Весьма вероятно, что комбинация звук-мысль рождена охотничьим образом жизни или, во всяком случае, получила свое развитие с его началом. Представим себе, что охотник вернулся на стоянку группы, обнаружив крупную дичь, которую не может убить без помощи других. Ему важно дать понять не только то, что предвидится добыча, но и какого она рода.

Многие танцы и игры народов первобытной культуры построены на подражании различным животным; в этом искусстве особенно преуспели индейские шаманы. Во время ночных ритуалов они обычно «вызывают» наиболее грозных обитателей леса при помощи горловых звуков, наводящих ужас на собравшихся членов племени; известно, что страх — основа многих религий.

Названия птиц у первобытных племен — яркий пример звукоподражания. Например, гарпия у макуси — «пиха»; так звучит крик голодных птенцов этого крупного орла. «Ахойо» — голос козодоя и его же название у индейцев. Слово «путуу» — имитация протяжного свиста другой ночной птицы, родственной козодою.

Звукоподражание присутствует не только в «примитивных» языках; у нас, шведов, бездна ономатопоэтических названий, в чем легко убедится всякий, знающий характерные для разных животных звуки. Да и латинское Cuculus воспроизводит хорошо знакомый всем голос самца кукушки.

Аналогичных примеров много; даже при различии языков нередко можно распознать в названии какие-то типичные звуки. Так, один из видов тиранновых мухоловок известен на вест-индских островах с франкоязычным населением как «кескильди» («что он сказал?»), на Тринидаде — «кискади», в Бразилии — «бемтеви» («будь здоров!»), в Венесуэле — «Хесу фуэ» («Иисус жил»). В Суринаме, где говорят по-голландски, строго ономатопоэтическое имя этой мухоловки «кричиби». Словом, звукоподражательные наименования животных — по-прежнему интернациональное явление. И не только животных: «бибоп» — разве не меткое название рода джазовой музыки?

А такие слова, как «дудеть», «свистеть»? Всех звукоподражательных единиц речи не счесть.

Недавно я видел в Африке фильм, который, в частности, рассказывает о подлинных бушменах, «диких», а не «цивилизованных», как в телесериале Лики. Один бушмен исполнял перед несколькими мальчуганами пантомиму, с поразительной точностью воспроизводящую брачный танец страуса. И мне пришло в голову, что способность представителей линии Homo говорить должна быть связана именно с такими пантомимами и звукоподражанием. Думаю, наша речь основана на самых простых, «неряшливых» имитациях.

Кстати, в бушменских языках столько горловых звуков, не говоря уже о выделяемых специалистами пяти видах щелкающих, что они не похожи ни на какие другие языки.

Изоляция и приспособление бушменов к обрамляющим пустыню засушливым районам привели к тому, что здесь эволюция создала особую форму Homo. Или же сохранилась довольно «архаичная» форма. Стоит отметить, что бушменских женщин отличает сильное развитие подкожного жирового слоя на ягодицах — резерв, связанный с условиями жизни в пустынных областях, подобный горбам верблюда. Бушмены, как и все народы планеты, относятся к Homo sapiens, хотя, учитывая их специфические черты, можно представить себе более прямую связь с нашим общим прародителем — Homo erectus.

Когда мы говорим, смысл сказанного определяется не только подбором слов с их гласными и согласными. Замечательная шведская актриса Инга Тидблад как-то записала пластинку на тему «интонация». И показала едва ли не бесконечное разнообразие в произнесении слова «любимый». Политический деятель, не владеющий искусством интонации, обречен на неуспех у аудитории.

Уже у акурио с их весьма ограниченным словарным запасом интонация играет большую роль; то же относится к другим известным мне индейским языкам. Тому, кто знает всего несколько слов чужого языка, интонация особенно важна, чтобы понять смысл услышанного. Это касается всех языков.

Интонация важна и для некоторых птиц. Окружившая падаль стая воронов «разговаривает» прямо-таки с «человеческими» интонациями. Неудивительно, что в древности ворона наделяли сверхъестественными чертами; в скандинавской мифологии он вестник Одина. Мне много раз приходилось «подслушивать» голоса воронов, их удивительную «болтовню», и я уверен, что интонация — важнейшее средство передачи настроения этих «умных» птиц.

Известно, что собака различает слова и их смысл. Стоит вам сказать собеседнику: «Потом пойду погулять с собакой» или «Надо будет через час покормить собаку», — как смышленый пес тут же подойдет к вам, радостно виляя хвостом.

Другим животным гораздо труднее запоминать слова, они лучше понимают связанные с той или иной ситуацией жесты. Что же до присущих виду инстинктивно издаваемых звуков, то они понятны даже новорожденному детенышу.

Словом, мы вправе придавать большое значение интонации, особенно у так называемых умных животных, и в высшей степени — у человека. Как вообще два человека, говорящие на разных языках, могут уразуметь смысл произносимых слов? Мне много раз доводилось в разных странах объясняться при помощи жестов и интонаций, и в конце концов достигалось обоюдное понимание.

Интонация, звукоподражание, создающее представление о животных или о действиях («точить», «шуметь», «грохотать» и т. п.), — вот, думается мне, каркас, на котором выросла первая сигнальная система.

Наверное, уже Homo erectus достиг уровня горловой речи племени !кунг. Полагают, что весь речевой аппарат erectus был так слабо развит, что количество звуков поневоле было ограничено. Конечно, реконструкция "мягких тканей по черепу не дает совершенной точности, но она позволяет заключить, что части речевого аппарата не могли функционировать так же хорошо, как у современного человека. Не подлежит, однако, сомнению, что уже рамапитек обладал высоким нёбным сводом, а стало быть и мускулистым языком, и эта черта присуща всем гоминидам, в отличие от человекообразных обезьян. Выше я излагал свое предположение, что чмоканье и высасывание пищи из раковин на стадии полуводного образа жизни, способствовавшее развитию подвижного мускулистого языка, заложило основы современного красноречия. Но времени на это ушло немало! Вероятно, по-настоящему «заговорили» лишь представители линии Homo, пусть поначалу речь их была мало развита. По одной гипотезе особи erectus только с пяти-шести лет могли произносить членораздельные звуки, так как у более юных еще не успевали развиться важнейшие части органов речи. Из той же гипотезы следовало, что именно ограниченные речевые способности обусловили длившийся миллион лет странный застой в развитии культуры erectus, о чем свидетельствует неизменность каменных орудий. Кто знает? Совершенствование сигнальной системы несомненно влекло за собой дальнейшее развитие всего интеллекта.

Разумеется, о таких категориях, как разум, чрезвычайно трудно судить на основании незначительного количества окаменелостей вымершего вида. Держа в руках ископаемый череп, палеоантрополог не может, подобно Гамлету, воскликнуть: «Бедняга Йорик! Я знал его…» И все же осколки черепов могут служить путеводными нитями.

Известно, что способность к речи связана с определенными нервными центрами, прежде всего в левой части мозга, а именно — с центром Брока в лобной доле и центром Вернике в височной. Центр Брока, как полагают, координирует моторику речи со всеми необходимыми движениями мышц лица, губ, языка и гортани. Множество нервных волокон связывает этот центр с центром Вернике, где находится банк памяти для зрительных, слуховых и речевых импульсов. Он расположен вблизи так называемой угловой извилины — ассоциативного центра, где все, воспринимаемое нашими органами чувств, собирается и сопоставляется.

И вот центры Брока и Вернике прослеживаются по отпечаткам внутри свода черепной коробки даже на фрагментах, чей возраст исчисляется миллионом лет!

Биолог Ральф Хэллоуэй сделал латексные слепки внутренней поверхности ряда черепов, в том числе ископаемых. Положительный результат получен уже для австралопитека, и чем дальше по линии гоминидов, тем явственнее отпечатки центров Брока и Вернике. Напрашивается вывод, что способность к речи возникла на ранней стадии, издаваемые звуки не только служили сигналами, но и выражали понятия.

Можно сказать, что устную речь вызвала к жизни охота. Правда, сама по себе охота обычно требует тишины, но для планирования ее нужно согласие, и тут огромную роль должна была играть речь.

Впрочем, стоит ли упирать на одни лишь утилитарные аспекты? Думаю, речь довольно скоро и в большей мере стала развиваться как «социальная функция» (скучное название приятной беседы). Если взять тасадеев, или акурио, или индейцев, работавших вместе со мной, то их беседы, часто немногословные, протекают неторопливо, с долгими паузами. Собеседники спокойно и удовлетворенно комментируют события прошедшего дня или обсуждают какое-нибудь воспоминание. Очень человеческая черта, верно?

Подобно многому другому, медленно развивающаяся (как у австралопитека с его малозаметными отпечатками речевых центров на черепной крышке) способность может в новой ситуации сыграть большую роль. Скажем, у охотников-собирателей, когда группе важно найти подходящее место для нового стойбища. Старшие, более опытные члены племени пользуются авторитетом как у акурио, так и у !кунг, хотя и не прибегают к приказам. Разум и речь, представляется мне, обостряют способности групп, общающихся между собой.

Какой народ ни возьми, из всех качеств к глупости самое презрительное отношение, зато ум и хитрость ценятся высоко. Физическая сила — фактор перевеса во всем животном мире, однако у нас она отступает на второй план. Наши сказки и предания изобилуют примерами того, как смекалка одолевает грубую силу. Впрочем, такие примеры можно найти везде, даже у первобытных племен.

Индейцы макуси рассказывают немало басен про опасного, сильного ягуара и смышленую обезьяну. Иногда это «кватта» (паукообразная обезьяна), иногда «аллуатта» (ревун). Вот две таких истории.

Одна обезьяна расхвасталась, что задаст взбучку любому ягуару. В один прекрасный день, когда она спустилась с дерева на землю, ее застиг врасплох здоровенный ягуар. Обезьяна бросилась к огромному накренившемуся камню, каких хватает на горных склонах, и уперлась в него руками.

— Слышал я, ты собиралась поколотить меня, — с язвительной ухмылкой говорит ягуар, медленно приближаясь к обезьяне. — Ну, вот он я!

— Мне сейчас не до тебя, — отвечает обезьяна. — Разве ты не видишь, что эта глыба вот-вот покатится вниз? Я с трудом ее удерживаю. Если отпущу, она нас обоих раздавит. Но ты такой силач, может быть, подержишь, пока я позову на помощь других зверей.

Ягуар упирается в камень, напрягая свои могучие мышцы, и, прежде чем этот дурень успевает сообразить, что его провели, обезьяна уже сидит высоко на дереве.

В следующий раз, когда враг застает обезьяну врасплох, она снова прибегает к хитрости.

Ягуар рычит:

— Ага, попалась! Ну, давай, покажи свою силу!

Обезьяна громко кричит в ответ:

— Ты что, не слышишь, какой ветер начинается? Вот-вот разразится страшная буря; которой все так боятся!

(Мне самому не раз доводилось наблюдать жестокие бури в дождевом лесу.)

— Будь другом, — продолжает обезьяна, — привяжи меня покрепче вон к тому толстому дереву, чтобы меня не унес ветер!

— Не тебе, сопливая, учить меня, что делать! Лучше давай-ка меня привяжи!

Сказано — сделано, обезьяна по всем правилам искусства привязывает ягуара к дереву, после чего вооружается палкой.

— А теперь получай обещанную взбучку!

Все индейцы макуси знают эти сказки и от души смеются над незадачливым ягуаром.

А я воспользуюсь случаем, отклонясь от темы, задать себе вопрос: «Что такое смех, этот присущий человеку странный звук?»

У Десмонда Морриса готова собственная гипотеза. Он считает, что «смех развился из плача». Дескать, все начинается у ребенка в «своеобразной противоречивой ситуации» из-за неких «двойственных сигналов» матери, призванных отчасти напугать (!) дитя, отчасти успокоить его. Дескать, есть «опасность, но не такая уж большая» (??!). «В результате ребенок реагирует булькающим звуком, соединяющим плач и радость узнавания матери. Эта магическая комбинация становится смехом…»

На мой взгляд, это несерьезное теоретизирование.

Рассмотрим для начала, так сказать, внешнюю сторону вопроса, физические характеристики смеха.

Что такое смех? Прерывистые горловые звуки, вызываемые короткими выдыхательными движениями. Верно?

Могу поручиться, что, если ты, подкравшись к кому-то, вдруг схватишь его (или ее) за плечи, чаще всего последует испуганная реакция в виде «короткого выдыхательного движения», этакое «Ха!». Если спугнуть самого крупного южноамериканского грызуна — капибару, он совсем по-человечески издаст такое же отрывистое «Ха!». При серьезной опасности последует целая очередь этих горловых звуков.

Сигналы тревоги в животном мире почти всегда представляют собой серию быстро повторяющихся звучаний. Яркий пример — птицы. Завидев приближающегося человека, тетеревятник мечется вокруг гнезда, крича стаккато: «Гиг-гиг-гиг-гиг-гиг!» Нечто в этом роде кричат и другие хищные птицы. Вообще, у многих птиц есть присущие каждому виду сигналы такого строя.

Прерывистые горловые звуки издают при опасности и многие млекопитающие. Длинные серии сигналов тревоги испускают преследуемые зебры. Кстати, в ту самую минуту, когда пишутся эти строки, я слышу резкие трели испуганной цейлонской пальмовой белки. Во время вылазок в здешних лесах сразу могу по повторяющимся четырехсложным крикам «Ах-ха, ах-ха!» определить, где лангуры обнаружили леопарда. Частота возбужденных криков шимпанзе безошибочно выдает их настроение.

Вернемся, все же, к человеку: каково происхождение смеха, этого странного, почти лающего звука? Вероятно, все началось как раз с сигнала тревоги.

Издавая предостерегающий сигнал, возбужденный лангур оскаливает зубы. Для испуганного животного естественно демонстрировать свое оборонительное оружие, так делают многие млекопитающие, от тигра и льва до павиана и шимпанзе, и у них есть что показать: великолепные, острые, грозные клыки, какими вооружены также и большинство приматов.

У рамапитека клыки были поскромнее, и, как мы видели выше, именно это первоначальное оружие все более теряло свой грозный вид по мере эволюции гоминидов — клыки перестали играть прежнюю устрашающую роль!

В моем представлении смех — отражение изначальной функции, рефлекторно сохранившейся и в нашем обществе. Когда двое парней бегут за девушками, увлеченные игрой, которая носит легкий сексуальный оттенок, преследуемые смеются и хихикают. То же непрерывно делают и преследователи. Естественно, при этом демонстрируются зубы, однако древний жест вряд ли способен или призван отпугнуть парней. Если девушке надоедает игра, она отнюдь не скалит свои красивые зубы, а становится серьезной, даже сердитой.

«Когда она мне улыбнулась…» В сексуальной прелюдии немалую роль играет мимика, связанная с демонстрацией зубов. Смягчить, с первого раза расположить к себе новых знакомых. Если не этим окольным путем, то как иначе распространенный в животном мире агрессивный жест мог превратиться в приветственный?

Попробую также предложить объяснение такой несомненно человеческой поведенческой черты, как плач, от которого, по Морису, произошел смех. Давайте проанализируем и это явление. Начнем с младенца, часто реагирующего плачем на происходящее.

У маленького ребенка при испуге сначала медленно опускаются вниз уголки рта. Спустя несколько секунд вы слышите плач, совсем не похожий на сигналы обиженных или чувствующих себя брошенными детенышей других приматов. Человеческое дитя кричит, «ревет» громче любых других детенышей, которые обычно издают тягучие жалобные звуки. Вот и слезы хлынули — явление, лишенное параллелей в животном мире. Нигде вы не увидите обливающегося слезами, плачущего звереныша.

Элейн Морган считает это явление аргументом в пользу предложенной Харди версии, будто полуводный образ жизни наших далеких предков был связан с морем. Она указывает, что у некоторых морских птиц, в частности у бакланов, есть своего рода слезные железы. Поскольку они ловят рыбу в соленой воде и лишены возможности пить пресную, эти железы служат для очищения крови. В специальных опытах бакланов принуждали глотать морскую воду. Тотчас из желез — своего рода наружных почек — начинала течь вдоль клюва соленая вода, которую птица стряхивала с кончика.

С незапамятных времен жизнь приспосабливалась ко всем изменяющимся условиям, однако мы знаем и примеры вполне объяснимой инерции. Так, материальные носители наследственности по-прежнему передаются сперматозоидами, сотни миллионов лет сохраняющими форму древнейших организмов — жгутиковых. Другой пример «инерции» видим в том, что соленость как морской воды, так и тканей вышедших из нее позвоночных сохраняется по сей день после всех блужданий эволюции с ее, казалось бы, бесчисленными возможностями изменить формулу.

У всех пресмыкающихся, птиц и млекопитающих кровь присолена, и чуть больше или меньше положенного — беда! Когда пациенту с помощью капельницы вводят в кровь лекарства или питательные вещества, используют физиологический раствор, содержащий также и необходимую организму соль.

Но соленость человеческих слез совсем не высока! Их задача не выносить лишнюю соль, а, скорее, сохранять нужную концентрацию — нужную для глаз.

Полуводному гоминиду было важно беречь чувствительную роговицу; неправильная концентрация соли быстро разрушила бы тонкий слой клеток. Отсюда наша способность выделять большое количество охраняющей глаза солоноватой жидкости. И возможно, я не ошибусь, предположив, что потомок икспитека подвергался серьезной опасности чаще, чем детеныши других приматов. Оступившись в воде, он громко кричал, призывая на помощь, и железы его мгновенно восстанавливали нужную соленость влаги на роговице и в чувствительном носу, через который тоже выливаются слезы.

После этого отступления вернемся к орудию разума — речи! Кем-то сказано, что речь понадобилась, в частности, для того, чтобы делиться тем, что умели делать руки. Мне же снова вспоминается одна картина; кстати, она запечатлена и на кинопленке. Из кусков дерева и веревочек индеец акурио смастерил предельно простой ткацкий станок, чтобы изготовить полоску ткани для защиты пениса. Перед ним сидит мальчуган и повторяет в воздухе пальцами все наблюдаемые им движения. Идиллическая картина — и немая. Наблюдать и копировать — лучший способ учиться для юного индейца.

Вероятно, речь, первоначально состоявшая из звукоподражаний, постепенно расширяла сферу своего применения, служа средством общения в группе, вынужденной приспосабливаться к все сильнее изменяющимся условиям. Австралопитеки afarensis, africanus, boisei, robustus (примем здесь это деление) подолгу, иные сотни тысяч лет, жили в почти однородной среде. А вот Homo erectus подвергался суровым испытаниям, когда во время ледниковых эпох менялись и среда и прочие условия. Тут для выживания нужно было не только, чтобы индивид хорошо соображал, требовалось взаимопонимание внутри группы. В беседах обобщался собранный опыт, копился «информационный банк». Важно было, например, договориться, куда переходить, оставляя прежнюю стоянку. Старшие становились «узлами памяти», пережитое ими могло пригодиться группе и как подсказка, и как предостережение. В отличие от других приматов, у которых старшие, физически более слабые особи проигрывали в борьбе за превосходство, у Homo на тысячи лет утвердился неведомый остальным приматам авторитет мудрости. Правда, у горилл заправляет самец постарше, с серебристой полосой на спине (ее хватило бы на много украшающих мужчин седых висков); так ведь он же самый крупный и сильный в стае.

Для новой системы сигналов, называемой нами речью, примечательно то, что она отнюдь не ограничена жесткими рамками передаваемой из поколения в поколение постоянной лексики. У других животных определенные звуковые сигналы одни и те же для всех представителей данного вида. Конечно, у птиц, например у зяблика и певчего дрозда, могут быть «диалекты», в разных местах они поют по-разному, и есть птенцы, которые должны услышать голос взрослой птицы, чтобы начать воспроизводить типичные для вида звучания. Но речь идет о незначительных различиях, набор сигналов невелик. У людей ребенок каждый год заучивает тысячи новых слов, и это совсем другие слова, нежели те, что заучиваются детьми в другом языковом регионе.

Мы видим, как у приматов «наследуемый интеллект» все больше заменяется «индивидуальным интеллектом» (оба термина мои), способностью в конкретной ситуации использовать весь комплекс индивидуально накопленного опыта. Чем выше по генеалогическому древу приматов, тем больше инстинктов выбраковывается. Молодой горилла, выращенный в зоопарке вне стаи с ее сложной поведенческой системой, не может даже спариваться с самкой — не знает, как это делается! Правда, говорят, что дело можно поправить, показав ему соответствующий фильм. Один из редких случаев, когда может быть прок от порнофильма…

Таким образом, в роду Homo одна из серий экспериментов природы породила чрезвычайно эффективную комбинацию! Небольшой набор инстинктивных действий, но активное накопление данных каждым индивидом и сложение общего багажа знаний группы! Больше того, в багаж входят знания, добытые усопшими членами коллектива! Начинает собираться реальное знание о давних событиях; вместе с тем, рассказываются сказки, предания и легенды. Накопление информации — вот секрет стремительного развития нашей техники и культуры по сей день. Письменное слово и основанная на нем литература направили развивающуюся линию гоминидов по пути, который ныне с помощью вычислительных машин завел нас так далеко, что даже страшно. Можно сказать, что все мировосприятие современного человека основано на такой высокой технике, что лишь очень немногим (если вообще такие есть) известна теоретическая подоплека всех наших изощренных вспомогательных средств.

А ведь если подумать, в какой мере блестящие результаты обусловлены незначительно возросшим объемом человеческого мозга? Такие, как полеты в космос или автоматические зонды. Гораздо меньше, чем нам, пожалуй, представляется. Просто вычислительная техника стала вровень со способностями мозга, а то и превзошла их.