарищ Кутузов! — сказал капитан Качушин. — Если эта сторона дела вам понятна, то могу перейти к следующей…

— Переходите, переходите!

— Перехожу… То, что вы устроили с товарищем Буровских, называется самосудом! Почему у него синяк под глазом?

Юрий Буровских мгновенно закрыл глаз ладонью, согнулся, чтобы на него не смотрели.

— Синяк — чужой! — прохрипел бригадир. — Мы самосуды не устраивали! Мы — работаем.

Из угла, где сидел Анискин, донеслось робкое призывное покашливание. Качушин повернулся на звук.

— Вы хотите что-то сказать, Федор Иванович?

— Хочу! Который Кутузов, не врет: синяк — чужой! Это товарищ Буровских… Одним словом, завклубом тоже при синяке ходит, но тот… Пластырем залепил и сообщает, что поцарапался лопнувшей струной…

Опять наступило молчание.

— А ведь ты дурак, Петрович! — раздался в тишине голос Евгения Молочкова. — Я же говорил: не наше это дело…

— Все свободны! — сказал Качушин. — Кроме Буровских и Молочкова…

После ухода «шабашников» Качушин действовал быстро — достал два форменных бланка, жестом подозвав Буровских и Молочкова, попросил:

— Дайте подписку о невыезде… Буровских, прошу вас не капризничать! А вы, Молочков? Тоже медлите?.. Спасибо! До свидания!

Когда Молочков и Буровских, подписав бумаги, ушли, следователь и Анискин сели рядом, положив подбородки на руки, задумались.

— Три раза по десять тысяч шагов — двадцать один километр да четыре тысячи шагов — два километра восемьсот метров.

— Двадцать четыре километра почти, — отозвался Петька. — Мы с тобой скоро, Витька, покроем расстояние до областного центра…

Прилегли на траву, закрыли глаза, недовольные собой, раздосадованные, сердитые.

— Неужели не поможем Дяде Анискину! — жалобно сказал Витька.

Петька резко поднялся, нахмурился.

— О-о-тставить пораженческие разговорчики! Найдем! Ну, ставь стрелки опять на нули… Возвращаемся в тайгу!

— Петька! Петя…

— Не возражать! Вперед!

Качушин и Яков Власович вошли в жалкую и гулкую комнату со следами икон на стенах и сочувственно переглянулись.

— Вы хорошо помните Георгия Победоносца? — спросил Качушин. — Не та ли это икона — она сейчас на экспертизе, поторопились отослать, — на которой художник скрыл портрет Емельяна Пугачева?

— Точно! — встрепенулся директор. — Именно Емельяна Пугачева. А вы кем информированы? Анискиным?

— Нет! Знакомясь с делом, я просмотрел несколько специальных книг… Об этой иконе упоминается как об утраченной. Она когда-то принадлежала одной из владимирских церквей…

Яков Власович схватился за голову:

— Владимирских! Я так и думал, я так и думал… Стоп! О ней знает московский коллекционер Сикорский. Он мне писал об утраченном Победоносце, но я… Я — провинциал! Я в себя не верю! Мне и в голову не пришло, что это именно тот Победоносец, который висит рядом, в церкви!

Качушин помолчал, цепко прищурился, напрягся.

— Хорошо, что вы упомянули о московском коллекционере. Меня интересуют ваши связи с московскими собирателями… Сколько их? Кто?

— Связан с тремя. Академик Борисов, художник Тупицын и генерал-полковник в отставке Смирнов… Отличные люди! Встречался только с генералом — у него много свободного времени, с остальными нахожусь в переписке…

Качушин встал, взволнованный, дрожащей рукой вынул из кармана вчетверо сложенный листок.

— Не пишет ли один из ваших корреспондентов на портативной пишущей машинке, Яков Власович? Вот на такой…

Он протянул директору одну из записок, подписанных «Боттичелли». Директор отшатнулся:

— Именно! Художник Тупицын. — Он бросился к секретеру, выхватил пачку писем, такими же дрожащими руками, как у Качушина, выбрал несколько. — Извольте, извольте!

— Какой гость! Боже мой, какой гость!

Обойдя Неганова, участковый сел на лавку, притих, дожидаясь, когда пробочные гирлянды перестанут звенеть. Расстрига обернулся к нему, и несколько минут они внимательно смотрели друг на друга.

— Чего же будем делать, Василий? — спросил Анискин. — Ну, вот скажи ты мне, чего будем делать?

Анискин длинно вздохнул и посмотрел на Неганова такими тоскливыми, страдающими глазами, что тот поежился, бесшумно усевшись на лавку, зябко поджал ноги.

— Федя, — тихо ответил поп, — хоть на кусочки меня режь, но я не знаю, кто украл иконы…

Стеариновая свеча освещала смятую, скрученную в мучительные жгуты простыню, подушку с судорожно закушенным углом, одеяло с перекошенным пододеяльником.

— Васька, — шепотом сказал участковый, — что ты сделал с собой, Васька!

Неганов плакал. Слезы медленно катились по щекам, пропадали в бороде, которая все еще лихо торчала. Он едва уловимо вздрогнул, когда участковый подошел к нему, наклонившись, положил тяжелую руку на плечо. В таком положении они были долго: рука Анискина лежала на плече Неганова, а расстрига беззвучно плакал. Потом поднял голову.

— Вот видишь, Федька, — прерывающимся голосом сказал он. — Весь я износился. Я всю жизнь веру искал, а ты в одной вере жил, и через это ты счастливый… Ты, Федор, как святой, тебя власть должна иконой сделать. Это ведь с ума сдвинуться можно, что ты почти сорок лет милиционером служишь. Вот через это я тебе завидую, но теперь я в такую веру перешел, против которой ты слаб. Так что я, Васька Неганов, себя протопопом Аввакумом чувствую. Я, может, жизнь не зря прожил! — Силой, дерзостью веяло от расстриги. — Я теперь в радости живу! Я, может, первый из всех понял, что правда, она в… Водка — вот правда! Я латынь знаю: ин вино веритас! Истина в вине!

Теперь перед участковым стоял тот Неганов, которого Анискин привык видеть: с фанатично блестящими глазами, с волосами, казалось, подхваченными ветром.

— Так! — тихо сказал Анискин. — Эдак!

Он не мог смотреть в глаза Неганову: сумасшедший огонек горел в них. Правая рука расстриги была вознесена над головой проповедническим, осеняющим жестом.

Тоскуя, Анискин отвел глаза от Неганова.

— Ты, Василий, ни в каком деле не знаешь края! — горько сказал участковый. — Когда ты в молодости в курганах татарское золото искал, так ты только мозоли на руках набивал, а теперь ты поперек дороги у людей, которых спаиваешь, встал. Это преступленье!