За партой у самого окна сидел шустрый голубоглазый растрепанный мальчуган. Звали его Расмус, Расмус Перссон; было ему одиннадцать лет, и он приходился сыном полицейскому Патрику Перссону в Вестанвике. - Мой единственный сын Расмус - любимчик всех учителей, - имел обыкновение повторять его отец всем, кто хотел его слушать.
      Магистру Фрёбергу, учителю математики, наверняка никогда не доводилось слышать этих слов, иначе, пожалуй, он не стал бы обращаться так к любимчику всех учителей в этот солнечный майский день на уроке арифметики в одном из классов старинного учебного заведения в Вестанвике:
      - Маленький шалопай… да, да, именно ты, Расмус Перссон!
      Расмус вскочил и виновато посмотрел на учителя.
      - Почему ты швырнул чернильную резинку в голову Стига? По-твоему, так принято вести себя на уроке?
      Расмус мог бы ответить, что раз Стиг треснул его самого линейкой на уроке, то и отомстить надо тоже на уроке, тут уж ничего не поделаешь! Но он промолчал. Стиг достаточно разумно улучил момент, когда магистр повернулся лицом к черной доске, а теперь сидел за своей партой, необыкновенно послушный и прилежный с виду…
      - Ну, - продолжал магистр Фрёберг, - нельзя ли получить хотя бы краткое объяснение, почему ты бомбишь Стига чернильными резинками? Есть же, вероятно, какое-нибудьобъяснение?
      - У меня под рукой ничего другого не было, - пробормотал Расмус. - А швырнуть ручку я побоялся.
      Магистр Фрёберг задумчиво кивнул головой.
      - В самом деле? Надеюсь, не мое жалкое изложение математических правил помешало тебе это сделать? Тебе, пожалуй, нужно разрешить кидаться ручками, если у тебя возникает такое желание?
      - Да, но ручка мне необходима на следующем уроке - у нас чистописание, - пробормотал Расмус.
      Магистр Фрёберг был его любимым учителем, но когда магистр впадал в иронический тон, он бывал довольно обременительным; как знать, отвечать ли ему в том же духе или молча выслушивать его тирады?
      Магистр снова кивнул:
      - Ах, вот оно что! Тогда, в самом деле, тебе надо немного отдохнуть в коридоре, а не то, пожалуй, у тебя не хватит сил швыряться своими письменными принадлежностями на следующем уроке. Ну, а решать задачи ты с тем же успехом можешь и в другой раз.
      Расмус послушно направился к дверям. Из класса его выставляли не впервые. Учителя с каким-то удивительным предпочтением относились к нему, выгоняя время от времени из класса именно своего любимчика.
      Когда Расмус проходил мимо Понтуса, тот подбадривающе подмигнул ему, и Расмус тоже подмигнул ему в ответ. Понтус был его верным спутником и другом не на жизнь, а на смерть, и он явно более чем охотно последовал бы за ним в изгнание.
      Но магистр Фрёберг утверждал, что время досуга в коридоре надо использовать, чтобы поразмыслить немного о самом себе, а для этого, разумеется, необходимо пребывать в одиночестве. Расмус не совсем понимал, почему магистру хочется, чтобы дети думали о себе, разве нет ничего более интересного? Да и в самом-то деле, о Расмусе Перссоне думать особенно нечего - так считал Расмус. Но раз магистр требует, что ж, можно капельку и поразмышлять.
      В коридоре было тихо и пустынно. Только слабый-преслабый гул доносился туда из классов. Расмус расположился на подоконнике в той оконной нише, где всегда сидел, когда его выгоняли из класса, и где, вероятно, многие поколения мальчиков разных времен раскаивались в своих грехах. Расмус попытался честно поразмышлять о самом себе, но это было отчаянно неинтересно. После того как он подумал, что не силен в арифметике, и что не следует кидаться различными предметами, и что вообще-то запустить бы лучше в Стига по прозвищу Стикка-Спичка просто-напросто ручкой… когда он все это осознал, его мысли потекли по совсем другому руслу. Подумать только, а что, если этот гул из классных комнат уловить с помощью звукоусилителя, а потом поместить в какой-нибудь распределитель, где этот гул распался бы на мелкие частицы, елки-палки… Подумать только, какая куча немецких предлогов и обозначенных штрихами щечных зубов и притоков рек вываливалась бы оттуда! Собственно говоря, не так уж невозможно изобрести какой-нибудь современный аппарат для усвоения школьной премудрости. Аппарат должен представлять собой своего рода насос, который накачивал бы каждое утро умеренную дозу учености в твою черепушку. А уж остальное время дня ты был бы свободен и мог бы немного повеселиться.
      Он долго смотрел в окно на ясный день и на вольную жизнь за школьными стенами. Над городом светило солнце, был май - пора цветения сирени, когда красиво даже в Вестанвике. Куда ни пойдешь, всюду пышные кисти густо цветущей сирени, но сейчас как раз цвели и каштаны, и над всеми садами города повисли гроздья бело-розового яблоневого цвета, скрывавшего уродство маленьких домиков, утопавших в этом цвету, словно кусочки печенья в пене взбитых сливок. Даже полицейский участок, который Расмус видел из окна, по-домашнему уютно целиком зарос душистой жимолостью и, казалось, не так уж сильно нагонял страх, как можно было ожидать от полицейского участка. Будь у Расмуса с собой бинокль, он, пожалуй, увидел бы в кабинете дежурного и своего отца. Но нет, такого мощного бинокля, наверное, и не существует. И это хорошо, потому что в таком случае у папы был бы такой же, а именно сейчас Расмус считал, что ему лучше находиться подальше от отцовских глаз.
      Он посмотрел вниз на улицу. Вот бы туда сейчас! Сегодня весенняя ярмарка, и толпы людей высыпали на улицу… Какая жалость, что приходится сидеть тут зря, когда можно столько сделать, будь ты свободен! А в довершение всего послышалась музыка - возле ярмарочной площади гремел духовой оркестр. Празднично-торжественные звуки сделали солнечный свет еще более ярким, а небо - еще более радостно-голубым. Все ребята на улице тотчас кинулись бежать к площади, словно стадо телят с тормозом на хвосте.
      Ну да, в Народной школе сегодня свободный день! Душа Расмуса преисполнилась досады. Слишком поздно он понял, что следовало бы пойти учиться в Народную школу, а не дать соблазнить себя гимназией. Он внезапно почувствовал, что от всей души ненавидит эти высокопоставленные учебные заведения и всех учителей. Они - просто надсмотрщики, всячески мешающие тебе веселиться.
      Но тут он допустил явную несправедливость. И среди учительского сословия, оказывается, нашлись благородные люди. Старый кроткий ректор Вестанвикской гимназии, вероятно, тоже обратил внимание на майское солнце, светившее на редкость ярко, и на то, что в городе ярмарка. И поэтому ему вдруг пришла в голову наисчастливейшая мысль. В ту самую минуту, когда Расмус так несправедливо оценил всю учительскую корпорацию, он как раз послал во все классы вестницу с коротенькой запиской, в которой своеобразным почерком ректора были нацарапаны следующие удивительные слова: «По причине перемены погоды два последних урока отменяются».
      А принес эту весть в младшие классы не кто иной, как старшая сестра Расмуса - Патриция, по прозвищу Крапинка. Ей было шестнадцать лет, она училась в одном из старших классов гимназии, но, несмотря на это, промчалась через коридор младших с такой быстротой, что лошадиный хвостик на ее белокурой головке разлетелся во все стороны. Расмус понадеялся было, что обознался. Старшие сестры - почти последние на свете, с кем хочешь встречаться, когда тебя выгоняют из класса. Но Крапинка была самая что ни на есть настоящая, и она уже обнаружила, что фигурка в синих брюках и клетчатой рубашке, фигурка, сидевшая в оконной нише и пытавшаяся принять такой непринужденный вид, - не кто иной, как ее ненаглядный младший брат, которого она так любила и с которым так часто ссорилась.
      - Что ты здесь делаешь? - строго спросила Крапинка.
      - Гуляю на свежем воздухе и бреюсь, - ответил Расмус. - А ты?
      - Не прикидывайся дурачком! Что ты здесь делаешь? Отвечай!
      - Размышляю! - сказал Расмус. - Сижу и размышляю. Приказ магистра!
      На лице Крапинки появилось удивленное выражение.
      - Вот как? О чем же ты размышляешь, позволь спросить?
      - Не твое дело! - ответил Расмус. - По крайней мере не об Йоакиме, о котором некоторые думают утром, днем и вечером.
      Крапинка фыркнула и исчезла в классной комнате первоклашек.
      Вскоре оттуда послышался мощный грохот, крики величайшего ликования, и в тот же миг зазвонил звонок. Гул стал еще сильнее, и изо всех классов так и брызнули орды мальчишек. Они, толпясь, рвались к выходу с тем железобетонным упорством, с каким рвутся к спасательной шлюпке потерпевшие кораблекрушение. Ведь в таких случаях речь идет о секундах! Однако Расмус нерешительно топтался на месте. Он не осмеливался уйти, прежде чем магистр не скажет ему свое слово.
      А магистр Фрёберг, уходя из класса, остановился при виде грешника, стоявшего в коридоре с такой покаянной рожицей! Взяв Расмуса за ухо, магистр сказал:
      - Ну?!
      Расмус ничего не ответил, но магистр Фрёберг понял, как безумно рвется отсюда мальчишеская душа Расмуса, и поскольку магистр был человеком мудрым, он, мягко улыбнувшись, сказал:
      - Узников выпустить на свободу!… Пришла весна!
 
      И вот они стоят уже перед школой - двое выпущенных на свободу узников, залитых благодатными лучами весеннего солнца.
      - Орел или решка? - спросил Расмус, сунув пятиэровую монетку прямо под нос Понтуса. - Если орел, пойдем на Лускнеккармальмен - Вшивую горку, а если решка, то тоже пойдем на Вшивую горку. Но если пятиэровик станет ребром, отправимся домой учить уроки.
      Понтус удовлетворенно хихикнул:
      - Да, это будет только справедливо! Надеюсь, монетка станет ребром. В самом деле - надеюсь!
      Расмус подбросил пятиэровик в воздух, и тот с легким звоном шлепнулся на тротуар. Наклонившись, Расмус широко улыбнулся.
      - Не-а, он не стал ребром, значит, уроки учить не будем.
      Понтус снова хихикнул.
      - Судьба! - произнес он. - А против судьбы не попрешь! Вшивая горка одержала верх. Идем!
      Вшивая горка с незапамятных времен была городской рыночной площадью, куда барышники и торговцы скотом столетиями стекались на весеннюю ярмарку.
      Устремлялись туда и владельцы бродячих цирков, зверинцев и аттракционов - и называлось это все: Тиволи.
      Все авантюрное, что только вмещал в себя мирный Вестанвик, скапливалось на ярмарке. И в самом воздухе носилось там нечто авантюрное. Там затаился как бы никогда не выветривавшийся запах застарелого конского навоза и звуки никогда по-настоящему не умолкавшей старой шарманки. Там жили бурные воспоминания о поножовщине в былые времена и о дикой кочевой жизни цыган. Теперь, пожалуй, все протекало спокойнее. Там, как всегда, собирались из окрестных селений радующиеся ярмарке крестьяне - купить поросят или выменять коров. Но барышников теперь водилось там не так уж много, поскольку оставалось не так много лошадей, с которыми можно было бы барышничать. Хотя, конечно, туда по-прежнему наезжали разные темные личности с тощими клячами, которым они устраивали пробный пробег, гоняя так, что пот лил ручьями. Жизнь на ярмарке, разумеется, цвела пышным цветом - крутились карусели, в тирах гремели выстрелы, а чудн ые иноземцы, говорившие на чудных иноземных языках, жили в домах-фургонах вокруг всей Вшивой горки. И по-прежнему для каждого ребенка в Вестанвике ярмарка была приключением, равных которому не было на свете.
      Название «Вшивая горка» было пережитком былых времен и теперь уже совершенно несправедливым. В маленьких, ветхих деревянных домишках, обрамлявших рыночную площадь, не было никаких вредных насекомых; во всяком случае, это возмущенно оспаривали жившие там люди. И все-таки ни один человек не сподобился называть Вшивую горку ее настоящим именем: Вестермальмен - Западная горка.
      Пятиэровик отказался вставать ребром, так что Расмус с Понтусом устремились на базарную площадь. Жизнь была прекрасной, день - длинным, спешить было особенно некуда. Дружески обхватив друг друга за плечи, они брели по улице, а ненавистные учебники, болтаясь на кожаных ремнях, били их по ногам. И тут навстречу им выскочила маленькая жесткошерстная черная такса, мчавшаяся с такой быстротой, на какую только способны были ее коротенькие ножки.
      - Смотри-ка, Глупыш! - сказал Понтус.
      В глазах Расмуса зажегся теплый огонек. Глупыш был его собственным, бесконечно любимым песиком. Расмус до боли обрадовался, увидев Глупыша, однако с упреком сказал:
      - Глупыш, ты ведь знаешь, тебе нельзя убегать из дому!
      Собака остановилась, сознавая свою вину. Приподняв в нерешительности переднюю лапку, она молча стояла, глядя на хозяина. И Расмус, посмотрев на Глупыша, преисполненным нежности голосом сказал:
      - Понимаешь, Глупыш, вообще-то тебе нельзя убегать из дому, но все равно иди сюда!
      И Глупыш подбежал к нему. Он прыгал от радости, безумно счастливый каждой клеточкой своего маленького собачьего тельца оттого, что прощен; его хвостик так и мелькал в воздухе, он лаял изо всех сил, он был самым веселым песиком в мире. И Расмус, наклонившись, взял его на руки.
      - Ну и дурной же ты маленький песик, Глупыш, - сказал он, погладив темную голову таксы.
      Понтус с завистью смотрел на них.
      - Какой ты счастливый, что у тебя собственная собака!
      Расмус еще сильнее прижал Глупыша к себе.
      - Да, в самом деле, я счастливый. Он - только мой. Правда, Крапинка заигрывает с ним изо всех сил.
      Едва он произнес эти слова, как увидел сестру, прогуливавшуюся на углу улицы. Она была не одна. С ней был тот самый Йоаким фон Ренкен, в которого она в данный момент была ужасно влюблена и, похоже, как раз теперь абсолютно поглощена тем, что заигрывала с ним. Расмус с понимающим видом толкнул Понтуса.
      - Видал?! Когда люди влюбляются, они просто не в своем уме!
      До чего горько видеть, как твоя собственная сестра так по-дурацки ведет себя! Крапинка расхаживала, держа Йоакима за руку; они смотрели друг другу в глаза и смеялись, и вообще не замечали, что кроме них на улице еще кто-то есть.
      - Крапинка, ты самая милая из всех, кого я знаю, - произнес Йоаким настолько внятно, что кто угодно мог слышать его слова. - Я просто без ума от тебя!
      Расмус с Понтусом захихикали, и это пробудило влюбленных: они осознали, что не одни на свете.
      - Понтус, ты самый милый из всех, кого я знаю, - сказал Расмус, заискивающе глядя в глаза Понтусу.
      - И знаешь, Расмус, я просто без ума от тебя, - заверил его Понтус.
      Крапинка засмеялась.
      - Ох уж эти мне братья! - сказала она, взывая к сочувствию Йоакима.
      Вообще-то говоря, ей очень хотелось иметь братьев, во всяком случае такого вот резвого востроглазого маленького жеребенка, каким был Расмус, к которому она в глубине души питала такую большую слабость и которого любила и щипала с тех самых пор, как он лежал в колыбели. Кроме того, было так чудесно бродить здесь под лучами майского солнца с Йоакимом и быть самой милой изо всех, кого он знает! Какое ей дело до того, что их передразнивает пара мальчуганов?! Опьяненная весной, она обвила руками Расмуса и крепко, быстро прижала его к себе!
      - Хотя вообще-то, - сказала она, - этот мальчонка - настоящий милашка!
      Ее братик-милашка защищался изо всех сил; это было ужасно! Такую, как Крапинка, нельзя выпускать на улицу, ведь она позорит не только себя, но и других; ну чем он виноват, что его угораздило обзавестись такой сестрой!
      - Отстань! - кричал Расмус пронзительным от негодования голосом. - Попытайся держать себя в руках хотя бы на улице!
      Крапинка рассмеялась мягким дразнящим смехом, после чего, снова взяв Йоакима за руку, тут же позабыла, что у нее есть брат.
      - Елки-палки! - сказал Понтус, поглядев вслед Крапинке и Йоакиму. - А ведь они не в своем уме! Только бы не стать такими же!
      Расмус фыркнул при одной лишь безумной мысли.
      - Такими? Ну уж нет, нам это не грозит!
      Глупыш прыгал вокруг него и самозабвенно лаял. Он явно считал, что маленькому песику, удравшему из дому только для того, чтобы встретиться со своим хозяином, вовсе незачем смотреть, как люди обнимаются. Если кого и надо обнимать, то только его одного. Хозяин думал то же самое. Он снова притянул Глупыша к себе, он гладил его и наинежнейшим голосом повторял:
      - Да-а, какой же ты милашка, Глупыш!
      Тут Понтус захихикал:
      - По-моему, ты сам сказал: «Попытайся держать себя в руках хотя бы на улице!»
      - Ш-ш-ш! - шепнул Расмус. - С собачкой - совсем другое дело!
      Но тут же неожиданно смолк. Он прислушался. Снова послышались манящие медные звуки духового оркестра. Они доносились со стороны площади, но уже приближались к ним. Они все приближались и приближались, и вот показался грузовик, медленно катившийся по улице. В открытом кузове грузовика сидели шестеро мальчиков из оркестра Народной школы и дули изо всех сил. Их медные инструменты сверкали на солнце и празднично-торжественно выдавали «Поход Наполеона через Альпы». Вестанвикские ребятишки всех возрастов как бы шествовали по следам Наполеона. Они маршировали за грузовиком в такт веселым звукам и, шальные от счастья, читали слова, написанные на большом плакате, прикрепленном вдоль бортов грузовика. Расмус и Понтус тоже прочитали их:
 

ПОСЕТИТЕ ТИВОЛИ НА ВЕСТЕРМАЛЬМЕНЕ!

СМОТРИТЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНОГО ШПАГОГЛОТАТЕЛЯ АЛЬФРЕДО!

КАРУСЕЛЬ, СТРЕЛЬБА В МИШЕНЬ.

ВСЕМ, ВСЕМ! ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!

 
      - О! - воскликнул Расмус. Понтус согласно кивнул головой.
      - Да, но на все это нужны деньги. Есть у тебя деньги?
      Расмус подбросил пятиэровик в воздух и снова поймал его.
      - Куча денег! Целых пять эре! Можем купить пол-Тиволи, - с горечью сказал он.
      Но Понтус нашел выход.
      - Продадим немного из нашего металлолома - и порядок!
      Расмус кивнул. Какой скудной была бы жизнь бедного школяра с пятьюдесятью эре карманных денег в неделю, не будь он хоть чуточку предприимчив! Расмус и Понтус уже давным-давно поняли это: более предприимчивых старьевщиков, чем они, не было во всем Вестанвике. Они были постоянно настороже. Случайно брошенные пустые бутылки и старый заржавелый железный лом они выгребали из-под земли, как свиньи выгребают подземные грибы - трюфели, и ликующе тащили добычу на свой склад. Понтус принадлежал к одному из старинных почтенных семейств на Вшивой горке. Он жил там в большом и уродливом старом доме, где квартиры сдавались внаем. И это в его доме располагались складские помещения «Объединенного акционерного общества «Металлолом» - владельцы Понтус Магнуссон и Расмус Перссон», о чем всех и каждого извещала красивая вывеска на дверях погреба.
      Посещение Тиволи всего лишь с пятиэровиком в кармане было просто насмешкой. Тут нужны были большие деньги: Расмус и Понтус отправились на Вшивую горку, только чтобы составить себе первое впечатление и хотя бы приблизительно подсчитать, какой понадобится оборотный капитал. Стоя у входа, они тоскливо смотрели на карусели и тиры. О, здесь были богатейшие возможности просадить деньги!
      - Деньги надо раздобыть на карусели и на качели!
      - Да, и еще на шпагоглотателя, - сказал Расмус. - Я так хочу посмотреть, как он заглатывает шпагу!
      Глупыш дико лаял. Карусели он на всем своем собачьем веку никогда не видел. И не был до конца уверен, что такие вот вертящиеся штукенции имеют право на существование. Кроме того, здесь пахло чуждо и странно; и необходимо было, добросовестно лая, откровенно высказаться и заявить, что он решительно не согласен принюхиваться к такому запаху.
      - Слушай, Глупыш, - сказал Расмус, - тебе нельзя кататься на карусели, так что и не мечтай!
      Он повернулся к Понтусу.
      - Во-первых, мне надо отвести домой Глупыша, - сказал он. - А во-вторых - пожрать.
      - В-третьих, нам надо пойти к Юхану-Старьевщику и продать металлолом, - добавил Понтус. - А в-четвертых, все-таки сделать уроки.
      - В-четвертых, плюнем все-таки на уроки, а в-пятых, нам надо прийти сюда вечером, елки-палки, ой, как нам надо сюда прийти!
      Так они и решили.
 

 
      На самом деле оказалось, что попасть в Тиволи не так-то просто, как думал Расмус. Ему следовало бы знать, что не стоит попадаться на глаза маме. У нее было совсем не такое высокомерно-пренебрежительное отношение к домашним заданиям, как у него. Но голод погнал его домой, и вот он уже сидит за обеденным столом вместе со всеми, а перед ним на тарелке - целая гора свиных сосисок и картофельного пюре.
      - Спасибо!
      - Никакого Тиволи не будет, пока не сделаешь уроки, - точь-в-точь так, как и следовало ожидать, - сказала мама.
      «Странный человек - мама, - говорил отец. - Внешне такая прелестная и нежная, а в глубине души - просто военачальница!»
      «Во всяком случае, будет так, как хочет мама, - постоянно повторял он, - и это - самое лучшее. Нет никого на свете, кроме нее, кто мог бы командовать глупым полицейским, двумя невоспитанными детенышами и маленькой непослушной собачонкой так, что они этого даже не замечают».
      Этот папа! Он и думать не желал, что на свете есть кто-то такой же хороший, как мама.
      - Мама заботится обо всем, - говорил он, - обо мне и о детях, о собаке и о вилле, да еще и о саде… Я только сажаю, убираю в саду, поливаю, подстригаю живую изгородь и лужайку!
      Иногда он пел ей:
      - Мама, милая мама, кто на свете тебя милей…
      Но мама всякий раз говорила:
      - И вовсе не так, Патрик. «Папа, милый папа, кто на свете тебямилей…» Вот как надо.
      И тогда папа отвечал:
      - Это неважно, Гуллан , главное, что ты такая, какая ты есть.
      Расмус тоже думал: «Хорошо, что мама такая, какая она есть, только была бы она чуточку по-сговорчивей в некоторых вопросах».
      - Никакого Тиволи, пока не выучишь уроки, - сказала она, когда все сели обедать.
      - Ш-ш-ш, - успокаивал ее Расмус, - нам почтиникаких урок…
      Тут его прервала Крапинка. Критически посмотрев на его полную до краев тарелку и на миску с пюре и сосисками, которую он почти опустошил, она сказала:
      - Послушай-ка! Вот везуха, что ты не прикончил еще и картофельное пюре. Так что, вижу, и для меня тут капелька осталась.
      - Ой, прости, пожалуйста, я как-то не подумал раньше. Э-э… Мама, можномне пойти? Да?
      - В кастрюле на плите есть еще, - сказала мама. - Но никакого Тиволи не будет, пока не справишься с уроками.
      - Ш-ш-ш… - снова повторил Расмус. - Нам совсем почти не задали уроков на завтра. И вообще я их уже знаю.
      Он немного пожевал, прежде чем продолжить:
      - И вообще я могу выучить их на переменке, вместо завтрака, вот!
      - Так, - сказала мама, - вижу - все как всегда. Тебе вообще никаких уроков не задано, и ты их уже знаешь, и вообще можешь выучить их на переменке вместо завтрака. Ну и лафа же у вас нынче в школах!
      Тут в разговор вмешался папа:
      - Должен сказать тебе, Расмус, в мое время нам никогда не разрешали ходить в Тиволи, пока мы не вызубрим все - все эти реки в юго-западной Швеции: Вискан и Этран, Ниссан и Лаган.
      - Может, нам вовсе вернуться в первобытные времена только потому, что я хочу пойти в Тиволи? - с горечью спросил Расмус. - Может, в Обществе родителей постановили, что пока ходишь в школу, то и веселиться уже ничуточки нельзя?
      - Так-так-так, спокойнее, - продолжал отец, отвлекая внимание от Тиволи. - Веришь ли, Расмус, я немножко хвастался тобой сегодня.
      - Перед кем? - обеспокоенно спросил Расмус.
      Он хорошо знал, как бывает, когда отец его начинает хвастаться своими детьми. Он слишком хорошо помнил, что сказал на днях папа старшему полицейскому, которого он называл СП, когда Расмус ненадолго заглянул к нему в полицейский участок:
      - Не понимаю, как это у меня получились такие красивые и одаренные дети? Да, это, разумеется, заслуга Гуллан. Будь уверен, СП, эти дети получают отличное образование! Они кое-чему научатся и узнают не только реки Ниссан и Лаган и прочую мелкую муть. Ее пусть учат другие! Нет уж, мои дети получат солидное образование с «Sprechen Sie deutsch» и прочей дребеденью.
      А теперь папа сидел тут и ухмылялся, такой довольный, как всегда, когда говорил, что еще немножко похвастался.
      - Перед кем я хвастался? Ну, разумеется, перед СП! «Будь уверен, СП, мой Расмус далеко пойдет в школе», - сказал я.
      - Ха-ха, - засмеялась Крапинка, - лучше бы ты сказал, что он долгобудет ходить туда.
      И Расмус и папа неодобрительно посмотрели на нее.
      - Тебе весело, да? - сказал Расмус.
      - Патриция! - произнес папа, обращаясь к дочери. - Подумай, ты говоришь о моем сыне! О моем сыне, который как раз только что решил серьезно взяться за уроки после того, как проглотил столько свиных сосисок!
      - Ш-ш-ш… - сказал Расмус.
      - Вот именно! - вмешалась мама.
      Потом некоторое время все молчали. Как обычно, в саду распевал во все горло маленький черный дрозд. Время от времени через открытое окно кухни вливался аромат сирени, беззастенчиво смешивавшийся с запахом свиных сосисок; этого было достаточно, чтобы Крапинка внезапно размечталась.
      - Вообще-то я тоже пойду в Тиволи, да, пойду! - сказала она. - С Йоакимом!
      - Все Йоаким, Йоаким да Йоаким, дался он ей!… - тихонько проворчал Расмус про себя. - Вбила себе в голову!…
      Но папа с восхищенным видом дернул Крапинку за лошадиный хвостик.
      - Йоаким - это в него ты так здорово влюблена, а?
      Крапинка выразительно кивнула:
      - Да, все в него влюблены. Все, все до одной в зубрильне влюблены в него.
      Расмус скорчил гримасу.
      - Только не я, - сказал он. - А как у тебя вообще-то с уроками? - продолжал он. - Ты не удерешь в Тиволи, пока не вызубришь их, да будет тебе известно.
      Крапинка расхохоталась:
      - Будь совершенно спокоен.
      Затем она повернулась к маме:
      - Мама, после Тиволи мы репетируем дома у Йоакима, так что не тревожься, если я задержусь.
      Расмус с возросшим интересом поднял на нее глаза:
      - А что вы репетируете?
      - У школьного оркестра «Pling Plong Players» репетиция к весеннему празднику, который состоится в воскресенье.
      Крапинка играла в этом оркестре на гитаре. Расмус снова всецело занялся картофельным пюре.
      - Вон что, а я-то думал, что вы с Йоакимом будете репетировать такие слова: «Какая ты милая, Крапинка, как я без ума от тебя!»
      - Ха-ха! - рассмеялась Крапинка.
      - Это Йоаким так говорит? - спросила мама.
      - Да, представьте себе, - торжествующе произнесла Крапинка. - Все девчонки в школе влюблены в него, а ему нравлюсь я.
      - Последние четверть часа - да, - подтвердил Расмус.
      У Крапинки было мечтательное выражение лица.
      - Когда я выйду замуж за Йоакима, я больше не захочу, чтобы меня называли «Крапинка», а только - Патриция. Патриция фон Ренкен! По-моему, здорово!
      - Потрясающе, - сказал Расмус. Но мама покачала головой.
      - Не болтай глупости, Крапинка, - сказала она.
      Расмус взял миску, стоявшую рядом с Крапинкой.
      - Желаете ли вы, фру баронесса, еще свиную сосиску, или я могу взять последний кусочек?
      До этой минуты Глупыш тихонько лежал под столом у ног Расмуса, но тут звучно тявкнул, чтобы все знали, кому, собственно говоря, должен достаться последний кусочек. Расмус посмотрел на него.
      - Да, Глупыш… да, сейчас! Мама, можно отдать Глупышу последний кусочек сосиски?
      - Да, пожалуйста, - сказала мама. - Хотя, собственно говоря, Глупышу не разрешается клянчить за столом, ты это знаешь.
      Расмус сунул Глупышу кусочек сосиски.
      - Нет, собственно говоря, нет… но уж… пусть!
      Затем появился десерт, и Расмус, когда подошел его черед, положил себе изрядную порцию. Он удовлетворенно посмотрел на свою тарелку, где большой розовый остров из ревеневого крема плавал в море белого молока. Ложкой проложил он канавку в ревене и вообразил, что это - Суэцкий канал. Некоторое время это его усиленно занимало и мысли его были далеко, пока он не услышал, как Крапинка спрашивает:
      - А вы знаете, что у Йоакима есть…
      Вот как, стало быть, Йоаким снова появился на горизонте! Вообще-то у Крапинки жутко однообразные темы для разговора.
      - У него есть каталог, - сказала Крапинка и слегка хихикнула. - «Каталог дешевой распродажи»…
      «Каталог дешевой распродажи» - это, вероятно, специально для мамы, - подумал Расмус, - ведь она так любит бегать по всяким распродажам». И верно, на лице у мамы сразу появился интерес.
      - Что еще за «Каталог дешевой распродажи»? - спросила она.
      - Каталог девочек, - сказала Крапинка. - Всех девочек, которые ему надоели, он вклеивает в «Каталог дешевой распродажи». Я имею в виду - вклеивает фотографии, которые от них получил.
      - Да, ничего себе - хорошенькое у него маленькое хобби, - сказала мама. - И сколько понадобится времени, чтобы в этом каталоге оказалась ты?
      Папа страшно разозлился:
      - О, и не стыдно ему?
      - Я? Я никогда не попаду в «Каталог дешевой распродажи», - сказала Крапинка, победоносно вздернув голову.
      У мамы чуть дрогнули губы.
      - Ты так уверена в этом?
      - Да! - заявила Крапинка, и глаза ее заблестели, когда она произносила эти слова. - Я уверена! Потому что Йоакиму раньше никто по-настоящемуне нравился. Он говорит: со мной все совсем по-другому.
      - Это он говорит, да! - эхом отозвался Расмус, и целая гамма сомнений послышалась в его голосе.
      - Да, но это же правда! - неожиданно воскликнула Крапинка. - Вообще-то, если он меня вставит в этот каталог, я умру, так и знайте!
      Патрик похлопал ее по плечу:
      - Ну-ну, спокойнее!
      - Кстати о спокойствии, - сказала мама и пустила еще раз по кругу ревеневый крем. - Как у тебя сегодня, Патрик, не случилось ли чего-нибудь особенного?
      - Канарейка фру Энокссон снова улетела… если ты считаешь это чем-то особенным, - ответил папа.
      Мама засмеялась:
      - Канарейки и пьяницы - это все, чем вы занимаетесь?
      Папа энергично кивнул:
      - Именно так. Именно это я и сказал не далее как сегодня моему СП. «Канарейки и пьяницы», - сказал я. - Скотланд-Ярд чистейшей воды.
      Всем показалось это забавным, и, воодушевленный успехом, папа продолжал:
      - А когда я отправлялся на свой дежурный обход, я сказал СП: «Слушай, СП, если в мое отсутствие прилетит какая-нибудь канарейка, попроси ее подождать».
      Все снова рассмеялись, хотя Расмус неожиданно задумался:
      - Хотя представь, папа, а если вдруг вынырнет какой-нибудь по-настоящему крупный мошенник, вы, верно, с непривычки все грохнетесь в обморок?
      Но папа выпятил грудь и, похоже, ничуть не встревожился.
      - Если вынырнет какой-нибудь мошенник, я тут же его и прикончу.
      Расмус восхищенно посмотрел на отца:
      - Вот было бы здорово! Тогда и мне нашлось бы что порассказать, когда Спичка начнет хвастаться, что его папаша был боксером. Спасибо, милая мама, спасибо, милый папа, за обед!
 
      Сидя после обеда в своей комнате, он неистово зубрил уроки. Разумеется, это было совершенно ни к чему, но ведь с такой твердокаменной мамой другого выхода нет. Переварив в какой-то степени немецкий и биологию, он снова вышел на кухню. Мама и Крапинка как раз закончили мыть посуду, а папа читал газету.
      Расмус счел наиболее разумным немного продемонстрировать свои только что приобретенные знания:
      - Отгадайте, сколько желудков у коровы? Четыре! Вернее, отделов желудка: рубец и сетка, книжка и сычуг; вы это знали?
      - Да, мы это знали, - ответила Крапинка.
      - Но ты, во всяком случае, не знала, как они называются, - сказал Расмус.
      И немного поразмышлял, прежде чем продолжить:
      - А вы думаете, сами коровы знают, как называются их желудки?
      Оторвав глаза от газеты, папа засмеялся:
      - Не думаю!
      - Ш-ш-ш, - сказал Расмус, - если они сами не могут разобраться со своими желудками-книжками, зачем это нам?
      Мысль была мятежная. Нельзя вовремя отправиться в Тиволи только потому, что надо учить о коровах такое, до чего им самим ни капельки нет дела.
      - Подумать только, - сказал Расмус, - подумать только: а вдруг у коровы заболит желудок, а она сама не будет знать, какойиз них у нее болит!
      Крапинка весело улыбнулась, а когда она улыбалась, на щеках у нее появлялись ямочки.
      - О, - сказала она, - вот увидишь, коровка проснется однажды утром и скажет другим коровкам: «Ой-ой-ой, как у меня болит моя книжка!»
      Расмус засмеялся.
      - Ха-ха! А может, вместо книжки у нее болит сетка!
      В этот миг в дверь постучали.
      - Наверное, Йоаким, - сказала Крапинка, срывая с себя передник.
      Но это был не Йоаким. Это был Понтус, который вошел, как всегда, надежный, и веселый, и краснощекий.
      - Не мог прийти раньше, - сказал он. - Мама хотела, чтобы я прежде выучил уроки.
      Расмус бросил долгий взгляд на свою маму, ставившую чашки на кухонный стол.
      - Кое-кому здесь тоже хотелось этого. Мама, протянув руку, схватила его.
      - Да, это так, - сказала она и еще сильнее взлохматила и без того взъерошенные каштановые волосы сына. - Но теперь можешь идти!
      Он пылко, не стесняясь Понтуса, обнял ее. Потому что любил свою твердокаменную маму сверх всякой меры, а теперь к тому же выучил и немецкий, и биологию. Это было абсолютно чудесно, и так же абсолютно чудесно будет пойти в Тиволи.
      - «Мама, милая мама, кто на свете тебя милей!…»
      Его отец энергично кивнул головой:
      - Ну, то же самое говорю и я. А теперь будем пить кофе.
      Понтус порылся в кармане брюк.
      - Я продал железный лом, - сказал он.
      - Здорово! - обрадовался Расмус. - Сколько выручил?
      - Три кроны. Мы все равно что сами себя кормим. И все-таки у нас остались целые горы металлолома.
      Расмус был уже на пути к двери.
      - Елки-палки, бежим!
      Но тут Глупышу тоже захотелось составить им компанию. Рванувшись к Расмусу, он бешено залаял… Разве его не собираются взять с собой?
      Наклонившись, Расмус погладил его:
      - Нет, Глупыш, ты не можешь кататься на карусели.
      И вот Расмус и Понтус уже за дверью и тремя энергичными громоподобными прыжками одолевают лестницу черного хода.
      - Это онипошли, - сказала мама.
      - Хотя можно подумать, что это было стадо молодых слонов, - заметила Крапинка.
 

 
      Тиволи на Вшивой горке был словно из сказки. Словно сказка у них на глазах превратилась в действительность, когда они увидели сверкающие огни рампы над входом - настоящее райское сияние - и море света за ним. Вся праздничная площадь сверкала - повсюду со старых сиреней Вшивой горки свисали маленькие красные и желтые лампочки, освещавшие тьму между кустами и заставлявшие все кругом казаться волшебным, и праздничным, и совсем другим. Кружились карусели - настоящее чудо в цепочках мелких мерцающих световых точек. А каждый киоск излучал красный таинственный свет, притягивавший к себе, хотел ты этого или нет. В киосках красовались таинственные и прекрасные дамы, настойчиво призывающие попытать счастья. Способов для этого было великое множество - или стрелять из лука, или пускать пули в мишень, или же попадать мячиком прямо в лицо нарисованным маленьким веселым старичкам. Люди повсюду так и кишели; стоял сплошной гул, и одно это было уже интересно. Люди толкались, пытая свое счастье, и смеялись так, что слышно было издалека. И куда ни пойдешь - повсюду звуки музыки, под которую крутились карусели, сулившие столько радости! Да, майский вечер был напоен музыкой, и светом, и смехом, и ароматами, как-то странно волнующими и вселяющими жажду приключений!
      За световым кольцом, окружавшим Тиволи, стояли неприметные маленькие домишки Вшивой горки, кажущиеся такими тихими и заброшенными в весенних сумерках. Только старые люди, уже не понимавшие, как весело гулять в Тиволи, сидели в сумерках на крылечках, прислушиваясь к звукам музыки, попивая из чашечек кофе и ощущая аромат сирени. Они, верно, были по-своему довольны, хотя и не катались на карусели и не видели всемирно известного шпагоглотателя Альфредо.
      Но Расмус и Понтус, которым было по одиннадцать лет и у которых были большие требования к жизни, сновали по праздничной площади веселые, точно белки, и твердо решили доставить себе столько удовольствия, сколько вообще возможно получить за три кроны. Однако большую часть удовольствий они себе уже доставили. Три кроны тают так быстро, когда катаешься на карусели и несколько раз пытаешь счастье! Но впереди еще был гвоздь вечерней программы - всемирно известный шпагоглотатель Альфредо.
      - Не напирайте! Не напирайте! Мест всем хватит! Новое представление начинается через несколько минут!
      Перед балаганом шпагоглотателя стояла пухлая дама в алом шелковом платье и кричала во всю силу своих легких.
      - Не напирайте! - кричала она, хотя не было ни единого человека, который сделал хотя бы малейшую попытку в этом направлении. Но тут на небольшой эстраде показался сам Альфредо, и сразу же множество людей столпилось перед его балаганом. Они вытягивали шеи и таращили глаза на шпагоглотателя, выступавшего во всех столицах Европы; так, по крайней мере, утверждала стоявшая рядом с ним пухлая дама.
      Шпагоглотатель был человек могучий. Он стоял, широко раздвинув ноги, выпятив грудь, и, казалось, за всю свою жизнь не съел ничего, что содержало бы меньше железа, чем шпага. Черные усы вместе с черными же взъерошенными курчавыми волосами придавали ему какой-то чуждый и сказочный вид. Физиономия у него была красная, и он оглядывался вокруг с выражением добродушно-веселого снисхождения, словно подчеркивая смехотворность того, что он, выступавший во всех столицах Европы, залетел теперь сюда, в Вестанвик.
      - Подумать только, а что, если шпага угодит ему в горло, - сказал Расмус. - Ну и везуха же будет, если увидим, как он станет тогда вести себя!
 
      И вот тут-то Понтус сделал ужасающее открытие: от всего их капитала осталось не более пятидесяти эре, точь-в-точь половина того, что требовалось, чтобы увидеть представление Альфредо.
      Держа пятидесятиэровую монетку на ладони, Понтус удивленно смотрел на нее, морща лоб.
      - Не понимаю: ведь недавно у нас была крона.
      - Недавно у нас было трикроны, - философски произнес Расмус. - Но в Тиволи не успеваешь моргнуть, как остаешься без гроша.
      - Как же быть с Альфредо? - огорченно спросил Понтус.
      Расмус подумал, потом чуть со стороны посмотрел на Понтуса и лукаво сказал:
      - Если мне пойти туда одному и посмотреть на него, я покажу тебе после, как он это делает.
      Понтусу такое предложение вовсе не показалось заманчивым.
      - А может, поговорить с ним? Может, он добрый и позволит пройти нам за пятьдесят эре?
      - Надо попробовать, - сказал Расмус.
      Они пробрались к эстраде, где стоял Альфредо.
      - Господин Альфредо… - начал было Расмус.
      Но пухлая дама все время шипела, и Альфредо, казалось, не слышал его. Тут Понтус набрался храбрости и, склонив голову набок, ухмыльнулся, а затем, уважительно ткнув указательным пальцем в грудь шпагоглотателя, шутливо спросил:
      - Скажите, дядюшка, а нам нельзя пройти за полцены, если мы пообещаем смотреть только одним глазком?
      Эту фразу он вычитал в какой-то книге и решил, что она очень подходит к такому случаю. А за свою одиннадцатилетнюю жизнь он понял, что глупое ослоумие иногда очень полезно в общении со старшими. Но у Альфредо явно не хватило чувства юмора. Равнодушно поглядев на Понтуса, он ничего не ответил.
      - Может, он не понимает по-шведски? - тихонько спросил Расмус.
      Тут шпагоглотатель заворчал:
      - Дядяшка ошень хорошо понимает по-шведски. И понимает, што вы парошка маленьких шалопаев-мальшишек!
      Понтус смутился. Чаще всего он верил тому, что говорили ему люди. И если кто-то сказал, что Понтус - шалопай, он верил, что так оно и есть, и стыдился этого. Расмус же обладал безграничной самоуверенностью, он ни в коем случае не желал признавать себя шалопаем, хотя его дважды в один и тот же день так назвали. Сначала его любимейший учитель математики, а теперь - этот вот шпагоглотатель. Хотя Альфредо и говорил на ломаном шведском языке, но в смысле сказанного сомневаться не приходилось, а это Расмусу не нравилось.
      - Das это - враки, - храбро сказал он. - Вовсе мы не шалопаи.
      - Doch! - произнес шпагоглотатель и внушительно кивнул головой. - Doch! Парошка маленьких шалопаев-мальшишек, которые хотят пройти за полцены.
      - Не обязательно быть шалопаем, если ты бедный, - сказал Расмус. - У нас всего пятьдесят эре.
      Альфредо снова кивнул:
      - Парошка бедных маленьких шалопаев-мальшишек, да, да!
      Он произнес это таким голосом, словно ему было все-таки немного жаль ребят из-за их великой бедности, и Расмусу показалось, что он начинает смягчаться.
      - Трудно глотать шпаги? - заискивающе спросил он. - Как, собственно говоря, этому учатся?
      Альфредо молча посмотрел на него сверху вниз, потом усы его дрогнули, и он просто закудахтал от смеха.
      - Нашинать надо с малолетства и глотать булавки! А ты как думал?
      Свои собственные остроты он явно ценил гораздо выше шуток других. Поэтому он долго и бурно хохотал, а Понтус и Расмус вторили ему. Они готовы были смеяться сколько угодно, только бы произвести хорошее впечатление на Альфредо. А кроме того, такая привычка была уже выработана у них школой: учителя иногда требовали, чтобы дети смеялись над анекдотами, которые были свежими, вероятно, когда-то на рубеже веков.
      Но Альфредо прекратил смеяться так же внезапно, как и начал, и Расмус забеспокоился.
      - Подумать только, говорят, что вы, дядюшка, всемирно известны! - сказал он. - Это правда, дядюшка?
      И Альфредо снова взглянул на него в гробовом молчании, словно о чем-то размышлял, и опять закудахтал:
      - Да, дядюшка известен во всей Швеции, будь уверен! - сказал он.
      Но потом он сделал вид, будто смертельно устал.
      - А ну, прошь отсюда, маленькие шалопаи-мальшишки! - сказал он. - Уж не думаете ли вы, што у меня есть время целый день стоять тут и болтать с малышней? Прошь!
      Расмус и Понтус отправились восвояси.
      - Сам он шалопай-мальшишка, хоть и взрослый, - с досадой сказал Расмус и еще долго смотрел вслед Альфредо, который как раз скрылся в своем балагане.
      - Новое представление начинается через несколько минут! - крикнула в последний раз дама в алом платье, и парусина снова опустилась за ее спиной.
      А Расмус и Понтус по-прежнему стояли словно отверженные.
      Они были неприятно удивлены, и это ощущение стало нестерпимым. Расмус усердно оглядывался по сторонам.
      - Я только что видел Крапинку с Йоакимом. Идем быстрее, это наш последний шанс!
      - Ты и вправду считаешь, что они одолжат нам деньги? - спросил Понтус.
      Расмус припустил к тиру, где в последний раз видел сестру.
      - Да, если у Крапинки есть деньги, она мне одолжит. Но она тоже может быть без гроша.
      Возле тира Крапинки не было. Они помчались дальше, ведь представление начнется через несколько минут, надо спешить… спешить! Потные от усилий, прокладывали они себе дорогу сквозь толпу, и каждый раз при виде белокурого лошадиного хвостика их сердца екали. Но это оказывался постоянно чей-то другой хвостик, а вовсе не Крапинки. В конце концов они в самом деле ее нашли. Она как раз собиралась уходить; они с Йоакимом стояли у входа в Тиволи вместе с другими ребятами из оркестра «Pling Plong Players», которым предстояло репетировать дома у Ренкенов.
      Расмус вихрем налетел на сестру.
      - Крапинка, можешь одолжить мне пятьдесят эре? - запыхавшись, спросил он, топая от нетерпения ногами.
      Крапинка сунула руку в карман, и он с облегчением вздохнул: ох, только бы побыстрее! Но тут Крапинка снова вытащила руку из кармана и положила то, что вытащила из самой его глубины, в протянутый кулачок Расмуса. Это был маленький крысенок, маленький игрушечный крысенок с заводным ключиком сбоку.
      - Мне очень жаль, - сказала Крапинка. - Я просадила все до последнего гроша. А крысенка я выиграла, можешь взять его себе.
      - Он доставит тебе величайшее удовольствие, - добавил Йоаким.
      Они ушли, а Расмус с крысенком в руке нежно смотрел то вслед Крапинке, то на крысенка. Понтус засмеялся.
      - Никакого шпагоглотателя нам не будет, - сказал он. - Зато будем играть с крысенком.
      Но тут Расмус разозлился.
      - Ничего, это мы еще посмотрим! Я должен увидеть Альфредо, пусть даже я пройду в балаган зайцем. Идем!
      Понтус последовал за ним. Он знал Расмуса, знал, как его друг упрям; этим он славился на всю школу. «Будь ты, Расмус, хоть капельку менее горяч и хоть чуточку менее упрям, я мог бы, пожалуй, произвести тебя в свои любимые ученики, - говорил магистр Фрёберг. - Почему ты не так спокоен, как братец Понтус?»
      Понтус не знал, почему магистр Фрёберг упорно называл его «братец Понтус». Ведь он не был братом ни самому магистру, ни Расмусу. Но на уроках магистра Фрёберга его называли «братец Понтус», и он хладнокровно это переносил.
      Расмус вприпрыжку бежал обратно к балагану Альфредо, искусно избегая столкновений со всеми встречными. Понтус галопом мчался следом. Перед балаганом Альфредо никого не было, но изнутри слышались аплодисменты. Представление было в полном разгаре. Осознав это, Расмус совершенно обезумел. Он непременно должен был туда проникнуть, надо только подумать - как. Он шустро носился вокруг балагана, высматривая, нет ли где возможности пролезть. Задняя стенка балагана выходила как раз туда, где стояли фургоны, а сейчас там замерла вся жизнь. Все, верно, были так или иначе задействованы в Тиволи.
      - Здесь, - прошептал Расмус.
      Упав ничком в затоптанную траву за балаганом, он стал тихо и решительно заползать под парусину. Понтус захихикал… и от волнения, и оттого, что уж очень смешно Расмус дрыгал ногами, пытаясь совершенно распластаться, чтобы пролезть под туго натянутую парусину. К тому же все комары явно назначили в этот майский вечер встречу за балаганом Альфредо. Понтус, хихикая, стоял, окруженный тучей комаров, и делал все возможное, чтобы удержать этих кровососов подальше от беспомощных ног Расмуса. Но когда настал его собственный черед, когда замызганные кеды Расмуса скрылись под парусиной, а он сам, извиваясь, медленно пополз следом, отгонять комаров было уже некому, и они, несомненно, бросили все свои силы на то, чтобы его сожрать. Но он охотно страдал, следуя за Расмусом повсюду, куда только вели пути его друга; так он делал всегда. А сейчас пути эти вели в балаган Альфредо.
 
      Они тихо лежали у стены балагана, словно два маленьких настороженных зверька, готовых бежать при малейшей опасности. Они боялись… но не очень. Немножко бояться, лежать ничком, чувствовать запах травы и сырой сосновой древесины, исходящий от деревянных скамеек, - это так весело! Так и должно пахнуть, когда проходишь зайцем. Единственное, что они увидели, когда наконец-то осмелились поднять глаза, это - ноги. И конечно, было интересно смотреть, как по-разному держат люди свои ноги под скамейками. Но ведь они с Понтусом пришли сюда не для того, чтобы созерцать множество коричневых и черных ботинок и туфель. Они хотели видеть Альфредо.
      - Надо постараться, чтобы обзор был лучше, - прошептал Расмус.
      Они ползли вдоль стены балагана, пока не нашли проход между рядами скамеек. И тогда увидели Альфредо. Здесь он тоже стоял на маленькой эстраде, а пухлая дама с преданным видом торчала рядом с ним. Сейчас она как раз протягивала ему шпагу. Альфредо поклонился публике. Затем, откинув свой толстенный затылок как можно дальше назад, он поднял шпагу на вытянутой руке прямо над широко открытым ртом и начал медленно вдавливать ее вниз через глотку. Это было страшно и удивительно. Расмус и Понтус как зачарованные смотрели на него: неужели он взаправду вонзит в себя шпагу - всю шпагу целиком? Да, похоже, что так! Рукоятка шпаги все приближалась и приближалась ко рту Альфредо, а под конец… исчез весь клинок! Тогда Альфредо быстро вытащил шпагу, отдал ее пухлой даме и еще раз поклонился зрителям так низко, что его черные курчавые волосы упали на лоб. Публика охотно аплодировала. Расмус тоже чуточку поаплодировал, молотя кулаками по деревянной обшивке, на которой лежал. Понтус тихонько хихикнул. Тогда Расмус раззадорился. До чего смешно: пробраться зайцем в балаган, увидеть, как лопают шпаги, да еще заставить Понтуса хихикать! Он частенько смешил его в школе, когда уж больно тошно становилось на уроках. Впрочем, совсем мало надо было, чтобы Понтус зашелся от смеха. Он начинал как-то странно хихикать, а учителя огорченно качали головой.
      И теперь, когда Понтус, лежа ничком в балагане Альфредо, захихикал, в Расмуса словно бес вселился - он начал выкидывать разные фокусы. Альфредо только стал заглатывать новую шпагу на эстраде, как Расмус сделал вид, будто он тоже шпагоглотатель. Он широко разевал рот, притворяясь что всаживает шпагу в горло. У него вырвался звук, похожий на бульканье, и это заставило Понтуса, подавлявшего смех, фыркнуть. Расмус еще больше обнаглел. Внезапно он вспомнил про маленького крысенка, которого сунул в карман. Если Понтус уже просто давился от смеха, то теперь наверняка он взорвется!
      Расмус вытащил крысенка. Когда он его заводил, раздался скрип, и этого оказалось достаточно, чтобы Понтус совершенно обезумел; он буквально задыхался от смеха. Но Расмус все сильнее подзуживал его. Он прижал крысенка к полу, делая вид, будто собирается выпустить его из рук. Понтус застонал. На самом же деле Расмус вовсе не собирался выпускать крысенка, настолько безрассудно отчаянным он не был. Но внезапно - Расмус и сам не знал, как это произошло, - крысенок выскользнул у него из рук. С ужасающим жужжанием помчался он по полу прямо к эстраде Альфредо и, когда наткнулся на нее, начал от удара кружиться и вертеться, словно сошел с ума. Понтус взвыл от смеха как раз в тот момент, когда крысенок пустился в путь, но теперь он смолк и испуганно глотал воздух. Потому что Альфредо зарычал так, что весь балаган затрясся.
      - Шалопаи-мальшишки! - кричал он. - Verdammte маленькие шалопаи-мальшишки!
      Шалопаи-мальчишки не стали ждать продолжения, а помчались к выходу так быстро, словно целая стая злых духов неслась за ними по пятам.
      - Не-а, я не виноват, - сказал Расмус, когда они были уже в безопасности. - Если честно, то этот полоумный крысенок назло мне помчался к эстраде.
      Понтус снова фыркнул.
      - Я чуть не умер, - сказал он. - Я чуть не умер!
      Он по-прежнему задыхался от смеха. Однако, нахохотавшись досыта, он требовательно посмотрел на Расмуса:
      - Чем займемся?
      - Что-нибудь придумаем, - сказал Расмус. Собственно говоря, пора уже было идти домой.
      Скоро надо ложиться спать, становится прохладно, деньги кончились. Но они не смели пойти на такой страшный риск: а вдруг они что-то упустят? Вдруг они чего-то еще не видели, чего-то совершенно бесплатного?
      Это было их единственное посещение Тиволи, и надо пробыть там как можно дольше! Если уж ты выйдешь из вертушки у входа в Тиволи, обратно тебя не пустят. Мальчики в самом деле не в состоянии были пойти домой и лечь спать, прежде чем не возьмут все, что только можно взять от Тиволи.
      - Мы могли бы прогуляться к фургонам, - предложил Расмус. - Интересно посмотреть, как живут все эти шпагоглотатели, укротители змей и прочие.
      Понтус согласился.
      - Хотя я хочу есть, - сказал он. - И уже давно.
      - Купи себе горячую сосиску, - угрюмо предложил Расмус.
      Понтус кивнул:
      - Да, или сними луну с неба и погрызи ее, а?
      Оба вздохнули. Горячая сосиска, обильно приправленная горчицей, была бы сейчас очень кстати.
      Они стояли так близко от карусели, что коляски, пролетая мимо, обдавали ветерком их уши. Но они этого не замечали. Ребята тоскливо уставились на торговавшего сосисками старичка, который как раз проходил мимо со своей тележкой.
      Внезапно Понтус нагнулся и что-то поднял с земли.
      - Хотя, ясное дело, я могу купить себе горячую сосиску, если ты не против, - ухмыльнулся он и показал блестящую монетку. Расмус вытаращил глаза, и оба они долгое время не отрывали восхищенного взгляда от этой кроны. До чего удивительна жизнь! Они бегали как оглашенные по всему Тиволи, чтобы одолжить пятьдесят эре у Крапинки, когда с тем же успехом можно нагибаться и собирать однокроновые монетки на земле! Ведь уйма богатых крестьян, явившихся на ярмарку, то тут, то там теряют деньги. Не станут же они искать эту монетку!
      А законного владельца денег, к счастью, поглотила толпа, и его не найти, даже если попытаться.
      Глаза Понтуса засверкали.
      - Кажется, ты говорил о горячей сосиске? Но если ты предпочитаешь бутерброд или что-то другое, только скажи. Я могу собрать еще больше денег.
      Но Расмус был бы вполне удовлетворен и горячей сосиской. Они кинулись бежать за старичком, торговавшим сосисками. Он остановил свою тележку совсем близко от входа, и вокруг него собралось довольно много покупателей. Расмус и Понтус встали в очередь. Они легонько толкали друг друга, чтобы не скучать, только потому, что в их узеньких, костлявых мальчишеских телах жило нечто, требовавшее все время толкаться, или пинать камень - все что угодно, только бы, елки-палки, не стоять спокойно на одном месте! Но одновременно их бегающие глазки заинтересованно следили за всем происходящим вокруг.
      - Посмотри-ка на этого, - внезапно сказал Расмус. - Что это еще за нехороший человек?
      «Нехорошим» был человек, который как раз в этот момент прошел через вертушку у входа.
      - Почему ты назвал его «нехорошим»? - спросил Понтус. - Не так уж, верно, нехорошо он выглядит?
      - Во всяком случае, он не из нашего города, - сказал Расмус так, словно одного этого было достаточно, чтобы прослыть «нехорошим человеком».
      Нет, издалека было видно, что ни на кого из Вестанвика он не походил. Шляпа его была небрежно сдвинута на затылок, а вид - такой наглый и самоуверенный, будто он - владелец всего Тиволи. Он шел, никому не уступая дороги. И вот он уже у тележки старичка, торгующего сосисками. Нетерпеливо вытащив монету из кармана брюк, он швырнул ее старичку.
      - Две! Без горчицы!
      А тут как раз подошла наконец очередь мальчиков, и они враждебно уставились на него. Вот как, значит, он из тех, кто всегда протискивается вперед, значит, «нехороший человек» - подходящее для него прозвище. У этого жуткого типа - большой уродливый рот и наглая улыбочка на губах, а глаза у него тоже наглые, и жесткие, и совершенно равнодушные.
      - Человеконенавистник, - пробормотал про себя Расмус.
      Незнакомец с голодным видом жевал свои сосиски и, перемежая слова громким чавканьем, спрашивал у старичка:
      - Где-то здесь обретается шпагоглотатель по имени Альфредо, где его балаган?
 
      Понтус, получивший наконец свою драгоценную сосиску, подпрыгнул, услыхав, что говорит «нехороший человек». Когда незнакомец произнес имя шпагоглотателя, тот, казалось, с грозным видом встал рядом.
      Старичок, торговавший сосисками, указал на балаган Альфредо, и незнакомец исчез, даже не поблагодарив его. Расмус и Понтус забыли о нем в ту же минуту, так как думали теперь о более важных вещах - о сосисках! Великолепные, поджаристые, благоухающие сосиски с горчицей! Изысканным наслаждением было расхаживать по всему Тиволи, наблюдая, как веселится народ, и держа при этом сосиску в руке! Ходить, жевать, останавливаться ненадолго возле тира и смотреть, как кто-то выпускает целую очередь выстрелов, один за другим, затем снова останавливаться и глазеть, как какой-нибудь дюжий крестьянский парень размахивает дубинкой возле силомера, как кричат девчонки на качелях, а потом вдруг вспомнить, что ты ведь, собственно говоря, идешь к фургонам.
      - Вот везуха - так жить, - с завистью сказал Расмус.
      У фургонов такой уютный вид, когда они разбросаны то тут, то там среди кустов сирени; так славно светятся их маленькие оконца, и так хочется заглянуть в них и увидеть, что там внутри.
      Расмус внезапно понял, какая это ошибка - жить на вилле, которая все время стоит на одном и том же месте. Нет, дом, который разъезжает по всему свету то туда, то сюда, - вот что нужно.
      - Да, и потом ведь можно время от времени ездить в Вестанвик, чтобы послушать, как там у них дела в школе, - удовлетворенно добавил Расмус.
      Еще некоторое время они слонялись взад-вперед вокруг фургонов, пытаясь заглянуть иногда в оконце, где горел свет, и неспешно рассуждая о том, в каком из фургонов они предпочли бы жить, если бы им так повезло, что они стали бы парочкой «тиволистов».
      - Может, в этом, - сказал Понтус, указав на выкрашенный зеленой краской фургон, поставленный в небольшом отдалении от других, на который они раньше не обратили внимания.
      Мальчики приблизились к нему сзади. Туда выходило маленькое оконце с красной клетчатой занавеской, и за ней так по-домашнему уютно горел свет… Да, в этом фургоне - сомнений нет - хотелось бы жить! Но им нужно было посмотреть, как выглядит этот фургон спереди, прежде чем сделать окончательный выбор. И они решительно свернули за угол. И услыхали голос, который произнес:
      - Старина Эрнст, подумать только, ты снова на воле!
      Голос Альфредо! Но слишком поздно, уже не остановиться. Парочка, сидевшая на крыльце фургона, обнаружила их, и к светлому небу вознесся дикий рев:
      - Verdammte маленькие шалопаи-мальшишки, вы што - явились посмотреть на меня только одним глазком?
      Словно бешеный бык, ринулся на них Альфредо, и они помчались изо всех сил. Однако громкий плеск воды заставил их повернуть голову, и тут Понтус истерически расхохотался. Альфредо рухнул ничком, споткнувшись о лохань, которую какая-то предусмотрительная душа поставила на его пути. И теперь он стоял на четвереньках над лоханью и таращил вслед мальчишкам налитые кровью глаза.
      Но рассмеялся не только Понтус. Тот самый Эрнст тоже громко хмыкнул.
      - У тебя что - очередная еженедельная стирка? - спросил он.
      И в тот же миг кто-то крикнул из фургона:
      - Иди поешь, Альфредо!
      - Да, поешь, пожалуйста, - крикнул на бегу Расмус. - Пойди и сожри парочку шпаг, тогда, быть может, у вас, дядюшка, настроение чуточку и поднимется!
      - А ты видел, кто сидел рядом с ним на крыльце? - спросил Понтус, когда они удалились на почтительное расстояние. - Тот самый нехороший человек.
      Расмус сердито кивнул.
      - Думаю, они друг друга стоят, - сказал он. - Оба они человеконенавистники!
      - Попадись мы Альфредо в следующий раз, он нас убьет, - решил Понтус.
      Расмус был того же мнения:
      - Лучше нам держаться подальше от него.
      Понтус зевнул, и это заставило Расмуса быстро взглянуть на часы.
      - Ой, знаешь, - сказал он, - половина одиннадцатого! А ведь недавно было только девять!
      Ему велено было явиться домой в десять, и теперь мама рассердится на него. Он много раз пытался ей объяснить: часы его иногда немного проскакивают назад на час или сколько-нибудь в этом роде. Но мама говорила, что это - просто предрассудок.
      - Елки-палки, мне надо лететь! - сказал Расмус и припустил к выходу.
      Братец Понтус галопом мчался за ним.
 
      Он лежал в кровати, а Глупыш рядом с ним. Как чудесно, если рядом с тобой маленький теплый песик, когда ты приходишь домой замерзший. Мама, правда, утверждала, что собаки заносят в постель грязь, но Расмус говорил ей: «Это - просто предрассудок». И Глупыш думал так же. Он зарывался мордочкой в подушку Расмуса и удовлетворенно чихал.
      - Ш-ш-ш, Глупыш, - шептал Расмус. - Ты самый лучший песик в мире!
      Мама очень сердилась из-за того, что он вернулся так поздно, и он хладнокровно выслушал всю предназначенную ему ругань. Это в порядке вещей, а теперь - спать!
      - Какой сегодня день, Глупыш?
      Глупыш ответил довольным ворчанием и еще сильнее прижался мордочкой к руке Расмуса.
      - Ах вон что, сегодня среда, - сказал Расмус. И какая среда! Подумать только, сколько может случиться за один-единственный день! Но, понятно, такое бывает лишь во время весенней ярмарки. Завтра четверг, и никакой уже весенней ярмарки. Елки-палки, до чего будет скучно!
      - Рубец, сетка, книжка и сычуг! - мрачно повторил он на ухо Глупышу.
      А потом заснул.
 

 
      Еще до того, как ему подарили Глупыша, все те полгода, что он клянчил себе песика, он давал наиторжественнейшие обещания: никого в семье его собака не обременит. Он сам полностью будет заботиться о ней.
      Папа, похоже, сомневался.
      - И сам будешь выводить ее по утрам? Не надейся, что можно выпустить собаку в сад, - она начнет лаять и разбудит всех соседей, и разроет клумбы, и убежит, и ввяжется в драку с другими собаками…
      - Я буду выводить ее каждоеутро - это ведь просто развлечение, - обещал Расмус.
      - Ты уверен в этом? - спрашивала мама. - В семь часов утра по воскресеньям, зимой, когда двадцать градусов мороза?…
      - И ветер - тридцать метров в секунду, - добавляла Крапинка. - А Расмус выводит собаку на улицу.
      - Представь себе, он сделаетэто, - говорил Расмус.
      И вот ему подарили Глупыша. И, лежа в своей постели по утрам, когда Глупыш стоял у дверей и смотрел на него взглядом, означавшим: «Ну, пойдем мы хоть когда-нибудь?» - Расмус искренне желал, чтобы собаки были чуточку иначе сконструированы. Требовалось совсем немного: усовершенствовать их так, чтобы они выходили на улицу только в прекрасную погоду и никогда не раньше двенадцати часов дня. Однако Глупыш был раз и навсегда сконструирован так, что желал выходить в семь часов утра, даже когда лил дождь или проносился ураган. А мама была сконструирована так, что считала: Расмус должен выполнять обещанное. Иногда, когда папа рано шел на службу или возвращался домой утром после какого-нибудь ночного дежурства, случалось, он выводил Глупыша. Но, как правило, Расмус делал это сам. Это означало, что ему приходилось ставить возле кровати будильник, который помогал Глупышу взбадривать его каждый день в семь часов утра.
      Когда в четверг зазвонил будильник, Расмус был еще сонный, но он все-таки вылез из кровати и побрел с полузакрытыми глазами в ванную. Чтоб окончательно проснуться, он ненадолго подставил голову под кран с холодной водой, затем украсил зубную щетку длинной красивой змейкой из зубной пасты, подержал щетку под краном, пока пасту не смыло водой, затем сунул щетку в рот и несколько раз неистово прошелся ею по зубам. После этого он счел свой утренний туалет законченным и покинул ванную. Его мокрое полотенце было брошено на край ванны, из незавинченного тюбика вытекла на полку перед зеркалом струйка зубной пасты, все в ванной было мокрым - кроме мыла. По этим приметам мама узнавала, кто последним пользовался ванной.
      - Ты что, не понимаешь? Люди хотят спать по утрам, - сказал он Глупышу, когда они вышли на крыльцо черного хода.
      Глупыш совершенно этого не понимал. По-утреннему веселый, он игриво кинулся на клумбу с анютиными глазками, так что от его задних лап буквально дым столбом пошел, комья земли так и летели.
      Расмус вышел с цепочкой в руках.
      - Глупыш, ты ведь знаешь, что тебе нельзя бегать по клумбам. Иди сюда, а потом выйдем на улицу и, может, встретим Тессан.
      Последнее было военной хитростью, чтобы Глупыш позволил надеть на себя цепочку. Тессан была гладкошерстная фрёкен-такса, которой Глупыш очень интересовался и которую иногда как раз в это время выгуливали на их улице. Глупыш очень любил эти утренние встречи, чего нельзя было сказать о Расмусе. Фрекен Тессан выгуливала ужасная светловолосая девчонка по имени Марианн. Дело не только в том, что она была девчонкой - уже само по себе отягчающее обстоятельство, - она к тому же хотела болтать с Расмусом. А он этого не хотел - абсолютно. Когда Глупыш и Тессан принуждали их идти вместе, а Марианн принималась, по своему обыкновению, балаболить, на Расмуса нападала крайне не свойственная ему молчаливость.
      Отвечал он неохотно и односложно, устремив взгляд в одну отдаленную точку, чтобы не видеть Марианн Дальман.
      - Понимаешь, дело в том, что я очень плохо отношусь к девчонкам, - объяснял он Глупышу, - и это - только хорошо.
      Немного поразмышляв, почему это хорошо, он радовался, придумав правильное объяснение:
      - Потому что если бы я не относился к ним плохо, я бы относился к ним хорошо, но я этого не хочу… потому что отношусь к ним плохо.
      Но сегодня ему повезло: Марианн не показывалась, и улица была полностью в его распоряжении. Когда они проходили мимо садовой калитки Дальманов, глаза у Глупыша, само собой, стали чуточку грустными, но Расмус пустился бежать, заставив песика забыть свое разочарование, и Глупыш охотно и весело помчался вместе с ним.
      Внезапно Расмус почувствовал, что утро - чудесное. Он был не из тех, кто обычно восторгается красотами природы, но тут он признался самому себе, что именно сейчас на их маленькой улочке довольно красиво. Он прожил на этой улочке всю свою жизнь, он знал, как она выглядит во все времена года. Осенью, когда идешь в школу, под ногами шуршит увядшая листва, а на тротуаре валяются упавшие каштаны. Зимой на столбиках калитки появляются большие мягкие шапки снега, а малыши лепят в садах снеговиков. Но никогда здесь не бывало так красиво, как сейчас, в мае. Не потому, что он так тщательно все рассматривал; у него было лишь общее впечатление от цветения яблонь, и щебета птиц, и от зеленых газонов, усеянных нарциссами; все это он переживал как нечто «красивое». И еще он признался самому себе, что не так уж и плохо жить на одном и том же месте, по крайней мере если это место выглядит так, как их старая зеленая вилла при свете солнца таким вот ранним майским утром.
      Весело насвистывая, прошел он до самого конца улицы, затем свернул на поперечную улицу и дошел вдоль живой изгороди, окружавшей лужайку, до белой калитки. Там он ненадолго остановился, глядя на большую белую виллу, почти скрытую за купой высоких вязов и целым морем цветущих яблонь.
      Наклонившись, он погладил Глупыша:
      - Понимаешь, Глупыш, здесь живет восьмое чудо света, здесь живет Йоаким.
      Глупыш ничуть не заинтересовался. Остановись хозяин перед калиткой Дальманов и скажи: «Здесь живет восьмое чудо света, здесь живет Тессан», в словах его еще был бы какой-то смысл… но Йоаким! Глупыш дергал цепочку, желая идти дальше.
      - Нет, Глупыш, - сказал Расмус, - нам пора домой, иначе я опоздаю в зубрильню.
      Весь обратный путь они проделали бегом, и оба порядком запыхались, когда ворвались на кухню.
      Крапинка сидела за кухонным столом, перед ней стояла чашка чая.
      - Привет! - поздоровался Расмус.
      Но услышал в ответ лишь что-то невнятное. И тотчас принялся готовить себе завтрак. Он намешал какао, поджарил хлеб, он насвистывал и болтал с Глупышом, так что очень нескоро до него дошло: с Крапинкой творится что-то неладное. Папа всегда говорил, что Крапинка встает с песней на устах, но сегодня ничего похожего не было. Она сидела подперев голову, низко наклонившись над чашкой с чаем, и, похоже, плакала.
      - Что с тобой, у тебя болит твоя «книжка»? - участливо спросил Расмус.
      - Оставь меня в покое, - сказала Крапинка и, смолкнув, вздохнула.
      Расмус встревожился:
      - Что с тобой, чего ты вздыхаешь?
      Крапинка подняла глаза, в них стояли слезы.
      - Не можешь потише? Пей свое какао и, будь добр, помолчи.
      Расмус послушался. Он тихо уселся к столу и стал есть. Но украдкой он поглядывал на свою горюющую сестру, и в нем росла тревога. Он не выносил, если кто-то в семье печален: все должны веселиться, никого не должны одолевать неприятности, о которых он бы не знал. Бывало, он яростно набрасывался на Крапинку; она была такая же вспыльчивая, как и он сам, и у них бывали жутко бурные столкновения, но он любил ее гораздо больше, чем когда-либо это показывал. И ему невыносимо было смотреть, как она сидит над чашкой с чаем с таким видом, будто все беды мира проносятся над ней. В конце концов он осторожно положил ладонь на ее руку и тихо сказал:
      - Крапинка, ты не можешьрассказать, что с тобой? Я так беспокоюсь, когда не знаю, чем ты огорчена!
      Крапинка взглянула на него полными слез глазами. Она похлопала его по щеке, и он позволил ей это без малейшего сопротивления.
      - Прости меня, Расмус, - сказала она. - Тебе незачем беспокоиться. Дело в том, что между мной и Йоакимом все кончено.
      Расмус почувствовал бесконечное облегчение.
      - Вот как, только это, - сказал он. - Тогда чего же ты ревешь, ты ведь меняешь их каждые четверть часа?
      Крапинка слабо улыбнулась:
      - Ты слишком мал, чтоб это понять. Ты не знаешь, как я влюблена в Йоакима.
      Внезапно глаза ее потемнели.
      - А впрочем, нет, теперь я ненавижу его, - заявила она. - Он испортил мне жизнь!
      - Да ну! - в ужасе воскликнул Расмус.
      - Да, но и этого мало… Он испортил мне весь вчерашний вечер!
      Расмус молчал. Если хочешь что-нибудь узнать, умнее всего поменьше спрашивать.
      - Он - жуткий идиот! - пылко воскликнула Крапинка.
      Расмус согласно кивнул головой.
      - Да, я всегда так думал, - сказал он.
      Но он явно промахнулся с ответом. Крапинка зашипела:
      - Что ты имеешь в виду?… Конечно же, никакой он не идиот!
      Однако потом она еще немножко подумала, а глаза ее еще больше потемнели.
      - Да, он жуткий идиот! - сказала она. - Он - идиот, идиот! Не хочу его больше видеть, никогда!… А вообще-то можешь послушать, как все было, если тебя это интересует.
      Расмус ответил, что ему это интересно. И Крапинка, пылая злобой, начала рассказывать.
      - У папы Йоакима - куча старинного антикварного серебра, - сказал она, - большая превосходная коллекция, одна из самых замечательных во всей Швеции. И есть там кувшин семнадцатого века, который хранится в застекленной витрине в маленькой комнатке… Отдельно от другого серебра… О, подлый Йоаким!
      - Что он сделал с кувшином? - спросил Расмус.
      - Дурачок, ничего он с кувшином не сделал, - сказала Крапинка.
      Но там был еще один мальчик - Ян, тоже из оркестра «Pling Plong Players», - и по словам Крапинки выходило, что и он влюблен в нее.
      - Тогда пусть он будет вместо Йоакима, - предложил Расмус.
      - Ян, - заявила Крапинка, - еще более жуткий идиот, чем Йоаким, а это уже немало.
      Этот Ян хотел увидеть кувшин, и Крапинка пошла вместе с ним в ту самую маленькую комнатку, и тогда он… о, какой подонок!…
      - Он разбил кувшин? - спросил Расмус.
      - Хватит нудить, дался тебе этот кувшин, - сказала Крапинка. - Он поцеловал меня, вот что он сделал!
      - До чего противно! - заявил Расмус.
      Он так и в самом деле думал.
      А тут как раз в комнату вошел Йоаким, и он все неверно понял, он решил, что Крапинка сама хотела, чтобы Ян ее поцеловал.
      -  Хотела, чтобы поцеловал? - возмутился Расмус, словно не веря своим ушам. - Как ему могла прийти в голову такая дурацкая мысль?
      - Я же говорю, он - идиот! - подтвердила Крапинка. - И знаешь, что он сказал Яну? Вот что он сказал: «Целуйся с Крапинкой сколько угодно, но только не здесь, не у меня дома, я продаю ее по дешевке!»
      Крапинка слегка вскрикнула от злости и отчаяния.
      - Это япродаю егопо дешевке, вот что!
      - Да, раз так, то ведь только хорошо, что ты отделалась от него, - утешил сестру Расмус.
      Тут Крапинка снова заплакала.
      - Ты слишком мал, чтобы понять, каково это, - сказала она.
      Расмус осознал, что он слишком мал, чтобы понять, каково это. Намазав масло и джем на новый ломтик поджаренного хлеба, он только собрался поднести его ко рту, как вдруг его осенило:
      - Подумать только, а вдруг он вставит и тебя в свой «Каталог дешевой распродажи»?
      Крапинка застонала:
      - Как раз этого я и боюсь. О, лучше умереть, чем торчать в этом каталоге среди всех этих девочек-дурочек!
      - А ты сказала ему, чтобы он вернул тебе фотографию? - спросил Расмус.
      Крапинка резко кивнула:
      - Конечно. Но он только презрительно засмеялся и сказал, что думает сохранить фотографию как маленькую память обо мне. Он сказал… о!…
      Крапинка заплакала.
      По четвергам, когда служба отца начиналась не раньше десяти, родители спали подольше. Но тут они проснулись. Расмус услыхал, как папа громко напевает в ванной.
      - Ничего не говори папе с мамой, - быстро сказала Крапинка.
      Расмус кивнул головой:
      - Нет, ясное дело… а вообще-то мне пора бежать в школу.
      Глупыш отчаянно завыл. Его самые печальные на свете карие глаза обвиняюще смотрели на хозяина: неужели он опять уйдет? Расмус наклонился и приласкал его.
      - Да, Глупыш, учителя не могут жить без меня!
      Схватив учебники, он помчался в школу. У калитки он остановился помахать рукой Глупышу. Тот, как обычно, сидел у маленького окошка в тамбуре, глядя вслед Расмусу. Но окошко, вероятно, не было хорошенько заперто, потому что внезапно оно распахнулось, и Глупыш, ликующе тявкая, выпрыгнул оттуда и кинулся по лужайке прямо к Расмусу. Он дико лаял, чтобы объяснить хозяину, какая это была удачная шутка.
      - Знаешь что, Глупыш, - сказал Расмус, - я начинаю думать, что ты умеешь открывать запертые окна. Правда умеешь?
      Глупыш снова залаял и переменил тему разговора; ведь это его личное дело, как он ухитряется сбрасывать оконные крючки.
      Но хозяин немилосердно водворил его обратно в неволю. Затащив песика в кухню, он сказал маме:
      - Доброе утро, мама, я побежал. Но, будь добра, запри окошко в тамбуре, а не то Глупыш снова выскочит оттуда.
      Потом он пошел в школу и уже не думал ни о Глупыше, ни о рубце, ни о сетке, ни о книжке, ни о сычуге, мысли его были заняты лишь Крапинкой… и ее печалями. И у него был такой задумчивый вид, что Понтус испугался, решив, что Расмус заболел.
      - Не-а, это из-за Крапинки, - сказал Расмус.
      - А что с ней? - спросил Понтус.
      Расмус скорчил гримасу.
      - Любовь и беда, - сказал он.
      На лице у Понтуса появилось выражение глубокого участия.
      - Она попала в беду? - спросил он.
      - Да, именно так, - ответил Расмус, - в ужасную беду!
      И он все рассказал Понтусу. Само собой разумеется, он должен был это сделать. Он знал, что Понтус будет хранить нерушимое молчание, да и вообще у этой парочки не было секретов друг от друга. А кроме того, в отчаянной голове Расмуса начал вырисовываться некий план, и чтобы осуществить его, необходима была помощь Понтуса.
      На первом уроке была биология, а у него - достаточно времени на размышления. Он мог более детально разработать свой план и изложить его Понтусу на переменке.
      - Ну, а четвертый желудок коровы как называется? - спросил учитель биологии.
      Отвечать должен был Понтус, но он ни за что на свете не мог вспомнить название «сычуг». Он помнил только, что оно звучало вроде бы как название озера, и попытался было начать с названия «Осунден», но на всякий случай решил промолчать, и вопрос пошел по кругу дальше.
      - Четвертый желудок коровы… Расмус?
      Расмус вздрогнул.
      - Каталог, - очнувшись, ответил он.
      Весь класс расхохотался, а магистр Хельгрен покачал головой:
      - Заметно, что у вас вчера было два дополнительных свободных урока.
      На перемене Расмус подстроил все так, чтобы оказаться с Понтусом в углу школьного двора.
      - Слушай, Понтус, хочешь стать членом Корпуса Спасения? - спросил он.
      Понтус ничего не понял.
      - Какого еще Корпуса Спасения?
      - «Корпуса Спасения Жертв Любви», - ответил Расмус. - Я недавно основал его. Смотри, там этот дурак Йоаким!
      Он сердито уставился на темнокудрого юношу, который как раз прогуливался мимо них в обществе двух других гимназистов. И этот негодяй заставил Крапинку плакать!
      - Крапинка, верно, думает, что он красивый, - предположил Понтус. - Раз у него такие волосы и такие черные глаза, он, видно, кажется ей интересным и настоящим аристократом.
      Расмус фыркнул.
      - Пусть будет каким угодно интересным и настоящим аристократом, - сказал он. - Пусть играет на гитаре, и пусть он самый лучший гимназист, и пусть влюбляет в себя девчонок сколько влезет, но одно - абсолютно точно!
      - Что именно? - спросил Понтус.
      - А то, что моя сестра не попадет в какой-то там «Каталог дешевой распродажи»!
      - Конечно, нет! - согласился Понтус. - Но как ты ему помешаешь?
      - Я пойду и стибрю у него этот каталог. Вот что я собираюсь сделать!
      Понтус вытаращил глаза:
      - Ты в своем уме? Как ты это сделаешь?
      У Расмуса был решительный вид, точь-в-точь такой же решительный и упрямый, как всегда, когда он замысливал какое-нибудь сумасбродство.
      - Я украду каталог сегодня же ночью, когда Йоаким будет спать. Пойдешь со мной?
      Понтус еще сильнее вытаращил глаза, и в нем все забурлило от восторга. Предложи Расмус перевернуть школу вверх дном, запереть в кутузку учителей, а им самим сбежать в Америку, у Понтуса был бы такой же восторженный вид. Он счел предложение Расмуса просто великолепным - самому ему ничего подобного в голову прийти не могло, он это знал. Понтус был готов участвовать во всех авантюрах Расмуса… но тайком забраться к Йоакиму! При одной мысли об этом Понтус захихикал.
      - Ой, только бы мне удержаться от смеха… Ты в самом деле думаешь, что мы можем забраться к нему?
      Расмус кивнул:
      - Мы можем по крайней мере - попытаться. Поставь свой будильник на половину второго ночи.
      Они проболтали об этом всю перемену, и это развлекло их. Жажда приключений трепала их, как лихорадка. Горести Крапинки уже отступили на задний план, теперь все это превратилось в опасную, увлекательную и веселую игру. Поэтому, когда начался следующий урок, «Корпус Спасения Жертв Любви» был чрезвычайно взбудоражен. На юных лицах Расмуса и Понтуса читалось усердие, которое и трогало и радовало их учителя математики. Посмотрев на Понтуса, такого хитрющего и довольного, он потрепал ему волосы указкой и сказал:
      - Какой у тебя, братец Понтус, веселый вид, ты радуешься, что научишься считать?
      Понтус тихонько хихикнул и ничего не ответил.
      - А у Расмуса Перссона вид необыкновенного мудреца, - продолжал магистр. - Полезно иногда посидеть в коридоре, предаваясь размышлениям о самом себе.
      Оба они, весельчак и мудрец, тайно обменялись понимающими взглядами. Им очень хотелось угодить магистру и решить для него несколько несложных примеров, однако очень трудно было оторваться от бесконечно более важных мыслей. Школьный день тягуче продвигался вперед. Но наконец-то зазвонил звонок, возвещая конец последнего урока, и двадцать пять мальчиков - Расмус и Понтус впереди всех, - словно свора кровожадных псов, ринулись к выходу. В дверном проеме Стиг попытался было протиснуться мимо, саданув Расмуса острым локтем меж ребер.
      - Опаздываешь на поезд? - запальчиво спросил Расмус.
      Спичка с презрительным видом ответил:
      - Нет, а ты?
      - Чего тогда толкаешься?
      - А чего тытолкаешься, мелочь пузатая?
      На улице состоялась рукопашная дискуссия о том, кто, собственно говоря, толкается, и она привела ко множеству новых толчков, пока они пытались внести ясность в этот вопрос. К тому же у них было еще несколько старых счетов, которые тоже надо было свести, и поэтому, как удовлетворенно констатировал Понтус, произошла «крупная драка на кулаках».
      Все было бы хорошо, не вмешайся полиция.
      - Что я вижу? Драка на улице? - услышал вдруг Расмус голос отца. - Безобразное поведение и просто не знаю что еще!…
      Он схватил сына за шиворот, чтобы разнять драчунов, но Расмус не хотел, чтобы их разнимали.
      - Сопротивление полиции, - громким голосом произнес его отец. - Не будете ли вы, господа, так любезны разойтись, иначе я буду вынужден посадить вас в кутузку!
      Господа нехотя разошлись и отправились восвояси.
      - Теперь ты видишь, каково иметь отца-полицейского? - сказал Расмус, оставшись наедине с Понтусом.
      Из носа у него текла кровь, верхняя губа опухла, он дико дрался и все-таки не успел внушить Спичке, кто, собственно говоря, толкался, а все только потому, что явился папа и встрял в драку.
      - Чепуха! Зато Спичка получил по заслугам, - сказал Понтус. - Побереги свои силы, они пригодятся в ночной экспедиции.
      Стоя на тротуаре прямо против Расмуса, он разглядывал его опухшую губу.
      - На кого-то ты стал похож, - сказал он. И тут же расхохотался:
      - Теперь я знаю: ты - вылитая фру Андерссон из нашего дома.
      Уже расставаясь с Расмусом, Понтус снова засмеялся.
      - Привет, фру Андерссон, - сказал он. - Увидимся ночью, фру Андерссон.
      Но мама не засмеялась, увидев его опухшую губу.
      - Боже мой! - сказала она. - С кем ты так играл на этот раз?
      - Неужели тебе кажется, что я с кем-то играл!- угрюмо спросил Расмус. - Понтус говорит, что я похож на фру Андерссон с Вшивой горки.
      Обед был не таким радостным, как всегда. Обычно он бывал одним из самых приятных событий дня - так считал Расмус.
      Он любил вкусно поесть, а кроме того, весело было сидеть в уютной кухне, жевать, и болтать, и смеяться вместе с мамой, папой и Крапинкой. И все время ощущать у ног Глупыша, этот маленький теплый комочек.
      Но сегодня был не обед, а сплошной мрак. Крапинка сидела с таким видом, словно все беды мира подступили ей к горлу, а кроме того, на обед была отварная макрель. Уж эта рыба у кого угодно застрянет в горле - так считал Расмус. А сам он был похож на фру Андерссон с Вшивой горки. У этой старушки, должно быть, в самом деле забавный вид… Ну и смеялся же папа, когда пришел домой и увидел Расмуса! Этот папа… он, как всегда, был в хорошем настроении! Хорошо, когда у тебя отец с чувством юмора, но ему следовало бы быть поделикатней с Крапинкой, а не таращить на нее глаза и не говорить: «А ну, здесь что - очередное собрание Общества Придурков»? Мама, та была тактичней. Она, вероятно, тоже заметила, что с Крапинкой неладно, но ничего не сказала. Опухшая губа, похожая на свинячье рыльце, саднила… и от этого не легче было глотать макрель. Расмус невесело тыкал вилкой в свой кусок рыбы. Мама обычно говорила, что кончать с едой надо именно тогда, когда еда вкуснее всего. И, заставив себя проглотить два кусочка рыбы, он отложил вилку в сторону.
      - Знаешь, мама, - сказал он, отодвигая тарелку с макрелью, - сейчас еда была вкуснее всего!
      У мамы тоже было чувство юмора, но оно редко проявлялось тогда, когда это в самом деле необходимо.
      - Съешь то, что у тебя на тарелке, - сказала она.
      И никакие уверения в том, что губа вздулась и саднит, не помогли.
      - Что, она так же будет саднить, когда очередь дойдет до яблочного пирога? - спросила мама.
      Как ни странно, ничего подобного! Ешь сколько хочешь - губа не саднит.
      - Хотя это, пожалуй, только благодаря ванильному соусу, - высказал предположение Расмус.
      Крапинка сидела молча, и Расмус понял, что, когда люди влюбляются, им не помогут никакие утешения и даже яблочный пирог с ванильным соусом. Расмус так жалел сестру, что предложил вместо нее вытереть посуду, хотя на этой неделе была не его очередь. Крапинка, похоже, была ему благодарна.
      - Ты добрый, - сказала она и быстро исчезла в своей комнате.
      Надев большой кухонный передник, Расмус приступил к делу. Он в самом деле чувствовал себя очень добрым, этаким рыцарем без страха и упрека, который, во-первых, выйдет нынче в ночь, чтобы спасти честь сестры, а во-вторых - вместо нее вытирает посуду.
      Мама удивилась, увидев, что он вытирает посуду.
      - Это всего лишь добрые дела нынешнего дня, - объяснил он. - Одно я уже, понятное дело, сделал - надавал тумаков Спичке.
      -  Такого родадобрые дела, думаю, надо бросить, - сказал отец, - по крайней мере, не стоит заниматься ими посреди улицы.
      - А добрые дела разве нельзя совершать на улице? - спросил Расмус и посмотрел на стакан, который только что вытер.
      - Все, верно, немного зависит от того, какие это добрые дела, - сказала мама. - Если помогаешь маленьким детям или стареньким дамам переходить улицу или что-нибудь в этом роде, тогда ты - хороший мальчик, а если дерешься, то - плохой.
      Расмус взял следующий стакан.
      - Шшш, драться иногда необходимо. Но, во всяком случае, вчера Понтус, Сверре и я помогли фру Энокссон перейти Стургатан.
      Мама одобрительно посмотрела на него.
      - Как ты мил со своей опухшей губой, веснушками и в этом огромном кухонном переднике, - сказала мама, - но неужели и вправду потребовались трое мальчуганов, чтобы помочь фру Энокссон перейти Стургатан?
      - Да, потому что она не хотела, - сказал Расмус. - Она сопротивлялась.
      У его родителей появился такой испуг на лице, что он поспешил объяснить, как все было. Сначала фру Энокссон хотела перейти улицу, но, пройдя полдороги, испугалась автомобиля и хотела кинуться обратно… И вот тут-то им пришлось помешать ей это сделать.
      - И, вероятно, помешать машине переехать фру Энокссон и есть доброе дело, - с гордостью сказал он.
      Вообще-то не так уж скучно было мыть посуду, так хорошо они в это время болтали. Папа сидел за кухонным столом и читал газету, но и он иногда вставлял словечко. Мама мыла посуду с быстротой молнии; Расмус не понимал, как она может так обращаться со стеклом и фарфором и почему они не разбиваются вдребезги. Один раз, моя посуду, он сам попробовал подражать маме, но, не успев даже приступить к делу, разбил три стакана.
      - Как вчера было в Тиволи? - внезапно спросил отец. - Ты ничего об этом не рассказывал.
      - Сплошь веселье! - ответил Расмус. - Там был чудесный шпагоглотатель!
      Он продолжал вытирать посуду и вспомнил в наступившей тишине, какой вид был у Понтуса, когда прожужжал, пускаясь в путь, крысенок, и как стоял на четвереньках над лоханью Альфредо. Но о таких делах маме с папой не рассказывают.
      - Да, это и в самом деле было весело, - сказал он, хохотнув про себя.
      Затем мгновенно сбросил с себя передник и пошел, громко насвистывая, к себе в комнату. С посудой покончено, осталось еще решить несколько задач по арифметике. Ему почему-то казалось, что если он будет вести себя по-настоящему примерно, то в ночной вылазке ему повезет; а если решение нескольких задач по арифметике поможет в задуманном, то - пожалуйста!…
      Затем он заглянул к Крапинке. Она сидела у окна в своей комнате, задумчиво глядя на цветущие яблони за окном. Расмус таинственно улыбнулся, подумав, как обрадуется она завтра. Он подумал было, не рассказать ли ей уже сейчас о своем великолепном плане, но удовольствовался тем, что успокаивающе похлопал ее по плечу.
      - Не расстраивайся, Крапинка. По крайней мере, пока у тебя есть брат, который может кое-что устроить - раз, два, и готово!
      - Ты устраиваешь не то, что нужно, - сказала его неблагодарная сестра.
      Тогда он снова пошел к себе. Растянувшись на ковре вместе с Глупышом, он начал читать книгу «Последняя битва Оленьей ноги». Книга была увлекательная, просто мировая. Он уже совершенно погрузился в неистовую войну индейцев, когда пришла мама и сказала, что пора ложиться спать. Он запротестовал для порядка, но не очень сильно. Он понял, что надо попытаться заснуть, скоро ведь снова вставать.
      Сбросив одежду, он уже собрался было прыгнуть в кровать, но тут вмешалась мама:
      - А умываться? И ноги - тоже.
      - Ш-ш-ш! - прошипел Расмус.
      Ему, который будет спать только до половины второго, зачем ему этот ненужный подхалимаж? Он попытался заставить маму понять, что ноги у него вовсе не грязные. Они просто кажутся такими, потому что они - в тени!
      - В таком случае, это полнаятень, которая линяет, - сказала мама. - Иди умывайся!
      Он боролся до последнего, зная, что это безнадежно. Затем неохотно направился в ванную.
      - «Последняя битва Грязной ноги», - услышал он за спиной мамин голос.
       Иногдау нее хотя бы есть чувство юмора…
      Довольно чистый, довольно сонный и довольно веселый, лежал он в постели, прижавшись носом к Глупышу.
      - Ты, Глупыш, не пугайся, когда ночью зазвонит будильник. Он затрезвонит для меня, а ты - ты спи.
 

 
      Никогда он не подозревал, что будильник поднимает такой шум, когда звонит ночью. Он в панике шарил в поисках кнопки, чтобы выключить будильник; ведь такой дьявольский звук разбудит весь дом!… Во всяком случае Глупыш проснулся, явно полагая, что хоть один раз утро наступило мало-мальски вовремя.
      - Да нет же, Глупыш, - прошептал ему Расмус, - еще не утро, ложись спать!
      Глупыш крайне удивленно склонил головку набок. Он размышлял. Раз хозяин выскочил из кровати и с такой быстротой набрасывает на себя одежду, значит, уже наверняка утро. Хотя что-то не сходится. Почему так темно?! И почему хозяин пробирается тайком, словно ему грозит какая-то опасность, зачем он это делает? Глупыш громко вопрошающе затявкал.
      - Ой, а ты не можешь помолчать? - умоляюще прошептал Расмус.
      Глупыш замолчал. Но он вовсе не собирался ложиться спать, тут что-то не так, надо понаблюдать. Ага, теперь хозяин пошлепал в тамбур, значит, он все-таки думаетвыйти?
      Глупыш решительно протиснулся в тамбур. Если сейчас в самом деле утро, то выйти на улицу - священное право каждого пса. Он громко заскулил, чтобы напомнить об этом.
      - Милый Глупыш, - в страхе прошептал Расмус, - ложись в свою корзинку, тебе нельзя сейчас идти со мной.
      Тогда Глупыш обиделся. Он страшно обиделся. Он молча стоял и смотрел на хозяина, и во взгляде его читались самые что ни на есть жестокие упреки. Но в тамбуре было темно, и в таком мраке бедный маленький песик кажется лишь темным комочком на полу тамбура. Никто и не заметит, что он пытается выразить своим взглядом.
      - Я скоро вернусь домой, Глупыш, - прошептал Расмус.
      Осторожно открыв дверь, он выскользнул на веранду. Постояв там тихонько несколько секунд, он прислушался. В доме было тихо, а Глупыш молчал. Расмус облегченно вздохнул.
      На улице была ночь, ой, какая ночь! Хотя еще, не совсем стемнело. Ведь майские ночи - это, скорее, своего рода сумерки. Он вспомнил, что? сказала этим вечером мама папе.
      - В такие светлые майские и июньские ночи, собственно говоря, вообще не надо спать!
      Ну, она, верно, была бы довольна, если бы увидела его сейчас. Увидела бы, что в семье есть, по крайней мере, один человек, который бодрствует, когда нужно.
      А там, у калитки, уже ждал его Понтус, замерзший и серьезный с виду; может, он раскаивался, что вступил в «Корпус Спасения Жертв Любви», а может, просто не знал, что это такое - бодрствовать в майские ночи?
      Они кивнули друг другу, не осмеливаясь говорить. Расмус молча показал карманный фонарик, чтобы Понтус знал: самое главное он не забыл. И без единого слова, согнувшись, сунув руки в карманы брюк, тесно прижавшись друг к другу и несколько напоминая парочку воров-взломщиков на пути к напряженной ночной работе, пустились они рысцой навстречу ночному приключению.
      Улица простиралась тихая и заброшенная, темно и тихо было во всех домах, не видно ни единого, ни малейшего лучика света, который означал бы, что кто-то бодрствует.
      - Весь этот город спит, - шепнул Расмус, - но только не мы!
      Неслыханно быть единственными бодрствующими в городе, который спит.
      - Надеюсь, малыш Йоаким тоже дрыхнет вовсю, - хмуро сказал Понтус.
      И верно, в роскошной господской вилле среди яблонь было темно. Стоя у калитки, они смотрели туда точь-в-точь так, как этим же утром смотрел Расмус. Но сейчас, ночью, все было по-другому! И все - непохоже. «Пахнет иначе, и вообще все иначеи гораздо красивее», - думал Расмус.
      Яблони светились такой белизной, что сад Йоакима казался почти волшебным, таким, какой мог только присниться… может, он и приснился ему самому? Или, может, Йоакиму? Но зачем бы это ему, Расмусу, брать на себя такой труд - придумывать во сне сад именно для Йоакима? Для него одного изо всех людей на свете? Для Йоакима… для того, кому вообще снится, верно, как бы заполучить побольше, еще побольше, еще и еще девочек в свой «Каталог дешевой распродажи». Расмус свирепел, думая об этом. Но уж в дальнейшем пусть не рассчитывает причислить к ним фрекен Крапинку Перссон, ибо сейчас, в ночи, приближается ее мститель.
      Тихо-претихо подошли они к вилле. Тихо-претихо отворили калитку… Это идут два мстителя в синих брюках и кедах, они крадутся во мраке среди белых яблонь. Они стараются не наступать на дорожку, посыпанную гравием, хотя там лежат целые сугробы опавших лепестков, но все же тише и надежней ступать по траве. Лужайка влажная от росы, влага проникает сквозь кеды, а от этого немного холодно. Но больше всего мерзнешь от напряжения, заставляющего мурашки бегать по спине. Потому что сейчас Расмус с Понтусом заберутся в спящий дом, и это, в самом деле, довольно увлекательная авантюра.
      В этом доме живет самый богатый человек в Вестанвике. По крайней мере, люди говорят, что никого богаче барона фон Ренкена в городе нет. Дом его битком набит драгоценностями. Однако хозяйки в доме нет… У фон Ренкена есть только его драгоценности и еще Йоаким, «а уж он-то, верно, сокровище почище всякого другого», - насмешливо думает Расмус.
      Говорят, что он к тому же и добрый, этот барон фон Ренкен. Но если к нему влезают в окно посреди ночи прямо на глазах, то ведь неизвестно, надолго ли хватит его доброты. А вообще-то хоть какое-нибудь окно открыто? Да, на верхнем этаже два окна распахнуты на радость всем комарам и ночным мстителям. А кроме того, барон фон Ренкен как раз в эти дни нанял маляров - перекрасить дом. Маляры же, прислонив лестницу к стене, оставили ее как раз под одним из открытых окон. Мстители удовлетворенно смотрят друг на друга. Все складывается как нельзя лучше - сплошная прогулка!
      Но в подвале тоже открыто оконце. И более того, оно не только открыто, оно совершенно отсутствует и, как ни странно, валяется в траве.
      Расмус молча показывает: пробираться надо через подвал. Это надежнее всего, барон вряд ли подстерегает их там в такое время.
      Расмус просовывает голову в оконный проем, прислушивается и принюхивается, освещая подвал карманным фонариком. Подвал явно дровяной. В некотором отдалении на полу Расмус явно различает поленницу. Все это время фонарик держит Понтус. Расмус же садится верхом на обвязку окна, затем, повиснув на руках, соскальзывает вниз на поленницу. Поленья под ним, угрожающе треща, слегка осыпаются, поднимая ужасающий шум. Понтус хихикает в саду. Он хихикает и тогда, когда наступает его черед соскользнуть вниз, а поленница трещит и под ним. Хотя вообще-то он очень боится. Они оба боятся и довольно долго стоят, не смея шевельнуться. Но в огромной вилле тихо, совершенно тихо, и постепенно они осмеливаются подняться по лесенке подвала. И вот они в кухне, там пахнет бифштексами и жареным луком. Это действует успокаивающе: во всяком случае, они попали не к людоедам.
      Он в самом деле живет в роскоши, этот барон! У него большие гостиные, обставленные тяжелой старинной мебелью, и горка с серебром - они мельком видят частицу этого великолепия во время своего молчаливого марша на цыпочках через анфиладу комнат. Свет карманного фонарика Расмуса гуляет на остекленных витринах с серебром, такого богатства им никогда прежде видеть не приходилось.
      - Ой, сколько серебряных горшков, - шепчет Понтус. - Ему, папашке Йоакима, должно быть, уже исполнилось пятьдесят!
      Но тут же останавливается как вкопанный.
      - Слыхал?
      У него такой обезумевший от страха вид, что Расмус пугается, хотя ничего и не слышал.
      - Что случилось? Что это было?
      - Шаги, - шепчет Понтус. - Кто-то шмыгает здесь, в доме.
      Кто может шмыгать здесь, в доме, если не сам барон? А может, Йоаким; ой, хоть бы это был Йоаким! Барону никогда не понять, что к нему в дом заглянул на минутку всего лишь «Корпус Спасения Жертв Любви».
      Они ждут, совершенно парализованные. Ждут и обливаются потом от ужаса. Но ни барон, ни Йоаким не появляются. Все снова тихо.
      Ха! Верно, это им только померещилось! Когда боишься, можно придумать все что угодно. Они решают больше не бояться, они чуть ли не высокомерны… Ведь все идет хорошо, никакие бароны по углам не прячутся!
      - Как по-твоему, где его комната, ну, этого Йоакима? - шепчет Понтус.
      - Наверху, конечно! Иди сюда!
      По широкой дубовой лестнице, ведущей на второй этаж, они крадутся уже так уверенно, словно выросли в этом доме.
      Но здесь, наверху, множество дверей - на выбор. За какой из них спит Йоаким? Расмус осторожно таращится на ближайшую к ним дверь… Уж не это ли комната Йоакима?
      Там стоит большая кровать и кто-то храпит. Кто-то очень необычно храпит:
      - Гррр-пюшш… гррр-пюшш!…
      Верно, только старые бароны так храпят. Йоаким никак не мог бы издавать подобные звуки. Расмус и Понтус уверены в этом.
      - Гррр-пюшш…
      Понтус хихикает.
      Но Расмус уже открыл следующую дверь. Там никто не храпит, там совершенно тихо. Но кто-то лежит на кровати; красивая темнокудрая голова покоится на подушке. Он в самом деле спит спокойно, он не бодрствует, этот Йоаким, и не убивается, что испортил жизнь Крапинке. Расмус освещает его карманным фонариком.
      - Маленький глупый барон, где твой маленький глупый каталог?
      Не спит же он, верно, с этим каталогом под подушкой! Свет карманного фонарика пляшет, обыскивая комнату. Да, у этого молодого барона тоже все роскошно. Хотя никакого серебра нет. Но есть большой, шикарный письменный стол, и книжные полки, и удобные стулья, и гитара, висящая на стене. А еще - прекрасные картины, а не какие-нибудь портреты кинозвезд, прикнопленные к стене, как в комнате Крапинки. Да и зачем ему кинозвезды, если у него есть целый каталог, битком набитый фотографиями девчонок?
      На книжных полках ничего похожего на «Каталог дешевой распродажи» нет. Тщетно скользит свет фонарика по названиям книг. Но и на письменном столе лежат книги. Учебник всеобщей истории для гимназий, история шведской литературы, французская грамматика… Вроде бы он прилежный ученик, этот Йоаким! Упражнения по английскому правописанию… « Каталог дешевой распродажи», ура, «Каталог дешевой распродажи»! Расмус кидается на него, подобно ястребу.
      И тут же поворачивается к Понтусу:
      - Вот он!
      Но Понтус стоит совершенно молча, обезумевший от страха, и голос его доносится до ушей Расмуса, как шепот призрака:
      - Слышишь, кто-то шмыгает в доме. По-моему, кто-то идет!
      Несколько мелких быстрых прыжков, и Расмус у окна.
      - Скорее вылезаем!
      Ведь под окном - лестница, лестница, которую оставили, будь они вечно благословенны, эти маляры!
      Не так уж много секунд требуется, чтобы выбраться на лестницу и съехать вниз, в траву. Они бегут среди яблонь так, словно под ногами у них горит земля.
      - Ты в самом деле думаешь, что там кто-то был? - спрашивает запыхавшийся Расмус.
      Теперь они уже на его родной улице - стоят, переводя дыхание, под уличным фонарем, ликующие и счастливые, наконец-то в безопасности.
      Понтус хихикает:
      - Да не знаю! Хотя мне, во всяком случае, послышалось, что так оно и было!
      Но Расмус смотрит только на каталог, на драгоценный каталог, который они украли у Йоакима.
      - Чепуха! Может, у них какое-нибудь древнее фамильное привидение, которое бродит в доме по ночам?!
      Он усердно листает толстую тетрадь:
      - Сколько тут невест!
      Да, там целая коллекция девочек, которые так мило улыбаются, не зная, что Йоаким продает их по дешевке. Но где же Крапинка… где эта белокурая дерзкая девочка с лошадиным хвостиком и смешливыми ямочками на щеках?
      Расмус долго ищет сестру, а потом растерянно глядит на Понтуса:
      - Крапинки здесь нет!
      Он молча и удрученно думает, а потом решительно говорит:
      - Идем, возвращаемся обратно! Без фотографии Крапинки я домой не пойду!
      Понтус хихикает, словно кто-то его щекочет:
      - Ты все-таки, пожалуй, не в своем уме, не можем же мы целую ночь лазать взад-вперед к Йоакиму и обратно.
      Но Расмус все объясняет ему. Он, верно, так занят, этот несчастный Йоаким, что не успел вклеить фотографию Крапинки в каталог. И если даже Расмус и спер «Каталог дешевой распродажи», то ведь для такого, как Йоаким, проще простого завести новую тетрадь с Крапинкой на первой странице. А этому не бывать, покуда брат ее жив-здоров и в силах лазать по лестницам.
      - Пойдешь со мной? Понтус кивает:
      - Ясное дело, пойду!
      Терпеливо и упорно мчатся они галопом тем же путем назад. Та же самая улица. Та же живая изгородь, окружающая лужайку. Та же белая калитка. Та же мокрая от росы трава. Та же лестница. Да, на этот раз они взбираются прямо по лестнице. Теперь-то они знают, где комната Йоакима.
      А он, тот же «малыш Йоаким», спит так же спокойно, как и раньше. На спинке стула висит его пиджак.
      Вспомнить бы вовремя, что Крапинка сказала сегодня утром: «Сначала он носит фотографию как можно ближе к сердцу, а потом она оказывается в «Каталоге дешевой распродажи».
      Поскольку фотографии в каталоге нет, она должна быть у него как можно ближе к сердцу, то есть в бумажнике… Чтобы вычислить это, много хитрости не требуется. А бумажник - не иначе - в каком-нибудь кармане пиджака. Спокойно и методично ощупывает Расмус пиджак и вытаскивает бумажник.
      - Так я и думал.
      Держа в руке фотографию, он показывает ее Понтусу. Он освещает ее карманным фонариком. И мальчики видят, как щурятся им навстречу веселые глаза Крапинки. «Она - единственная!» - написал Йоаким по краю фотографии. Да, и это говорит он, он, у которого целый гарем! Расмус сердито смотрит на кровать. Он подносит «Каталог дешевой распродажи» к самому носу Йоакима:
      - Вообще-то можешь получить обратно своих невест, делай с ними что хочешь, на здоровье. Но Крапинки ты никогда больше не увидишь!
      Наконец-то! Наконец-то мстители со спокойной совестью могут идти домой и лечь спать.
      - Привет, Йоаким! - шепчет Расмус. - Спасибо за сегодняшний вечер!
      Затем он вылезает на лестницу, следом за ним движется братец Понтус.
      Но они тут же замирают - каждый на своей перекладине. Как два ворона на верхушке одной сосны, застывают они в полной неподвижности и смотрят во все глаза на ту крайне поразительную картину, которая разворачивается прямо под ними.
      Все происходит точь-в-точь как в кино. И с просто невероятной быстротой. Какой-то человек прыгает из окна, потом ему протягивают огромный мешок, а затем другой человек вылезает тем же самым путем. Но они сейчас вовсе не в кино. Все это творится на самом деле, сейчас, когда только-только начинает заниматься майский день, а птицы по-утреннему щебечут в саду барона фон Ренкена.
      Они не смеют думать… Не смеют думать о том, что произойдет, если кто-либо из этих грабителей хотя бы чуточку поднимет глаза и увидит их на лестнице. Мальчики только смотрят друг на друга вытаращенными глазами: «Снится мне, или ты тоже видишь все это?»
      Они еще шире открывают глаза, когда узнают этих двоих, что так поспешно удаляются, лавируя среди цветущих яблонь.
      - Альфредо! - шепчет Расмус. - А второй… Нехороший человек! Идем быстрее!
      Если ты сын полицейского, то тут уже ничего не поделаешь! Тут надо действовать быстро. Потому что люди, вылезающие из окна посреди ночи, - воры… Поскольку они ни к одному из Корпусов Спасения отношения не имеют и, разумеется, каталогов дешевой распродажи не берут. Да, и в том мешке лежит не какой-то там «Каталог дешевой распродажи» - там коллекция серебра барона фон Ренкена, можно держать пари, что так оно и есть.
      - Хорошенькие призраки! - возбужденно шепчет Понтус. - Вот этих-то кукушек я и слышал. А не сбегать ли нам за твоим папашей?
      Расмус качает головой. Сначала надо выследить Альфредо, увидеть, куда он направляется с серебром. Воры уже за калиткой и большими, энергичными шагами удирают вдоль изгороди, окружающей лужайку. Они так торопятся и даже не подозревают, что на почтительном расстоянии за ними следуют два мстителя в синих брюках и кедах - парочка, которая и не думает на этот раз смотреть только одним глазком, а хорошенько вытаращила свои глаза, свои зоркие наблюдательные оконца.
 
      Разве они не бродили по всей территории Тиволи позавчера вечером, желая хоть одним глазком заглянуть в такое вот маленькое окошко одного из домов-фургонов, так уютно разбросанных среди кустов сирени? Именно этим они сейчас и занимались. Фургон Альфредо - вот куда они заглядывали… О, какое зрелище! Между двумя половинками красной клетчатой занавески светилась узенькая щелочка, такая узенькая, что они и вправду могли смотреть на Альфредо только одним глазком. Но и этого, елки-палки, было достаточно, еще как достаточно! А окошко за опущенной занавеской было открыто, так что они все слышали, хотя стук их испуганно бьющихся сердец почти заглушал звуки, доносившиеся из фургона.
      В фургоне их было трое; Альфредо и его компаньон, и еще эта пухлая женщина, которая ассистировала Альфредо, когда он глотал шпагу. Хотя теперь на ней был халат, а не алое шелковое платье, они все же узнали ее. А на полу между ними тремя… Боже! Если бы барон фон Ренкен это видел! Там большой сверкающей кучей лежали все его серебряные причиндалы.
      Глаза Альфредо тоже сверкали, когда он смотрел на эту гору. Он потирал свои могучие руки и улыбался так, что его белые зубы блестели. И, хлопая женщину по спине, он говорил:
      - Милая Берта, видела ли ты в своей грешной жизни нешто подобное?
      «Наверняка милая Берта такого не видела, - думал Расмус, - да и я тоже».
      И она, Берта, была, похоже, чрезвычайно довольна.
      - Подумать только, как это вы столько нашли! Теперь-то вы и вправду заслужили по чашечке кофе.
      «Да, особенно когда приходишь домой с такой кучей «найденных» вещей сразу», - угрюмо подумал Расмус.
      Другой, с уродливым ртом, казалось, нервничал и не мог усидеть спокойно, он стоял, нетерпеливо притопывая.
      - Кофе! - сказал он. - Можешь зарубить себе на носу, что оно нам необходимо! На этот раз нам бешено подфартило!
      Тут улыбка Альфредо погасла у него на губах. Он начал вращать глазами и воздел призывно руки к небу, словно желая, чтобы и высшие силы услыхали его слова:
      - Эти verdammte маленькие шалопаи-мальшишки, попадись они мне, я убью их!
      Двое под окошком быстро и испуганно посмотрели друг на друга. Но испугались не только они, а еще один человек… Берта!
      - Какие мальчишки, о чем ты говоришь, Альфредо?
      - О шем? Я говорю об этих маленьких навозных мухах, которые жужжали вокруг меня все время с тех пор, как мы здесь появились, тех, которые хотели посмотреть на меня хотя бы одним глазком.
      Берта, как видно, совершенно обезумела от страха:
      - Вы их встретили?
      - Встретили! - с досадой сказал Альфредо. - Они были там, в доме, спроси Эрнста.
      - Да, это не враки, Берта, они были там, в доме.
      Тут Берта рассвирепела:
      - Вы что, не в своем уме? Теперь к нам в любую минуту нагрянет полиция!
      Но Альфредо успокаивающе поднял свою огромную лапу:
      - Ruhig! Они нас не видели, это мы видели их!
      Двое под окошком снова посмотрели друг на друга, на этот раз с некоторым торжеством во взгляде.
      - Могу я узнать, как это было? - испуганно спросила Берта. - Может мне кто-нибудь рассказать, как это было?
      - Да, а теперь слушай, - сказал Альфредо, - теперь слушай! Мы с Эрнстом понемножку вошли в дом и собрались помошь барону избавиться от его серебра, слышим, што-то… бум… што-то трещит где-то в доме, а потом снова… бум!… и Эрнст бежит и пряшется за шкафом, а я, я заползаю под стол и лежу там, и думаю, как ты расстроишься, милая бедняжка Берта, когда услышишь, что меня хватила кондрашка и я окошурился под столом…
      - Да, да, - нетерпеливо оборвала его Берта, - а как было с мальчишками?
      - Погоди немного, - сказал Альфредо, - понимаешь, милая Берта, когда обе ноги у меня затекли и я подумал, што сколько бы «бумов» не было, я сейшас же выползаю из-под стола, как вижу вдруг, што эти двое маленьких шалопаев-мальшишек входят в комнату, где как раз мы…
      У Берты был такой вид, словно по телу ее ползали муравьи, и от ужаса она то и дело разевала рот.
      - Да, просто кошмар, - подтвердил Эрнст, - и мне это, черт побери, жутко не нравится. У них был с собой даже карманный фонарик, которым они светили. У-у, сопляки!
      Альфредо озабоченно покачал головой.
      - Да, я впал в такое отшаяние там, под столом, - сказал он. - «Такие молодые маленькие шалопаи-мальшишки, - думал я, - а уже вступили на путь преступления, ништожные похитители серебра», - думал я… А тут еще мои ноги совсем затекли!
      Эрнст с задумчивым видом ковырял в носу:
      - Странно! Не понимаю, что они там делали. Ведь не за нами же они охотились, да и не за серебром.
      - Бараньи вы головы! - сказала Берта. - Ясное дело, они видели, как вы забрались в дом, а потом пошли за вами.
      - Нет, Берта, - возразил ей Альфредо, - они нас не видели, хотя можно подумать, что эти навозные мухи шуют меня на расстоянии многих миль.
      Эрнст продолжал:
      - Я прокрался за ними. Они были наверху, в одной из спален, Бог знает, что они там делали! Я стоял, подглядывая за ними сквозь дверную щелку, и тут они вылезли через окно на лестницу и исчезли.
      - Прямо в полицию, я уверена, - сказала Берта, зловеще кивнув головой.
      Но тут Альфредо ударил кулаком по столу:
      - Прикуси свой поганый язык, Берта! Не пугай Эрнста, ты ведь знаешь, што нервы у него слабые! Подай нам кофе и молши.
      Берта замолчала. Она послушно сняла кофейник со спиртовки, налила им кофе в большие алые чашки и поставила на стол булочки. Когда они вот так, словно в гостях, сидели у стола за чашкой кофе, у всей этой троицы был какой-то по-настоящему уютный вид. Берта, похоже, была из тех женщин, которые любят, когда вокруг красиво! На нарах лежали клетчатые покрывала, а на столе в маленькой уродливой вазочке стояла сирень. Но вдруг Альфредо сунул руку в кучу серебра и выудил оттуда большой кувшин с крышкой.
      - Вот, Берта, это более подходящий горшок для цветов, - сказал он.
      Вытащив сирень из вазочки, он быстро сунул ее в серебряный кувшин. А затем, преисполненный блаженства, стал смотреть на него.
      - Подумать только, глаза мои сподобились узреть этот кувшин! Какое сшастье для старого похитителя серебра!
      Но Эрнст нервничал:
      - Давайте сложим все в мешок и уйдем отсюда прежде, чем весь город проснется. Здесь нам его не спрятать!
      - Нет, Боже сохрани, - сказала Берта, словно отбиваясь от кого-то обеими руками. - Здесь полицейские завтра же наверняка устроят облаву.
      - Да, эти полицейские ищейки всегда являются в Тиволи, шуть што мало-мальски слушается, - сказал Альфредо и взял еще одну булочку. - Они вешно думают, што кто-то из Тиволи замешан, - с оскорбленным видом добавил он.
      Эрнст злобно ухмыльнулся.
      - Бывает, что они думают это не зря, - сказал он и нервно продолжил: - Надо спрятать серебро в надежное место, пока завтра не явится антиквар по прозвищу «Акула».
      Он начал укладывать серебро в мешок.
      - Мне не нравится, что надо ждать аж до завтрашнего вечера… черт возьми, как мне это не нравится, но он, антиквар, эта прожорливая Акула, не может раньше.
      Альфредо продолжал спокойно макать булочку в кофе.
      - У тебя нервы слабые, Эрнст, такого с тобой раньше не было. Ruhig, мы, пожалуй, найдем тайник…
      - Где? У тебя есть какое-нибудь предложение? Альфредо задумчиво почесал за ухом:
      - Да как сказать! Как по-твоему, милая Берта? У тебя ведь сестра в этом городе?
      Берта энергично кивнула:
      - В погребе у моей сестры, что вы на это скажете?
      - В погребе у твоей сестры? - недоверчиво переспросил Эрнст. - А потом твоя сестра попрется в погреб за картошкой и все обнаружит!
      Берта злобно посмотрела на него своими водянистыми голубыми глазами и фыркнула:
      - Представь себе, что не попрется! Она лежит в больнице со сломанной ногой, вот где моя сестра!
      Нельзя сказать, что вид у Альфредо был чрезмерно участливым, наоборот, он щурился, явно довольный таким обстоятельством.
      - Да, твоя милая бедняжка-сестра, она сломала ногу… и вдобавок - правую! Она не сможет пойти в погреб даже за одной-единственной маленькой картошиной.
      Эрнст переводил взгляд с Альфредо на Берту и с Берты на Альфредо. Взгляд у него был по-прежнему подозрительный.
      - Мне это не нравится, - сказал он. - Ведь тут есть и такие, кто ног не ломал…
      - Понимаю, тебя это огорчает, - язвительно сказала Берта. - Да по мне прячь мешок куда хочешь. Но вообще-то у меня ключ от погреба, я буду брать там понемножку сок и носить в больницу. Но лучше спрячь мешок ты, тебе ведь лучше знать, куда прятать краденое!
      - Успокойся, Берта! - сказал Эрнст. - Хорошо, спрячем в погребе. Но оба уясните себе одно: я запломбирую этот мешок… понятно? Запечатаю мешок свинцовой пломбой, и эта свинцовая пломба должна быть на месте, когда мы передадим мешок антиквару Акуле завтра вечером… понятно?
      Берта с ненавистью взглянула на него:
      - Ты мелкий поганый тип, понятно? Ты что, не доверяешь Альфредо и мне?
      Но Альфредо спокойно помахал своей булочкой.
      - Ты закусишь наконец свой поганый язык, Берта? Доверие, пожалуй, хорошо, но свинцовые пломбы еще лучше - так всегда говорила моя мамошка.
      Он повернулся к Эрнсту:
      - Можешь разукрасить весь мешок свинцовыми пломбами, если хошешь. Завтра вешером явится антиквар Акула, и тогда все эти пломбы полетят. Боже, сжалься надо мной, но на сей раз ему придется раскошелиться!
      Эрнст согласно кивнул головой:
      - Придется, да! Не будет так, как в последний раз, когда он скупил у нас все барахло за бесценок, а потом продавал в своей антикварной лавке в десять раз дороже.
      Он обеспокоенно посмотрел на ручные часы:
      - Уже больше трех. Если мы хотим успеть все это перенести, надо начинать немедленно! Где у твоей сестры погреб?
 
      Теперь… теперь пора было перейти в безопасное место. Они могли залезть в кусты сирени и там спрятаться. Ведь воры в любую минуту могут выйти из фургона. «Быстрее, - думал Расмус. - Быстрее! Что теперь делать? Ага… Понтус тихонько пойдет за ними и последит, а я побегу за папой!»
      Но случилось нечто совсем другое.
      Вся Вшивая горка была погружена в сон. В маленьких фургонах никто не бодрствовал, никто, кроме тех троих в зеленом фургоне Альфредо среди кустов сирени. Был ранний час восхода солнца, и никогда не бывает так тихо, как в это время, так тихо и мирно. И в этой мирной тишине раздался вдруг громкий, веселый, задорный собачий лай. Лаял очень веселый маленький песик… Да и как ему было не веселиться, если ой нашел своего хозяина и наконец-тонастало утро!
      - Глупыш! - жалобно застонал Расмус. - Тебе не надо было приходить. Зачем ты явился именно сейчас?
 

 
      Вшивая горка была ярмарочной площадью Вестанвика более трехсот лет и видела немало драк; и дикие драки цыган с поножовщиной, и обычные звонкие оплеухи, которые отвешивали друг другу крестьянские парни, приезжавшие на ярмарку, чтобы повеселиться на свой простой манер. Но ничего подобного тому, что произошло здесь, когда солнце взошло именно этим утром в пятницу, в мае месяце, Вшивой горке никогда переживать не доводилось. Старые воры и воровки, дети и собаки - в дикой свалке среди кустов сирени… Да! Такое Вшивой горке доводилось видеть лишь один раз в триста лет, да и то едва ли!
      - Беги, Понтус, беги! - пронзительно закричал Расмус.
      И Понтус помчался так, что кусты сирени зашумели; за ним буквально по пятам мчался Эрнст.
      Сам Расмус бежать не мог. Твердая рука Альфредо держала его за шиворот, и он чувствовал себя зажатым, словно в тисках.
      - Молши! - шипел шпагоглотатель. - А не то сверну тебе шею, хошешь?
      Похоже, он и в самом деле собирался это сделать; Расмус испуганно захныкал, но тут вмешался Глупыш. Никто не смеет так обращаться с его хозяином! Конечно, хозяин скоро поколотит этого верзилу-хулигана, который держит его за шиворот. Но на всякий случай Глупыш решил помочь Расмусу. Рванувшись вперед, он яростно залаял, чтобы хулиган решил, будто он собирается его укусить. Хулиган и вправду так подумал; где ему было знать, что Глупыш ни разу в жизни никогда никого не укусил, кроме маленького невинного цыпленка, которого однажды угораздило встретиться ему на пути. Альфредо бешено пнул его ногой, и, взвыв от боли, Глупыш угодил прямо в кусты. Тут Расмус обезумел; когда кто-нибудь хоть пальцем трогал его собаку, он просто терял рассудок и сам не знал, что делает. С быстротой молнии вцепился он зубами в обнаженную руку Альфредо. А может, в самой глубине его ожесточенной души было нечто, рассуждавшее так: «Ты пинаешь мою собаку, а собака не может укусить тебя, но теперь ты увидишь кое-кого, кто может это сделать!» Он, подобно Глупышу, не привык кусаться, но инстинкт подсказывал ему, что, когда речь идет о похитителях серебра, не нужно так уж скрупулезно придерживаться принятых норм.
      Альфредо выругался и на секунду отпустил Расмуса. Большего и не требовалось. Одним рывком Расмус выскользнул из железных рук Альфредо и помчался изо всех сил среди кустов сирени, сам не зная куда. Фыркая как разъяренный носорог, мчался за ним Альфредо. Но тоненькие, упругие мальчишеские ноги Расмуса бежали куда быстрее, чем старые жирные ноги Альфредо. Расмус наверняка удрал бы, если бы не споткнулся о лохань, коварно спрятавшуюся за кустом. Это была та самая старая лохань, которая спасла их от Альфредо позавчера вечером. Теперь же она явно переметнулась и стала союзником Альфредо. Расмус перелетел через нее, успев лишь почувствовать, как ужасно больно ударился ногой о край лохани, а руки его врезались в мокрую землю так, что только комья полетели.
      В следующий миг Альфредо налетел на него. Расмус понял, что попался, и в бессильной ярости, схватив рукой пригоршню мокрой земли, кинул ее прямо в глотку Альфредо.
      - Х-рр-ш, - прохрипел полузадушенный Альфредо.
      Он плевался и фыркал, и, казалось, охотно возопил бы к небесам, но, видимо, не желал нарушать утренний покой более, чем это было необходимо. Вся Вшивая горка еще спала, и повсюду в фургонах было тихо; напрасно Расмус высматривал кого-нибудь, кто помог бы ему в беде. Лишь злющая фрекен из тира в самом деле проснулась от шума и, высунув голову из двери своего фургона, закричала:
      - Что за кошачий концерт среди ночи? Дайте наконец спокойно поспать!
      Расмус не мог кричать. Одной железной рукой Альфредо держал Расмуса за шиворот, а другой закрывал ему рот.
      - Вот именно, - поспешно согласился с ней Альфредо. - Но, думаете, этот шалопай-мальшишка понимает, что люди, работающие в Тиволи до часу ночи, не желают, штоб их будила в три часа его verdammte собака? Но сейчас ему придется убраться отсюда, и его мерзкой псине - тоже!
      Фрекен из тира захлопнула дверь, а Расмус оказался беспомощным в руках своего мучителя, который немилосердно гнал и толкал, тащил и тянул его к зеленому фургону, фургону среди кустов сирени.
      - Вот так, а сейшас мы немного побеседуем, - сказал Альфредо, последним ожесточенным пинком швырнув его в фургон.
      Там уже сидел смертельно бледный Понтус. Увидев Расмуса, он попытался вскочить с нар, где держал его Эрнст, и возбужденно закричал:
      - Расмус, смотри, что они делают с твоей собакой!
      В фургоне сидела и Берта, закутавшая бедного Глупыша в одеяло и так крепко державшая его мордочку, что он не мог лаять, а лишь тихо и жалобно пищал.
      - Оставь моего песика в покое! - дико закричал обезумевший от ужаса Расмус.
      Он ринулся на Берту, но пощечина Альфредо отбросила его назад, прямо в объятия Понтуса.
      - Если вы не замолшите, то скоро двумя маленькими детьми будет меньше на этом свете, - сказал Альфредо, тяжело опускаясь на нары прямо против них.
      - Что я говорила, Альфредо, - стонала Берта. - Разве я не говорила, что мальчишки вас видели? Боже помилуй, какая беда, что нам теперь делать?
      - Для начала ты замолчишь, - понизив голос, сказал Эрнст. - Этим займусь я.
      Куда девалось уютное настроение в фургоне? И мирная чашка кофе? Их как не бывало… Остались лишь ярость и страх, так что дело принимало рискованный оборот. Словно испуганные злобные крысы, попавшие в ловушку, Альфредо, и Эрнст, и Берта с ненавистью смотрели на этих двух шалопаев, которые свели на нет самую великолепную кражу в их воровской жизни.
      - Отпусти Глупыша! - заорал Расмус. - Иначе не знаю, что я сделаю!
      Эрнст презрительно улыбнулся. Он был испуган, но еще более - дерзок и ожесточен, и теперь все это мерцало в его глазах. Он наклонился к Расмусу так близко, что на мальчика пахнуло запахом недавно выпитого Эрнстом кофе.
      - Послушай-ка, - сказал он, - это твоя дворняга? Глупыш, что ли, псину зовут?
      - Да! - вызывающе ответил Расмус. - Отпусти Глупыша, говорю!
      Эрнст снова улыбнулся своей мимолетной злой улыбкой.
      - Глупыш… Ты его, верно, любишь?
      Расмус пренебрежительно посмотрел на него.
      - Тебя это не касается, отпусти его, я сказал!
      Эрнст немного посидел молча и подумал. Он нервно кусал ногти, а его беспокойные глаза блуждали. Он смотрел на мальчиков, сидевших на нарах, тесно прижавшись друг к другу, на Берту, державшую Глупыша, и на Альфредо, который, задыхаясь после страшной погони, вытирал пот со лба.
      - Эй, ты, парень, - сказал он Расмусу, - у меня есть предложение… Ясное дело, вы можете пойти в полицию и накапать на нас…
      - Представь себе, мы это можем… И запиши себе, что мы так и сделаем!
      Это была чудесная мысль. Собравшись с духом, Понтус сказал:
      - Представь себе, мы это сделаем. У него - собственный полицейский в доме, - сказал он, показав на Расмуса.
      - Да, мой папаша - полицейский! - подтвердил Расмус. - Вот так-то!
      О, как чудесно будет напустить папу на эту троицу!
      В глазах Альфредо появилось нечто похожее на сочувствие.
      - Бедный ребенок, - сказал он, - не повезло тебе, прямо до слез! Но даже если отец у тебя - полицейская ищейка, то из тебя, верно, все-таки мог бы выйти человек… По крайней мере когда-нибудь!
      Эрнст снова повернулся к Расмусу:
      - Эй, ты, послушай!… Я убью твою псину, ты как - против?
      Расмус заплакал так бурно, что не мог остановиться. У него перехватило горло, когда он услышал, что говорит этот бандит, и слезы потоком хлынули у него из глаз.
      - Если ты это сделаешь… - сказал он, но продолжить не смог, а лишь тихо и горько всхлипывал. Глаза у Понтуса тоже были на мокром месте, и он сочувственно положил руку на плечо Расмуса.
      - Да, если ты все-таки собираешься пойти в полицию и накапать, то я с тем же успехом сперва кокну пса, - сказал Эрнст. - Понимаешь, я все равно залечу на несколько лет в тюрягу, и все только потому, что вы являетесь сюда и суете нос не в свое дело. И вы мне за это заплатите.
      Альфредо злобно кивнул:
      - Хотелось бы пришить и мальшишек! Вот было бы здорово!
      - Послушайте, что я предлагаю, - сказал Эрнст, ткнув ногой в мешок с серебром, лежавший на полу. - Меняем Глупыша на эти мелкие серебряные вещички?
      Расмус вопросительно взглянул на него своими красными заплаканными глазами.
      - Понимаете, другим людям тоже жить надо, - продолжал Эрнст. - И какое вам, собственно говоря, дело, если старый барон расстанется с несколькими из своих блестящих цацек? Не умрет же он с голоду без них? Сечешь, о чем я?
      Расмус покачал головой.
      - Котелок у тебя не шибко варит, - сказал Эрнст. - Понимаешь, что я говорю? Если вы на нас капнете, я, не сходя с места, кокну твоего пса, и плевать мне на то, что будет потом; но если вы обещаете держать язык за зубами, то получишь псину обратно, понял?
      Расмус снова заплакал. Он слышал, как пищит Глупыш, а он, Расмус, - бессилен что-либо сделать.
      - Замешательная идея, - сказал Альфредо, - совершенно замешательная… Если вы капнете, мы убьем эту шваль, а если не капнете, мы не убьем эту шваль, замешательно!
      - Ну как? - спросил Эрнст.
      Расмус всхлипнул. Гнусно было идти на такую позорную сделку, но Глупыш пищал в смертельном страхе, а он, Расмус, так горячо его любил! Он вопросительно взглянул на Понтуса, и Понтус кивнул; он также считал, что собака - куда ценнее, чем серебро барона фон Ренкена.
      - Да, отпусти Глупыша, - пробормотал Расмус.
      Альфредо энергично склонился к нему.
      - А вы обещаете? Обещаете молшать в тряпошку, што бы ни слушилось?
      Расмус молча кивнул, но Альфредо был недоверчив. Он предупреждающе поднял пухлый указательный палец.
      - Обещайте! И пожалуйста, держите свое слово. Помните, шестность превыше всего! Так всегда говорила моя мамошка.
      Расмус его не слушал. Он обратился к Берте:
      - Отпусти Глупыша!
      - Минуточку, - сказал Эрнст. - Тебе понятно, что ты не получишь собаку раньше завтрашнего вечера?
      Расмус не спускал с него глаз, лишившись дара речи от такого коварства и злобы.
      - Нам раньше отсюда не выбраться, - добавил Эрнст, - по причинам, которые тебя не касаются. А пока мы не смоемся, собаку тебе не видать!
      - Но мы ведь обещалине доносить на вас, - с горечью сказал Расмус.
      Эрнст подошел к нему так близко, что на Расмуса снова пахнуло запахом выпитого Эрнстом кофе. И Эрнст угрожающе произнес:
      - Рисковать я не собираюсь. Я запру псину где-нибудь, где никто ее не найдет и не услышит. А если вы все же накапаете и мы залетим в тюрягу, прощай пес, он останется там, покуда не сдохнет с голоду.
      Альфредо согласно кивнул головой:
      - Именно так! Ни еды… ни воды… Он всего-навсего сдохнет!
      Расмус снова заплакал. Своего платка у него не было, и он в отчаянье прогнусавил:
      - Если вы хоть пальцем тронете Глупыша, то… то…
      Эрнст прервал его:
      - Ты ведь слышал: завтра вечером! Если сдержите слово, с псиной ничего не случится. А сейчас выметайтесь отсюда, чтоб я вас не видел.
      Он твердой рукой погнал их к двери.
      - До свиданья, Глупыш, - всхлипнул Расмус, - до свиданья…
      - Но вообще-то, - сказал Эрнст, когда они уже выходили за дверь, - возвращайтесь сюда после полудня, чтоб я знал: вы держитесь… Понятно?
      - Убирайтесь к черту! - прогнусавил Расмус.
      И вот они возвращались домой, мстители в синих джинсах и кедах. Тихонько пробирались они среди кустов сирени, такие усталые, такие грязные, и всклокоченные, и избитые, что если бы кто-нибудь их увидел, то заплакал бы. «Корпус Спасения Жертв Любви» отступал в жалком состоянии: половина корпуса так горько рыдала, что другая половина не знала, как и быть. Неуклюже положив руку на плечо Расмуса, Понтус в утешение сказал:
      - Ну же, Расмус, не плачь! Ведь завтра вечером тебе вернут Глупыша!
      Но Расмус не хотел никаких утешений.
      - Да, завтра вечером! Но представь себе, что до этого… Бедный Глупыш!
      Понтусу тоже было страшно представить себе Глупыша взаперти, и так долго, одного.
      - Хотел бы я знать, что они собираются с ним сделать? - в раздумье сказал он.
      Он робко оглянулся на фургон Альфредо. Дверь была заперта, но в окошке они увидели злые глаза Берты, смотревшей им вслед.
      Он еще немного подумал.
      - Послушай, Расмус, - тихо сказал он. - А что, если нам залечь тут где-нибудь в кустах и попытаться высмотреть, куда они унесут Глупыша?
      Расмус остановился как вкопанный и посмотрел на Понтуса взглядом, преисполненным благодарности. Вот такие друзья и нужны в беде.
      - Ты в самом деле хочешь это сделать? - восторженно спросил он.
      Сам он готов был на все что угодно ради Глупыша, мог пойти на любой риск, но чтобы Понтус сделал это ради собаки, которая даже не его собственная… О! Расмус почувствовал, как на сердце у него стало совсем тепло от любви к Понтусу.
      - Пойдем, - сказал, толкнув его, Понтус. - Берта смотрит нам вслед из окошка.
      Не оборачиваясь, поплелись они дальше по узкой дорожке, которая вела к выходу из Тиволи. Территорию, на которой размещались фургоны, оградили так же наделено, как и сами аттракционы, - туда вела маленькая калитка, недоступная широкой публике. Ею пользовались только «тиволисты». Когда Тиволи бывал открыт, здесь обычно дежурил сторож, державший бесплатных посетителей на расстоянии, но сейчас, в такое время, калитка была открыта и не охранялась. Через нее они и прошмыгнули некоторое время тому назад. Впрочем, это была единственная возможность выбраться отсюда.
      - Здесь, - прошептал Расмус, указав на густые заросли сирени близ калитки. - Если мы сюда заберемся, они нас не увидят, а им не выйти отсюда так, чтобы мы не приметили их.
      И вот они спрятались в своем укрытии; стоя на коленях между несколькими густыми кустами сирени, они через просветы в листве могли видеть калитку. Скучно и влажно было в их убежище. Расмус чувствовал, как брюки на коленях стали еще более сырыми и грязными, чем были раньше, и ему стало чуточку интересно, какие выводы сделает мама, увидев рано утром такие брюки. Рано утром, вообще-то… Ведь уже наступило утро. Он посмотрел на часы. Была половина четвертого, и он начал опасаться, что может не успеть домой до того, как весь дом проснется. Но этот воровской сброд тоже, должно быть, торопился добраться до своего тайника с Глупышом. Он сжал кулаки, стоило ему подумать об этом.
      И не успел он продумать свою мысль до конца, как услыхал, что кто-то идет по дорожке. Понтус тоже услыхал, и они понимающе толкнули друг друга, не смея даже шептаться. Совершенно оцепеневшие от напряжения, вглядывались они сквозь просветы в листве и увидели, как Альфредо и Берта бегут рысцой к калитке. У Альфредо на спине был мешок, а Берта несла под мышкой большой сверток, абсолютно молчавший сверток… он даже не скулил. «Глупыш, подумать только, что, если они все-таки убили его», - Расмус молча застонал.
      - Сделай вид, будто несешь мешок картошки для моей сестры, - говорила Берта как раз, когда они проходили мимо зарослей сирени.
      Но Альфредо этого не сделал. Он совершенно не был похож на ретивого торговца картошкой, который бежит к покупателям в половине четвертого утра, чтобы узнать, не желают ли они приобрести немного картошки в такое время. Он выглядел точь-в-точь как заправский авантюрист, который особенно не злится и не особенно боится, а уже совершенно уверен в том, что все устроилось наилучшим образом и что он совершил самый великий подвиг в своей воровской жизни. Он непринужденно промаршировал через калитку, сопровождаемый угрюмой Бертой, которой трудно было идти в ногу с ним.
      Парочка за кустами сирени тоже заторопилась. Они не должны выпускать из виду то, что Берта несет под мышкой; чего бы это ни стоило, необходимо разузнать, куда несут этот сверток и мертвая или живая в нем собачка. Их все время грызло беспокойство, что Глупыш, возможно, уже мертв. Ведь бандиты так и делают: берут заложника, но если это приносит им беспокойство или грозит опасностью, они в глубокой тайне расправляются со своим пленником, выжав все-таки из него все, что хотят, и заставляя бедных невинных людей надеяться. Может, он уже заранее все так рассчитал - этот мерзкий Эрнст… Он заставит Расмуса верить в то, что Глупыш жив, а сами они - этот воровской сброд - смоются вместе с серебром, бросив где-нибудь в каком-нибудь кусте мертвую холодную собачку. Но если они задумали такое, они просчитались. Если они причинили Глупышу хоть какое-нибудь зло, месть будет ужасна. Расмус решительно вылез из кустов.
      - Пошли, Понтус! - прошептал он.
      И Понтус пошел. Он, как никто другой, был просто создан, чтобы выслеживать воров на Вшивой горке. Он прожил здесь всю свою жизнь, знал каждый дом, каждую подворотню, каждый забор, каждый двор. Он был как дома на этих неровных, холмистых улицах. Здесь он крался каждый день, будучи поочередно то индейцем или траппером, то ковбоем или мушкетером. Так неужели для разнообразия не выследит он парочку похитителей серебра!?
      - Мне и вправду кажется, будто они собираются ко мне домой, поприветствовать меня, - смущенно прошептал он, когда они уже некоторое время шли следом за Альфредо. - Чтоб я сдох! Они поднимаются на Столяров холм!
      Вшивая горка… Вот все, что осталось от старого Вестанвика, когда город сгорел в середине XIX века. Эти маленькие, низенькие лачуги, окруженные цветущей сиренью, старейшие дома города, которыми все в Вестанвике гордятся, но где никто не хочет жить. Живут здесь большей частью старые, одинокие люди, которые ковыляют по своим кухонькам, ухаживают за цветами и рассказывают кошке о том, что здесь было в прежние времена, до того как все стало таким жутко новомодным. Но на самом верху Вшивой горки находится Столяров холм с несколькими старыми, уродливыми трехэтажными домами, кишмя кишащими детьми… И быть может, не самыми лучшими в мире! Детьми, нарушающими покой стариков, гоняющими их кошек, детьми, лазающими через заборы и ворующими у стариков яблоки осенью, такими озорными детьми, что старики и не помнят, чтобы подобные жили когда-нибудь в Вестанвике.
      Один из этих детей - Понтус. Он живет на Столяровом холме в самом уродливом доме Вшивой горки, который сдается внаем, по адресу: «Столяров холм, 14», где дровяные сараи и сортиры во дворе, а высокий забор отделяет этот дом от другого уродливого дома, стоящего совсем рядом. Чтобы попасть на Столяров холм, надо подняться вверх по тесной холмистой улице Сапожников - Скумакаргатан, - чем Альфредо и Берта как раз и занимались сейчас. Конечно, Скумакаргатан была прекраснейшей идиллической жемчужиной Вестанвика, но то, зачем шла эта парочка, было, верно, далеко не идиллическим; Альфредо и Берте, конечно же, надо было на Столяров холм.
      Понтус почесал затылок:
      - Интересно, что за сестра у Берты на Столяровом холме?
      И внезапно его осенило:
      - Это же фру Андерссон из нашего дома! Ну, та, на которую ты вчера был так похож со своей опухшей свинячьей губой… И как я об этом не подумал! Ведь это она лежит в больнице со сломанной ногой.
      - Если они спрячут Глупыша в ее погребе, он разбудит весь дом, ручаюсь, - сказал Расмус. - Если он жив, конечно, - печально добавил он.
      Понтус впал в раздумье. Бедная тетушка Андерссон, она такая добрая, откуда у нее такая сестра, как Берта? Хотя Берта, видно, сбилась с пути, выйдя замуж за Альфредо… если она вообще его жена.
      Но времени на раздумье не было. Альфредо и Берта уже поднимались на вершину Столярова холма - это было совершенно ясно. Берта, конечно, беспокоилась, она пугливо оглядывалась по сторонам. Но бояться ей было нечего. Скумакаргатан еще покоилась в утренней дреме, косые лучи солнца сверкали в маленьких окошечках, откуда еще ни одна собравшаяся к заутрене старушка не высунула голову между геранями, чтобы посмотреть, как занимается новый день. Конечно, беспокоиться Берте было нечего. За геранями и фуксиями шторы были опущены, и никто не видел ее во всем блеске ее глупости и злобы. Никто, кроме мстителей в синих брюках и кедах, которые распластались в подворотне в двадцати пяти шагах за ее спиной и снова осторожно двинулись за ней и Альфредо, как только они исчезли за вершиной холма.
      У Понтуса в течение часа ни разу не было повода хихикнуть, но, увидев, как Альфредо и Берта крадутся через дверь черного хода дома № 14 на Столяровом холме, где сам он провел все одиннадцать лет своей жизни, он искренне захихикал.
      - Ну и дураки, - сказал он, - они и в самом деле направляются в погреб фру Андерссон.
      Затем он снова, еще веселее захихикал.
      - Расмус, - сказал он, - а ты знаешь, о чем просила меня на прошлой неделе тетушка Андерссон, до того, как сломала ногу?
      Стоило ему подумать, о чем просила его тетушка Андерссон, как он так неистово захихикал, что Расмус забеспокоился и попытался его утихомирить. Но Понтус не успокаивался.
      - Знаешь, она просила меня убирать у нее в погребе, она… - он икнул от смеха… - она дала мне свой запасной ключ и просила, чтоб я убирал у нее!
      Несмотря на все свое горе, Расмус усмехнулся:
      - Тогда, по-моему, ты в самом деле это сделаешь. Можешь начать с того, что уберешь за Глупышом.
      Понтус кивнул:
      - Да… и уберу мешок с серебром! Подожди только, пока они уйдут оттуда. Идем, спрячемся пока в дровяном сарае!
      В период неистовых войн, время от времени бушевавших между детьми на Столяровом холме, ему не раз приходилось держать под наблюдением дверь черного хода в доме № 14, и он знал, что лучше всего это делать из дровяного сарая, где было немало широких щелей в стене, чтобы смотреть через них.
      - Где у тебя этот ключ? - спросил Расмус, когда они устроились во мраке дровяного сарая.
      - Висит на гвозде внизу, на нашем складе металлолома, - сказал Понтус. - Вот везуха, что не держу его наверху, дома.
      Потом он зевнул.
      - Ой, до чего хочется спать от всей этой ночной жизни, - сказал он. - Надеюсь, они не собираются поселиться в погребе?
      Расмус вздохнул:
      - Не-а, потому что я больше не выдержу. Я не в силах ждать ни одной-единственной минуты.
      Он попытался успокоиться, но это было так трудно! С глазами, которые саднили от бессонницы и едва сдерживаемых слез, он стоял там, наблюдая через щелку в стене за дверью черного хода дома. Это была серая обшарпанная дверь с облупившейся краской и следами многих ног, дверь, которую обычно открывали пинком; это сразу бросалось в глаза. Может, он и сам оставил часть этих следов, когда бегал тут с мешками бутылок и металлолома. Никогда прежде эта дверь ни капли не раздражала его, но теперь она так ему не нравилась… Неужели она целую вечность будет закрыта?
      Нет, не вечность. Вот кто-то идет, дверь распахивается, и Берта осторожно высовывает нос. За ней идет Альфредо. Он, ничуть не таясь, выходит на солнечный свет. На спине у него больше нет мешка, а у Берты под мышкой - свертка.
      - Ну, погодите, пока я начну убирать, - шепчет Понтус.
      Но тут он смолкает, потому что Альфредо с Бертой пробегают рысью прямо перед сараем так близко, что можно дотронуться до них, и Берта говорит:
      - Она клянчила эти резиновые сапоги довольно долго. Хорошо, по крайней мере, положить конец этому нытью.
      Кто клянчил резиновые сапоги, они так и не узнали, так как Альфредо и Берта тут же исчезли за холмом, теперь наконец-то они узнают, что с Глупышом.
      Расмус первым сбежал вниз по лестнице погреба.
      «Объединенное акционерное общество «Металлолом» - владельцы Понтус Магнуссон и Расмус Перссон» - было написано на двери; это была дорогая и хорошо знакомая им вывеска, но владельцу ее Расмусу Перссону как раз сейчас не было никакого дела до собственного металлолома. Смертельно бледный, он ждал, когда Понтус принесет ключ, который висел на гвозде в помещении склада. Расмус чувствовал себя более несчастным, чем когда-либо в жизни.
      По другую сторону прохода, примерно в трех шагах от их склада, был погреб с кладовой фру Андерссон; Понтус уже возился там с висячим замком.
      - Да, да, я быстро, - сказал он, увидев, как страдает Расмус.
      Он открыл дверь, и Расмус ворвался в погреб.
      - Глупыш, ты жив, - сказал он, пытаясь придать твердость своему голосу.
      Затем он заплакал, потому что увидел сверток, лежавший так абсолютно безмолвно, так неподвижно и тихо среди всякого хлама на полу! Никакой живой собаки в этом погребе не было. Расмус это понял, и руки его задрожали, когда он, склонившись над свертком, начал его разворачивать.
      В свертке лежала пара резиновых сапог. Старый плащ и пара резиновых сапог… и ничего больше… Расмус с дурацким видом таращился на эти вещи; прошло довольно много времени, прежде чем он понял, что в этом свертке никогда и не было никакого Глупыша, ни живого, ни мертвого.
      Пораженный этим открытием, он посмотрел на Понтуса:
      - Что они сделали с Глупышом, как ты думаешь?
      И тут они с леденящей ясностью поняли, что этого им не узнать. Они пошли по ложному следу, а между тем Эрнст, естественно, уже давным-давно отправился с Глупышом в то тайное убежище, где никому его не найти и никому не услышать. А они сидели здесь… в погребе фру Андерссон!
      - По крайней мере, мешок с серебром должен быть здесь! - сказал наконец Понтус.
      Взяв карманный фонарик Расмуса, он осветил хлам, валявшийся на полу. Но Расмус по-прежнему сидел рядом с резиновыми сапогами. Какое ему до всего этого дело, пусть даже погреб битком набит серебром, если здесь нет Глупыша?
      - Хотя ясно: хорошо, что его здесь нет, - сказал он. - Будь он здесь, он был бы мертв!
      Во всяком случае, оставалась маленькая надежда: ему вернут Глупыша живым завтра вечером.
      Понтус покончил с поисками. Он поднял крышку ларя, в котором тетушка Андерссон держала картошку. И вот он уже удовлетворенно похлопывает рукой лежащий там мешок.
      - Отгадай, что тут? И отгадай, кто собирается взять мешок и немедленно бежать с ним в полицию?
      Расмус устало покачал головой:
      - Во всяком случае - не мы. Ты, верно, не хочешь, чтобы они убили Глупыша?
      Понтус тихо опустил крышку ларя.
      - Нет, конечно, нет! Я об этом не подумал.
      Но Расмусу также пришлось бросить взгляд на мешок и ощутить, что он доверху набит серебром.
      - Как ты думаешь, найдется кто-нибудь на свете, кроме нас, кто влип бы в такую чудную историю? - спросил он. - У нас - мешок, полный серебра, и мы ничегошеньки не можем с ним сделать. Ну ничегошеньки!
      Понтус согласился, что это - чудно! Началось все так хорошо, а кончилось так плохо. Может, им лучше было бы остаться дома в своих кроватях. Понтус зевнул; именно сейчас он почувствовал, как прекрасно спать в кровати.
      Он похлопал Расмуса по плечу:
      - Пожалуй, пойдем домой и ляжем спать?
      - Да, пожалуй, - сказал совершенно убитый Расмус.
      Жалко было видеть его таким печальным; Понтусу очень хотелось утешить его, хотя бы немножко. И внезапно он вспомнил: фотография Крапинки! Хоть что-то хорошее они, во всяком случае, сделали.
      - Послушай, Расмус, отгадай, кто скоро отдаст Крапинке ее фотографию? - живо спросил он.
      Но Расмус снова покачал головой:
      - Во всяком случае, не мы! Ты что, не понимаешь? Нельзя нам докладывать, что мы были дома у Йоакима сегодня ночью; тогда подумают, что это мы стибрили серебро, неужели до тебя не доходит?
      Понтус стоял как пришибленный… До чего же абсолютно во всем неудачна их спасательная экспедиция!
      - Ты прав! Мы ничегошеньки не можем сделать. Только, как сказал Альфредо, прикусить свой язык…
 

 
      Он не хотел просыпаться. Он абсолютно не хотел просыпаться. Но отец держал его за ноги и вертел то вниз, то вверх головой… Какой уж тут отдых!
      Кроме того, мама стояла рядом и щекотала ему пятки, отчего лучше не становилось. С трудом открыв глаза, он недовольно разглядывал перевернутый, кувыркающийся вокруг него мир.
      -  Проснись, Расмус, - смеясь, говорила мама. - Ты не собираешься сегодня в школу?
      Отец опустил его на пол.
      - Подумать только! Какой все-таки удивительный сон у ребят, - сказал он. - Этот мальчик спал со вчерашнего вечера, с восьми часов, и почти невозможно пробудить его к жизни.
      «Нет, потому что я не хочу просыпаться, - думал Расмус. - Не хочу просыпаться и вспоминать, что случилось с Глупышом».
      - И ты даже не выходил еще с Глупышом, - сказала мама. - А где вообще Глупыш?
      - Не знаю, - пробормотал Расмус.
      - Может, он в комнате у Крапинки, - сказал папа. - Крапинка, Глупыш у тебя?
      Из комнаты Крапинки прозвучало мрачное «нет!».
      - Какой негодник, значит, он снова выпрыгнул в окошко! - возмутилась мама. - Расмус, мне кажется, тебе надо как следует поставить его на место, когда он вернется домой.
      «Поставить его на место», - сказала мама. О, если б она только знала! Если бы Глупыш вернулся домой живым, он попросил бы у него прощения за каждое грубое слово, сказанное ему, и накупил бы ему мясного фарша на все карманные деньги, и никогда, никогда, никогда, ни на минуту не оставлял бы его одного, даже если бы пришлось бросить школу.
      Но он не мог сейчас же бросить школу; сегодня ему все равно придется пойти туда, как ни тошно ему сидеть в классе целый день, думая о Глупыше, да еще не поседев при этом!
      Крапинка уже позавтракала, когда он вышел в кухню, но по-прежнему сидела за столом, мрачно глядя перед собой; подумать только, что она может так ненормально страдать из-за этого Йоакима… Ведь он же все-таки не песик!
      Вообще-то Расмус не в силах был думать о ее горестях, ему достаточно было своих собственных, бесконечно более ужасных.
      Но папа был весел как всегда. Он поджаривал хлеб и распевал во все горло:
 
 
      В городе Экшё, в Реннской долине, о, о, о,
      каждая девица на качелях взмывает так легко,
      халли-дайен, халли-халли-да…
 
 
      Расмус с упреком посмотрел на него: не подобает так распевать, когда Глупыша нет. Но папа этого не понимал. Он переводил взгляд с Расмуса на Крапинку и с Крапинки на Расмуса.
      - Что, собственно говоря, здесь… продолжается отчетное собрание «Общества придурков», или что это такое?
      Он подбадривающе толкнул Расмуса:
      - Ты беспокоишься о Глупыше? Спокойнее! Полицейский корпус Вестанвика - в состоянии величайшей боевой готовности. Глупыш все равно что схвачен!
      Как раз в эту минуту в тамбуре зазвонил телефон. Мама взяла трубку.
      - Патрик! - закричала она. - Старший полицейский хочет говорить с тобой!
      Папа поднялся из-за стола:
      - Что ему понадобилось в такую рань? «Спорим, я знаю, в чем дело!» - подумал Расмус и стал прислушиваться, ушки на макушке.
      - К твоим услугам, СП! - заорал папа. - Ты уже проснулся и не плачешь? Что ты сказал?
      Папа долго молчал, и Расмус нетерпеливо ожидал продолжения.
      - У фон Ренкена! - закричал папа, и тут даже Крапинка вся обратилась в слух. - Никогда ничего подобного не слышал!… Да-да-да, лечу как ракета!
      И в кухню он влетел как ракета!
      - У фон Ренкенов кража, серебро исчезло… все барахло!…
      Он плеснул в рот глоток горячего, как кипяток, кофе и, обжегшись, завопил:
      - Одни стоны да беды, какой тут кофе, мне надо сейчас же в полицейский участок!
      Рванувшись к двери, он на ходу накинул форменную фуражку и, затормозив на миг, стал по стойке «смирно» и отдал честь.
      - Боже, храни короля… Я, может быть, не вернусь домой даже к обеду!
      И он исчез, а мама, не успевшая вымолвить ни слова, смотрела ему вслед.
      - Боже, храни короля… ради Патрика Перссона, - произнесла она, покачав головой.
      Налив себе кофе, она села рядом с Крапинкой.
      - Бедный барон фон Ренкен, подумать только - все серебро! Я слышала, в коллекции был старинный кувшин, такой красивый, а теперь его, разумеется, тоже украли.
      - Надеюсь, - сказала Крапинка.
      - Что ты такое говоришь? - удивилась мама. - Ты надеешься, что кувшин…
      Но Крапинка прервала ее:
      - Милая мамочка, у меня аллергия на кувшины… При одном упоминании этого слова у меня пятна по всему телу идут…
      Мама удивленно посмотрела на нее, но ничего не сказала.
      «У меня тоже аллергия на кувшины, и на похитителей серебра, и на стариков-«тиволистов», и на пухлых Берт», - подумал Расмус. И отправился в школу.
 
      - Не хотите ли вы, братец Понтус, одолжить у меня пару спичек и подпереть ими веки? - поинтересовался магистр Фрёберг на уроке математики. - Вы, братец Понтус, явно плохо спали ночью, у вас глаза закрываются!
      - Да-а, - правдиво ответил Понтус.
      Расмус стоял у черной доски, сражаясь с цифрами. Он чувствовал, что ему тоже может понадобиться парочка спичек. Весь день он был такой сонный… сонный и расстроенный, а шел уже последний урок, когда и обычно-то трудно не заснуть, даже если не гоняешься за ворами всю ночь напролет; то, что говорили учителя, звучало уже как невнятное жужжание.
      Магистр Фрёберг критическим взглядом окинул его арифметические выкладки на черной доске и недовольно покачал головой.
      - Странно, - сказал он, - в конце мая у всех ленивых школьников обычно наблюдается приступ прилежания и жажды знаний, но Расмусу Перссону, должно быть, еще не ясно, что через две недели у нас экзамен?
      Да нет, Расмусу Перссону это было ясно, и обычно он беспокоился из-за оценок по математике, но как раз сейчас это было ему глубоко безразлично.
      Единственное, что его заботило, был Глупыш, и он жаждал, чтобы урок скорее кончился и он мог бы пойти и поговорить с Эрнстом.
      - Скажу ему пару теплых слов, понятно? - объяснил он Понтусу, когда они подходили к зеленому фургону среди кустов сирени, где Эрнст назначил встречу.
      Но никакого Эрнста не было видно. Зато на крыльце сидел Альфредо в старом замызганном купальном халате поверх костюма для сцены и с бутылкой пльзенского пива. Ребята остановились на расстоянии нескольких шагов и злобно смотрели на него. События этой ночи во всей своей жуткой неприглядности ожили в их памяти, когда они увидели Альфредо. Расмус слишком хорошо помнил, как эти огромные лапы, держащие бутылку пива, молотили его прошлой ночью.
      Но сегодня Альфредо был настроен благодушно.
      - Нешего киснуть, маленькие мальшишки, - сказал он, опустив бутылку. - Маленькие мальшишки должны быть веселыми - так всегда говорила моя мамошка; Боже мой, как она лупила меня, когда мне не хотелось веселиться!
      Расмус уставился на него.
      - Думаю, дядюшка, вам не было бы так весело, если б у вас, дядюшка, отняли бы вашу собаку.
      Довольный Альфредо закудахтал.
      - «Дядяшка» и «дядяшка»! Сдается мне, мы можем перейти на ты, раз у нас как бы общие дела, - сказал он и наклонился к ним, хитро подмигивая.
      - Не знаю, захочется ли мне быть на «ты» с вором, - сурово произнес Понтус.
      Альфредо шикнул на него, но затем снова расхохотался:
      - Ах ты, придурок! По-твоему, лушше называть вора «дядяшка»? А как зовут вас, маленькие шалопаи-мальшишки?
      - Расмус, - нехотя представился Расмус.
      - Понтус, - сказал Понтус.
      Альфредо расхохотался так, что у него заколыхался живот.
      - Расмюс и Понтюс, ну и глупость! Но Расмюс и Понтюс - хорошие малыши, - льстиво продолжал он, - а не такие вот маленькие мерзкие стукаши, потому што они знают, што бывает с такими… Им возвращают только совершенно дохлую собашку, совершенно дохлую!
      Глаза Расмуса стали огромными и испуганными.
      - Альфредо, - сказал он. - Ты можешь поклясться, что Глупыш жив?
      Альфредо поднес бутылку ко рту и выпил остаток пива, затем рыгнул и сказал:
      - Жив ли он?! Он жив так, что хоть кого вгонит в отшаяние, этакая маленькая бестия!
      Он рыгнул еще раз и швырнул бутылку из-под пива в кусты сирени. В душе Расмуса что-то дрогнуло, живший в нем собиратель бутылок хотел было броситься за добычей, но он заставил себя остановиться; гроша ломаного не станет он зарабатывать на этом мошеннике, отобравшем у него собаку! Приблизившись к Альфредо на несколько шагов, он умоляюще посмотрел на него:
      - Альфредо, а вы подумали о том, что Глупышу надо пить и есть?
      - Ну да, он по колени утопает в мясном фарше, - заверил его Альфредо. - А воды у него столько, что он мог бы утопиться, если бы захотел.
      Расмус от всего сердца понадеялся, что это правда, но все-таки до конца уверен не был.
      - Это правда, абсолютная правда? - спросил он, вопрошающе глядя в глаза Альфредо.
      Альфредо чуть ли не оскорбился.
      - Думаешь, я вру? «Всегда держись правды, милый Альфредо, - говорила обышно моя мамошка. - Только полиции надо врать безбожно и изо всех сил».
      Прервав самого себя, он в ужасе уставился на ведущую к ним дорожку.
      - Боже, сжалься надо мной, сюда идут полицейские!
      Все благодушие разом слетело с него. Железной рукой обхватил он Расмуса и зашипел:
      - Шалопай-мальшишка, ты все-таки накапал…
      Расмус вывернулся из его рук.
      - Представь себе, что нет! Думаешь, полицейские сами не знают, где искать воров?
      - Да, они всегда являются в Тиволи, - пробормотал Альфредо, бросив долгий ненавидящий взгляд на полицейских, приближающихся к его фургону.
      У Расмуса не было ни малейшего желания, чтобы отец и старший полицейский видели его в обществе Альфредо.
      - Пошли, Понтус, бежим! - быстро прошептал он.
      Еще оставалось достаточно времени, чтобы исчезнуть. Разумеется, осмотрят еще немало фургонов, прежде чем подойдет очередь Альфредо. Однако Альфредо снова схватил его за руку.
      - Оставайся здесь, - угрожающе сказал он. - Оставайся здесь, пока они не уйдут!
      Тут появилась Берта. Она была перепугана насмерть, ее водянисто-голубые глаза испуганно подмигивали Альфредо.
      - Полиция, - застонала она. - Черт, как я боюсь!
      Альфредо прогнал ее в фургон.
      - Сиди там и держи язык за зубами. Полицейским и собакам нельзя показывать, что боишься, тогда они не укусят.
      Сам он внешне уже ни капельки не боялся. Теперь это был добродушный фигляр, у которого никогда не было ничего общего с полицией вообще, и меньше всего с этими двумя полицейскими, которые подошли к нему и отдали честь.
      - Простите, мы хотели бы лишь осмотреть немного ваш фургон… чисто рутинная работа, - сказал старший полицейский.
      Альфредо дружелюбно закудахтал:
      - О, можете быть сколько угодно рутинными. Но остерегайтесь Берты, которая в фургоне; если ее разозлить, она, не раздумывая, нападает. Нельзя ли предложить вам шашечку кофе?
      - Спасибо, мы - из полиции, - саркастически произнес старший полицейский.
      Альфредо кивнул.
      - Я так и подумал, так и подумал, увидя вашу красивую форму. «Не может быть, чтобы сюда пришла пара обыкновенных идиотов. Должно быть, это пара полицейских», - сказал я самому себе.
 
      Расмус и Понтус стояли в нескольких шагах от них, стараясь сделаться как можно меньше. Расмус понял, что отцу не по душе видеть его здесь. Он робко посмотрел на него, надеясь, что тот ничего не скажет. Но надежда эта была напрасной.
      - Что ты здесь делаешь? - неодобрительно спросил отец.
      Не успел Расмус ответить, как вмешался Альфредо:
      - О, это парошка маленьких славных мальшишек, они любят болтать с простым шпагоглотателем. Малыш Расмюс - красивый умный ребенок, будем надеяться, он вырастет и станет полицейским, тошь-в-тошь как его отец.
      - Идем, Патрик, - сказал старший полицейский, и они вошли в фургон.
      Расмус и Понтус остались с Альфредо.
      - Милая бедняжка Берта, только б страх не отшиб у нее разум, - сказал Альфредо. - Хотя как это может слушиться, если никакого разума у нее нет?
      Наклонившись, он потрепал Расмуса по щеке:
      - А ты, бедный ребенок, не принимай так близко к сердцу мои слова о том, што ты, может, станешь полицейским, когда вырастешь. Я не хотел тебя обидеть. Может, все будет гораздо лушше, шем ты думаешь: не всем же мальшишкам обязательно быть как отец.
      - Ш-ш-ш, - шикнул на него Расмус.
      - А твой папа, он что - был шпагоглотателем? - спросил Понтус.
      Альфредо покачал головой:
      - Нет, они были барышниками, все трое. А моя мамошка тоже не глотала шпаги.
      - А кем же была она? - спросил Расмус.
      Ему не было ни малейшего дела до семьи Альфредо, но, может, для Глупыша будет лучше, если поддерживать хорошие отношения с этим старым ворюгой.
      - Она была барышницей, да, и она тоже, - сказал Альфредо. - И эта маленькая барышница была самой страшной обманщицей, какую только можно себе представить, ну просто поразительной. Не было на свете кобылы такой старой и дряхлой, которая не сделалась бы бодрой и шустрой на то время, пока ее не продадут. Мамошка вкатывала ей порцию мышьяка… Помню особенно одну, которую звали Леоноре…
      Расмус съежился. Он проголодался и хотел уйти отсюда.
      - Нам, пожалуй, пора домой, обедать, - сказал он.
      Альфредо спросил с оскорбленным видом:
      - Вы не хотите послушать о Леоноре? Это была старая кобыла, едва державшаяся на ногах, но мама влила ей через воронку три-четыре банки лекарства и продала кобылу крестьянину на ярмарке в Кивике.
      - Вот как! - сказал Понтус.
      - Ну да, и Леоноре помшалась так, што одно удовольствие было смотреть, как крестьянин покатил с ней вешерком домой.
      - Нам, пожалуй, пора, - повторил Расмус. Альфредо не слушал никаких возражений, он только еще повысил голос:
      - А назавтра кобыла валялась в конюшне крестьянина и была не в силах шевельнуться.
      - А крестьянин не рассердился? - спросил Понтус.
      Альфредо пожал плечами:
      - А какое дело моей мамошке, даже если крестьянин и рассердился. Она встретила его шерез несколько дней и вежливо так, дружелюбно спросила: «Ну как поживает кобыла? Как поживает малютка Леоноре?» - «Спасибо, - ответил крестьянин, - она уже может сидеть несколько шасов в день».
      Поскольку никто не смеялся, Альфредо сам бурно захохотал, и хохотал до тех пор, пока за его спиной не открылась дверь.
      - Ну вот и комиссары полиции! - сказал он. - Нашли што-нибудь?
      - Это была чисто рутинная работа, вы ведь слышали, - с достоинством произнес старший полицейский.
      Альфредо почесал обеими руками свою волосатую грудь и хитро подмигнул старшему полицейскому:
      - Да-да, я тоже проделываю обышно шисто рутинную работу и нишего не нахожу. А, собственно говоря, шего вы ищете? Я слышал, тут говорили о горе серебра, которую украли.
      Старший полицейский кивнул:
      - Это верно!
      Расмус был потрясен безграничной наглостью Альфредо. Этот старый ворюга сидит тут и потешается над папой и старшим полицейским! Альфредо весь сиял, глаза его просто нахально сверкали, и он ухмылялся так, что его белые зубы блестели.
      - Да, да, на свете столько нешестных людей, - сказал он.
      Затем, отломив ветку сирени, стал с невинным видом нюхать ее.
      - Ах, эти прелестные цветы… Но вы нашли хоть какие-нибудь отпешатки пальцев, штобы было за што уцепиться?
      Расмус содрогнулся - подумать только: что, если они начали снимать отпечатки пальцев дома у Ренкенов!
      - Отпечатки пальцев? - повторил отец. - Здесь действовал не какой-нибудь юнец-новичок, а профессиональный вор, старый и опытный.
      Альфредо заложил кисть сирени за ухо и плутовски улыбнулся:
      - Ха-ха, меня вы лестью не возьмете, я все равно не признаюсь…
      - Идем, Патрик, - сказал старший полицейский. - Нам предстоят дела поважнее, чем торчать здесь.
      - Понятно, понятно, - закудахтал Альфредо. - Удаши вам в вашей рутинной работе.
 
      Он долго смотрел им вслед, а потом подмигнул мальчикам; сейчас он еще больше, чем всегда, походил на хитрого лиса.
      - «Если везет и никогда не оставляешь отпешатков пальцев, можно далеко пойти», - так всегда говорила моя мамошка. Мои дорогие юные друзья, никогда не забывайте эти мудрые слова!
      Он поднялся и еще плотнее завернулся в купальный халат.
      - Идем, Берта! - закричал он в сторону фургона. - Пора снова проглотить парошку шпаг! Но знаете што, маленькие шалопаи-мальшишки, - продолжал он, - я скоро с этим покончу и не буду больше глотать шпаги. Даже маленькие ножешки для масла и те глотать не буду. Вот будет замешательно!
      Берта вышла переодетая в свое алое шелковое платье. Она злобно вытаращила глаза на мальчиков, но, не произнеся ни слова, проплыла мимо.
      Альфредо как раз намеревался последовать за ней, но Расмус дернул его за полу купального халата:
      - Милый Альфредо, нельзя лимне забрать Глупыша сейчас, сразу же, если мы дадим честное слово ничего не говорить?
      Альфредо потянул пояс к себе.
      - Сказано, значит, сказано! В субботу вешерком, не раньше и не позже! Нешего быть такими нетерпеливыми, маленькие шалопаи-мальшишки!
 
      Они ушли оттуда в полной уверенности, что Альфредо самый хитрый мошенник в мире, но также в известной степени и с надеждой на то, что Глупыш, несмотря на все, жив и его выпустят на свободу завтра вечером. Главное - выдержать до этого времени. Расмус чувствовал, что легче выдержать, когда ты не один, и Понтус - умный мальчик - понял его.
      - Пошли ко мне домой, - сказал он. - У меня есть блинчики, фаршированные свининой, я подогрею… Мама готовит пир у бургомистра.
      Мама Понтуса была лучшей в городе мастерицей устраивать пиры. Она кормила себя и сына тем, что ходила по домам Вестанвикского высшего общества и готовила изысканнейшие обеды. И наверняка цыплята весеннего помета, которых она как раз в это время жарила на кухне у бургомистра, были деликатесными, но все равно их нельзя было даже сравнивать с теми блинчиками, фаршированными свининой, которые она оставила дома на плите для Понтуса.
      - Потому что они - самые лучшие в мире, - сказал Понтус.
      Расмус с благодарностью последовал за ним на Столяров холм. Он не хотел идти домой. Там ведь больше не было Глупыша, который бросался ему навстречу, лая от радости, Глупыша, который маленьким теплым комочком лежал у его ног под столом во время обеда, Глупыша, который спал в кровати Расмуса, зарывшись мордочкой в его шею. Глупыша не было… зачем же ему тогда идти домой? Да и мама, должно быть, уже поняла, что с Глупышом что-то случилось, и Расмус был не в силах стоять перед ней, притворяясь, будто ничего не знает.
      Гораздо легче притворяться по телефону. И пока Понтус разогревал блинчики, Расмус позвонил домой.
      - Да, мы с Понтусом пойдем искать его… Да, меня здесь накормят, мы с Понтусом будем есть блинчики, фаршированные свининой… Да, мы с Понтусом сделаем уроки вместе.
      Положив трубку, он пошел обратно в кухню, где Понтус уже накрыл на стол и все приготовил.
      Трапеза представляла собой то, что мама Понтуса обычно называла «маленький, интимный и уютный обед двух холостяков, такой, какой любят господа мужчины».
      А для этого особого рода холостяков почти ничто не могло сравниться с блинчиками, фаршированными свининой.
      - Какая твоя мама добрая - приготовила столько блинчиков, - сказал Расмус и высыпал на тарелку целый сугроб сахарного песка.
      Понтус довольно засмеялся: приятно было хоть один раз стать тем, кто приглашает в гости; ведь он столько раз обедал дома у Расмуса!
      - Рубай давай, рубай! Здесь столько, что всем хватит!
      И Расмус навалился на еду. Долгое время он думал только о блинчиках и почти совсем не думал о Глупыше.
      Но потом, когда они вымыли посуду и сделали уроки, Расмус приумолк. Он знал, что скоро пойдет домой, и страшился этого.
      - Слушай, - сказал Понтус, - а если нам слазить в погреб и посмотреть немного на эти серебряные «вещички»?
      Расмус понял: деятельность - вот что ему нужно, ежеминутная деятельность!
      - Знаешь что? - восторженно сказал он. - А что, если нам свистнуть какой-нибудь серебряный горшок, - это пройдет незаметно. Они и сами не знают, сколько чего стырили.
      Понтус счел его предложение просто мировым.
      - А потом, через несколько лет, мы пошлем этот горшок папаше Йоакима и напишем на клочке бумаги: «Дар от пожелавшего остаться неизвестным».
      Оживленные этой идеей, они спустились в погреб.
      - Если кто-нибудь явится, ты объяснишь только, что фру Андерссон просила тебя убирать у нее в погребе, - сказал Расмус.
      Понтус уже взял ключ в помещении Объединенного акционерного общества «Металлолом».
      - Конечно! Только бы не явился Альфредо или Эрнст… Им, верно, не нужна помощь по уборке погреба!
      Хихикая, подняли они крышку ларя, где фру Андерссон хранила картошку, и общими усилиями вытащили мешок на пол.
      - Но они, верно, побоятся приходить сюда раньше завтрашнего вечера, - с надеждой в голосе сказал Понтус.
      Расмус думал то же самое.
      - Это мы быстренько обтяпаем. Думаю, мы стащим кувшин.
      Но это было не так-то легко обтяпать, как рассчитывал Расмус. Эрнст, верно, был недоверчивый тип, и его угроза поставить на мешок пломбу не была пустой болтовней. Там в самом деле была надежная свинцовая блямба, которую нужно было выломать, чтобы добраться до содержимого мешка.
      - Это дело ерундовое, - сказал Понтус. - Я смогу сделать такую же блямбу, если расплавить несколько оловянных солдатиков.
      Расмус покачал головой:
      - Не-а, заметят. Он поставил какую-то особую печать на свинец. Как он ее сделал?… Похоже на монету.
      - Мы тоже, верно, можем поставить туда печать, - сказал Понтус.
      - Да, но не такую. Он использовал какую-то удивительно странную денежку… Дурак этот Эрнст, он подозрителен, как старый козел!
      Они ощупали мешок, ощутили серебряные предметы под своими ладонями и искренне огорчились, что не могут хотя бы взглянуть на них.
      Расмус размышлял.
      - Знаешь что, - задумчиво сказал он, - можно, разумеется, разрезать мешок снизу, а потом сшить его.
      Понтус хихикнул:
      - Сдается, эту идею мы продадим Альфредо, так что Эрнст останется со своей свинцовой блямбой…
      Магистр Фрёберг постоянно говорил, что есть люди, чьи идеи движут миром, ведут его вперед; должно быть, он имел в виду таких, как Расмус, - Понтус был в этом уверен.
      - Знаешь, Расмус, ты вот такой - с идеями, - сказал он. - А я - я такой, который бежит за ножницами и иголкой с нитками.
      Так он и сделал. Потом они принялись за работу. С некоторым трудом Расмус разрезал мешок, и когда они вытрясли его содержимое, в погребе фру Андерссон на некоторое время воцарилась благоговейная тишина.
      - Елки-палки! - произнес наконец Расмус.
      В том, что это была одна из самых замечательных антикварных коллекций серебра в стране, сомневаться не приходилось. Здесь было все: маленькие кубки и кубки побольше, чайники, и подсвечники, и табакерки - все из серебра; и еще маленькие изящные солонки - тоже из серебра, щипцы для сахара - из серебра, креманки для мороженого - из серебра… И еще тот роскошный кувшин, вызывавший аллергию у Крапинки, тот, в который Альфредо ставил букет сирени.
      - Как по-твоему, что бы нам свистнуть? - спросил Понтус. - Может, лучше взять какую-нибудь мелкую безделушку, чтобы было незаметней?
      - Чепуха! Кувшин не так уж и велик, - сказал Расмус. - Он немногим больше, чем мамина старая металлическая ступка у нас дома.
      Сказав это, он вспомнил, что мамина старая металлическая ступка уже не у них дома. Ведь мама на прошлой недели отдала ступку на склад металлолома и купила новую, более удобную - поменьше.
      Металлическая ступка! То была искра, от которой возгорелось пламя. Расмусу пришла в голову новая, блестящая идея!
      - Послушай-ка, Понтус! - сказал он, но тут же смолк и немного поразмышлял.
      Этот Антиквар-Акула, о котором говорил Эрнст и который явится сюда завтра вечером… Мешок будет запломбирован, когда его станут передавать ему, никто не увидит содержимого до этой минуты. Но прежде чем Альфредо и Эрнст отправятся в путь, они должны вернуть Глупыша… Когда они откроют мешок, Глупыш должен быть вне пределов досягаемости для всех покушений с их стороны… Да, все совпадает… Насколько он мог видеть, в его великолепной идее не было ни сучка ни задоринки.
      - Знаешь, Понтус, - сказал он. - Мы обещали не ябедничать на них, но мы не обещали, что не стянем серебро. И теперь я собираюсь стянуть все вещи до единой!
      - Ты в своем уме? - воскликнул Понтус. - Ты никогда не получишь обратно Глупыша! Страшно подумать, как они разозлятся - Эрнст и Альфредо!
      - Они и не заметят, - сказал Расмус, посмеиваясь тихо и счастливо.
      Удивленный Понтус спросил:
      - Как это не заме…
      Расмус прервал его:
      - Не раньше, чем будет слишком поздно, - сказал он. - На складе Объединенного акционерного общества «Металлолом», пожалуй, металлолома столько, что хватит заполнить до краев этот мешок, а?
      Понтуса словно молотком ударили.
      Он даже не хихикал, он только в немом восхищении смотрел на Расмуса, более чем когда-либо убежденный в том, что такие, как он, движут миром, ведут его вперед.
      «Маленькие мальшишки должны быть веселыми!» - сказал этот Альфредо… Жаль, что он не видел, какими веселыми были они, те двое, что, нагруженные табакерками, и подсвечниками, и кувшинами, передвигались челночным способом между погребом фру Андерссон и Объединенным акционерным обществом «Металлолом». Работали они быстро и методично. Серебро запихали в угол, где держали макулатуру и старые газеты, и прикрыли все вместе так, что ни один человеческий глаз не заподозрил бы, какое богатство спрятано внизу, под этой кучей. И они выбрали из металлолома то, что по тяжести и объему как-то совпадало с украденным богатством. А в конце им предстояло самое тяжелое - сшить полотнище мешка.
      Расмус сидел на полу погреба скрестив ноги, как заправский портной, и трудился не покладая рук.
      - Жаль, что я никогда выше «неуда» на уроках труда не получал, - сказал он.
      - Думаю, ты и вправду шьешь здорово! - сказал Понтус. - Это тот шов, который называется лангет?
      Расмус взглянул на дело рук своих.
      - Ой, никогда бы, пожалуй, и не подумал! Я-то считал, что это стебельчатый шов, хотя и не до конца был уверен. Но теперь, во всяком случае, - порядок!
 
      Они положили мешок на место - в ларь, где хранилась картошка, и Расмус, словно желая подбодрить мешок, слегка хлопнул его на прощанье.
      - Интересно, что скажет Альфредо, когда найдет записку?
      Чтобы не возбуждать ненужных подозрений у похитителей серебра, они сняли свою фирменную вывеску. И теперь она, как скромный привет от них, лежала в старой металлической ступке. «Если вам необходим еще металлолом, обращайтесь безо всяких сомнений в Объединенное акционерное общество «Металлолом». Владельцы Понтус Магнуссон и Расмус Перссон».
      Понтус хихикнул:
      - Да, хотел бы я видеть рожу Альфредо, в самом деле хотел бы! Но теперь, может, нам лучше смыться отсюда?
      Ах, почему он сказал это только сейчас, когда было уже слишком поздно? Поздно смываться. Потому что в эту минуту они услыхали, как кто-то спускается по лестнице погреба. Их было двое, и один сказал:
      - У тебя нервы слабые, Эрнст, такого с тобой никогда не было…
      Расмус и Понтус в дикой панике неотрывно смотрели друг на друга. Теперь все кончено. Глупыш: погиб! Серебро погибло! Никакого выхода из этих тисков не было.
      «На помощь! - мысленно воззвал Расмус. - На помощь!»
      Как бы в ответ на его мольбу на лестнице раздался грохот. Расмус схватил Понтуса за руку:
      - Быстрее!
      Они помчались изо всех сил и, когда Понтус снова захлопнул висячий замок, услыхали рассерженное ворчание Альфредо:
      - Помоги мне, Эрнст! Эта лестница специально спроектирована так, чтобы люди ломали ноги!
      Спасение пришло буквально в последнюю секунду. Сердце у них ушло в пятки; стоя в погребе, где находился их склад металлолома, они смотрели через щелки в стене, как Альфредо отпирает висячий замок, который они защелкнули несколькими секундами раньше.
      - А теперь посмотри, Эрнст!
      Ничего, кроме злобного бормотания Эрнста, они не услышали.
      - А теперь посмотри, Эрнст! - повторил Альфредо. - Не будь так недоверчив к милой бедняжке Берте… Смотри, пломба не тронута, абсолютно не тронута.
 

 
      Его первой мыслью, когда он проснулся утром в субботу, было: «Сегодня мне вернут Глупыша! Не завтра вечером или на следующей неделе, а сегодня вечером. И он снова будет лежать рядом со мной!»
      Он слегка согнул ладонь, словно желая потрогать головку Глупыша. Он совершенно точно знал, какова на ощупь его жесткая шерстка. Память жила в его руке и была такой свежей, что он почти внушил себе: песик уже здесь.
      Он ужасно тосковал по Глупышу, но, как ни странно, он больше не беспокоился. Когда этот день подойдет к концу, все его заботы улетучатся, он был в этом уверен и поэтому радовался.
      Стоя у окна своей комнаты, он, насвистывая, натягивал на себя одежду. Сегодня хороший день… ничего, что идет дождь. Весь сад заволокло мягкой, серой, туманной дымкой. Лепестки опадали с яблоневых деревьев на лужайку, и все это походило почти на снег. А какое тихое было утро! Дрозд не пел, как всегда; может, дрозды не любят дождь?… Обычно он и сам не любил его, но сегодня это было все равно - сегодня ему вернут Глупыша!
      Жаль только, что нельзя рассказать об этом маме; она была так расстроена и обеспокоена, что почти плакала.
      - Он никогда не пропадал так надолго, - говорила она. - Целые сутки… Куда он мог удрать?
      Расмус, пытаясь утешить, погладил ее по щеке:
      - Не беспокойся, мама! Вот увидишь: он вернется!
      В школе у него был один из светлых дней. Он смог ответить на все вопросы, кроме одного, он получил обратно работу по чистописанию всего с двумя ошибками, а магистр Фрёберг сказал, что если бы Расмус Перссон использовал те умственные способности, которыми наделило его Провидение, он мог бы очень хорошо считать.
      На переменах Понтус с Расмусом, стоя в луже на школьном дворе, тихо и таинственно беседовали друг с другом и неудержимо радовались, когда думали о Глупыше и о мешке, лежавшем в ларе, где фру Андерссон держала картошку.
      К Расмусу даже вернулась способность жалеть Крапинку. Бедняжка Крапинка, она всегда прогуливалась на переменах с Йоакимом, а теперь торчала перед гимнастическим залом вместе с другими девочками из ее класса. Неподалеку же Йоаким беседовал с какой-то черноволосой девчонкой, которая жутко громко смеялась каждому его слову. Дурья башка, неужели он не видит, что Крапинка гораздо милее?! Не потому, что Расмуса интересовало, как выглядят девчонки, он был далек от этого, но когда Крапинка надевала свой зеленый дождевик, а волосы ее беспорядочно развевались, как бывает в дождливую погоду, она была, во всяком случае, самой хорошенькой на их школьном дворе. Это мог бы понять даже Йоаким с его скудным и жалким умишком. У Расмуса было большое желание подойти к нему, схватить его за благородный баронский нос и подвести к Крапинке, потому что она ведь, ясное дело, не могла жить без Йоакима. Расмусу хотелось, чтобы она была счастлива, как он сам. Все люди должны быть счастливы, мама и папа тоже, разумеется, если они еще не слишком стары для этого. Даже учителям желал он всего самого лучшего в тот день, когда ему вернут Глупыша.
      Как только уроки кончились, они с Понтусом стрелой помчались на Вшивую горку.
      - Нам нужно точно узнать, когда и где нам вернут его, - сказал Расмус. - И они не могут разозлиться, если мы их спросим.
      В дождливую погоду Вшивая горка была безлюдна. Старики не смели выйти, но они с любопытством смотрели в окна на двоих мальчиков в дождевиках и резиновых сапогах, которые с такой быстротой шлепали по лужам, явно направляясь в Тиволи. Кому захочется в Тиволи в такую погоду?
      Нет, Тиволи и в самом деле являл собой печальное зрелище, такое печальное, какое только может быть у Тиволи в субботу после полудня, когда идет дождь. Карусель молча стояла, тщетно ожидая посетителей; у прекрасных дам, желавших, чтобы вы попытали счастья, вид был такой, словно они изнывали от тоски; всемирно известный шпагоглотатель Альфредо прекратил свои выступления. А в отдалении, среди кустов сирени, в море грязи под проливным дождем стояли фургоны. Они не казались больше по-домашнему уютными, а только скучными и печальными.
      - Жутко кислое впечатление от всего, - сказал Понтус, когда они примчались в Тиволи с такой быстротой, что грязь брызгами летела из-под подметок их резиновых сапог.
      Среди кустов было сыро, и кисти сирени свисали, тяжелые от дождя, а если подойдешь к ним поближе, на тебя обрушится целый маленький водопад.
      Дверь в фургон Альфредо была заперта, но Расмус решительно постучал.
      - Кто там? - услышали они кислый голос Берты.
      - Это мы! - сказал Расмус.
      Дверь открылась - ее открыл Эрнст; у него был тоже кислый вид.
      - Вот как, это вы, - произнес он. Расмус выжидательно посмотрел на него.
      - Да, мы только спросить: когда забрать Глупыша?
      - Просто фантастика, сколько нытья вокруг этой поганой псины, - сказал Альфредо, пивший за столом кофе. - Входите и садитесь - поговорим об этом деле. Берта, подай молодым господам по шашке кофе!
      Берта сердито швырнула на стол две чашки; мальчики скромно уселись на нары и, не рыпаясь, пили кофе своих врагов, они не смели поступить иначе… ради Глупыша.
      Эрнст, сидя на нарах напротив, неприветливо смотрел на них; похоже, эти молодые господа ему совершенно не нравились.
      - Так вот, спешить некуда, - сказал он. - Кому, по-вашему, не приходится ждать, кому не приходится сидеть в этой мерзкой старой крысоловке и ждать, пока не развалишься на мелкие части?
      - Крысоловка, говоришь? - сказала Берта. - Да кто тебя здесь держит?! Я, по крайней мере, вполне могу обойтись без такого типа, который курит тут целыми днями и только воздух отравляет!
      - Так-так-так… - фыркнул Альфредо. - Прикусишь ты наконец свой поганый язык, Берта, или нет? Ты ведь знаешь, у Эрнста - слабые нервы.
      Берта злобно вскинула голову.
      - Меня это не колышет, - сказала она.
 
      Расмус и Понтус молча слушали. Казалось, все про них забыли. Берта и Эрнст заметно озлобились и явно готовы были в любой момент вцепиться друг другу в волосы, и только Альфредо спокойно пил свой кофе.
      - Я знаю, Эрнст, шего тебе не хватает, - сказал он, ткнув в сторону Эрнста булочкой. - Тебе бы жениться, худо мужшине быть одному.
      - Нет, так лучше, - сказал Эрнст, бросив критический взгляд на Берту.
      - Да, это понятно, - признался Альфредо, - это много лушше, но тебе необходим уход, Эрнст! Посмотри на меня. Я шеловек ухоженный, и все благодаря Берте! Она, эта женщина, мастерица ухаживать за мужшинами.
      Берта фыркнула, но не произнесла ни слова, и на некоторое время воцарилась тишина.
      - Да, скажи, Альфредо, - снова попытался было спросить Расмус, - ведь в этом нет ничего дурного, если мы хотим узнать, в какое время можно забрать Глупыша?
      - Боже, сжалься надо мной, какой дождь! - сказал Альфредо, точно ничего не слышал. - Тиволи в дождливую погоду - это примерно так же ошаровательно весело, как быть женатым на Берте. Но меня, к сшастью, искусали комары, и когда время тянется ошень медленно, я могу шесаться.
      Берта вытащила таз, который доверху набила грязной посудой. Эрнст, лежа на нарах, курил, Альфредо чесал свои комариные укусы и тихонько убаюкивал самого себя глубоким красивым басом. Но внезапно он прекратил петь.
      - Боже, сжалься надо мной! Мне кажется, будто крыша протекает.
      Все посмотрели на потолок и действительно увидели там большое мокрое пятно.
      Альфредо крутил свои усы и задумчиво смотрел на пятно.
      - Оно напоминает мне дядю Константина, - сказал он.
      Потом снова наступила тишина, и слышно было только, как дождь хлещет в окошко.
      - Надо строить ковчег, пока еще не слишком поздно, - произнес Альфредо.
      Берта принялась так яростно мыть грязную посуду, что только брызги во все стороны летели.
      - Никогда не слыхала, что у тебя есть какой-то дядя Константин, - пробурчала она.
      Неодобрительно посмотрев на нее, Альфредо покачал головой.
      - Женщина, - сказал он, - между небом и землей есть много больше того, о шем ты слыхала… Дядя Константин - да, он был барышником, тошь-в-тошь как моя мамошка.
      Эрнст невесело шевельнулся на своих нарах.
      - Не-а, слышь-ка, не начинай снова со своей мамочкой, нам и без нее тошно.
      - Я говорю сейчас о моем дядя Константине и не желаю слушать никаких возражений. Он был барышником, дядя Константин, но он был также и анархистом, он мештал улушшить общество, взорвав его, вот так-то!
      - Вон что, и это говоришь ты, - кисло сказал Эрнст. - Да, этого каждому хотелось бы хоть немножко.
      - Да! Хотелось бы, - признался Альфредо, - это - по-шеловешески! В такие вот дождливые дни, как этот, дядя Константин занимался в нашем фургоне своими маленькими экспериментами: он хотел изобрести что-нибудь пошище динамита и тротила и прошего в этом роде.
      - Ну, и удалось ему? - спросил Эрнст. Альфредо кивнул.
      - Да! - сказал он. - Да!
      Он положил руку на голову Понтуса.
      - Понимаете, маленькие шалопаи-мальшишки, однажды вечером являюсь я домой к моей мамошке, и вижу большое пятно на потолке, и спрашиваю: «Што это? След эксперимента дяди Константина?» Заплакала тут моя мамошка и говорит: «Нет! Это след самого дяди Константина».
      Берта разозлилась.
      - Чушь! - воскликнула она. - Горазд ты всякую чушь нести! Нет у тебя дяди по имени Константин!
      - Ой, ну и зарядил нынше дождь! - спокойно сказал Альфредо.
      Он повернулся к Расмусу:
      - Што ты хотел узнать? Когда вам вернут Глупыша? Вешером, маленький ты, упрямый ребенок, вешером!
      - Я заберу его здесь? - спросил Расмус. Тут в разговор вмешался Эрнст:
      - Нет, не здесь. Он сел на нарах.
      - Послушайте, ребята! Есть у вас какая-нибудь палатка? Может, вы спите иногда на воздухе?
      - Да-а, - сказал удивленный Расмус. - У меня есть палатка.
      - Прекрасно! - обрадовался Эрнст. - Дуйте тогда домой и скажите мамашке с папашкой, что нынче ночью вы спите в палатке.
      - А зачем нам это? - удивился Расмус.
      - Потому что будет немного поздновато, когда вам вернут псину, и ваши родители поднимут шум, меня же никакой шум не устраивает, понятно? Можете, пожалуй, держать вашу псину в палатке до утра, это просто чудесно, верно?
      Расмус подумал, что чудесно держать Глупыша где угодно на всем земном шаре, только бы в самом деле держать его у себя.
      - Хотя я знаю одного человека, у которого появятся подозрения, если я окажу, что хочу ночевать в палатке, когда такой ливень, - сказал Расмус, - и этот человек - моя мама.
      - Ты же такой башковитый маленький мальшик, неужели не сумеешь кое-штосоврать своей мамошке? - спросил Альфредо. - Тебе не надо нишего говорить о палатке, если у мамошки появятся подозрения именно такого рода. Но ты можешь совершенно ruhig вдолбить ей, што хошешь ношевать на вершине дерева в лесу и наблюдать за восходом солнца… Крылья фантазии для того и даны, штобы пользоваться ими.
      - Ведь твоя мамочка говорила: «Всегда держись правды, милый Альфредо!» - возразил Расмус.
      Он, по крайней мере, тоже умел шутить, когда нужно.
      Альфредо удовлетворенно ухмыльнулся:
      - Шалопай-мальшишка, слышу, што я не зря растошаю перлы своего краснорешия.
      Но Эрнст был нетерпелив. Он погнал их к двери.
      - Дуйте домой и возвращайтесь обратно в восемь часов вечера!
 
      Вся семья была в сборе на кухне, когда Расмус вернулся домой. Мама пекла булочки, а папа сидел в углу на своем обычном месте и разглагольствовал вовсю. Кража серебра - вот о чем он распространялся.
      - Это самый ужасный криминальный случай во всей истории Вестанвика, - утверждал он, - и полиция трудится изо всех сил.
      Сам он скоро двинет на службу, всю ночь он дежурит, но сейчас у него выдался небольшой перерыв, и он полон желания посвятить маму в малейшие детали.
      - Мы что - должны разрешить вопрос о самом ужасном криминальном случае во всей истории Вестанвика именно здесь, в кухне, и именно тогда, когда я пеку булочки? - спросила мама.
      Да, с юмором у нее сегодня туговато, и это очень некстати, если просить позволения ночевать в палатке.
      - Ты что, не желаешь слушать, что я думаю об этом случае? - удивленно спросил папа.
      - Да нет, пожалуйста, - сказала мама. - Только мне надо место, чтобы развернуться со своими противнями.
      Крапинка рассмеялась - наверняка в первый раз с того вечера в среду.
      - Присядьте на корточки, мальчики, чтобы у мамы было где развернуться с ее противнями, - сказала она. - Хотя, по-моему, ей нужно целое футбольное поле. Ты сердишься сегодня, мама?
      Мама с досадой посмотрела на нее:
      - Нет, не сержусь. Но я не знаю, зачем вам всем непременно торчать на кухне, когда я пеку булочки?!
      - Потому что здесь так уютно, - ответила Крапинка, - и потому, что здесь так вкусно пахнет.
      Папа согласно кивнул головой:
      - И потому, что ты сама такая маленькая булочка с изюмом, Гуллан.
      - Сердитая булочка с изюмом, - сказал Расмус.
      - Спасибо! - поблагодарила мама, но было непохоже, что она очень смягчилась.
      Молча и яростно месила она тесто - так, словно шла на него в атаку.
      - А кстати, Крапинка, - спросила она, - это ты последней была в ванной?
      Крапинка подумала.
      - Возможно… а что?
      - Тогда возьми тряпку и вытри за собой, - сказала мама, вставляя противень в духовку. - А может, ты думала, что это надо сделать мне?
      - Извини, - сказала Крапинка, - я сейчас же…
      Расмус сделал змейку из теста и стал болтать змейкой под носом у мамы.
      - А тебе больше не к чему придраться, мама, раз уж ты так разошлась?
      - Да, пожалуйста! - сказала мама. - Развлечения ради взгляни на дверь кладовки, там полным-полно черных отпечатков пальцев.
      - И чьи они? - удивилась Крапинка.
      - По-моему, ты можешь спросить об этом папу. Раз уж у тебя в доме полицейский, он по крайней мере может идентифицировать хотя бы несколько отпечатков пальцев. Это, разумеется, не самый ужасный криминальный случай в истории Вестанвика, но было бы все-таки забавно это узнать.
      Папа рассмеялся:
      - У тебя кто-то на подозрении?
      Мама повернула голову и бросила долгий взгляд на Расмуса.
      - И не пытайся меня обвинить, - защищался он. - Это - не я! Я всегда открываю дверь только ногой.
      - Вот как? - сурово сказала мама. - Это объясняет, почему совершенно облезла краска.
      Папа вмешался, не желая, чтобы в доме поднялся шум.
      - Я могу шлепнуть на дверь немного свежей краски, - сказал он.
      Видно было, что маму одолевают сомнения.
      - А когда?
      - Задолго до серебряной свадьбы, - уверил ее папа.
      - О, никогда в это не поверю, - сказала мама. - Ведь до этого дня осталось не больше семи лет, а тебе надо еще приладить полочку в ванной, помнится, ты говорил об этом… это было наверняка в тот год, когда разразилась война. А кроме того, все эти криминальные случаи, которыми тебе надо заниматься!
      Папа был совершенно обескуражен.
      - Что с тобой, Гуллан?
      Мама посмотрела на него со слезами на глазах.
      - Извини меня, - сказала она, - но я так беспокоюсь о Глупыше, что могу просто лопнуть. Плевать мне на серебро фон Ренкенов, я хочу, чтобы полиция вернула мне обратно Глупыша, вот чего я хочу!
      Папа огорченно дернул себя за волосы.
      - Да-да, милая Гуллан, да-да!…
      - Серебро может стоить сколько угодно, - горячо продолжала мама, - но Глупыш - живое существо. Меня беспокоит только то, что живет на свете, - сказала она, чуточку всхлипнув.
      Папа, казалось, стал еще несчастней.
      - Да-да, милая Гуллан, мы делаем, пожалуй, все, что можем, но…
      Тут как раз зазвонил телефон, и Расмус взял трубку. Звонила мамина сестра - тетя Рут, которая хотела с ней поговорить.
      - Присмотри за духовкой, Крапинка, - сказала мама, вытирая запачканные мукой руки.
      Затем она исчезла в тамбуре, и они уже заранее знали, что по крайней мере ближайшие десять минут они ее не увидят.
      - Послушайте, дети, - понизив голос, произнес папа, - теперь мы должны помочь маме. Я не хочу видеть ее такой расстроенной, понимаете?
      Они это понимали.
      - Я терпеть не могу, когда все вот так мрачно, - сказал он и поежился. - А теперь еще мама… хватит, что вы оба повесили голову.
      Он легонько дружелюбно шлепнул Крапинку:
      - Да, поверь мне, я заметил… Я видел достаточно, как ты тоже горюешь!
      Крапинка опустила глаза.
      - Не думай, что можешь скрыть что-нибудь от своего отца, - продолжал папа. - Но ты, Крапинка, не огорчайся, он вернется обратно, уверяю тебя!
      У Крапинки порозовели щеки.
      - Ты в самом деле так думаешь, папа? - мягко спросила она.
      - Конечно, - ответил отец. - Он вернется и будет лаять и вилять хвостом, точь-в-точь как всегда!
      Крапинка вздрогнула:
      - Ты имеешь в виду… Глупыша?
      - Да, у нас, черт побери, никакой другой собаки нет, - сказал отец. - Но сейчас прежде всего надо подумать о маме.
      Он прислушался. В тамбуре мама по-прежнему болтала по телефону:
      - Я в таком состоянии… Если бы только знать, что с ним произошло… А самое ужасное - видеть, как горюют дети…
      - Вот, слышите, - сказал папа. - Хватит показывать, что горюете, будьте веселыми, как мартышки… Вы все время говорите ей: «Глупыш? Да он вернется!» - или: «Ты, мама, не беспокойся о Глупыше!» Помогите мне подбодрить ее, понимаете?
      Расмус и Крапинка кивнули. Они сделают все, чтобы мама снова радовалась. «О, - думал Расмус, - почему я не могу сказать ей, что Глупыш вернется сегодня вечером? Это был бы самый верный способ заставить ее радоваться, но раз уж это нельзя, надо сделать то, что можно».
      Мама положила трубку, но прошло некоторое время, прежде чем она снова появилась на кухне. Она вошла, держа в руках листок бумаги.
      - Рут считает, что надо дать объявление о Глупыше; подумать только, как мы сами не догадались!
      Расмус шаловливо рассмеялся:
      - Дать объявление, а зачем?… Глупыш ведь читать не умеет, - сказал он.
      Подходящий момент, чтобы подбодрить маму. Папа тоже рассмеялся.
      - Ха-ха! «Глупыш ведь читать не умеет!» Ты веселый парень, Расмус… - сказал он, но при взгляде на маму быстро прикусил язык. - Ясное дело, мы обратимся в газету! Можно посмотреть, как ты составила объявление?
      Он протянул руку за листком бумаги, молча прочитал, что там написано, и вдруг разразился громким хохотом.
      - Ну, милая Гуллан, так писать нельзя!
      - А что она написала? - с любопытством спросила Крапинка.
      - Послушайте! - сказала папа. - «Убежал Глупыш, маленькая жесткошерстная такса. Просьба звонить: Вестанвик, 182».
      - А что тут неправильного? - резко спросила мама.
      Папа смеялся так, что едва мог говорить.
      - «Просьба звонить» - что, Глупыш сам должен звонить, так?
      - Не глупи, - сказала мама. - Само собой разумеется, я имею в виду, что позвонит тот, кто его найдет.
      - Не целесообразней ли это указать? - предложил папа.
      - Тогда в двух строчках не поместится, а объявление, позволю себе заметить, если ты этого не знаешь, стоит денег.
      Папа продолжал смеяться.
      - Мама, милая мама, кто на свете тебя милей… - сказал он. - Но по мне, пожалуйста… «просьба звонить», ха-ха!
      - Да, тебе смешно, - сказала мама и изо всех сил стала швырять булочки на противень.
      Но вдруг застыла на месте, горестно глядя прямо перед собой.
      - Подумать только, как может быть пусто в доме без одной-единственной маленькой собачки, - со вздохом сказала она.
      - Чепуха! У тебя ведь есть мы! - задорно сказала Крапинка. - Если хочешь, мы можем лаять и вилять хвостом.
      Мама осуждающе посмотрела на нее, но Крапинку было уже не остановить.
      - И вообще, не знаю, стоит ли держать именно такс, их все равно почти не замечаешь. Мы, верно, можем взять вместо Глупыша какую-нибудь ищейку, разве это не лучше?
      Папа беспокойно откашлялся… Он наверняка не думал, что это правильный способ подбодрить маму.
      - Приятно, что ты в таком хорошем настроении, Крапинка, - сказала мама, но непохоже было, что она думала именно это.
      - Но, мама, ведь то, что пропала маленькая псина, не бедствие государственного масштаба, - сказал Расмус и тихо, про себя, попросил: «Прости меня, Глупыш, ты, верно, понимаешь - я говорю это только для того, чтобы подбодрить маму».
      Мама вытаращила глаза:
      - И это говоришь ты? О своей собственной собаке?
      Она поставила в духовку последний противень с булочками.
      - Я начинаю думать, что одна лишь я из всей семьи беспокоюсь о Глупыше. Бедный маленький Глупыш… Но он, быть может, уже мертв и не нуждается ни в чьей любви.
      Расмус похолодел, когда мама так сказала, но и виду не подал.
      - Ну да, как говорит бабушка, - легкомысленно продолжал он, - это удел каждого из нас…
      Но этого говорить ему не следовало. Мама снова громко хлопнула дверцей духовки. А затем, встав посреди кухни, посмотрела на них всех по очереди.
      - Что с вами такое, собственно говоря? У вас что, совсем нет сердца? И в самом деле, только я одна люблю Глупыша?
      У всего семейства был печальный вид… Как трудно оказалось подбодрить ее! Или это, может, только оттого, что они не нашли к ней правильного подхода?!
      - Бедный маленький Глупыш, - дрожащим голосом сказала мама. - Я вижу, как он бредет один под дождем… и смотрит на всех встречных своими добрыми-предобрыми глазами, но никто не понимает, что он просит помочь найти его дом.
      - Ш-ш-ш… - нерадостно шикнул Расмус, а глаза Крапинки стали такими огромными!
      - Патрик, вспомни, как он был мил, когда ты болел, - продолжала мама. - Помнишь, как он сидел на полу рядом с твоей кроватью и не спускал с тебя глаз? О, он был умный, этот песик!
      - Гм… - произнес папа. - Конечно, я это помню… гм-м!
      Расмус вздохнул, и вздох его был глубоким, как рыдание.
      - Нет, не стоит давать объявление, - тихо сказала мама. - В самой глубине души я знаю, что он мертв… Я вижу его перед собой, вижу, как он лежит где-то один, маленький-премаленький одинокий песик… лежит совсем тихо, с закрытыми глазами… и никогда, никогда больше не залает.
      - Нет же, мама, нет! - громко рыдая, воскликнул Расмус, а Крапинка звучно глотала слезы:
      - Да, ты можешь так все расписать, что…
      - Гм-м! - сказал папа. - Гм-м! Да, во всяком случае, мы все равно дадим объявление.
      Он откашлялся и пошел к телефону, а они молча сидели и слушали, как он звонит в отдел объявлений.
      - Это «Вестанвикская газета»? - спросил он. - Да, тут есть объявление… Говорит полицейский Патрик Перссон. Вот что надо написать: «Убежал Глупыш, маленькая жесткошерстная такса», - начал он, но голос его прервался, и он замолчал, но потом снова повторил конец фразы: - «маленькая жесткошерстная такса!» - Это он почти выкрикнул, но голос его звучал удивительно хрипло, а продолжение они вообще едва расслышали: - «Просьба звонить: Вестанвик, 182».
      - Ну, Патрик, не плачь! - воскликнула мама.
      Но сама она плакала. Плакали и Расмус с Крапинкой.
 

 
      Сводка погоды в эту необычную субботу в мае предрекала дождливый день, который прояснится к вечеру, и, в виде исключения, предсказание оказалось правильным. В семь часов вечера засияло солнце, а на небе не было ни тучки. Даже дома, в семье Перссонов, тучи пронеслись мимо, во всяком случае, прекратились атмосферные осадки, никто больше не плакал. Они вкусно пообедали, папа вернулся к себе в полицейский участок продолжать сражение, именуемое «криминальный случай фон Ренкен», мама с Крапинкой сидели в общей комнате, Расмус в кухне готовил бутерброды и варил какао для ночной вылазки.
      - Мы с Понтусом собираемся некоторое время пожить в палатке, - как бы случайно и мимоходом сказал он маме, так, чтобы она поняла: дело это решенное и обсуждать тут нечего. И у мамы никаких возражений не было.
      - Но ты, вероятно, не забыл, что завтра весенний праздник? - сказала она. - Ты, вероятно, вернешься домой и пойдешь туда с нами… если мы вообще пойдем, раз Глупыш исчез, - с легким вздохом добавила она.
      - Ясное дело, мы пойдем на этот праздник, - сказал Расмус. - Я буду дома задолго до этого… и Глупыш тоже, спорю на что угодно.
      На лицо Крапинки набежала тень, когда они с мамой заговорили о празднике, и она отвернулась. Расмусу было ужасно жалко ее. Этот чудесный праздник, о котором она так долго говорила и которому так радовались… Ведь именно на этом празднике оркестр «Pling Plong Players» будет демонстрировать свое искусство перед всем Вестанвиком, а теперь бедная Крапинка должна сидеть на эстраде бок о бок с Йоакимом, который продал ее по дешевке. Бедняжка!
      Упаковывая на кухне рюкзак, Расмус ворчал про себя на этого дурака Йоакима и вполуха прислушивался к тому, что говорили в общей комнате.
      - Что ты делаешь вечером, Крапинка? - услыхал Расмус мамин вопрос.
      - Ничего особенного… буду дома, - ответила Крапинка.
      А ведь был субботний вечер, и весна, и все такое - вот беда! Насколько он понимал, с весной для тех, кто влюбляется, связано нечто особое. И насколько он помнил, Крапинка никогда не оставалась дома в субботу вечером, разве что когда у нее была свинка и она сама походила лицом на поросенка.
      Сунув нос в общую комнату, он попрощался:
      - Привет! Увидимся завтра!
      С палаткой, рюкзаком и спальным мешком, нагруженными на велосипед, он потопал наверх, на Столяров холм, за Понтусом, и ровно в восемь они стояли перед фургоном Альфредо.
      Тиволи ожил после дождя. Был субботний вечер, и музыка с каруселей разносилась над Вшивой горкой. Она была слышна далеко вокруг, она возбуждала и манила: «Приходите сюда все, кто жаждет субботнего веселья, все, кто хочет покататься на карусели и в последний раз попытать счастья! Идите сюда, скоро будет слишком поздно!»
      Да, скоро будет слишком поздно! Ведь ночью, когда отжужжит карусель, Тиволи перекочует дальше, на новое место. Все эти красивые киоски разберут на части, фургоны с трудом выберутся из грязи и укатят отсюда, а среди кустов сирени останутся только одна-две бутылки из-под пльзенского пива, немного бумажного хлама да несколько увядших кистей сирени.
      Тиволи отправится в путь; завтра в Вестанвике - большой весенний праздник школы, с ним не поконкурируешь. Но, верно, найдутся другие места, где люди хотят покататься на карусели и попытать счастья. Хотя там они уже точно не увидят всемирно известного шпагоглотателя Альфредо. Он порвал свой контракт по причине нездоровья. Альфредо утверждал, что страдает острым малокровием… «Эти verdammte шпаги содержат гораздо меньше железа, чем можно было бы пожелать», - уверял он разъяренного владельца Тиволи, которому второпях пришлось приглашать вместо него укротительницу змей.
      Свое последнее представление в Вестанвике Альфредо дает сегодня вечером. И это более чем справедливо; ведь на долю жителей Вестанвика выпадет счастье пережить его прощальный спектакль, скромный знак признательности Альфредо - Вестанвику. Ведь городок этот так любит всемирно известного шпагоглотателя, да и дела у него здесь пошли гораздо лучше, чем в большинстве столиц Европы, - утверждает он.
      - Большое прощальное представление… Знак признательности Вестанвику в девять часов, покупайте билеты уже сейчас!… - это кричит у входа в балаган его помощница, одетая в алое платье. - Не напирайте, не напирайте, места всем хватит!
      Но самого шпагоглотателя нигде не видно.
      Нет Альфредо и в его собственном фургоне, когда туда приходят Расмус и Понтус. Там только один Эрнст.
      - Вот как, это вы? - произносит Эрнст.
      Некоторое время он молчит, и Расмус с Понтусом тихонько стоят у дверей в ожидании. Расмус чувствует, как в душу его закрадывается что-то странное: если он сейчас же не узнает, где Глупыш, он взорвется.
      Похоже, что Эрнст тоже готов взорваться. Хотя неизвестно, рад он или зол. Кажется, он чем-то заряжен. Он, как всегда, неприветлив, но в нем явно бушует тайная радость, светящаяся в его наглых и жадных глазах. Видимо, он все-таки радуется мешку с серебром и тому, что этот антиквар Акула явится вечером и скупит все оптом. «Елки-палки, в какой восторг придет антиквар Акула, когда увидит, что за серебро лежит в мешке», - думает Расмус.
      Но вслух спрашивает:
      - Ну, когда наконец мы узнаем, что вы сделали с Глупышом?
      Эрнст, сидя на нарах, ковырял в носу. Он не спешил.
      - Мне хотелось бы, чтобы сперва вы себе кое-что уяснили, - сказал он.
      - Что именно? - спросил Расмус.
      Эрнст поднял на него взгляд.
      - Вы сказали папашке и мамашке, что не вернетесь домой ночью? - спросил он.
      - Да, у меня с собой палатка, - угрюмо ответил Расмус.
      Лицо Эрнста озарилось легкой улыбкой.
      - Вот как! Это только для того, чтобы ваши бедные родители не беспокоились. Но, собственно говоря, это и не нужно, вам вернут вашу псину уже сейчас. А потом убирайтесь на все четыре стороны и делайте что угодно… хоть в море бросайтесь, если есть такое желание.
      Помолчав несколько мгновений, он повернулся к Расмусу.
      - Да, тебе вернут твою собаку, хотя ты заслуживаешь хорошей взбучки… да и ты тоже, - сказал он, взглянув на Понтуса. - Но помните одно! Если вы хоть капельку проболтаетесь об этом позднее - даже очень не скоро - и нас потом накроют, то я устрою так, что вернусь сюда и убью эту поганую псину раньше или позже… Понятно?
      - Понятно, - злобно ответил Расмус. - Убью да убью - долбишь одно и то же…
      - Не возникай! - сказал Эрнст. - Тебе еще не отдали псину.
      Расмус замолчал. Эрнст не спускал с него глаз.
      - Знаешь ты такое место, которое называется Энгстуга? - наконец спросил он. - Берта думает, что вы, верно, знаете…
      - А! Заброшенная усадьба по дороге к Бьёрке? - живо спросил Понтус
      Эрнст кивнул:
      - Точно! В нескольких километрах к северу от города. Вы знаете, о чем я?!
      Глаза Расмуса увлажнились.
      - Глупыш там? Он был там все время… один?
      Эрнст снова кивнул:
      - Да… А зачем вы явились и сунули нос в эту грязь? Но ничего худого с псиной не случилось. Мотайте туда и забирайте Глупыша. Найдете его наверху, на чердаке!
      Расмус сжал кулаки под носом у Эрнста:
      - Да, мы заберем его, и если он хоть капельку покалечен, я вернусь обратно и откушу тебе нос, старый ворюга!
      Эрнст ухмыльнулся.
      - Проваливайте! - сказал он.
      Что они и сделали.
      С тех пор как они участвовали в молодежном велосипедном пробеге «Вокруг Вестанвика», они не ездили быстрее. Дорога на Бьёрку была узкая и извилистая, и на поворотах их заносило в сторону так, что пыль вставала столбом вокруг задних колес. Им не встретилось ни души. На этой дороге самое большее, что можно было увидеть, это крестьянскую повозку, но сейчас, субботним вечером, даже этого не было.
      - Послушай, - задыхаясь, произнес Понтус, - тетушка Андерссон жила в усадьбе Энгстуга, когда была маленькой, она сама рассказывала мне об этом. Стало быть, и Берта жила там.
      - Да уж! Эта Берта умеет находить замечательные тайники, - угрюмо сказал Расмус.
      Согнувшись над рулем, он выжал еще большую скорость… еще немного, и они будут там, еще немного, и он будет у Глупыша!
      Последний отрезок пути им пришлось пройти пешком. Узенькая заросшая тропинка вела прямо через лес к заброшенной усадьбе, но она была такой каменистой и изрытой корнями, что ехать по ней на велосипедах не имело смысла. Они быстро спрятали велосипеды за кустами можжевельника и продолжили путь бегом. Вскоре лес поредел и перед ними в весенних сумерках предстала Энгстуга - серая, необитаемая и молчаливая, в окружении старых замшелых яблонь, которые непоколебимо цвели в одиночестве, хотя никто не интересовался, приносят они какие-нибудь плоды или нет. Много лет никто здесь не жил, давным-давно ни одна корова не мычала в маленьком сером хлеву, и ни один ребенок долгие годы не перелезал через замшелую каменную стену, не рвал цветы камнеломки, росшие с ней рядом. Но ведь когда-то та же Берта бродила вокруг… Кто знает, быть может, она была маленькой доброй девочкой, строившей игрушечные домики за погребом вместе с фру Андерссон… прежде чем вырасти и стать глупой, толстой и злой Бертой шпагоглотателя Альфредо.
      Эрнст сказал «на чердаке»! Они рванули через проем в каменной стене, где когда-то давным-давно была калитка. Несколько прыжков - и они уже на прогнившем крыльце сеней; они дернули старую, топорно сработанную дверь, которая неохотно и со скрипом открылась. И вот они уже в темных сенях! Прямо перед ними узкая крутая лесенка ведет на чердак, где-то там наверху - Глупыш. Расмус побледнел от волнения.
      - Глупыш не лает, - встревоженно сказал он… «Милый, милый Глупыш, лай, я хочу слышать, что ты - жив», - молил он в глубине души, взбегая вверх по лестнице, и ноги у него дрожали.
      Там, на чердаке, было сумрачно, но через маленькое оконце просачивался скудный свет, так что Расмус видел, куда идти… О, Глупыш, почему ты не лаешь?
      Расмус рванул дверь на чердак.
      В следующий миг он издал такой жалобный вопль, что Понтусу стало не по себе, когда он услыхал его.
      - Понтус, его здесь нет!
      - Его нет?
      - Нет, но Альфредо здесь, и это, пожалуй, веселее, - услышали они хорошо знакомый голос, и из самого темного угла чердака вылезла хорошо знакомая фигура, которую они уже столько раз надеялись никогда больше не увидеть.
      Расмус впал в бешенство. Словно дикий кот, налетел он на Альфредо.
      - Где Глупыш? - заорал он. - Он мне нужен сейчас же, а не то я пойду в полицию! Понятно это тебе, старый ворюга?
      - Ruhig, - сказал Альфредо, - спокойно, только спокойно! Как ты будешь жить дальше - маленький своенравный ребенок, который никогда не знает покоя?
      Но Понтус тоже разозлился. Оттолкнув Расмуса, он встал прямо перед Альфредо.
      - Ему надо вернуть собаку, - сказал он, глядя прямо в глаза шпагоглотателю, - иначе будет беда.
      - Разумеется, - произнес Альфредо. - Ему вернут собаку, в этом я с вами совершенно согласен, надо только немного оговорить само время, когда это произойдет.
      Он погнал их в комнату.
      - Пошли, у нас будет маленькая беседа!
      Они были слишком ожесточены, чтобы испугаться, и только когда Альфредо тщательно запер дверь и сунул ключ в карман, мальчики поняли, что им грозит опасность… что они заперты в такой уединенной усадьбе вместе с таким отчаянным негодяем, как Альфредо!
      - Зачем ты запер дверь? - закричал Расмус.
      Альфредо, склонив голову набок, оглядел комнату.
      - Не правда ли, какое здесь уютное местешко? - спросил он.
      - Нет, никакое оно не уютное, - ответил Расмус.
      Совершенно холодная комната с выцветшими обоями и грязным полом - трудно было воспринять ее как нечто особенно уютное.
      Был там и открытый очаг, все еще закопченный после всех огней, горевших и угасших в нем много лет тому назад. Но в комнате стояло что-то на полке, появившееся, должно быть, совсем недавно; это была красивая белая картонка из кондитерской Элин Густавссон, Вестанвик, Стургатан, 13.
      - Какие избалованные маленькие шалопаи-мальшишки, - сказал Альфредо. - Какая жалость, што вам не нравится комната, а мы-то думали, вы останетесь здесь на ношь.
      - Да? И не мечтай об этом! - закричал Расмус.
      Альфредо кивнул:
      - Я ошень об этом мештаю. Хотя первым начал мештать Эрнст, у этого Эрнста бывают заме-шательные идеи!
      - Надоело все это! - кричал Расмус. - Вы только врете и обманываете, и ты, и Эрнст!
      Довольный Альфредо усмехнулся.
      - Да, мы врем и обманываем, - сказал он. - Но ты не сердись на нас так за это. Понимаешь, для нас это не фунт изюму, и мы должны быть уверены в том, што нам ништо… гм… не помешает.
      - Что именно… помешает? - спросил Понтус. - Что ты имеешь в виду, старый ворюга?
      - Помешает какой-нибудь полицейский, прежде чем мы смоемся. Вот поэтому мы и не вернем вам раньше завтрашнего дня вашу уродливую собашонку… И еще: нешего говорить «старый ворюга», - упрекнул он Понтуса.
      Расмус весь дрожал от злости.
      - Но вы обещали! - закричал он. - И мы ведь обещали не доносить на вас, вы что, не слышите, что говорят?
      - Да, да, - сказал Альфредо, успокаивающе помахивая своими огромными лапами. - «Держать обещание - это, пожалуй, здорово, но хороший замок держит лучше» - так всегда говорила моя мамошка.
      Расмус был вне себя.
      - Да? В таком случае я забираю обратно каждое словечко своего обещания, до последнего, слышишь ты, старый ворюга? Каждое словечко до последнего!
      Альфредо только смеялся:
      - Да, сиди здесь совершенно ruhig, и всю ношь забирай каждое словешко обратно, если хошешь, потому што я сейшас запру вас здесь, понятно?
      Расмус почти плакал от гнева. Невыносимо было ощущать свою полную беспомощность.
      - Но завтра рано утром сюда явится Берта и отопрет дверь, - ухмыляясь, продолжал Альфредо. - О, милая Берта, она будет так растрогана, когда увидит старый дом своего детства!
      Минутку помолчав, он таинственно понизил голос и восторженно закудахтал:
      - А в это время мы с Эрнстом окажемся уже далеко отсюда, хотя Берта будет думать, што мы сидим в своем убежище в кустах и ждем ее. Милая дурошка Берта! А мы вместо этого - раз! - и нас нет! Потому што я не хошу больше, штобы за мной ухаживали, и не хошу глотать шпаги. Я хошу теперь быть самому себе хозяином и пить пиво. Далеко-далеко в городе, название которого вы даже никогда не слышали, маленькие шалопаи-мальшишки, далеко-далеко в другой стране, там будет жить старик Альфредо и пить свое пиво, радостный и свободный.
      - Да, а как же Глупыш?! - закричал Расмус.
      - Он тоже будет свободный, - сказал Альфредо, - и может пить пиво, если захошет. Иди сюда, малыш Расмюс, я покажу тебе, где твоя собака.
      Он потянул Расмуса к окну.
      - Видишь, маленький шалопай-мальшишка, вон тот погреб? И как ты думаешь, кто сидит там по уши в мясном фарше? Вот именно: это он, Глупыш.
      Он приоткрыл окно.
      - Послушай только, как он лает, эта маленькая бестия!
      И Расмус услышал, как лает Глупыш. Лай звучал сдавленно и приглушенно, но в том, что это лаял Глупыш, сомнения не было, и Расмус готов был выпрыгнуть в окно.
      Скоро уже двое суток, как бедный Глупыш сидит взаперти в этом старом погребе, и теперь Альфредо хочет, чтобы песик просидел там еще целую ночь… хотя Расмус так близко от него - о, это просто невыносимо! А во всем виноват этот громадный бык!
      Он посмотрел на своего врага, и Альфредо увидел ярость в его глазах.
      - Не сердись так на старика Альфредо, - заискивающе сказал он. - Альфредо - ведь он такой друг детей, што это почти глупо. Посмотрите, што я вам принес, штобы вы не умерли с голоду, маленькие шалопаи-мальшишки.
      Подойдя к открытому очагу, он начал разматывать ленточку картонки.
      - Может, это не я собственнорушно своими маленькими рушками принес вам сюда торт со взбитыми сливками?… Да, ведь я пробовал вместо торта раздобыть бутерброды, но на этот раз вам повезло - сэндвичей во всем Вестанвике нет.
      Он протянул им картонку - пусть посмотрят, что в ней.
      - Гляньте-ка! Самый лушший торт со взбитыми сливками от Элин Густавссон, такой, какой любят все маленькие шалопаи-мальшишки.
      Торт был действительно очень хороший, несомненно один из лучших у Элин Густавссон, украшенный сугробами белейших взбитых сливок и петельками красного желе.
      Но Расмус в бешенстве глядел на этот торт. Он явился сюда за Глупышом, а этот бык думает подкупить его тортом со взбитыми сливками!
      Альфредо подошел ближе. Держа картонку прямо под носом у Расмуса, он наклонил голову набок и заискивающе улыбнулся.
      - Ты любишь торт со взбитыми сливками, малыш Расмюс?
      - А ты? - спросил Расмус.
      И, не задумываясь, схватил обеими руками картонку и залепил ее вместе с тортом прямо в лицо Альфредо.
      - Орршш! - прохрипел Альфредо.
      Понтус взвыл от хохота. Но голос Альфредо перекрыл хохот. Он рычал, как раненый лев, и пытался, извергая ругательства, избавиться от сливок. Руки у него были полны сливок, и он слепо размахивал ими, так что комочки сливок так и мелькали в воздухе. А Понтус все время, встревоженно прислонившись к стенке, фыркал от смеха.
      Расмус не смеялся и даже не боялся - он был просто зол.
      - Не хочу никакого торта со взбитыми сливками, хочу, чтобы мне вернули Глупыша! - кричал он.
      Альфредо, прищурившись, смотрел на него своими заляпанными сливками глазами.
      - Ведомство по охране детей просто подпрыгнуло бы обеими ногами, если бы там узнали, как ты себя ведешь, - сказал он.
      Вытащив носовой платок, он стер с лица остатки сливок. Только у самых корней волос осталась белая полоска, а на одном ухе светился кусочек красного желе.
      - A у меня ведь прямо сейшас прощальное представление - знак признательности Вестанвику, verdammte вы шалопаи-мальшишки! - сказал он, уставившись с кислым видом на Расмуса.
      Но самый страшный приступ гнева у него уже прошел, а может, в глубине души он считал, что на войне все средства хороши, и даже позволено торты в лицо швырять.
      Понтус по-прежнему тихо хихикал в полном изнеможении, и Альфредо кинул на него оскорбленный взгляд.
      - Во всяком случае приятно, што на свете есть вы - с таким шувством юмора, - сказал он. - Шалопаи-мальшишки, вас слишком мало пороли, вся беда в этом, передайте мои слова вашим несшастным родителям. Привет им от меня!
      Он рассерженно покачал головой.
      - Нет, вам бы такую маму, как моя мамошка! Вот она умела наказывать малышей. Лапки у нее были железные, и только свист стоял, когда она драла за уши своих восемнадцать деток.
      - Тебе, сдается, это не очень-то помогло, - сказал Понтус. - Но надеюсь, дубасила она тебя, во всяком случае, здорово!
      Альфредо согласно кивнул головой:
      - Она дубасила меня так… Боже, сжалься надо мной! Но и кулашки у нее были, надо сказать, крепкие. Шемпионка Швеции по силе пальцев… она стала ею на ярмарке в Кивике, в 1912 году.
      Расмус не слушал его. Стоя у окна, он молча измерял расстояние до земли. Но Альфредо догадался, чем он занимается, и предупредил его.
      - И не пытайся, - сказал он, погрозив указательным пальцем, - только сломаешь себе шею, тошь-в-тошь, как моя мамошка.
      - Плевать мне на твою мамочку! - сказал Расмус.
      Альфредо явно оскорбился.
      - Ах ты, маленький своенравный ребенок…
      - Вот как? Твоя мама сломала себе шею, вылезая из окна? - живо произнес Понтус.
      Быть может, Расмусу снова пришла в голову одна из его блестящих идей, тогда лучше ему, Понтусу, каким-то образом отвлечь Альфредо.
      Альфредо покачал головой:
      - Нет, ясное дело, нет… хотя она в своей жизни наверняка немало влезала в окна и вылезала оттуда. Ах, она была гибкая, как обезьянка! Нет, это произошло по дороге на конскую ярмарку в Сэффле, вот тогда-то она и сломала шею… Ах, всякий раз, когда я думаю про это, я шуть не плачу.
      Он стоял, прислонившись к очагу и горестно глядя прямо перед собой.
      - Понимаешь, малыш Понтюс… Однажды темным ноябрьским вечером мы ехали по дороге на Сэффле и вдруг, ни с того ни с сего, мама заводит песню «Жалоба дикой утки». Боже, сжалься надо мной, ей не следовало этого делать.
      Он тяжко вздохнул.
      - Нет, не следовало ей это делать! И как ты думаешь, што слушилось? Да, наши лошади понесли… У нее, у моей мамошки, был такой певшеский голос, который пугал лошадей, заставляя их мшаться во весь опор, и вот… О Боже, сжалься над нами, какое несшастье, наш фургон опрокидывается и летит вниз с крутого обрыва, и вот уже моя мамошка лежит со сломанной шеей… тошь-в-тошь как это будет с тобой, Расмюс, если ты думаешь, что можешь выпрыгнуть из этого окна.
      - Не твое дело, - заявил Расмус.
      - Ладно, ломай себе шею, - сказал Альфредо, - на свете детей, что собак нерезаных!…
      Он повернулся к Понтусу, который казался ему более толковым.
      - Ах, потрясающая женщина была моя мамошка! Я стоял рядом с ней на коленях в тот осенний вечер, дождь лил как из ведра и завывал ветер, а моя мамошка сломала шею. «Тебе ошень больно, дорогая мамошка?» - спросил я и заплакал. «Нет, малыш Альфредо, - ответила она, - мне не больно, больно только, когда я смеюсь!» И это были ее последние слова!
      Он торжественно высморкался в носовой платок.
      - Да, такой матерью можно гордиться, - сказал он. - Такая мама, как моя мамошка, рождается раз в сто лет, да и то не всегда.
      Тут он лукаво подмигнул Понтусу и вытащил из кармана брюк ключ.
      - Дорогие маленькие шалопаи-мальшишки, теперь мне пора. Один добрый дядяшка приедет за мной на машине. Мне надо в Тиволи, глотать последнюю шпагу. Но это не отнимет у меня много времени, а потом…
      Он подскочил от радости по-козлиному, а затем повернулся к Расмусу.
      - Вот тебе ключ от погреба, - сказал он. - Завтра у тебя будет твой маленький Глупыш, а у меня не будет никакой Берты. Подумать только, какой замечательной может быть жизнь!
      Он попытался погладить Расмуса по голове, но Расмус быстро отскочил в сторону. Он не хотел, чтобы его гладили.
      - Маленькие шалопаи-мальшишки, надеюсь, мы, верно, никогда больше не увидимся, - сказал Альфредо. - Но когда я буду пить пиво далеко-далеко отсюда, в городе, названия которого вы никогда не слышали, я иногда буду думать о Расмюсе и Понтюсе, которые явились ко мне и хотели взглянуть на меня только одним глазком.
      - Старый ворюга! - крикнул Расмус. - Хоть бы я вообще никогда тебя не видел!
      Альфредо закудахтал от смеха.
      - Я тоже этого хошу, - сказал он.
      Потом он повернулся и ушел, и они слышали, как он поворачивает ключ в замке, слышали, как он спускается по чердачной лестнице, слышали, как удовлетворенно он напевает себе под нос:
      - О, meine мама, шемпионка по силе пальцев…
      Потом входная дверь за ним захлопнулась, и они больше ничего не слышали. Но они ринулись к окну и увидели, как он идет там в сумерках под яблонями. У старого погреба он на минуту остановился, повернулся и помахал им рукой. А потом исчез в проеме каменной стены.
      И не осталось ничего, кроме сплошной тишины. Стоя по-прежнему у окна, они прислушивались к звукам, к звукам самым незначительным, но подтверждающим хотя бы, что на свете существуют люди. Однако стояла мертвая тишина, и даже Глупыш больше не лаял. Вечер был красив и тих, солнце как раз только что село, оставив на небе лишь несколько багровых полосок. Свежо и сладко благоухало после дождя, и вот наползли вечерние туманы и завладели старой заброшенной усадьбой; они мягко стелились над землей между старыми серыми строениями и шерстяным покровом простерлись в отдалении над цветами камнеломки у каменной стены.
      - Да, что ж, тогда спокойной ночи, - сказал Понтус. - Вообще-то жалко торта со взбитыми сливками. Часа в три ночи хорошо было бы перекусить немножко.
      Расмус покачал головой:
      - Ты, надеюсь, не рассчитываешь остаться здесь на ночь?
      - А что нам делать еще? - ответил Понтус. - Сюда, пожалуй, никто не придет и нам не поможет.
      Расмус сочувственно посмотрел на него, но тот этого не понял.
      - Чепуха! Мы можем с таким же успехом ночевать здесь, как и в палатке, - сказал он. - Хотя здорово было бы, если бы спальные мешки лежали тут, а не на багажниках.
      - Не жалей о спальных мешках, - сказал Расмус. - Когда Эрнст и Альфредо вернутся обратно, тебе никакой мешок совершенно не понадобится.
      Понтус удивленно вытаращил глаза:
      - Вернутся обратно?
      Расмус угрюмо кивнул:
      - Да, а что они, по-твоему, могут еще сделать? Поселиться здесь и открыть лавку металлолома?
      Тут Понтус засмеялся:
      - Боже мой, я об этом не подумал.
      - Собственно говоря, это единственное, о чем приятно думать.
      И в нем также забурлил смех.
      - Мне кажется, я вижу их, как они собираются вскрыть мешок. Я слышу голос Альфредо: «…пломбы - это здорово, моя мамошка всегда говорила…»
      - И тогда Эрнст срывает свинцовую пломбу, - сказал Понтус.
      Расмус удовлетворенно кивнул головой:
      - А этот хмырь, который собирается купить у них серебро, стоит рядом, настороженно вылупив глаза.
      - Именно так! - согласился Понтус. - И тогда Альфредо протягивает лапу за кувшином…
      Расмус икал от смеха.
      - А вместо него вытаскивает старую мамину металлическую ступку… Она доставит ему большое удовольствие.
      - А потом они прочитают то, что мы написали на клочке бумаги, - вот где пойдет веселье! - радостно сказал Понтус.
      Но Расмус уже стал серьезным.
      - Да, хотя будет не очень-то весело, что мы заперты здесь, когда они на всех парах примчатся обратно. Ты понимаешь, что нам обязательно надо как-то выбраться отсюда?
      Понтус это понимал.
      И тут снова залаял Глупыш - раздался один-единственный, печально короткий лай, словно он точно знал: собственно говоря, нет смысла лаять.
      Расмус высунулся из окна.
      - Да, Глупыш, я приду! - как можно громче закричал он.
      И задумался.
      - Я приду, если даже сломаю себе шею, - пробормотал он.
      Еще немного поразмыслив, он с надеждой взглянул на Понтуса:
      - Знаешь, Понтус, а что, если мы свяжем вместе наши брюки? Должно получиться!…
      - Давай! - согласился Понтус. - Не думаю, что мои выдержат, если очень долго висеть на них, но все равно можно попробовать.
      Он быстро выскользнул из брюк. Само собой, он мог пожертвовать ради Глупыша парой синих брюк, даже если будет ужасно неприятно катить на велосипеде через весь Вестанвик в одних лишь коротеньких трусах.
      - Везуха, что мы оба такие длинноногие, - сказал Расмус, одобрительно глядя на Понтуса, чьи ноги, длинные, словно у жеребенка, торчали из трусов.
      - Да, если из штанов надо делать спасательные канаты, то…
      Затем Понтус молча наблюдал, как Расмус связал обе пары брюк прочным морским узлом и как следует укрепил удивительный спасательный канат в окне. Хватило как раз на половину расстояния до земли.
      - Это значит, что нам придется лететь примерно с высоты двух метров, а от этого мы не умрем, - сказал Расмус.
      Понтус тоже так считал.
      Расмус уселся верхом на подоконник.
      - А вот и малыш Расмюс, - сказал он и повис, не раздумывая, на канате из брюк.
      Они затрещали, но выдержали, и он съехал как можно ниже, до самого конца. Затем зажмурился и упал как можно мягче. Он почувствовал легкую боль в ногах, когда ударился о землю, но ног не сломал и даже не оцарапался.
      - Ты гибкий, как обезьяна, - закричал Понтус. - Точь-в-точь, как мамочка Альфредо!
      Он уже сидел на подоконнике.
      - А вот и малыш Понтюс! - закричал он.
      Расмус посмотрел на него снизу вверх.
      - Тебе не надо спускаться, если не хочешь! - сказал он. - Я поднимусь и открою тебе дверь… хотя сначала я открою дверь Глупышу.
      - Ш-ш-ш… я что - разве я не могу немного повеселиться? - сказал Понтус, выбрасываясь из окна.
      Но Расмус уже несся по дороге к погребу.
      - Глупыш, - кричал он. - Глупыш, я иду!
      И только увидев новенький, с иголочки, висячий замок на двери погреба, он вспомнил про ключ, полученный от Альфредо. Ключ! Ведь он сунул его в карман брюк, а брюки висели как раз на стене дома и развевались от вечернего бриза.
      Он искренне разозлился на самого себя. Бедный Глупыш… когда каждая секунда взаперти - мука!
      - Рассеян, как старый козел, - злобно пробормотал он и помчался галопом назад…
      Он ринулся по лестнице вверх, на чердак, рванул дверь, которую так тщательно запер недавно Альфредо и которую завтра утром должна была отворить Берта… Так она думала, да!
      Расмус высунул голову в окно, и тут Понтус увидел его. Он удивленно вытаращил глаза.
      - По-твоему, у нас урок гимнастики? - неодобрительно сказал он. - Пожалей мои штаны, хватит того, что ты спустился по ним один раз. - Но Расмус, взяв брюки, нервно обыскал сначала свои собственные карманы, а потом, на всякий случай, также и Понтуса. Но никакого ключа не было! Расмус просто подпрыгивал от нетерпения; в такие вот минуты седеешь!
      - Понтус, посмотри, пожалуйста, не валяется ли в траве какой-нибудь ключ! - бешеным голосом закричал он.
      - Поищу, - ответил Понтус.
      Встав на четвереньки, он стал шарить в траве. Расмус кусал указательный палец и ждал.
      - Что я получу за это? - торжествующе спросил Понтус, поднимая ключ.
      Расмус с облегчением вздохнул:
      - Пару брюк, потому что они тебе пригодятся, - ответил он и бросил вниз брюки, которые приземлились прямо на голову Понтуса.
      И вот он снова у двери погреба, он слышит, как лает Глупыш, и он начинает плакать, едва вставив ключ в висячий замок. Вот он открывает тяжелую дверь погреба и кидается в затхлую тьму. Он ничего не видит, но слышит вопль отчаяния, и ему навстречу бросается жесткий теплый маленький комочек. Тогда он плачет еще сильнее, тихо и безутешно плачет, крепко прижимая к себе этот комочек.
      - Глупыш, подумать только, ты жив, - дрожащим голосом произносит он. - Бедняга Глупыш, я так тосковал по тебе… Подумать только, ты - жив!
      - Ясно, что он жив! - рассудительно произносит Понтус.
      Расмус прижимает к себе Глупыша и свирепо глотает слезы. Одно дело - плакать, когда расстаешься со своей собакой, но плакать, когда она снова с тобой, - это ведь просто дурость, и он не желает, чтобы Понтус видел его слезы.
      - Бедняга Глупыш, - бормочет он, зарываясь лицом в жесткую шерстку. Но Глупыш отчаянно барахтается, он хочет поскорее убраться из этого жуткого погреба, и лишь только Расмус отпускает его, он как ракета вылетает из дверей. Только отбежав на почтительное расстояние от своей тюрьмы, останавливается и ожесточенно лает. Он решил высказать раз и навсегда, что не одобряет места своего заточения.
      Но затем он все забыл. Он ведь не из тех, кто сидит и пережевывает свои минувшие страдания. Теперь он снова свободный и веселый песик, который радостно ждет, что еще придумает его хозяин.
      Хозяин же вытер тайком слезы и натянул брюки.
      - А теперь мы зададим работу полицейскому корпусу Вестанвика, - сурово говорит он. - Пошли, Понтус!
      Он свистнул:
      - Пошли, Глупыш! Поторапливайся! Мчимся что есть духу!
 

 
      Наступила светлая майская ночь, и Энгстуга стоит молчаливая и заброшенная среди цветущих яблонь. Маленькая серая усадьба так мирно спит! Везде тишина и покой.
      Но на самом ли деле везде тишина и покой? Нет, если в этой старой усадьбе есть домовой, который бодрствует по ночам, то он знает, что все наоборот: жгучее беспокойство затаилось там меж стенами строений, а воздух полон удивительного, жуткого ожидания.
      Но здесь ведь нет ни души - кто же тогда ждет? В погребе нет маленького песика, который ждет, чтобы его освободили, а в комнате на чердаке нет шалопаев-мальчишек, ожидающих, чтобы их выпустили оттуда.
      Да нет, конечно же, в забрызганной взбитыми сливками комнате на чердаке сидят двое мальчиков и ждут! Там сидят хорошенько запертые Расмус и Понтус и ждут так, что готовы выпрыгнуть из собственной шкуры, они ждут и, глядя на часы, гадают: «Когда?»
      И они не единственные, кто не спит сегодня ночью в этой старой заброшенной усадьбе. Бодрствующий домовой может и не заметить, как что-то шевелится среди теней. Повсюду на страже стоят словно набравшие в рот воды мужчины - один у окна на старом скотном дворе, а один в погребе, где больше нет песика, который лает. Повсюду, во всех темных закоулках стоят молчаливые мужчины, смотрят на часы и гадают: «Когда?»
      С каждым тиканьем часов приближается развязка самого ужасного криминального случая во всей истории Вестанвика, это чувствуется, и известно, что она произойдет, только неизвестно - когда.
      Жутко сидеть взаперти в комнате на чердаке и ждать двух разъяренных похитителей серебра, даже если совсем рядом с тобой спрятаны в шкафу твой папа и старший полицейский. Жутко сидеть там и видеть, как ночной мрак сгущается за окном, видеть, как углубляются тени в самой комнате, так что в конце концов не различаешь уже ничего, кроме открытого очага, белеющего в темноте, жутко слышать ужасающее тиканье часов, жутко знать, что, быть может, именно сейчас, именно в эту минуту, когда часы произносят «Тик», антиквар по прозвищу «Акула» нажимает ногой на педаль, дает газ, катит обратно в Вестанвик, и что именно сейчас они поднимаются по лестнице на чердак, злые, как пауки… ой, ой!
      - Понтус, ты ничего не слышал? - испуганно прошептал Расмус.
      Нет, Понтус слышал только, как старший полицейский шепчет что-то за полуоткрытой дверцей шкафа, больше ничего.
      - Начинаю думать, что я - как Эрнст, - сказал Расмус. - У меня слабые нервы, и я на самом деле думаю, что здесь просто жутко!
      И все-таки он сам предложил сидеть здесь. Это было, когда дядя старший полицейский начал говорить о том, как тяжело будет «связать этих воров с этим преступлением».
      Бедный СП, он рвал на себе волосы, когда до него наконец дошло то, что пытался рассказать Расмус.
      - Вы вдвоем были у фон Ренкенов в четверг ночью - ты не бредишь? Вы оба спрятали серебро в погребе у Понтуса? Боже ты мой! Я ведь буду вынужден арестовать вас!
      И тогда он объяснил им, что означает «связать кого-то с совершенным преступлением». Как выяснилось из рассказа Расмуса, Альфредо и Эрнст бежали с мешком металлолома, а за это арестовывать нельзя. И они не оставили на месте преступления никаких отпечатков пальцев и других разоблачительных улик. Если теперь на них объявят розыск и их схватят, то они ото всего отопрутся, и кто тогда докажет, что именно они похитили серебро? Во всяком случае, не Расмус и Понтус, которые сами держат у себя краденое.
      - Понимаешь, Расмус, тут ничем не поможешь, даже если я и твой папа знаем, что разбойничья история, которую ты нам рассказал, правда. Это ведь нужно еще доказать, - сказал СП. - Разумеется, мы их допросим, если удастся их схватить, но если они не признаются, то нам ничего не останется, как только выпустить их на свободу.
      - Выпустить их на свободу! А потом они явятся и убьют Глупыша - нет уж, спасибо!
      Расмусу пришлось снова шевелить мозгами.
      - Да, но если они вернутся обратно и захотят выжать из нас, где мы спрятали серебро, и вы сами услышитеэто, тогда они «связаны с преступлением»?
      - Да, железно, - подтвердил СП. - Потом они ничего отрицать не смогут.
      Поэтому они и сидели теперь в комнате на чердаке, а папа и СП залегли в шкафу, поэтому-то все темные закоулки были битком набиты полицейскими, а вся Энгстуга затаила дыхание в жутком ожидании.
      Да, Расмус думал, что там, где они сидят, жутко! Подумать только - он, и Понтус, и Глупыш дали ход величайшему расследованию в истории Вестанвикской полиции, когда несколько часов тому назад ворвались в полицейский участок. Хотя сначала невозможно было заставить папу выслушать, что они говорят, - он занимался только Глупышом. Но как только до него наконец дошел смысл слов, которые выкрикивал Расмус, тут такая заварилась каша! Ой, подняли шум на весь полицейский корпус! Каждый, самый мелкий сверхштатный полицейский бежал, запыхавшись, в участок, а папа и СП рванули в Тиволи и схватили Берту… это произошло, верно, не позднее чем через десять минут после того, как Альфредо проглотил свою последнюю шпагу и смылся в автомобиле «доброго дядяшки» вместе с Эрнстом. Берта успела лишь снять с себя шелковое платье и только начала упаковывать свое барахло в фургоне, как была арестована. Бедная Берта, которая собиралась прийти и выпустить их завтра утром! Теперь ей помешали, теперь она сама сидела взаперти в камере полицейского участка, и туда уж точно никто не пришел и ее не выпустил. Расмус взглянул на часы. Светящиеся стрелки так медленно перемещались от одной минуты к другой, когда он смотрел на них. Но теперь было больше двенадцати… Неужели Альфредо и вправду еще не наложил лапы на мамину старую металлическую ступку?
      - Елки-палки, какими они будут злющими, - содрогаясь, сказал он. - Я думаю, мы услышим, как они скрежещут зубами, поднимаясь по лестнице.
      Понтус нервно хихикнул:
      - Да, но скоро они кончат скрежетать, по крайней мере по поводу того, что касается нас. А потом они могут сидеть в кутузке и скрежетать зубами еще несколько лет.
      - Да, и винить самих себя, - сказал Расмус. - Ты ведь слышал, как я заявил Альфредо, что беру обратно все свои обещания?
      Понтус кивнул в темноте:
      - Да, это так. Считая, что висячий замок надежней всего, он во второй раз срубил сук, на котором сидел.
      - Думаю, что даже воры должны держать слово, - сказал Расмус. - Они обещали вернуть Глупыша сегодня вечером, так что пусть винят самих себя.
      Он зевнул, несмотря на напряженность момента. Утомительно гоняться за ворами по ночам, никогда не выспишься как следует!
      Понтус тоже зевнул. Долгое время молча сидели они на полу, спиной к спине, и только ждали. Расмус думал: «Неужели папа и СП тоже хотят спать?» Он слышал, как они шептались в шкафу, и пытался понять, что они говорят. Но слова звучали как один сплошной шорох, и от этого еще больше хотелось спать, ой как хотелось спать!
      Внезапно Расмус вздрогнул и вскочил на ноги… На помощь, они идут! Неужели он спал? Ведь было уже светло… и вот они идут! О, он слышал, как они поднимаются по лестнице, слышал их озлобленные голоса, и сердце его так бешено колотилось… Понтус тоже вскочил. Они испуганно смотрели на дверь. В шкафу было тихо, подумать только, а вдруг папа и СП спят? Внезапно им показалось, будто им одним придется принимать удар на себя, и это было ужасно.
      Но что говорил Альфредо? «Полицейским и собакам нельзя показывать, что ты их боишься». Может, это относится и к ворам? Расмус выпрямился и подмигнул Понтусу. И в тот же миг дверь распахнулась. В комнату с ревом ворвался Альфредо, а следом за ним появился Эрнст с бледной от ярости физиономией. Расмус тут же успокоился. Куда хуже сидеть и ждать чего-то жуткого, нежели действительно смотреть опасности в лицо.
      - Что вы тут бегаете? - спросил он. - Что уже - и по ночам спать не дают?
      Альфредо круто затормозил посреди комнаты. Сжав кулаки, он чуть не плакал от злости.
      - Ах, - закричал он, - ах ты, змеиное отродье, выкормыш гадюки!…
      Расмус сердито посмотрел ему в глаза:
      - Не надрывайся, а то лопнешь, неужели твоя мамочка никогда тебе такого не говорила?
      Альфредо снова взревел, но тут в Расмуса вцепился Эрнст.
      - Даю вам одну минуту на размышление, - прошипел он. - Где серебро? Одну минуту. Затем спускаюсь в погреб и… клянусь, что более дохлой псины вы никогда в жизни не видели!
      Альфредо продолжал бушевать.
      - «Объединенное акционерное общество «Металлолом»! Ох, я шеловек коншеный! - кричал он.
      Эрнст посмотрел на него.
      - Заткнись… - огрызнулся он. - Одну минуту, слышали? Где серебро?
      Он тряс Расмуса так, словно надеялся вытрясти из него какой-нибудь серебряный кубок.
      - Отпусти меня! - сказал Расмус. - Здесь его, во всяком случае, нет!
      Альфредо протянул свою огромную лапу и схватил за волосы Понтуса. Грубо притянув его к себе, он со слезами в голосе заорал:
      - Это ты зашивал мешок?… Боже, сжалься надо мной… Собственно говоря, чему учат в школе на уроках ручного труда?!
      И он оттолкнул Понтуса так, что тот отлетел спиной к стене, и тогда Альфредо, стукнув себя по лбу, снова заорал:
      - Ах, я шеловек коншеный!
      Тем временем Эрнст продолжал все сильнее трясти Расмуса с таким видом, словно собирался убить его.
      - Я не спрашиваю, где у вас нет серебра! Я спрашиваю, где оно у вас есть?
      - В одном доме в городе, - сказал Расмус. - Отпусти меня.
      - В каком таком доме? У тебя дома? Под твоей кроватью? Где? Слышишь, что я говорю… где?
      - Не могу же я, верно, сообщить об этом здесь, - сказал Расмус. - Но мы с Понтусом можем принести его вам.
      - Можете? - переспросил Эрнст.
      Он нетерпеливо толкнул Альфредо:
      - Слышишь, что он говорит, этот парень, или ты только воешь?
      - Я вою и слушаю, - недовольно ответил Альфредо. - Серебро у него в городе… это значит - снова идти пешком, а я ненавижу ходить пешком.
      Он больше не плакал, а только с оскорбленным видом таращился на эту парочку, причину всех своих бед.
      - Да, нам надо идти вместе с ними, даже если это рискованно… И идти немедленно!
      Он беспокойно протопал несколько раз взад и вперед по комнате. Время от времени он бросал неприязненные взгляды на Расмуса и Понтуса.
      - Черт побери, я заболеваю, стоит мне увидеть вас!
      - Вот как? - отозвался Понтус. - Да, я тоже чувствую себя неважно, когда вижу тебя, представь, и я тоже!
      Эрнст не слушал его.
      - Знаешь что, - обратился он к Альфредо, - если у тебя устали ноги, то дуй прямым ходом к машине. И главное, попытайся успокоить его.
      Альфредо посмотрел сначала на Эрнста, а потом на свои усталые ноги.
      - Ты, с твоими пломбами! - прошипел он. - Нет, Эрнст, я последую за тобой, я твой добрый ангел-хранитель, который бодрствует и следит за тем, чтобы ты не впал в какое-либо искушение… Вот только была бы у меня еще парочка ангельских крыльев, на которых я мог бы помчаться вместе с вами, потому что ботинки жмут, да, жмут.
      - Заткнись, - сказал Эрнст. - Ты слишком много болта…
      Но Альфредо прервал его:
      - Нет, я не хочу оставаться один на один с антикваром по прозвищу Акула, если могу избежать этого… Потребуется целая гора серебряных горшков, чтобы успокоить его. Боже, сжалься надо мной, в какую ярость могут впадать некоторые, какое у них делается дурное настроение, как они теряют чувство юмора и облаивают других!
      Его собственное настроение явно быстро улучшалось. Вероятно, он был устроен как вулкан: после основательного извержения он успокаивался, а теперь, пожалуй, новая надежда обрести серебро несколько подняла его упавший было дух.
      - Пошли, - сказал он. - Он будет ждать нас всего лишь час, так что поторопимся.
      Расмуса крепко толкнули в спину:
      - Ну, идете вы или нет?
      Эрнст все сильнее напирал на них, он погнал их вперед, к двери.
      - Я заболеваю, стоит мне увидеть вас, - еще раз заверил он мальчиков. - Но во всяком случае это - везуха. И как это нам в голову пришло запереть вас здесь?
      Расмус и Понтус думали то же самое.
      В шкафу по-прежнему было тихо, и все те, кто стоял на страже в темных закоулках, ждали своего часа. СП предупредил, что никто не должен вмешиваться, только в случае крайней необходимости. Теперь воров хорошенько свяжут с этим преступлением!
      - Да, тогда пошли, - непринужденно произнес Расмус, когда Альфредо закрыл за ним дверь. - Но подумать только, как удивится Берта, если придет сюда, а нас нет!
      - Да, подумать только, если придет Берта… - лукаво сказал Понтус. - Подумать только!
      Мысль об этом явно подняла настроение Альфредо, по крайней мере на несколько градусов; глубоко удовлетворенный, он сказал:
      - Милая бедняжка Берта, да, она, пожалуй, будет озадашена: ни шалопаев-мальшишек, ни Альфредо, никого, только старый, дорогой сердцу дом ее детства, и, похоже, он также вот-вот рухнет!
      Впрочем, старый, дорогой сердцу дом ее детства среди цветущих яблонь являл собой на рассвете прекрасное и мирное зрелище: никто и заподозрить не мог, что почти весь полицейский корпус Вестанвика, затаив дыхание, укрылся здесь в засаде. На каменной стене сидел бельчонок и ясными глазками посматривал на Альфредо и его свиту, когда они прошествовали мимо один за другим. Но вообще-то никаких признаков жизни нигде не ощущалось.
      И в погребе было тихо.
      - У кого из вас ключ? - спросил Эрнст, внезапно останавливаясь перед дверью погреба.
      Расмус и Понтус посмотрели друг на друга… Неужели Эрнст войдет в погреб и все испортит? Расмус медленно сунул руку в карман.
      - Ключ, - сказал он, - его я могу, наверное, оставить у себя? Во всяком случае, я ведь заберу Глупыша завтра, так?
      - Давай сюда ключ! - злобно сказал Эрнст. - Это зависит от того, как вы поведете себя в ближайший час.
      Он рванул к себе ключ.
      - И не выкидывайте никаких новых фокусов, не советую! Не забывайте, что здесь, в погребе, сидит взаперти псина… Понятно?
      - Понятно! - ответил Расмус.
      Если бы только Эрнст знал, какая псина сидит взаперти в погребе именно сейчас! Это была не жесткошерстная черная такса, песик по прозвищу Глупыш, а жестковолосый дюжий полицейский по фамилии Сёдерлунд. И кроме того, погреб не был заперт, Эрнст, вероятно, и сам увидел бы это, если бы поближе присмотрелся к висячему замку, болтавшемуся на дверях погреба.
      - Пошли быстрее! - скомандовал Эрнст.
      Они так и сделали.
      Это сделали и все те, кто стоял на страже в темных проулках между домами. Очень тихо, очень медленно и осторожно приготовились они следовать за маленькой процессией во главе с Расмусом, которая вышла из проема в каменной стене.
      - Тут есть короткий путь через лес, - сказал Расмус. - Проселочная дорога почти вдвое длиннее, по какой пойдем?
      - Штобы как можно меньше пешком, - сказал Альфредо. - Ближайшим путем, так будет лушше.
      «Да, и тогда мы избежим встречи с полицейской машиной», - подумал Расмус. Интересно посмотреть, какой вид был бы у Альфредо, если б он произнес эти слова вслух!
      Вообще-то было здорово чудн ошагать по этому лесу вместе с двумя отпетыми взломщиками в сопровождении длинной цепочки полицейских, крадущихся за твоей спиной. Именно по этой узенькой дорожке он ходил с мамой, и с папой, и с Крапинкой по крайней мере один раз каждой весной, именно таким вот майским утром, как это, когда всего неистовей пели птицы. Перссоны обычно брали с собой кофе и шли в лес - на ранний утренний пикник. В лесу была такая маленькая красивая прогалина, где росло множество лесных звездочек - цветов седмичника; на прогалине они обычно располагались и слушали пение птиц, хотя кукушка большей частью упрямилась и пела не так, как полагается.
      Однако именно теперь, когда ты брел по лесу, валандаясь с ворами и бандитами, она так и разливалась во все горло.
      Альфредо стал передразнивать кукушку.
      - Ку-ку, маленькая дурашка-кукушка, ку-ку! Сколько лет, как ты думаешь, мне дадут?
      Кукушка пропела три раза.
      - Три года, - сказал Альфредо. - Но, пожалуй, я могу получить их условно… Ку-ку!
      - Подумать только! Если бы ты хоть когда-нибудь прекратил свою трескотню, - сказал Эрнст.
      Он быстро шел вперед, стиснув зубы, Альфредо же брел, спотыкаясь о камни и корни. Он явно не привык ходить пешком.
      - Мало того, што я шеловек коншеный, у меня еще и мозоли!
      - Мозоли! - прошипел Эрнст. - Не будь у меня больших проблем, чем мозоли, я был бы доволен!
      Бедняга Альфредо и бедняга Эрнст! Разумеется, у них были заботы поважнее, чем мозоли!
      Но вот перед ними Вестанвик, залитый первыми лучами солнца, маленький-премаленький Вестанвик, где воры совершили великий-превеликий подвиг. Где-то, на какой-то из этих маленьких улиц, стоит дом, где как раз сейчас находится их добыча, надо ее только взять.
      Однако Эрнст нервничает. Он идет по улицам, кусая ногти и боязливо оглядываясь на спящие окна… В самом деле, можно надеяться, что никто не бодрствует, никто не видит их и не слышит, а может, уже начинает удивляться: ведь когда идешь по этим мощеным булыжником улицам, поднимаешь такой чертовский шум, который может разбудить полгорода.
      Ах, конечно же, в такое время в таком маленьком городке, как Вестанвик, все еще спят и никто не просыпается оттого, что несколько человек топают по боковым улочкам к дому, где спрятано серебро. Хотя, собственно говоря, никому не следовало бы спать в такое ясное сладостное утро, когда цветут каштаны, и сияет солнце, и благоухает сирень. Жимолость тоже благоухает. Да, внезапно воздух наполняется тончайшим благоуханием жимолости. Альфредо вдыхает ее аромат… Ах, эти чудные цветы!
 
      На боковой улочке, совсем близко от старого достопочтенного учебного заведения Вестанвика, стоит белый оштукатуренный дом с зеленой жестяной крышей, и одна его стена совершенно заросла жимолостью… Вот откуда этот сладостный запах!
      - Ну вот, мы и пришли, - говорит Расмус. - Оно там, в доме.
      Он прикладывает палец ко рту и шикает на Эрнста и Альфредо.
      - Тише… пойдем черным ходом.
      Эрнст и Альфредо одобрительно кивают. За всю свою бурную жизнь они научились на собственном опыте, что надежнее всего проникать в дом с черного хода, тогда это как бы менее заметно, а они чаще всего мечтали проникнуть в дом как можно незаметнее.
      Но Эрнст не теряет бдительности до конца. Железной рукой охватывает он шею Расмуса.
      - А ты уверен, что серебро там, в доме? - тихо спрашивает он, указывая на маленькую, выкрашенную в зеленый цвет дверь черного хода. - Ты не выкинешь какой-нибудь новый чертовский фортель? Надеюсь, ты не забыл псину в погребе?
      - Не-а, я ее не забыл, - говорит Расмус.
      О, никогда в жизни он не забудет псину в погребе.
      Но Эрнст все-таки неспокоен.
      - У, дьявол, мне это все не нравится, - говорит он, беспокойно оглядываясь вокруг.
      Но Альфредо совершенно не беспокоится.
      - Знаешь, Эрнст, у тебя слабые нервы, ты никогда прежде не был таким.
      - Ш-ш-ш, - шепчет Расмус. - Если не хотите, вам вовсе незачем заходить вместе с нами. Мы с Понтусом вынесем вам все это барахло.
      Тут Эрнст снова крепко хватает его за шею.
      - Думаешь, этот номер с нами пройдет? - в ярости говорит он. - Вы пробежите через весь дом и выскочите с другой стороны, а? Слушай-ка, сопляк, ты имеешь дело не с какими-нибудь зелеными юнцами… и помни, только попробуй!
      - Ш-ш-ш! - говорит Расмус. - Ты подозрителен, как старый козел.
      Альфредо удовлетворенно кудахчет:
      - Боже, сжалься надо мной, этому трюку моя мамошка научила меня в тот самый день, когда я пошел в нашальную школу!
      - Как хотите, - говорит Расмус, услужливо распахивая дверь. - Дуйте тогда сюда!
      Эрнст идет первым. Он крепко держит Расмуса за запястье.
      - Иди тише! - угрожающе шепчет он.
      И Расмус идет тихонько, на цыпочках. Точно так же на цыпочках ступает Альфредо. Когда он крадется на цыпочках, мозоли даже меньше болят. Шествие замыкает Понтус, он хорошенько запирает за собой выкрашенную в зеленый цвет дверь.
      - Здесь просто тьма египетская, - шепчет Альфредо.
      И верно! Длинным, узким, темным коридором ведет их Расмус.
      - Но скоро будет светлее, - в утешение обещает он.
      Эрнст сдавливает его запястье:
      - Тише… не болтай… где у тебя серебро?
      Коридор заканчивается другой дверью.
      - Там, внутри, - говорит Расмус. - Отпусти меня, чтоб я открыл дверь!
      И он открывает дверь.
      Ну, не удивителен ли переход от тьмы к свету?
      Здесь внезапно становится так удивительно-преудивительно светло, а на столе выставлено все великолепное-превеликолепное серебро, которое сверкает в лучах утреннего солнца. А совсем рядом - человек в форменном мундире, и он так приветливо улыбается!
      - Зачем же, ради Бога, с черного хода, - говорит он. - Но все равно добро пожаловать. Добро пожаловать в полицейский участок Вестанвика!
      А затем сразу же случается столько всего!
      - Держи его, Патрик! - кричит старший полицейский. - Он выпрыгнет в окно.
      Эрнст был уже на полпути к открытому окну, и Расмус с удивлением увидел, как его папа, словно тигр, прыгнул наперерез вору и в последний миг помешал Эрнсту выскочить в окно.
      Но есть еще один человек, который хочет удрать.
      Молча и решительно бежит Альфредо к зеленой двери, в которую вошел, но там уже стоит пара дюжих полицейских, которые безжалостно загоняют его обратно, в кабинет дежурного.
      - Полицейский ушасток, дорогая мамошка, - бормочет он, - я шеловек коншеный…
      Но он добровольно протянул руки и не противился, когда старший полицейский надевал ему наручники.
      - Ну што ж, если ты арестован, знашит - арестован, - так всегда говорила моя мамошка…
      - Но кое-чему она забыла тебя научить в тот самый момент, когда ты пошел в начальную школу, - пробормотал Расмус.
      Альфредо бросил на него мрачный взгляд:
      - Да, я нашинаю в это верить. Ей бы наушить меня никогда не красть, не пристрелив сперва всех, кто хочет взглянуть на меня одним глазком.
      Он ударил себя по лбу обеими руками!
      - «Объединенное акционерное общество «Металлолом»!… Ах, я шеловек коншеный!
      - Вини в этом самого себя, - хмуро сказал Расмус. - Могли бы отдать Глупыша, как обещали!
      «Воры - точно дураки, - думал Расмус. - Вот бы сказать им то, что говорит всегда магистр Фрёберг: «Шевелите мозгами, будете лучше думать!» Если уж ты вор, нечего так глупо, как баран, тащиться в полицейский участок. Нет, воры не думают, вот в чем их ошибка. Может, потому, что Альфредо никогда хорошенько не думал, он так мало беспокоился о том, что с ним будет. Он, бывает, побеспокоится немножко об этом и тогда жутко злится. Но потом он словно все забывает, точь-в-точь как маленькие дети. Противно, когда огромные, толстые дядьки ведут себя как маленькие дети; и никогда не знаешь, что они могут выкинуть. Магистр Фрёберг обычно говорит, что много бед на свете происходит оттого, что часть людей продолжает оставаться маленькими детьми, хотя внешне это и незаметно. Вернее, он имеет в виду таких, как Альфредо. А вообще-то и Эрнст тоже такой. Он, верно, тоже маленький ребенок, хотя и в другом роде. Поэтому-то он здесь, и опускает глаза, и дрожит всем телом, и вообще ему худо.
      - Как быстро ты скис, Эрнст! - сказал Альфредо. - Что - манжеты жмут?
      Эрнст посмотрел на него.
      - Заткнись! - сказал он.
      Но потом и для Эрнста и для Альфредо нашлось кое-что другое для обозрения. Из кабинета старшего полицейского выскочил маленький песик, песик, который увидел своего хозяина и поэтому лаял, и вилял хвостом, и ужасно радовался.
      Альфредо застонал:
      - Эрнст, мы ведь запирали эту животину в погребе, а может, мы не заперли ее? Дорогая мамошка, этот пес, должно быть, призрак!
      Расмус взял на руки песика-призрака, и тот лизнул его в лицо.
      - Патрик, - сказал СП, - надо их обыскать, а потом, пожалуй, запустим их в камеру к Берте.
      Альфредо так и подскочил:
      - Берта здесь? Вы арестовали милую бедняжку Берту?
      Старший полицейский кивнул, и Альфредо решительно повернулся к нему:
      - Запомните, если вы посадите меня в камеру, где сидит Берта, я напишу жалобу в управление тюрем!
      Старший полицейский успокоил его:
      - Не бойся! Вы получите каждый такую маленькую одиночную камеру, какая вам и не снилась.
      Альфредо напустил на себя благородный вид и дал себя обыскать. Расмус вытянул шею: ему хотелось увидеть, что это папа выкопал у Альфредо в карманах.
      - Боже мой, что это такое? - сказал папа.
      Протянув руку, он показал СП маленького серого игрушечного крысенка с заводным ключиком сбоку.
      - Ах, это веселая маленькая игрушка, - объяснил Альфредо. - Вчера, когда шел дождь, Эрнст играл с крысенком весь день; Боже, сжалься надо мной, как злилась Берта!
      Расмус и Понтус посмотрели друг на друга, и Понтус чуточку хихикнул: он вспомнил, как однажды давным-давно хихикал из-за этого крысенка.
      - Крысенок мой, - сказал Расмус.
      Альфредо кивнул:
      - Да, отдай его шалопаям-мальшишкам, я полушил его от них.
      Расмус взял крысенка. Он сохранит его на память о всемирно знаменитом шпагоглотателе Альфредо!
      Затем папа выудил часы из нагрудного кармана Альфредо. Расмус и Понтус видели их еще раньше. Это были дешевые серебряные часы с эмалевым циферблатом.
      - Ах, мои шасы, неужели у вас нет сердца и вы отнимете их у меня! - умоляюще произнес Альфредо. - Мои самые первые шасы, вы отнимете их!
      Расмусу стало почти жаль его, когда папа только покачал головой и положил часы ко всем остальным вещам.
      - К сожалению… - любезно произнес его отец. - Стало быть, это старое воспоминание детства?
      Альфредо подмигнул ему:
      - Да, в моей юной жизни это были самые первые часы, которые я стибрил. Ничего не поделаешь, становишься немного сентиментальным, да, сентиментальным.
      Эрнст с отвращением посмотрел на него.
      - И слышать не хочу, как ты все врешь, - вполголоса пробормотал он. - Вчера ты говорил, что часы достались тебе по наследству от дяди Константина.
      Но Альфредо его не слушал, он заискивающе улыбался полицейским властям и больше уже не был человеком конченым. Он был теперь идеальным, образцовым заключенным, готовым изо всех сил угождать полицейским и тюремщикам и развлекать их легкой шуткой в подобающий момент.
      Вскоре обыск Альфредо закончился, и, пока регистрировали его личные вещи, он бесцеремонно опустился на скамейку, где Расмус и Понтус сидели с Глупышом.
      - Да, присяду-ка я, пожалуй, здесь и поболтаю с шалопаями-мальшишками, - сказал он. - Подвиньтесь-ка!
      - Ты ведь хотел пристрелить нас, - пробормотал Расмус.
      - Только немножко выстрелить в воздух. Подвиньтесь!
      Они подвинулись, чтобы он мог втиснуть свою огромную тушу рядом с ними.
      - Ну, так говорите же, - потребовал он.
      Он, разумеется, считал, что их долг - развлекать его, поскольку они доставили его сюда, а все остальные как раз в этот момент были заняты.
      Понтус напрягся изо всех сил, придумывая тему для разговора.
      - Ты все равно - самый заправский старый ворюга, да, именно так, Альфредо! - заявил он в виде небольшого вступления.
      Альфредо кивнул:
      - Да, да, я заправский старый ворюга, поэтому на меня и надели такие красивые манжеты.
      Расмус в раздумье - ему было не по себе - посмотрел на его наручники.
      - Хотя, собственно говоря, ты ведь все равно думаешь, что быть вором здорово?
      Альфредо покачал головой:
      - Если собираешься избрать эту карьеру, будь готов ко всему понемножку.
      - Ш-ш-ш, - прошептал Расмус, - и не мечтай, чтоб я стал каким-то там вором.
      - Вот как, а я-то думал, ты хочешь полушить от меня то, что называется консультацией по выбору профессии? Не-а, Расмюс и Понтюс, вам, верно, никогда не бывать какими-то там ворюгами. Остерегайтесь только булавок, - сказал он.
      Понтус вопросительно взглянул на него:
      - Булавок?
      Альфредо кивнул:
      - Да, инаше вам ни ворами, ни шпагоглотателями не стать. С булавок и нашалась моя погибель.
      - Как это? - спросил Расмус.
      - А вот так! Штобы стать шпагоглотателем, нашинаешь еще маленьким ребенком глотать булавки. А где бедному маленькому ребенку взять булавки, если не украсть их? Ну, а дальше сами знаете, как это бывает… Нашинаешь с булавки, коншаешь серебряными кубками… Так со мной и было.
      Расмус взглянул на часы. Скоро пять… ничего себе воскресное утро! Он зевнул, и тут к ним подошел отец:
      - Послушайте-ка, ребята, вы свое дело сделали. Я думаю, бегите-ка домой!
      Он погладил Расмуса по взъерошенным волосам:
      - Забирай Глупыша, иди домой и ложись спать, иначе ты не проснешься к тому времени, когда мы пойдем на весенний праздник.
      Альфредо сказал с философским видом:
      - Подумать только, какой шудной может быть жизнь! Одни идут на праздник, а другие под арест!
      - Да, само собой, - сказал Расмус. - Но ведь это немного зависит и от того, как себя поведешь.
      Альфредо заискивающе улыбнулся его отцу.
      - Этот Расмюс - красивый и умный ребенок! Хотя и непришесанный, - добавил он, бросив взгляд на взъерошенную шевелюру мальчика. - Если пойдешь на праздник, тебе придется немного пришесаться, так мне кажется.
 

 
      Воскресное утро… Какое чудесное изобретение! А это воскресное утро - самое лучшее из всех. Рядом с ним снова был Глупыш, так уверенно прижавшийся мордочкой к его руке, словно никогда не был в плену у разбойников. Расмус согнул ладонь над его темной головкой и пробормотал:
      - Глупыш, я так тебя люблю, так люб…
      Глупыш вздрогнул и тотчас проснулся. Он оживленно взглянул на хозяина.
      - Э, нет, и не пытайся, - сказал Расмус. - Ты уже был на улице… в пять часов утра, будь добр, вспомни это!
      Он посмотрел на часы. Двенадцать! Елки-палки! Ведь уже не воскресное утро, а ясный полдень, и скоро пора отправляться на весенний праздник.
      Из кухни доносился слабый аромат жареной ветчины, а он валялся тут, разглагольствуя с самим собой - что лучше: остаться в кровати рядом с Глупышом или же встать и пойти завтракать. И тут он услышал, как кто-то приоткрыл дверь.
      - Да, он уже проснулся, - сказала мама.
      И они вошли к нему все вместе, мама, и папа, и Крапинка, и мама несла ему на подносе завтрак. Он внезапно забеспокоился.
      - Я ведь не болен, - сказал он.
      Мама была настоящим чудом, она обнаруживала, что у тебя температура, задолго до того, как ты сам это замечал, и тогда загоняла в постель, хочешь ты этого или нет. Но иногда в определенные дни, когда у тебя была, например, пустяковая письменная работа по географии и тому подобные контрольные, и ты, лежа в кровати, придумывал, будто у тебя температура, да и в самом деле уже чувствовал, какой ты весь теплый и больной, она говорила лишь:
      - Без глупостей! А ну, встать и бегом!
      Однако сейчас она поставила перед ним на кровать поднос и даже не сказала, что Глупыш должен спать в своей корзинке, она только смеялась.
      - Нет, ты не болен, но папа говорит, что ты все-таки заслужил омлет с ветчиной.
      Отец махал свежим номером «Вестанвикской газеты», которую держал в руках.
      - Да, Расмус, почитай газету, ты увидишь.
      - Напечатано объявление? - живо спросил Расмус.
      Папа кивнул.
      - Да, это само собой, но…
      Крапинка кинулась на Глупыша. Она стащила его к себе на пол и бурно ласкала.
      - Маленький, любименький Глупыш, подумать только, ты вернулся домой… А ты знаешь, что тебя просили позвонить по телефону: «Вестанвик, 182»?… Сделай это, пожалуйста, чтобы мы знали, как ты себя ведешь!
      Расмус не мешал ей развлекаться: конечно, это его песик, но Крапинка спала, когда он утром вернулся с Глупышом домой, а сейчас - пускай немного поразвлекается. Одна только мама не спала тогда и стала сразу такой счастливой при виде Глупыша, что заплакала. И еще она чуточку поплакала из-за того, что Расмуса не было дома и что он гонялся за похитителями серебра.
      Но сейчас она не плакала, а принесла ему омлет с ветчиной и свежую французскую булочку, чудесно! Расмус с большим аппетитом накинулся на еду. Папа, стоя возле него, раскрыл газету.
      - Послушай только! - сказал он.
      - Да я знаю объявление наизусть, - сказал Расмус, его рот был набит ветчиной: - «Убежал Глупыш, маленькая жесткошерстная такса…»
      - Дурачок, - сказал папа. - «Последние известия, - прочитал он. - Похитители серебра схвачены. Фантастический вклад Объединенного акционерного общества «Металлолом».
      Расмус вытаращил глаза.
      - Это о нас написано в газете?… Им что - больше и писать не о чем?
      Отец с упреком посмотрел на него:
      - И ты так говоришь о «Разбойничьей истории века»? Так называет эту историю газета, а вовсе не я.
      - И газета запоздала на пять часов, только чтобы дать этот материал, - сказала мама.
      Крапинка оценивающе посмотрела на брата:
      - Да, ты - настоящий герой, даже если сам об этом и не знаешь, и Понтус - тоже.
      - Ш-ш-ш, - прошипел Расмус.
      Он радовался, что кроме Понтуса и его самого никто не знает, как они стали героями, даже СП и папа ничего не знают о «Корпусе Спасения Жертв Любви» и думают, что они влезли к фон Ренкенам как раз для того, чтобы узнать, чем занимаются там Эрнст и Альфредо. Подумать только, если бы в газете было написано про «Каталог дешевой распродажи» - вряд ли бы Крапинка так радовалась.
      - Ну, а теперь я хочу знать одну вещь, - решительно сказала мама. - Послушай-ка, малыш, а что, собственно говоря, ты делал в четверг ночью вне дома?
      Так, этого вопроса он ждал все время! Он запихнул в рот большой кусок ветчины, чтобы, пока он его прожевывает, выиграть время и подумать.
      Потом он посмотрел на маму невинными голубыми глазами:
      - Ты сама сказала как-то на днях, что в такие светлые майские и июньские ночи, собственно говоря, вообще не надо спать.
      Мама засмеялась.
      - Но это не имеет отношения к маленьким школьникам, - сказала она.
      - Ну ладно, какое нам теперь до этого дело, - сказал папа. - Мы, верно, и сами были молоды, и крались по ночам тайком вокруг вигвама своих недругов.
      - Только не я, - уверила мама.
      - Не-а, но зато тебе так никогда и не удалось схватить парочку похитителей серебра, - засмеялся папа.
      Когда Расмус остался один и покончил с завтраком, он основательно прочитал все, что было написано в газете о нем и о Понтусе. «Страховое общество барона фон Ренкена присудит обоим мальчикам награду», - было напечатано там черным по белому.
      «Елки-палки, до чего нудно, какие еще награды можно получать от Страхового общества… Может, небольшую дурацкую страховку? Спасибо, что я знаю о награде, которую обещал папа… Бесплатное мороженое во время весеннего праздника!»
      Он прочитал объявление и был так счастлив, что маленький песик, жесткошерстная такса, вовсе не убежал.
      - Подумать только, Глупыш! О тебе тоже написано в газете… в двух местах. Ты герой, Глупыш, ты знал об этом?
      Глупыш тявкнул. Он знал, казалось, и об этом.
      Затем Расмус выпрыгнул из кровати. Он тщательно умылся и совершенно противоестественно причесал волосы, ведь он обещал это Альфредо! Затем, надев рубашку и синие джинсы, вышел в кухню.
      - Нет, знаешь что, - сказала мама. - В таком виде, пожалуй, на весенний праздник ты не пойдешь. Надень фланелевый костюм.
      Расмус был глубоко оскорблен. Он тут умывался и причесывался, перейдя все границы благоразумия, но жертва была напрасной, этого даже не заметили, а только стали возникать с возражениями по поводу его будничной одежды.
      - Если надо надевать выходной костюм, - с досадой сказал он, - я лучше останусь дома.
      Мама кивнула.
      - Вот как? Тогда оставайся! - сказала она.
      Расмус обиженно посмотрел на нее.
      - Ш-ш-ш, тогда, значит, я зря умывался?
      Мама осмотрела его уши:
      - По-моему, ты, в виде исключения, помылся хорошенько, верно?
      - Да, даже слишком, - сказал Расмус.
      Притянув его к себе, мама погладила его по мокрым, причесанным волосам.
      - Как красиво ты причесан… и ты абсолютно сам до этого додумался! Ты, верно, никогда не станешь взрослым?
      Нет, он не сам до этого додумался, ему это было не нужно… Это явно входило в интересы государства - как он причесан, одет и умыт; даже старые ворюги вмешивались в это дело.
      - Ты видел, какая нарядная Крапинка? - спросил папа.
      - Ш-ш-ш, девочка - это же совсем другое дело, - сказал Расмус.
      - Разве? - спросила Крапинка.
      Встав перед ним, она закружилась. На ней было что-то розово-клетчатое, и юбка так красиво колыхалась; Расмус даже признался самому себе, что Крапинка «красивая». Но ведь девчонки любят шуршать шелками. Хотя вид у нее, у Крапинки, был не веселый, ну… ни капельки!
      - Выше голову, Крапинка! - сказал папа. - Как можно не радоваться, когда идешь на праздник и сам похож на цветок шиповника.
      Крапинка встала перед небольшим зеркалом, висевшим у мамы на стене кухни, осмотрела свое грустное лицо и скорчила гримаску.
      - Цветок шиповника с веснушками на носу, да?
      С этими несчастными веснушками, которые выступали у нее на лице каждую весну, Крапинка вела нескончаемую войну.
      У Расмуса тоже выступали весной веснушки, но он как-то не замечал, чтобы они ему мешали.
      Да и мама тоже так думала.
      - Знаешь, Крапинка, а веснушки придают только прелесть, - сказала она.
      Крапинка скорчила гримаску:
      - Да, веснушки всегда придают прелесть… другим.
      И она пошла.
      - Привет! Мне надо быть там заранее, мы будем репетировать!
      - Ну как, - спросил Расмус, когда она исчезла, - можно мне надеть синие джинсы или нельзя?
      Папа умоляюще посмотрел на маму:
      - Он же может, верно, надеть их… как маленькую награду?
      Расмус тоже умоляюще посмотрел на маму:
      -  Можномне надеть их?
      Мама еще раз погладила его по гладко причесанным волосам и сказала:
      - В награду за честность и рвение на службе государству, он… не наденет фланелевый костюм на весенний праздник!
      - Красиво, - оценил Расмус. Потом, еще немного подумав, спросил:
      - А что, здесь, в доме, все решаетмама?
      - Нет, ты тут ошибаешься, - сказал папа, - ты тут совершенно ошибаешься! Раньшевсе решала мама…
      - Разве теперь она больше этого не делает?
      - Не-а, видишь ли, Крапинка стала такая взрослая, что у нас теперь так называемое коллегиальное правление.
      Но мама только смеялась:
      - Чепуха, конечно же, все решает папа. И теперь он решил, что нам пора поторапливаться.
      Но тут Глупыш залаял, чтобы напомнить о своем существовании, и Расмус оживился.
      - Я решаю еще один вопрос, - сказал он. - Да, и я тоже! Я решаю, что Глупыш идет с нами.
      Глупыш громко залаял. «Глупыш идет с нами!» - он считал, что такие слова должны намного чаще произноситься в этом доме.
      Мама наклонилась и погладила песика.
      - Да, это ему, пожалуй, необходимо, - сказала она. - После всего, что он пережил… Но ты, разумеется, наденешь на него цепочку…
      Глупыш залаял. «Цепочка» - это слово, наоборот, желательно вовсе упразднить.
      Затем он еще сильнее залаял, потому что раздался стук в дверь и в дом вошел Понтус, веселый и краснощекий… и в синих джинсах.
      Рванувшись вперед, Расмус толкнул его. Он сделал это потому, что страшно обрадовался при виде Понтуса, и еще потому, что на друге его были синие джинсы, да и сам он, Расмус, был подобающе одет, когда пришел Понтус. И потому что Глупыш был дома, и еще по многим причинам, которые он как раз сейчас вспомнить не мог.
      - Ты видел, что про нас написано в газете? - оживленно спросил Понтус.
      Расмус кивнул.
      И, стоя у кухонных дверей, они вдруг осознали все то удивительное, что им пришлось пережить. Оно стало удивительным именно благодаря тому, что об этом написали в газете. И они смотрели друг на друга с чуточку удивленной улыбкой удовлетворения. Но не произносили ни слова. Расмус лишь сунул руки в карманы джинсов и слегка потянулся.
      - Это, верно, очень кстати; Спичка, по крайней мере, успокоится хотя бы на несколько дней, - сказал он.
      И Расмус с Понтусом пошли на праздник.
 
      Каждый год, в последнее воскресенье мая, учебное заведение Вестанвика проводит свой больший весенний праздник в городском парке. В этот день сине-желтые флаги так патриотично развеваются на своих белых древках, в этот день школьный хор поет о цветущих прекрасных долинах, в этот день ректор так красиво говорит о молодости и о весне. «О юность, как прекрасна ты!» - возвещает он своим кротким голосом, а все папы и мамы Вестанвика согласно кивают головами; они делают это каждый год. Ибо юность всегда одинаково прекрасна, хотя каждый год подрастают другие юноши и девушки. Он, старый ректор, повторяет это еще раз, так как уже забыл, что слова эти были уже произнесены однажды. «О юность, как прекрасна ты!» - возвещает он.
      И каждая мама, каждый папа ищет взглядом именно своего мальчика или именно свою девочку. А иногда случается так, что эта девочка сидит на эстраде в розово-клетчатом, свеженакрахмаленном хлопчатобумажном платье. Разумеется, прелестная, но очень опечаленная, зато мальчик, наоборот, - счастливый и бездумный бродит вокруг с мороженым во рту… на почтительном расстоянии от родителей, и не слушает, что говорит ректор. И тогда их мама думает, что одиннадцать лет - чудесный возраст.
      Так думает и он сам, тот, кому одиннадцать.
      - Слышишь, купим еще по порции мороженого, - говорит он Понтусу. - А еще одну я куплю Глупышу, он любит мороженое.
      - Я уже съел две порции, - отказывается Понтус.
      - Ш-ш-ш - это только легкое начало.
      Ректор уже кончил говорить, и заиграл оркестр «Pling Plong Players», и сияло солнце, и цвела сирень. Быть может, уже следующим утром она начнет увядать, так как время ее прошло, но сегодня надо всем краеведческим парком льется ее сладостный аромат.
      Глупыш тянул свою цепочку и всячески сопротивлялся. Он вовсе не думал, что оркестр «Pling Plong Players» - нечто выдающееся и его стоит слушать. Однако Расмусу и Понтусу хотелось и слушать, и смотреть.
      - На самом деле они играют не так уж и плохо, - сказал Расмус.
      - Не-а, - согласился Понтус. - А ты видел, что Йоаким все время таращит глаза на Крапинку? А что вообще сказала Крапинка, когда ты отдал ей фотографию?
      - Елки-палки, не отдавал я ей фотографию, - с убитым видом признался Расмус. - Ну и дурак же я, понятно, я должен был сделать это, как только пришел утром домой.
      - Да, ясное дело, - согласился Понтус. - А как с мороженым?
      - Сейчас купим!
      Расмус позволил Глупышу тащить себя куда вздумается, и одновременно они высматривали какого-нибудь мороженщика. И наткнулись в толпе на магистра Фрёберга.
      Он шел такой нарядный, в новом весеннем костюме, с тростью, и вид у него был совершенно не такой, как в школе.
      - Нет, вы только посмотрите - Расмус Перссон! - сказал он. - И братец Понтус! Герои дня, если верить местной прессе.
      Он зацепил ручкой трости Понтуса за шею.
      - Да, да, считать ни один из них не умеет, но ведь из них могут все-таки выйти отличные парни! Могу ли предложить вам, господа, по порции мороженого?
      - Спасибо! - сказали они. - Огромное спасибо!
      Они вежливо раскланялись и украдкой покосились друг на друга. До чего ж чудно… иногда не допросишься даже одной-единственной, хотя бы маленькой порции мороженого, а теперь, когда они могут целый день бесплатно поглощать мороженое, является магистр Фрёберг и хочет, чтобы они съели еще больше.
      Он дал им каждому по пятьдесят эре и пошел дальше, размахивая тростью.
      - До свиданья, Расмус Перссон! До свиданья, братец Понтус!
 
      Когда они съели много-премного порций мороженого и начали уставать, а праздник близился к концу, они удалились от мира и сели отдохнуть на зеленой лужайке.
      - Если ты твердо обещаешь никуда не убегать, я спущу тебя на время с цепочки, - сказал Расмус и отпустил Глупыша.
      Казалось, Глупыш дал такое обещание. Он деловито обнюхал все вокруг и нашел в ближайших кустах много интересного. Но внезапно он обнаружил нечто куда более интересное. Довольно далеко, возле эстрады, он обнаружил таксу Тессан и ринулся туда с такой быстротой, на какую только способны были его коротенькие ножки.
      - Глупыш! Сейчас же назад! - закричал Расмус.
      Глупыш поспешно решил, что он ничего не слышал. Он спокойно рванул дальше, но тут чья-то сильная рука схватила песика за ошейник и постыдно поволокла его к хозяину. А хозяин так злобно вытаращил глаза, но не на Глупыша, а на того, кто его тащил.
      - Вот как, наконец-то я вас нашел, - сказал Йоаким. - Я приветствую вас, «Объединенное акционерное общество «Металлолом»! Если бы вы знали, как рад папа!
      - Ему небось весело, - хмуро буркнул Расмус.
      - Он явится поблагодарить вас, как только сможет, - заверил их Йоаким. - А пока могу ли я предложить вам по порции мороженого?
      Понтус хихикнул.
      - Спасибо, - хмуро буркнул Расмус, - не надо нам никакого мороженого!
      Йоаким посмотрел на него и рассмеялся:
      - Вот как, значит, не надо? Ну что ж… во всяком случае, спасибо вам. Если бы вы знали, как рад папа!
      Расмус враждебно посмотрел на него:
      - Я уже слышал это! Здорово было б, если бы все так радовались!
      - О чем ты? - спросил Йоаким. - Кто это не радуется?
      - Не твое дело, - ответил Расмус. - Но, во всяком случае, она не хотела, чтоб Ян ее поцеловал, она сопротивлялась.
      Когда он это произнес, в голове у него мелькнула одна мысль… Только бы с Крапинкой не получилось так, как с фру Энокссон, когда они хотели помочь ей перейти улицу: сначалаона хотела, а потомсопротивлялась.
      На лице Йоакима появилось странное выражение.
      - Устами младенца глаголет… - сказал он. - Ну как, не хотите мороженого?
      - Не-а, спасибо! - сказал Расмус. - Эх ты, со своим «Каталогом дешевой распродажи»!
      И тут Йоаким ушел.
      - Он, верно, пойдет на террасу, - предположил Понтус.
      Городской парк расположен высоко, и там есть терраса, затененная высокими дубами с шишковатой корой. Под дубами стоят две скамейки, и если сидишь там, то у тебя под ногами расстилается весь Вестанвик со старой ратушей, старой церковью и достопочтенным учебным заведением. В это время года вид сверху по-настоящему красив, и совершенно не удивительно, если Йоаким идет на террасу.
      - Мне кажется, я видел, что Крапинка совсем недавно пошла туда, - сказал Понтус.
      Расмус окинул его долгим взглядом, а потом надел цепочку на Глупыша.
      - Чепуха, - сказал он. - А что, если мы тоже прошвырнемся туда и посмотрим, какой оттуда вид? Мы так давно там не были!
      На самом деле он и не помнит, чтобы когда-нибудь пристально интересовался этим видом, но именно теперь он весьма склонен любоваться видами природы.
      И поэтому они втроем - Расмус, Понтус и Глупыш - идут на террасу.
      Они не приближаются бесцеремонно и не доходят до самого края террасы, потому что уже издалека видно: обе скамейки заняты. Когда случается такое, остается только одно: пробраться ползком за дубы и подождать, пока скамейки освободятся.
      На одной скамейке сидит особа в розово-клетчатом хлопчатобумажном платье, а на другой - особа в светло-сером костюме, и они с достойным удивления упорством любуются открывающейся перед ними картиной. Теперь, когда в садах цветут яблони и сирень, весь Вестанвик в самом деле так красив! Но все-таки это вовсе не тот пейзаж, на который надо смотреть до бесконечности. Когда-нибудь, по крайней мере, надо повернуть голову и поглядеть, кто сидит на соседней скамейке. Но нет, эти особы ничего подобного делать не собираются.
      - Как ты думаешь, что у меня здесь? - спросил Расмус и выудил из кармана джинсов маленькую фотографию.
      Снимок плохой, и с большим трудом можно разглядеть, что там изображено, но то, что написано на фотографии, прочитать можно, и они оба читают: «Она - единственная!»
      - Он, может, именно так и думает, - говорит Понтус, глядя в глаза Расмусу.
      И Расмус решительно кивает:
      - Подержи немного Глупыша. Я скоро вернусь.
 
      Как разнообразна жизнь, когда тебе одиннадцать лет. Один день ты представляешь Объединенное акционерное общество «Металлолом», другой - «Спасательный Корпус Жертв Любви».
      И если кто-то считает, что те, кто сидит в засаде за дубами, представляют Объединенное акционерное общество «Металлолом», то они ошибаются. Все вовсе не так. Нет, это - «Корпус Спасения Жертв Любви», который только что совершенно тихо и деликатно положил маленькую фотографию на скамейку рядом с Крапинкой. А теперь они - Расмус и Понтус, а может, и Глупыш - любуются открывшимся им видом. Но не обширным горизонтом над Вестанвиком - его им не видно. Они видят только скамейку, на которой уже сидят вместе Крапинка и Йоаким. И еще им видно, что руки Крапинки обвивают шею Йоаки-ма. «Корпус Спасения» может быть доволен. И так оно, верно, и есть.
      Однако Понтус испытывает какое-то чуточку странное неприятное чувство. Подумать только, а что, если тебя самого в один прекрасный день угораздит выглядеть так же смешно, как эта парочка на скамейке! И сам не заметишь, как это произойдет! Понтус беспокойно качает головой:
      - Только бы никогда не стать такими!
      Но Расмус успокаивает его. Расмус уверен:
      - Не-а, даже и не думай! Мы никогда не станем такими!