киноповесть

Ясное и теплое выдалось лето, дни стояли пригожие. Обь голубела на солнце, большая и широкая. Участковый инспектор Федор Иванович Анискин, обмахивая потное лицо огромным носовым платком, сидел-посиживал в своем рабочем кабинете — спокойный, немного сонный, в распахнутом кителе. Вид у него был такой, точно в деревне никаких происшествий не только не произошло, но и не предвиделось.

— Откуда мухи берутся — вот что интересно? — лениво спросил он сам себя. — Жрать в кабинете нечего, какого же лешего их развелось тьма-тьмущая… А?!

Анискин закрыл глаза и, наверное, задремал бы, если бы за окном вдруг не послышался истошный и торжествующий женский крик:

— Народ, ратуйте, народ, слушай, что кричать буду… Ой, лишеньки, церковь-то обворовали! Церковь, кричу, обворовали! Народ, ой, лишеньки!

Узнав голос, Анискин поморщился, неохотно встал, подошел к окну и — сразу насторожился, так как серединой длинной деревенской улицы бежала не только простоволосая баба-сплетница Сузгиниха, но и шел по деревянному тротуару молодой и роскошный поп отец Владимир.

Деревня оживала: выбегали на крылечки домохозяйки, старики выходили и садились на скамейки, мальчишки и девчонки бежали на крик со всех сторон — вопили от восторга, с некоторых мальчишек текла вода, так как сию минуту вылезли из реки.

Боже, какой мужчина вошел в кабинет участкового инспектора! Шелковая ряса шуршала по-женски, поскрипывали новенькие ботинки, волосы цвета вороньего крыла колыхались и в безветрии: деревенский поп отец Владимир был молод, красив так, словно только что сошел с лубочной картины. Большие и темные глаза молодого попа были веселы, умны, добры. Он низко, почти в пояс, поклонился Анискину.

— Мир дому сему! — сказал отец Владимир. — Прошу нижайше простить за непредвиденный визит, но обстоятельства сложились столь чрезвычайно, что, видит бог, был вынужден потревожить вас, Федор Иванович, нежданно-негаданно…

Анискин жестом указал на табуретку, дождавшись, пока отец Владимир усядется, тоже сел:

— Я вас слушаю, гражданин поп… Излагайте!

Отец Владимир глядел на него ласково, доброжелательно, спокойно, точно не имел никакого отношения к обворованной церкви.

— Уважаемый и высокочтимый Федор Иванович! — голосом оперного артиста сказал он. — Как известно и дитю малому, церковь у нас отделена от государства… Однако мню: вам будет небезынтересно узнать, что храм божий истинно ограблен, загажен и приведен в запустение…

Анискин внушительно прокашлялся.

— Самые ценные иконы украли! — вдруг обычным голосом сказал поп. — Большой знаток действовал: ни единой пустяшной иконы не взял…

Анискин задумался. Глядел через окно на раскаленную реку, на куст черемухи в палисаднике; в густой листве заливался самозабвенно молодой, видимо, дрозд.

— Вот такое решение я выношу, гражданин поп! — официально произнес Анискин. — Вы себе, как у вас говорится, грядите в свою церковь, а я… Я, гражданин поп, отдельно погряду… Вопросы имеются?

Отец Владимир, встав, опять отвесил смиренный поясной поклон.

— Чувствительно и премного благодарен! Тщу себя надеждой на милосердную помощь…

Директор средней школы Яков Власович сидел в своем маленьком, но отлично ухоженном саду; росли разные фруктовые деревья, краснела на грядках клубника, вился по длинным палкам дикий виноград.

— Якову Власовичу — привет и здравствуйте! — Анискин сел рядом с директором. — Журналы читаете — это хорошо!

Директор школы посмотрел на участкового вопросительно:

— Слушайте, Федор Иванович, а почему вы такой озабоченный? Маргарита!

— крикнул он. — Холодного квасу для Федора Ивановича.

Участковый тяжело вздохнул.

— Квас — это здорово, Яков Власович! — сказал он. — Квас — это вещь, а вот что церковь обворовали — это, Яков Власович, мне такое дело, что голова кругом идет…

Директор школы отшатнулся.

— Обворовали церковь? Что взяли?

— Поп говорит, что все лучшие иконы увели…

Яков Власович буквально окаменел, затем горестно всплеснул руками.

— Лучшие иконы украли! — вскричал он. — Да ведь этим иконам цены нет!.. Маргарита! И мне принеси квасу…

Анискин и директор школы поднялись на крыльцо большого и красивого дома Якова Власовича, миновав сени и прихожую, потом еще одну небольшую комнату, оказались наконец в самой большой комнате дома, которая походила на небольшой музейный зал. Где только можно — на стенках и в простенках между окнами, на специальных подставках, на деревянных стендах — висели, стояли, лежали иконы. Маленькие и большие, яркие и совсем темные, в богатом окладе и без него. И даже с потолка, подвешенные на веревочках, спускались иконы.

— Вот такая история! — поразился Анискин. — Это ведь уму непостижимо — сколько вы их, икон, напластали, Яков Власович!

Директор школы снова поднял руку, улыбка дарителя осветила его обычно суховатое, по-учительски аскетическое лицо.

— Русские иконы! Какой музей мира не мечтает о русских иконах! — Он широким шагом прошелся по комнате. — Федор Иванович, перед вами сокровища, которым нет цены… Суздаль и Вологда, Владимир и Архангельск, Рязань и Псков, Новгород и Кижи — вот откуда ведут свою родословную эти иконы. Школа Рублева и Дионисия — вот кем гениально помечены многие из тех икон, на которые вы сейчас глядите удивленно и — простите! — не туда, куда надо… Ну, что вы нашли в этой иконе Богоматери? Пышный золотой оклад? Бойкие краски? Непотускневший лак? Нет, икона неплохая, но… Глядите: перед вами святой Георгий Победоносец! Я не знаю, как он попал в свободную и довольно-таки богохульную Сибирь? Привез ли его, притороченным к седлу, казак из дружины Ермака, бережно ли хранил на скрипучей телеге мужик, пустивший петуха барину и удравший в Сибирь, привез ли его декабрист, влюбленный в свой народ беспредельно? Кто знает, откуда и как попала в маленькую сибирскую деревеньку? Нет, нет! Не вез с собой на край земли, то бишь в Сибирь, русский мужик плохую икону! За Уральским хребтом в тысячу раз больше икон, но там на сотню — одна настоящая, а у нас из сотни — десяток… Отбор! Благодатный отбор… Подойдите к святому Георгию Победоносцу, вглядитесь… Уберите нимб, мысленно расширьте бороду, бросьте на лоб прядь волос… Не Емелька ли Пугач глядит на вас сквозь темный налет столетий? А живопись! Какая живопись! Тициан, понимаете ли, сходил с ума, когда искал вот это сочетание бордового с черным, а не известный миру богомаз — бунтарь и, наверное, богохульник — играючи решил сверхзадачу Тициана… Глаза! Святого и воина, мудреца и ярыжки, бунтаря и нежного отца…

Анискин слушал; вынутый из кармана носовой платок так и остался в его руке неиспользованным, хотя по высокому лбу участкового катились крупные капли пота…

Участковый Анискин неторопливо ехал на открытом «газике» председателя колхоза Ивана Ивановича, который, задумчиво глядя на дорогу, сидел рядом с ним. Справа голубела бескрайняя Обь, слева — поля, кедровые рощи, синие сосняки. Они и километра не отъехали от деревни, как участковый свернул на почти неприметную лесную дорогу, миновав березняк, светлый и праздничный, выехал на огромную поляну, в центре которой возвышалась недостроенная силосная башня.

— Тпру! — сказал Анискин. — Слезай — приехали!

Силосную башню строили несколько очень не похожих друг на друга людей. Четверо, видимо, приехали с Кавказа, двое вели родословную, видимо, из Средней Азии, остальные — кто откуда. Двое, например, были почти двухметрового роста, беловолосые. Один из них, средних лет, был солиден и важен, как швейцар столичной гостиницы; другой — в джинсах — живописен, как новогодняя елка: в диковинного расцвета ковбойке, волосы длинные, лицо круглое, нежное, так сказать, лирическое.

— Здорово, товарищи вольные стрелки! — выходя из машины, браво прокричал Анискин. — Вы, конечно, народ занятой, каждый свою тысячу поскорее заработать торопится, но предлагаю, как говорится, сделать перекур.

— Родной милиции пламенный привет! — обрадовался тот, что был в джинсах.

Строители, так называемые «шабашники», хмуро и не сразу разместились на двух указанных участковым бревнах. Только Юрий Буровских приказание участкового выполнил охотно и даже повесил на грудь семиструнную гитару, которую бережно вынул из густого кустарника.

— Плохо принимаете законную власть! Хоть бы сказали, орлы залетные, чем я провинился? — Участковый ткнул себя пальцем в грудь. — Я ли вас не холю, не лелею?

Первым не выдержал молодой, серьезный кавказец.

— Неправду говоришь, товарищ! — воскликнул он. — Кто лелеет? Кого лелеет? В клуб пойдешь — тебя видишь! С девушкой сидишь на скамейке — тебя видишь! В реке купаешься — ты на берегу сидишь!

— Ты бы помолчал! — негромко, но сурово перебил его широкий и низкорослый мужчина. — Всем тоже — молчать! — Он презрительно усмехнулся.

— Пусть гражданин Анискин разговаривает…

— Во! Правильно! — ликующе вскричал участковый. — Иван Иванович!

Председатель колхоза словно очнулся — перестал пускать колечки дыма, озабоченно сдвинул брови, встал.

— Товарищи вольнонаемные строители, — заговорил он. — Федор Иванович обратился на вас с жалобой… По его фактам выходит, что позавчера вы в сельповском магазине скупили весь поступивший туда кримплен — товар, как известно, дефицитный. На этой почве в деревне возникло недовольство. Я лично считаю этот факт безобразным! Бригадой вольных стрелков закуплены все сто десять метров поступившего в магазин кримплена… По тридцать два рубля сорок копеек метр… Это — раз! А во-вторых, кримплен этот самый не покупали двое… — Он указал на «длинновязых» Юрия Буровских и Евгения Молочкова. — Это почему?.. Так! Не отвечаете… Тогда — три! Откуда в райцентре на базаре в прошлое воскресенье было выброшено из-под полы семьдесят метров кримплена, хотя в райцентре им торговля еще не производилась? Вано!

— Ну, что Вано, что Вано!

— Куда кримплен девал?

— Сестре послал, племяннице послал, маленький дочь друга послал…

Анискин спокойно покивал головой.

— Вано правду говорит, а вот… — И мгновенно повернулся к бригадиру шабашников Ивану Петровичу, в упор глянув в его хитрые, умные глаза. — А вот ты, Иван Петрович, свои двадцать метров на базар пустил…

Бригадир только снисходительно улыбнулся.

— Да я таких, как ты, когда помоложе был, — сказал он, — через очки не видел… Меня меньше, чем майоры, не допрашивали. Понял! — И поднялся спокойно. — А ну, ребята, кончай волынку, работать надо! Мы не колхозники, чтобы по часу перекуривать… Айда, айда!

Все «шабашники» немедленно встали и двинулись за ним. И только двое — Молочков и Буровских — немного повременили.

— Очень приятно было с вами побеседовать, Федор Иванович! — сказал Евгений Молочков. — Мне всегда бывает весело, когда вы приходите… До свидания!

А гитарист — лирический и томный — перебрал все семь струн и запел что-то такое, чего никто никогда не слышал — песню про «шабашников». Видимо, собственного сочинения…

В некотором отдалении от буровой вышки, год назад давшей первую нефть, шло большое строительство. Выросли аккуратные двухэтажные жилые дома, возводились производственные помещения, электрики тянули линию электропередачи. Выбравшись из машины, Анискин пошел среди этого строительного хаоса и веселой неразберихи. Направо и налево здоровался со знакомыми, кой-кому пожимал руку, иногда приветливо снимал форменную фуражку, а потом остановился.

— Здорово, здорово, Василий Опанасенко! — тепло приветствовал он знакомого рабочего. — Ну, когда будем дальше уходить, когда начнем еще нефть искать?

— Скоро, Федор Иванович, скоро. Вот только здесь приберемся, приналадимся и — дальше пойдем…

— Ты мне, Василий, сегодня-завтра своего Петьку подошли, да не одного, а с Витькой, с дружком… Они мне, Василий, вот как нужны… Лады?

— Пошлю, Федор Иванович.

До деревенской церкви Анискин добрался пешком. Освещенная солнцем, стоящая на небольшой горушке, красивой и яркой была эта церковь, сложенная вперемежку из кирпича и лиственничных бревен. Верно, строили ее в те времена, когда шла борьба между многими направлениями в церковной архитектуре, и потому вышла церковь веселой, чем-то даже не похожей на церковь. Была она обнесена прекрасной и прочной металлической оградой, за которой, кроме церкви, виделся и огромный дом отца Владимира. Дом утопал в черемухах, тополях и рябинах.

— Несказанно рад видеть вас, Федор Иванович, в своих палестинах! — пел бархатным голосом отец Владимир. — Рад столь много и сердечно, что слов не нахожу… Милости просим, милости просим, многочтимый Федор Иванович!..

— Благодарствую! — отвечал Анискин. — Еще и еще раз благодарствую! А ну, как говорится, возьмем быка за рога, гражданин служитель культа… Прошу проводить меня на место происшествия!

Они вошли в церковь. Таился тихий и уютный полумрак, сквозь цветные окна пробивался приятный свет, горели тихие лампады, отчего-то сама собой раскачивалась подвешенная в притворе кадильница.

— Вот, — тихо сказал отец Владимир. — Глаза мои не зрели бы, уши мои не верили бы… — И вдруг голос его сделался обычным. — Здесь не дурак побывал, Федор Иванович, отнюдь не дурак… Посмотрите: взяты не все иконы. Украдены самые лучшие и дорогие!

Действительно, на стенках и на тех местах, где положено в церкви находиться иконам, как бы зияли провалы.

— Специалист действовал! — зло сказал поп. — Ох, попадись мне в руки эта сволочь… — И спохватился, запел в прежней манере: — Прошу нижайше простить за слова богопротивные и невоздержанные, прошу нижайше…

На цыпочках, бесшумно, принюхиваясь, приглядываясь, прислушиваясь, пошел бродить по церкви участковый Анискин. То вдруг остановится, замрет, то осторожными «хирургическими» пальцами притронется к стенке, где зияет темный след от снятой иконы, то нагнется, почти став на колени, рассматривает цементный пол.

— Так! Вот так! — бормотал Анискин. — Вот такая, говорю, история получается! Сколько икон взято?

— Двадцать три!

Анискин от неожиданности всплеснул руками:

— Двадцать три! Да это же человеку за один раз не утянуть!

Отец Владимир горячо подтвердил:

— Не токмо одному человеку, уважаемый Федор Иванович, но и трем весьма трудно снести.

— Гражданин служитель культа, прошу приблизиться!

Когда отец Владимир подошел, участковый вместе с ним спустился с крыльца, отшагав от церкви метров на двадцать, почти до самой металлической ограды, повернулся к церкви лицом. Долго и внимательно, задумчиво и грустно, мудро и чуточку сердито глядел он на яркое праздничное строение, затем сказал:

— Вот ведь как получается дело-то. Сорок годов тому назад я с этой церкви колокола сбивал, я эту церковь был готов по бревнышкам и кирпичикам разнесть, а теперь вроде мне ее придется по иконке собирать… Вот через это несуразное дело я ночью глаз не сомкнул, все думал, как это так получается, что я, Федька Анискин, под малиновый звон иконки искать буду?..

Пошумливали от легкого ветра тополя и черемухи, ярилось солнце, пестрые тени скользили по лицу Анискина. Еще две секунды он постоял в грустной неподвижности, затем пошел к воротам металлической ограды.

— На ночь запирается? — строго спросил он.

— Запирается, — ответил отец Владимир и, нагнувшись, вынул из густых лопухов преогромный амбарный замок. — Запор весьма надежный и в целостности злоумышленником оставленный…

Участковый прошелся вдоль высоченного металлического забора, увенчанного остроконечными пиками с зазубринками на концах, и, почесывая под фуражкой затылок, вдруг замер — там, где забор был близок к соседнему дому. Участковый непонятно улыбнулся, выхватив из кармана большую лупу, принялся разглядывать через нее металл ограды.

— Это как называется? — сурово спросил он у попа, показывая на один из прутьев. — У вас, гражданин служитель культа, глаза молодые — разглядите без лупы… Вот и спрашиваю: как это называется?

— Сие царапины, — ответил поп.

— А чем такие царапины могут быть произведены? Сего не знаете? А вот я знаю… Подковками от сапог — вот чем они произведены… Ясно?

— Ясно! — мальчишеским голосом ответил удивленный поп. — Как дважды два ясно, Федор Иванович!

Анискин медленно повернулся к нему, властно распорядился:

— Пошли протокола писать! — И вдруг переменил тон. — У меня к вам просьба имеется, гражданин поп.

— Какая, Федор Иванович?

— А вот такая, — мягко и просто ответил Анискин. — Вы меня это… Вы меня Федором Ивановичем не называйте… Участковый инспектор — вот мое прозвание, гражданин служитель культа.

Они вошли в поповский дом.

О, это был такой дом, что участковый сразу сделался официально-натянутым до невозможности. В огромной прихожей его сапоги уже утонули в прекрасном ворсистом ковре, а потом, когда они двинулись дальше, и вовсе начались чудеса. Четыре громадных и по-европейски обставленных комнаты миновали они, пока не достигли тоже просторного и изысканного домашнего кабинета отца Владимира. Это был такой кабинет, что по Анискину было заметно — в таких он еще ни разу в жизни не бывал.

— Присаживайтесь, участковый инспектор, присаживайтесь, будьте как дома! — радостно и оживленно пропел хозяин и торопливо добавил: — Простите великодушно, я вас покину на минуточку.

Шурша рясой, поп выбежал из кабинета, а участковый внимательно огляделся — да, это была такая обстановка, какой, наверное, нет и в домах выдающихся жителей областного центра!

— А вот и я! — раздался бархатный, по-прежнему радостный голос. — Прошу великодушно простить за отсутствие, но жарко, весьма жарко…

Без рясы отец Владимир казался совершенно незнакомым человеком — он был в узких черных брюках, в белой силоновой рубашке, распахнутой на сильной груди, брюки стягивал широкий офицерский ремень; очень шли к белой рубашке волнистые волосы, матовый цвет лица, прекрасные черные глаза.

— Я весь к вашим услугам, — сказал поп, садясь в кресло. — Вам будет удобнее, если вы сядете за стол…

Анискин немного подумал.

— Сажусь! — сказал он. — Прошу рассказать все и по порядку. Ничего не скрывать! Не утаивать! Не пропускать!

— Боже, — воскликнул отец Владимир, — да мне нечего рассказывать… Прибегает пономарь и вопит, как зарезанный: «Батюшка, нас обворовали!» Пошел за ним — действительно, обворовали… Вот и все, Федор Ива… Прошу простить! Вот и все, участковый инспектор…

— Ну, это мы еще посмотрим, все или не все! — сухо сказал Анискин. — Буду задавать вопросы, но прежде чем начну, прошу пригласить пономаря…

— Пономаря? — переспросил отец Владимир и замялся, смутился так, что по-молодому покраснел. — Пономаря? Видите ли, пономарь… — И невольно перешел на свой поповский напев. — Весьма прискорбно и горестно сообщить вам, что плоть и дух пономаря…

Анискин остановил его предупреждающим движением руки.

— Знаю, — сказал он, — пономарь второй день… Ох, не уехал бы он у меня в райцентр на цельные пятнадцать суток!.. Продолжаем писать протокола… Отвечайте на первый вопрос: кто за последнее время стал посещать церковь из новичков? Вы всех прихожан знаете, так вот и отвечайте, кто новенький появился…

— Тэ-тэ-тэ! — обрадовался отец Владимир. — Понимаю ваш вопрос… За последние несколько месяцев церковь стали посещать следующие новички… Буровских Юрий сын Алексеев…

Кабинет исчез, появилось церковное крыльцо, на которое поднимался «шабашник» Юрий Буровских — ковбойка распахнута, джинсы; гитару держит под мышкой…

— …Сидоров Георгий сын Иванов…

В церкви с рассеянным видом стоял рабочий-геолог. К нему подошла согбенная старушка, зло и резко сдернула с головы кепку, прошипела: «Срамец!..»

— …Косая Вера дочь Иванова…

С елейным лицом и подобранными тонкими губами отвешивала поясные поклоны женщина средних лет, одетая почти по-монашески…

Потный и сердитый от необходимости писать протокол, Анискин зло поставил последнюю точку, разулыбавшись солнечно, поднялся, массируя поясницу, торжествующе произнес:

— Кончил писать протокола! Точка! Прошу прочитать и написать: «Прочитано и с моих слов записано верно!» И — подпись…

Отец Владимир поднялся с кресла, просительно сложив руки на груди, смотрел на участкового такими глазами, что Анискин удивленно задрал на лоб подвижную левую бровь.

— Участковый инспектор, Федор Иванович, — почти жалобно сказал поп. — Только, ради бога, не отказывайте, не обидьте ваших поклонников и доброжелателей… Извольте, если хоть не откушать, так чайку попить… Мы с женой будем искренне счастливы, если… Ради бога, не отказывайте, Федор Иванович!

На лице участкового появилось выражение, которое мы уже видели в те минуты, когда он вспоминал, как сорок лет назад сбивал колокола.

— Не откажите, Федор Иванович, вашим истинным доброжелателям…

— Спасибо! — медленно ответил участковый и улыбнулся. — А сколько вам лет, гражданин поп?

— Двадцать пять, — неожиданно грустно и тоскливо ответил отец Владимир. — На Первомай двадцать пять исполнилось… Идите за мной, Федор Иванович…

В гостиной-столовой, обставленной еще более изысканно, чем кабинет и другие комнаты, участковый Анискин в трех шагах от порога застыл каменным изваянием, так как увидел он такое, чего видеть не ожидал… На поролоновом диване, среди ярких подушек, возле огромного транзистора иностранной марки, из которого лилась джазовая музыка, полусидела, полулежала молодая девушка необычной красоты и современности. Милую голову ее обрамляли пышные белокурые волосы, мягко синели глаза, короткое домашнее платье открывало полукружья грудей и длинные ноги в туфлях, вышитых бисером.

Она вскочила с дивана, бросившись к участковому, остановилась перед ним, тонкая, стройная, колеблющаяся.

— Здравствуйте, Федор Иванович! — ласково и радостно проговорила она и протянула Анискину узкую изящную ладошку. — Если бы вы знали, как я рада… Проходите, проходите, милый Федор Иванович!

Анискин машинально пожал руку, вежливо поклонился, потом, обернувшись к отцу Владимиру, вопросительно посмотрел на него.

— Моя жена Лариса Дмитриевна! — с улыбкой произнес поп и неожиданно весело, заливисто, по-мальчишески захохотал. — Лариска, а ведь Федор Иванович тебя не узнал…

— Ой! — воскликнула попадья и тоже принялась заливисто хохотать. — Ой, я и забыла, что меня узнать нельзя…

Легкая, как коза, ома стремглав выскочила из гостиной, буквально через три секунды вернулась, и Анискин опять задрал на лоб бровь — перед мим стояла знакомая попадья. Это была уже не девушка и даже не молодая женщина, так как на ней было серое платье, голову плотно обхватывал серый же головной платок, на ногах темнели грубые ботинки.

— Во! — проговорил Анискин. — Узнаю… форменная попадья.

Анискин и отец Владимир уже сидели возле низкого столика, когда двери в гостиную широко открылись и молодая прекрасная попадья вкатила маленький столик на колесиках. Он неслышно двигался по мягкому ковру, и прямо под нос участкового подплывали щедрые яства — бутылки с коньяком, водкой и вином, розовые ломти обской осетрины, жаркая желтизна лимонов, колбасные монеты разной величины и цвета, селедка с колечками лука в пасти, паштеты, салаты.

— Не погнушайтесь приглашением! — пропел по-оперному отец Владимир. — Понимаю, Федор Иванович, всем сердцем понимаю, а умом тем паче, сколь много неудобства заключается в винопийстве с попом для представителя советской власти, но… Я с вами совершенно откровенен, Федор Иванович, откровенен потому, что вы именно тот человек, который не продаст меня людям в церкви власть предержащим… А нам с Ларисой скучно! Кроме стариков и старух богомолок, в этом доме никто не бывает. Грустно-грустно, Федор Иванович, как хотите, так и принимайте мои слова…

— Я этих старух богомолок видеть не могу! — гневно воскликнула попадья. — Вы можете себе это представить, Федор Иванович? Брр!

Отец Владимир мягко улыбнулся.

— Жена, как и полагается женщине, слишком резка в оценках, — сказал он. — Но ее гнев и почву реальную имеет. Здешние старухи богомолки с присущими сибирскому характеру прямолинейностью и решительностью правовернее самого господа бога.

— Да, да! — вскричала попадья. — Они все против нас… Вы ведь знаете, Федор Иванович, что Володя работал в Ромске. Ах, какая это была жизнь! — Она сладостно зажмурилась. — Ах, какая это была жизнь! После службы Володя приходил домой, мы переодевались и шли, куда хотели. Понимаете, Федор Иванович, в большом городе нас никто не знал! Мы ходили в театр, в кино, даже на бега. Я так счастливо играла! Я однажды выиграла сто рублей, вы представляете, Федор Иванович! Но Володю перевели из Ромска. Отец благочинный застал его вместе со мной в ресторане…

— Было такое дело! — добродушно согласился отец Владимир.

Попадья гневно взмахнула сжатыми кулачками:

— Представляете, он топал на Володю ногами! А я вот до сих пор спрашиваю: почему сам благочинный оказался в ресторане?

Попадья вскочила, пробежала на стройных ножках по ковру, всплеснула руками. Отец Владимир мягко и любяще посмотрел на нее.

— Успокойся, Лариса, — тихо сказал он. — Бытие наше есть печально и бессмысленно, однако выхода не вижу… Не вижу выхода…

Отец Владимир немного помолчал, затем встрепенулся.

— Ради бога, простите нас, Федор Иванович, ради бога, простите! Совсем мы вас заморочили…

Попадья враз повеселела.

— Давайте обедать! — воскликнула она.

Анискин сидел неподвижно, с непонятной улыбкой на лице, но спокойный, мягкий, почти сочувствующий. Сам себе согласно кивнув, он неторопливо посмотрел на часы, поднялся.

— Спасибо, Лариса Дмитриевна! — мягко поблагодарил он. — Спасибо и вам, Владимир Сергеевич, но… Дела, дела, дела! — Анискин провел ребром ладони по горлу. — Вот по сию пору — дела! Да и кормленный я, хорошо кормленный… Так что еще раз сердечное спасибо! И — до свидания!

Уже сделав полшага к выходу, участковый бросил невольный взгляд на царские яства и незаметно для попа и попадьи проглотил слюну.

Солнце спускалось к розовеющей излучине Оби, все кругом тоже порозовело, расширилось; длинные и прозрачные лучи пронизывали деревню тонкими веселыми всполохами, купались на дороге в тяжелой, как свинец, пыли. Уже возвращались с пастбища сытые коровы, благодушно пощелкивал бич, и было все-таки так тихо, светло и мягко, как бывает только вечером на берегу Оби.

Участковый Анискин медленно поднимался на крыльцо малюсенького, дряхлого, покосившегося дома. На завалинке росла дикая трава, крыша провалилась, на крыльце не хватало двух ступенек. Войдя в сени, он остановился, прислушался. Доносился из-за тонких, перекошенных, щелястых дверей пьяный гомон, крик и пение. Анискин постучал, не дождавшись ответа, открыл двери.

— Здорово бывали! — весело произнес Анискин.

За нестроганым деревянным столом, расшатанным и тоже покосившимся, сидела пьяная и буйная компания — двое мужчин, две женщины и хозяин дома, фигура колоритная и необычная. Бородатый, широкий, толстощекий — вот что представлял собой хозяин старого дома, поп-расстрига Васька Неганов. Он был, естественно, пьянее всех, одет был в обноски не то рясы, не то поддевки, а на плечах переливались золотым шитьем остатки ризы. Увидев пришедшего, поп-расстрига во все горло заорал:

— Здорово, Федька! Садись, пей, веселись… Ежели откажешься, шагай отседова!.. У меня на тебя — зуб! Лидка, усаживай милицию!

Анискин медленно прошел по комнате, сел на деревянную лавку, что стояла возле стены, строго огляделся. Самым диковинным в комнате было вот что… Все стены дома напрочь, то есть почти без просветов, были заклеены винными и водочными этикетками, а из угла в угол комнаты, перекрещиваясь, в разных направлениях, наподобие бельевых веревок тянулись гирлянды из жестяных бутылочных пробок. Они звенели всякий раз, когда кто-нибудь делал резкое движение или просто шел по комнате.

— Федька, садись за стол! — заорал Васька Неганов. — Садись, говорят, я поп-расстрига, тебе со мной пить можно, я не опасный… Ну, кому говорят, садись! Или мы с тобой не выросли вместе? Или мы с тобой огурцы с огородов пацанами не воровали? Или ты меня в колотовкинской бане не запирал?

Анискин медленно расстегнул китель, трижды шумно вздохнул и выдохнул

— душно, жарко, прокурено, проспиртовано было в комнате.

— Лидия Аниподистовна Сопрыкина, — негромко сказал он, — утренняя дойка пропущена, мальчонка некормленый, собственная корова в стадо не пошла. Я ее возле реки встретил… Это как так?

Полная, буйноволосая и блаженно-пьяная женщина на глазах потускнела: ссутулилась, заморгала, словно собиралась плакать.

— Тебе надо домой бежать! — негромко продолжал Анискин. — Давай, Лидия, вали домой… Я тебя, конечно, как недавно овдовевшую, жалею, но… Вали домой!

В полной тишине женщина поднималась, поправляя одежду и волосы, пошла к дверям, на ходу стараясь отрезветь; она вышла из дверей почти не качаясь. А участковый повернулся к другой женщине, щелкнув кнопками, расстегнул свою неизменную планшетку, вынул несколько листков бумаги. Женщина наблюдала за этими неторопливыми, деловитыми и привычными движениями.

— Я так думаю, Ольга Пешнева, что тебя надо в третий раз на пятнадцать суток оформлять. — Он зловеще помолчал. — А в третий раз пятнадцать суток не дают… Так что тоже — вали домой, а завтра утром приходи ко мне в кабинет. — Он поглядел на часы. — К девяти ноль-ноль приходи в кабинет…

Когда Ольга Пешнева ушла и шаги ее затихли на крыльце, участковый испытующе уставился на картинно красивого парня в форме речника. У него падал на лоб лихой белокурый чуб, тельняшка обтягивала атлетические плечи, брюки были внизу непомерно широки. Голые руки речника были обвиты татуировкой — две змеи.

— От парохода отстали, гражданин, к пароходику припоздали, сердечный?

— умильно пропел Анискин и жалобно поморщился. — С горюшка пьете, что от родного пароходика отстали?

— Отстал, — мрачно ответил речник и поднялся. — А вам какое дело?

В нем было метра два роста, ноги оказались могучими, руки висели такие длинные, что страх брал.