За партой у самого окна сидел шустрый голубоглазый растрепанный мальчуган. Звали его Расмус, Расмус Перссон; было ему одиннадцать лет, и он приходился сыном полицейскому Патрику Перссону в Вестанвике. - Мой единственный сын Расмус - любимчик всех учителей, - имел обыкновение повторять его отец всем, кто хотел его слушать.
      Магистру Фрёбергу, учителю математики, наверняка никогда не доводилось слышать этих слов, иначе, пожалуй, он не стал бы обращаться так к любимчику всех учителей в этот солнечный майский день на уроке арифметики в одном из классов старинного учебного заведения в Вестанвике:
      - Маленький шалопай… да, да, именно ты, Расмус Перссон!
      Расмус вскочил и виновато посмотрел на учителя.
      - Почему ты швырнул чернильную резинку в голову Стига? По-твоему, так принято вести себя на уроке?
      Расмус мог бы ответить, что раз Стиг треснул его самого линейкой на уроке, то и отомстить надо тоже на уроке, тут уж ничего не поделаешь! Но он промолчал. Стиг достаточно разумно улучил момент, когда магистр повернулся лицом к черной доске, а теперь сидел за своей партой, необыкновенно послушный и прилежный с виду…
      - Ну, - продолжал магистр Фрёберг, - нельзя ли получить хотя бы краткое объяснение, почему ты бомбишь Стига чернильными резинками? Есть же, вероятно, какое-нибудьобъяснение?
      - У меня под рукой ничего другого не было, - пробормотал Расмус. - А швырнуть ручку я побоялся.
      Магистр Фрёберг задумчиво кивнул головой.
      - В самом деле? Надеюсь, не мое жалкое изложение математических правил помешало тебе это сделать? Тебе, пожалуй, нужно разрешить кидаться ручками, если у тебя возникает такое желание?
      - Да, но ручка мне необходима на следующем уроке - у нас чистописание, - пробормотал Расмус.
      Магистр Фрёберг был его любимым учителем, но когда магистр впадал в иронический тон, он бывал довольно обременительным; как знать, отвечать ли ему в том же духе или молча выслушивать его тирады?
      Магистр снова кивнул:
      - Ах, вот оно что! Тогда, в самом деле, тебе надо немного отдохнуть в коридоре, а не то, пожалуй, у тебя не хватит сил швыряться своими письменными принадлежностями на следующем уроке. Ну, а решать задачи ты с тем же успехом можешь и в другой раз.
      Расмус послушно направился к дверям. Из класса его выставляли не впервые. Учителя с каким-то удивительным предпочтением относились к нему, выгоняя время от времени из класса именно своего любимчика.
      Когда Расмус проходил мимо Понтуса, тот подбадривающе подмигнул ему, и Расмус тоже подмигнул ему в ответ. Понтус был его верным спутником и другом не на жизнь, а на смерть, и он явно более чем охотно последовал бы за ним в изгнание.
      Но магистр Фрёберг утверждал, что время досуга в коридоре надо использовать, чтобы поразмыслить немного о самом себе, а для этого, разумеется, необходимо пребывать в одиночестве. Расмус не совсем понимал, почему магистру хочется, чтобы дети думали о себе, разве нет ничего более интересного? Да и в самом-то деле, о Расмусе Перссоне думать особенно нечего - так считал Расмус. Но раз магистр требует, что ж, можно капельку и поразмышлять.
      В коридоре было тихо и пустынно. Только слабый-преслабый гул доносился туда из классов. Расмус расположился на подоконнике в той оконной нише, где всегда сидел, когда его выгоняли из класса, и где, вероятно, многие поколения мальчиков разных времен раскаивались в своих грехах. Расмус попытался честно поразмышлять о самом себе, но это было отчаянно неинтересно. После того как он подумал, что не силен в арифметике, и что не следует кидаться различными предметами, и что вообще-то запустить бы лучше в Стига по прозвищу Стикка-Спичка просто-напросто ручкой… когда он все это осознал, его мысли потекли по совсем другому руслу. Подумать только, а что, если этот гул из классных комнат уловить с помощью звукоусилителя, а потом поместить в какой-нибудь распределитель, где этот гул распался бы на мелкие частицы, елки-палки… Подумать только, какая куча немецких предлогов и обозначенных штрихами щечных зубов и притоков рек вываливалась бы оттуда! Собственно говоря, не так уж невозможно изобрести какой-нибудь современный аппарат для усвоения школьной премудрости. Аппарат должен представлять собой своего рода насос, который накачивал бы каждое утро умеренную дозу учености в твою черепушку. А уж остальное время дня ты был бы свободен и мог бы немного повеселиться.
      Он долго смотрел в окно на ясный день и на вольную жизнь за школьными стенами. Над городом светило солнце, был май - пора цветения сирени, когда красиво даже в Вестанвике. Куда ни пойдешь, всюду пышные кисти густо цветущей сирени, но сейчас как раз цвели и каштаны, и над всеми садами города повисли гроздья бело-розового яблоневого цвета, скрывавшего уродство маленьких домиков, утопавших в этом цвету, словно кусочки печенья в пене взбитых сливок. Даже полицейский участок, который Расмус видел из окна, по-домашнему уютно целиком зарос душистой жимолостью и, казалось, не так уж сильно нагонял страх, как можно было ожидать от полицейского участка. Будь у Расмуса с собой бинокль, он, пожалуй, увидел бы в кабинете дежурного и своего отца. Но нет, такого мощного бинокля, наверное, и не существует. И это хорошо, потому что в таком случае у папы был бы такой же, а именно сейчас Расмус считал, что ему лучше находиться подальше от отцовских глаз.
      Он посмотрел вниз на улицу. Вот бы туда сейчас! Сегодня весенняя ярмарка, и толпы людей высыпали на улицу… Какая жалость, что приходится сидеть тут зря, когда можно столько сделать, будь ты свободен! А в довершение всего послышалась музыка - возле ярмарочной площади гремел духовой оркестр. Празднично-торжественные звуки сделали солнечный свет еще более ярким, а небо - еще более радостно-голубым. Все ребята на улице тотчас кинулись бежать к площади, словно стадо телят с тормозом на хвосте.
      Ну да, в Народной школе сегодня свободный день! Душа Расмуса преисполнилась досады. Слишком поздно он понял, что следовало бы пойти учиться в Народную школу, а не дать соблазнить себя гимназией. Он внезапно почувствовал, что от всей души ненавидит эти высокопоставленные учебные заведения и всех учителей. Они - просто надсмотрщики, всячески мешающие тебе веселиться.
      Но тут он допустил явную несправедливость. И среди учительского сословия, оказывается, нашлись благородные люди. Старый кроткий ректор Вестанвикской гимназии, вероятно, тоже обратил внимание на майское солнце, светившее на редкость ярко, и на то, что в городе ярмарка. И поэтому ему вдруг пришла в голову наисчастливейшая мысль. В ту самую минуту, когда Расмус так несправедливо оценил всю учительскую корпорацию, он как раз послал во все классы вестницу с коротенькой запиской, в которой своеобразным почерком ректора были нацарапаны следующие удивительные слова: «По причине перемены погоды два последних урока отменяются».
      А принес эту весть в младшие классы не кто иной, как старшая сестра Расмуса - Патриция, по прозвищу Крапинка. Ей было шестнадцать лет, она училась в одном из старших классов гимназии, но, несмотря на это, промчалась через коридор младших с такой быстротой, что лошадиный хвостик на ее белокурой головке разлетелся во все стороны. Расмус понадеялся было, что обознался. Старшие сестры - почти последние на свете, с кем хочешь встречаться, когда тебя выгоняют из класса. Но Крапинка была самая что ни на есть настоящая, и она уже обнаружила, что фигурка в синих брюках и клетчатой рубашке, фигурка, сидевшая в оконной нише и пытавшаяся принять такой непринужденный вид, - не кто иной, как ее ненаглядный младший брат, которого она так любила и с которым так часто ссорилась.
      - Что ты здесь делаешь? - строго спросила Крапинка.
      - Гуляю на свежем воздухе и бреюсь, - ответил Расмус. - А ты?
      - Не прикидывайся дурачком! Что ты здесь делаешь? Отвечай!
      - Размышляю! - сказал Расмус. - Сижу и размышляю. Приказ магистра!
      На лице Крапинки появилось удивленное выражение.
      - Вот как? О чем же ты размышляешь, позволь спросить?
      - Не твое дело! - ответил Расмус. - По крайней мере не об Йоакиме, о котором некоторые думают утром, днем и вечером.
      Крапинка фыркнула и исчезла в классной комнате первоклашек.
      Вскоре оттуда послышался мощный грохот, крики величайшего ликования, и в тот же миг зазвонил звонок. Гул стал еще сильнее, и изо всех классов так и брызнули орды мальчишек. Они, толпясь, рвались к выходу с тем железобетонным упорством, с каким рвутся к спасательной шлюпке потерпевшие кораблекрушение. Ведь в таких случаях речь идет о секундах! Однако Расмус нерешительно топтался на месте. Он не осмеливался уйти, прежде чем магистр не скажет ему свое слово.
      А магистр Фрёберг, уходя из класса, остановился при виде грешника, стоявшего в коридоре с такой покаянной рожицей! Взяв Расмуса за ухо, магистр сказал:
      - Ну?!
      Расмус ничего не ответил, но магистр Фрёберг понял, как безумно рвется отсюда мальчишеская душа Расмуса, и поскольку магистр был человеком мудрым, он, мягко улыбнувшись, сказал:
      - Узников выпустить на свободу!… Пришла весна!
 
      И вот они стоят уже перед школой - двое выпущенных на свободу узников, залитых благодатными лучами весеннего солнца.
      - Орел или решка? - спросил Расмус, сунув пятиэровую монетку прямо под нос Понтуса. - Если орел, пойдем на Лускнеккармальмен - Вшивую горку, а если решка, то тоже пойдем на Вшивую горку. Но если пятиэровик станет ребром, отправимся домой учить уроки.
      Понтус удовлетворенно хихикнул:
      - Да, это будет только справедливо! Надеюсь, монетка станет ребром. В самом деле - надеюсь!
      Расмус подбросил пятиэровик в воздух, и тот с легким звоном шлепнулся на тротуар. Наклонившись, Расмус широко улыбнулся.
      - Не-а, он не стал ребром, значит, уроки учить не будем.
      Понтус снова хихикнул.
      - Судьба! - произнес он. - А против судьбы не попрешь! Вшивая горка одержала верх. Идем!
      Вшивая горка с незапамятных времен была городской рыночной площадью, куда барышники и торговцы скотом столетиями стекались на весеннюю ярмарку.
      Устремлялись туда и владельцы бродячих цирков, зверинцев и аттракционов - и называлось это все: Тиволи.
      Все авантюрное, что только вмещал в себя мирный Вестанвик, скапливалось на ярмарке. И в самом воздухе носилось там нечто авантюрное. Там затаился как бы никогда не выветривавшийся запах застарелого конского навоза и звуки никогда по-настоящему не умолкавшей старой шарманки. Там жили бурные воспоминания о поножовщине в былые времена и о дикой кочевой жизни цыган. Теперь, пожалуй, все протекало спокойнее. Там, как всегда, собирались из окрестных селений радующиеся ярмарке крестьяне - купить поросят или выменять коров. Но барышников теперь водилось там не так уж много, поскольку оставалось не так много лошадей, с которыми можно было бы барышничать. Хотя, конечно, туда по-прежнему наезжали разные темные личности с тощими клячами, которым они устраивали пробный пробег, гоняя так, что пот лил ручьями. Жизнь на ярмарке, разумеется, цвела пышным цветом - крутились карусели, в тирах гремели выстрелы, а чудн ые иноземцы, говорившие на чудных иноземных языках, жили в домах-фургонах вокруг всей Вшивой горки. И по-прежнему для каждого ребенка в Вестанвике ярмарка была приключением, равных которому не было на свете.
      Название «Вшивая горка» было пережитком былых времен и теперь уже совершенно несправедливым. В маленьких, ветхих деревянных домишках, обрамлявших рыночную площадь, не было никаких вредных насекомых; во всяком случае, это возмущенно оспаривали жившие там люди. И все-таки ни один человек не сподобился называть Вшивую горку ее настоящим именем: Вестермальмен - Западная горка.
      Пятиэровик отказался вставать ребром, так что Расмус с Понтусом устремились на базарную площадь. Жизнь была прекрасной, день - длинным, спешить было особенно некуда. Дружески обхватив друг друга за плечи, они брели по улице, а ненавистные учебники, болтаясь на кожаных ремнях, били их по ногам. И тут навстречу им выскочила маленькая жесткошерстная черная такса, мчавшаяся с такой быстротой, на какую только способны были ее коротенькие ножки.
      - Смотри-ка, Глупыш! - сказал Понтус.
      В глазах Расмуса зажегся теплый огонек. Глупыш был его собственным, бесконечно любимым песиком. Расмус до боли обрадовался, увидев Глупыша, однако с упреком сказал:
      - Глупыш, ты ведь знаешь, тебе нельзя убегать из дому!
      Собака остановилась, сознавая свою вину. Приподняв в нерешительности переднюю лапку, она молча стояла, глядя на хозяина. И Расмус, посмотрев на Глупыша, преисполненным нежности голосом сказал:
      - Понимаешь, Глупыш, вообще-то тебе нельзя убегать из дому, но все равно иди сюда!
      И Глупыш подбежал к нему. Он прыгал от радости, безумно счастливый каждой клеточкой своего маленького собачьего тельца оттого, что прощен; его хвостик так и мелькал в воздухе, он лаял изо всех сил, он был самым веселым песиком в мире. И Расмус, наклонившись, взял его на руки.
      - Ну и дурной же ты маленький песик, Глупыш, - сказал он, погладив темную голову таксы.
      Понтус с завистью смотрел на них.
      - Какой ты счастливый, что у тебя собственная собака!
      Расмус еще сильнее прижал Глупыша к себе.
      - Да, в самом деле, я счастливый. Он - только мой. Правда, Крапинка заигрывает с ним изо всех сил.
      Едва он произнес эти слова, как увидел сестру, прогуливавшуюся на углу улицы. Она была не одна. С ней был тот самый Йоаким фон Ренкен, в которого она в данный момент была ужасно влюблена и, похоже, как раз теперь абсолютно поглощена тем, что заигрывала с ним. Расмус с понимающим видом толкнул Понтуса.
      - Видал?! Когда люди влюбляются, они просто не в своем уме!
      До чего горько видеть, как твоя собственная сестра так по-дурацки ведет себя! Крапинка расхаживала, держа Йоакима за руку; они смотрели друг другу в глаза и смеялись, и вообще не замечали, что кроме них на улице еще кто-то есть.
      - Крапинка, ты самая милая из всех, кого я знаю, - произнес Йоаким настолько внятно, что кто угодно мог слышать его слова. - Я просто без ума от тебя!
      Расмус с Понтусом захихикали, и это пробудило влюбленных: они осознали, что не одни на свете.
      - Понтус, ты самый милый из всех, кого я знаю, - сказал Расмус, заискивающе глядя в глаза Понтусу.
      - И знаешь, Расмус, я просто без ума от тебя, - заверил его Понтус.
      Крапинка засмеялась.
      - Ох уж эти мне братья! - сказала она, взывая к сочувствию Йоакима.
      Вообще-то говоря, ей очень хотелось иметь братьев, во всяком случае такого вот резвого востроглазого маленького жеребенка, каким был Расмус, к которому она в глубине души питала такую большую слабость и которого любила и щипала с тех самых пор, как он лежал в колыбели. Кроме того, было так чудесно бродить здесь под лучами майского солнца с Йоакимом и быть самой милой изо всех, кого он знает! Какое ей дело до того, что их передразнивает пара мальчуганов?! Опьяненная весной, она обвила руками Расмуса и крепко, быстро прижала его к себе!
      - Хотя вообще-то, - сказала она, - этот мальчонка - настоящий милашка!
      Ее братик-милашка защищался изо всех сил; это было ужасно! Такую, как Крапинка, нельзя выпускать на улицу, ведь она позорит не только себя, но и других; ну чем он виноват, что его угораздило обзавестись такой сестрой!
      - Отстань! - кричал Расмус пронзительным от негодования голосом. - Попытайся держать себя в руках хотя бы на улице!
      Крапинка рассмеялась мягким дразнящим смехом, после чего, снова взяв Йоакима за руку, тут же позабыла, что у нее есть брат.
      - Елки-палки! - сказал Понтус, поглядев вслед Крапинке и Йоакиму. - А ведь они не в своем уме! Только бы не стать такими же!
      Расмус фыркнул при одной лишь безумной мысли.
      - Такими? Ну уж нет, нам это не грозит!
      Глупыш прыгал вокруг него и самозабвенно лаял. Он явно считал, что маленькому песику, удравшему из дому только для того, чтобы встретиться со своим хозяином, вовсе незачем смотреть, как люди обнимаются. Если кого и надо обнимать, то только его одного. Хозяин думал то же самое. Он снова притянул Глупыша к себе, он гладил его и наинежнейшим голосом повторял:
      - Да-а, какой же ты милашка, Глупыш!
      Тут Понтус захихикал:
      - По-моему, ты сам сказал: «Попытайся держать себя в руках хотя бы на улице!»
      - Ш-ш-ш! - шепнул Расмус. - С собачкой - совсем другое дело!
      Но тут же неожиданно смолк. Он прислушался. Снова послышались манящие медные звуки духового оркестра. Они доносились со стороны площади, но уже приближались к ним. Они все приближались и приближались, и вот показался грузовик, медленно катившийся по улице. В открытом кузове грузовика сидели шестеро мальчиков из оркестра Народной школы и дули изо всех сил. Их медные инструменты сверкали на солнце и празднично-торжественно выдавали «Поход Наполеона через Альпы». Вестанвикские ребятишки всех возрастов как бы шествовали по следам Наполеона. Они маршировали за грузовиком в такт веселым звукам и, шальные от счастья, читали слова, написанные на большом плакате, прикрепленном вдоль бортов грузовика. Расмус и Понтус тоже прочитали их:
 

ПОСЕТИТЕ ТИВОЛИ НА ВЕСТЕРМАЛЬМЕНЕ!

СМОТРИТЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНОГО ШПАГОГЛОТАТЕЛЯ АЛЬФРЕДО!

КАРУСЕЛЬ, СТРЕЛЬБА В МИШЕНЬ.

ВСЕМ, ВСЕМ! ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!

 
      - О! - воскликнул Расмус. Понтус согласно кивнул головой.
      - Да, но на все это нужны деньги. Есть у тебя деньги?
      Расмус подбросил пятиэровик в воздух и снова поймал его.
      - Куча денег! Целых пять эре! Можем купить пол-Тиволи, - с горечью сказал он.
      Но Понтус нашел выход.
      - Продадим немного из нашего металлолома - и порядок!
      Расмус кивнул. Какой скудной была бы жизнь бедного школяра с пятьюдесятью эре карманных денег в неделю, не будь он хоть чуточку предприимчив! Расмус и Понтус уже давным-давно поняли это: более предприимчивых старьевщиков, чем они, не было во всем Вестанвике. Они были постоянно настороже. Случайно брошенные пустые бутылки и старый заржавелый железный лом они выгребали из-под земли, как свиньи выгребают подземные грибы - трюфели, и ликующе тащили добычу на свой склад. Понтус принадлежал к одному из старинных почтенных семейств на Вшивой горке. Он жил там в большом и уродливом старом доме, где квартиры сдавались внаем. И это в его доме располагались складские помещения «Объединенного акционерного общества «Металлолом» - владельцы Понтус Магнуссон и Расмус Перссон», о чем всех и каждого извещала красивая вывеска на дверях погреба.
      Посещение Тиволи всего лишь с пятиэровиком в кармане было просто насмешкой. Тут нужны были большие деньги: Расмус и Понтус отправились на Вшивую горку, только чтобы составить себе первое впечатление и хотя бы приблизительно подсчитать, какой понадобится оборотный капитал. Стоя у входа, они тоскливо смотрели на карусели и тиры. О, здесь были богатейшие возможности просадить деньги!
      - Деньги надо раздобыть на карусели и на качели!
      - Да, и еще на шпагоглотателя, - сказал Расмус. - Я так хочу посмотреть, как он заглатывает шпагу!
      Глупыш дико лаял. Карусели он на всем своем собачьем веку никогда не видел. И не был до конца уверен, что такие вот вертящиеся штукенции имеют право на существование. Кроме того, здесь пахло чуждо и странно; и необходимо было, добросовестно лая, откровенно высказаться и заявить, что он решительно не согласен принюхиваться к такому запаху.
      - Слушай, Глупыш, - сказал Расмус, - тебе нельзя кататься на карусели, так что и не мечтай!
      Он повернулся к Понтусу.
      - Во-первых, мне надо отвести домой Глупыша, - сказал он. - А во-вторых - пожрать.
      - В-третьих, нам надо пойти к Юхану-Старьевщику и продать металлолом, - добавил Понтус. - А в-четвертых, все-таки сделать уроки.
      - В-четвертых, плюнем все-таки на уроки, а в-пятых, нам надо прийти сюда вечером, елки-палки, ой, как нам надо сюда прийти!
      Так они и решили.
 

 
      На самом деле оказалось, что попасть в Тиволи не так-то просто, как думал Расмус. Ему следовало бы знать, что не стоит попадаться на глаза маме. У нее было совсем не такое высокомерно-пренебрежительное отношение к домашним заданиям, как у него. Но голод погнал его домой, и вот он уже сидит за обеденным столом вместе со всеми, а перед ним на тарелке - целая гора свиных сосисок и картофельного пюре.
      - Спасибо!
      - Никакого Тиволи не будет, пока не сделаешь уроки, - точь-в-точь так, как и следовало ожидать, - сказала мама.
      «Странный человек - мама, - говорил отец. - Внешне такая прелестная и нежная, а в глубине души - просто военачальница!»
      «Во всяком случае, будет так, как хочет мама, - постоянно повторял он, - и это - самое лучшее. Нет никого на свете, кроме нее, кто мог бы командовать глупым полицейским, двумя невоспитанными детенышами и маленькой непослушной собачонкой так, что они этого даже не замечают».
      Этот папа! Он и думать не желал, что на свете есть кто-то такой же хороший, как мама.
      - Мама заботится обо всем, - говорил он, - обо мне и о детях, о собаке и о вилле, да еще и о саде… Я только сажаю, убираю в саду, поливаю, подстригаю живую изгородь и лужайку!
      Иногда он пел ей:
      - Мама, милая мама, кто на свете тебя милей…
      Но мама всякий раз говорила:
      - И вовсе не так, Патрик. «Папа, милый папа, кто на свете тебямилей…» Вот как надо.
      И тогда папа отвечал:
      - Это неважно, Гуллан , главное, что ты такая, какая ты есть.
      Расмус тоже думал: «Хорошо, что мама такая, какая она есть, только была бы она чуточку по-сговорчивей в некоторых вопросах».
      - Никакого Тиволи, пока не выучишь уроки, - сказала она, когда все сели обедать.
      - Ш-ш-ш, - успокаивал ее Расмус, - нам почтиникаких урок…
      Тут его прервала Крапинка. Критически посмотрев на его полную до краев тарелку и на миску с пюре и сосисками, которую он почти опустошил, она сказала:
      - Послушай-ка! Вот везуха, что ты не прикончил еще и картофельное пюре. Так что, вижу, и для меня тут капелька осталась.
      - Ой, прости, пожалуйста, я как-то не подумал раньше. Э-э… Мама, можномне пойти? Да?
      - В кастрюле на плите есть еще, - сказала мама. - Но никакого Тиволи не будет, пока не справишься с уроками.
      - Ш-ш-ш… - снова повторил Расмус. - Нам совсем почти не задали уроков на завтра. И вообще я их уже знаю.
      Он немного пожевал, прежде чем продолжить:
      - И вообще я могу выучить их на переменке, вместо завтрака, вот!
      - Так, - сказала мама, - вижу - все как всегда. Тебе вообще никаких уроков не задано, и ты их уже знаешь, и вообще можешь выучить их на переменке вместо завтрака. Ну и лафа же у вас нынче в школах!
      Тут в разговор вмешался папа:
      - Должен сказать тебе, Расмус, в мое время нам никогда не разрешали ходить в Тиволи, пока мы не вызубрим все - все эти реки в юго-западной Швеции: Вискан и Этран, Ниссан и Лаган.
      - Может, нам вовсе вернуться в первобытные времена только потому, что я хочу пойти в Тиволи? - с горечью спросил Расмус. - Может, в Обществе родителей постановили, что пока ходишь в школу, то и веселиться уже ничуточки нельзя?
      - Так-так-так, спокойнее, - продолжал отец, отвлекая внимание от Тиволи. - Веришь ли, Расмус, я немножко хвастался тобой сегодня.
      - Перед кем? - обеспокоенно спросил Расмус.
      Он хорошо знал, как бывает, когда отец его начинает хвастаться своими детьми. Он слишком хорошо помнил, что сказал на днях папа старшему полицейскому, которого он называл СП, когда Расмус ненадолго заглянул к нему в полицейский участок:
      - Не понимаю, как это у меня получились такие красивые и одаренные дети? Да, это, разумеется, заслуга Гуллан. Будь уверен, СП, эти дети получают отличное образование! Они кое-чему научатся и узнают не только реки Ниссан и Лаган и прочую мелкую муть. Ее пусть учат другие! Нет уж, мои дети получат солидное образование с «Sprechen Sie deutsch» и прочей дребеденью.
      А теперь папа сидел тут и ухмылялся, такой довольный, как всегда, когда говорил, что еще немножко похвастался.
      - Перед кем я хвастался? Ну, разумеется, перед СП! «Будь уверен, СП, мой Расмус далеко пойдет в школе», - сказал я.
      - Ха-ха, - засмеялась Крапинка, - лучше бы ты сказал, что он долгобудет ходить туда.
      И Расмус и папа неодобрительно посмотрели на нее.
      - Тебе весело, да? - сказал Расмус.
      - Патриция! - произнес папа, обращаясь к дочери. - Подумай, ты говоришь о моем сыне! О моем сыне, который как раз только что решил серьезно взяться за уроки после того, как проглотил столько свиных сосисок!
      - Ш-ш-ш… - сказал Расмус.
      - Вот именно! - вмешалась мама.
      Потом некоторое время все молчали. Как обычно, в саду распевал во все горло маленький черный дрозд. Время от времени через открытое окно кухни вливался аромат сирени, беззастенчиво смешивавшийся с запахом свиных сосисок; этого было достаточно, чтобы Крапинка внезапно размечталась.
      - Вообще-то я тоже пойду в Тиволи, да, пойду! - сказала она. - С Йоакимом!
      - Все Йоаким, Йоаким да Йоаким, дался он ей!… - тихонько проворчал Расмус про себя. - Вбила себе в голову!…
      Но папа с восхищенным видом дернул Крапинку за лошадиный хвостик.
      - Йоаким - это в него ты так здорово влюблена, а?
      Крапинка выразительно кивнула:
      - Да, все в него влюблены. Все, все до одной в зубрильне влюблены в него.
      Расмус скорчил гримасу.
      - Только не я, - сказал он. - А как у тебя вообще-то с уроками? - продолжал он. - Ты не удерешь в Тиволи, пока не вызубришь их, да будет тебе известно.
      Крапинка расхохоталась:
      - Будь совершенно спокоен.
      Затем она повернулась к маме:
      - Мама, после Тиволи мы репетируем дома у Йоакима, так что не тревожься, если я задержусь.
      Расмус с возросшим интересом поднял на нее глаза:
      - А что вы репетируете?
      - У школьного оркестра «Pling Plong Players» репетиция к весеннему празднику, который состоится в воскресенье.
      Крапинка играла в этом оркестре на гитаре. Расмус снова всецело занялся картофельным пюре.
      - Вон что, а я-то думал, что вы с Йоакимом будете репетировать такие слова: «Какая ты милая, Крапинка, как я без ума от тебя!»
      - Ха-ха! - рассмеялась Крапинка.
      - Это Йоаким так говорит? - спросила мама.
      - Да, представьте себе, - торжествующе произнесла Крапинка. - Все девчонки в школе влюблены в него, а ему нравлюсь я.
      - Последние четверть часа - да, - подтвердил Расмус.
      У Крапинки было мечтательное выражение лица.
      - Когда я выйду замуж за Йоакима, я больше не захочу, чтобы меня называли «Крапинка», а только - Патриция. Патриция фон Ренкен! По-моему, здорово!
      - Потрясающе, - сказал Расмус. Но мама покачала головой.
      - Не болтай глупости, Крапинка, - сказала она.
      Расмус взял миску, стоявшую рядом с Крапинкой.
      - Желаете ли вы, фру баронесса, еще свиную сосиску, или я могу взять последний кусочек?
      До этой минуты Глупыш тихонько лежал под столом у ног Расмуса, но тут звучно тявкнул, чтобы все знали, кому, собственно говоря, должен достаться последний кусочек. Расмус посмотрел на него.
      - Да, Глупыш… да, сейчас! Мама, можно отдать Глупышу последний кусочек сосиски?
      - Да, пожалуйста, - сказала мама. - Хотя, собственно говоря, Глупышу не разрешается клянчить за столом, ты это знаешь.
      Расмус сунул Глупышу кусочек сосиски.
      - Нет, собственно говоря, нет… но уж… пусть!
      Затем появился десерт, и Расмус, когда подошел его черед, положил себе изрядную порцию. Он удовлетворенно посмотрел на свою тарелку, где большой розовый остров из ревеневого крема плавал в море белого молока. Ложкой проложил он канавку в ревене и вообразил, что это - Суэцкий канал. Некоторое время это его усиленно занимало и мысли его были далеко, пока он не услышал, как Крапинка спрашивает:
      - А вы знаете, что у Йоакима есть…
      Вот как, стало быть, Йоаким снова появился на горизонте! Вообще-то у Крапинки жутко однообразные темы для разговора.
      - У него есть каталог, - сказала Крапинка и слегка хихикнула. - «Каталог дешевой распродажи»…
      «Каталог дешевой распродажи» - это, вероятно, специально для мамы, - подумал Расмус, - ведь она так любит бегать по всяким распродажам». И верно, на лице у мамы сразу появился интерес.
      - Что еще за «Каталог дешевой распродажи»? - спросила она.
      - Каталог девочек, - сказала Крапинка. - Всех девочек, которые ему надоели, он вклеивает в «Каталог дешевой распродажи». Я имею в виду - вклеивает фотографии, которые от них получил.
      - Да, ничего себе - хорошенькое у него маленькое хобби, - сказала мама. - И сколько понадобится времени, чтобы в этом каталоге оказалась ты?
      Папа страшно разозлился:
      - О, и не стыдно ему?
      - Я? Я никогда не попаду в «Каталог дешевой распродажи», - сказала Крапинка, победоносно вздернув голову.
      У мамы чуть дрогнули губы.
      - Ты так уверена в этом?
      - Да! - заявила Крапинка, и глаза ее заблестели, когда она произносила эти слова. - Я уверена! Потому что Йоакиму раньше никто по-настоящемуне нравился. Он говорит: со мной все совсем по-другому.
      - Это он говорит, да! - эхом отозвался Расмус, и целая гамма сомнений послышалась в его голосе.
      - Да, но это же правда! - неожиданно воскликнула Крапинка. - Вообще-то, если он меня вставит в этот каталог, я умру, так и знайте!