«И они еще жалуются, хотят лучшей жизни… Еда валяется у них под ногами…» Я присел и пошарил в ящике рукой. Выудил из месива холодных листьев и корней пару лимонов. Шкура лишь одного была тронута пятнами. Второй был свеж, как будто, спелый, свалился в ящик с лимонного дерева. «Выбрасывать такие полноценные фрукты! Однако верно и то, что брезгливый парижский потребитель не купит лимон с пятнышком на коже… Цивилизация избаловала их…»
      Меня она еще не успела избаловать. Посему я смело запустил руку в ящик с отходами салата и в холодном свете уличного фонаря выбрал лучшие листья. Декабрьский ветер поддувал под китайский ватник. От перебирания мокрых отбросов руки заледенели. Мне хотелось найти капусту, но капусты сегодня не было. Выбросили десяток картошин — вполне приличных. Я нашел толстокожее большое яблоко, забракованное неизвестно за какие скрытые дефекты, прихватил как мог много пустых ящиков, засунув маленькие в большие, и отправился chez moi. На пересечении рю Рамбуто с рю Архивов в лицо мне больно швырнуло снежной крупой. Был декабрь 1980 года, деньги, привезенные из Америки, давно растаяли, и я гордо существовал на литературные доходы. Сравнивая свою жизнь в Париже с «бедствованиями» в этом же городе Миллера и Хемингуэя, я находил их существование благополучным. Они ведь посещали кафе и рестораны! Однако мне недоставало жалости к себе, чтобы отчаяться. К тому же у меня был за плечами опыт куда более голодной жизни в Москве и Нью-Йорке.
 
      Поднимаясь по лестнице с ящиками, я встретил жившую на самом последнем этаже, под крышей, бледную девушку с массой каштановых волос, всегда убранных по-разному, в этот вечер они выливались на плечи. Я дал себе последнее слово, что в следующий раз во что бы то ни стало заговорю с ней. Кроме финансовой проблемы, появилась голая, во всем ее бесстыдстве, проблема секса. Была еще проблема отопления жилища и множество карликовых проблем, вроде приобретения ленты для пишущей машинки и бумаги, но самым наглым образом требовали заботы о себе желудок и секс.
      Я сгрузил ящики у двери, меж старых шкафов, и прошел в голову студии-трамвая, к окнам. Открыл окно, и, опершись на решетку, выглянул в улицу. Далеко внизу, на углу Рамбуто и Архивов, в витрине магазина «Mille feuilles», ярко освещенная, лежала моя первая книга. Декабрьский ветер царапал мне физиономию, студеный и сухой, но я постоял некоторое время таким образом, глядя на мою первую книгу. Никто не мог видеть меня, окна домов напротив были прочно задраены на ночь, однако, когда истеричная нервность гордеца пробежала по моему лицу, покалывая кожу, и оно (я был уверен) сделалось маниакально-горделивым, я предпочел закрыть окно. Позволив себе до этого презрительно окинуть взглядом город, то есть доступный мне открыточный срез пересечения Рамбуто и Архивов, с часами, кафе и магазином «Mille feuilles» и пробормотать: «Et taintement, a nous deux!» Знаменитую фразу Растиньяка я выучил после фразы «Je t'appel Edouard».
 
      Поставив варить собранную на Рамбуто картошку, я сделал салат-ассорти, в него вошли лимон и яблоко. Ужин получился вполне приличный. Я знавал куда худшие времена. У меня оставалось несколько тысяч франков в банке, но нужно было беречь их, студия стоила 1.300 франков в месяц. Никаких денежных поступлений в будущем не предвиделось.
      В ту зиму я презирал род людской, как никогда ни до, ни после не презирал его. Мне удалось издать книгу, кончающуюся словами: «Я ебал вас всех, ебаные в рот суки! Идите вы все на хуй!» Книга появилась в магазинах 23 ноября. Ожидались статьи в «Ле Монд», в «Экспрессе» и в «Ле Матэн». Каждое утро я выбегал покупать прессу, но статей о моей книге в названных изданиях не обнаруживал. Затянув китайский ватник плотнее ремешком, я возвращался в студию и, суровый, садился писать новую книгу. Вечера я проводил за чтением… что может читать борющийся с бедностью и обществом писатель? «Песни Мальдорора»! Я привез «Песни Мальдорора» в переводе на английский, из Соединенных Штатов. Уцененный «Пингвин-классик», пэйпер-бэк, стоил меньше доллара. Очевидно, американцам Лотреамон был неинтересен. Ночами я ходил по рю Франк-Буржуа к пляс дэ Вож.
      Владелица квартиры, бодрая старушка (мадемуазель Но!), запретила мне разжигать камин, но я жег его каждый вечер. Ящики прогорали моментально, но, если мне удавалось найти старую мебель или строительные доски, в студии делалось тепло. Я приобрел китайскую пилу за 21 франк и не пользовался electrochof fage вовсе. По совету Исидора Дюкаса два часа в день я уделял физическим упражнениям — тренировал себя в Мальдороры.
 
      Самой характерной особенностью моей тогдашней жизни было то, что, за исключением эпизодических рандеву со служащими издательства «Рамзэй», я прекратил общение с людьми. Сентябрь, октябрь, ноябрь я провел в стерильном одиночестве. Мое существование всегда отличалось судорожным экстремизмом. Я принадлежу к категории людей, которые вдруг меняют жизнь в борделе на жизнь монастырскую. Нормальной, сбалансированной сексуальной или социальной жизни у меня никогда не было. Однако на сей раз я, кажется, зашел слишком далеко… Не имея рядом близких людей, я сосредоточил все свое внимание на девочке «с шевелюрой». Третьего декабря я заметил, что беседую сам с собой, в голос, по-английски. Я дискутировал, раздвоившись, проблему «этих девочек», то есть проституток. Моя предыдущая по времени позиция, что проституция такая же профессия, как и другие профессии, подверглась моим же нападкам. Я впал в нелогичную мистику и бормотал что-то об удушающем запахе шевелюры девочки сверху. Очнувшись от дискуссии, я обнаружил себя (нас, раздваивался я и раньше, это не был мой первый опыт раздваивания) сидящим у хрупкой двери студии, в потоке холодного воздуха из-под двери, и прислушивающимся к шагам на лестнице. Какая связь между девочкой с шевелюрой и проституцией? Дело в том, что я подозревал девочку сверху в проституции. Основанием послужило необычное расписание жизни ее. В то время как все обитатели последнего этажа — chambre de bonnes — сотрясали лестницу по утрам, она сходила по лестнице не ранее одиннадцати дня. Я справедливо полагал, что ни одна работа или учеба в мире не начинается в полдень. Подозрение усугублялось ее чрезмерно напудренным бледным личиком с жирно окрашенными губами. На личике этом, по правде говоря, не было написано вульгарности, как правило гордо носимой жрицами любви на рю Сент-Дени, но это меня не смущало. Бодлеристый, из «Цветов зла», городской чахлый порок намалеван на этом личике — решил я. Четвертого декабря я сумел увидеть ее в дверную щель и последовал за ней. Она быстро пошла по Рамбуто, миновала центр Помпиду и достигла бульвара Себастополь. Я победоносно уже напевал «Все хорошо, прекрасная маркиза…», предполагая, что сейчас она пересечет бульвар, дабы стать на своем углу рю Сент-Дени, но она отправилась по бульвару вверх. Минут десять я шагал за нею, не выпуская из виду ее узкую, худенькую спину в дубленой, в талию, шубейке до пят, как вдруг она вошла в дверь высокого дома. Не имея возможности вбежать в дом тотчас вслед за нею, я выждал некоторое время, и тем, неопытный детектив, загубил всю слежку. В списке жильцов дома числилось более десяти этажей и с десяток организаций. Иди знай, куда и к кому она отправилась. Делать любовь или печатать на машинке. Подозрительнее всех показалось мне «Польское товарищество либеральных профессий» на шестом этаже направо, но я не сумел соединить эти два подозрения. Если «моя девочка» отправилась в польское товарищество, то каким образом это сообщается с ее предполагаемым проституированием? На типичную большую наглую блондинку — так я себе представлял полек — моя девочка не была похожа.
      В самый пик моей страсти к девочке сверху — утром девятого декабря зазвонил телефон. Телефонный звонок был для меня событием из ряда вон выходящим, посему я не радовался, когда они раздавались, но пугался. Выбравшись из-под теплого одеяла хозяйки, оставив в покое свой член, который я поглаживал, вспоминая «девочку с шевелюрой», я присел на корточки у телефона — шнур был коротким. Я медлил, пытаясь угадать, кто это может быть, возможно, девочка с волосами узнала мой телефон и звонит мне?
      Нет, это не была робкая любовь нынешняя, но прошлая страсть моя, бывшая жена, звонила из Рима. «Эд! Случилось страшное. Убили Джона Леннона!» Я сделался невероятно зол. Одним махом, сразу же, еще теплый от сна. Накануне я хорошо натопил студию счастливо обнаруженными мною под грудой строительного мусора бревнами, сквозь золу в камине еще просвечивали пурпурные бока их. Даже в такой относительной идиллии она сумела раздражить меня.
      — Fuck your Джон Леннон и хитрую японку Йоко Оно. Так ему и надо…
      — Ты что, с цепи сорвался, сумасшедший! Какой-то маньяк застрелил Джона Леннона у ворот дома «Дакота», на углу 72-й и Централ Парка. Очнись, сумасшедший, речь идет о Ленноне… Целое поколение потеряло лидера…
      — Я никогда не любил эту сладкую семейку, «Битлз». Жадные рабочие парни, сделавшие кучи денег, меня никогда не умиляли. Тебе они должны быть близки, такие же ханжи, как и ты…
      — Слушай, ты совсем охамел, — сказала она там, в Риме.
      — Я имею право! — твердо заявил я в Париже.
      И она знала, что я имею право. Наша с ней попытка образовать пару опять, после нескольких лет раздельной жизни (там, в Риме, у нее был законный муж!), не удалась. По ее вине. Она опять сдрейфила. Я явился в Париж в конце мая из Нью-Йорка с двумя чемоданами начинать новую жизнь. Мой издатель — Жан-Жак Повэр в очередной раз обанкротился — остался без издательства, и контракт, который я с ним подписал, оказался недействителен. Я приехал в Париж спасать книгу. Я был готов к промошэн моей книги даже с помощью machine-gun, как я записал в дневнике того времени. Она приехала в Париж в начале июня, с восьмью чемоданами и гордон-сеттером, или сеттер-гордоном, глупейшей собакой в любом случае. Но не начинать новую жизнь со мной, как я воображал, она лишь привезла приличествующее количество нарядов, дабы с блеском прожить еще одно приключение в жизни — она хотела испытать, что такое жизнь в Париже с начинающим писателем. Ее муж? О, он был тактичным графом, он отпускал ее на месяцы одну в Париж и Нью-Йорк, он был тактичен до такой степени, что предупреждал о точной дате и времени своего последующего телефонного звонка в письме!.. Выяснилось, что у нее превратные представления о жизни начинающего писателя. Ей не понравилась моя студия в виде трамвая, только голова студии была освещена, хвост терялся во тьме. Не понравился затхлый запах старых тряпок и мебели мадемуазель Но. Она возненавидела электрический туалет, шумно выкачивающий дерьмо по узкой латунной трубке в широкую канализационную трубу. В туалет этот — чудо французской канализационной техники (с мотором!) — нельзя было бросать туалетную бумагу. Ей была противна моя сидячая ванна, в которую (если я, забывшись, бросал в туалет бумагу) нагнеталось мое или ее дерьмо из туалета! Какой кошмар, у ее мужа был титул, и у нее был титул, и пожалуйста — такой туалет и такая ванна! Женщины любят читать о первых шагах впоследствии знаменитых писателей в Париже в книгах, в них — дерьмо, хлюпая, вдруг выступившее из отверстия в ванной, куда обязана стекать вода, выглядит романтичным. Но опускаться в такую ванну въяве, хотя бы и вымыв ее предварительно… Кошмар! (Камин ей, впрочем, нравился. Камин был утвержден романтической традицией как несомненный атрибут «бедной» жизни художников и артистов.)
      За июнь месяц, прожитый с нею в Париже, я успел выяснить о ее характере больше, чем за несколько лет нашей совместной жизни в Москве и Нью-Йорке. Она оказалась показушницей par excellence. Она вдруг опять шатнулась в мою сторону, потому что ей показалось, что я начал соответствовать ее стандартам. Загружаясь в поезд в Риме с сеттер-гордоном и чемоданами, она, очевидно, думала, что едет прямиком в первые пятьдесят страниц книги Хемингуэя «Движущийся праздник». Она ошиблась, слишком забежала вперед. Кроме Жан-Жак Повэра, я не был известен ни единой душе. Ей некуда было надевать все эти восемь чемоданов тряпок. Один раз мы посетили «Липп» элегантно одетые (предвосхищая годы безденежья, я привез из Нью-Йорка смокинг и несколько первоклассных одежд), молодые и бизарр, но посетители не остолбенели и не были повергнуты в смущение. Никто и ухом не двинул. (Одна, она таки повергала в смущение знаменитостей. После сольного посещения ею «Клозери дэ-Лила» я нашел у нее в сумочке целых три телефона Жан-Эдерн Аллиера и телефон Филиппа Солерса.) Мы не успели поскандалить, так как в июле, оставив половину чемоданов в моей студии, она уехала с титулованным мужем в Великобританию. Она всего лишь обозвала меня на прощание скрягой… В августе она позвонила мне, чтобы сказать, что она в Париже и остановилась в отеле «Тремуай». Все забыв, я помчался в такси к ней. Красивая, в соломенной шляпке с цветами, она мальчиком разгуливала по холлу. Мы бросились друг к другу и срочно поднялись к ней в комнату, чтобы совокупиться. Ближе к вечеру, сидя в ресторане, я узнал, что за отель «Тремуай» буду платить я. Я имел глупость похвалиться ей в открытке, что заключил с Жан-Жак Повером и издательством «Рамзэй» новый контракт, за каковой получил вдвое больше денег.
      Декларируя письменно любовь к любимой женщине в только что проданной книге, мужчина не может так вот сразу выпалить: «Собирай вещи, переезжаем ко мне! Безумие платить девятьсот франков в день за комнату в отеле, когда я плачу 1.300 в месяц за студию!» Только по прошествии четырех дней мне удалось увезти недовольную аристократку на рю Архивов. Отсчитывая деньги розоволицему кассиру отеля, я видел не пятисотфранковые билеты, но корзины с провизией, могущей обеспечить мой желудок на многие месяцы вперед… Уже через неделю мы разругались вдребезги. Она швырнула в меня блюдом с вишнями, англо-французским словарем и покинула улицу Архивов. К моему облегчению. В пределах территории двух постелей студии, в горизонтальных или близких к горизонтальным положениях наша жизнь была великолепна, но как только мы выбирались из постелей, начинались стычки и разногласия. Она не звонила мне всю осень. И вот убили Джона Леннона.
      — Повезло человеку, — сказал я. — Что его ожидало в любом случае? Старение, судьба толстого борова Пресли? Охуение от драгc и алкоголя… Благодаря тому что его пришили, нам не придется увидеть его в загнившем состоянии. Я хотел бы, чтобы кто-нибудь пристрелил меня, когда я напишу все, что мне нужно. Парня этого, который его убрал, объективно рассуждая, благодарить бы нужно…
      — У тебя нет ничего святого, — сказала она.
      — У тебя зато есть. Ты никого не любишь, кроме своей пизды. И мужа своего не любишь, но эксплуатируешь, — прибавил я, предвосхищая ее ответ.
      — Неправда! — закричала она. — Я люблю свою сестру и маму люблю!
      — Кончай демагогию, — сказал я. — Любовь — не твоя страсть. Твоя страсть — страх. Боязнь жизни. Потому ты всегда стремилась спрятаться от жизни за мужскую спину, в теплое, красивое стойло.
      — Неправда! — вскричала она. — Я любила тебя и ушла от богатого мужа, вдвое старше меня, который относился ко мне как любящий папа, к тебе, безденежному поэту. У тебя было пятьдесят рублей денег, когда я ушла к тебе, ты забыл? И глупая, вышитая крестиком украинская рубашка. Одна. В ней ты читал стихи. Ты снимал желтую комнату в девять квадратных метров в коммунальной квартире… Я не побоялась жизни, я, не умея плавать, прыгнула в нее!
      — Это не твоя была храбрость, my dear, но храбрость твоей пизды. Тебе было двадцать два года и ты хотела ебаться, безудержно хотела ебаться, а твой муж, погасив свет, ебал тебя ровно три минуты! Ты же хотела ебаться сто минут, двести, всегда! Ты ушла ко мне, потому что я тебя хорошо ебал, вот что! В Нью-Йорке мой хуй тебе надоел и тебе стало страшно бедности, в которую мы попали. Ты заметалась от мужчины к мужчине в поисках теплого стойла…
      — Каким же монстром ты стал, Лимонов! — сказала она грустно.
      — Прекрасно! — сказал я. — Я счастлив быть монстром. Не звони мне, пожалуйста, впредь! Пусть твой муж фашист утешит тебя в горе.
      И я положил трубку. Ее титулованный граф был членом фашистской партии, она сама мне об этом рассказывала. Я надел красные сапоги, брюки, куртку и спустился за прессой. С манерами бывалого аборигена я отобрал и купил четыре газеты и «Экспресс». Это был день «Экспресса». Я стеснялся листать издания и потому неразумно тратил деньги. Во мне всегда, до эксцентричности, была развита гордость. Я поднялся к себе. Вместо обещанной атташе дэ прэсс статьи о книге Лимонова (на этот раз точно, Эдвард, уверила меня Коринн по телефону) на несколько страниц растянулась статья о писателях Квебека.
      — Кому, на хуй, нужны писатели Квебека? — думал я злобно, закурив «житанину». Я стал курить «Житан» вместо «Малборо», они были на три франка дешевле. Иногда, чтобы поощрить себя, я приобретал себе литр рому «Негрита» — самого дешевого алкоголя, какой было возможно обнаружить. У рома был запах неочищенной нефти. В недрах одного из шкафов были спрятаны остатки марихуаны. (В свое время я привез из Юнайтэд Стэйтс несколько унций, предполагая, что трава пригодится мне в стране французов.) Марихуану я берег для секса, поскольку даже идиоту известно, что это афродизиак. Трава нужна была мне, чтобы соблазнять женщин и соблазняться женщинами.
      Писатели Квебека, счастливцы, в парках и шапках, скалились со страниц «Экспресса». О чем могут рассказать читателю личности с такими вот лицами, как у писателей Квебека? — подумал я. О чем? Миддл-классовые хорошо питающиеся лица обыкновенных людей среднего и преклонного возрастов. Страсти позади. Несложные, как у большинства населения, взгляды на жизнь. Вот этот, может быть, описал путешествие на собаках через северные области Канады (на фото он был с собаками). Ну и хуля, на лошадях ли, на быках, на собаках, если в голове у тебя обычные скучности, то что ты можешь сказать читателю? Я прикинул, как будет выглядеть на странице моя фотография. «Я ебал вас в рот, идите вы все на хуй, ебаные суки!» — пришла мне в голову последняя фраза моего романа. «Я тут, читатели, на рю Архивов, я здесь, я жив!» — закричал я для пробы и прислушался. За стеной, молодой муж с усиками, он всегда аккуратно здоровался со мной, если мы встречались на лестнице (атташе-кейс, легкое бежевое пальто), прокричал жене (рыхлая беременная женщина, брюнетка) нечто злобное, перемежая неизвестные мне слова известными мне ругательствами. «Та gueule! Salope!» Их страсти были шумнее моей молчаливой борьбы с призраками. К двадцатым числам декабря, исключая небольшую заметку в провинциальной, не парижской газете, показавшуюся мне убогой (хотя атташе и уверила меня, что у газеты полуторамиллионный тираж), критики на мою книгу так и не появилось. Внешне я жил той же жизнью. Писал роман о человеке, живущем в студии с сообщающимися туалетом и ванной, собирал на Рамбуто подгнившие овощи и ящики для камина, с должной дистанцией покупал в определенные дни прессу. Лишь большее количество бутылок из-под рома «Негрита» скопилось у двери и большее количество «житанов» выкуривалось за день. Однажды, идя по рю Сент-Андрэ дэз Арт, глядя себе под ноги, я увидел, что серый тротуар расплывается, корежится и пучится таким образом, словно из него собирается вылезти дерево или фонарный столб. Чтобы не упасть, мне пришлось опуститься на грязные плиты… В другой раз, день был такой тошно-серый, что даже по парижским стандартам казался гнусным днем, я взглянул в окно. Здание напротив показалось мне головой очень старой женщины. Седые волосы — крыша, с воткнутыми в них косо приколками антенн и гребешками каминных труб, — покрывали старое, растрескавшееся и обильно запыленное лицо. Я отшагнул к столу и вгляделся в текст, только что отстуканный мною на машинке. «Я — ВЕЛИКАЯ МАТЬ ЛЮБВИ», — отстучал писатель Эдвард Лимонов несколько раз подряд. Текст был не о древних религиях Месопотамии, в рассказе речь шла о моем пребывании в Калифорнии, среди новых мафиози — эмигрантов из СССР. Каким же образом попала туда Великая Мать, да еще и в нескольких экземплярах? И уж если попала, то Эдуард Лимонов — мужчина, как он может быть Великой матерью? Что-то не так, Эдвард…
      Я понял, что схожу с ума. Не потому, что у меня больная психика, дефективные нервы или же я унаследовал безумие от порченой тети или порченого дяди. Я закономерно схожу с ума, потому что заигрался в Мальдорора-Супермена, что, полагаясь на свое здоровье и равновесие, забрался в своем одиночестве так далеко, как никогда еще не забирался. В Париже жили сотни русских, какая-то часть их с удовольствием общалась бы со мной, стоило мне высказать желание. Но, гордый, я не желал общаться с соотечественниками, воспринимая это как слабость. Я хотел общаться с личностями, достойными Эдуарда Лимонова, опубликовавшего книгу в коллекции Жан-Жак Повэр chez Рамзэй. С достойными или ни с кем… Оказалось, что человек, в данном случае я, не может как угодно долго находиться один, что есть лимит одиночества. Нужно было спасаться. Следовало идти к людям. Я поднялся по лестнице и прижал ухо к двери девочки с шевелюрой. Прерываемый ее легким и взволнованным, оттуда прогудел на меня мужской голос. Я попятился к лестнице…
      У себя в студии я прошел к окну и открыл его. Лицезрением моей книги в витрине «Mille feuilles» я рассчитывал вернуть себя в состояние маниакальности. Увы, книга из витрины исчезла. На ее месте лежала чужая книга в красно-белой обложке.
      Грубо, как аларм в мясном магазине, забился в судорогах телефон.
      — Хэлло!
      — Вы говорите по рюсски, да? Меня зовуть Моник Дюпрэ. Пишется одним словом — Дюпрэ. Атташе дэ прэсс chez Рамзэй дала мне ваш телефон. Я жюрнальист для (последовало невнятное название газеты или журнала). Я читаю ваша книга. Можно вас увидьеть сегодня?
      — Можно, — сказал я, и попытался по голосу представить, как она выглядит и сколько ей лет. Но сколько бы ни было, решил я, я выебу ее, иначе не буду себя уважать. Чем же и спасаются от безумия, как не пиздой. Лучшее средство.
      Через пару часов она материализовалась на пороге моей студии в крупную даму в шерстистом зеленом пальто. В руках у нее было несколько пластиковых супермаркетовских пакетов. И, переброшенная через шею и плечо, висела на ней большая сума. Звякнув пакетами, она установила их под вешалку.
      — У вась очень хорошьё, — сказала она, снимая шерстистое пальто и любопытно оглядывая помещение. Под пальто на ней был неопределенного цвета балахон в татуировке мелких цветочков, из тех, что носят обыкновенно консьержки. Коротко остриженная, загорелая и, о ужас, босые мускулистые икры торчали из-под балахона, на ногах крепкие туфли без каблуков, она прошла в голову моего трамвая, к окнам. — Читая ваша книга, я представляла, что ви должны жить совсем пльёхо. Извини, можно я буду говорьить тебе «ти»?
      — Можно, — согласился я и поместил ее возраст где-то между пятьюдесятью и пятьюдесятью пятью. Еще пяток лет — и она годилась бы мне в мамы. — Где вы так хорошо научились говорить по-русски? Вы что, русского происхождения?
      — Но, нет, я стопроцентный француженкья! — засмеялась она. — Я долго жила в Москве, потому что мой мужь, индустриалист, делал там бизнес с совьетски. Два мой сина ходили там в школу. — Усевшись, она широко расставила ноги под балахоном и уперлась ладонями в колени. — Твой книга меня очень тушэ, очень-очень затьрогал. Мне твой историй очень близок… Любов твоей мне понятен. У меня остался болшой любов в Москва. Его зовут Витькья… Ох Витькья… — Лицо ее приняло нежное выражение. — Мой малчик Витькья, такой красивий, такой хорешьий. Я совсем недавно живу в Париж, Эдуар, только один с половиной год как из Москва. Францюзский человьек ужасны, материальный совсем… Я хочу всегда обратно, в Москва, где Витькья… Я всегда плачью…» — Она смахнула невидимую слезу.
      Я кивал головой и думал, почему она не вынимает магнитофон или блокнот и на задает мне вопросов.
      — Ты хочешь випить и кушать? — сказала она и встала. — Я принесла хороший вина и кушать тоже. Я знаю, что ты бедни, потому ми должны кушать. Я очень научилась русски обычай в Москва. — И она по-хозяйски прошагала к вешалке. Глядя на нее в перспективе, я решил, что она похожа на одно из приземистых коротких бревен, которые мне удалось недавно обнаружить на рю Блан Манто. До того, как я их распилил. Бревно в сарафане. Никакой русский обычай не предусматривает приход в дом незнакомого тебе человека с сумками еды.
      — Вот, — сказала она, — хороший бели и красны вино. — «Блан дэ блан» и «Кот дю Рон» стали на мой стол. — Вот pate (она вынула патэ в глиняной чашке). Кольбаса… Риэт… — Стуча продуктами, она выставляла мини-гастроном на мой рабочий стол.
      Она насилует меня самым наглым образом, подумал я. Однако она приступила к сдиранию упаковок с припасов, и запах свежей еды заполнил студию. Отвернувшись к окну, я проглотил слюну. Я хотел есть. И я любил именно риэт и свиную колбасу — жирные, крепко-холестеринные блюда.
      — Я должьна тебе признаться, что я обманула атташэ дэ пресс, — она рассмеялась. — Я сказала, что я жюрнальисткья, чтоб получить твой телефон, но мнье так ньрявилась твоя книга… — Ее окрашенные синим веки виновато опустились и поднялись несколько раз, прося прощения, обнажая черные боевые зрачки нахалки. — Давай кушять. У тебя есть тарельки?
      Через полчаса мы сидели рядом на диване-конвертабл, я курил марихуану, а она рассказывала мне, насколько наши души похожи, ее душа и моя. Ее русский, и до этого полный лишних мягких знаков, после «Кот дю Рон» и «Блан дэ Блан» истекал соками. «Моя» Елена и «ее» Витька также, по ее мнению, были похожи — любимые нами чудовища. Из того, что она успела мне рассказать о «такой красивий Витькья», я привычно сложил из элементов образ бездельника, мелкого фарцовщика и даже не макро или жиголо, но приживальщика, оставшегося в столице Союза Советских, но и на расстоянии не дающего пизде и воображению Мадам Дюпрэ покоя. С Витькой мне все было ясно, Витька доил иностранку, «раскалывал» ее на костюмы и свитера, зажигалки и всяческие приятные мелочи. У Витьки, у ленивого бездельника, не было даже достаточно энергии, чтобы найти себе иностранку помоложе. Однако следовало ебать Мадам Дюпрэ, ведь я пообещал себе это — первый акт курса лечения моей расшатанной одиночеством психики, еще когда беседовал с ней по телефону. Она совершенно мне не нравилась. Ни ее сарафан, ни ее возраст, ни бревнообразная фигура, ни скользкие синие тонкие губы, ни седина в ее короткой прическе под мальчика, ни веснушчатые руки ее мне не нравились. Но необходимо было освободиться от оцепенения перед жизнью, от гипноза, в каковой я погрузил себя сам (самогипноз — самый эффективный из гипнозов). «Выебу Мадам Дюпрэ, а потом выебу эту девочку сверху», — сказал я себе. Так ребенку обещают сладкое на десерт, если он съест суп.
 
      — Ты такой сенсативь… — донеслось до меня. — Витькья…
      Нужно было действовать без промедления, ибо она намеревалась украсть у меня победу — выебать меня. С самого начала, с момента, когда она стала выкладывать свои жирные припасы на мой стол, у меня не было сомнения, что она пришла меня выебать… Аккуратно притушив ногтем марихуанный джойнт, я положил его в хозяйкину пепельницу. Неуклюже, сдирая с дивана хозяйкин плед, но без колебаний, я придвинулся к Витькиной женщине. Крупным планом надвинулись ее узкие губы, смятый кусок шеи и цепочка на ней. Губы не были мне нужны. Не совсем понимая, что мне нужно, я нажал на ее плечи, и она послушно, лишь вздохнув, съехала вниз. Ее вздох подтвердил мою догадку, что она любит первая хватать мужчин за член. Мне удалось досадить ей, предвосхитив попытку. От сознания того, что я краду у нее часть удовольствия, процесс сволакивания ее на пол студии доставил мне удовольствие. Сволокши, я приспособил ее, грудь на диване, зад обращен ко мне, и запустил руки под сарафан. Под сарафаном оказался по-мужски твердый зад, покрытый шершавыми трусами из толстого акрилика. «Ни единого мягкого куска!» — отметил я с сожалением, проползя руками талию, вернее полное отсутствие талии, мадам Дюпрэ лишь едва заметно сужалась в этом районе… Я дополз до грудей. Они оказались маленькими и резиновыми на ощупь. «Бедный Витька!» — пожалел я соотечественника и решил вызвать в себе желание тем, что внушить себе, что мадам мне противна… Задрав сарафан далеко ей на руки и голову, я стащил (действуя как можно грубее) акриликовую броню, и — о, счастье! — у нее оказался отвратительный запах…
      — Почему ты не открываешь глаз, Моник? — спросил я ее, вернувшись к своему марихуанному джойнту. Оправив сарафан, она, однако, осталась на полу, прикрыв ладонью глаза. И не шевелилась.
      — Мне стидно перед Витькья… — прохныкала она.
      — Витька далеко, в Москве, — сказал я. — Он не видит. Для себя я подумал, что Витька, если бы вдруг, согласно невероятному какому-нибудь чуду, вошел бы сейчас в студию, то, переступив через нее, протянул бы руку к джойнту. «Дай потянуть, мужик?» — сказал бы Витька. И потянув, допил бы полстакана «Блан дэ Блан», оставшиеся в бутылке. И уж после этого, может быть, заметил бы ее. «Бонжур, Монястый!»
      «Сержант», как я окрестил Мадам Дюпрэ, пережила стыд перед Витькой. Я трахнул ее еще (спасибо мисс марихуане!) и наутро чувствовал себя великолепно. Стараясь не глядеть на одевающегося Сержанта (короткие ноги, твердый зад, широкие плечи, кошмар!), я оделся и, спускаясь с ней по лестнице, был уверен, что обнаружу статью о моей книге в сегодняшней прессе. Жизнь подобна напряженному и чуткому магнитному полю, и, когда твое веселое и бодрое тело излучает силу в мир, оно несомненно оказывает влияние на сложные волны воль вокруг, и они подвигаются. Сержант, спускаясь за мной, жаловалась на то, что ей стыдно. Однако теперь ей было стыдно не перед Витькой, но перед сыновьями за то, что она не ночевала дома. Я был уверен, что она переживет и этот стыд. Стоя у окон агентства страхования «Барбара», мы расстались. «Я позвоню тебе вечером, — сказала сержант. — Можно? Что ты делаешь вечером?» Кажется, она намеревалась продолжить разговор о том, какие мы с ней «сенсативные» и какие моя бывшая жена и Витька чудовища.
      «Экспресс» напечатал статью о моей книге! Статья была большая. Чтобы понять, хорошая это статья или плохая, я вооружился двумя словарями и сел у окна. Дом напротив больше не казался мне головой седой дамы, но освещенный бьющим из-за моей спины, со стороны церкви Нотр Дам дэ Блан Манто, солнцем, он казался мне этой самой Нашей Дамой Белых Пальто. Статья была положительная. Писали, что наконец у русских появился «нормальный» писатель…
      Во второй половине дня я находился в процессе уничтожения оставленных Сержантом припасов, телефон подал голос. Я с неохотой отвлекся от риэта. После риэта я собирался постучать в дверь девочки с волосами. «Bonjour, je suis votre voisin. Voulez-vous coucher awec moi?» Мы спустимся ко мне, и «Экспресс» будет небрежно валяться на диване… Переместившись из монашеского периода в бордельный, я немедленно приобрел необходимую наглость.
      — Могу я говорить с Эдвардом Лимоновым? — спросили по-английски. Женщина.
      — Конечно, — сказал я, обрадовавшись английскому. Сноб, я презирал русский язык, а учиться французскому медлил. — Говорите.
      — Я узнала ваш телефон у атташе дэ пресс издательства Рамзэй, — сказала она. (Нужно будет купить Коринн цветы, подумал я.) — Мой муж — писатель Марко Бранчич. Сегодня «Экспресс» опубликовал статью о его книге. Рядом со статьей о вашей. Вы видели? — Она приветливо засмеялась в трубку. — В той же рубрике — «Иностранный роман». Мы югославы.
      Я заметил в «Экспрессе» лишь свою рожу и «Ю-Эс-Арми» тишорт на груди Эдварда Лимонова, но смех ее мне понравился. Почти наверняка она окажется лучше Сержанта.
      — Да, — сказал я, — конечно видел, прекрасная статья!
      — Я извиняюсь за то, что я так вот запросто вам звоню, у французов так не принято, но я подумала, что вы русский… Короче говоря, вы заняты сегодня вечером?
      — Нет, — решительно ответил я, готовый к любому приключению.
      — Дело в том, что по странному совпадению у меня сегодня день рождения. — Она еще раз засмеялась, и я решил, что она уже отметила свой день рождения, выпила. — Хотите приехать к нам?
      — Хочу. С удовольствием приеду.
      — Мы будем очень-очень рады, — сказала она. — Я и мой муж… Запишите адрес. Мы живем в Монтрой. Это не близко, но и не на краю света. У вас есть автомобиль?.. Ну не страшно, в метро это не более получаса… Гостей будет немного. Несколько друзей…
      Я приобрел бутылку водки и цветы за 25 франков. Невозможно было явиться к женщине с таким голосом без цветов. «Сэкономлю впоследствии, — решил я, — буду питаться исключительно овощами с тротуаров рю Рамбуто».
      Я плохо знал тогда Париж и совсем не знал Монтроя. Но я добрался без происшествий до указанной мне станции метро, где меня должен был встретить ее муж. «Вы узнаете друг друга по фотографиям в «Экспрессе»», — счастливо сказал она. И мы узнали. Одновременно. В черном узком пальто, в темный очках, со свисающим набок, чуть на темные очки, чубом, он выделялся среди толпившихся у станции арабов и черных. Он был единственным блондином.
      «Приятно познакомиться, Эдуард, — сказал он по-русски, и улыбнулся куда-то вниз. В том, что югослав говорит по-русски, ничего удивительного не было. — Пойдемте, тут совсем недалеко». По его мягкому выговору и манерам можно было предположить, что он мягкий и приятный человек. Что и подтвердилось впоследствии.
      Окраина была застроена дешевыми коробками для бедных. Подобные кварталы окружают все большие города мира, включая советские. Дом, подъезд, квартира, если исключить граффити по-французски и арабски и черную кожу части соседей, вполне можно было представить себе, что я приехал на московскую окраину. Изабель Бранчич оказалась латиноамериканкой. Маленькая, носатая, черные волосы завернуты в одну сторону черепа и заколоты. В брюках. Я вручил ей цветы и бутылку в прихожей, стены ее были окрашены в черный цвет. «Моя идея, не совсем удачная, — сказал Марко Бранчич по-английски. — Кстати, как ваш французский, мы можем говорить по-французски, если вы хотите? К сожалению, русского, кроме нас с вами, никто не понимает». Я признался в своей импотенции в области французского языка и отметил, что квартира их хорошо пахнет. Чем-то свеже-современным пахло, перекрывая разумный, ненавязчивый запах еды.
      В салоне сидели на полу вокруг низкого стола несколько человек. Я обошел их. «Мишель. Журналист». Очки. Клоки волос здесь и там по черепу. Такими изображают преждевременно полысевших в комиксах. «Колетт. Жена Мишеля. Доктор». Тяжелые челюсти северного (Бретань? Нормандия?) лица, зеленое платье. «Сюзен». Очкастая Сюзен сочла нужным встать с пола. Встав, она оказалась здоровенной дамой на голову выше меня, бестактно одетой в ковбойские сапоги и цветастую юбку.
      — Сюзен нас изучает. — Освободившись от пальто, Марко вернулся в комнату в темной куртке без воротника и с накладными карманами. Если бы писателям полагалась униформа, выбрали бы именно такой вот френчик. — Сюзен изучает славянскую и восточно-европейские литературы. Она американка. Эдвард много лет жил в Нью-Йорке, — пояснил он ей. Я подумал было, откуда он знает все это, но вспомнил, что моя краткая биография была пересказана в статье.
      Я, может быть, и одичал за несколько месяцев жизни без человеческого общества, но вовсе не желал прослыть дикарем. Мы выпили шампанского за Изабель. И еще шампанского за наш с Марко дебют в литературе. Я опустился рядом с Сюзэн, скрестил ноги, и мы заговорили о славянской литературе по-английски. Я выяснил, что «Лошадь» (я имею ужасную привычку тотчас придумывать людям клички) никогда не была в Нью-Йорке. В момент, когда я это выяснил, в комнату вбежала рыжеволосая дочь Бранчичей, и я забыл о взрослых.
      Очевидно, кто-то из Бранчичей учился верховой езде. Рыжеволосый демон влетел с плеткой в руке и набросился на гостей. Пока она хлестала мою соседку Лошадь, я заметил, что девчонкин прикус зубами губы — неполный. Отсутствовал один передний зуб. Девчонка обрабатывала бока Сюзен дольше, чем другие бока. В конце концов, поймав несколько брошенных ею из-под ресниц взглядов, я понял, что она избивает американку для меня. От девчонки на меня изливались ощутимо горячие волны биотоков. Не считая себя неотразимым мужчиной, я объяснил ее внимание завсевательским, агрессивным темпераментом девчонки. Всех других она, очевидно, уже завоевала, я был новым объектом завоевания.
      У них была легкая атмосфера в их компании. Чем-то они напомнили мне нью-йоркских моих друзей. Все открыто и спокойно и без чопорности веселились. Когда я предложил выкурить джойнт и извлек его — они обрадовались. Покурив травы, я, однако, заметил, что за тонкой пленкой веселья у нас просматривались настороженность в глазах и свои у каждого цели.
      Будущая рыжая блядь, наевшись стейка, разделанного странно молчаливой мамой Изабель (по телефону у меня сложилось о ней другое представление. И это ради ее смеха я приехал в Монтрой), — стэйк оказался ее любимой едой, — возбудилась еще более. После буйного веселья, воинственного танца по всей квартире, она остановилась предо мной, швырнула плетку на пол и, глядя на меня наглыми, полуулыбчивыми, но очень серьезными глазами женщины, твердо держащей в руках мою судьбу, приказала: «Подыми!»
      «Откуда она знает, откуда так чувствует?» — подумал я, ведь никто не учил ее. Некоторое время я, колеблясь, смотрел на рыжую. Красивое личико сморщилось во властную гримаску, глаза были совершенно безжалостные. Присутствующие молчали. По лицу мамы Изабель блуждала, ослабевая, стеснительная улыбка. Я был слегка «хай» от шампанского и травы, но я понял, что нужно поднять, и поднял плетку, подчиняясь восьмилетней госпоже. Дитя, из женщины опять став дитем, довольно захохотало.
      — Сурово она тебя, — сказал Марко, переходя на «ты».
      — Видишь ли, Марко, — начал я тоном ученого, — мы с ней, несмотря на возрастную дистанцию, принадлежим к одной из вечных классических человеческих пар. Я и она в сочетании способны причинить друг другу максимум страданий, и, что почти то же самое, — счастья. Мы — «Поэт и Гетера». Твоя дочь этого не знает, но чувствует. Биология…
      Мы принялись развивать эту тему, к нам присоединилась Сюзен. Перешли на другую тему. Мы смеялись, затихали, марихуана вдруг открывала в собеседнике бездну, но тотчас эту бездну вышучивала и закрывала плоской поверхностью. Устав, Эммануэль тихо улеглась возле меня, задрав ноги на пуф. Из-под длинной юбочки до меня доносился запах непроветренной ее пипки. Порывами. Прибудет, и исчезнет, и опять прибудет… Я некоторое время раздумывал, приятен мне запах, смешанный с запахом детской мочи, или нет. Я нашел, что приятен… Долго нюхать ее мне не привелось. Отдохнув, она вскочила, схватила большое перо, в него была вмонтирована ручка (Лошадь Сюзен подарила эту гадость Марко-писателю), и стала щекотать мне шею. Я вскочил, погнался за ней и принялся обстреливать ее мандариновыми корками, их множество уже было разбросано вокруг, никакого порядка в обеде не соблюдалось, десерт был подан в одно время со стейками. Швырял я в нее корки серьезно, желая попасть. Она удивительно честно и красиво пугалась, визжала и пряталась от моих безжалостных мандариновых корок.
      В два часа ночи, с большим скандалом, ее увел спать Марко. Чувствительная, как животное, от моего внимания она сделалась истерически взвинченной, и большого труда стоило ее успокоить.
      Так как идеал был насильственно уведен, следовало обратиться к реальным женщинам. Эпизодические гости исчезли. Супруги, улыбаясь, бродили по квартире, и на лицах их я не обнаружил никакого желания, чтобы гости ушли наконец. Я подумал, а не трахнуть ли мне исследовательницу славянских литератур. Марко, мы вместе что-то делали на кухне, уже успел сообщить мне, что она лесбиянка. Я отнесся к сообщению скептически.
      — В наше время, Марко, — сказал я, — все желают быть интересными и необыкновенными. Я убежден, что многие называют себя лесбиянками или гомосексуалистами исключительно из мелкого тщеславия. Мне кажется, что американке такого роста, в ковбойских сапогах, безвкусной юбке, в очках, нелегко найти мужчину в Париже.
      — Она не любит мужчин, — заметил Марко. — Мы пытались, между нами говоря, с Изабель затащить Сюзен в постель. Сопротивляется… Зажмется и не дает. — Югослав снял темные очки и посмотрел на меня без очков. Порозовевшая физиономия его и чуб, свисающий на глаза, были мне необыкновенно симпатичны. Я почувствовал к нему братскую любовь и нежность. Еще я почувствовал гордость за мое поколение, такое доброжелательное и нетяжелое. Но я не прекратил его анализировать. «Они пытались затащить…» Этим провокационным замечанием он пытается дать мне знать, что они не против того, чтобы затащить кого-либо в постель. Я вспомнил смех Изабель по телефону… Я решил остаться с ними. Но, как это часто бывает, случайность расстроила каши планы в последний момент.
      Не рассчитав марихуанной силы (это была безсемянная, я привез лучшую!), Сюзен способна была разговаривать, но неспособна передвигаться. Но по железной американской причине, в которую мы все поверили почему-то, ей нужно было возвратиться chez elle в квартиру на рю Монмартр, у Ле Халля. Умолив нас вызвать такси, поверженная башня стала ползком двигаться к лестнице. Я сжалился над башней и взялся отвезти ее. Выгрузив великаншу на рю Монмартр, я мог вернуться к себе на Архивы пешком через Ле Халль. Мыслей о захвате ее тела у меня, кажется, не было.
      Несмотря на предрождественский мороз она не очнулась ни в такси, ни на рю Монмартр. Я изрядно помучился, подымая ее на второй, всего лишь, этаж без лифта. Отыскав у нее в сумке ключи — она в этот момент сидела, вытянув гулливеровские ноги поперек маленькой французской лестничной площадки, и пыхтела, — я втащил ее в квартиру. За нее платил университет богатого нефтяного штата, квартира была большая. Протащив через салон, я возложил великаншу на кровать в спальню. С подушки свалился розовый слон, почивавший на ней ранее, а с великанши свалились очки. Пытаясь понять, что она пытается мне сказать, я пригляделся к ней и нашел ее вовсе недурной девушкой. Без очков у нее оказались большие глаза; рот, может быть, потому что она перестала им управлять, выглядел крупным и сочным; из створок пальто, прорвавшись через блузку, выскользнула большая, белая с розоватым соском грудь. «Мазэр! Ох, мазэр!» — простонала она и протянула руку в моем направлении.
      Я вспомнил безумную строчку Лимонова «Я Великая мать любви», и она показалась мне менее безумной. Я сел на кровать и склонился над телом. «Я здесь, май дир… Я с тобой, моя герл!» Одну руку я положил на белую грудь, другой, удалив волосы со щеки, я провел по ее губам. Все еще принимая меня за мать, оставшуюся в нефтяном штате, она поймала мои пальцы губами и стиснула их. Боясь, что она меня укусит, если откроет глаза, я был готов выдернуть их в любой момент, но, обхватив два пальца губами поудобнее, она стала сосать их, как дети сосут соску или материнскую грудь. Может быть, в марихуанном сне ей привиделось, что мать дала ей грудь?
      Сюзен поняла, что я не мама, только после получаса езды на ней. Очнувшись и поняв, что с ней происходит, что мужчина лежит меж ее неприлично раскинутых ног и энергично пытается разбудить к жизни ее уснувший (от лесбийских утех или воздержания) орган чувствования своим членом, она попыталась сбросить меня.
      — What are you doing, Marco!? — закричала она. — What are you doing?
      — Молчи, — сказал я. — Я хорошо тебе «дуинг». Помнишь вашу американскую поговорку: «Если не можешь избежать насилия, расслабься и получи удовольствие». — На то, что я не Марко, я не стал ей указывать, поймет сама. Да и какая, в сущности, разница?
      Рациональная, почти профессор, она преодолела страх или отвращение к мужчине и втянулась в то, чем мы занимались. Может быть, и лесбиянка, но она оказалась на высоте, никакой скидки ей давать не пришлось. В некоторой ее неуклюжести был определенный шарм. У больших женщин хороши ноги и зады. И вот я с большим удовольствием лежал меж высоких ног великанши. Эрудит, я вспомнил соответствующие строчки Бодлера. Я решил доказать ей, что никакое лесбийское удовольствие не может сравниться с сексом с мужчиной. Я не считаю себя сверхсамцом, и у меня случаются срывы, есть моменты в моей жизни, которые мне стыдно вспоминать, но в ту ночь я был в хорошей форме. В лучшей, кстати сказать, чем с Сержантом.
      К утру я замучил ее, заездил, у нее заметно обострились скулы. В порыве благодарности и откровения она призналась мне, что ее дедушка был поляком и что она не спала с мужчиной семь лет! Уже одевшись, я, из хулиганства поставив ее в дог-позицию, выебал ее толстой красной свечой, оказавшейся на неиспользуемом ею пыльном камине, и она получила, к моему недоумению, быстрый и могучий оргазм, взвыв, как прижженная сигаретой обезьяна. Размякшую и мокрую, как после бани, я оставил ее отсыпаться, а сам суперменом пошел меж заборов отстраивавшегося Ле Халля, размышляя о том, что секс есть не только биологическая операция, но и единственный доступ к нормальной жизни. Что сексуальные отношения дают право на прикосновения, на переплетение телами. В то время как в безлюбовные периоды человек бродит на дистанции, как холодное небесное тело…
      Вечером позвонила Изабель.
      — Эдвард? — И она замолчала. Во время этой паузы я уже понял, чего она хочет. — Я рядом с тобой, у Бобура. Покупала рождественские подарки. Я могу к тебе зайти? Ты не занят?
      — Разумеется, — сказал я. — Я буду рад. Только у меня ничего нет выпить. Есть марихуана.
      — Я куплю вина, — сказала она.
      Я открыл ей, и мы обнялись. У нее был, как я уже отметил, крупноватый нос. Поцелуй ее заставлял догадываться, что она занимается этими делами серьезно, глубоко и профессионально. И что другие ее actions в этой жизни второстепенны. Она захлопнула дверь ногою, и мы, пятясь, свалились на матрац.
      Далее я хотел бы накатать на полсотни страниц лекцию о сравнительном качестве женских задов и ляжек, но грубый писатель-профессионал во мне затаптывает нежного любовника, потому ограничусь указанием на то, что у латиноамериканки было обыкновенное, чуть рахитичное тело женщины из слаборазвитой страны. Зад грушей, худые ноги, уставшие, опустившиеся крупные груди с несвежими сосками (их усосала рыжая!). Но, как неподвижное бревно спрятавшейся в ил электрической рыбы аккумулирует в себя энергию электрическую, Изабель аккумулировала дичайшее количество энергии сексуальной. На Изабель следовало не смотреть, но трогать ее. Любовь она делала грустно, сумрачно, депрессивно, как, может быть, ее католические прабабушки оплакивали Христа или погибших в очередной резне маленьких своих мужчин с красными дырами в белых рубахах, босиком лежащих в зале маленькой церкви. В моменты оргазмов Изабель плакала.
      Он позвонил ночью. Марко, ее муж. Закутавшись в хозяйкино ватное одеяло, мы поедали оставшийся еще с нашествия Сержанта паштет. Он сказал:
      — Добрый вечер, Эдвард. Как вы там, все хорошо?
      — Да, — сказал я. — Все прекрасно. — Мне было не совсем понятно, что он имеет в виду. Мой секс с его женой? Подобные вещи меня не удивляли уже много лет, однако то, что мужья не только не возражают, чтобы их жены делали любовь с другими мужчинами, но и хотят беседовать с этими мужчинами, меня удивило. — Ты хочешь говорить с Изабель, Марко? — предложил я.
      — Да, если можно, — сказал он ласково.
      Она улыбнулась и высвободила из-под одеяла голую руку:
      — Да, маленький… — Жестом она указала мне на наушник — дескать, возьми, послушай. Я взял, хотя мне почему-то было стыдно. Остатки самурайского воспитания в офицерской семье? Я делал любовь с большим количеством чужих жен до этого.
      — Тебе там хорошо, маленькая? — спросил он. — Эдвард с тобой хорошо обходится?
      — Очень. — Она грустно улыбнулась мне.
      — Я счастлив, — сказал он действительно счастливым голосом. — Может быть, вы хотите приехать? Я купил шампанского.
      — Хочешь, поедем к нам? — сказала она, оторвавшись от трубки. — У нас осталась масса еды. У Марко в гостях девочка из «Либэ»…
      Я вдруг понял, что мы не полностью морально разложились, но сохранили почти буржуазное, чистое приличие в словесном общении. Она не сказала мне: «Эй, Эдди, поехали к нам, устроим оргию, ты выебешь девочку из «Либэ» — ее только что ебал Марко, — и будем ебаться все вместе», — но сформулировала все красиво.
      — ОК, поедем! — согласился я, подумав, что когда же я научусь жить размеренно и нормально. После трех месяцев монашества и мальдороровского презрения к миру, вот я опять по горло в грехах и похоти мира. Я улыбнулся своей библейской формулировке — «грехам и похоти».
      — Эммануэль легла? — осведомилась жена у мужа. Телефонная трубка проурчала утвердительно. — Эдвард, Марко хочет тебя о чем-то попросить!
      — Да, Марко! — Умелый фальшивомонетчик, я тотчас перенял тональность их бесед. Сумрачную мокрую ласковость.
      — Захвати, пожалуйста, немного твоей травы, если еще осталась, — попросил он. — Очень хорошая была трава.
      — Непременно, дорогой.
      — Я вас обоих целую, — сказал он. — До встречи…
      Девочка из «Либэ» оказалась похожей на актрису Кароль Букэт и, так как я люблю эту актрису, тотчас завоевала мое расположение. Не знаю, чем они занимались с Марко до нашего прихода, но, будучи младше всех нас, девочка рано устала и захотела уйти. Марко напугал ее невозможностью вызвать такси, сказал, что ни он, ни я не в силах ее проводить, потому что перекурили травы, придумал дюжину ужасов, и она осталась. Постелил ей на диване в салоне, оставив меня в раскладном кресле. Марко выключил свет и вышел в спальню к супруге. Сделалось тихо. Я был уверен, что это временная тишина, слишком уж бодрым и веселым выглядел Марко, уходя.
      Я разделся и, не ложась в кресло, лег к «Кароль». Она была в тишорт и юбке. Сунув руку под тишорт, я погладил груди. Большие и прохладные. «Ох, но!.. — вздохнула она неэнергично. — Я устала!» Вне сомнения, она не лгала, оставалось узнать, настолько ли она устала, что откажется от любви. Я занялся сдвиганием юбки, а она приподнялась в постели, вздыхая и зевая, и в этот момент появился голый и очень белый в темноте Марко с полустоящим членом.
      — Вам удобно, ребята? — прошептал он. Подойдя к «Кароль» с другой стороны, Марко поправил подушку под ее локтем. И взялся за юбку с другой стороны.
      — Я устала, boys… — сказала она тихо.
      — Да-да… — Марко оставил юбку и приподнял тишорт. — О, какое великолепие! — воскликнул он и потрогал обе груди. Наклонился над ними и захватил сосок в рот.
      — Марко! — Грустный голос Изабель прибыл из спальни.
      — Пойди, Эдвард! — сказал Марко, просовывая руку под юбку «Кароль». — Изабэль ждет тебя…
      — Чего она хочет? — глупо спросил я.
      — О, она тебе скажет, чего она хочет…
      Я увидел, как вырастает на моих глазах (как дерево из семечка в научно-популярных телефильмах) член Марко, отклонившись в сторону «Кароль», как подсолнечник к солнцу.
      В спальне Изабель лежала на спине, отбросив простыни, прикрыв глаза рукой. В их дешевом HLM для бедных было так тепло, что время от времени они открывали окна. Груди, выкормившие рыжую девочку, свалились в стороны. Отверстие удовольствий было прикрыто клоком черных волос. Я лег на нее. Из салона доносились шепоты Марко и «Кароль», потом шепоты перешли в равномерный скрип дивана.
      Марко явился в спальню вместе с первым серым светом утра в щели затворенного окна. Я дремал, прижавшись к мягкому заду Изабель.
      — Какие вы красивые, ребята! — воскликнул Марко. — Вы выглядите потрясающе!
      Изабель пошевелилась.
      — И ты красивый, Марко… — сказал я, открыв один глаз.
      — Я не люблю цвет моей кожи, — серьезно заметил он, — альбиносная какая-то… Маленькая, — он наклонился к Изабель, — тебе было хорошо?
      — Да, очень хорошо… — прошептала она. — А тебе?
      — Не очень. Девочка оказалась слабенькой. Уснула с моим членом в ней… — Марко положил руку жене на живот, погладил его, съехал ниже, и взъерошил, раздвинув, шерсть на отверстии. — О, красная! — с уважением произнес он. Во всех его восклицаниях и разглядываниях была определенная невинная искренность. — Эдвард, маленькая, покажите мне, как вы это делаете?!
      — Уймись, — сказала она тихо. — Ложись спать…
      — Ну пожалуйста, маленькая…
      Она потерлась коленом о простыню, и зад ее под моим животом вздрогнул. Следуя сигналу, вздрогнул и мой член.
      — Эдвард! — воскликнул Марко, заметив. — Ты хочешь ее… Вы друг друга хотите!
      Со вздохом, надвинув на лицо подушку, латиноамериканочка съехала на спину. Раздвинула ноги. Я, приняв ее движение за приглашение, закинул на нее ногу.
      — Нет, не так… — прошептал он. — Мне не будет видно. Маленькая, прими другую позу, пожалуйста, стань как собачка…
      — Марко!
      Но он уже переворачивал ее, ставил на колени. Она сгребла одеяло и сунула в него голову, отставила зад.
      — Можно? — сказал он и коснулся моего члена. — Я хочу сам ввести тебя в нее… — Ведомый рукою мужа, член мой, раздвинув латиноамериканские сизо-черные волосы, вошел в отверстие, которое, согласно строгим стандартам прошлых времен, должно принадлежать исключительно ему. Добрый, он делился со мной.
      Она плакала, дрожа приближалась к оргазму (Марко только что прервал меня, чтобы, кончив в жену, — до этого он мастурбировал, глядя на нас у края постели, — уступить мне место), когда за моей спиной, от двери, капризный голосок прохныкал:
      — Что вы тут делаете без меня?!
      — Возвращайся немедленно в свою спальню! — закричал отец. Сняв руку с живота жены, сквозь который прощупывал мой член, вскочил с колен.
      — Я хочу быть с вами! — истерично заверещала Эммануэль.
      — Дура! Тебе рано! Есть вещи, которые могут делать только взрослые…
      — А-ааааааа! — зарычала, подняв высоко зад, мама Изабэль и разрыдалась, резко опустив зад к матрацу.
      Все стихло. Хлопнула входная дверь. Это, не выдержав наших страстей, сбежала от нас «Кароль».
 
      Новый год я праздновал в окружении семьи. У меня в студии, по причине наличия камина. За праздничным столом. Рыжеволосая дочка принесла мне подарки. В камине пылал огонь. Марко, в черном свитере, склонив голову так, что чуб спал ему на глаза, сидя на стуле, неумело наигрывал на гитаре. От электрической плиты, где Изабель готовила пирог, доносились запахи корицы и кардамона…
      К лету чудно сложившаяся семья, увы, развалилась. Причинами послужили зависть, высокомерие, эгоизм — и мой собственный, и других членов семьи, включая нашего ребенка. То есть, как видите, вовсе не секс, сплотивший нас. Однако некоторое время жизнь наша была великолепна.

 

      В войну он был начальником отдела разведки при Де Голле, в начале пятидесятых вышел в отставку, и так как всегда имел наклонности к литературе, то решил развить именно эту сторону своей натуры. И вот уже около сорока лет «шэр колонэль» существует в качестве писателя, критика и журналиста.
      Я шел к нему в буржуазный дом в седьмом аррондисманте, дабы лично преподнести ему новую книгу. Раз в год он приглашал меня и уделял мне час-полтора из запасов своего, уменьшающегося куда быстрее, чем мое, времени. И граммов сто из запасов своего лучшего виски. В самые первые годы моей жизни в Париже мы встречались чаще. Очевидно, я был ему более интересен или же он еще не ценил свое время на вес золота, ныне же я шел на традиционную ежегодную, или, точнее сказать, ежекнижную встречу.
      Я вынул листок записной книжки (я имею привычку брать с собой лишь нужный мне лист, не таская всей книжки) и, следуя ему, набрал код. На щитке загорелась зеленая точка, и я, с трудом отведя массивную дверь всем своим весом, вошел внутрь. Собственно, подумал я, он мог бы со мною и не встречаться. Даже я видел уже в мире достаточно персонажей, и повторение многих из них начинает меня раздражать. Но, кажется, я ему всегда нравился. Вначале заинтересовал его моей первой книгой, затем второй, и так как он, очевидно, находил во мне все еще не известные ему черты… В холле его дома было тепло и чисто и хорошо пахло парфюмом, может быть, это были специальные духи для холла, как существует, например, туалетная вода для автомобилей и туалетов классных отелей? Или же это запах жидкости для чистки ковровой дорожки, ею устлана лестница? Я вошел в лифт и осмотрел себя в зеркале. Пригладил волосы рукой. Прикрыл дверь и нажал на кнопку шестого этажа. Его книги (я прочел одну и перелистал еще одну) оставили меня равнодушными. Я понял, что он, несмотря на войну, никогда по-настоящему не разозлился. Он был ОК, писатель, но таких писателей в наше время много. Он принадлежал к племени здравомыслящих добрых дядь, их сочинения повествуют о торжестве вялого добра над таким же вялым и неэнергичным злом. Мне было непонятно, как он смог сохраниться таким хорошим в грязи войны. Я, даже в грязи мирного времени, пересекши три страны, сделался твердо и уверенно нехорошим, война, я думаю, сделала бы меня монстром. Его сочинения в точности соответствовали его внешнему облику дядюшки-профессора. Седовласый, пухленький, розовый лик с несколькими подбородками, одетый в хорошие шерстяные костюмы, всегда с отлично подобранным галстуком, склонный к добропорядочному консерватизму в одежде, Мишель Бертье предстал мне из автобиографической книги о своем детстве добропорядочным семилетним мальчиком. Другом еврейских польских мальчиков того времени. В коротких штанишках, однако уже тогда не расист, он защищал слабых, возвышал свой детский голосок, протестуя против насмешек и издевательств над плохо говорящим по-французски сыном польского беженца.
      На лестничной площадке шестого я привычно свернул налево. Подняв руку к звонку, я подумал, а почему я общаюсь с ним ежегодно, в чем причина? Я надеюсь, что он опять напишет хвалебную статью о моей книге? Перевалив за 65 лет, Мишель Бертье, как это принято во Франции, автоматически сделался известным писателем. Французский писатель получает блага и известность за выслугу лет, подобно моему папе в Советской Армии (там проблема решена бесстыдно: чем больше лет прослужил офицер, тем большее жалованье он получает…) Статья известного Мишеля Бертье о моей книге мне не помешает. Однако я уже перешел из разряда дебютантов в профессионалы, и мне не приходится ждать каждую статью с замиранием сердца, я уверен в себе, и желающие написать о моей книге всегда находятся. Зачем же я иду к нему? А, вот, я понял… У меня вспышка интереса к нему. Лишь год назад я узнал, что Мишель Бертье был офицером разведки. Это обстоятельство его биографии возвысило его в моих глазах необыкновенно. За пухлым улыбчивым мсье писателем я видел теперь всегда спектр молодого человека в униформе, и ради этого молодого офицера я простил Бертье его упитанные миддл-классовые книги.
      Я позвонил. Возник и стал, усиливаясь, приближаться шум шагов. Не мужских, но женских. Жена Бертье, норвежка, сухая, высокая женщина, шла открывать дверь. Многочисленные замки защелкали, отворяясь.
      — Бонжур, мадам!
      — Бонжур, мсье Лимонов, коман сова, проходите! Мишеля еще нет, но он скоро будет.
      Завешанная картинами и картинками прихожая. Особый запах музея, приятный, запах давно высохших красок, старых рам и благородного, скрипучего, но ухоженного паркета. Я позавидовал запаху. Я тоже чистое животное, но когда пещера небольшая, и в ней обитают двое, и вторая половина (красивая и своенравная) много курит, то запах есть. И запах еды присутствует, и сырости, и… Я имею то, что я имею… Если книгам его и жене-норвежке я не завидовал, то запах квартиры Бертье нравился мне больше, чем запах моей.
      Церемония снимания бушлата, затем передвижения по коридору (несколько белых дверей прикрыты) в гостиную. В гостиной еще картины, но уже основные богатства: несколько хороших сюрреалистов, пара латиноамериканских известных художников (их я ценю меньше) и даже одна большая работа человека, которого я знал в свое время в Москве, не бесталанная, но все же находящаяся скорее в пределах этнографии, чем искусства. Ни один стул не сдвинут со времени моего прошлого визита. Сейчас она мне покажет, куда мне сесть, и предложит выпить. Покажет на диван, на ближнюю секцию его, а выпить я возьму «Шивас-Ригал». Точно, именно на ближнюю секцию дивана указала ее подсохшая рука в благородных кольцах. Садитесь.
      Из хулиганства я сел не на диван, но в «его» кресло. Она с удивлением взглянула на меня, ко прошла к бару. Отворила створку.
      — Шивас-Ригал?
      Интересно, каким методом она пользуется для запоминания… Записывает? Я уверен, что семья Бертье общается еще с, по меньшей мере, несколькими сотнями индивидуумов. Дух противоречия шепнул над ухом: попробуй взять водку!
      — Водка стрэйт, если можно…
      Она чуть вздрогнула спиной, но налила мне водки. Я терпеть не могу водку, и, отхлебнув полглотка, я мысленно выругал свой собственный дух противоречия, неуместно разыгравшийся сегодня.
      — Как вы переживаете холода? — спросила она, усаживаясь в другое кресло и закуривая. — Насколько я помню, вы живете в мансарде в третьем? Надеюсь, у вас не очень холодно?
      «Вот такими трюками, — подумал я, — Бонапарт завоевывал сердца солдат. «Шивас-Ригал», место жительства».
      — Я удивляюсь вашей замечательной памяти, мадам. Я бываю у вас раз в год.
      — О, ничего удивительного, — заулыбалась она. — Я запомнила мансарду под крышей, потому что Мишель однажды, проводив вас, сказал: Вот приехал молодой человек в Париж, живет в мансарде под крышей. А мне, Ингрид, никогда не привелось приехать в Париж, потому что я в нем родился. Должно быть, великолепно приехать в Париж молодым, поселиться под крышей… — У Мишеля было очень грустное лицо.
      — У меня холодно, — сказал я. — Четыре окна на улицу, плюс два выходят во внутренний вертикальный двор. Постоянная циркуляция воздуха. Как ни топи, все выветривается. Однако я не жалуюсь. Для меня важнее свет, а света на моем чердаке сколько угодно.
      — У вас опять что-нибудь выходит?
      — Да. — Пошуршав, я извлек из конверта книгу. — Вот, я подписал вам и мсье.
      — Мишель будет очень рад.
      — Выходит в январе, — пробормотал я.
      Из глубины квартиры вдруг замяукала сирена.
      — Опять! — Она встала. — Что-то не в порядке с alarme. Уже который раз сегодня. Извините. — Она вышла, прикрыв очень чистую и белую дверь.
      Я давно уже знал, что чистые и белые двери переживают владельцев так же, как и грязные, а сменив сотни крыш над головой, убедился в том, что «стройте свой дом у подножья Везувия», — самая разумная заповедь, однако у них можно было сидеть в пиджаке и рубашке, без четырех свитеров, и я бы выбрал их квартиру, если бы мне предложили выбрать. Разумеется, за ту же цену. Романтизм мансарды был мне ни к чему, в моей жизни романтизма было уже много, сплошной романтизм, я бы пожил для разнообразия в теплой квартире.
      Мяуканье прекратилось.
      — Без аларма, увы, не обойтись, — сказала она, входя и усаживаясь в кресло. — В доме коллекция картин. К нам уже пытались забраться несколько лет тому назад. Но с алармом приходится все время помнить о нем. — Она вздохнула. — У нас очень сложной системы аларм, с разными программами…
      — Ко мне влезли в октябре, — сказал я. — С крыши, разбили стекло в окне. Среди бела дня. Правда, ничего ценного не нашли, взяли только золотые запонки. Однако противно. Чувствуешь себя жертвой.
      Я не поведал ей пикантных деталей ограбления. Например, то, что чемодан, содержащий коллекцию наручников, цепей и искусственных членов из розовой резины, был раскрыт вором или ворами и все эти прелести валялись в центре комнаты. Вор или воры не прихватили ни единого «Эс энд Эм» предмета. Очевидно, у них были нормальные секс-вкусы.
      — Кошмар! — воскликнула мадам Бертье. — Полиция не обеспечивает секьюрити граждан.
      — Секьюрити — это миф, — сказал я. — Обеспечить безопасность квартир никакая полиция не в силах. Тотальная секьюрити вообще невозможна…
      — Ну разумеется, — воскликнула норвежская женщина и уселась поудобнее. Лицо ее сделалось оживленным. Очевидно, вопрос секьюрити ее живо интересовал. — Но мы не говорим о тотальной секьюрити, речь идет хотя бы о том, чтобы убрать преступников с улиц и от дверей наших квартир.
      — Лучше ничего не иметь, дабы ничего не терять, — изрек я мудро. И тотчас сообразил, что говорить подобные вещи в наполненной ценностями квартире глупо. — Что касается личной безопасности, то даже президентов убивают. Простому же человеку уберечься от настоящего врага невозможно. Всякий может убрать всякого. Представьте себе, вы возвращаетесь вечером и у ворот вашего дома сталкиваетесь с человеком… Он преспокойно вынимает револьвер и без эмоций и лишних телодвижений стреляет в вас. Садится в машину и уезжает. Первый полицейский, исключая счастливый случай, появится не раньше, чем через десять минут. За это время автомобиль пересечет треть Парижа…
      — Ну, это вы насмотрелись «поляр», мсье Лимонов, — сказала она, слабо улыбнувшись, как бы веря и не время мне. — Не преувеличивайте.
      — Я не хожу в синема и по ТиВи смотрю только новости, мадам. Я лишь хочу сказать, что от решительного врага в современном супергороде уберечься невозможно. Наше счастье еще, что современная цивилизация разжижала волю всех, преступников тоже, и как следствие этого — враг, обыкновенно крикливый хрипун, коего хватает лишь на скандал, ругательства или вдруг, в крайнем случае, на короткую вспышку драки. Дальше дело обыкновенно не идет. Но не дай бог ни вам, ни мне приобрести ВРАГА. В Соединенных Штатах у меня были знакомые, похвалявшиеся, что способны убрать мешающего мне типа за пять тысяч долларов.
      — Сказки, распространяемые преступным миром для устрашения граждан…
      — Вовсе не сказки, — обиделся я. — Моего друга Юру Брохина убили выстрелом в затылок в его апартменте в Нью-Йорке в 1982 году. — И я позволил себе уколоть ее: — Вы, люди миддл-класса, изолированы от криминального мира, тесно соседствующего, кстати сказать, с миром простых людей, вашими деньгами и предрассудками. Живете вы в гетто для обеспеченных граждан, общаетесь исключительно с себе подобными. Потому мир кажется вам чистым и светлым. Подобный дорогим магазинам или залам музеев. Но пройдитесь, скажем, по Пигалю, и вы можете заметить край какой-то другой жизни, сотни и тысячи людей, работающих в бизнесе продажи секса. Вы увидите, разумеется, лишь легальную его часть. Но даже она впечатляет. В кафе сидят азиаты, югославы и арабы в тесных пиджачках и с тяжелыми глазами. Часами ничего не делают и беседуют… Вы когда-нибудь задумывались, о чем? Что они фабрикуют?
      — Признаюсь, я была на Пигале всего два раза в жизни, и оба в voiture. Я успела увидеть множество бедно одетых мужчин. Все они как бы чего-то ждали и вглядывались в перспективу бульвара.
      — Около года, мадам, у меня была любовная связь с женой бандита. Да-да, настоящего бандита. За время этого странного романа я успел узнать, насколько криминализирован Париж… Вы даже себе не представляете…
      В коридоре зазвенел телефон. Она извинилась и вышла. Произнесла там несколько невнятных фраз и возвратилась в комнату.
      — Это Мишель. Он извиняется. Он все еще в ателье. Он ждал, когда схлынет трафик. — Она уселась в кресло.
      Я знал, что рабочее ателье Мишеля Бертье находится в десяти минутах ходьбы от квартиры. Он сам сообщил мне когда-то, что с удовольствием совершает aller-retour в ателье и обратно пешком. Так что какой трафик, почему нужно брать автомобиль? Чтоб полчаса добираться в нем до квартиры?
      Она, очевидно, поняла по моему лицу, что я нуждаюсь в объяснении. К тому же я ждал обыкновенно по-английски точного ее мужа уже 25 минут.
      — С тех пор как Мишеля ограбили, он предпочитает пользоваться автомобилем.
      — Ограбили?
      Судя по ее глазам, она жалела, что проговорилась. Возможно, он не велел ей никому говорить.
      — Да. Черный парень встретил его у выхода из метро, последовал за ним, вынул нож и потребовал бумажник… Мишель, вы же знаете, он бывший военный, экс-офицер разведки Де Голля, и вдруг какой-то сопляк угрожает ему ножом, Мишель рассердился и отказался отдать бумажник… Черный ударил его по лицу… Разбил ему очки, нос… при падении Мишель ударился головой и бедром. Потерял сознание…
      — Да, — пробормотал я. — Да…
      — Физический ущерб — меньшее из зол, — сказала она грустно. — Он полежал в постели несколько дней и оправился. Морально же, он, кажется, до сих пор не отошел от этого fait divers … Вы понимаете… как вам сказать, морально, с ним произошла трагедия. То есть собственная беззащитность его потрясла. И для бывшего офицера, прошедшего через войну, это должно быть особенно обидно. Куда обиднее, скажем, чем для профессора литературы… Хотите еще водки? — Я взял «Шивас-ригал». Она, может быть не сознавая, что делает, налила себе то же самое. Села. — И еще, если бы хотя бы он не был черным… Вы знаете, Мишель только что вместе с несколькими коллегами выступил в печати против апартеида, они начали кампанию, и Мишель как бы душа всей этой кампании в прессе. Ясно, что нельзя переносить преступность одного индивидуума на всю расу, но ему было бы легче, если бы грабитель оказался белым…
      — Много было денег в бумажнике? — спросил я, сознавая, что вопрос глупый. Но иногда следует задать глупый вопрос, дабы избавить умного человека от проблемы. Я захотел дать ей возможность прекратить исповедь.
      — Восемьсот франков, кредитные карты… Но денег не жаль, и о краже карт я тотчас заявила, так что грабитель не сумеет ими воспользоваться. Но меня заботит Мишель… вы знаете, в нем как бы что-то сломалось. Он стал очень молчаливым… иной раз я застаю его сидящим, глядя в одну точку, как бы отключившимся от реальности. Лучше бы это случилось со мной… На меня бы это не произвело такого впечатления. Я пережила бы подобную историю куда легче. Я ведь крепкая женщина севера… — Она грустно улыбнулась.
      Вновь зазвонил телефон, и мадам Бертье, вздохнув, вышла. Прикрыла за собой дверь. Я оглядел гостиную. Желтый приятный теплый свет. Несколько ковров. Вдалеке, в квадрате коридора, видна окниженная сплошь стена библиотеки. Уютное гнездо, храм литературы и искусства. Лишь в окна, приглядевшись, можно увидеть темный, волнующийся, рычащий, свистящий и завывающий Париж, внешний мир… После войны полковник погрузился на сорок лет в спячку, в теплый, интеллигентский, сходный с детским сон. Он всерьез поверил, что мир светел, организован и безопасен… Но пришел большой черный парень со стройными ногами, в джинсах, в кожаной куртке с прорванной подкладкой (почему эта деталь пришла мне в голову?), подкараулил пухлого седовласого буржуа, отличную мишень, у метро, и ударом в лицо разбудил Мишеля Бертье. Очнувшись на ночной улице, отирая кровь с лица, полковник — слабые ноги подгибались — встал, держась за ствол дерева. И побрел домой. Старость, конец жизни, унижение быть сбитым с ног, лишенным очков, беспомощным… Я ли это, в свое время посылавший парашютистов в тыл врага, на задания, заведовавший судьбами людей, я ли это бреду, сощурив глаза, с трудом узнавая улицы?.. — подумал Мишель Бертье…
      Войдя, она развела руками.
      — Мишель извиняется. Очень и очень просит его извинить, но он вынужден отменить свидание. Трафик так и не схлынул… И я, в свою очередь, извиняюсь перед вами, но принимая во внимание его состояние…
      — Я понимаю, — сказал я. — В другой раз.
      Я оставил книгу, надел бушлат, прошел мимо белых дверей прихожей в лифт и вышел в Париж. Впустив меня в себя, Париж привычно сомкнулся вокруг. У метро, покосившись на мой, только что остриженный машинкой череп, мама-девушка подтянула маленькую «фиетт» ближе к себе. В вагоне место рядом со мной долго оставалось пустым, несмотря на то, что все другие были заняты. Позже его занял черный парень. Судя по реакции публики, у меня пока были проблемы, противоположные проблемам Мишеля Бертье.
      Статьи о моей книге он не написал. Однажды вечером я шел по рю Франсуа Мирон и увидел сгорбленного беловолосого старика. Держа шляпу в руке, погруженный в свои мысли, старик, выйдя из дверей Пен-клуба, спустился по ступеням, пересек улицу и, пройдя к комиссариату полиции, стал открывать дверь припаркованного недалеко от полицейских авто и мото, автомобиля. Мишель Бертье меня не видел.

 

      Толика Толмачева арестовали на третий день нашей ссылки на сахар. Прежде всего следует представить личность, объяснить, кто такой Толмачев, и связать его с кубинским сахаром.
      Толмачев считал меня фраером, глядел на меня скептически, однако дружил со мной. Может, у него была слабая надежда на то, что, преодолев недостатки, «Сова», как он звал меня (производное от моей фамилии Савенко), станет хорошим вором? Что он думал, останется навсегда «глубокой тайною», как поется в блатной песне. «И пусть останется глубокой тайною, что у меня была любовь с тобой…» На протяжении пары лет Толик был моей совестью. Именно после того, как его прочно посадили, я, по выражению моей матери, «взялся за ум» — устроился на завод «Серп и Молот» в литейку и проработал там целых полтора года, невыносимо долгий срок для юноши в те времена. Уволился я с «Серпа и Молота» как будто бы не из-за Толика, однако именно тогда он вышел из тюрьмы (ненадолго, впрочем) и, встретив меня, шагающего на третью смену (авоська с едой болтается в руке), обронил сквозь зубы: «Рогом упираться идешь?..»
      Даже сейчас, через четверть века, в моих ушах звучит эта фраза со всем ее классовым презрением. Я вижу сухую пустынную остановку трамвая против Стахановского клуба, несколько изморенных августовской жарой деревьев, пыль и песок меж трамвайных рельсов. Светлый пиджак Толмачева наброшен внакидку на плечи, белая рубашка расстегнута на груди… Вижу верную подружку его — цыганку Настю, обхватившую его за талию под пиджаком… Кольца на пальцах ее смуглой маленькой руки… И навсегда повисло над субботней пустой окраиной толмачевское «Рогом упираться идешь…» И все, и никакого дополнительного нравоучения по поводу… Не сказал, что ж ты, Сова, опустился как, в работяги ушел, я-то думал, ты прикинулся, для мусоров, ну на месяц, а ты… Ничего такого, только одна фраза… Но потом, после того как мы обменялись не по делу, а давно известными сведениями, для приличия, как аристократы: «По амнистии… скосили… Борьку Ветрова, слыхал, замочили в криворожском лагере… Да… Ну бывай…» — и я пошел, вернее, начал разворачиваться уходить… тогда он скептически-грустно так улыбнулся (сверкнул первый золотой зуб), вроде как бы говоря: «Ну вот, худшие мои опасения по поводу тебя, Сова, оправдались… Жаль…» И уже топая по асфальтовой дорожке, стараясь вертеть как можно независимее авоськой с завязанным в ней завтраком, я услышал, как он засвистел, без слов. Засвистел, зная, что я знаю слова.
 
Дешевка никогда не станет прачкой,
Вора ты не заставишь спину гнуть,
Долбить кайлом, возить породу тачкой —
Мы это дело перекурим как-нибудь…
 
      Свистом он дал мне знать, что он сожалеет, грустит о том, что я не оправдал его надежд, что вора из меня не вышло, а вышел — работяга. Воры были аристократами нашего поселка, работяги были серой массой, каковую аристократы презирали.
      В ту ночную смену все у меня валилось из рук, и, помогая Ивану Глухову передвигать вручную, ломами, опоки на остановившемся конвейере, я чуть было не оставил меж опок ногу. Лишь случайно лом Ивана удержал на мгновение сдвинувшийся вдруг конвейер, и я успел выдернуть ногу, правда без ботинка…
      Но это уже хвост истории о Толике, а начало ее еще в младших классах восьмой средней школы. В школе он не был хулиганом, не отличался выдающимися физическими подвигами. Такой себе был серьезный мальчик, компактный, с особым взглядом, бешено-открытым каким-то.
      Маленькие мужчины конфликтуют постоянно и открыто, однако я не помню, чтоб у него были проблемы с кем-либо. Маленькие мужские животные, очевидно, понимали, что Толмачев намерен прожить жизнь, не простив ни одной обиды, ни одного толчка. Семья Толмачевых попала в Харьков с Кубани. Отец был инвалид, я помню маленького, желтого, оплывшего, как дешевая свеча, старика, неподвижно сидящего в деревянном кресле у окна. Мать была уборщицей. Существовали еще старшая сестра и брат, уже отселившиеся от родителей. Обыкновенные бедные люди, живущие в хорошей квартире из двух комнат, потому что отец инвалид… советская власть инвалидов уважала. В шестом классе он пропал из школы. Мы на время забыли друг о друге. Он возник опять, и мы стали видеться все чаще уже в подростковом возрасте, когда оба стали выходить в свет, то есть на улицы и танцплощадки в поисках приключений. В поисках общества противоположного секса и приключений, позволяющих нам убедиться и утвердить нашу мужскую силу, репутацию, повинуясь обычным биологическим толчкам, заставляющим подростков искать общества девочек и других подростков. Он вырос, но так и остался меньше меня ростом, сделался суше, определеннее. Нос, повинуясь влиянию, возможно, нескольких вливаний крови кавказских горных племен (Кубань-то, откуда его семья родом, именно с ними и граничит), сделался горбатеньким, сухим хищным носом. Блондинистая прядь по лбу, светлый глаз ястребка из-за горбатого носа — сочетание было красивым. Я встречал его обычно у Стахановского клуба ближе к вечеру. С заходом солнца к клубу сходились поселковые ребята, и стайками или по двое прогуливались девочки. Толмачев несуетливо стоял, обычно сунув руки в карманы брюк, перебрасываясь фразами с собирающимися к клубу ребятами. Иногда он скупо сплевывал. Плеваться было модно и являлось признаком независимого поведения. Иногда, сидя на скамейке в сквере, подростки устраивали турниры: кто дальше плюнет. Особым шиком считалось умение плевать сквозь зубы. Толмачев плевался редко и благородно. (Да-да, возможно плеваться благородным образом и плеваться вульгарно.) Осенью он стоял в плаще, и, чтобы поместить руки в карманы брюк, Толику приходилось расстегивать плащ. Внешне невозможно было заметить в его костюме выборочности или заботы о том, что на нем надето, но странным образом он был хорошо и ловко одет в самые обыкновенные «широкого потребления» («ширпотребные», как тогда говорили) советские тряпки. Вспоминая его, в темном костюме и часто при галстуке, аккуратного, скептически глядящего на меня: «Ну что, Сова?» — у меня не возникает сомнений, что он преспокойно мог бы из тех времен прийти и сесть между мной и Председателем Национальной Ассамблеи Шабан-Дельмасом перед телевизионной камерой в самый шикарный ночной клуб Парижа «Бан-Дюш» (расшифровывается как «Бани-Души», Толик) и улыбнуться. «А что это за мужик, Сова?» И выглядел бы он уместно, и нашел бы, что сообщить. Правда, он не знает иностранных языков, но я бы ему перевел. Я тогда ходил в желтой куртке. Я очень хотел выделиться. Он презрительно называл меня «стилягой», и был прав. За ним и его скептицизмом стояла мощная консервативная традиция (так прическа английской королевы всегда отстает от моды на тридцать лет). Он исповедывал воровской консерватизм. Однако он мною не брезговал, легкомысленным. Может быть (он знал, что я пишу стихи, и не презирал меня за это), он испытывал определенную тягу к людям пера, воры ведь, или, как они себя называли гордо, «урки», тяготеют к пишущей братии, вспомним отношения Месрина с журналистами… А может быть, он предвидел, что через тридцать лет я напишу о нем? Как бы там ни было, постояв, перешвырнув несколько раз папиросу «Казбек» из одного угла рта в другой, он вдруг говорил мне: «Ну, что, Сова, по садику прошвырнемся?» — и, не дожидаясь ответа, двигался по направлению к садику. Точнее, садиков у Стахановского было два, но для прогулок ребята использовали лишь один — большой, в меньшем помещалась летняя танцплощадка. И мы шли, чаще всего вдвоем, иногда к нам присоединялся кто-нибудь из ребят… Полагалось обойти асфальтовые тропинки по периметру, может быть, ненадолго присесть на скамейку… Степенно покурить, стряхивая пепел ногтем.
 
      Я назвал его много раз «вор», «урка», и лишь сейчас с удивлением понял, что тогда он, пятнадцатилетний или шестнадцатилетний, не мог быть таким вот сложившимся, полным достоинства, беспорочным, гордым вором. На его счету в тот год было еще немного преступлений, горстка и, по всей вероятности, нестрашных, подростковых: украденный мотоцикл, подвернувшаяся касса… Однако как характер он уже возник и сложился в деталях, от безукоризненно начищенных туфель до умения всегда быть центром, арбитром, уравновешенным взрослым, со своим секретом в сердце, среди бахвалящихся и обсуждающих баснословные, готовящиеся свои подвиги подростков. Тогда, в 1958–1964 гг., на стыке двух эпох, блистательный образ урки еще влиял на молодежь и разговоры о готовящихся «больших делах» были куда более частыми, чем разговоры о девочках, или танцульках, или выборе серьезной профессии. Уже несколько мальчиков из моего класса планировали идти учиться в институты, да, но у Стахановского говорили о «больших делах», и гитары если звучали в темноте подворотен и в скверах по вечерам, то песни были блатные: «Ровные пачки советских червончиков с полок глядели на нас…»
      Толмачев никогда не говорил о делах, и тем более о больших делах. Он презирал Костю Бондаренко по кличке Кот, майорского сына, моего подельника, с которым я «ходил на дела», за суетливую занятость деталями: за коллекцию отмычек, ломиков, за «духарение». («Не духарись», — говорили, имея в виду «не выпендривайся, не суетись».) Он даже сумел меня обидеть, сам наверняка этого не желая, когда, встретив нас однажды с Костей вечером, с рюкзаками на темной улочке, называл нас «котами»… «Ну что, коты, опять на дело идете?» — сказал он и скрылся в темноте. Вооруженные ломиками и отмычками, мы и впрямь шли на дело.
      Он всегда был готов к преступлению, то есть у него была воровская хватка. Однажды мы зашли с ним в столовую. Приблизившись к кассе, платить, кассирши мы не увидели. Ее голос раздавался из открытой двери, и был виден кусок белого халата. Бросив лишь один взгляд вокруг, Толмачев бесшумно переметнулся на другую сторону прилавка. Секунды понадобились ему, чтобы, сорвав с себя пиджак, вывалить на него содержимое кассового ящика. Перепрыгнув обратно, он бросил мне «Атас!», и, выскочив на улицу, мы смешались с толпой… Это не бог весть какое преступление, но реакция у него была удивительная. Воровской взгляд — это и есть главный талант вора. Мгновенная оценка обстановки, мгновенный выбор. Сейчас или позже… Акшэн! В поселке встречались ребята свирепые и дикие. Борька Ветров, наш с Толмачевым одноклассник когда-то, сын возчика (отец его держал лошадь во дворе собственного дома), не сумел дожить даже до 21 года, таким он был резким, этот тип. В перерывах между сроками Ветров, пьяный, «дурил» и однажды в том же сквере у Стахановского, где салтовские ребята прогуливались, выстрелил в своего же парня, за здорово живешь, просто так, выстрелил и уложил наповал. Во время второго суда он, сложив руки над головой, ласточкой выпрыгнул с третьего этажа в незарешеченное стекло окна, остался жив и убежал. На роковой и последний срок в криворожский лагерь сел он, однако, не за убийство, но за ограбление окраинной сберкассы, в которой обнаружил всего лишь 130 рублей… Толик Резаный сбежал из колымского лагеря и, пересекши всю Сибирь, явился в Харьков, чтобы быть арестованным, в квартире родителей своей подружки. Был великолепный Юрка Бембель, посаженный в пятнадцать лет на пятнадцатилетний срок за вооруженное ограбление, вышедший по половинке срока в 23 года и расстрелянный в 24! Какие люди, а! Однако все они были скорее пылкими жертвами судорожной эпохи, истеричными Гамлетами… Вором же настоящим был Толмачев.
      У него были свои принципы. Когда однажды моя мать, озабоченная до отчаянья моим поведением, тем, что улица уводит у нее сына, бросилась ко мне у Стахановского и стала кричать, звать, молить, плакать, чтоб я пошел с ней домой… я, раздраженный, стесняясь уронить свое мужское достоинство на глазах всей стаи молодых волков, заорал: «Дура! Проститутка! Отъебись от меня!» И неожиданно получил резкий апперкот в живот от стоявшего до сих пор рядом, не вмешиваясь, приятеля. «Это твоя мать, Сова, мудак… — сказал он строго. — Она тебя родила. На мать не тянут. Мать у человека одна…» И все, он отошел. И сплюнул.
      Осенью 1961-го у нас появилась общая проблема. «Мусора» начали очередную кампанию по борьбе с молодежной преступностью. И мы с ним оказались рядом по алфавиту в мусорском списке… «С» и «Т». Толмачев заслуживал их внимание много больше, чем я, я не заслуживал находиться в его категории, но так как он не был истериком, но, спокойный и секретный, делал свои дела или один, или с очень странным молодым человеком по кличке Баня, то мусора занизили его в должности. Они стали лечить нас. Толмачева лечить было поздно. «Лечить» — было модное вдруг слово из «фени» — то есть блатного жаргона. «Что ты меня лечишь?», «Ты меня не лечи!» — такие фразы каждый день сотни раз вспарывали пыльный воздух над нашей пыльной Салтовкой…
      Мусора решили прежде всего убрать нас с улицы. Нас стали устраивать на работу. Когда мы дали «вторую подписку» (то есть подмахнули наши подписи под нечленораздельным текстом «обязуюсь… в …дневный срок устроиться на работу… в противном случае… сознаю… что подлежу административной высылке или…») и выходили из отделения милиции на Материалистическую, в красивую украинскую осень, Толмачев сказал мне, взяв меня за рукав:
      — Слушай, Сова, есть идея! Пойдем грузчиками к еврею на продбазу, а? Ясно, что мусора с нас не слезут, а на продбазе хотя бы работка непыльная и возле жратвы, а? Пойдем?
      — Грузчиками? Ты думаешь, нас возьмут?.. Саню бы Красного или Леву они бы тотчас взяли, а нас с тобой… — Я хотел сказать ему, что мы с ним мелковаты для грузческой работы, но воздержался.
      — Амбалы, как Саня или Лева, потом изойдут через два часа, Сова… — сказал он снисходительно. — Они рыхлые и жирные. Для грузчиков у нас с тобой самая подходящая комплекция. Ты когда-нибудь что-нибудь грузил уже?
      — Соседям помогал вселяться, картошку грузил на Черном море в Туапсе, но чтобы ежедневно, профессионально, нет…
      — Если ты думаешь, что я больше двух месяцев собираюсь рогом упираться, то ты ошибаешься. Надо, чтоб мусора забыли о нас, так что прикинемся грузчиками. Один я не хочу идти, от скуки охуеешь, но если ты пойдешь…
      Мы остановились. Тенистая под каштанами, уходила в перспективу низкая, как уютное помещение, улица Материалистическая. Осень была самым лучшим временем года в Харькове. Долгая, красивая, многообразно окрашенная, широколиственная… И в такую осень устраиваться на работу… Мы оба вздохнули. Однако было ясно, что другого выхода нет. На каждого из нас в отделении милиции была заведена пухлая папка. И мы уже перевалили из «трудных подростков» с криминальными тенденциями и с десятком «задержаний», «приводов» и арестов на каждого во взрослую категорию «подозреваемых в ограблении» тех и этих магазинов и «закоренелых антисоциальных элементов»…
      — Грузчиками так грузчиками, — сказал я. — Все же лучше, чем сто первый километр и принудительная работа в колхозе…
      — Будем пиздить продукты, — сказал он мне в утешение. — Продбаза богатая…
      На следующий день мы встретились у Стахановского клуба и отправились, не выспавшиеся, зевая, в отдел кадров учреждения с таким длинным названием, что его хватило бы, если рассечь, на три или даже пять нормальных названий. Учреждение помещалось у самого поворота 24-й марки трамвая на Сталинский проспект, в свежем дворике, в одном из типичных украинских домиков-хаток. Выбеленные известкой, снаружи они кажутся хрупкими и временными, но, попадая внутрь, удивляешься их стационарной солидности. Пройдя через целую анфиладу маленьких проходных клеток, в одной, по клавишам чудовищно дряхлой пишущей машинки, трудно ударяла толстыми пальцами секретарша, Толмачев уверенно привел меня в комнату, половину которой занимала печь. За столом, в меру пошарпанном и в сухих чернильных пятнах, сидел старикан в больших очках и, содрав с опасно торчащей вверх пики розовую квитанцию, вглядывался в нее.
      — Здрасьте, Марк Захарыч, — сказал мой друг, остановившись на пороге.
      — Ага, Толмачев самый младший пожаловал. — Старикан перевел взгляд на меня. — А это кто?
      — Приятель, Марк Захарыч.
      — Приятель, воды податель… Приятель, мячей лягатель, — неожиданно прорифмовал старикан и улыбнулся. — Садитесь.
      Стул был один, и Толмачев посадил меня, а сам стал рядом.
      — Оформляй нас, Марк Захарыч, меня и Сову, грузчиками… — В голосе моего друга прозвучала тоска по свободе, оставленной нами на углу Сталинского и Ворошиловского проспектов.
      — Скорый какой. Оформляй! Медицинский осмотр надо пройти. Тебе отец говорил? Ты или дружок твой свалитесь под мешком, а я за вас отвечать буду. — Старик все время улыбался, что противоречило нашему предполагаемому падению под мешками. — Я понимаю, что вы юноши здоровые, но для порядку. Во всем должен быть порядок. Понятно, Толмачев самый младший?
      — Понятно, Марк Захарыч. Ты нас оформи, а медицинский осмотр мы потом пройдем. Нас милиция жмет. И справки нам дай сегодня, если можешь…
      — Что, приспичило, прищучило?.. — Старик снял очки и посмотрел на нас без очков, Глаза его, плавающие в центре морщинистых концентрических кругов кожи, были удивительно яркими, синими и совсем не тронутыми возрастом. Кожа, виски, даже лысина, кое-где шелушащаяся, пообносились на старике, но глазам ничего не сделалось от времени, может быть, они даже стали ярче от возраста. — В Сибирь грозятся загнать? — Он произнес «Сибирь» с сочностью, словно это был базар с фруктами, мясистое вкусное место на боку глобуса-персика, а не места отдаленные, с подъебкой произнес, с подначиванием. Наши проблемы, очевидно, казались старику смешными.
      — Какая Сибирь, что вы, Марк Захарыч. — Толмачев решил почему-то вернуться к обращению на «вы». — До Сибири нужно достукаться…
      — Ну, еще достукаетесь, — убежденно сказал старикан и стал деловым. — Жалованье вам будет 87 рублей в месяц. Работа, предупреждаю, плохо подходящая к темпераменту молодых людей. Часто будет возникать необходимость поработать и в воскресенье, и после окончания рабочего дня. Так что, если у вас есть девочки, предупредите, что им придется ходить на танцы одним. Сверхурочные часы оплачиваются по тарифу… — Он вынул из ящика и протянул нам каждому по экземпляру каких-то графиков или таблиц.
      Я сунул свою в карман, не читая. Толмачев предупредил меня, что зарплата у грузчика продбазы смехотворная, но что «клиенты» из магазинов, приезжающие на продбазу отовариваться, всегда суют грузчикам и кладовщику «на лапу», дабы отовариться побыстрее и получше. «В любом случае, — сказал Толмачев, — подразумевается, что грузчик — ворюга по натуре своей, все равно будет пиздить, сколько ему ни плати». — Он брезгливо поморщился. Будучи аристократом духа, Толмачев лишь помимо воли своей подчинялся законам подлого мира, где большие люди вынуждены совершать порой и мелкие кражи. Такое же лицо было у него, когда он подсчитывал деньги, уведенные в столовой. (Половину денег он дал тогда мне. На мой удивленный вопрос: «За что? Я же не участвовал…» — он ответил: «Если бы нас повязали, ты хуй бы доказал мусорам, что ты не участвовал».) Мы подписали несколько бумаг, не читая их, пожали руку Марк Захаровичу и вышли.
      — Он с моим батей на фронте в разведке служил, — сказал Толмачев. — Хороший еврей. Правда, не похож совсем? Батя говорит, что с евреями лучше всего работать. Директор продбазы — тоже еврей. Завтра увидишь. Жулик, говорят, каких свет не видел. Но своих рабочих в обиду не дает.
      Назавтра мы уже висели с ним на подножке 23-й марки, хуячащей на всех парах по Сталинскому проспекту в сторону Тракторного поселка. На наше счастье, продбаза начинала работать в восемь часов утра, на полчаса или даже час позже, чем большинство заводов, расположенных на пути 23-й марки. На подножке, но все же без особой давки путешествовали мы. Бедные заводские работяги за полчаса до нас вынуждены были оспаривать друг у друга даже трамвайную крышу. Мы почти добрались до нужной остановки, весело вися и разговаривая, стараясь на ходу задеть ногою кусты, когда из вагона к нам пробился голос:
      — Толмачев! Савенко! Войдите в вагон! В вагоне достаточно места. Что вы висите, как обезьяны!
      — Не пошли бы вы на хуй, Иосиф Виссарионович, — весело отозвался Толмачев. — Раньше нужно было учить нас жить, теперь уже поздно.
      По близорукости я не рассмотрел лица обладателя очень знакомого начальственного голоса.
      — Это он, Толь, директор?
      — Ну да, он, пидарас, кто еще…
      Трамвай остановился, и бывший наш директор школы Игнатьев сошел наземь. Он был прозван школьниками восьмой средней «Иосифом Виссарионовичем» за привычку каждого первого сентября открывать учебный год церемонией, во время которой держал на руках избранную первоклассницу. Обычно дочь самого достойного родителя сезона — начальника цеха, парторга, полковника, или зав. магазином. Как Сталин. Бант на школьнице, цветы… Все как надо. Он не изменился. Тот же начальственный темный костюм, галстук, в меру — длинные седые волосы. Такие ходят в мэрах и сенаторах во Франции.
      — Я думал, вы давно гниете в тюрьме, бандиты, — сказал он приветливо. Или же он не расслышал вежливое послание его на хуй Толмачевым, или ничего иного от нас и не ожидал.
      — Ладно, ладно, — пробормотал Толмачев. — Идите себе… Мы на работу едем.
      — На работу! — Большая физиономия директора изобразила было удивление, но тотчас приняла насмешливое выражение. — Врете, бандиты. В это время все заводы уже полным ходом дают продукцию.
      — Мы не на завод, но на продбазу устроились, — сказал я.
      — Бедная продбаза. — Директор взялся за голову. — Бедные жители Харькова. Не видать им продуктов. Все ведь разворуете… — И директор стал смеяться. Стоял и хохотал.
      — Вот мы возьмем сейчас вас и отпиздим, — нерешительно начал Толмачев и посмотрел на меня. — Будете знать.
      Честно говоря, многолетняя привычка, не уважая директора, подчиняться ему, возымела верх над нашими чувствами, и мы молча вскочили на подножку тронувшегося трамвая.
      — Сгниете в тюрьме! — закричал директор весело вслед трамваю. Перестал хохотать и, поправив галстук, пошел по своим делам. Только тогда расхохотались и мы с Толмачевым.
      Продовольственная база, общая сразу для трех районов города, оказалась расположенной в центре обширного поля, обнесенного каменным забором с колючей проволокой поверх его. Башня системы охлаждения приветливо истекала водой со всех этажей; вокруг железнодорожных путей, прорезающих территорию, росли дикие травы высотой по пояс взрослого человека, а кое-где и в полный рост с головой; цвели дикие цветы; и жужжали пчелы и трутни, насекомые, от голубых до зеленых, стрекозы. Короче говоря, когда мы шагали к строениям продбазы через все это гудение и жужжание, мы были довольны. Я уже проработал осень и зиму прошлого года монтажником-высотником, в ледяной грязи строил далеко за городом цех нового завода, я понимал разницу.
      — Благодать, — сказал Толмачев. — Видишь, вагоны стоят пломбированные… Это все продукты. Селедка, мясо… Такой один вагон увести — сотни тысяч рублей, наверное…
      — Но как? — пробормотал я.
      — То-то и оно, — согласился Толмачев. — Именно — как…
      — Если вы со мной сработаетесь, — сказал директор, энергично промокнув пресс-папье какую-то бумагу, и встал, — вам будет хорошо. Нет — вылетите отсюда, как уже многие вылетели. Штат у нас небольшой: два кладовщика, шесть грузчиков. — Директор был моего роста, но массивен и грузен в туловище, как дикий кабан. Только что шерсть не торчала по позвоночнику сквозь желто-серого цвета рубашку его из искусственного шелка. Но короткий рукав обнажал серо-желтую шерсть кабаньих рук. Нос директора был перебит. — Запомните: если вам что нужно — идите ко мне, спросите. Не тащите все, как дикари. Хорошо? Со мной можно договориться. Повторяю: будете хорошо работать — я вас обеспечу. И семьи ваши будут в полном порядке. Пойдемте, я познакомлю вас с персоналом.
      Мы обошли базу по периметру и вышли на эстакаду. К ней были причалены задними бортами несколько грузовиков. Над ящиками и у весов возились с десяток человек. Из выпучившихся вдруг обеими половинками дверей вырвалось облако пара и выкатилась телега с замороженными тушами, толкаемая здоровяком в белом халате поверх ватной одежды. Мы с Толмачевым переглянулись.
      — Вы в морозильнике работать не будете, — объяснил директор-кабан. — Будете под начальством Ерофеева, он заведует сухими складами: крупы, мука, вино, сухие колбасы и прочее…
      Уже через четверть часа мы сопровождали кладовщика Ерофеева в высоком помещении сухого склада, и он, указывая на тот или иной штабель продуктов, говорил: «Два риса, ребятки». На мешках с рисом были выштампованы тусклые иероглифы, и, глядя на них, мне захотелось путешествовать.
      Два других штатных сухих грузчика продбазы появились лишь к концу рабочего дня. Приехали в металлическом фургоне, лишь щель была оставлена им для прохода воздуха внутрь. Шофер открыл их, и, вытирая пот, они сошли на эстакаду. Грузчики оказались вопиюще не похожи на грузчиков. Младшего звали Денис, он был прямо-таки малюткой, на целую голову ниже меня. Кожа да кости, облаченные в сиреневую майку и черт знает какого происхождения синие штаны. Второй тип был жилистый старик в черном комбинезоне. Голова была забинтована, и сквозь бинт на лбу угадывалась ссохшаяся кровь.
      Приблизительно комбинезон можно было угадать как форму авиационного механика, но, может, это была форма подводника. Старика звали Тимофей. Оба штатных сухих грузчика были подозрительно веселы. Мы познакомились.
      — Денис у вас будет вроде бригадира, — сказал кладовщик и снял очки. — Слушайтесь его после меня. Учиться вам особенно нечему, но он вам постепенно покажет, как что удобнее брать, и, главное, старайтесь запомнить, где что находится в складах.
      Мы с Толмачевым насмешливо переглянулись. Однако руки у нас были в ссадинах и я успел приземлить один из ящиков себе на большой палец ноги. Штатные же, если не считать алкогольных по-видимому, потных физиономий, были свежи и веселы. Может быть, Ерофеев прав и следует знать, что как захватывать. Съемка бочки с селедкой с верхнего ряда бочек заняла у нас массу времени. Ерофеев, чертыхаясь, помог нам и сказал, что у Дениса операция занимает пару минут.
      — Ты понял… — сказал мне Толмачев, когда мы шли к трамваю, опускалось за Тракторный далекий поселок большое солнце. — У них тут своя банда. Директор ворует по крупному, кладовщики — на своем уровне, а грузчики — еще мельче… Много ли таким, как эти два, нужно… Круг колбасы, бутылка водки… — Он оглянулся и, никого за нами не увидев, извлек из только что выданного рабочего халата (вез его домой, чтоб мать ушила) бутылку вина, а из-за пазухи… круг сухой колбасы.
      — Когда ты успел? — Я был искренне поражен, потому что за весь день мы разлучились лишь несколько раз на пару минут, когда я или он отходили отлить в продбазовские заросли.
      — Бутылку я затырил, когда мы уксус толстому жлобу возили, а колбасу уже из ящика у клиента в машине выломал.
      Он задержался, вспомнил я, во внутренностях грузовика, спиной к стоявшему на эстакаде завмагазином, поправлял неудачно ставшие друг на друга ящики. За эту минуту или полторы он, оказывается, успел отпороть доску на ящике и изъять колбасу. Чем он отпорол доску?
      Он понял ход моих мыслей и, вынув из кармана нож, раскрыл его одним крылатым движением. «Так-то, Сова, — сказал он. — Идем сядем где-нибудь, отметим первый рабочий день». Мы прошли вдоль трамвайной линии и уселись в дикой траве у забора неизвестного завода. Расположенные на той же линии, что и наша продбаза, заборы многочисленных заводов тянулись на многие километры. Параллельно им по другую сторону трамвайной линии тянулись жилые кварталы. Простая планировка социалистического общества. Здесь вы работаете, товарищи, а здесь живете. Чтоб не заблудились, трамвайная линия будет служить вам границей…
      Белое «столовое» вино было теплым и слабым, колбаса — жирной, но было хорошо.
      — Все, что спиздишь или найдешь, всегда приносит больше удовольствия, чем купленное на заработанные деньги, правда, Сова? — сказал он задумчиво. И сбил щелчком пчелу с ядовито-красного цветка. — Почему так?
      Я пожал плечами.
      — Может быть, есть какая-нибудь работа, которая и деньги приносит, и удовольствие дает? — предположил неуверенно.
      — Вором быть — тоже работа, — сказал он. — Есть большие тонкачи по части сейфов, например. Они с сейфом как доктор с больным работают, знаешь, приложив ухо к груди… Только у меня никогда не было слесарных способностей. Вот Баня, тонкач… — Вспомнив о подельнике, он улыбнулся. — Баня, если нужно, пулемет выточит по деталям. — При упоминании о пулемете мы оба вздохнули.
      Не знаю, что было у него в голове в ту эпоху, у меня в голове была каша, состоящая из моделей «настоящих мужчин», набранных откуда только возможно, и множества оружия. Вместе с бандитом по кличке Седой — он только что вышел после гигантского срока — и его молодежной версией Юркой Бембелем там были Жюльен Сорель (!), три мушкетера, бородатые кубинцы во главе с Фиделем Кастро…
      На третий день нам удалось украсть мешок с сахаром. Восемьдесят кило сахара. Сахарный склад находился не на территории продбазы, но в том дворе, где помещался отдел кадров треста. (Мы забежали сказать «здравствуйте» Марк Захаровичу.) Воспользовавшись моментом, когда клиент подписывал на капоте автомобиля квитанцию, мы перебросили только что погруженный последний мешок через забор, и он приземлился в кустах соседнего двора, где дед Тимофей его уже поджидал. Хромой экспедитор, выехавший с нами «на сахар», вежливо отвернулся. Украденное у клиентов его не касалось. Мы тотчас же продали мешок в Салтовский магазин за полцены. Нам даже не пришлось тащить его дальше ворот соседнего с трестом двора. Салтовский грузовик, выехав из ворот треста, затормозил, и их грузчики, соскочив, подобрали мешок.
      На пятый день прибыли вагоны с вином. Один медленно пришвартовался у эстакады, закрыв от нас солнце, другие два замерли в отдалении. Директор в соломенной шляпе и пиджаке, в красивых туфлях, вышел к нам и сказал:
      — Орлы! Работа срочная. Три вагона вина из Молдавии. Нужно разгрузить все это сегодня. Оставлять вино на ночь вне склада я не могу. Помимо сверхурочных, ставлю ящик вина. Идет, орлы?
      Мы пошушукались. Выйдя вперед, Денис сказал:
      — Два ящика вина. Три вагона на четверых грузчиков — проебемся до утра, Лев Иосифович.
      — Хорошо, два ящика, — сказал директор. — Я вытребовал персонал из треста, чтоб присматривали за территорией. Но вы начинайте без них.
      Мы начали. Как из-под земли появились вдруг непонятные типы и засели в выжидательных позах. На корточках или столбами вокруг вагона, некоторые чуть поодаль в поле. Мы работали, а они нас молча обозревали. Подкатывая в очередной раз тележку к дверям вагона, я заметил в щели между вагоном и эстакадой кудрявую голову.
      — Что за люди, откуда их хуй принес, — спросил я у Дениса.
      — Местные ханыги. Всегда, как приходит состав с вином, повторяется та же история. Собираются вокруг и ждут. Чуть зазеваешься — прыгают, суки, в вагон и волокут все, что могут схватить. Потому директор и вызывает народ из треста: бухгалтерш, секретарш, чтоб стерегли, пока мы крутимся…
      — Беспорядок, — сказал Толмачев. — Куда только мусора смотрят.
      — А что мусора могут сделать? — Денис закатал рукава сиреневой футболки. Он, я уже успел заметить, делал это всякий раз, когда предстояла серьезная работа. — Он схватит пару бутылок и бежит с ними в поле или туда вон, к подземным складам… Пока ты за ним рванешь, другие на вагон набросятся… И если ты его поймаешь, что ты ему сделаешь? Ну, дашь в морду… задерживать же из-за бутылки вина не станешь… Заебешься задерживать. Да и мусора не приедут по пустяку — продбазе свои сторожа полагаются.
      — Где ж они? — Толмачев отер пот со лба и сдернул тележку с места. Бутылки зазвенели. — Сторожа хуевы!
      — Осторожней со стеклотарой, — посоветовал дед Тимофей. — Сторожа ночью дежурят. Штат у базы маленький.
      Солнце закатилось, и внезапно охлажденные после жаркого сентябрьского дня растения пронзительно запахли, каждое на свой лад. Еще десяток лет назад тут было прекрасное украинское Дикое Поле. В сущности, Диким полем территория и осталась, только что озаборили ее, воздвигли подземные склады для тушенки на случай атомной войны, морозильные отделения, холодильную башню с водопадами. И вновь заросло все полем, диким, как триста лет назад.
      Часам к одиннадцати мы с честью разгрузили последний вагон и, заметно осунувшиеся и мокрые от пота, устроились с полученной добычей — двумя ящиками вина — в травах за сухим складом. Выдав нам колбасы и сыру, кладовщик ушел, обязав явившегося ночного сторожа выгнать нас с территории после полуночи. Мы пригласили сторожа, и он, желая нам услужить, смотался через трамвайную линию в поздний магазин за булками. В левом углу неба висел акварельный слабый месяц.
      — Хорошо, — сказал Денис, когда мы выпили по паре стаканов и утолили первый голод. — Жить хорошо, правда, ребята… Иногда так хорошо жить, что жил бы целую вечность, всегда то есть. — И он лег на спину.
      — Ну и живи, кто тебе не дает. — Толмачев закурил и любопытно поглядел на старшего грузчика-малютку. Маленький человек поднял нас в атаку на три молдавских вагона, как политрук, личным примером. Мы носились как дьяволы. Как матросы во время аврала. — Однако, если так будешь вкалывать, долго не проживешь…
      — Разве это «вкалывать»! Вот когда селедка приходит…
      — Прав Дениска, — крякнул дед. — Селедка, она, проклятая, все жилы вытягивает. Не приведи Господь. Сегодня, оно нормально ухайдокались. Я еще бабу пойду ебать. — Дед засмеялся и снял с головы черкую кепчонку с пуговицей в центре и бережно опустил кепчонку в траву.
      — Сколько тебе лет, а дед Тимофей? — Толмачев, следуя примеру Дениса, прилег и оперся локтем о землю.
      — Да уж шестьдесят с гаком, милый человек…
      — Так много! Я думал под пятьдесят… — Толмачев уважительно покачал головой. — Во, Сова, люди старого закала какие злоебучие. Пятнадцать часов подряд тягал ящики, сейчас выпьет пару бутылок вина и еще бабу ебать пойдет… Дай Бог, чтоб мы в его возрасте жопу поднять могли.
      — Так вы, значит, и революцию помните, и гражданскую войну? — спросил я.
      — Очень даже хорошо, — согласился Тимофей. — Лучше, чем вторую войну с немцем. Я в Екатеринославле в гражданскую жил.
      — А батьку Махна вы случайно не видели? — спросил Толмачев.
      — Не только видел, мил человек, но и в армии его сподобился служить. — Дед хитро улыбнулся и посмотрел на нас.
      — Ты, значит, старый, у Махна в банде был! — воскликнул Денис. — Что ж ты мне никогда об этом не рассказывал?!
      — А ты меня не спрашивал, мил человек. А я не в банде служил, но в армии. У Махна республика была и армия, чтоб республику ту защищать…
      — Как же это тебя к Махну занесло? — спросил сторож. По роже судя, он был из чучмеков, но трудно было определить, к какому племени черножопых он принадлежит.
      — Когда Махно занял Екатеринославль, я видел въезд в город его гвардии. Стоял на улице, а они, по пять лошадей колонной, въезжали. Здоровые хлопцы, красномордые от самогона и сала, все в синих жупанах, на сытых конях, чубы из-под папах на глаза падают, шашки по бокам бьют, жупаны на груди трещат. Пять тыщ личной гвардии, а за ними тачанки: парни к пулеметам прилипли, ездовой стоит… Потом пехота, отряды матросов-анархистов. Черные знамена… Я никогда такой красивой армии не видел.
      — У немца была красивая армия, — сказал сторож.
      — Машина, — поморщился Тимофей. — Шлемы с шишаками, ать-два… Если ты любишь на механизмы смотреть, может быть… У Махна же хлопцы были красивые. Серебра много, оружие личное все украшенное, тогда это любили…
      — А как же ты сам-то к Махну попал? — Толмачев повел глазами так, что мне стало ясно: махновская армия понравилась моему другу.
      — Красотою соблазнился. Пошел к ним в штаб записываться. — Дед стеснительно провел рукою по горлу. Шея у него была белая по сравнению с физиономией. — Посадили меня за стол, писарь штабной мне вопросы задает и ответы мои записывает… Вдруг сзади надо мной как шарахнет. Я вскочил — бомба, думаю, разорвалась. Уши мне заложило. Стоит хлопец с обрезом в руках и хохочет. Я ругаться стал. Штабные смеются все, а писарь говорит: «Это у нас испытание такое, мил человек, не обижайся. Храбрость проверяем. Ты вот ругаться стал, годишься ты нам. Нормальная у тебя реакция».
      Мы все восхищенно расхохотались. Стало еще темнее, должно быть от туч. Лишь от угла склада нас освещал фонарь, да месяц нечеткий и расплывчатый держался еще в углу неба.
      — Только вы не очень пиздите, ребята, — сказал дед. — Кладовщикам там или директору не нужно знать, что я у Махна служил…
      — За кого ты нас принимаешь, дед? — сказал Толмачев, впрочем, без обиды в голосе.
 
Первая пуля попала в меня,
А вторая пуля в моего коня…
Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить,
С нашим атаманом не приходится тужить…
 
      — пропел он.
      — Тогда другое пели, — сказал дед. — Это после Гражданской уже еврей один сочинил для кинофильма, это не махновская песня.
      — А что пели?
      — Народные пели песни… Хэ, я вам сейчас исполню одну. Ее моя жинка любила. Под шарманку исполнялась. Очень страстная песня. — Дед покашлял и затянул тонким, монотонным речитативом с хрипловатыми окончаниями:
 
Наша жизнь хороша лишь снаружи,
Но суровые тайны кулис
Много в жизни обиженных хуже
И актеров, и также актрис…
Бот страданья и жизнь Коломбины
Вам со сцены расскажут о том,
Как смеются над нами мужчины
И как сердце пылает огнем…
Восемнадцати лет Коломбина…
 
      Дед остановился, пошевелил губами.
      — Забыл дальше, надо же… Полюбила она Арлекина?.. Нет, забыл. Вот она, старость не радость. По-разному ударяет. Кому в ноги, кому в память…
      Мы засмеялись и зашевелились.
      — Это не из кукольного ли спектакля песня? — спросил я. — Такие, говорят, на базарах исполняли. Я на Благовещенском рынке один раз видел. Последний такой театр, говорят, остался.
      — Да, — подтвердил дед отвлеченно. — На базарах…
      — А что, дед Тимофей, в конную атаку ты ходил? — спросил Толмачев.
      — Не раз, — сказал дед просто.
      — Страшно, наверно, когда на тебя с бритвами наголо несется другая армия, завывая. И бритвы в метр длиной. Я как о шашке подумаю только, у меня уж мороз по коже идет. Иные здоровяки, говорят, Котовский например, до седла умел разрубать человека. — Толмачев подтянул колени и обхватил их руками. Может быть, спрятал конечности от невидимой шашки.
      — Страшно, когда знаешь, что большая атака будет, и к ней готовишься. Переживаешь до начала, потом уж некогда. А когда стычки мелкие, так и перепугаться не успеваешь. Весь занят тем, чтоб от смерти отклониться и смерть нанести…
      Все помолчали.
      — Калек, говорят, было после Гражданской куда больше, чем после Отечественной. Безруких много, увечных…
      — Верно все. — Тимофей вздохнул. — Однако шашка — оружие честное. Пуля — трусливей, граната еще трусливей, а уж атомная бомба — самая трусливая. Ее трусы придумали. Американец с японцем воевать боялся, японец духом сильнее американца, вот они и придумали бомбу эту их… И наши туда же… Негоже это… Ну, я пойду, мне бабу нужно ебать, обязанность выполнять. Я с молодухой живу… — Дед встал.
      — Я с тобой. Мне мою тоже нужно отодрать, — Денис вскочил. Взяв каждый свою порцию премиальных бутылок, они удалились, слегка пошатываясь, во тьму. Мы с Толмачевым пошли спать на сухие доски за складами. Сторож вынес нам фуфайку и старое одеяло. Поворочавшись, мы затихли.
      — Сова, — окликнул меня Толмачев из темноты, — ты пошел бы в конную атаку? Слабо нам, сегодняшним, как ты думаешь?
      Я подумал о шашке, о лезвии длиною в метр. Нашел ответ:
      — Если так вот, сразу, поднять меня с досок, дать в руки шашку — и вали, мол, в атаку, я бы не пошел. Уметь надо. Их лозу учили рубить вначале. Я в «Тихом Доне» читал.
      — А я бы сразу пошел, — сказал он. — Хоть сейчас. Махно бы меня за плечо тронул: «Пошли, Толмачев!» — и я бы пошел.
      В начале октября он заявил директору, что ему срочно нужно съездить на два дня в деревню к умирающему дедушке. Я точно знал, что дедушек у Толмачева не сохранилось. Директор поупрямился, но отпустил его. Мне Толмачев не счел нужным ничего объяснять, ну я и не спросил. Мы старались быть немногословными мужчинами.
      В первый день его отсутствия прибыли вагоны с селедкой — самая страшная работа для грузчика, если верить профессионалам, Денису и махновцу. Однако они глядели на вагон и улыбались. Потом подошли и потрогали вагон. Дед даже поддел ногтем старую розовую краску на боку вагона, отколупал сухую чешуйку и задумчиво, ученым, поглядел на нее. Появился сердитый, яростно махая шляпой, зажатой в руке, директор.
      — Вы заснули, да, ребята? — пролаял он. — Приступайте, вы что, боитесь его… Денис?
      — Да, Лев Иосифыч, — согласился Денис, — страшноват зверюга. Но я проснулся. Иду за покрышками… — И он скрылся в складе.
      — Как на бронепоезд с шашками, — уныло заметил дед.
      Нам дали в помощь двух холодильных грузчиков и неизвестно откуда выцарапанного директором темного, чуть сгорбившегося большого мужика лет пятидесяти — «турка». Директор вывел его на эстакаду и чуть подтолкнул в спину. «Вот вам еще рабочая сила, — сказал директор. — Мухамед… Чтоб к вечеру закончили. Ящик вина!»
      Удивительно, но никто не стал торговаться. Кладовщик открыл замок на вагоне, и мы с дедом разнесли в стороны двери. Под самый потолок, тремя ровными рядами возлежали ржавые бочки. Очень тяжелые даже на вид. Мне показалось, что вытащить и одну — невозможная задача.
      — Как они их закатили туда, на третий-то ряд? — спросил я деда.
      — Профессионалы хуевы, — сказал дед угрюмо.
      — А может, они с крыши, как в трюм корабля, грузили?
      — Может… Нам-то от этого не легче. У нас кранов нет. Руками придется. — И дед пошел почему-то за склад.
      Я подумал, что он пошел отлить, но дед вернулся, нагруженный досками. Кряхтя, свалил их со спины. Денис выкатил на нас из склада несколько старых автомобильных покрышек. Одна была чуть ли не в рост Дениса диаметром.
      — Это от какого же автомобиля? — спросил я.
      — Минск, — пробормотал один из холодильных грузчиков. Все стояли и пассивно наблюдали за Денисом и махновцем.
      — Главное — первую, ребята, вытащить. А там пойдет как по маслу, — заявил маленький человек, наладив сложные связи между покрышками и досками. — Иди, пацан, сюда, — обратился он ко мне. Он разместил наш коллектив, как и покрышки и доски.
      Мы извлекли первую бочку из-под потолка, сантиметр за сантиметром выталкивая ее двумя ломами себе на головы. «Иди сюда, маленькая, иди, не бойся…» — приговаривал Денис, и «маленькая», ржавая обручами, склизкая и вонючая, наконец свалилась на нас шестерых. И мы сумели удержать ее. Кряхтя и ругаясь, в двенадцать рук мы вынесли ее и положили на эстакаду. Все повеселели. На место бочки влез Денис, сложившийся в обезьянку, и они еще раз осмотрели доски и покрышки.
      — Леван'и «Минск», дед Тимофей! — крикнул он. Дед проворно подвинул покрышку.
      Система оказалась простой. Бочка осторожно ронялась с третьего ряда на покрышку, лежавшую на досках, втиснутых между первым и вторым рядом, подпрыгивала и резво катилась под уклон на эстакаду. Там, где доски кончались, она ударялась о массивную покрышку минского самосвала и замирала на ней, и ее выкатывали и убирали с глаз долой в склад холодильные бугаи, или… подскочив на покрышке, она выскакивала на эстакаду сама и катилась куда глаза глядят, с большей или меньшей скоростью. Весь фокус состоял в том, чтобы сообщить бочке нужную скорость и нужное направление, дабы она не раскололась вдребезги при неудачном падении, как спелый арбуз, вывалившийся из рук пьяного на мостовую…
      Победоносные, мы настолько устали к вечеру, что не стали пить премиальное вино. На следующий день, к моему ужасу, меня с Мухамедом заставили наводить порядок в складе: следовало освободить место для ожидающихся на следующей неделе еще двух вагонов селедки: нужно было закатить третий ряд бочек. Мне все это очень не понравилось. В перерыве я выпил с холодильными грузчиками бутылку вина (Мухамед отказался) и пожаловался им на тяжелую работу.
      — Лёва жмот и сука, — сказали они лениво. — Вдвоем такую работу не выполняют. Нужны минимум трое. Один катит бочку в центре, а двое с боков. Нашел дураков — пацана и турка. Мы бы его на хуй послали… — Бугаи были за своим кладовщиком Самсоновым как за каменной стеной и как бы служили в отдельной организации. Самсонов «одалживал» директору своих грузчиков лишь в исключительных случаях. Из их холодильного отделения почти каждый день несло жареным мясом: Самсонов и грузчики готовили себе обеды. — Ты потише, пацан, не надрывайся. Денег все равно больше не заплатят, — посоветовали они на прощание и стали напяливать фуфайки.
      Я сообщил турку, что отныне мы будем работать потише. Он так плохо понимал русский, что понял меня только после нескольких минут объяснений. Я влез наверх, на бочки, и не торопясь возился там, подготовлял территорию для тихой работы. Турок же, не зная что делать, слушаясь моего приказа, стал возиться внизу. Глядя на него сверху, я понял, что турок не умеет сачковать, как тогда говорили, у турка руки чесались, и он стеснительно топтался с доской в руках, бедняга. Разговаривать с турком было невозможно, и я себе насвистывал, размышляя о взятии турками Константинополя в 1453 году и о том, откуда вообще взялись турки, вспомнил, что читал о том, как клан Османов из Большой Азии бежал от монголов в Малую Азию… Я ведь был юношей, упивавшимся историей. Я покупал себе за рубль сорок три копейки какие-нибудь «Крестовые походы», как сладкоежки покупают килограмм шоколадных конфет, и мусолил книгу, копаясь в комментариях, пока не выучивал издание наизусть… Добравшись мысленно до Сулеймана Великолепного, я услышал визг…
      — Ты считаешь, что мы тебе за твои турецкие глаза должны деньги платить! Я тебя взял на временную работу по просьбе твоей жены, несмотря на то, что у нас штат укомплектован! Дармоед! Я за вами двумя четверть часа наблюдаю, вы ни за одну бочку не взялись… Дрянь! — Директор Лева снял шляпу и хлестал ею, соломенной, закрывшегося от хлестания турка по выставленным рукам. И турок, представитель нации, завоевавшей Константинополь, уважаемой мною свирепой, мужественной нации, позволял, чтоб его хлестали шляпой!
      — Это я виноват, Лев Иосифович! Что вы на него, безответного, набросились. Он даже и не понимает, что вы ему кричите. Я ему сказал, чтоб он полегче поворачивался. Вы нам работу дали тяжелую, для такой трое или четверо требуются.
      — Я здесь начальник, я! — проревел он, задрав на меня физиономию. Судя по ней, он был очень зол. Я уверен, что не мы были первоначальной причиной его злобы, но мы подвернулись ему, уже кипящему, под злую горячую руку. — Ты, щенок, здесь у меня не командуй. Спускайтесь и катайте живо бочки!
      Правильно утверждает марксистская философия: важную роль в жизни человека играет среда. Я был воспитан на улицах Салтовского поселка с возраста семи лет, а директор — нет. Он меня не понимал. Он был мой начальник, но я не был рабом — рабочим, обремененным семьей и детьми, держащимся за свое место. В моей жизни самое важное место занимала моя честь. Я помнил о своей чести днем и ночью и только и думал о возможности защитить свою честь.
      — Идите вы на хуй, Лев Иосифович, козел! — сказал я и поднял тяжелую «семерку», брус, которым, как рычагом, мы двигали бочки.
      — Ах ты щенок! Да я тебя с говном смешаю! — закричал он и, сжав кулаки, ринулся по доскам вверх ко мне. Дикий кабан, если бы он добрался до меня, он избил бы меня, как пить дать.
      Подражая отсутствующему Толмачеву, я сплюнул и легонько двинул «семеркой», как тараном, в директора. Брус угодил ему в шею под ухом, свалив его. Упав на первом ряду бочек, он беспомощно барахтался.
      — Бандит… Я тебя уничтожу… — бормотал он, очевидно ошеломленный легкостью, с какой я сбил его с ног. — Я уничтожу тебя… — повторял он, вставая, но ко мне наверх ке полез. Поднял шляпу и заставил себя посмотреть на меня. — Вон! Убирайся вон сию же минуту. Ты больше у меня не работаешь… Тебе место в тюрьме… — Крови на нем не было видно. Напялив шляпу, он вышел.
      — Ебал я твою работу! — крикнул я ему вслед. — Была бы шея — хомут всегда найдется. — Я снял рукавицы и, спрыгнув с бочек, содрал с себя халат. Сбросил его на бочки. Турок схватил меня за руку и пожал ее. У него были черные грустные глаза отца семейства, оседлого бедняги, у которого куча детей, и из-за них он не может позволить себе роскоши быть свободным. С его ростом и широкими, пусть и сгорбленными плечами он мог убить директора… и меня заодно, столкнув нас лбами. Он меня явно благодарил. За что, подумал я, ведь это я втравил его в историю, обязав работать тише. Вошел кладовщик Ерофеев.
      — Что тут у вас произошло, хлопцы? Ты что, малолетний бандит, напал на директора? — Глаза Ерофеева, увеличенные очками глаза старого пройдохи, смеялись. Было такое впечатление, что кладовщику весело оттого, что я напал на директора.
      — Он сам на меня попер, — сказал я. — До свиданья.
      — Э, нет, друг, — сказал Ерофеев ласково. — У нас тут не проходной двор. Пришел, ушел… Пиши заявление, как полагается. В твоих же интересах. Двенадцать дней отработаешь и получишь увольнение по собственному желанию. И расчетные деньги. Если сейчас уйдешь — ничего не получишь.
      — Я считал, что эксплуатация человека человеком в нашей стране давно уничтожена. Не хочу я его рожу кабанью видеть, Василь Сергеич…
      — Не увидишь, — сказал Ерофеев. — Я тебя на кубинский сахар пошлю. Мы склад у Турбинного завода ликвидируем. Сыро там… Твой напарник завтра возвращается? Вот и будете вместе потихоньку копаться… Там как раз на пару недель работы.
      Они мне так уже успели надоесть с их бочками и ящиками и мешками, что я готов был исчезнуть тотчас, плюнув на заработанные деньги, но, вспомнив о милиции, о нужном мне штампе в трудовой книжке, согласился.
      — Сахар, еби вашу мать, сахарок… — Толмачев зло глядел на экспедитора дядю Лешу. — Пиздец спине ваш сахар называется. Ну, Сову, я понимаю, в наказание, а меня за что?
      Хромой очкастый дядя Леша был прикреплен к нам надзирателем. Помощи от него ожидать не приходилось. А помощь была нужна. Мешки были восьмидесятикилограммовые, и крутая цементная лестница вела из обширного глубокого подвала на свет божий. Какой мудак придумал сгрузить сахар в цементный подвал?
      — Ладно, молодые, здоровые, я в вашем возрасте горы сворачивал.
      — Результат налицо. Посмотри на себя в зеркало, — зло сострил Толмачев. Он вернулся «от дедушки» злой. Или дедушка умер, или бабушка заразилась от дедушки и тоже слегла. Он мне не сказал. Появился он после перерыва. Он естественным образом явился утром на продбазу, а уж оттуда его направили «на сахар», в ссылку.
      Пыхтя, обливаясь потом и хрустя костями, мы снесли каждый по мешку вверх. Толмачев оказался не прав, не спина трещала, но к последним ступеням подламывались ноги. Скучал, сидя на тротуаре на пустой улице, шофер грузовика. Наши страдания его не касались. Его дело было провести грузовик через Харьков, где другие грузчики свалят мешки в другой склад. Мы с Толмачевым завидовали этим грузчикам. Я весил шестьдесят килограммов, то есть на двадцать кило меньше мешка, а Толмачев, я предполагаю, не больше 58 кг. В углах мешки были твердые, сахар впитал сырой воздух и затвердел.
      — Мать ее перемать, эту Кубу с ее сахаром! — ругался Толмачев, спускаясь в подвал. — На хуя столько сахара, а, Сова? Представь себе, даже один такой мешок сожрать — и то надо сколько чаю выпить…
      — Варенья люди варят, опять же есть типы, которые по пять ложек в чашку кладут.
      — Я без тебя, Сова, на продбазе не останусь, — сказал он мне в конце рабочего дня. — Рогом-упираловка становится все тяжелее, ебал я это удовольствие… Вначале помнишь, как было хорошо ведь, а? На колбасную фабрику ездили, на конфетную…
      Возвращаясь с конфетной фабрики мы, сидя в кузове (запертые, только щель для воздуха была оставлена), взломали все ящики и набили конфетами рукавицы. Экспедитор сидел в кабине с шофером. Пока шофер открывал ворота базы, мы ловко вышвырнули рукавицы с конфетами в придорожный бурьян. В конце дня собрали урожай. Много килограммов конфет. С колбасной фабрики мы украли 25 килограммов колбасы, применив классический трюк. С помощью шофера прикрепили в разных местах машины двадцать пять килограммов кирпичей и, въехав на фабрику, сняли их и оставили во дворе. Взвешивали ведь машину — до и после загрузки.
      — Да, — согласился я, — и даже мешок не уведешь, четвероглазый над душой стоит.
      — Пойдем, Сова, пожрем в столовую, — предложил он грустно. — Бутылку купим. Я угощаю.
      — Разбогател?
      — Немного… — Он вздохнул.
      За ним пришли на третий день. Он услышал шаги многих ног на лестнице и, догадавшись, спрятался в дальнее ответвление подвала за мешки. Два дюжих амбала в гражданском спустились тяжело по ступеням вниз, штаны и тяжелые пыльные туфли появились вначале, затем полы плащей… и, наконец, физиономии. Грубые и неприличные, как сырое мясо, рожи. Подошли вплотную. Руки в карманах. Я сидел, свесив ноги на мешках.
      — Савенко? Где Толмачев?» — сказал один из двух.
      — Не знаю, — сказал я. — А что случилось?
      — А не твое собачье дело… — бросил тот, который порозовее и поводянистее. — Отвечай на вопрос.
      — Я же ответил уже — не знаю.
      — На продбазе нам сказали, что мы можем найти его здесь.
      Я подумал, что наверху стоит дядя Леша и они уже спросили его и инвалид наверняка раскололся. Да и чего бы ему не расколоться. Ну, если не он, то шофер сказал, что Толмачев внизу, в подвале. Второй выход из склада существует, да, но им никто никогда не пользовался. Закрыт наглухо. Однако вопреки здравому смыслу я сказал:
      — Не пришел он сегодня. Может, заболел…
      — Это ты сейчас заболеешь, — сказал водянистый и вдруг вынул из кармана руку с пистолетом.
      — Эй, эй, вы чего? Не знаю я, где он, не видел я его!
      — Вот говнюк… — сказал который потемнее, обращаясь не ко мне, но к водянистому, и вдруг всей тяжестью зарыл кулак в мой тощий живот.
      — Блядь, мусор… — простонал я, складываясь. Я знал, что, когда ругаешься, становится легче. До этого меня не раз били в милициях.
      — Тут я, — сказал Толмачев и вышел из-за мешков. — Отъебитесь от него.
      — Вот. Хороший парень, — одобрил водянистый. — Пошли наверх. Дело есть.
      — Заберешь мой халат, а, Сова? — попросил Толмачев.
      — Заберет, — сказал тот, что потемнее. — Получишь свой халат через пять лет. — И они увели моего друга.
      Мусор ошибся на два года в обе стороны. Толмачев получил много — семь лет за неудачное ограбление сберкассы, но вышел по амнистии (первая судимость) через три года. Тогда-то он и встретил меня, идущего с авоськой на ночную смену. И засвистел… Дешевками назывались легкодоступные девочки, подружки воров, у них был свой странный кодекс чести. Стать прачкой? Никогда. «Вора ты не заставишь спину гнуть…» В лагерях воры не вылазили из карцеров, харкали кровью, но работать отказывались. А я? Через несколько дней я отдал начальнику цеха заявление на расчет. Не только по причине его свиста и диких, влюбленных зрачков цыганки Насти, направленных, закатившихся вверх к нему, но и из-за этого тоже.
      Я в том же году выбрался с Салтовки, и мы потерялись. Знаю только, что он сел опять, уже с цыганами. За «мокрое» дело. Вот я думаю… не встреть я его тогда на трамвайной остановке, может быть, я так и работал бы на том же заводе. И жизнь моя была бы другой. Никогда не увидел бы я мировых столиц… Как знать. Область чувств и соседствующая с нею область поступков соединены запутанными немаркированными нервами. А нервов этих, паутинок, многие сотни. Иногда достаточно бывает просвистеть сильную мелодию, чтобы порвались какие-то…

 

      Сорокачетырехлетний слесарь Толик сидел на кухне старого дома на Погодинской улице мощным медведем, голый по пояс, и лениво ел яичницу прямо из чугунной сковородки. Еще на столе стояли открытая бутылка «Московской» и стакан. Кухня, окрашенная в цвет цикорийного кофе, пахла как много лет не убиравшаяся клетка с дикими животными. Между тем три семьи, населявшие квартиру, меняясь каждая раз в неделю, убирали кухню, прихожую и службы.
      Хлопнула дверь, и вошел Эдик. Молодой человек двадцати семи лет, среднего роста, длинноволосый, одетый в белые джинсы и красную рубашку.
      — Хага, сосед! — воскликнул Толик и задумался, жуя.
      — С приездом, Толь! — ответствовал современный молодой человек, распахивая дзерь в свою желтую солнечную комнату. — Как было?
      — Весело было. Подобралась хорошая компания. Несколько ребят из нашего цеха. Все поддавальщики. Бабы опять же… — Слесарь неловко улыбнулся, как он всегда делал при упоминании о женщинах. По-видимому, отношения с ними давались ему нелегко. Несколько лет тому назад он разошелся с женой и жил один. Эдик обитал в желтой комнате уже год, но не помнил, чтобы через стену от соседа доносились какие-либо звуки, свидетельствующие о пребывании в его комнате женщины. Никаких стонов, взвизгов и даже просто веселого женского смеха. Бабка Елена (она и дед Серега составляли единственную настоящую семью квартиры), впрочем, утверждала, что женщины за рослым Толиком бегали и что неуживчивый, одинокий слесарь сам виноват в отсутствии женщин.
      — Садись, пожри со мной, Эдь.
      — Вам небось самому мало…
      — Я много жрал в санатории. Там больше делать нечего. Жри. Пей! Спи… Садись, и выпьем тоже…
      Краснорубашечник принес из своей комнаты единственный стул и присел рядом со слесарем. Достав из ящика стола еще стакан, Толик налил себе и соседу водки. Соседу больше. Подвинул к нему сковородку. Дал вилку.
      — Рубай прямо отсюда.
      — Себя-то, Толь, не обносите косорыловкой. — Юноша постоянно путался в «ты» и «вы» и никак не мог окончательно выбрать местоимение. На слишком частое «вы» сосед обижался, говоря, что он не профессор. С другой стороны, он был старше на шестнадцать лет — почти годился юноше в отцы. — Твое здоровье, Толь!
      — Твое, Эдь! Ты — хороший парень…
      Мужчины, стукнувшись стаканами, выпили.
      Молодой, запрокинув голову, выдул все содержимое стакана и, отщепив кусок яичницы, стал есть. Яичница была на сале, по первому разряду. Толик не выпил всю водку, но, отпив треть, поморщившись, поставил стакан на старую клеенку стола. Клеенка шелушилась, высохла за долгие годы, которые она провела в кухне на Погодинской улице. Толик жевал хлеб. Они помолчали.
      — Не пошла… Столько выжрал ее, проклятой, в санатории… — Слесарь посчитал нужным оправдаться перед соседом, которого держал за хорошего поддавальщика. Толик не был алкоголиком, но недопитый стакан, очевидно, ущемлял его мужскую гордость московского рабочего.
      — Бывает… — осторожно заметил краснорубашечник. Не стоило обижать соседа, настаивая на его слабости. В первый раз слесарь не допил при нем стакан.
      — Даже желудок от нее стал болеть в санатории. — Слесарь надорвал новую пачку «Беломора» и вынул папиросину. — Надо бы провериться сходить в больничку. В понедельник пойду. Может, временно пить брошу, чтоб язву не нажить ненароком… Ну а ты-то как тут пробавлялся? Денег небось так и нет? Давай на завод устрою? Со мной будешь работать. Сколько можно жить впроголодь, Эдь?
      Как-то незаметно они сошлись. Молчаливый, тяжелый, большелицый медведь-слесарь и парень, приехавший с Украины в Москву, чтобы научиться здесь писать стихи лучше всех. Живущий без прописки и выдающий себя за студента. «Мы знаем, что ты никакой не студент», — сказала ему как-то маленькая, толстая как клоп, бабка-коммунистка, стоя на кухне, подбоченившись. Дед Сережа парил в громадной сковороде свое любимое блюдо — коровье вымя. Удушливый запах пареного вымени почти лишал юношу сознания. Выпивший уже свою бутылку водки — дневной рацион, — пенсионер дед Сережа подмигнул ему из-за бабкиной спины. «Мы знаем, что ты не работаешь и не учишься. Но мы никому не скажем, — продолжала она. — Ты хороший парень…»
      Хороший потому, что бедный. Потому, что очень часто нечего жрать. Завидовать ему соседи не могут. Он живет куда хуже их. Первым, приглядевшись к нему, стал подкармливать соседа слесарь Толик. Первое время юноша отказывался. Потом стал принимать дары. Котлету с парой вареных картошек. Яблоко. Пельмени.
      Примитивная ниша в стене, образца 1926 года холодильник, служил населению квартиры как бы погребом. (В 1926 году был построен дом на Погодинской.) Продукты быстро портились, потому и жадные бабка Елена и дед Сережа совали юноше куски. Небрезгливый, поедая их пищу, он все же старался не особенно ее разглядывать…
      — А куркули-то наши все на даче? — спросил слесарь. — Допей, а Эдь… Чтоб она меня не соблазняла… — Он вылил остатки водки в стакан фальшивого студента.
      — На даче. Дед один раз приезжал, за пенсией. Взял какие-то тряпки, инвалид.
      — Вот хорошо, хоть одни поживем. Если погода не испортится, они там до конца октября проторчат. Пока всю картошку не выроют. Жадные куркули, боятся на день землю оставить, как бы десяток картошек или огурцов не уперли… А ты все с мужней женой спишь, разбойник?
      — Все с ней, Толь. Ругались, правда. Но теперь помирились…
      — Удивляюсь тебе… Что ты в ней нашел, Эдь. Тощая… Мордочка, правда, ничего, но ноги уж больно тощие.
      Фальшивый студент улыбнулся. У рабочих свои стандарты женской красоты. Женщина, согласно их стандартам, должна быть «в теле», то есть иметь увесистые груди, крупный зад, ляжки. На Украине такие существа с улыбкой называют «Визмэш в рукы — маэш вэщ». Но он не стал высмеивать соседа и не попытался убедить его сменить критерии женской красоты.
      — Пойду всхрапну! — слесарь встал. — Сковородку помоешь, Эдь?
      — Такточ…
      В дверь позвонили.
      — Твоя, наверное. — Стеснительно ухмыляясь, слесарь отпер дверь. — Сашка!
      — Здорово, Егорыч! С возвращением. Иду, гляжу — окно открыто. Думаю, Егорыч прибыл из санатория… — Маленький Сашка — водитель самосвала, приятель Толика, явился с визитом. Он живет в соседнем подъезде.
      Приятель, да, но одинокий Толик снисходительно считает Сашку пропойцей и очень близко к себе не подпускает. Держит его в ежовых рукавицах, согласно народной поговорке.
      — Я спать, Сашка, намылился. Устал с дороги…
      — А как же приезд-то обмыть, Егорыч? Я думал…
      — Тебе лишь бы повод к поддаче найти, Сашка. Успеем еще. — Большой и сутулый, в трикотажных черных брюках, в тапочках на босу ногу, Толик загораживал Сашке путь. Однако тот ловким боковым маневром проскользнул в прихожую и уселся на дедов-бабкин сундук. Над сундуком в запыленных матерчатых мешках висят тоже дедо-бабкины вещи. Куркули, естественно, и барахольщики… Сашка не хотел уходить, ему скучно. Суббота.
      — А может, сообразим, ребята? — обратился он за поддержкой к краснорубашечнику. — Вот и Эдь присоединится. Правда, сосед?
      «Ребята» гуляли вместе Первое Мая. Наряженный в черный костюм и галстук солидный Толик и сосед Эдик, выпив по рюмке водки, отправились утром на демонстрацию. Праздничный утренний майский холодок действительно, согласно словам песни, «бежал за ворот» кожаной шоферской куртки юноши и его народной, вышитой по вороту крестиком рубашки. Они солидно вышагали, два холостяка, до станции метро «Кропоткинская» и, найдя дальнейшее продвижение в становящейся все более густой массе народа уже не приятной прогулкой, но утомительным трудом, повернули обратно. Выглядели они как отец и сын или два брата разных поколений. Сбросившись по трешке, они приобрели, отстояв очередь в гастрономе на Смоленской площади, две бутылки портвейна и бутылку водки и не спеша пришагали на Погодинскую. Выкричав с улицы всегда готового на такие подвиги Сашку, пришли в комнату к Толику и уселись вокруг стола. Сашка принес от себя винегрет. Эдик — две банки шпрот, основную же закуску поставил запасливый Толик.
      Когда позвонила Елена (в день Первомая они не могли увидеться, но она проверяла его), он сообщил ей, подойдя к висящему в коридоре телефону, что отмечает праздник трудящихся со слесарем и водителем самосвала.
      — Шутишь? — сказала она.
      — Нет. Пью с соседями.
      — Спустился к народным массам?
      — Может быть, поднялся…
      Снобизм Елены его всегда раздражал. Он не питал интеллигентских иллюзий по поводу рабочего класса, не ожидал от рабочих особой честности или чистоты, но презрения у него к ним не было. Как и во всякой другой социальной группе, среди рабочих были и говнюки и личности, подходящие для того, чтобы водить с ними дружбу. Во всяком случае, ханжества среди рабочих куда меньше. Грубые они, это да.
      — Ну что ж, не смею задерживать, — сказала обиженная Елена. — Иди к своим слесарям.
      «Ревнует», — подумал он. Даже к невинному застолью с соседями.
      — А ты иди к своим фарцовщикам, — отпарировал он.
      Муж Елены — Витечка, небольшого роста лысый человек в очках официально числился в художниках-иллюстраторах, чем действительно и занимался со рвением энергичного еврея, делающего деньги. Однако основной его профессией было квалифицированное избавление северных областей России от культурных богатств. Изымание продуктов национального религиозного искусства у населения. Некогда он занимался этим сам, в сапогах посещая север, но в дальнейшем перешел на более крупную роль. Грабили северных старух и стариков личности помоложе и попроще, Витечка же принимал этих личностей у себя на кухне и, отбирая у них мешки и сумки с иконами, отсчитывал им билеты Государственного банка Союза Советских. Спустя дни или недели эти же иконы занимали места в портфелях и сумках личностей с несоветскими паспортами, а Витечкины карманы облагораживала иностранная валюта. Спя с женой Витечки, поэт Эдик, разумеется, презирал его, ведь как возможно удержаться от презрения к сорокапятилетнему богатому типу, с юной женой которого ты спишь.
      — Фарцовщикам! — воскликнула она. — Витька рисует мой портрет, он очень хороший художник. Если б ему не нужно было зарабатывать деньги…
      — Он был бы гением, как Дали или Пикассо, — язвительно закончил за Елену поэт.
      — Ты в дурном настроении, потому я лучше позвоню тебе завтра, — сказала Елена и положила трубку.
      Он не был в дурном настроении, но тотчас стал после ее звонка… Толик выпроводил все же Сашку и ушел спать, а юноша вышел из подъезда и, пройдя по Погодинской к Новодевичьему близкому монастырю, уселся у пруда, среди багряной и желтой кое-где листвы и стал глядеть, как плавают лебеди. Водка шибанула-таки в голову. Иногда количество лебедей удваивалось. Обычно он встречался в парке с Еленой, ведущей на поводке пуделя, но Елены в городе не было, она отдыхала с Витечкой на Рижском взморье.
      В комнате соседа голо очень. Пусто, чувствуешь, что живет в ней холостяк. Круглый стол покрыт клеенкой, как кухонный. Четыре стула… Книг нет. От женатой жизни осталась двуспальная кровать с шишечками… Склонив большую голову набок — редкие длинные волосы зачесаны назад, большие зубы обнажены и чуть тронуты желтой пленкой никотина, — Толик смеялся. Во второй половине дня ему нужно идти на глубокий анализ желудка, заглатывать кишку, потому его освободили от работы. Он был доволен. Настоящий рабочий всегда несоразмерно рад даже увечью, если оно влечет за собой освобождение от работы. Однако парадоксальным образом Толик вышел на работу на два дня раньше. Он мог бы еще находиться в оплачиваемом отпуске. Психология рабочего человека удивительно нелогична.
      — Ну и что доктора-то говорят?
      — Да ни хуя не говорят. — Лицо слесаря становится серьезным. — Еще четыре анализа осталось. Желудок у меня всегда был нежным. Стоило срубать вчерашний кусок колбасы — и пожалуйста, сразу отравление. Потому я больше двухсот грамм никогда не покупаю.
      Поэт слышал, как Толика рвет в туалете. Случалось такое и раньше, но не так часто. Приехав из санатория, слесарь блюет каждый день. Дом сконструирован таким образом, что все звуки отчетливо слышны, в каком бы углу трехкомнатной квартиры они ни раздавались.
      Деликатный во всем, что касается эксплуатации времени соседа, Толик редко стучит к нему в дверь, не беспокоит. Общаются они только, если встречаются на кухне. Но слесарь, увы, не старается блевать потише.
      — Это я в детстве себе желудок испортил. После войны. Жрать-то нечего было. Очень херово жили. Очистки от картошки варили и жрали. В Новодевичьем, у пруда, наши местные развели в сорок пятом огороды. Морковь, знаешь, выращивали, лук… — Слесарь вздохнул.
      Юноша мог бы ему сообщить, что художник Кук варит и ест картошку, не очищая ее от кожуры, что вегетарианцы утверждают, что именно в кожуре и содержатся самые необходимые человеку витамины, но не хочет обижать слесаря, противореча ему. Не поймет. Другое поколение.
      — Даже крыс варили и жрали, — слесарь изобразил гримасу отвращения. — В твоей, в Зинкиной комнате, — поправился он, — тогда жила пара старичков — Тимофеевы. Так он, Тимофеев, старый охотник был. В силки их ловил. Утверждал, что крыса как белка… — Жуть…
      — Я крыс не ел, — продолжал слесарь. — Противно. А ребята наши погодинские, шпана, они у Тимофеева, бывало, его крысоловку уведут, стыбрют то есть — и в костер крыс…
      — Ни хуя себе!
      — Тимофеев ящик такой придумал. Одна стенка подымалась, на веревке висела… А когда крыса нажимала на пленку, стенка падала вниз. Хуяк — и закрыто… А шпана их — в костер. Деда Сереги сын Мишка жуткая шпана был. Это он придумал у Тимофеева его дичь воровать. Ради смеха — повеселиться, посмотреть, как горящие крысы в костре будут подпрыгивать. Один раз его крыса и укусила…
      У представителя современной молодежи мороз идет по коже, хотя он и подозревает, что слесарь преувеличивает, как все старшие, повинуясь непреодолимому желанию напугать молодежь прошлой жестокой жизнью. А может, не преувеличивает.
      — Ну да?
      — Ей-богу. Подскочила из пламени аж на метр — и за ногу Мишку тяп! Икру прокусила. Дед Сережа его сразу же на себе в больницу. Слава Богу, живем удобно, рядом. Ближе не бывает. — Слесарь кивнул в окно. В окне были видны корпуса Московской городской имени Пирогова. Хирургический корпус и морг. Летом, правда, вход в морг было хуже видно, мешала листва. Погодинская улица очень зеленая.
      — Что же я такое сожрал в ебаной санатории? — Слесарь с гримасой боли прикоснулся к обтянутому майкой животу. — Вроде и не говном кормили… Коган, еврей, сказал, что, если анализ с кишкой будет отрицательным, может быть, придется делать операцию… — Толик, сбросив шлепанцы, поднял ноги на монашески чистую свою постель, застланную старым, застиранным до белизны одеялом, и подмял под спину подушку. Юноша заметил, что слесарь значительно похудел со времени своего приезда из санатория. Под глазами, мягкие и желто-синие, набухли складки кожи.
      — Ничего. Все будет хорошо, — сказал юноша. — Подлечат вас, Толя, и опять будете как новый. Медицина сейчас знаете какая! И средняя продолжительность жизни у нас в Союзе все повышается. Шестьдесят семь лет. Для мужиков. Бабы, те даже дольше живут.
      — Стервы потому что, — проскрипел слесарь и прикрыл глаза. Устал, очевидно.
      — Ну, я пойду… — Юноша с облегчение покинул комнату соседа, осторожно прикрыв за собой дверь.
      Неделю герой-любовник прожил в постели возлюбленной. Лишь по ночам они ненадолго покидали постель и бродили по Новодевичьему парку с собакой. Витечка все еще находился на Рижском Взморье. Елена, сославшись на несуществующую болезнь матери, явилась в Москву. Как обычно бывало после разлуки, они совокуплялись по нескольку раз в день. Лишь за ночь до приезда Витечки юноша, похудевший и опустошенный, явился «домой», в комнату на Погодинской. От Елениной с мужем квартиры до его дома было пять минут ходьбы. Сама судьба подбросила ему рабочую девушку Зину, желающую сдать комнату, год назад.
      На кухне, несмотря на поздний час, заседал комитет: сидели бабка, дед Сережа в синих толстых кальсонах и гостья — сестра Толика Светлана.
      — Горе у нас, Эдь, — сказала бабка, мятым колобком подкатившись к нему, — у нашего Толика рак нашли.
      Бабка выглядела если не грустной, то оживленной. Дед Сергей — позади большая жизнь (любимым его воспоминанием был эпизод взятия его отрядом красногвардейцев публичного дома со всем населением: голыми белыми офицерами и блядьми, захваченными врасплох) — ничем не отличался от обычного деда. Собственная болезнь, очевидно, его не взволновала бы тоже. Уже несколько дней шли дожди, потому неутомимые старики, изрядно загоревшие, явились из Подмосковья.
      Сестра Светлана, крупная, как и Толик, волевая женщина, старше слесаря на два года, сурово, но без особой печали глядела в мир.
      — Эдь, — сказала она, — Анатолий не знает, что у него рак. Он в больнице. Операцию сделали… — Она помолчала, но скорее из уважения к болезни брата, чем к печали по нему. — Зашили. Доктор Коган сказал, что ему делать нечего. Метастазы разъели весь желудок. Тольке осталось жить от нескольких недель до нескольких месяцев.
      Весь комитет поглядел на юношу.
      — Ужас! — сказал он. — Надо же!
      Никто не знает, что говорить в таких случаях. Соболезновать он не умел. Крепкие русские люди, они расположились в разнообразных позах, обливаемые желтым светом слабой электролампочки, и молчали. Бабка притворно вздохнула. Бабка, приехав из деревни в тридцатые годы, была начальницей отдела кадров текстильного комбината, а позднее, когда стране понадобились квалифицированные кадры, а не просто молодые энтузиасты, теряя высоту, скатилась до должности продавщицы в пивном ларьке. Насмешливая и циничная, бабка, очевидно, видела смерть в гробу.
      — Эдь, ты сходи к нему. Он просил, чтобы ты пришел. Только не говори ему о раке. Он верит, что у него язва. Он ведь мужик простой. Доктор сказал ему, что будет очень болеть желудок после операции, но постепенно боль пройдет. — Светлана мужским движением опрокинула в рот водку.
      Наполовину пустая, бутылка стояла на столе. Юноша подумал, что, по всей вероятности, Светлана привезла бутылку.
      — Конечно схожу. Куплю чего-нибудь. Гостинец…
      — Ничего покупать не нужно. Не переводи деньги. Все, что он съедает, тотчас выблевывает. Желудок пищи не держит. Главное, сходи, поддержи. Он тебе рад будет. Два раза уж спрашивал.
      Зазвонил телефон. Обычно в такое время звонила ему Елена. И в четыре часа ночи она звонила ему порой. Чтобы соседи не проснулись, он выработал особый метод прыжка в коридор. Последнее время, натренированный, он успевал схватить трубку тотчас после первой телефонной трели. Сейчас бабка взяла трубку, она стояла ближе всех. «Тебя, Свет!»
      Звонил муж Светланы, беспокоился.
      — Поеду я. — Женщина мужской походкой прошла в комнату брата, быстро вернулась и закрыла дверь на ключ. — Поеду. Жора выходит встречать меня на автобусную остановку.
      — Эдь, проводи женщину на автомбус, — каркнула бабка.
      — Не нужно. Пусть человек отдыхает. — Светлана надела светлый плащ и, крупная, животастая, туго обтянутая плащом, ушла.
      — Эх, грехи наши тяжкие! — вздохнул дед Серега и поскреб седой чуб. Несмотря на свои семьдесят три года и ежедневную бутылку водки, дед был крепок и весел.
      — Все помрем, — строго констатировала бабка, убирая бутылку с остатками водки в свой шкаф. На шкафу всегда висел замок, вызывая насмешки Толика в адрес «куркулей». Поставив бутылку на полку, бабка, однако, спохватилась. Бутылка ведь была не бабкина. — Хочешь? — обернулась она к юноше. Он отказался. — Я ж его вот таким вот, — бабка показала рукой, каким, какого роста, остановив ладонь на уровне кухонного стола, — помню. И на тебе — помирает Анатолий! Желудок у него, правда, всегда был деликатный… Что топчешься, старый, спать иди. — Бабка пошла на деда, с вожделением глядящего на шкаф, в котором скрылись остатки водки. — Ты свою поллитру сегодня выпил.
      Дед вздохнул и ушел, подтягивая кальсоны, в комнату. Бабка мокрой тряпкой протерла клеенку на кухонном столе Толика. — Нам надо бы теперь поосторожней, — сказала она, глядя на тряпку. — Кто его знает, рак-то этот? Доктора о нем мало что изучили. Может быть, он заразный. Его ведь к нам выпишут через неделю. Здесь помирать будет… — Бабка вздохнула. — Ну, что делать, потерпим… Погода жаль испортилась, а то бы мы с дедом на огород сбежали бы… Спокойной ночи… Мамзеля-то твоя куда делась? — Последние слова бабка произнесла, стоя у двери в туалет. — Бросила тебя?
      — Ничего не бросила. В Прибалтике она.
      Сука-бабка. Однажды Елена решила почему-то принять душ у него. Обычно она этого не делала, брезгуя коммунальной ванной. Но в тот день она, кажется, собиралась прямо от него отправиться на встречу с Витечкой и в ресторан. Бабка, оказавшаяся дома (они думали, что ее нет), устроила ему скандал.
      — Этого нам еще не хватало! — кричала бабка. — Чтоб твои бляди мылись в нашей ванной. Чтоб потом мы все сифилисом заболели!
      Живущий без прописки и потому беззащитный перед соседями, он все же сумел тогда пристыдить бабку. Произнес пылкую речь о справедливости. Вышел Толик и поддержал его. Через несколько дней бабка даже извинилась. Теперь бабка подначивает его Еленой.
      — И чего она с тобой делает, с бедным таким? — продолжала бабка, взявшись за ручку туалета. — Нашла бы себе богатого. Девка она красивая. — Только Толик был посвящен в секрет, знал, что Елена замужем. Бабка считала ее дочерью очень богатых родителей. — Хотя дело ясное, — бабка усмехнулась, — ее привлекает то, что у тебя есть в штанах… — Победоносно захохотав, бабка ушла в туалет.
      Вот старая сука, подумал юноша, но, оказавшись у себя в комнате и улегшись в постель, решил, что бабкина вульгарная острота польстила ему. Несмотря на всегда включаемый при любовных актах транзисторный приемник, соседи, конечно, слышали стоны счастливых любовников. На следующий день он посетил больного. День выдался солнечный и теплый. В пахнущей хлоркой приемной ему сказали, что больные в саду. Он прошел в сад и сразу же потерялся в массе больных и их родственников, оккупировавших все беседки и скамейки. Бегали и радостно орали дети, не сознавая, очевидно, что под застиранным халатом каждого больного живет и вгрызается в измученную плоть смерть. Лица больных, так же как и лица детей, выражали если не радость, то удовольствие видеть близких, выражали озабоченность жизнью.
      — Анатолий Егорыч? — Совсем молодой, круглолицый, с детской маслянистой кожей, парень в больничном халате, куривший в одиночестве, сидя на корточках у желтой стены больничного корпуса, подставив лицо солнцу, открыл глаза. — Как же, видел. Он в беседке. — Парень указал на ближайший круглый павильон. — Там к нему жена пришла.
      Юноша хотел было возразить, что жены у соседа нет, но воздержался. Какое, в конце концов, дело ловящему солнце круглолицему до того, есть у Толика жена или нет. Неужели такой молодой и круглолицый тоже болен раком?
      Он нашел соседа в углу беседки. За столом против него помещалась черноволосая и чернобровая женщина. Не Светлана, как он предположил. Исхудавшее и вдруг ставшее морщинистым лицо Толика было сердито.
      — Оставь меня в покое, Ольга. Я тебя ни о чем не просил и не прошу! — услышал он обрывок фразы.
      Сосед увидел его. Лицо подобрело.
      — Эдь! — он встал. — Пришел! Хэ-гы… — Этот нелепый, может быть, звук «хэ-гы» всегда означал положительную эмоцию.
      Чем я ему приглянулся? — со стыдом подумал поэт. Он-то ведь в моей жизни занимает сотое место. Если я завтра перееду на другую квартиру, я навеки забуду о Толике в момент, когда закрою за собой дверь квартиры на Погодинской. А с другой стороны, я — часть его жизни. У слесаря совсем нет друзей. Сашку другом назвать трудно, он Толику не ровня, подчиненный какой-то. Заводские к нему домой не приходят. К сестре он, по всей видимости, не испытывает никаких особенно близких чувств. Вот и получается, что я — человек, который общается с ним чаще всех. Даже если это только десяток слов в день на кухне, и только.
      — Это Эдь, моя бывшая, — неуважительно кивнул Толик в сторону женщины.
      — Ольга Ильинишна, — почему-то женщина представилась вместе с отчеством.
      — Эдуард… — он чуть замялся и добавил: — Вениаминович…
      — Ну, ты ступай, а то на работу опоздаешь. — Больной раздраженно глядел на бывшую жену.
      — Гонит, видите, — растерянно сказал женщина, обращаясь к свидетелю за справедливостью, как бы недоумевая, почему гонят. Встала. Оказалась рослой, как и Толик. Стройной, хотя и полноватой.
      — Ей на вторую смену. — Сосед запахнул халат и опустил руку под стол. Очевидно, положил ее на рану. Лицо искривилось.
      — Болит? — Он спросил это с испугавшей его самого интонацией. Ему показалось, что Толик понял просвечивающее через это участливое «Болит?» другое, истинное: «Рак! Рак! Рак! У тебя рак, бедняга сосед!»
      — Мой еврей Коган сказал, что так как операция была очень сложная, то долго болеть будет. Однако на той неделе обещал выписать…
      Выписка, понял юноша, была для слесаря неопровержимым доказательством того, что он вылечен. Разве человека выписывают из больницы, позволяют уйти домой, если его не вылечили?
      — Ну, я пойду, Толь? — Женщина мялась, не решаясь уйти, держась за сумку, лежащую на столе.
      — Давай-давай… С Богом. — Сосед сердито задвигался на лавке.
      — Ну хоть поцелуй меня на прощание? — вдруг решилась попросить женщина. — Он такой сдержанный… — извинилась она, поглядев на свидетеля. И затопталась на месте. Красивое, тяжелое лицо ее сморщилось. Сейчас расколется и скажет ему, что он болен раком, испугался поэт. Поднял до горла и опустил тотчас же молнию на куртке.
      — Обойдешься… Беги… — Толик с досадой отвернулся от бывшей жены. Она, приложив руку ко лбу, повернулась и неслышно ушла.
      — Видная женщина…
      — Книгу вот мне принесла… — Толик хлопнул рукой по лежащему на столе томику. — На кой черт мне ее книга…
      — А я вам ничего не купил. Извиняюсь. Светлана сказал, что у вас диета, а папирос, мол, вам тоже нельзя…
      — Да мне ничего не нужно. Все есть. И папиросы есть. Мне Сашка пять пачек принес. Я курю втихаря. Ну их к такой-то матери с их запретами. Если их слушать, то и дышать нельзя.
      — Ну уж вы не курите, раз доктора не велят, а Толь? Потерпите какое-то время. Быстрее заживет…
      Они помолчали.
      — Погодка-то какая стоит… — Слесарь, сощурившись, оглядел больничный сад. — А ты где пропадал, Эдь? Я Светлане давно передавал, чтоб ты пришел… Она сказала, пропал и дома не ночует. Блядовал небось? — слесарь весело осклабился. — Заебет она тебя, барышня твоя… Похудел ты с лица… Если работу с тебя требует, так пусть и жрать дает соответственно. Мясо нужно жрать при таких трудах…
      — Да вроде бы ем нормально. И мясо ем…
      — Ты ей воли не давай. Баба, если в охоту войдет, то ее из койки не вытащишь. Все больше и больше ей будет нужно. Отказать иногда хорошо. Пусть без хуя помучается. Больше любить будет…
      Медсестра с колокольчиком прошла по саду, энергично потрясая колокольчик.
      — Обед… — с грустью сказал Толик. — Меня соками, суки, кормят. Без соли, без всякого вкуса… Гадость, Эдь, ужасная… Никому не желаю…
      — Ну ничего, потерпите. Выздоровеете — опять станем водку пить.
      — Дай-то Бог… — Лицо слесаря искривилось, и рука в которой уже раз соскользнула на живот. — Ну ты иди, сейчас вас все равно выгонять станут, посетителей…
      — Я к вам еще приду, Толь. Когда лучше прийти?
      — Да не нужно, Эдь, не трудись. Я уж на той неделе домой переберусь. К тому же и погода наладилась, и в сад разрешили выходить — веселее стало. Первое время в палате очень тошно было. Делать-то не хуй. Лежишь целый день в кровати, мысли всякие лезут…
      Прощаясь, сжимая руку слесаря, он с грустью констатировал, что руке недостает привычной медвежьей крепости. И от этого, подумал он, как бы что-то и от меня убыло. Чужая слабость отозвалась в нем грустью.
      Сестра привезла больного домой на такси. «Хотел пешком идти, — объясняла она бабке, деду Сереже и поэту, собравшимся на кухне. Толик, уставший от волнений выписки и переселения в родную комнату, задремал. — Еле заставили его вместе с дежурным доктором влезть в такси… Кричал на нас: «Я не профессор, и не завмаг, и не блядь, чтобы в такси разъезжать!»»
      Собравшиеся переглянулись.
      — Я так думаю, что он это первый раз в жизни в такси проехался, — сказал дед Серега.
      — Ну и верно, чего зря деньги-то изводить, — фыркнула бабка.
      — Суровый человек, — вздохнула Светлана, — жил один как волк и умрет как волк. Один… Ольгу вон из больницы выгнал. «Ты, — сказал, — стерва, меня бросила, а теперь соболезновать явилась…»
      — Где ж это она его бросила?! Неправда. Это все у нас на глазах с дедом происходило… — Колобковое личико бабки возмущенно двинуло бровями. — Она ж не к мужику какому ушла, нет. Она от него ушла, потому что невозможно было уже ей с ним жить. Он ей два слова за день, бывало, говорил. Придет с работы — она обед приготовит, все чисто, ждет его с книжкой, а он пожрет и молчит. А то спать ляжет… Правда, дед?
      — Точно. Не ладилось у них чтой-то. Пару лет прожили, и она терпела, но нам жаловалась иногда. Уйду, говорила, вроде как с мужиком живу, но и без мужика… Книжки читать приспособилась…
      — Да знаю я его. — Светлана вздохнула опять. — Брат ведь. Вы же помните, он и в детстве все один держался…
      Старики закивали головами.
      — У нас тут в квартире, Эдь, девять детей однажды жило. У дяди Сережи с тетей Леной, — она повернулась в сторону бабки с дедом, — четверо, я с Толиком и тимофеевских — они в твоей комнате жили — трое детей. Мы все дружили, играли, романы даже те, кто постарше, заводили, а он — все особняком, братан мой. Характер у него такой. С одинокой душой уродился. Ему бы за Ольгу держаться, что-то она в нем нашла, раз два с лишним года вместе прожили, а он… Эх, что ж теперь говорить. Поздно уже… Все поздно…
      Первые дни, наблюдая соседа, юноша подумал, что доктора ошиблись в диагнозе. Что слесарь будет жить. Да, Толик похудел, но разве человек после операции желудка полнеет? Его рвало меньше, чем до операции, и он, несомненно, сделался более энергичен. Лишенный привычных восьми часов заводского общества, слесарь теперь обязательно выползал во второй половине дня на кухню, усаживался на стул в своем углу и или задирал деда и бабку, наблюдая, как они готовят очередную порцию всегда вонючей пищи, или же выносил маленький радиоприемник и вертел его ручки, налегши всем телом на стол. «Радиво», как он его называл. Треск и помехи радиоэфира наполняли квартиру. Но даже у бабки не хватало наглости лишить приговоренного к смерти вдруг проявившейся неожиданно прихоти. В обычно суровом и независимом, одной своей сутуловатой осанкой как бы осуждавшем погрязших в коррупции деда и бабку, в Толике стал проявляться вдруг социальный юмор. «Коммунисты пивного ларька, еби иху мать, — смеясь обращался он к юноше. — Всю жизнь умели пристроиться к власти. Крестьяне, от сохи, а прожили аж за семьдесят, как у Христа за пазухой».
      Поэт хотел было возразить, что дедовские кальсоны и тесная комнатка на Погодинской далеко не свидетельствуют о том, что дед и бабка сделали блестящие карьеры, скорее напротив. Но верный своей привычке не вносить в простые отношения квартиры идеи другого, большого мира, в котором он жил и был в нем «не из последних удальцов», он ограничился понятным слесарю замечанием:
      — Чего добились-то, квартиры даже отдельной нет.
      — А что они такое специальное делать умеют, Эдь, чтоб им квартиру? Дед всю жизнь бригадиром электриков был. Ты думаешь, он в электричестве чего понимает? Пробки починить дурак может. Да ты больше об электричестве знаешь, чем он. Однако бригадир, пенсия большая. А все потому, что одним из первых записался деревенский Серега в партию. Вот его партия и толкала всю жизнь, как паровоз вагоны толкает. — Слесарь явно разделял себя и свою городскую пролетарскую семью и деревенских деда и бабку. И в последние недели жизни его интересовал все тот же местный микромир, в котором он прожил сорок четыре года, а не общение с Богом, мысли о мироздании или волнения по поводу загробного мира.
      В начале ноября он перестал выходить на кухню. Он еще выбирался в туалет, но в конце концов (после каждого принятия пищи его теперь рвало немедленно) Светлана привезла от себя эмалированное ведро с крышкой, и ведро поставили рядом с кроватью. Истощенный и слабый, Толик лежал на кровати в брюках и шерстяных носках и глядел в противоположную стену. На стене висела серая фотография его семьи. Отец при галстуке лопатой и с гладко прилизанными назад волосами, мать, стриженная скобкой, большеносая. Светлана лет десяти, с жиденькой косой и волевым выражением лица, положила руку на плечо матери, как бы оберегая ее. Миниатюрный еще Толик чуть в стороне, отделенный от слепившегося семейства фотощелью, безучастно глядит в объектив. Уже из чрева матери слесарь вышел грустным, суровым и не знающим, что ему делать на этой земле, незаинтересованным, неприкаянным.
      Дверь в его комнату теперь всегда была приоткрыта. Об этом просила Светлана, и сам Толик предпочитал, чтобы дверь была приоткрыта.
      — Эдь! — слабым голосом звал он соседа. — Ты не торопишься? Зайди ко мне, посиди.
      Юноша вступал в комнату смерти и садился на старый табурет у кровати.
      — Ну как? — хрипел Толик, — страшный я стал, да? — Лишенное притока пищи тело становилось все более похожим на саму Смерть с дюреровских рисунков, в особенности лицо.
      — Ну, болезнь-то не красит, — уклончиво отвечал юноша, пытаясь скрыть страх, который ему внушало лицо умирающего.
      — Что ж Коган-то говорил — поболит. И заживеть. Не заживаеть, а, Эдь…
      — Операция очень сложная была, потому такие и боли…
      — А не умру я, Эдь?.. Ведь желудок даже соки эти блядские не принимаеть…
      — Да что вы, Толь! Живы будете. Потерпите…
      Почему-то ко всем глаголам, оканчивающимся на твердые согласные, больной стал добавлять мягкий знак. Может быть, от слабости? Речь его стала похожа на монологи рабочих из старых кинофильмов о дореволюционной жизни. Объяснить себе этот феномен юноша не смог. Возможно, так вот, с мягкими знаками, говорили в свое время родители Анатолия, и теперь, стоя у порога того света, он в полусознании заговорил на диалекте первых лет своей жизни?
 
      Любовники обычно совокуплялись на Погодинской, днем, включив транзистор, на узкой его кровати без спинок, матрас положен был на деревянный постамент. Начинали они с распития одной или двух бутылок «Советского Шампанского», купленного в маленьком магазинчике на Погодинской. Однажды поэт, явившись в магазинчик, не смог купить шампанского. «Ты все и выпил, — серьезно сказала продавщица. — Местные пьют водку и портвейн». Часто Елена приходила с собакой. Витечка с удовольствием рассказывал друзьям о долгих, многочасовых прогулках, которые совершает Елена с собачкой Двосей. Двося обычно лежала на полу комнаты и, глядя на счастливо совокупляющихся молодых людей, завистливо повизгивала.
      С болезнью соседа им пришлось перейти на вынужденную сексуальную диету. Однако молодость бродила в их крови, и, посмущавшись, Елена опять стала являться в комнату к поэту. К транзистору и шампанскому и стонам влюбленной пары стали примешиваться аккомпанементом стоны и хрипы блюющего в эмалированное ведро Толика.
      — Что это? — Елена внезапно вышла из любовного забвения, в котором они плавали оба, вцепившись друг в друга и переплетясь всем, чем только возможно было переплестись. Она прислушалась. За стеной нечеловечески глубоко и пронзительно хрипел, вздрагивая разлагающимся желудком, сосед.
      — Желудок совсем уже пищи не держит. Умирает слесарь, — прошептал поэт.
      — Он умирает, а мы тут… — Елена вдруг заплакала обильно и густо, крупными слезами.
      — Каждому свое, — сказал мудрый поэт со спокойствием человека, уже второй месяц живущего рядом с умирающим. — Мы любим друг друга, а он умирает… Так надо.
      — Где стоит его кровать? — прошептала Елена. Кровать слесаря находилась в каких-нибудь 20–30 сантиметрах от их ложа. По другую сторону стены.
      Девочка двадцати двух лет, чужемужняя жена с волосами цвета темного меда стала ему еще дороже и желаннее, ибо он слышал стоны мужчины, насильственно отдираемого от жизни смертью. Он выдвинул из нее член и поглядел на него. Красно-синий, набухший горячим тюльпаном член его был наполнен жизнью.
      Он с удовольствием принял приглашение Елены и Витечки приехать к ним на дачу. Кроме возможностей щекочущих совокуплений с Еленой в близком соседстве от Витечки, где-нибудь на чердаке или в саду, приглашение давало ему возможность на несколько дней избегнуть все более зловещей атмосферы квартиры на Погодинской. Толик перестал спать. Два раза в день появлялась в квартире молоденькая медсестра и колола его в кожу и кости. «Чтоб не мучился, — объяснила бабка. И вздохнула. — Очень облегчает. Морфей». Он понял, что это морфий.
      Собравши сумку, он зашел к соседу. Медсестра только что ушла, и Толик лежал, успокоившись на пару часов, прикрыв глаза.
      — Вы спите, Толь?
      — Какой там… Так, отпустило чуть-чуть после укола. Скоро опять схватить. Передыхаю.
      — А я в деревню валю на несколько дней. Работа есть. Церковь подмалевать приятелю помочь.
      — Врешь ты все, — лицо Смерти изобразило что-то вроде улыбки. Череп заулыбался. — Кобелить отправляешься…
      Он не возразил.
      — Правильно делаешь. Гуляй вовсю… Я вот… — череп остановился и задумался. Из-под желтых, тонких, как лист бумаги, век, выкатились слезы. — Я вот все робкий был. Баб боялся… А теперь что? — Он поглядел на юношу. И ответил сам, медленно открывая рот: — Все теперь… Назад машинку не перекрутишь.
      Поэт встал.
      — Пойду. Ждут меня… Держитесь тут без меня… Толь… — сказал он и засмеялся. Он хотел сказать: не помрите тут до моего возвращения, но, естественно, не мог этого сказать и проглотил окончание речи. Уже схоронивший к тому времени нескольких друзей, он не был сентиментален, скорее, даже жесток, но… Одно дело, когда умер Юло Соостэр… Он оставил после себя детей, картины… А слесарь, ему, должно быть, очень страшно идти в ледяной мир из этого ледяного мира, где он был посторонним и чужим, только соседом. Ни детей, ни картин… Страшно, наверное.
      Череп покачался на тонкой шее и вдруг спросил, выделив еще пару слез из-под век и всхлипнув:
      — Ты думаешь, я умру, Эдь?
      Застыдившись, он ответил черепу не ложью, но нейтральным и глупым: «Все умрем, Толь…» — смутился сказанным и хотел было наговорить черепу бодрых еще глупостей, но тот остановил его жестом и прошептал:
      — Я вчера видел себя в зеркале… Я — это она. Смерть. Она меня выела изнутри. Меня во мне уже очень мало. Это она во мне…
      Бля, подумал юноша, где же он раздобыл зеркало. По просьбе Светланы они сняли со стены зеркало в ванной. Раз в два дня Светлана сама брила брата…
      — Пойду я, Толь. Держитесь! — Он дотронулся до синей маленькой руки, бывшей еще пару месяцев назад медвежьей лапой. — Бывайте!
      — Бывай…
 
      Вернулся он через неделю. Ночью. Витечка высадил его из белого «мерседеса» на Кропоткинской улице. Он и Елена тщательно скрывали от Витечки настоящее его место жительства. Посему только через двадцать минут он дошагал до дома на Погодинской. Ярко горел свет в комнате Толика. Озаряя даже тротуар под домом. Створка окна несмотря на холод была широко открыта.
      Взбежав по лестнице и открыв дверь, он очутился лицом к лицу с бабкой.
      — Пропащий явился, — сказала бабка в кухню. — Толик-то наш отмучился. Помер. — Бабкин голос не выражал никакой печали, только подобающее уважение к факту смерти. И, может быть, удовлетворение по поводу того, что сосед наконец умер и возможно будет вымыть с хлоркой всю квартиру, и повесить зеркало в ванной, и не затыкать больше уши ватными пробками, чтобы не слышать стонов.
      В кухне находились дед, Светлана и Сашка — водитель самосвала. Светлана — рукава платья засучены выше локтей — мыла эмалированное ведро, поставив его в кухонную раковину. Сашка сидел на стуле Толика, сжимая в руке кепку. Дед стоял у своего стола, прислонившись к нему задницей.
      — Мы уж его и обмыли тут, — сказала бабка, кивнув на Светлану и ведро.
      — Сами? — поразился юный интеллигент.
      — Ну да, сами… Оно и удобнее, и денег платить не надо. И одели уже. Иди погляди… — Бабка направилась в комнату слесаря, подразумевая, очевидно, что юноша последует за ней. Он последовал.
      Слесарь, наряженный в белую рубашку и черный костюм, лежал на столе. Ноги от коленей, не уместившись на столе, зависли над полом. Костюм был тот самый, в котором слесарь сидел за этим же столом в день Первого Мая, в котором ходил с соседом на демонстрацию.
      — Мертвого лучше сразу же мыть и обряжать, пока не захолол, — пояснила бака. — Позднее ты на него спиджака не наденешь, когда застынет. — Очевидно, бабка имела большой опыт обращения с мертвыми. Она преспокойно ухватила вдруг слесаря за ступню в носке. — Во, теперь захолол! — удовлетворенно воскликнула бабка. — Потрогай!
      Чтобы не выглядеть мальчишкой и маменькиным сынком, он потрогал. Не тело, но какую-то другую субстанцию заключал в себе черный носок. И субстанция действительно была холодной.
      — Хорошо умер. Тихо. Сегодня с утра еще его боль отпустила. Довольный лежал — я заглядывала, — тихий. Даже уснул немножко. А к шести часам задышал, задергался и умер. В той же комнате, Эдь, где и родился сорок четыре года тому, — сказала бабка. — Ну и слава Богу, очень уж мучился.
      — Да, вот она, наша жизня, — сказал дед, входя. — Он мне как раз в сыновья годился. — От деда пахло водкой больше обычного, очевидно, он сумел выпросить у бабки добавку к ежедневному рациону по случаю смерти соседа. Возможно также, что дед был доволен тем, что куда более молодой мужчина в квартире умер, а он, дед, жив. — Завтра уж хоронить будем. И поминать. Доктора разрешение дали, так как дело смерти ясное.
      В комнату вошла Светлана.
      — Ты, пожалуйста, никуда не пропадай опять, Эдь! Если он видит — а говорят, они после смерти еще долго все видят и чувствуют, — ему будет приятно, что ты на поминках сидишь.
      Поколебавшись, он решил не присутствовать на коллективном поминовении. Переночевав рядом с покойником, сбежал рано утром. И появился в квартире через день.
      — Сбежал… — сказала бабка, увидев его.
      — Не смог. Дела были…
      — Ну и правильно сделал, — сказала бабка. — Я бы тоже ушла, да куда деваться. Неудобно перед Светкой. Он родился здесь, у меня на глазах. Пришлось… Напились очень мужики… И дед мой нажрался, обрадовавшись…
      — Однако ты выпей, чтоб ему земля пухом была. — Бабка отперла свой шкаф и достала медицинскую круглую бутылочку. — Спирт. Светлана тебе оставила. Сказала, пусть обязательно выпьет.
      Он выпил, чтоб земля была Толику пухом. И закусил оставленным Светланой холодным.
      На Новодевичьем кладбище, в конце улицы, слесаря, разумеется, не похоронили. Там хоронят больших людей, а не слесарей. Гроб долго везли на похоронном автобусе, и бабка даже не смогла вспомнить названия кладбища.
      — Теперь крадучись хоронят, — пожаловалась бабка. — Раньше бывало — грузовик в кумач затянут, гроб на грузовике в цветах, детишки вокруг гроба… Жена идет в черном платке, венки несут сослуживцы по двое, если медали и ордена есть — награды на подушках несут… Духовой оркестр, траурные марши всю дорогу играют. А теперь сунут в автобус, в другой автобус родственников насажают — и мчат, как картошку из колхоза.
      — Это тоже тебе. — Бабка вытащила из стола кожаные черные перчатки и две крахмальные, с бумажными воротничками, из прачечной, рубашки. Голубую и белую. — Наследство.
      — Да мне не нужно, я и перчаток не ношу. А рубашки куда, я в них утону. Он на два размера больше меня был.
      — Бери, — сказал бабка сурово. — Обычай такой. Нам тоже вещи его достались. И Сашке серый костюм Светлана отдала. На память.
      Он взял рубашки и перчатки слесаря. На память о слесаре. Об одном из человеческих существ, встретившихся ему на его собственном пути из пункта рождения в пункт смерти.

 

      Мы уселись в «тойоту». Пам за рулем, Никита рядом с ней, я и Джули на заднем сиденье. Мы ехали к Натану Аргусу. Нам пришлось целый месяц ждать этого визита. Аргус оказался существом куда более капризным, чем Никита представлял себе. Целый месяц у него не было нужного для общения с людьми настроения.
      Джули была счастлива, что она не ведет автомобиль, и в то же время спокойна, потому что за рулем находилась веселенькая положительная Пам, а не русский писатель Никита. Он, хотя и водил автомобиль вовсе не плохо, не знал сложных береговых дорог этой части Калифорнии. Джули положила голову мне на плечо и дышала мне в шею. Мы бежали в «тойоте» в знаменитый Биг Сюр. Еще несколько десятков лет назад Натан Аргус, может быть следуя примеру Генри Миллера, купил себе гору в Биг Сюр. Красоты природы за стеклами «тойоты» меня мало волновали, я даже в них не всматривался. Я жил в этой части Калифорнии с мая, а уже кончался июнь. Человек не может вечно восторгаться голубыми бухтами, окаймленными пеной, вдруг увиденными далеко внизу, или эвкалиптовым лесом, или рощей бамбука, внезапно появившимися из-за поворота дороги. Поэтому человек держал свою руку на теплой ляжке подруги Джули и разговаривал с другом Никитой, лишь механически поглядывая в окно, где торопливо и изобильно сменялись пейзажи.
      — Аргус такой богатый, Эдик, ты даже себе не представляешь. Он мне рассказывал, что недавно ему предложили переписать чей-то сценарий для ТиВи. Ему предложили 80 тысяч долларов в неделю за эту работу! И он отказался! А, что ты скажешь?
      — Мне бы его заботы…
      — Натан стесняется своих телевизионных серий и голливудских сценариев. Не вздумай спрашивать его об этой стороне его жизни. Ты понимаешь, он — жертва кинобизнеса. Три его романа не имели никакого успеха, а все его сценарии всегда имели успех. СВС решило опять показать его самую первую ТиВи-вещь — «Дочь моего брата».
      — Это Аргус написал сценарий «Дочери моего брата»? Я видела эту серию еще в детстве. Сколько же ему должно быть лет? — Джули подняла голову с моего плеча и завела волосы назад, за спину. — Как ты думаешь, сколько ему лет, Пам?
      — Лет под шестьдесят. — Пам, как и Джули, хорошо говорила по-русски, потому мы самым естественным образом беседовали на русско-американском языке, переходя с одного на другой согласно мгновенному капризу. Может быть, на таком языке лет через двести будет беседовать весь мир? Жертва кинобизнеса устроилась на жительство в красивом месте.
 
      Мы давно уже выехали с общей дороги на его, Натана Аргуса, прайвит асфальтовую дорогу, однако все еще не достигли дома, но проделывали петли штопора вокруг горы, обильно поросшей южными кустарниками, голубыми пиниями и скоплениями таких странных растений, что, мне кажется, в них не разобрался бы даже ботаник. Жаркое марево дрожало над горой и дорогой — как бы рассол из солнца, света, мощных запахов хвои и пыльцы. Как бы в паре от арабского чая с минтом ехала наша «тойота», тихо шелестя колесами, как велосипед. Звук мотора был почти неразличим за жужжанием и гудением миллионов насекомых и шевелением, почесыванием и подрагиванием растений. В момент, когда я собирался спросить Никиту, не заблудились ли мы, «тойота» выехала из очередной петли и мы увидели вначале пару автомобилей и автобус на высоких колесах и выше за ними — дом.
      Дом Аргуса был прислонен к горе. Невозможно было сразу же понять, где кончается крыло дома и начинается пузырчатая плоть горы. Ярко-красная, гора было покрыта там и тут зелеными лишаями растительности. Террасы и патио в изобилии выдавались из крыльев дома, и на самой верхней террасе третьего этажа виден был поднятый в яркое небо рычаг телескопа. Хозяин, очевидно, время от времени вглядывался в звезды.
      Нам выключила мотор, и мы, расправляя затекшие в путешествии члены, вылезли из автомобиля. Природа крепко пахла мусорным баком, в котором уже несколько дней, забытые, загнили шкурки бананов. Никита направился не к главной двери, но к патио одного из крыльев. Протопал по полу и застучал в дверь.
      — В нормальных американских домах хозяева, заслышав звук выключенного мотора, выходят навстречу гостям, не так ли? — сказал я Джули вполголоса. Мы последовали за Никитой. Пам еще возилась у «тойоты».
      — Он ведь писатель, — сказала Джули и обняла меня за талию. — Писатели всегда бизарр. — Кажется, Джули хотела намекнуть, что и я, ее писатель, бизарр…
      — Молчание. Странно. — Никита поглядел на нас, ища поддержки. — Нажми на дверь, она и откроется, — ответил я стандартной цитатой из старых русских сказок. Маша стоит перед дверью медведя или Бабы-Яги…
      Никита нажал. Дверь открылась.
      — Is anybody there? — провозгласил Никита с округлым, близким к английскому Британских островов произношением. Можно было тотчас догадаться, что Никита учился языку в специальном советском учебном заведении, а не как я — на 42-й улице в Нью-Йорке.
      — Шагай, чего там. — Я подтолкнул его.
      Мы вошли. И оказались среди зачехленной мебели. Мебели было ненормально много. Под самым большим чехлом угадывался носорожий корпус рояля. От одной из стен, застекленной, на замаскированную мебель падали геометрические пятна света. Темный паркет хорошего качества лоснился, ухоженный, в тех местах, где мебели не было. За застекленной стеной угадывалось нечто вроде гигантского стога сена — бигсюровская природа, неподрезанная и буйная.
      — Is anybody there? — повысил голос Никита.
      — Они знают, что мы должны приехать?
      — Я договорился вчера по телефону. Странно…
      — Может быть, их убили? — предположил я.
      — Здесь такого не может быть. Это тебе не Нью-Йорк, Эдвард, — подала из-за моей спины голос Джули. Я не разделял ее уверенности, но возражать не стал. Через незакрытую дверь мы прошли в меньшего размера комнату, так же уставленную зачехленной мебелью, а из нее в другую, без сомнения библиотеку, судя по количеству книжных шкафов.
      — Почему он не зачехлит свои книги? — спросил я издевательским тоном. У меня уже начал создаваться определенный образ Натана Аргуса.
      Никто не отреагировал на мою иронию. Все были заняты поисками Аргусов.
      — Натан! Найоми! — прокричал Никита. Молчание.
      — Двинемся дальше, — предложил я. — Обшарим дом и обнаружим трупы. Если их только не закопали в лесу. Кстати, мы можем поселиться здесь, вы и мы. Я беру себе самый скромный, третий этаж с телескопом… По утрам станем писать, а к обеду выходить в главную гостиную, к камину. Где, кстати говоря, главная гостиная, ребята?
      Мечтам моим не суждено было продлиться, потому что где-то в глубине дома шумно раскрылась дверь. Раздался звук шагов и механический шум не то радио, не то ТиВи. Обрадованный Никита вскрикнул: «Натан! Найоми!» — и устремился к выходу из библиотеки. Мы последовали за ним… И оказались именно в главной гостиной. И там был камин, у которого я предлагал Никите встречаться после писательских трудов. Со второго этажа в гостиную спускалась красивая лестница темно-красного дерева, и по ней двигалась вниз женщина с седыми волосами. В темном платье-балахоне до пят.
      — Никита, — сказала женщина. И добавила: — Пам. — На лице ее появилась скупая улыбка. Не потому, что женщине не хватало нужного количества чувств для улыбки нескупой и широкой, но лишь потому, что женщина отлично знала, как функционирует механизм мышц ее лица. Знала, что каждая улыбка углубляет морщины на 0,000001 микромиллиметра.
      — Мы уже решили было, что вас нет дома, — сказал Никита, проделав осторожную процедуру целования с миссис Аргус. При взгляде на них у меня возникло впечатление, что они оба боялись, чтобы миссис не распалась от взаимных поцелуев. Однако, по моему мнению, она выглядела крепкой миссис.
      — I beg your pardon, Никита, — сказала дама. — Натан завозился в видеокомнате, а оттуда совсем не слышен дверной звонок.
      Я заметил, что миссис произнесла имя Никита с явным удовольствием. Русский должен быть русским и откликаться на имя Иван, или Степан, или Никита. Тогда все довольны. А если русский, как я, разгуливает по миру с именем Эдуард, это разочаровывает иностранные народные массы.
      — Ой! — спохватился носитель настоящего русского имени, увидев, что миссис Аргус, мистически улыбаясь, смотрит сверху вниз на меня и Джули. — Я хочу представить вам моих друзей… — Далее Никита продемонстрировал хорошие манеры. Вначале представил застеснявшуюся Джули в голубом платье, потом — меня.
      — Вы тоже писатель, как Никита, — сказала миссис утвердительно.
      — Йес, — сказал я. — К сожалению. — В те времена я еще утруждал себя кокетничаньем подобного рода. На самом деле я никогда не сожалел о том, что я писатель, но гордился и горжусь этим. Не понравилось мне только «тоже». Я считал себя куда более интересным писателем, чем модернист Никита.
      К моему удивлению, миссис сочувственно вздохнула.
      — О да, я понимаю, как тяжело быть писателем. Особенно вам, русским изгнанникам. А вы знаете, что я тоже русская? Никита вам говорил? Моя мама родилась в России… В городе Бердичев.
      Я вежливо воскликнул: «О, Бердичев!» — и заткнулся. Она предложила нам пройти наверх в видеокомнату, где Натан заканчивает какие-то труды, которыми он занимался весь день. Мы затопали по лестнице вверх. На стене вдоль лестницы висели хорошо обрамленные гравюры, изображающие рыцарей, красавиц, нюхающих цветы, и пажей с крупными ляжками. Народ на гравюрах отсутствовал. Я вздохнул об этом прекрасном времени пустых лесов и гулких площадей.
      В комнате, напоминающей лабораторию папы Франкенстайна, среди скопления приборов, не говорящих ничего ни уму ни сердцу (я заметил среди них штук десять ТиВи-экранов), расхаживал сам Натан Аргус в белом халате. Облик Аргуса мне безоговорочно понравился.
      Мне импонировали его скупые монгольско-еврейские черты лица. Желтая кожа, натянутая на висках, и чик-бонс. Его аккуратная седая бородка (усов не было) еще нестарого китайского философа-скептика. Сам Натан Аргус, вне сомнения, прекрасно сознавал все преимущества своей внешности и разумно акцентировал их. Его черный френч модели «а-ля президент Сукарно» застегнут был под горлом, контрастируя с расстегнутым халатом. На нормального американского писателя, каковых я встретил в свое время на восточном берегу в Нью-Йорке с полдюжины, он не походил. Нью-йоркский писатель, обыкновенно овервэйт, запущен, подстрижен кое-как и отличается демократической простотой костюма, варьирующегося от разновидности «а-ля мелкий бизнесмен» (акрилико-полиэстеровая пара) до разновидности джинсы-борода — наследие, оставленное прокатившимся тайфуном хиппи-движения. Аргус был особый. Это я тотчас отметил. Он утруждал себя игрой.
      Рука его, как обнаружилось в момент рукопожатия, оказалась сухой, небольшой и хрупкой рукой интеллектуала. Я отмечаю это обстоятельство, потому что в каше время возможно прийти в писательство из truck-drivers, с соответствующими ручищами. Грусть была в глазах, в манере речи и в движениях Натана Аргуса.
      — Только что закончил монтаж фильма. Два месяца я занимаюсь этим фильмом… Зачем? — Он пожал плечами. — Глупо. Вожусь, как ребенок с конструктором. Монтирую. Размонтирую… В этой комнате оборудования на три миллиона долларов…
      — Полнометражный фильм? — осведомился я.
      — Это не совсем фильм в полном смысле этого слова. Герои фильма не люди, но вещи. И ситуации между вещами. — Он отвернулся и побарабанил пальцами по одному из технических ящиков. Повернулся к нам лицом опять. — Кому все это нужно, молодые люди? Кому?
      Я не знал, кому, и Никита, кажется, тоже не знал, не говоря уже о наших девушках. Шведского приличного происхождения, моя Джули робко пошевелила губами. Я был уверен, что ей очень хочется сказать, что «это», производимое Аргусом, нужно people и kids, или объяснить, что так велел Бог, но она стеснялась. Мы были странной парой, она — с ее тремя библиями в доме, и я, не верящий ни в Бога, ни в черта и как будто бы гнилой до мозга костей. Однако, очевидно в глубине первоисточника, наши души были родственными, иначе бы мы не продержались вместе целых три месяца. То есть или ее душа была гнилая не менее моей, или моя — приличной и религиозной.
      — Может быть, мы могли бы посмотреть ваш фильм? — робко спросил Никита.
      — Нет-нет, он не готов! — почему-то испугался Аргус и стал снимать халат. Сняв его, он стал еще более густым китайско-монгольским философом-скептиком. — Пройдемте в гостиную. — Скрипя домом, мы, все шестеро, отправились вниз. Я шел вслед за Аргусом и по уровню, на котором находился его затылок, определил, что он меньше меня ростом. Я пожалел Аргуса, представив его хрупким интеллигентом, заброшенным в страну крупных людей и довольно грубых нравов, присущих крупным людям.
      — Так вы теперь живете в Париже? — обернулся ко мне Аргус. В таком ракурсе: скошенные черные глаза, седой кок надо лбом и седая лопаточка густой бородки — Аргус смотрелся необыкновенно хитрым и мудрым, вовсе не похожим на неуверенного в себе творца фильма, героями которого были вещи, каким он был всего лишь за минуты до этого.
      — Да. Так случилось.
      — Правильно выбрали. Жить следует в Париже.
      Я хотел спросить его, почему он сам живет на дикой горе в Калифорнии, но он опередил меня и ответил на незаданный вопрос:
      — Я живу здесь потому, что, к сожалению, связан с этой чертовой кухней, с Голливудом.
      С момента, как я увидел Аргуса и признал в нем определенные достоинства, мне не терпелось померяться с ним силами. И вот случай, кажется, представился.
      — Что до меня, я бы с удовольствием связал себя с чертовой кухней Голливуда, мистер Аргус. Бросил бы Париж…
      — Это потому, что вы молоды. Садитесь. — Он указал мне на кресло, покрытое лисьей шкурой, сам уселся на соседнее, покрытое пледом. В главной гостиной была живая мебель, в противоположность зачехленной. — Что вы будете пить?
      Он выскочил из моей неловкой первой западни легко и просто, с помощью бытового трюка.
      — А что у вас есть? — спросил я, решив быть наглым и настойчивым. Я решил дать ему бой. Сразиться с жертвой кинобизнеса.
      — Виски, джин, коньяк, вино… Вы, разумеется, привыкли к французскому вину. Увы, могу вам предложить только калифорнийское.
      Я не привык к хорошему французскому вину, у меня не было для этого достаточно денег, я привык за год жизни в Париже к самому дешевому французскому вину. Я важно попросил коньяк. Девушки взяли по белому вермуту со льдом, Никита — «Белую лошадь». Натан Аргус налил себе шерри. Я решил, что отныне стану испрашивать шерри в подобных ситуациях. Шерри звучало элегантнее коньяка.
      — Как продвигается ваша книга, Никита? — Писатель задал писательский вопрос.
      — О, я работаю медленно, Натан… Несколько лет пишу одну книгу. Пишу от руки. Я старомоден, вы же знаете…
      Никита кокетничал своей старомодностью. Пара романов, написанных им, вполне могла принадлежать перу автора «Слова о полку Игореве» — древнейшей русской фальшивки, подделки под XI век. По моему глубокому секретному мнению, Никита был литературным выпендрежником, неразумно растрачивающим свой несомненный талант на создание экспонатов для литературной кунсткамеры, но мы дружили. Ибо оба были выродками в современной русской литературе, незаконнорожденными детьми. Легкая, ни к чему не обязывающая дружба двух аутсайдеров. Благодаря ему я и оказался в маленьком калифорнийском городке. И это он познакомил меня с Джули. «God bless him».
      — Я представляю вас, Никита, как бы современным Генри Торо… в железных очках на носу, сидя за деревянным столом в занозах, вы записываете в пухлую тетрадь. На ногах у вас толстые носки и буйволиные, на меху, мокасины… — Натан Аргус мягко улыбнулся, и в этом его замечании и улыбке выразилась полностью любовь его к Никите. Чувствовалось, что Никита пришелся ему по душе. Сам Натан, как я уже знал от Никиты, пользовался даже не электрической пишущей машинкой, но смесью компьютера с пишущей электронной машиной. Однако, различные в выборе средств производства, ими используемых, Натан и Никита (плюс созвучие имен, не правда ли?) разделяли страсть к отшельничеству. Оба не выносили больших городов и предпочитали медвежьи углы. Правда, русский модернист самоизгнанник Никита, разумеется, не мог приобрести себе гору, как сделал это мученик Голливуда Натан Аргус. Посему он менял медвежьи углы. Калифорния, Канада, Вермонт. Были бы и железные очки, я не сомневаюсь, но пока у Никиты было стопроцентное зрение.
      — Никита говорит, что вы один из самых интересных русских писателей. — Аргус положил ногу в черной штанине на другую и одним пальцем, элегантно, подскребнул шею под бородой. Едва уловимым движением. — К сожалению, я лишен возможности прочесть ваши книги. Я не читаю по-русски и очень плохо читаю по-французски. Кто-нибудь собирается издавать ваши книги в Соединенных Штатах?
      — Надеюсь, что когда-нибудь это произойдет. В свое время именно по причине того, что никто не хотел здесь мой первый роман, я и откочевал из Соединенных Штатов.
      — Где вы живете в Париже? — спросила, птичкой высунувшись из-за края кресла, Найоми Аргус.
      — «Женская половина», разумеется, не была отделена от мужской, но было такое впечатление, что наши дамы посажены Аргусом в женское гетто. Как-то само собой получилось, что мужчины были усажены Аргусом на лучшие места, а дамам, за исключением Найоми, поместившейся ближе к Аргусу, достались кресла похуже и на отшибе.
      — В Марэ, — ответил я. — В еврейском гетто.
      — Не следует так говорить… В Париже нет гетто. Я жила в Париже много раз. Гетто есть в больших американских городах. Гарлем — это гетто. — Было видно, что Найоми рассердилась.
      — Наш гость не вложил в это определение никакого обидного смысла, — вступился за меня Аргус.
      — Да, — подтвердил я. — Во всех путеводителях по Парижу сказано, что Марэ — самое старое еврейское гетто в Европе. — Мне не понравилась болезненная чуткость Найоми к еврейскому вопросу. Разволновавшись от единственной моей фразы, она раскраснелась, и темные глаза ее сердито метнулись несколько раз от меня к Аргусу, от Аргуса ко мне. Белая, некалифорнийская физиономия Найоми, напудренная, с трещинами морщин, напомнила мне вдруг физиономию жены советского поэта Левитанского. Сердитая, в креме, злая супруга поэта промчалась из ванной в спальню к телефону, в то время как я сидел на диване в гостиной — юный поэт, только что приехавший в Москву, прижимая к груди тетрадку со стихами. Тогда же я дал себе слово, что у меня никогда не будет такой, с кремом на лице, сердитой жены. Стервы, оторвы, выдры. Кажется, у Аргуса была именно такая жена. Я с удовольствием вспомнил свою теорию о том, что женщина хороша лишь в период от 20 до 25 лет. И покосился на Джули. Ей шел двадцать шестой год. И, вспомнив опять о Найоми, подумал: «Какого дьявола она такая чувствительная… Я же способен смеяться, если в моем присутствии вдруг высмеивают русских, скажем их алкоголизм, или даже выставляют их полными идиотами…»
      — В Париже живет наш хороший друг, писатель Джордж Максвэлл. Вы, конечно, слышали о нем? — Аргус кашлянул, сценически подчеркивая конец акта и желание сменить тему беседы.
      — Увы, нет. Я отстал от американской литературной жизни. Впрочем, и живя здесь, я ведь не принадлежал к классу интеллектуалов. Я общался с людьми моего класса: с получателями вэлфэра, с драг-аддиктс, с неудачниками всех мастей. С американскими писателями я не был знаком. — Я вежливо, но злорадно улыбнулся, проводя границу между Аргусом и его элитарными знакомствами и собой. Я не сказал свое любимое fuck you! но подумал.
      — По книге Максвэлла сделан фильм «Флаинг мэн». Неужели вы не видели?
      Я смутно вспомнил, что слышал о существовании такого фильма.
      — Фильм получился грубоватый, но книга — экселлент. Прочтите обязательно. Будете уходить, напомните, я вам найду адрес Максвэлла в Париже. Он купил себе bateau и живет на Сене. Я только забыл, у какого моста стоит его bateau…
      — Это дорого, бато? — заинтересовался Никита. Он жил в палатке в Вермонте, бато было бы в его стиле, но не по карману, куда там… Он ничего не зарабатывал своим модернизмом. Время от времени его приглашали в университеты. Показать студентам русского писателя. Зная четыре языка, Пам, влюбленная в него, работала официанткой.
      — Дорого, — разочаровал я его. — Дороже, чем купить квартиру. Анаис Нин жила в свое время на бато. По-французски еще называется «p?niche». Вы были знакомы с Генри Миллером? — повернулся я к Аргусу. — Он ведь был ваш сосед. Жил где-то здесь.
      Аргус чуть заметно поморщился, и мне стало ясно, что я совершил большую ошибку.
      — Нет, я не был с ним знаком. А вы, конечно, обожаете Генри Миллера? Никита говорил мне, что французские критики называют вас «Русским Генри Миллером»…
      Теперь поморщился я.
      — Не критики, но журналисты. Рецензенты. Новорожденного писателя, как вы знаете, по необходимости классифицируют. Лично я нахожу книги Миллера многословными и плохо организованными. Слюнопускание и напыщенный сентиментализм — другие его слабости. Однако в «Тропике Рака» есть великолепные страницы, и главное — у Миллера не миддл-классовое сознание, как у большинства американских писателей.
      — Что вы понимаете под миддл-классовым сознанием?
      — То, что в прежние времена понимали под буржуазным сознанием. Когда буржуа помещает себя в центре мира, нормы поведения своего класса принимает за незыблемые законы мироздания и навязывает их другим классам.
      — А кого вы помещаете в центре мира, молодой человек?
      — Не преувеличивайте мою молодость, плиз. Я помещаю в центре мира себя.
      — И у вас, разумеется, не миддл-классовое сознание?
      — У меня сознание человека, отбившегося от своего класса где-то в возрасте двадцати лет и с тех пор бродящего среди классов, поглядывая на них иронически.
      — А кем вы были до двадцати лет, Эдуард? — Он впервые назвал меня по имени и избрал произношение на французский манер — Эдуард, а не Эдвард. Я тотчас почувствовал в этом выборе руку интеллигента международного масштаба, а не грубияна, чья молодость прошла в ирландских барах. «Интелло» — называют эту группу людей во Франции. Напротив меня сидел профессиональный интеллократ.
      — Я был рабочим. Строительным рабочим. Рабочим литейного цеха. Грузчиком. До этого был вором.
      — Как же вы успели совершить все эти подвиги к двадцати годам… — ехидно вмешалась Найоми, вне всякого сомнения избравшая меня во враги. Она, может быть, подумала, что я вру.
      — Рано начал…
      — Джеклондоновская биография… Хм… — Натан Аргус взвешивал, верить ли моей версии моей биографии или нет. Он посмотрел на Никиту. Никитино лицо не выражало сомнений. Мы познакомились лишь пару лет назад в Сан-Франциско, в Москве мы не были знакомы, однако посещали, как оказалось, один и тот же дом на Цветном бульваре. Он работал в «Литературной России», я же ходил в гости к приятелям карикатуристам в «Литературную Газету», помещавшуюся этажом выше. «Литературная Россия» была куда более провинциальной газетой, и разница в один этаж вовсе не соответствовала истинному различию в уровне газет. Хотя и та и другая, разумеется, располагались внутри границ советской прессы.
      — Вам нравится Джек Лондон? — спросил Аргус, достаточно изучив лицо Никиты.
      — Плохо помню. Читал в детстве. — Если Аргус собирается put me down, отнеся меня вместе с Джек Лондоном в категорию писателей для юношества, а себя — в категорию серьезных писателей, решающих серьезные мировые и философские проблемы, то это ему не удастся.
      — Обычно личности, вышедшие из народа, глубоко враждебно относятся к интеллигентам.
      Теперь я понял, куда он клонит.
      — Я уважаю интеллигентность и очень сожалею порой, что мне самому не пришлось воспользоваться в полной мере и в должное время сокровищницей знаний, накопленных человечеством, — начал я демагогически, — я лишь возражаю против многочисленных предрассудков интеллигентского класса. Они еще более непростительны, чем предрассудки любого другого. И я выступаю против стремления «интелло» доминировать в обществе. Узурпировать общественное мнение и всякий раз вещать от лица населения. То, что хорошо для профессора-психиатра или писателя, живущих в шестом аррондисманте Парижа, вовсе не обязательно хорошо для фермера Бретани.
      — Я с вами согласен, — сказал Аргус, — это элементарно.
      — Элементарно, но я должен был вам это сказать, дабы вы знали, с кем имеете дело. Мне не по душе литературный истеблишмент, профессиональные интеллигенты. Но интеллигентность я очень и очень уважаю. — Получилось хорошо, гордо и убедительно. После такой декларации он был обязан слезть с меня. Я победоносно поглядел на Аргуса.
      Он ждал еще чего-то. И вся компания ждала. Следовало добавить, может быть, конкретности в мою декларацию. Цифры, факты?
      — Мы находимся с вами, вы и я, на противоположных полюсах чего? — он наморщил лоб, — фронта? Да-да, фронта. В Голливуде, куда судьба меня бросила в возрасте двадцати четырех лет, я страдал и страдаю от неинтеллигентности людей, вдруг оказавшихся вокруг меня, и от неинтеллигентности работы, которую мне приходилось и приходится, увы, выполнять.
      Я вспомнил, что Аргусу предложили восемьдесят тысяч долларов в неделю за переписку сценария, и возмутился. И обрадовался. Удобный момент ему врезать.
      — Получается, что вы работаете для Голливуда уже лет тридцать пять? И все это время вы страдаете от неинтеллигентности работы, которую вам приходится выполнять? Почему же вы не уйдете, Натан? — Я вообще-то хотел сказать: «Почему вы не ушли?», так как ясно было, что в шестьдесят лет свалить из Голливуда куда труднее, чем в 24 года, однако, не будучи на самом деле таким уж безжалостным, каким мне нравится казаться, я пожалел его возраст.
      Он понял свою оплошность. Но было уже поздно. Нужно было отвечать. Женщины смотрели на нас во все глаза, как на боксерский матч. На нас не было перчаток, но мы с удовольствием хлобыстали друг друга фразами. В живот, в нос, по самолюбию, по больному комплексу…
      — Я пытался… Несколько раз. Последний — в возрасте 37 лет, после публикации первого романа. Уехал в Нью-Йорк с намерением начать новую жизнь. У нас с Найоми были сбережения. Она нашла себе работу в «Скрибнерс энд сан», я… — Он задумался. — Роман получил зловещую критику в прессе. Они свалили меня: «Роман мистера Аргуса настолько же тяжел и невыносим, насколько легки и талантливы его прославленные работы для телевидения. Невозможно поверить, что роман написан человеком, подарившим Америке «Дочь моего брата»…»
      Никита сочувственно вздохнул. Пам заворочалась и вздохнула тоже. Я решил к ним присоединиться.
      — Да… — пробормотал я.
      — Вот так… Мы продержались в Нью-Йорке год на зарплату Найоми. Мы и дети… После нескольких попыток построить новую профессиональную жизнь вне Голливуда я был вынужден принять предложение Стивена Стайна писать сценарий серии «Орлы избирают вершины», и мы вернулись в Калифорнию. Через год я купил эту гору… Как видите, все не так просто…
      Аргус откинулся в кресле, и у него был вид мученика, только под давлением превосходящих сил зла уступившего этим силам. Закованный Прометей, то есть прикованный к скале Голливуда. Бить или не бить? Увидев в просвет одного из окон зелень его горы, я решил в пользу «бить».
      — Я так понимаю, миссис Аргус работала в «Скрибнерс энд сан» не уборщицей и не машинисткой… — Она поняла, куда я гну, и он понял, но…
      — Редактором.
      — Насколько я помню, это минимум 20 тысяч долларов в год? — Я был уверен, что больше, но я хотел казаться справедливым.
      — Да, что-то в этом районе, — ответил он за жену и помрачнел. Не потому, что не знал своих проблем и того, кто он такой, но потому, что не хотел, чтобы это сказали вслух. Не хотел, чтобы это слышал, кажется, влюбленный в него Никита. И сам он не хотел этого слышать: одно дело знать, другое — слышать.
      — И у вас еще были сбережения, как вы сказали?
      — Немного… Мы предпочитали тратить деньги в наши лучшие времена.
      — В мой первый год в Париже я заработал 27 тысяч франков, — сказал я. — Чуть больше четырех тысяч долларов. Во второй — тридцать шесть.
      — Но вы одиноки. А у нас были дети. Даже сейчас, когда они взрослые и живут отдельно, мы вынуждены помогать им время от времени. — Раздраженная Найоми встала. — Кто-нибудь хочет еще дринк?
      Никита протянул стакан. «Если можно, опять «лошадь»». Мне оставалось только вспрыгнуть на поверженный труп и сплясать победный танец. Но я мог отказаться от этой церемонии, если он смолчит и не попытается… Он молчал, потому я удержался от морали.
      Мы оставались в доме Аргусов еще час, и за все время появившееся на лице Аргуса скучающее выражение так и не исчезло.
      — Зря ты его так, — сказал Никита, когда любезно, но сухо попрощавшийся с нами Аргус ушел в дом, и Пам, сдвинув «тойоту», повела ее, подпрыгивающую, к выходу из усадьбы. — Он исключительно хороший мужик. Интеллигентный, тонкий. Редкость среди голливудского жлобья. Если бы ты прочел его книги…
      — А что я такого сказал, чего он не знает сам? Что он трус и придумывает оправдания своей трусости, он знает. ОК, я прочту его книги.
      — У меня есть его первый роман, — сказала Пам.
      — Вот и разберемся, — сказал я. — Все сосут Голливудскую золотую корову и дружно ругают ее. Кто были бы они без Голливуда — все эти актрисы, актеры и сценаристы?
      — Найоми сказала мне о тебе, Эдвард, в кухне: «Он уже испорчен, ваш приятель». — Пам весело обернулась к нам от руля.
      — Чем же это?
      — Наверное, она имела в виду, что ты уже лишился невинности, понял, как устроен паблишинг бизнес…
      В окнах «тойоты», слава Богу, видны были не скучные бюро паблишинг бизнеса, но красивые растения Биг Сюр и вдруг, на поворотах дороги, — океан.
      Я прочел роман Натана Аргуса. Семисотстраничное рыхлое произведение в стиле неомодернизма 60-х годов. Тяжелое, умное и скучное творение это было прямой противоположностью стремительных легких сценариев, производимых Аргусом для Голливуда и теле. Критики были правы. Устав, очевидно, от стремительности и легкости, Аргус искал правду в длинных умных фразах. Почему этой закономерности не понимал сам Аргус и не сотворил стиль, находящийся где-то посредине между легкостью и многодумной тяжелостью? Он был умен, но, очевидно, следовал ложным эстетическим идеям. Я встречал в свое время в Москве людей, всю жизнь посвятивших задаче создать нечто более сложное, чем «Уллис» или «В поисках утраченного времени». Возможно, что здесь, на другой окраине мира, в Калифорнии, Аргус был одержим такой же, очень московской идеей?
      Четвертого июля мы были приглашены на празднование Дня независимости к еще одной жертве Голливуда. У Саймона Нортона также была своя гора. Выше и обширнее, седалищнее, чем гора Аргуса. И Саймон слыл, в отличие от Аргуса, веселой и гостеприимной жертвой.
      Вместе с караваном автомобилей мы проползли последовательно по всем спиралям горы. Сквозь непроницаемый пыльный туман нам были видны лишь задние огни едущего впереди нас автомобиля. Несмотря на одиннадцать часов утра, в огнях была необходимость. Время от времени караван останавливался, наткнувшись на невидимое препятствие, и тогда уставшие от слепой езды водители нервно сигналили. Блузка на спине Пам взмокла между лопатками. Никита, боящийся толпы, вслух выражал свою досаду. Я приоткрыл окно, но в автомобиль тотчас же ввалился клуб меловой пыли, и пришлось срочно завинтить его. В конце концов мы вынырнули из пыльного облака на асфальтовый паркинг, окруженный голубыми пиниями, счастливая Пам успела втиснуть «тойоту» в свободную щель между двумя «ленд-роверами». Мы вышли.
      От паркинга мощенная камнями дорога вела вверх, к забору из колючих кустов. Из-за кустов доносились вскрики большой толпы, звуки музыки и всплески воды.
      — Ну влипли, — сказал Никита. — Сколько же он пригласил людей — автомобилей уже с сотню.
      — И шесть автобусов, — сказала Пам, оправляя юбку. — Саймон просил народ объединяться, из-за ограниченности паркинга. Сто, и в каждом четверо или пятеро, плюс автобусы — шестьсот человек будет. И сейчас лишь половина двенадцатого. В прошлом году гостей было полторы тысячи… Кошмар что творилось.
      Мы преодолели наконец забор из кустарников и увидели прямо перед собой большой дом в стиле ранчо, за ним меж деревьев блеснул зеркало пруда или бассейна. Чуть дальше внизу колосилось урожаев желтое поле, и за ним виднелось еще одно ранчо. У края поля, за оградой, как в ковбойском фильме, паслись и ржали несколько лошадей. На этом пейзаже повсюду расположились группы людей. Три оркестра играли фольклорную музыку, от нескольких жаровен к нам прилетали запахи жареного мяса. Розовый голый здоровяк с маленьким членом плюхнулся в пруд. За ним еще один. Третьей прыгнула грудастая женщина, взмахнув грудьми.
      — Вода в пруд поступает от настоящего горного источника, — сказала Пам. — Это вам не лос-анджеловский бассейн.
      — Забавно, — сказал я. — А почему они голые?
      — Old fashion californian style, — комментировала моя религиозная Джули с презрением. Может быть, боялась, что я тоже последую примеру аборигенов и разденусь. Стану ходить среди людей, размахивая членом, а ей будет стыдно за меня. — Во времена хиппи нудизм был моден в Калифорнии, дяди и тети выросли, но привычки остались… Они выглядят глупо…
      Я подумал, что, с ее очень большими шведскими грудьми, моя подружка, оголившись, потеряла бы религиозно-кроткую ауру.
      — Следует сказать «Хэлло!» хозяину… Вон он идет в нашу сторону. — Пам метнулась к мужчине в вылинявших джинсах и легкой синей рубашке со стеклышками, вшитыми в воротник и манжеты. Он прижал Пам к себе. Высокий, седой и сутулый, Саймон пожал всем нам руки.
      — Good to see you, boys, — сказал он. — Welcome. I like Russians. Я был на Эльбе, вы знаете… И я никогда не изменил своего фронтового мнения, что бы политишианс ни лили. Надеюсь, вам будет весело у меня…
      — И все это принадлежит вам? — Никита обвел руками, как бы плывя куда-то, горизонт. — Вся гора?
      — Гора и часть ущелья. И все это я построил сам, с сыновьями. И большой дом, и второй дом, и конюшни.
      — Но ведь вы писатель? — вмешалась Джули.
      — Да. Так сложились обстоятельства. Однако мне больше нравится физический труд. — Саймон почесал шею. — Я делаю «trash books». — Он сообщил это таким тоном, каким люди говорят «Я в иншуранс бизнес». Без гордости, но и без сожаления. Trash books прозвучало без эмоций.
      — Получается, что вы не жертва Голливуда? — Я прилично заулыбался, так как Саймон Нортон мне понравился. Ханжество в моих глазах самый серьезный недостаток. Саймон, кажется, был начисто лишен его.
      — Ха-га-га… Я-таки немало потрудился на чертовой кухне. Четверть века. Выдоил из них немало. Земля эта куплена на голливудские мани. Но последние лет десять я делаю исключительно trash books. У меня четыре сына, я был три раза женат, мне нужно кормить человек двадцать, потому я ушел в trash books business.
      — Саймон! Старый жулик! — Выскочив из таборной живописной группы новых гостей, на нашего хозяина набросилась дама с крупным круглым задом, затянутым в пижамные штаны. Во всяком случае, штаны были подозрительно полосатыми и легкими.
      — Вайолет! Old beach! — Они обнялись и расцеловались с явным удовольствием.
      — Бойз! — обратился он к нам, держа даму в объятиях. — Имейте все удовольствия, чувствуйте себя как дома. Я никого не представляю, ибо в такой толпе это бесполезно. Знакомьтесь сами. Вино и пиво в бочках на территории, и два бара имеются в доме. Чего надо — I will be around. — И он повлек олд бич Вайолет к дому, по пути не забывая касаться выдающихся частей дамы.
      — Вы знаете его историю? — В голосе Пам звучало восхищение. — Он был тяжело ранен в голову в последние дни войны. Пролежал в коме несколько месяцев. Выжил. Утверждает, что помнит тот свет. Что там холодно, темно и неуютно. Просветленный, решил использовать эту жизнь с наибольшим коэффициентом. Оказался в голливудских сценаристах случайно, только потому, что переселился из Чикаго в Калифорнию. В Калифорнию же его привлек не Голливуд, но природа. До того как стал сценаристом, ничего, как сам он утверждает, не писал, кроме писем. И вот, не желая этого, он заработал кучу денег. Он бы самым дорогим диалогистом Голливуда, дороже Натана Аргуса.
      — На потребу дня… — пробормотал Никита. Ему не понравилось восхищение его подружки Саймоном.
      — Что? — переспросил я.
      — Он работает на потребу дня, — строго сказал мой друг модернист. — Ты тоже. Вечной литературы нет. Литература старится. Идеи старятся. Человек, утверждающий, что, читая Данте в приблизительном переводе, испытывает наслаждение, — лжец и сноб.
      Улыбающаяся блонд в красном купальнике и босиком сунула нам в руки бумажные стаканчики с вином. Мы послушно глотнули. Взвизгнули скрипки народного, а-ля Нэшвилл, оркестра из пяти музыкантов, заухал контрабас, и несколько пар выделились из толпы. Затанцевали на небольшом пятачке земли, лишенном растительности. Пыль веселыми струйками выползала из-под ног.
      — Я все же предпочту Данте в переводе голливудскому сценарию, — сказал Никита.
      Я не стал ему возражать. Мы спорили почти каждый вечер и чаще всего на именно эту тему. Никита был уверен, что создает произведения, которые надолго переживут Никиту. Я же, напротив, считал его писателем специфического отрезка времени. Я вменял ему в вину отсутствие героя, то, что персонажи его бродят в непроницаемой пыли, подобной той, в какой мы приехали в гости к Саймону, что в Никитиной прихоти они почти неотличимы от пейзажа.
      — Можно, разумеется, выбрать себе творческим методом литературный пуантилизм и всю жизнь дрочить точечки, однако ни Сера, ни Синьяк не стали художниками первого класса! — кричал я ему. — Времена орнаментальной прозы прошли, это был тупик. С рукоделия литература вернулась к ясности, и в ней опять ценится не метод и выдумка, но темперамент и талант.
      Он соглашался со мной.
      Но себя он считал ясным писателем!.. Продолжая писать, как лжеавтор «Слова о полку Игореве».
      Девушки — стаканчики пива в руках — вернулись к нам.
      — Мне не очень нравится здесь, Эдвард, — сказала Джули. — Я видела банду мотоциклистов… — Она не закончила фразу и неуверенно взглянула мне в лицо. — Саймон слишком гостеприимный… Смотри вон, входят…
      Пыльные, шумные, загорелые ввалились сквозь просвет в кустах несколько десятков молодых людей. Навстречу им вышел из дому улыбающийся Саймон. Одна рука на талии прильнувшей к нему олд бич Вайолет. Саймон расцеловался со здоровенным бородачом в кожаной безрукавке.
      — Hells Angels?
      — Но, — засмеялась Пам, — вам, иностранцам, везде чудятся Hells Angels. Это соседи Саймона по каньону. У них в каньоне еще с конца шестидесятых — коммуна. Посмотри на парня, к которому подошла голая блонд. Он совсем седой.
      — Я не иностранец, — пробормотал я.
      Приблизившись, толпа действительно оказалась много старше, чем издали. На загорелых рожах обнажились резкие морщины, шеи девушек оказались окольцованными морщинами.
      — Что-то вроде современных цыган. Новые цыгане, — заметил Никита. — Ты смог бы жить, окруженный двадцать четыре часа в сутки телами полсотни родственников, а?
      По этому вопросу наши мнения сходились.
      — Нет, — сказал я. — Максимум трое суток выдержал бы. После сбежал бы. Или нужно быть обкуренным круглые сутки. Или пьяным. Частью потока жизни, молекулой.
      Коммунары были скоро смыты и поглощены толпой. Главного бородача я увидел несколько минут спустя у бассейна пруда, сдирающего с себя кожаные штаны. Он, смеясь, подпрыгивал на одной, на удивление тонкой и белой (в сравнении с загорелым и мощным торсом) ноге. Ему на помощь бросилась обнаженная особь с узкими плечами и большим животом.
      — Хэй, — воскликнул я, — она что, беременна?
      — Ну да, — равнодушно подтвердила Пам. Бородач и беременная, обнявшись, опрокинулись в пруд.
      — Натан явился! — объявил Никита радостно. — Будет хотя бы с кем поговорить. — И он ринулся в толпу.
      Поблуждав взглядом, я отыскал черный френч «а-ля Сукарно» и бородку китайского философа. Несмеющийся, невозмутимый, Аргус поддерживал под руку Найоми, одетую в подобие желтого халата. Подбежавший к ним в джинсах и белой рубашке Никита был издали похож на хорошо ухоженного американского студента. Церемония рукопожатия Аргуса и Никиты выделялась из контекста этого, в сущности деревенского, несмотря на присутствие в нем элементов дебоша, празднества. Как будто испортилась машина времени и Аргуса сбросили не на китайскую, но на американскую гору, плюс еще ошиблись на пару столетий. Я подумал: пойти поздороваться? И не пошел. Выждав момент, когда Никита обернулся в мою сторону, я поднял руку и помахал Аргусу. Он вежливо наклонил голову.
      — Это мой сын. — Проходя мимо и задержавшись лишь на секунды, Саймон оставил меня с молодым и очень круглоголовым Саймоном. У молодого Саймона, в отличие от старого, неприлично отсутствовала талия. Я подумал мимоходом, что эту часть тела он, может быть, унаследовал от матери.
      — Возьми. Потяни. — Молодой Саймон дружески сунул мне в руку внушительных размеров джойнт. — Самосад. Но очень ничего. Горло, правда, дерет.
      Нужно было слиться с толпой и стать молекулой, иначе будет скучно и одиноко. Я знал по опыту. Я взял джойнт и затянулся. Жадно.
      — Ты откуда? — спросил молодой Саймон, может быть удивившись моей жадности.
      — Paris.
      — Paris, France?
      — Ага.
      — Оставь себе, — сказал он, сжалившись над выходцем из слаборазвитой страны, где не растет самосад. — Я не люблю город. Я — country boy. И он ушел, посоветовав мне пойти и взять spare ribs с маисом. Может быть, он считал, что в Париже нет настоящей еды, как в country.
      Выстояв в небольшой очереди, получив бумажную тарелку со спэр рибс, салфетку, пластиковые нож и вилку, взяв стакан вина или пива, народ рассеялся по территории. Лучшие места у пруда были захвачены немедленно. Сад был разумно отгорожен и убегал вниз по другому склону куда-то, может быть в самый каньон, но несколько беглецов уже преодолели невысокий забор и уселись обедать среди саймоновских роз. Явился сильный молодой человек, торс разрывал рубашку, и произошел первый скандал… Пам сказала, что молодой человек — конюх, то есть ковбой и бади-гард Саймона. Оказалось, что у Саймона три бадигарда.
      — Как граф какой-нибудь, — заметил я. — Большой синьор…
      — Конечно, — сказала Пам, — он очень важный человек в Калифорнии.
      — Хорошо живут, жертвы Голливуда, — обратился я к вернувшемуся к нам Никите. — Три оркестра. Даже если только посчитать одни spare ribs на тыщу человек… А пиво? А вино?.. Что сказала тебе другая жертва?
      — Аргусы ненадолго. Сказать «хэлло» Саймону. Натан плохо себя чувствует.
      Я обратил внимание на пару, уснувшую, обнявшись, в тени дерева. Ноги их вторглись в месиво бумажных тарелок и стаканчиков. Ее босая ступня вгреблась пальцами в горку маиса. «Смотри, Никита!»
      — Уже нагулялись. С другой стороны, за террасой, я видел, две пары совокупляются. — Никита сам любил совокупляться. Пам была его четвертой или пятой женой, однако он произнес «совокупляться» с ханжеским неодобрением и насмешкой.
      — Алкоголь, жирная пища, солнце… Неудивительно, — защитил я совокупляющихся.
      На меня самого подействовали уже перечисленные три элемента, плюс самосадная марихуана, я выкурил ее, не поделившись ни с кем. Я с интересом поглядел на лежащую животом кверху уже знакомую мне беременную. Рука одетого парня обхватывала ее за шею, и, хотя они не совершали ничего неприличного, было ясно, что очень скоро совершат. Таз и бедра женщины чуть заметно двигались.
      — До какого месяца беременности женщина может иметь секс? — спросил я Пам, смеясь. И я снял тишорт.
      — До семи, кажется… — Взглянув в направлении моего взгляда, Пам фыркнула.
      Я притянул Джули к себе. Тяжелые, под ее сиреневой тишорт, грозно качнулись шведские груди.
      — Я хочу домой, Эдвард, — прошептала она.
      Приличная учительница моя стеснялась всенародных проявлений чувств. Я же пожалел, что не могу поучаствовать в народном гулянии Саймона Нортона в полную силу: выпить еще, еще покурить и затем совокупиться, чтоб в спину грело жгучее калифорнийское солнце. Я опять взглянул на беременную. Парень гладил ей губы рукой. Она еще энергичнее двигала животом, забыв, очевидно, о том, что голая и лежит, открытая сотням взглядов. Я бы совокупился с нею с большим удовольствием, чем с Джули.
 
      — Поехали, ребята, домой, — сказал Никита, почему-то вздохнув. Он тоже поглядывал на беременную. Очевидно, как и у меня, она вызывала у него аппетит. На подобные празднества следует являться одному.
      Мы не стали прощаться с хозяином, выбрались из толпы и сели в «тойоту». Пыль на дороге улеглась. Увы, оказалось, что мы покидаем празднество не одни. Впереди то медленно, то истерично катились три мотоциклиста из дружественной Саймону банды. Как осетинские джигиты, они то вскакивали на рули мотоциклов, то повисали сбоку, короче, эквилибрировали. Они эквилибрировали для наших девушек, ибо, желая поговорить, мы с Никитой уселись на заднее сиденье. В конце концов один из типов, бросив мото, прыгнул на капот нашей «тойоты» и, улыбаясь, проехал с нами пару витков, все время пытаясь разбить стекло. Бледная Джули в ужасе обернулась к нам с безмолвным вопросом или криком. Никита вытащил из-под сиденья Пам нечто вроде ломика. К счастью тип, продолжая улыбаться, вскоре соскочил с капота, а мы наконец съехали с горы на двухстороннюю асфальтированную дорогу. Сделав несколько прощальных пассажей вокруг нас, мотоциклисты умчались.
      — Пьяные или накуренные, — сказала Пам. — Я, честно говоря, думала, что их упражнения плохо кончатся.
      Я думал то же, что и Пам. И Никита ответил мне взглядом, что «да». Но мы не признались в этом, как и подобает настоящим мужчинам. Мы заговорили об Аргусе и об отличии его от Саймона Нортона.
      Жертв Голливуда я больше не видел. В конце июля, сбежав от Джули, я покинул Калифорнию.
      Через несколько лет, взяв со стула в Люксембургском саду оставленную кем-то «Хэральд Трибюн», я обнаружил короткую заметку о смерти Натана Аргуса, «сценариста и новеллиста, в возрасте шестидесяти шести лет. От рака простаты».

 

      Рю дэ Лион, ведущая от Лионского вокзала к площади Бастилии, — улица грязная, пыльная, неприятная. Она широка и могла бы носить звание повыше, авеню например, но никто никогда ей такого звания не даст. Любому планировщику станет стыдно. Ну что за авеню при таком плачевном виде! Только одна сторона рю дэ Лион полностью обитаема — нечетная. По четной стороне, от пересечения с авеню Домэсниль и до самой Бастилии тянулась ранее однообразная каменная колбаса виадука — останки вокзала Бастилии. Раздувшуюся в вокзал часть колбасы занимало заведение, именуемое «Хоспис 15–20». В нем (если верить названию) должны были содержаться беспомощные долгожители и хронические больные. Сейчас на месте «Хоспис 15–20» лениво достраиваются игрушечные кубики и сферы Парижской Новой оперы. То есть местность все еще плохо обитаема.
      Я изучил коряво-булыжную старую улицу по несчастью. В первые годы моей жизни в Париже мне приходилось каждые три месяца посещать ту сторону города. На рю Энард помещался (и помещается) центр приема иностранцев. Там, выстояв полдня в очереди, я получал (цвет варьировался в соответствии с тайным кодом полицейских бюрократов) повестку в префектуру для продления recepiss?. Живя в третьем, я был обязан тащиться в двенадцатый арондисмант к фликам. Таков был регламент и таким он остался. Flics нас не спрашивают, куда нам удобнее ходить. Чтобы добраться к ним, я мог или «взять» метро до станции Реюйи-Дидро или мог достичь их более коротким путем по рю Фобург Сэнт-Антуан, она с ее мебельными магазинами была веселее, обжитее и чище; и позже повернуть на рю Реюйи, и только. Однако я предпочитал рю дэ Лион. Дело в том, что на рю дэ Лион был магазин оружия.
      Оружейных магазинов у нас в Париже немало. Оружие, продающееся в них, одинаково недоступно личностям без паспортов, с легкомысленными бумажками вместо, сложенными вчетверо. И личностям с паспортами оружие малодоступно, верно, однако индивидуум без паспорта воспринимает оружие более страстно. Мне нужно было приблизиться к магазину на рю дэ Лион, набраться сил. Перед тем как идти к фликам, в унизительную очередь, меж тел национальных меньшинств, стоять среди перепуганных черных, вьетнамцев, арабов всех мастей и прочих (но ни единого белого человека… один раз, заблудившаяся скандинавская старушка, и только!), я шел прямиком к двум заплеванным грязью от тяжелых автомобилей, запыленным витринам тяжелого стекла. Разоруженный, как солдат побежденной армии, я стоял, руки в карманы, ветер в ухо, ибо нечему остановить ветер на широкой рю дэ Лион, и жадно глядел на Смит энд Вессоны, Кольты, Вальтеры, Браунинги фирмы Херсталь, израильскую митральез Узи… «Тир ан рафаль» — хвастливо сообщала прилепленная под митральез этикетка. Очередями, думал я, очередями… ха… Сгустившаяся в стальных машинах сила, власть, минимизированная до размеров тесно пригнанных друг к другу металлических мускулов, гипнотизировала меня. Уже отойдя было с десяток шагов, я возвращался, утешая себя гипотезой, что именно сейчас в центре приема иностранцев пик наплыва посетителей, благоразумнее подождать чуть-чуть, и опять прилипал к стеклу. Нет, я ни разу не вошел в магазин, ибо твердо знал, что ничего, кроме ножа, не смогу у них купить… С моей рэсеписсэ, без национальности, они мне не продадут и охотничьего ружья. Да мне и не нужно было охотничье ружье, и нож мне был не нужен, у меня было два ножа… Я бы приобрел митральез Узи, если бы имел возможность. И кое-что еще… Я не фантазировал, стоя у витрины, я всегда решительно пресекал свои фантазии в зародышевом еще состоянии… Дальше обладания Узи мои фантазии ни разу не забрались. В детстве, сына обер-лейтенанта (такое звание, я с удовольствием обнаружил, оказалось, было у моего папы в переводе на немецкий. Я прочел в своей биографии, в каталоге немецкого издательства «P.S.», что я сын обер-лейтенанта), меня окружало оружие. Пистолет ТТ, позже отца вооружили пистолетом Макарова, автомат и пулемет Калашникова, я на них даже и внимания не обращал! В одиннадцать лет я гонял по улицам с бельгийским браунингом — сосед майор арендовывал мне его на день, вынимая патроны. Когда однажды, я помню, мама Рая не возвратилась домой к десяти вечера, задержалась в очереди (за мебелью!), отец сунул в карман пистолет и мы отправились в темноту Салтовского поселка искать маму. Два мужчины. Только в детстве, в той стране на востоке, я немного попринадлежал к власти через обер-лейтенанта папу Вениамина и его пистолет системы Макарова: девятимиллиметровая пуля с великолепной убойной силой плясала в кармане папиных галифе при ходьбе, и не одна, но в хорошей и многочисленной компании. Мы шли по Материалистической улице, в темноте два-три фонаря, и под каждым топтались большие зловещие дяди. Но мы не боялись их, с нами была машинка…
      Ветер врезал мне в ухо горстью пыли, и я вернулся с Салтовского поселка на рю дэ Лион. Рядом стоял сутулый арабский дядька с большим, покрасневшим от холода носом, в потрепанной шапке из цигейки. И неотрывно глядел на матовой синевой отливающую мускулистую жилистость карабина. Взгляд у него был грустный. Мы коротко переглянулись, без улыбки, но с симпатией, никто ничего не сказал, я отошел ко второй витрине, целомудренно оставив его наедине с карабином. Так оставляют друга наедине с любимой девушкой.
      Стоя потом в этой блядской очереди в центр, они еще даже не открыли дверей, затылок к затылку… сейчас все это бесстыдство организовано лучше, тогда же, в панике, боясь западни со стороны новых властей, социалистов, «этранжерс» приходили едва не с рассветом, нервничали, ждали, бегали лить и отлить, доверяя свои имена соседям, топали ногами под дождем и снежной крупой; я старался думать об оружии, а не о фликах. Если не об оружии, то на военные всегда темы! Так я развлекался тем, что представлял соседей по очереди в виде солдат моего режимант, роты, батальона и пытался определить на взгляд, из какого типа получится какой же солдат. Некоторые из них решительно ни к черту не годились, недисциплинированных, их придется расстрелять за дезертирство после первого же боя, другие, напротив, обещали стать отличными храбрыми солдатами. Я вовсе не воображал себя мегаломанически полководцем, всего лишь офицером, может быть, обер-лейтенантом, как мой отец. Обер-лейтенанта, я был уверен, я достоин. Почему? Потому что в воинской профессии, как и в мирных, ценится спокойствие, уверенность в себе, педантичность и неистеричное поведение. «Ребята меня уважали во всех странах, в которых мне привелось жить… Ребята разных социальных классов и разных степеней развития, почему же вдруг окажусь я негодным к командованию людьми с оружием?» — думал я. Я не терялся при пожарах (два раза), в морских несчастьях (тоже два) не дергался… Я вспомнил, как некто Эл, старый нью-йоркский адвокат, сказал мне как-то во время приема в доме моего босса-мультимиллионера: «Ты напоминаешь мне, Эдвард, гуд олд бойз моего поколения. На тебя можно положиться, парень». И Эл похлопал меня по плечу. Босс общался с Элом по необходимости, у Эла была плохая репутация, он был адвокатом всяких темных людей с итальянскими фамилиями, живущих в Бруклине и Литтл-Итали, босс морщился, завидев Эла на своих парти. Но я, его слуга, имел свое мнение на этот счет, я всегда думал, что Эл — hard and real man, в то время как босс — сорокалетний мальчик, выебывающийся своими экзотическими автомобилями и бизнесами. Мой босс Стивен Грэй был кем-то вроде Бернара Тапи задолго до Бернара Тапи… «Man»… Между мужиками всегда бывает ясно, кто «мэн», а кто нет. Настоящий мужчина, Эл меня одобрял, я был горд тогда очень. Я горд и сейчас. На нем был старомодный твидовый пиджак, на Эле, поредевший после пятидесяти кок зачесан назад… «Гуд олд бойз» его поколения, очевидно, были все эти люди с итальянскими фамилиями, которых он защищал…
      Визита к витрине на рю дэ Лион хватало мне, чтобы выдержать фликовскую церемонию на рю Энард. За годы этих походов, каждые три месяца, я многое понял об оружейных магазинах. Я понял, что витрина магазина оружия — стена плача современного мужчины. Он приходит к ней, чтобы лицезреть свою насильственно отсеченную мужественность. Грустный, лоб к стеклу, он молча молится и грезит о своей былой мощи. К витрине магазина оружия приходят очень разные люди. Да, старые, вылинявшие, облезшие, прогулявшие безвозвратно свою жизнь, но попадаются и очкастые аккуратные буржуа в хороших пальто, и краснощекие типы в кроссовках, джинсах, с яркими горячими глазами, по таким, как поэтично выражались в России, «тюрьма плачет». Однажды я застал у витрины, и это меня растрогало, несентиментального маленького горбуна с желто-зеленым лицом, веснушчатый кулачок прижимал к носу платок. О чем он думал, маленький, недорос-ший, недосформировавшийся, в куртке, потертой на горбу?
      Я начал посещать стены плача еще в Вене. Свое первое западное оружие — крепкий золингеновский немецкий нож, похожий скорее на штык вермахта, чем на нож, я купил в магазине оружия на Бродвее, на самом Таймс Сквер. Он находился между магазином «Рекордс» и «Таймс Сквер Эмпайр» — в этом торговали куклами, изделиями из слоновой кости, тостерами, лампами, портфелями, бумажниками из искусственной кожи, масками Кикг-Конга, статуэтками Эмпайр Стэйтс Билдинг, тишотками «Ай лав Нью-Йорк» и еще сотнями наименований подобного же говна для туристов. За магазином «Рекордс», под козырьком порнокинотеатра, продавали поп-корн, и с тех пор понятие нож или штык неестественным образом соединяется в моем подсознании с запахом поп-корна. Безусловно, прежде чем войти внутрь, я больше часа простоял у витрины. У той стены плача топтался целый коллектив. Большие, но робкие черные неотрывно глазели, кто на пистолет-пулемет Маузера, кто на Винчестер, короче, каждый выбрал себе объект желания. Я помню, что в центре витрины, на кусочке красного бархата, была выставлена знаменитая итальянская винтовка Каркано М.91 калибра 6,5 мм. Это из нее Ли Харвей Освальд пристрелил Кеннеди. Зачем не знаю, но я посчитал нас. Нас было шестеро у стены плача. Был еще один, но тот… было непонятно, интересовала ли его винтовка Каркано М.91, а может, он ждал благоприятного момента, чтобы залезть в отдувающийся карман или чтобы раскинуть карты на картонном ящике и ограбить прохожих легально… Двери магазина были гостеприимно открыты, из них несло холодом, по-американски щедро расточаемым, и я вошел в аэр-кондишионэд помещение. В застиранном до дыр джинсовом костюмчике, купленном на Канал-стрит, 1 доллар 25 центов брюки и 3 доллара куртка. Аборигену не стоило труда мгновенно понять, что я за птица.
      — Что я могу для вас сделать, young man? — спросил меня сэйлсмэн Зигмунд Фрейд. Черноглазый, веселый и подозрительный, он изъяснялся на грубейшем английском, свидетельствовавшем о куда более низком социальном происхождении, чем у его двойника, но по хитрым глазам было видно, что опыт и практика сделали из него отличного чтеца человеческих душ.
      — Я хочу приобрести нож, — сказал я. — Мне он нужен.
      — Я вижу, янг мэн, — согласился Фрейд. — Тебе он действительно нужен. — Представители его племени обыкновенно отличаются разговорчивостью. В штате Нью-Йорк продажа населению оружия по воле властей чрезвычайно затруднена, магазин вовсе не был забит посетителями, бедняга Фрейд, по-видимому, страдал от вынужденного мутизма… Правда, он мог разговаривать с другими сэйлсмэнами… — О, тебе ужасно нужен нож, янг мэн, — воскликнул он и сочувственно поглядел на меня. А что еще он мог сказать? Мой костюм — такой можно было подобрать в мусоре, сандалеты были из той же коллекции, контактные линзы мои покрылись налетом пятнышек неизвестного происхождения и царапали глаза, и глаза болели. Покрасневшие, они, я предполагаю, сообщали мне больной вид. Я много пил тогда, и физиономия моя оставалась перманентно опухшей, я курил крепкую марихуану и… короче, я был не в лучшем состоянии. «Янг мэн, изрядно потрепанный жизнью» — вот как я сам себя определял, глядя в зеркало. И было непонятно, выпутаюсь ли я из моих историй.
      — Сколько денег ты можешь истратить? — спросил меня Зигмунд Фрейд.
      — Двадцать долларов.
      — Жаль, — сказал он. — За двадцать два есть отличный немецкий армейский нож. Они — джерманс — понимают, как наилучшим образом отправить человека на тот свет. Хочешь посмотреть?..
      Я хотел. Кроме двадцати, у меня было еще множество монет во всех карманах джинсов, но я не был уверен, наберется ли на два доллара. В любом случае, я взял все свои «мани», следующий же чек из Вэлфэр должен был прибыть только через пять дней. Меня это обстоятельство мало заботило, я врос в Нью-Йорк корнями, я мог прожить в нем пятьсот пятьдесят пять дней без «мани». Я знал как. Единственная серьезная неприятность безденежного существования состояла в том, что оно лишало меня одиночества. Одиночество, я выяснил на собственной шкуре, в сильно развитом капиталистическом обществе стоит денег. Странно, казалось бы, с первого взгляда люди боятся одиночества и ищут именно общения. Почему же одиночество стоит «мани»?..
      — Хочешь полюбоваться? — повторил он.
      — Да.
      Он беззаботно оставил меня и ушел во внутреннюю кишку. Впрочем, все витрины были заперты на замки и в большом ангаре магазина присутствовали еще два сейлсмэна и несколько покупателей. Вернулся и положил передо мной изделие в ножнах из грубой свиной кожи. Извлек. Тяжелая рукоять, сильное тело с двумя канавками для стока крови. Инструмент предназначался не для разрезания, не для легких хулиганских порезов по физиономии, нет, у него в руках находился инструмент для глубокого пропарывания, для достижения внутренних укромных органов, спрятанных в глубине тела.
      — Видишь, — сказал Зигмунд Фрейд, — это, янг мэн, именно то, что тебе нужно. Порет глубоко и верно. Ты ведь собираешься ходить на охоту на дикого зверя, я так предполагаю? Никакой зверь не устоит перед прямым ударом, нанесенным верной рукой.
      Я ощупал нож и прочел надписи, удостоверяющие, что он немецкий. — А у вас нет таких, знаете, лезвие выскакивает изнутри… С пружиной?
      — Но, son, — сказал он весело. — Такие запрещены законом. Форбиден. Верботтен! — повторил он почему-то по-немецки. — И поверь мне, son, эти игрушки с пружинами, с кнопками — они для легкомысленных фрикс, для хулиганов, не для серьезных людей. Я тебе предлагаю серьезного, боевого друга, сан. Нож для настоящих мужчин. Бери его, он не избавит тебя от всех твоих проблем, но в его компании некоторые из них покажутся тебе куда менее значительными.
      И Зигмунд посмотрел на меня психоаналитическими глазами.
      — Вы немецкий еврей? — спросил я.
      — Да. А что, чувствуется национальный патриотизм?
      — Чувствуется. И еще вы похожи на Зигмунда Фрейда. Вам когда-нибудь говорили? На отца психоанализа.
      — Лучше бы я был похож на Президента «Чейз Манхэттан Бэнк», янг мэн, — сказал он. — Берешь нож?
      — Если дотяну до двадцати двух долларов.
      Я извлек двадцатку, вывалил монеты, и мы стали считать. Оказалось лишь 21 доллар и 54 цента.
      — I am sorry, — сказал я.
      — Take it, — он придвинул нож ко мне. — Он таки нужен тебе. Нью-Йорк — серьезный город, янг мэн.
      И он стал сметать мою мелочь, ведя ее по поверхности ящика из непробиваемого стекла в ковшик руки. Под мутным стеклом, пронизанном проволоками, лежали совсем уж серьезные вещи. Револьверы больших калибров. Я заметил среди них «Маузер 57». От выстрела из такого череп человеческий разлетается, как спелая тыква, с хваленым серым веществом головного мозга. Брызгами.
      Он помедлил, склонившись над ковшиком своей руки. Вынул из нее десять центов.
      — Take a dime. Позвонишь кому-нибудь. Скажешь, что ты жив.
      До Бродвея далеко, но я прохожу иногда по рю дэ Лион. У витрины всегда стоит male! Мне кажется, что, поскольку улица пустынна, пугливые и скрытные мужчины могут вдосталь полюбоваться на отнятую у них мужественность. Вот, скажем, у магазина на рю Ришелье, который и больше и богаче, они останавливаются куда реже. На рю дэ Лион же всегда стоят, ветер или дождь, или жара плавит асфальт… И глаза у них невыносимо грустные. Как у кастрированного кота, которого хозяин лишил мужественности, дабы он не причинял ему хлопот своими романтическими страстями.

 

      Когда я вылез наконец из сабвэя, стемнело и пошел снег. Пардон, я выбрал не тот глагол, снег не шел, но ветер швырял его мне в физиономию, залепляя и ослепляя. Если добавить к этому, что прошлой ночью шел дождь и наутро капризная нью-йоркская температура, вдруг упав, заморозила выпавшие осадки и превратила город в гигантский каток, то можно себе представить, в каких условиях я добирался от сабвэя до его дома… Я приехал на первое в моей жизни журналистское задание. Моисей Бородатых поручил мне взять интервью у Юрия Тихонова, знаменитого когда-то перебежчика, у одного из первых послевоенных предателей родины. Еще Сталин приговорил его к расстрелу.
      Хватаясь за ограды и столбики почтовых ящиков, я двигался в нужном направлении. По телефону он объяснил, как мне добраться. — Всего ничего, — сказал он, — несколько блоков. Однако, когда я ему звонил, были еще другие погодные условия.
      Мне его окраина не нравилась, хотя в редакции мне с уважением сказали, что «Тихонов имеет дом в очень хорошем районе». Его очень хороший район был так же мрачен и черно-бел, как и нехорошие районы, и судя по всему даже в мае в нем не цвели розы. Цемент, кирпич, металл… Снег стучал о мое, вдруг съежившееся, как шагреневая кожа у Бальзака, кожаное пальто. Мне сделалось тоскливо. Мне часто последнее время вдруг становилось тоскливо. Тому были разные причины. Первый год в Нью-Йорке заканчивался, однако похвалиться мне было нечем. Тесная квартирка на Лексингтон, тараканы, постоянно отсутствующая девушка-жена, пытающаяся стать моделью, что-то у нас с ней не ладилось, работа… тут я вспомнил похвалу старого мафиози Моисея Бородатых и приободрился: «Вы будете очень хорошим журналистом, Лимонов, — сказал он мне как-то. — Вы уже хороший журналист. Вам лишь не хватает опыта».
      Подающий надежды журналист поднялся по ступеням к его двери. Это был его дом, весь, все три этажа. Фасад его дома ничем не отличался от фасадов других домов улицы. Все выпуклости и вогнутости (архитектурные в прошлом украшения) окрашены были некогда в небесно-голубой, превратившийся к моменту моего прибытия в грязно-серый цвет. Я позвонил.
      Он оказался отличным от фотографии, виденной мной. Там он, правда, был снят с общего плана, под крылом самолета на базе во Вьетнаме. Он с другими военными инженерами строил эту родную американскую базу. На том фото на нем была кепи с козырьком и армейская рубашка с рукавами до локтя. Под кепи — худая физиономия в очках… Крупным планом, в дверях, он оказался очень лысым типом с несколькими резкими морщинами у рта, мощной шеей и…
      — Из «Русского Дела»? Журналист? — Он не дал мне времени додумать его портрет. — Проходите.
      Постучав ногами о порог, дабы сбить снег, я прошел за ним. В холле было неприветливо. И мне это не показалось. Плохое освещение создавало желтую сумеречность, и у него было холодно в доме, вот что!
      — Идемте на второй этаж, — ответил он на незаданный вопрос. — Там теплее. — И он ступил на лестницу, а я за ним. Ступени скрипели. — Что-то случилось с отоплением в бейсменте, — счел нужным объяснить он. — Еще вчера я вызвал рабочих. Жду. В этой стране разучились работать… — На площадке второго этажа он открыл крупную дверь и мы вошли в… очевидно, ливинг-рум, если судить по нескольким старым креслам и искусственному камину, в котором светились жаркие спирали электрообогревателя. Подвинув к электрообогревателю стул, он указал мне на него. «Садитесь». Сам он уселся в деревянное кресло с подушкой, привязанной к сиденью лямками. Где-то недалеко явственно вскрикнул младенец. Я достал блокнот.
      — Я вас слушаю. — Недовольной мгновенной гримасой он отреагировал на вскрик младенца или на мое прибытие? И, не дав мне времени открыть рта: — Это ваша личная инициатива или затея старого жулика?
      — Инициатива главного редактора.
      — Главного редактора… — язвительно повторил он. — Лет десять они имени моего не упоминали, как умер, теперь вдруг… Чего он хочет?
      — Мне поручили взять у вас интервью. Это все, что я знаю. Вы готовы?
      Он поскрипел креслом. Вид у него был недовольный. Я же, напротив, был доволен своей решительностью. Ловко я пресек его демагогию. Я знал, что у него старые счеты с Моисеем. Но меня это не касалось. Я пришел делать мой job. Я старался быть американцем, потому я подумал о «джаб», а не о «работе».
      — В среде русской эмиграции вас считают убежденным антисемитом. Более того, теоретиком антисемитизма. Я просмотрел ваши статьи в ныне покойней газете «Русское Возрождение» и нашел их фантасмагорическими. Даже Солженицына вы назвали замаскировавшимся евреем и утверждаете, что настоящая его фамилия — Солженицкер. Сами вы считаете себя антисемитом?
      — Я называю себя антисионистом. Я выступаю против евреев не как расы, но как преступной организации.
      В этот момент я доделал его портрет. У него оказались очень густые и черные, может быть крашеные, брови. В сочетании с лысым розовым черепом брови выглядели как две мохнатые пиявки, присосавшиеся над глазами. Когда он говорил, пиявки шевелились.
      — Ну уж Солженицын-то какой же еврей? Его, как и вас, случается называют антисемитом.
      — Если вы внимательно читали мои статьи, вы должны помнить, что я представляю доказательства. Его отца звали Исай, и он был кантонистом. В ту эпоху было в обычае отдавать еврейских сирот в кантонисты. Еврейский сирота Исаак Солженицкер был окрещен и стал в царской армии Исаем Солженицыным. Все просто.
      — Но вы не можете этого доказать, Юрий Егорович… Нужны подтверждающие бумаги по крайней мере.
      — Если бы мы находились в России, а не в Нью-Йорк Сити, я бы это доказал.
      — Хорошо, предположим, вы бы нашли свидетельство о рождении, запись о рождении Исаака Солженицкера… Однако что это меняет?
      — Это многое меняет, молодой человек. Моя теория, что Солженицын — агент мирового сионизма и преследует цель расколоть русский народ, перессорить русских. И он этого добился.
      — Юрий Егорович! Я лично считаю Солженицына плохим писателем и путанным фантастом во взглядах на общество, однако ваше утверждение абсурдно. Да, Солженицын не думает о разрушительных последствиях его деятельности, но служит он только своему огромному «Я». А еврей он, или русский, или чукча — какое это имеет значение!
      — А вы сами случайно не еврей? — Он улыбнулся.
      — Ваша дежурная шутка? С моей-то рожей? С моим носом?
      — Шучу, да. Но рожа ничего не доказывает…
      — ОК, — сказал я. — А вы сами случайно не еврей?
      Он не выглядел чокнутым. И статьи его, при всех ошеломляющих основных положениях (мировой заговор сионистов), однако, не были статьями сумасшедшего. В них была своя, может быть сюрреальная, но логика. «Вы у нас единственный русский журналист в газете, вот и отправляйтесь, — смеялся Моисей Бородатых, по-лягушачьи, складывая рот. — Возьмите интервью у антисемита. Мне все ставят в вину, что единственная ежедневная русская газета за рубежом не публикует, видите ли, «философа» Тихонова. Раньше, к моему удовольствию, существовало «Русское возрождение», где он мог публиковать свои пасквили. Газетенка закрылась три года тому назад, и вот уже три года мне морочат голову подписчики. «Почему вы не печатаете Тихонова? В демократической стране, каковой являются Соединенные Штаты…» — передразнил он кого-то. — Этот Тихонов при другой исторической ситуации с наслаждением отправил бы меня в печь крематория… И вас, за то, что работаете в моей газете…» Я решил сменить тему.
      — Молодым офицером, в 1947 году, вы попросили политического убежища в американском секторе Берлина. Предположим, вам пришлось бы принимать это решение сегодня. Сделали бы вы то же самое?
      — О нет! — воскликнул он и снял руки с подлокотников кресла. — С моим сегодняшним опытом, я скорее запулил бы в них межконтинентальную баллистическую ракету с ядерной боеголовкой.
      — Вы серьезно?
      — Молодой человек, через полгода мне стукнет шестьдесят. Мне терять нечего. Ты давно приехал?
      — Года нет еще. — Я подумал, что хорошо, что он перешел на «ты». Я буду называть его «вы», и между нами останется дистанция.
      — Ну вот слушай, что я тебе скажу. Я пришел к ним молодым, талантливым парнем. Я свободно говорил на двух иностранных языках, немецком и английском, что в те годы было еще более редким феноменом в Советской Армии, чем сейчас. В тридцать лет я был уже майором. Меня ожидало блестящее будущее. Я пришел к ним и попросил политического убежища не потому, что искал лучшей жизни или money, но побуждаемый импульсами высшего порядка, идеалистическими. Тот майор Тихонов видел, что коммунизм — дикий зверь, и верил в то, что на Западе люди живут по другим, человеческим законам. И я хотел помочь им в борьбе против коммунизма. Пришел, рискуя своей шкурой. Ты слушаешь, следишь за моей мыслью?
      — Да-да, — подтвердил я.
      — И эти суки трепаные, погань научная из СиАйЭй, засадили меня в бункер и два с половиной года!.. Подумай внимательно… два с половиной года допрашивали ежедневно. Они, видите ли, получили сведения о том, что советы заслали к ним двойного агента, и они вычислили, что это должен быть я… Им казалось неправдоподобным, что офицер с такой военной биографией, с двумя иностранными языками, заочник Академии, поступил вдруг так невыгодно, так нелогично, с их точки зрения. Потому что они сами, калькуляторы ебаные, так бы никогда не поступили, они бы высчитали до цента, сколько дохода они смогут иметь… Два с половиной года в одиночной камере, в бункере! А! Иногда по нескольку допросов надень… Я потерял счет времени…
      — Они вам делали, как это называется по-английски, «дэбрифинг»? Они вас проверяли. Ведь и правда вы могли вполне оказаться двойным агентом.
      — Еб твою мать, — выругался он. — И ты туда же… Два с половиной года — это уже не проверка, но тюремное заключение!
      — Да, ничего хорошего, — вынужден был согласиться я. — Нас с женой, прежде чем разрешить въезд в Штаты, проверяли четыре месяца, но, конечно, мы жили себе нормально в Риме, свободно. Иногда нас вызывали на собеседование. Денег, правда, дали ровно столько, чтобы не умереть с голоду.
      — Сравнил… хуй с пальцем… Тебя когда-нибудь на детекторе лжи проверяли?
      — Нет.
      — И то верно, — улыбнулся он. — Ты ведь с жидовской волной выехал, а жиды у них сейчас считаются за своих, так что им зубы не разглядывают. Они, правда, эсэсовцы ебаные, назавтра могут и к жидам отношение изменить. Послали ведь в 1951 году Розенбергов на электрический стул.
      — Но их же за выдачу секрета атомной бомбы, а не за…
      — Наивный юноша. Скажи своим читателям, пусть они меня и держат в антисемитах, но пусть запомнят, идиоты, что им завещает Юрий Егорович Тихонов. Первая заповедь: «Не доверяй американцу и его улыбке!» Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности была не только и не столько инструментом борьбы против левых, сколько должна была приструнить и напугать огромное количество еврейских интеллектуалов, убежавших от Гитлера в Соединенные Штаты. И потому она лихо погуляла больше всего по Голливуду, что именно там приземлилось множество евреев-изгнанников. А процесс Розенбергов, юноша, был показательным процессом, чем-то вроде американского дела Дрейфуса, но, как мы с тобой знаем, кончившийся куда более трагично. Секрет атомной бомбы в этой истории — предлог. Русские свою бомбу независимо делали, и уж если кто и сбежал к ним с секретами в этой области — это физик Понтекорво… Помнишь? А им надо было посадить Розенбергов на электрический стул, чтоб все остальные жиды сидели тихо. И они добились своего. Левые жиды или свалили обратно в Европу, или перековались. Спасибо стулу. Понял? Теперь времена изменились и в Америке — шестимиллионное сильное еврейское население с активностью, эквивалентной активности ста миллионов англосаксонских отбросов. Но, юноша, запиши это… нет никакой уверенности в том, что завтра big boys не повернут вдруг руль страны в другом направлении, лягут на другой курс и еврейской красивой жизни в Соединенных Штатах придет конец. Американцы напоминают мне джерманс, и ты знаешь, почему? Своей слепой верой в теории, в «научность», в то, что все явления мира возможно стройно разложить на категории, они думают, что мир, как мани в казино, молено аккуратно разделить на кучки фишек. Отсюда все их ебаные изобретения: детектор лжи, употребление психоанализа в СиАйЭй… Ты знаешь, кстати, как меня характеризовали Сионские мудрецы из СиАйЭй? «Russian anarchist type. Emotionally unstable. Changing personality». Они предполагают, что человек должен остаться улыбчивым дегенератом после двух с половиной лет допросов и жизни в бункере, а?
      Опять закричал где-то, не то в глубине дома, не то в соседнем доме, младенец. Тихонов остановился, и я воспользовался паузой, чтобы задать вопрос.
      — Получается, что вы ненавидите американцев. Почему же вы строили для них военные базы во Вьетнаме?
      — И не только во Вьетнаме. И на Филиппинах. Реконструировал знаменитую базу в Субик-бэй, самую крупную в Тихом океане. Я военный инженер, это моя профессия. Если я не стану строить, всегда найдется другой, кто станет. Потом, я не пацифист. Я за то, чтобы она наконец произошла, эта война, чтоб наконец все идиоты заткнули пасти. Полсотни миллионов трупов, как это доказал опыт, надолго успокаивают человечество…
      — Ну, в ядерной драке, пожалуй, будет с полмиллиарда?
      — Уф! — он улыбнулся. — Как раз столько дохлых детей спасла от послеродовой смерти современная медицина.
      — Вы серьезно? Из-за того, что вас два с половиной года интенсивно допрашивали, вы хотите, чтоб была ядерная война?
      Он встал.
      — Сейчас ты мне начнешь лить свой гуманистический bullshit, да? Поменьше говори и побольше записывай. Ты ведь пришел ко мне брать интервью, а не я к тебе…
      Он прошелся по комнате. Наклонился над электрообогревателем и потер руки. Армейские, цвета хаки брюки на его заднице лоснились. Обнаженное наклоном, появилось в щели меж брюками и пуловером нижнее голубое белье. Он повернулся ко мне.
      — Слушай, — сказал он. — Я на сто процентов уверен, что Моисей это интервью не напечатает. Но я тебе все же отвечу. Тебе лично. Ты задумывался когда-нибудь, изучая историю, почему в мире время от времени происходят массовые вспышки войн и смертей? За ними обычно следует спокойный период. Мое объяснение таково. Когда к определенному моменту человеческие массы накапливают оптимальное количество разрушительной энергии, происходит взрыв. Сейчас мы приближаемся к подобному критическому моменту. Что касается твоего упрека, что будто бы я хочу, чтобы война отомстила человечеству за годы мозгососания в бункере СиАйЭй, что ж, хорошо бы, чтоб отомстила. В том бункере, на койке, покрытой «Ю-Эс-Арми»-одеялом, я оставил все свои иллюзии, я оставил в том бункере себя, по сути дела. Меня столько раз заставляли снова и снова, подряд и вразбивку пересказывать биографию, чуть ли не каждый день моей жизни пересказать и осветить, что однажды я понял: у меня нет больше биографии, я лишился ее. Она отделилась от меня. Ты понимаешь, о чем я говорю?
      — Да. Вы потеряли в этом бункере свое identity.
      — Точно. Ты быстро, однако, усвоил их терминологию… Я потерял мое айдентити. И, потеряв его, я оказался от всех от них в стороне. Жиды, Россия, Америка… я ни к кому не принадлежу. Я вишу в воздухе. Потому мне однохуйственно, что со всеми ими произойдет. Но я вижу, что произойдет, ибо они никогда не перестанут шебуршиться, как крысы в погребе. Если они голодны, они шебуршатся в поисках еды, если сыты — ищут развлечений и драки. Они неисправимы. До самого последнего захудаленького человечка… А жиды — самые беспокойные, потому самые опасные. Беспокойство у них — норма, в то время как у других наций это все же качество. Поэтому они вносят беспорядок в мир и мы живем под их беспокойством все. Даже наши дни мы отсчитываем от рождения их блудного сына — Христа. Русская революция сделана по рецепту профессора Маркса. Соединенные Штаты живут и глядят на мир глазами профессора Фройда. Вселенная устроена по рецепту профессора Эйнштейна. А!
      — Адольф Гитлер интересовался теми же проблемами, что и вы, Юрий Егорович. И пришел к радикальному решению: вначале изгнал беспокойную нацию с территории Третьего рейха, а позднее поручил своим людям искоренить их физически. Как видите, безрезультативно, скорее, они усилились. На мой взгляд, его способ решения проблемы по самой сути своей был признанием супериорити еврейского племени. Не умея победить их умом и талантом… представьте, что, вместо того чтобы честно соревноваться на гаревой дорожке, вы взяли да и перестреляли спортсменов-соперников в беге и объявили себя победителем…
      — Юноша, — он поглядел на меня и покачал голевой, — белый человек — а ты и я, мы белые люди — не может соревноваться с азиатским коллективом, один против множества. Это как ты явился, бледнолицый, на азиатский базар. Они тебе все равно продадут втридорога твою тыкву или что ты там собрался купить, сколько ни ходи ты от одного лотка к другому. Еврейство — это организация, созданная с целью наебать остальных. Это не белая европейская партия, это даже не нация, связанная узами крови, ибо у них евреем считается сын еврейки. Ты понял, как умно? Они всегда жили за границей, среди чужих, потому приспособились абсорбировать любые случайности жизни. Пьяный польский пан изнасиловал красавицу Ребекку, и ребенок Ребекки будет еврей! Как мудро. Как дальновидно.
      — Вы ими восхищаетесь, — заметил я с удивлением.
      — Да, восхищаюсь мудрой организацией их азиатского коллектива. Тем, что даже несчастья они оборачивают себе в пользу и прибыль. Но мне закрыт доступ к ним. И вот за это, за то, что я от рождения обездолен и не допущен в высшую касту, я их ненавижу. Они практикуют расизм все тысячелетия их истории.
      В глубине дома вдруг грохнули несколько дверей, открываясь или закрываясь, взвизгнул опять ребенок. По лестнице проскрипели шаги, и в дверь осторожно постучали.
      — Да! — сказал он разгневанно.
      Дверь отворилась, и вошла молодая женщина с ребенком еще неходячего возраста. Очевидно, годовалым.
      — Мы замерзли, — сказала она, — я извиняюсь… Вовка плачет.
      — Сядь где-нибудь, — Тихонов указал куда-то за мою спину. Женщина испуганно отошла в указанном направлении.
      — Моя жена Маша, — объяснил он нехотя, недовольный, вне всякого сомнения, появлением этого куска личной жизни, которую он, кажется, совсем не желал мне демонстрировать. Я успел заметить опухшесть физиономии жены Маши (слезы? алкоголь?), кислую болезненность физиономии ребенка, акцент на русских фразах Маши, почти безошибочно свидетельствующий о ее принадлежности ко второй или даже первой волне эмиграции. Родилась она, безусловно, уже в Америке. Лет двадцать пять назад.
      — Слушайте, — сказал я, — я, конечно, пришел вас проинтервьюировать, а не переубеждать вас, это не мое дело, но дались они вам, евреи, а? Их не так много в мире, почему вы не заинтересуетесь, например, китайцами? Ведь какая сила: миллиард, одна четвертая населения глобуса.
      Первый раз за всю беседу он улыбнулся:
      — Желтолицые смирно сидят на отведенной им Господом Богом территории, а не бродят по миру, отнимая у жителей различных стран высокооплачиваемые привилегии.
      — А вот и неправда… Китайцы очень экспансионистская нация. Возьмите Малайзию, где китайцы почти захватили страну, или Индонезию, где время от времени вспыхивают китайские погромы… в Юго-Восточной Азии китайцы выполняют именно роль евреев…
      — Небольшое утешение, — сказал он. Мы помолчали.
      — А чего вы ожидали в 1947 году, когда, спрятавшись в зале музея в Западном Берлине, сбежали от вашей группы офицеров? Чего ожидали от Запада? Как вы представляли ваше прибытие? Цветы, приветственные клики, вы стоите на трибуне ООН, освещенный прожекторами, и учите толпу, состоящую из делегатов разных стран, уму-разуму? — Вопрос был не мой, я украл его у Моисея, я слышал, как босс грубо задал его свежему эмигранту-диссиденту.
      — Это ты, очевидно, представлял себе так свое прибытие на Запад, — сказал он зло. — Если ты читал мои статьи, ты имеешь понятие о моих идеях. Я хотел получить работу в Госдепартаменте. В конце концов, я лучше информирован о России, чем какой-нибудь Киссинджер.
      — Ну это же наивно, — сказал я. — В лучшем случае вы могли бы стать советником какой-нибудь отдаленной категории. Вы же не свой по рождению, потому следовало ожидать, что вам не станут доверять. Никогда.
      — Ким Филби прекрасно работает в высшем эшелоне КГБ.
      — Но, сбежав за много лет до Филби, вы не имели его примера перед собой. Плюс Филби доказал свою неоспоримую лояльность годами шпионской работы в Англии, до побега.
      — Слушай, — сказал он примирительно, — мы с тобой не туда заехали. Мне трудно вспомнить спустя тридцать лет, какую судьбу на Западе я воображал себе, будучи молодым офицером. Но, поверь мне, я ожидал, что у меня появятся крылья, что я полечу. Но я не полетел, я упал. В подземелье, в бункер…
      Я записал эту его фразу старательно. Она показалась мне афористическим выражением всей его судьбы.
      — Хотите что-нибудь выпить? — робко спросила вдруг женщина.
      Он ответил за меня:
      — Тащи, Маша, сливовицу.
      Оставив ребенка в кресле, она прошла к буфету и, позвенев стеклом, извлекла оттуда бокастый штоф и стаканчики. Наполнила их. Он сам взял из рук жены стакан и передал мне. Взял свой. «Будем!» Внизу звонили в дверь. Долго и грубо.
      — Это аварийка. Открой, — сказал он жене. — Проведи их в бейсмэнт. Я сейчас спущусь.
      Женщина ушла, колыхая тяжеловатыми, я заметил, бедрами.
      — Пей! — сказал он. — Чего ждешь? У тебя есть еще вопросы?
      — Нет. Завтра сяду за машинку. Если что возникнет, можно я вам позвоню?
      — Ни хуя не возникнет, — бросил он. — Безнадега. Моисей интервью не пропустит.
      Я пожал плечами. Выливая сливовицу, заметил, что тусклый край стакана подернут пылью. Судя по стакану, гости появлялись в доме нечасто.
      Закричал, проснувшись, ребенок. Тихонов прошел к креслу и взял дитя на руки. Младенец корчился в синем комбинезокчике. Личико его было таким же припухшим, как и физиономия Маши. «Тихо, Вовка!» Предатель Родины встряхнул сына. Вовка закричал опять.
      — Спасибо за интервью. — сказал я.
      — Бывай. Привет старому жулику.
      Я вышел на холодную лестницу и стал спускаться вниз. Из бейсмэнта через открытую дверь до меня донеслись неожиданно веселый английский Маши и бравые реплики аварийных рабочих.
      На улице оказалось очень черно и дул сильный холодный ветер. Снег кончился. Я пошел к станции сабвэя. Пошел быстро, насколько позволяли погодные условия, желая поскорее выбраться из его «хорошего», но мрачного района.
      Невзирая на мои протесты, Моисей вычеркнул всех евреев. «Я устроил вам обрезание. Я не могу пропагандировать антисемитизм, хотя бы и в такой дебильной форме». «Визит нашего корреспондента к философу Тихонову» занял в газете половину колонки. Кончался опус фразой: «Я ожидал, что у меня появятся крылья, что я полечу. Но я не полетел, я упал».
      За интервью Моисей заплатил мне не двадцать, как обычно платил за статьи, но двадцать пять долларов. «Надбавка за вредность», — объяснил Моисей.

 

      Где и как они расстреляли Юрку, никто никогда не узнает. Шлепнули ли его в затылок из специальной скрытой амбразуры в момент, когда он возвращался из тюремных душей (ходили слухи, что именно так и приводят приговоры в исполнение человеколюбивые чекисты); или же чекисты следовали менее гуманистической рутине? А именно — как в мечте Гарри Гилмора (в конце концов осуществившейся), привязали Юрку к стулу и застрелили парня из карабинов? Поди знай… Доподлинно известно, что Юрка Бембель был приговорен к смертной казни харьковским областным судом летом 1962 года и осенью подвергся пересуду республиканским судом в Киеве, подтвердившим приговор. «…К высшей мере наказания… расстрелу».
      Последним его явлением нам, вольному народу (то есть населению вне тюремных стен), был момент, когда, после прочтения приговора, его стали выводить, он засмеялся, обернулся в зал и запел:
 
Жена найдет себе другого,
А мать сыночка — никогда…
 
      Затыкать приговоренному к смерти рот никому не хочется, чекисты смяли его, черноголового и тонкого, и, вынырнув на мгновение из гущи мундиров, он, засияв золотыми и черными зубами, крикнул: «Прощай, мама!» — матери, сидевшей в первом ряду, обнимая красивую жену его Людку. И все. Застряв на мгновение в дверях, группа вывалилась от нас, свидетелей, из зала. Его подельников Кота Бондаренко и Славку-Суворовца вывели через другую дверь — им по молодости заменили «вышку» следующей ступенью наказания — двенадцатью и пятнадцатью годами.
      Меня восхищает не Юркина жизнь, каковая была неразумной жизнью молодого бандита, но его поведение в момент чтения приговора, то, как он этот приговор — смерть — воспринял, его улыбка всеми зубами, его выход из зала. Пусть чекисты и волокли Юрку, героическая мощь молодого принца, наследника престола, брезгливое превосходство исходило от его компактной и стройной фигурки. Он вел себя как лидер мексиканской революции (я видел фотографию этого лидера в журнале «Куба») в момент расстрела: руки в карманах, сигара — последнее желание — в зубах и улыбка. Следует быть хорошо вооруженным теоретически, чтобы вести себя так. Следует быть уверенным в своей принадлежности к избранной касте.
      Истошно кричала красивая Людка, профессорская дочь, связавшая свою судьбу с бандитом, прожившая с ним меньше года и вот с этого момента уже теоретически вдова. То есть республиканский судья, мужик с расплывчатыми чертами большого начальственного украинского лица, мог сформулировать приговор и по-другому. Не объявляя Юркиной смерти, декларировать, что «Республиканский народный суд в составе… приговорил Бембель Людмилу Алексеевну к высшей мере наказания — вдовству». Людке был двадцать один год. Плечи ее покрывал простой, цветами, платок. Волосы Людки, длинные и светло-русые, были убраны в косу, слезы у Людки были крупные. Я сидел за матерью и Людкой, я видел сбоку эти слезы, капающие, как тяжелый летний дождь, на ее руки и колени. Мне было восемнадцать, и меня удивляли совсем простые, вдруг, наблюдения. Я уже знал, что слезы бывают капельные и потоком, но таких крупных слез я еще не видел. Юркина мать не плакала. Она заплакала, когда мы, родственники и друзья, вышли из здания народного суда. Когда осталась среди своих. Кожа со скул Юркиной матери съехала ко рту, и она беззвучно двигала этой кожей, а из глаз стремилась волною влага. Они, впрочем, знали приговор заранее. Но до самого последнего дня они пытались отвести смерть от сына, Юркины родители. Подполковник Бембель был в войну адъютантом самого Жукова, у него сохранились старые военные связи, но дело было непоправимое. Сыну их не повезло. Дело их троих, Юрки, Кота и Славки, выбрали для иллюстрации нового закона. Случайно. Первый, областной приговор был подписан самим, тогда еще не Генеральным Секретарем, но председателем Президиума Верховного Совета Леонидом Брежневым и еще одной сукой — секретарем Президиума Георгадзе. Имена грузинов всегда звучали для воровского сознания непререкаемо-безнадежно. Георгадзе звучало как Джугашвили, как «оставьте надежду подписанные им». Жуков, снятый со всех постов и отправленный в ссылку в деревню еще в 1954 году за «бонапартистские замашки», мало чем мог помочь бывшему адъютанту. У власти находились люди Хрущева, и Хрущ и за восемь лет не избавился от ревности к всенародной популярности талантливого маршала, взявшего Берлин. Сам Хрущ был мало популярен или популярен, но плохо. Отец и мать Бембеля знали, что люди вверху требуют крови. Что если восемнадцатилетние сопляки Кот и Славка еще могут надеяться при пересуде на снисходительность, то сыну их, рецидивисту, просидевшему к двадцати четырем годам треть жизни в тюрьме, не выпутаться. Люди вверху выбрали самое возмутительное дело на территории Союза, имевшееся в наличии в момент, когда проект закона был готов, и впаяли ребятам каждому «вышку». Нельзя, чтоб новый закон не освятить кровью. Пусть одну жертву, но новому закону подавай. И государство тебе не мальчик, чтоб отступиться даже и перед звонками отставных, ссыльных маршалов и начальников штабов. У государства тяжелая, каменная походка мертвого командора, и, занеся гранитную стопу, оно всегда опускает ее на теплую плоть. Хряк — и кровь во все стороны! Брызгами.
      И в мои восемнадцать, и сейчас я не оправдывал Юрку, и Кота, и Славку, и всю шпану нашего поселка, отправленную законом под пули чекистов, на тот свет. Вся эта самоуправная бандитская молодая вольница знала, на что шла, и, если сознание смерти не было в них достаточно развито, это их вина, этих ребят. Война между смирными гражданами и буйным презрительным меньшинством бандитов-суперменов всегда происходила и будет происходить на Салтовском поселке и на всех поселках мира. И те и другие — обе стороны, нужные обществу и жизни в целом, ибо противоборство этих двух элементов и поддерживает человечество в должном, в меру возбужденном состоянии. Ибо, как записал мой великий соотечественник Константин Леонтьев:

      «Гармония — не есть мирный унисон, но плодотворная, чреватая творчеством, по временам и жестокая борьба».

      Чтобы мирный гражданин не превратил жизнь в сонную жижу, нужен миру Юрка Бембель.
      Мы подошли к скамье, где он сидел, на пару мгновений позже мусоров. Мы — это я и Костя. Вынырнув из кустов, мусора осветили скамью с развалившимся на ней Юркой фонарем. Прошлись лучом по его белой рубахе, по витку черного чуба над лбом. «Хули ты тут делаешь, Бембель?» — сказал один.
      Юрка заулыбался, как, может быть, улыбался когда-то сам Стенька Разин: морщинки наглости, шарма и бесстрашия, попеременно тронули его губы, и врезал: «Последний хуй без соли доедаю, начальник…»
      Обиды мусорам в его ответе не было. Однако по такой прелестной фразе мусора, даже не зная человека, могли определить немедленно, что тип перед ними — опытный. Как бы визитную карточку со званием и должностью подал Юрка мусорам. Чтобы научиться таким фразам, следовало подняться куда-нибудь к хую на рога, к полярному кругу, в тундру, в места чрезвычайно отдаленные. И быть там долго.
      — Ну сиди, — сказал мусор, — авось еще срок высидишь. — И выключил фонарь.
      — Иди, иди себе, рогатый, не залупайся! — вдруг взвизгнул Юрка. — Я честно освободился, по половинке, где хочу там и сижу…
      Ругаясь вполголоса, мусора ушли, решив не залупляться. Мы, два обожателя, приблизились, выйдя из тени.
      — Привет, Юр. — Кот, стесняясь, выступил вперед. — Познакомься: это мой кореш, Эд…
      — Здорово, Эд! — Наши салтовские Юркиного возраста прибавляли «хуй тебе на обед!» к моему имени, соблазн банальной рифмы был велик. Юрка не добавил, он был бандит, а не фраер. Он даже привстал со скамейки, подавая мне руку. Кисть была небольшая и, как мне показалось, слегка влажная. — Садитесь, молодняк!
      Мы осторожно присели. Костя рядом с ним, я за Костей.
      — Ну, как живем, молодняк? — Юрка вынул пачку «Беломора» и закурил. — Магазинчики курочим потихоньку?
      — Не только, Юр… — Костя, я видел, спешно облизал пересохшие губы. Я знал, что он очень дорожит знакомством с Юркой — большим бандитом — и стесняется нашей незрелости… — Мы тут большое дело готовим…
      Большим делом было намечавшееся ограбление некоего «дяди Сани». (Кстати сказать, так никогда и не состоявшееся.) Дядя Саня этот сам был едва ли не бандитом, во всяком случае, в собственном доме на Тюренке, как нам донес наводчик Генка по кличке Гвоздь, у него хранились деньги и золото. Гвоздь побывал в доме во время короткого романа с одной из дяди Саниных дочерей. Дядя Саня аккумулировал довольно значительные, по словам Гвоздя, нетрудовые доходы. Каким-то образом дядя Саня был связан и с начальником тюренской милиции, приезжавшим к нему несколько раз в год обедать, и со всякой темной публикой вокруг харьковского ипподрома. Мы хотели явиться и смело вывезти все ценное в доме грузовиком, у нас был знакомый шофер, но мы подозревали, что в доме у дяди Сани хранится огнестрельное оружие. Чтоб охранить «нетрудовые доходы». Наш арсенал огнестрельного оружия ограничивался Костиным самодельным пистолетом. Однако каждый из нас, и я и Костя, могли позаимствовать для операции «Токаревы» наших отцов — офицеров.
      — Пацаны вы еще… — сказал Юрка, выслушав план ограбления. — Вся ваша бодяга держится на том, что в доме есть деньги и золото. А если их нет? Если ваш Гвоздь — фраер, похваляющийся наводкой, чтоб заиметь авторитет? А вдруг он мусорило? Ты, Кот, сам сказал, что вы ему не доверяете… Нет, я на вашу туфту не подписываюсь, я старый волк, мне нужен верняк. Если вас посадят, вам по малолетству сунут несколько лет, я — рецидивист, да еще с моей статьей, хуй выйду. Плюс у меня язва, мне особая диета нужна, молочная… В тюряге я загнусь… Пошли лучше выпьем, а, молодняк? Мы встали и направились к гастроному.
      Родители Юрки жили в том же дворе, что и Костя. На Салтовке двором считалась территория, замкнутая между корпусами нескольких домов, зачастую довольно обширное поле. Обычно «двор» наполняли десяток скамей, несколько столов, на них жители окраин резались в свою любимую игру домино, песочница для детей, обязательные деревья и кусты — результат субботников «озеленения». Дом, где жил Костя, смотрел на дом, где жили Юркины родители. Долго, несколько лет, просто смотрел через деревья. И было бы очень хорошо, чтоб продолжал смотреть окнами, но чтоб Костя Бондаренко никогда не встретил Юрку Бембеля…
      Костина мать первая познакомилась с Юркиной матерью. Они познакомились в продовольственном магазине. И разговорились. Жена майора, начальника районного военкомата, с интересом и удовольствием поговорила с женой подполковника в отставке, да еще бывшего в войну адъютантом маршала Жукова. Костина мать пригласила Юркину мать в гости, не сознавая, что делает. Юркина мать пригласила, в свою очередь, Костину мать. Костина мать была посвящена в секрет отсутствия старшего сына. Юрочка сидел в тюрьме за вооруженное ограбление. Сердобольная Костина мать, еще не догадывавшаяся о «преступных наклонностях» своего единственного чада, вместе с Юркиной матерью пустила слезу. И они выпили, выцедив ее из большой банки, по рюмке вишневой наливки. Юркина мать, седеющая женщина, с красивыми, до лопаток, волосами, утерла слезы краем пухового черного платка, покрывавшего ей плечи. И были рассказаны детали. Что Юрочку заманила в банду плохая женщина, много старше его. Что банда была большая, что главарь был из фронтовиков, что вооружены были до зубов, грабили сберкассы, инкассаторов и даже рестораны и что все ограбления производились с грубостью и отменной жестокостью. Что на совести этой очень злой банды было пять-шесть мертвых тел… Судили их в 1953 году, почти всем дали расстрел, Юрочке, несмотря на то что ему было пятнадцать в момент совершения преступлений и шестнадцать на суде, дали пятнадцать лет. Юрочка отсидел уже восемь и не сегодня-завтра выйдет… Да, за особо опасные сидят от звонка до звонка, сказала Юркина мать, все же принимая во внимание первое преступление и возраст плюс старания отца все эти восемь лет, все же храбрый фронтовой офицер, награды, адъютант Жукова… ждем весной.
      Костя рассказал об этом мне, волнуясь. Его возбуждали и вдохновляли как раз детали, заставившие народных заседателей отправить большинство крепкой компании на тот свет. То есть вооруженность банды и привычка вначале стрелять, а рассуждать после. Привычка настоящих мужчин. Однако очень неудобная для жизни в современном мире, где индивидуум обязан вести себя как послушный выздоравливающий в психбольнице — не возбуждаться… Мы пошли к ребятам и навели справки. Наше салтовское поколение его не помнило. Выяснилось, что в 1953 году семья Бембелей не жила еще на Салтовке. Однако, посетив ежесубботнее народное гуляние на площади у кинотеатра «Победа», место встречи всей харьковской шпаны, различных группировок, нам удалось найти пару только что освободившихся урок Юркиного возраста. Мы почтительно приблизились… Пройдя с успехом сквозь церемонии закуривания, разглядывания, рукопожатий, сплевывания, растирания плевка сапогами, мы были удостоены ответа (вообще-то, так как мы были еще не сидевшие, мало кому известные малолетки, то нам с такими большими людьми и рядом-то стоять не полагалось)… Да, дело «банды Скворца» (от фамилии их пахана-фронтовика Скворцов) в свое время нашумело, да еще как. «Скворец» и его ребята не просто грабили, но делали дела лихо и с выдумкой. Ограбление театра Оперы и Балета в день премьеры — дело рук «Скворца» и его ребят. Банда построилась коридором у выхода, двадцать с лишним человек, и конфисковывала деньги, часы и меха у выходящих. Театр в тот вечер был полон обкомовских работников, и даже сам командующий харьковского гарнизона был с супругой. И второй секретарь обкома партии. Именно после этого за банду взялись серьезно. Такую наглость и неуважение к власти простить не могли… Командующий гарнизоном получил рукояткой пистолета по голове. А что он мог сделать? Со своим парадным кортиком на банду броситься? Через пару месяцев их взяли. Из двадцати шести обвиняемых большей половине впаяли «вышку»! Малолетка этот, Юрка, Бабель, кажется, фамилия его, злоебучий тип, темпераментный, не то цыган, не то молдаванин… к пиздятине у парня явная наклонность была. В его деле, говорили, по меньшей мере два обвинения в изнасиловании, среди прочих веселых штук… После войны оружия до хуя было, пулеметы люди имели, и ребята старшие из Европы, с фронта, вернулись, ни хуя никто не боялся, смерть-то в глаза не раз видели… Сейчас это все одни легенды… Остыла страна…
      И вот легендарный бандит должен был вернуться весной в Костин двор. Костя задергался. Романтику, ему всегда хотелось стать большим уркой. Хотелось не само собой, не автоматически, как вырастают в преступников дети каких-нибудь там бразильских трущоб, или некоторые из наших же ребят салтовчан, потому как все вокруг: пример взрослых, бедность, традиция — толкает их к преступлению; но как результат выбора. Костя выбрал бандитизм как профессию. Нормальный майорский сын в 1961 году должен был мечтать об университете и выходе в герои легальным путем. Но Костя ведь хотел стать настоящим мужчиной, а не искусственным, домашним героем Доски Почета завода или университета. Костя хотел стать большим «паханом», рыцарем ножа, кулака и револьвера, смелым налетчиком, сейфопотрошителем, — один против всех, героем вне закона. Ибо у Кости было пылкое сердце… Костя читал рассказы бывшего следователя Шейнина и вопреки советской морали, привешенной к каждой истории, восхищался легендами воровского мира 20-х и 30-х годов. И вздыхал. Как интеллигент-марксист в давно переросшей период революций, заплывшей жиром европейской стране вздыхает, читая Маркса, так вздыхал Костя над Шейниным. И накапливал в своем сарае орудия производства — ломики, отмычки, самодельное огнестрельное оружие. Время от времени мы отправлялись на очередное «дело» — взламывали окраинный магазин. Начали мы в 1958 году. Взломы редко бывали удачными, однако размеры магазинов увеличивались, а местополагались они все ближе к центру. До чего бы мы дошли — он, я и наша небольшая банда, — если бы знакомство Кости с Юркой не остановило роковым образом наше «нормальное» развитие? Остановились бы мы? «Взялись бы за ум», как образно выражались тогда мамы Салтовского поселка? Не уверен, мне кажется, доза романтики, вырабатываемая организмом моего друга, еще даже увеличилась в последний год…
      Подкараулив ее у гастронома, Костя поднес Юркиной матери сумку с провизией. В другой раз напросился вместе с матерью в гости к Бембелям. Его мать, не понимая, к чему он клонит, охотно взяла сына, она была рада, что Костя хочет провести вечер с нею и даже вот увязался в гости к семейной паре старше его матери по возрасту. Ранее Костя презрительно отвергал и лоно семьи, и все семейные мероприятия. Костя сидел в квартире Бембелей на первом этаже, выпил с женщинами наливки и стрелял темными Костиными глазками. Конопатый, с носиком пуговкой, не выросший еще тогда в полный рост Костя никак не походил на настоящего мужчину, каким он собирался сделаться. Правда, он уже поднимал тяжести и руки у него был крепкие. На тумбочке стояла Юркина фотография: чуб вился на лоб, улыбочка, заебистая, вольная и злая, освещала губы. Юрка выглядел настоящим бандитом уже в пятнадцать! Костя ерзал на стуле Бембелей и наконец спросил что-то незначительное о Юрке, стараясь не напугать свою мать в первую очередь. Юркина мать объяснила, что это несчастный блудный сын, попавший в свое время в плохую компанию, сбитый с толку и платящий за свои ошибки, но что в апреле сын выйдет из тюрьмы. Мать взяла фотографию с тумбочки и концом пухового платка протерла стекло.
      Кого-то из тюремных начальников не оказалось в апреле на месте, некому было подписать важный мусорской документ, потому Юрка вышел в мае. Представьте себе, что вам двадцать три года и вы вышли на свободу, отсидев восемь лет в заключении. А на Украине — май! Из жирной земли Украины вылезли всякие зеленые диковины, сочные растения и деревья цветут, и над землей Украины висит слой приятных и волнующих запахов толщиной в несколько метров… А…
      Костя, конечно же, познакомился с Юркой тотчас же. Подозреваю, что он, может быть, не спал и с отцовским биноклем в руках сидел у кухонного окна, наставив бинокль на подъезд дома Бембелей всю ночь. Дабы первым увидеть Юрку с вещевым мешком. Лагерника и легендарного бандита. Увидел. И познакомился. Однако на обед в честь возвращения Юрки уже была разумно приглашена Юркиной матерью Людка. В свое время они познакомились детьми — Юрка и Людка. После тюряги оказаться за майским столом напротив красивой большой взрослой девушки с пышным задом на высоких ногах… Для Юрки, с его пылкой по отцу молдаванской кровью… Юрке было не до соседа Кости последующие несколько месяцев. Юркины родители выделили молодоженам комнату…
      К концу лета семейная жизнь, кажется, стала остывать. Май, июнь, июль… Даже пылкий, послетюремно-молдаванский медовый месяц когда-то кончается. Людка вернулась в косметический кабинет, где работала. Юрка не выбрал еще, чем ему заняться, да и сделать выбор из постели было довольно трудно. Он стал все чаще появляться у Стахановского клуба, у танцплощадки, у Гастронома, среди шпаны, встретившей его с уважением…
      Именно тогда Костя и прибежал ко мне, взволнованный: «Идем, я познакомлю тебя с Бембелем!» И состоялась уже описанная сцена в глубине сквера, неподалеку от танцплощадки. Мусора с фонариком… эстрадный оркестр Стахановского клуба наигрывает рок-энд-ролл, но в завуалированно фокстротном варианте. Кое-где светятся пятнами в кронах деревьев редкие фонари… Юрка высмеял нас и наше «большое дело», и мы отправились к гастроному. Пить водку, которую ни я, ни Костя не любили. Но Юрка любил. Невзирая на язву…
      Ввиду независящих от меня обстоятельств, или выразимся по-иному: по независящим от меня, но зависящим от милиции обстоятельствам, меня на несколько месяцев откачнуло от Кости. Спасибо мусорам, ой, правдивое и честное спасибо груборожим милиционерам пятнадцатого отделения, нажавшим на меня в ту осень. Покопавшись в своих бумагах, они решили, что давно не проводили кампании по борьбе с тунеядством, и срочно составили лист молодых бездельников поселка. «С» и «Т» находятся в алфавите рядом. Придя в отделение давать последнюю подписку, я увидел там Толика Толмачева, восемнадцатилетнего вора. Толмачев предложил мне пойти вместе с ним работать грузчиком на продбазу. Выхода у нас не было, мусора были суровы в этот раз и готовились сослать нас на сто первый километр. Мы устроились и стали работать. Естественно, если вы с кем работаете, то и сближаетесь. Я сблизился с Толмачевым. А Костя сблизился с Юркой. И они стали неразлучны. Третьим к ним прибился Славка, парень из их же двора. Когда-то Славка учился в суворовском училище, потому все называли его Суворовец. Славка был нашего с Костей возраста и тоже (почему так?) сын офицера. Отец Славки погиб в 1957 году в Венгрии.
      Костю я встретил в ту осень всего несколько раз. В один из них он взял меня к Юрке. Домой. Но самого Юрки не было. Мы прождали целый вечер, отобедали с отцом, матерью, младшей сестрой и явившейся из косметического кабинета грустной Людкой, а Юрка так и не явился. Удивила меня тематика разговоров за столом. Они все: подполковник в отставке, мать, даже грустная Людка — беседовали как бывалые воры, поминающие, сидя на малине, за бутылкой водки, большие дела и тюремные отсидки. Стол перелетали фразы вроде: «Колюн выходит с следующем году», «Бориске был пересуд Всесоюзным, в Москве, и добавили пятерку. Говорили же ему, не подавай на обжалование, рискуешь получить на всю железку», «Лешке Жакову — Юрка ему вчера свитер отправил — еще три года осталось оттянуть». Я было попытался расспросить бывшего адъютанта о Жукове, однако, отделавшись парой общих фраз, пробормотав, что «необыкновенный человек, большого таланта полководец», подполковник тотчас же радостно погрузился опять в преступления и наказания. Когда они начали со знанием дела обсуждать какую-то статью уголовного кодекса, я встал, чтобы уйти. «Мне на работу к восьми утра», — извинился я. Все недоуменно посмотрели на меня и, сообразив наконец, чт'о я сказал, опять заговорили о статье. Людка тоже. Получалось, что отмены этой статьи ждали множество Юркиных друзей в лагерях. Юркина мать, загибая пальцы, стала перечислять кто выйдет, если статью отменят: «Мишка Кожухов, Енот, Ванда Смоленская…» Костя вышел со мной.
      — Слушай, Кот, — сказал я, — я и не подозревал, что Юркины родители такие блатные. Закрыть глаза — так вроде среди урок сидишь, а не в офицерской семье. Ты представляешь своих родителей, говорящих на фене и обсуждающих статьи, как адвокаты?
      — А хули ты хочешь? — сказал Кот. — За восемь лет они на свиданки к нему на Колыму и позже в Кривой Рог много раз ездили, и с защитниками якшались и с другими родственниками других ребят-зэков перезнакомились. И ребята освободившиеся к ним с письмами от Юрки приезжали… Хочешь не хочешь — облатнишься. Конечно, большинство родителей устраняются, есть такие, что проклинают сына и видеть его больше не хотят, но у Юрки классные родители… Я подумал, что мои бы уж точно устранились. — Где же Фиксатый! — воскликнул Костя, озабоченно оглядывая двор, крепко заросший мощными кустами и значительно возмужавшими деревьями. Некогда затратив на озеленение всего несколько субботних дней, жители наслаждались теперь благородным осенним озоном.
      — Кто?
      — Ну, Юрка. — Оказалось, Фиксатый была лагерная кличка Бембеля. — Поехал на Плехановскую встретиться с одним нужным человеком и пропал… — В голосе Кости прозвучала родственная забота, и я вдруг взревновал его к Юрке.
      — Спелись вы, я вижу, — сказал я.
      — Подваливай к нам, кто тебе не дает. Ты сам от нас отвалил… — Костя помолчал. В свете фонаря я заметил, что лицо у него довольное. Он поставил ногу на сиденье скамьи. — Вообще, могу тебе сказать, Эд, что жизнь моя изменилась с приходом Юрки. Он меня с большими людьми познакомил. С девочками классными…
      — Но вы дела-то делаете? — спросил я. Я уже тогда знал, что «классные» девочки стоят денег и неизбежно возникает вопрос, где эти деньги достать. Конечно, первое время «классные» девочки могут общаться с Юркой в кредит, учитывая его репутацию бандита, осужденного по большой статье, но после… К тому же Косте-то кредит не полагается…
      — А как же ты думал… — сказал Костя загадочно, предоставляя мне вообразить их дела. — Я многому от Юрки научился. Дела, оказывается, очень просто делаются. С ходу, с налету. Нужно лишь интуицию и наглость иметь.
      — Взяли бы как-нибудь меня с собой на дело, — пробормотал я. Мне стало завидно.
      — Фиксатый! — воскликнул Костя, вглядевшись куда-то за мое плечо.
      Обернувшись, я увидел вдалеке небольшую фигурку бандита. В светлом плаще, шарф одним длинным концом выпал из плаща и завис над тротуаром.
      — Поддатый вернулся. — Костя заторопился. — Бывай, Эд! Я как-нибудь зайду. Гульнем вместе…
      Поеживаясь от холода, подняв воротник пальто, я пустился по Материалистической улице. Несмотря на холод, листья еще не спали.
      На следующий день на продбазе, таская ящики и мешки, мы поговорили с Толмачевым о моем бывшем подельнике Косте и его новых друзьях.
      — Бембель — чокнутый, — сказал Толмачев уверенно. — Он скоро сядет, как пить дать. Помяни мое слово. Они нажираются водки и идут искать на свою жопу приключений, осатанелые, все круша на пути. Грабят, рубят, режут. Как в психической атаке. В прошлую субботу парня с Тюренки за то, что девку свою защищал, бритвой порезали. Жить будет парень, но глаз вытек. Девку изнасиловали. Я таких гадов сам бы стрелял. Своими руками. Он психопат, этот Бембель. А два сосунка, Кот твой и Суворовец, больше его зверствуют, потому как взрослыми перед большим бандитом хотят нарисоваться. — Толмачев неодобрительно и зло сплюнул.
      Толмачев сам сел через неделю после нашего разговора. Его арестовали во время работы. Однако предсказание Толмачева по поводу Бембеля и ребят сбылось.
      В январе 1962 года, в субботу, по пушистому снегу отправился я в Стахановский клуб на танцы. Толик Карпов, красивый спортивный брюнет, прибежал к клубу, когда все мы уже замерзли, но внутрь нас еще не пускали.
      — Знаешь последнюю новость, Эд? Дружка твоего, Кота, сегодня утром замели. И Славку. И Бембеля. — Он не знал, в чем их обвиняют. Постукивая ногами, чтобы согреться, мы обсудили новость. Без особенных эмоций. Салтовских ребят арестовывали часто. Мои эмоции были куда сильнее эмоций Карпова и прочих — с Костей я учился в одном классе и несколько лет ходил на «дела». Все сошлись на том, что сунут ребятам по тройке-пятерке — максимум — лет, ну, Бембелю дадут больше как рецидивисту. — Кстати, Эд, — сказал Карпов, — они тебя тут вчера искали у Стахановского… Спрашивали, где ты. Уже поддатые, или, хуй его знает, наркоты, может, глотанули. Чумной у них был вид. Юрка, говорят, наркоман…
      Мне ничего о наркомании Юрки не было известно. Ну я и сказал, что не знаю. Что вроде нет. Дома, после танцев, уже в первом часу ночи, я встретил на кухне соседку «тетю Лиду» в халате. «Тете» Лиде было двадцать пять лет. Она пила, сидя за своим столом, чай. Явилась только что с завода, со второй смены.
      — Ребят своих видел? Костю и другого, симпатягу с золотым передним зубом? — спросила тетя Лида приветливо. — Они к тебе вчера приходили. Только ты с мамкой ушел — они стучатся…
      Я понял, что мне повезло, хотя не представлял еще, насколько. Устав от нытья матери по поводу того, какой я неродственный, несемейный, как я всегда, подобно волку, смотрю в лес, и прочее… я согласился поехать с ней к нашей единственной, пусть и фальшивой родственнице в Харькове, к тете Кате Захаровой на день рождения. В приличный центр Харькова, на улицу Бассейную. Счастливейшим образом материнская победа над моей необщительностью пришлась аккуратно именно на роковой этот вечер. Я бы конечно пошел с ребятами, если б они меня застали дома… «Фальшивой» родственницей я назвал тетю Катю потому, что родственность держалась лишь на общей для обеих девичьей фамилии Зыбина и Горьковской области как месте рождения. Никакими документами родственность не была подтверждена. Но им нравилось считать, что они родственницы. У Захаровых в тот вечер было менее скучно, чем обычно. Валька, сын Захаровых, на пять лет старше меня, пришел со здоровенным типом по имени Лука, студентом-медиком. Начинающий эскулап пугал нас и развлекал рассказами об анатомической практике — он проходил ее в морге.
      К концу зимы во внешний мир стали просачиваться кое-какие детали готовящегося процесса. Дело оказалось серьезнее, чем мы думали… Трое вышли в пятницу вечером на ставшие уже обычными «поиски на свою жопу приключений», как охарактеризовал их деятельность Толмачев. Они доехали в трамвае до определенной точки города и пошли, высматривая удобный случай. Удобным случаем был в этот вечер продовольственный магазин, в котором, кроме нескольких продавцов, были лишь два покупателя… Юрка прыгнул с бритвой к директору, бритва поместилась у горла директора, Славка навел пистолет на продавца. Костя вынул штык… Один из посетителей, мирно покупавший триста грамм конфет «Красная шапочка», оказался народным дружинником и попытался сбить с ног Костю, и тот, не совсем зная, как это делается, сунул в посетителя штык. (Советский гражданин — существо странное. Он может быть пок'орен как голубь, но вдруг, повинуясь капризу страстей, вдруг очнется и пойдет себе на револьвер бандита, получать пулю в грудь, он неуравновешен и опасен, советский гражданин…) Покончив с магазином, трое продолжили поиски приключений…
      Но только уже весной стали говорить об этой Девочке, которую они, как тогда выражалась шпана, «заделали хором». Вначале девочка просто добавлялась в конце списка ко множеству бесчинств, совершенных бандой в ту роковую ночь. Впоследствии девочка выросла в самое главное преступление и поместилась во главе списка. Объяснялось это просто. Правительство приготовило новый закон об изнасиловании, и им нужен был вопиющий пример. Кровавые жертвы должны быть принесены новому закону. Дабы напугать население. И тройка моих безобразных друзей имела несчастье попасть на глаза ЗАКОНУ.
      Все их другие преступления, куда, кстати сказать, более серьезные (попытка преднамеренного убийства, нападение с огнестрельным оружием, несколько ограблений!) небрежной рукою закон сдвинул со стола. Осталась эта девочка. Несовершеннолетняя. Пятнадцать лет.
      Она шла по какой-то улице, и ее обогнал знакомый парень. Отдаленно знакомый, она знала его только по кличке и в лицо. И все. Он поздоровался с ней, и через полсотни метров — она видела — пожал руку одному из трех парней, идущих впереди. И ушел в темноту… Впоследствии, после нападения, она не могла вспомнить лиц и каких-либо деталей и вдруг — совсем уже стало светло в милицейском госпитале — вспомнила этого парня. Только кличку. Но мусора без проблем выяснили, кто он, и через полчаса уже стояли у его постели. Тряхнули, врезали несколько раз и только после этого задали вопрос. Он сказал все, что знал. Еще через полчаса они взяли Славку с «огнестрельным оружием» под подушкой, он отсыпался еще. Костю — второго. И Юрку…
      Заходили слухи. «Хотят подвести ребят под новый закон». Тревожились, но так как текст еще не был опубликован, то тревога пока не расшифровывалась. Когда областной судья зачитал приговор — всем троим расстрел, — никто в зале не был подготовлен, включая защитников. Людка упала в обморок. В «Социалистычной Харкивщине» наутро появилась заметка (я вырезал ее) с упоминанием жирным шрифтом, что приговор областного суда скрепили своими подписями самолично Председатель Президиума Брежнев и секретарь Георгадзе. Салтовка оцепенела. Все поняли, как страшно не повезло ребятам. А я понял, насколько повезло мне.
      В памяти моей запечатлелось Юркино лицо в момент столпотворения в двери, окруженное чекистскими флажками. Пружинистый виток черного чуба на лбу, золотой и черные зубы и улыбка. Ну да, его жизнь была неразумной короткой жизнью молодого бандита, свирепого шакала, но на смертный приговор он отреагировал героем Шекспира. Когда придет мой самый важный час, я попытаюсь скопировать Юркину улыбку презрения и превосходства. Может быть, так улыбался разбитыми губами бандит Степан Разин, когда вели его в цепях на Лобное место чекисты того времени, романовские мусора.

 

      Когда мы наконец вышли из сабвэя на 59-й у Централ-парка, было четыре часа утра. Она еще подымалась по ступеням, а я уже писал, отвернувшись к каменной стене — ограде Централ-парка. От стены крепко несло мочой, без сомнения, не я первый облюбовал это место для мочеиспускательных целей. Она обошла меня и остановилась у края тротуара, ожидая. Писал я долго. Мы ехали из самого даун-тауна, плюс нам пришлось минут сорок ждать поезда. Мы возвращались из «Мад-клаб».
      Струя мочи все не ослабевала, мощный поток, журча между моих расставленных ступней, утекал в ночь. Сзади послышались шаги, кто-то неторопливо поднимался из сабвэя. Я не отреагировал на звук шагов и продолжал писать. Только в момент, когда меня больно ткнули в ребро, поток мочи наконец прервался.
      — Что ты делаешь, говнюк?
      Я обернулся. Сзади стоял полицейский и постукивал дубинкой по руке.
      — Я извиняюсь, офисэр, — сказал я, — но я очень захотел отлить.
      Подошла Сэра. Как она впоследствии рассказывала, ей показалось, что полицейский собирался врезать мне дубинкой.
      — Мы долго ждали сабвэя, офисэр, — сказала она.
      — А кто ты такая? — мрачно спросил полицейский. Ближайший фонарь находился за его спиной в нескольких десятках ярдов, потому лицо под козырьком фуражки было загадочно-темным.
      — I am girl-friend.
      — Подыми руки, boy-friend, — приказал мне полицейский. — Руки к стене! — Поворачиваясь, я успел заметить, что ниже на ступенях сабвэя стоит его напарник и держится за рукоять револьвера.
      Страж порядка пробежался по моему телу начиная от щиколоток и вверх. Задержался, исследуя плащ. Кроме ключей, у меня в карманах ничего не было. Слава Богу, ибо обычно я таскал с собой серьезные вещи.
      В руках его появился блокнот.
      — Фамилия? — Я мог сказать ему любую фамилию, но я сказал настоящую. — Имя?
      Опять-таки я мог назвать любое имя, но я назвался Эдвард. Я послушно продиктовал ему адрес дома, где я жил и служил батлером. Документов он у меня не спросил, может быть, потому что, обыскивая, убедился, что у меня их нет. Почему я не соврал ему? Скорее всего, по причине сознания своей правоты. Что я, в конце концов, сделал? Писал в четыре часа утра у ограды Централ-парка? Да сотни тысяч жителей Нью-Йорка ежедневно писают на его улицах среди бела дня! Полицейскому или было совсем скучно, или же в эту ночь у него было особенно плохое настроение.
      Он оторвал от блокнота листок и протянул мне.
      — Явитесь в down-town семнадцатого декабря. На суд.
      — Да в чем он виноват!? — воскликнула Сэра возмущенно.
      — В том, что мочеиспускался в сабвэе.
      — В каком сабвэе? Мы стоим на 59-й Стрит, — сказал я.
      — Судья разберется. Шагайте отсюда, покуда я в хорошем настроении.
      Сэра схватила меня, как ребенка, за руку, и мы зашагали на Ист-Сайд.
      — Если это его хорошее настроение, то каково же его плохое? — сказала она, когда мы переходили Пятую авеню. Вокруг было отвратительно пусто, и только клубы дымов поднимались от тротуара. Город напоминал котельную Дьявола.
      — Ты, надеюсь, не собираешься идти в этот глупый суд?
      — Пойду, — сказал я. — Раз уж я дал адрес и свою настоящую фамилию, то придется пойти.
      — Не будь идиотом! — Сэра остановилась. — Дай посмотреть, что он там написал…
      Я извлек из кармана розовый листок и протянул подружке. Подружка прочла и захохотала.
      — Что за глупый сор! Никогда в моей жизни я не видела более глупого документа. «Причина вызова в суд — мочеиспускание в сабвэе». Нет, ты не пойдешь, Эдвард, это глупо. Обхохочешься. В этот суд в даун-тауне привозят бандитов, обвиняемых в вооруженных ограблениях, в изнасилованиях, в убийствах, а ты пойдешь туда с розовой бумажкой, где сказано, что ты «мочеиспускался в сабвэе»? Глупо!
      — Тебе этого не понять, — сказал я. — Ты родилась в этой стране. Я же — эмигрант. Все, что совершает эмигрант, увеличивается в размерах во много раз. Я не хочу, чтобы впоследствии у меня в биографии было пятно. Кто ее знает, эту судебную администрацию, что от нее ожидать! Заложат копию розового листка, оставшуюся у полицейского, в компьютер, и будет она фигурировать в моем деле всю мою жизнь. Они не напишут «мочеиспускался в сабвэе», но ограничатся определением «обвиняемый по статье такой-то не явился в суд». И получится, что я формально беглец, беглец от закона, скрывающийся от закона человек — outlaw. Ебал я это удовольствие, Сэра, я пойду в этот трижды ебаный суд через месяц. И я хочу, чтобы ты пошла со мной как свидетель. Дабы засвидетельствовать, что я писал не в сабвэе, но на улице — это послужит смягчающим обстоятельством.
      — Что за fucking глупый русский мужик! — убежденно сказала Сэра. — Я с тобой не пойду. Если ты глуп, то вовсе не обязательно, чтобы и я вела себя как дура. Зачем, в первую очередь, ты назвал ему свой настоящий адрес? Коп наверняка считает, что ты соврал, и совсем не ожидает, что ты явишься в суд как последний идиот!
      Остаток пути в миллионерский дом мы громко ругались. И придя туда (босса не было в Нью-Йорке) и поднявшись в мою комнату, мы не перестали ругаться.
      — Глупая жопа! — кричала она.
      — Беззаботный продукт капиталистического общества! — кричал я. — Побочный эффект свободы!
      Мы улеглись на разных кроватях. А ведь собирались делать любовь.
      Я никому не сказал о том, что меня будут судить. Согласно неписаным законам поведения советского гражданина, переданным мне папочкой и мамочкой так ловко, что я даже не заметил момента передачи, я решил скрыть свой социальный позор. Линда, секретарша босса, могла дать мне ценные советы и указания по поводу судов и, в частности, «моего» — в даун-тауне, на Вест-Бродвее. Ее школьный приятель «извращенец» незадолго до этого вновь, во второй раз, угодил в тюрьму за то, что пытался дать потрогать свой член двум малолетним школьницам. Джерри часто звонил Линде из тюрьмы. Линда, не стесняясь ни босса, ни меня и не боясь уронить свое социальное достоинство телефонной связью с преступником, вслух обсуждала каждый разговор с Джерри. Иногда с юмором, иногда раздраженно. «Извращенец» Джерри даже стал на короткое время нью-йоркской знаменитостью: о нем написала «Нью-Йорк Пост». «Извращенец получает тюрьму, атаковав невинность!» — на первой странице объявила газета, очевидно не имевшая в этот день другой, более интересной информации… Но я не посоветовался с Линдой. Я побоялся, что повестка в суд повредит моей карьере батлера, что босс, может быть, уволит меня немедленно, не желая, чтобы у него служил человек, способный «уринировать» в сабвэе.
      Месяц, отделявший меня от даты 17 декабря, я провел в волнении. Я разыскал среди нескольких тысяч книг босса запыленный Уголовный Кодекс Штата Нью-Йорк и попытался найти в нем мое преступление. Конкретно мое, очевидно редкое, преступление не упоминалось в пухлой книжище, но, повозившись с библией законов несколько часов, я догадался, что «уринирование в сабвэе» относится к категории преступлений — нарушений общественного порядка. Что я объединен законом в одну группу с агрессивными алкоголиками, драчунами и крикунами на ночных улицах, с теми, кто затевает скандалы в супермаркетах, в вагонах сабвэя (!) и в автобусах.
 
      Во вторую неделю декабря значительно похолодало. Зимнее солнце угрожающе висело над холодными ущельями улиц, как бы символизируя мое отчаянное положение. «Скоро-скоро холодная рука закона возьмет тебя за плечо, Эдвард», — думая я и поеживался. Сон мой сделался нервным, я много раз просыпался среди ночи и даже кричал во сне. Чаще всего мне снилось, что за мной в миллионерский дом являются полицейские, сажают меня в полицейский автомобиль и мчат в аэропорт Кеннеди. Автомобиль, вопя сиреной, въезжает прямо на летное поле, и cops силой вталкивают меня в самолет. «Они меня депортируют… Депортация!» — думал я с ужасом. Орал: «Не-еееееет!» И просыпался.
      Фу, какая чушь! Кто же депортирует человека за то, что он пописал на улице, или, если даже принять полицейскую версию, в сабвэе? Однако «они» могут воспользоваться этой заусеницей — писанием в сабвэе — и избавиться от меня. Схватить меня за заусеницу и вытащить вон из тела Америки… Иди потом доказывай, что ты лишь пописал… Статья номер такая-то — и точка… Поворочавшись в постели, я решил навести порядок в своих страхах. О'кэй, предположим худший вариант: «они» меня, да, депортируют. Но куда? В Советский Союз? Хуй-то. Они на это не пойдут. Забоятся «Эмнести Интернейшнл». И потом, как они могут депортировать меня в Советский Союз, если официально я прибыл к ним из Италии… Закон есть закон, депортировать следует в страну, откуда человек прибыл. Закон есть закон… Я повеселел и попробовал представить себя, депортированного, у подножия арки Константина в Риме. Мне понравилось мое воображаемое фото в рост на фоне Арки. Рим мне нравился всегда. В Риме жил Гоголь. Буду и я там жить. Позабыв о существовании вонючих сабвэев с крысами и Нью-Йорка, похожего зимой на котельную Дьявола. А если и итальянцы меня депортируют? Ха-ха, опять-таки, они депортируют меня не в Советский Союз, но в Вену, в Австрию, откуда я прибыл в Италию. Хорошо, но если и австрийцы меня депортируют?..
      Ну, положим, сразу они этого не сделают. Пока уладят все дела с бумагами, то да се… Потом Советы еще могут послать австрийцев на хуй. Не нужен нам никакой батлер мистера Грея, бывший неофициальный московский поэтишка! Мы знать его не хотим, даже в сибирских лагерях он нам на хуй такой не нужен, живите с ним сами, и возитесь с ним, и пусть он обписает все ваши сабвэи! В Вене, кажется, уже выстроили метро. Когда я жил там в 1974 году, то окрестности собора Святого Стефана все были разрыты к чертовой матери! Австрийцы строили свой сабвэй…
      О'кэй, предположим еще раз худший вариант… Все меня депортировали, и я приземляюсь в Боинге-707 в аэропорту Шереметьево… Выхожу, сопровождаемый здоровым австрийским бульдогом (конечно, сотрудником CIA), и он, подведя меня к советским таможенникам, злорадно улыбаясь, говорит мне: «Вот тут и писайте, комрад, сколько вам угодно!» И уходит. А таможенники меня игнорируют. Меня ждет, руки в карманы, кагэбэшник Антон Семенович, молодой человек в круглых позолоченных очках, тот самый, который беседовал со мной несколько раз в 1973 году.
      Несколько повзрослевший. «Ну как, прогулялись галопом по Европам-Америкам, Эдуард Вениаминович? — спрашивает он. — Что, и там не ужились, мистер? Попробуем отправить вас в еще одну часть света, где, может быть, вы задержитесь. Кстати, там нет сабвэев и можно писать где хотите». — «Куда это вы меня?» — спрашиваю я осторожно, догадываясь уже куда. «А в Сибирь, в Магаданский край», — отвечает Антон Семенович, и улыбается. «А я Сибири не боюся! Сибирь ведь тоже русская земля!» — заявляю я вдруг нахально, использовав слова народной песни. Сам же думаю, что ничего страшного — в Сибири я всерьез займусь самообразованием и сделаюсь плодовитым, как Солженицын. Я закрыл глаза и увидел себя в валенках с галошами, в тулупе и шапке, сидящим за грубо сделанным деревянным столом… И я заснул, так и не узнав, что мне ответил Антон Семенович на мое наглое заявление.
      Несмотря на юмористически-легкомысленные сны, я нервничал по-настоящему. Абсурдность закона была мне хорошо известна. Я знал по опыту, как легко быть затянутым в машину закона, даже если вначале она лишь прихватила тебя за краешек разметавшихся одежд. Подергав легонько, неумолимая, она втянет тебя внутрь и измелет до смерти, как разметавшийся по ветру шарф Айседоры Дункан, попав в колесо ее автомобиля, задушил знаменитую женщину.
      Семнадцатого, в холодном свете утреннего солнца я облачился в светлые брюки, итальянский бархатный пиджак, белую рубашку и галстук. Я желал произвести на судью хорошее впечатление. Полчаса я простоял в моей ванной у зеркала, репетируя выражение лица, с каким я буду произносить: «Клянусь говорить правду и только правду!» Остановился я на кротком, покаянно-монашеском выражении, виденном мною недавно по кабельному ТиВи на лице актрисы, игравшей неверную жену. Кроткое выражение я решил сопроводить вздохом раскаяния и сожаления, и старорежимно потупить взор. Уже надев меховое пальто — дубленку, я с грустью прошелся, спускаясь, по всем пяти этажам богатого дома. Он был пуст, я был в это утро один в доме. У меня возникло ощущение, что мне не придется вернуться сюда, в блаженную теплоту, к милым моему сердцу предметам, каковые я подсознательно считал своими, принадлежащими мне, а не боссу.
      Уже стоя в сабвэе, на станции линии IRT, я пожалел, что надел дубленку, подумал, что совершаю непоправимую ошибку, являясь пред очи судьи в новенькой апельсиновой шкуре ниже колен… Я испугался и даже хотел было вернуться и надеть что-либо попроще, но, взглянув на часы, сообразил, что у меня уже нет времени.
 
      Я поднялся из сабвэя на Канал-стрит и пошел по ней на Вест. Полусонная еще улица, однако, шевелилась уже. Из кофе-шопов исходили пары жидкого американского кофе. Особенно трудолюбивые китайцы уже выкатывали из глубин домов кучи всяческого хлама, дабы предлагать их взорам граждан. Животастые грузчики, поддев железными зубьями перекрашенные заново машины неизвестного назначения, волочили их по тротуару. Потасканная блондинка, что-то жуя, зацепила железным багром распяленные на вешалке джинсы и укрепляла их над щелью своей лавки подержанных одежд. Люди мирно жили себе, а я шел быть наказанным. Я вздохнул и, сжав в кармане проклятую розовую бумагу, свернул на Вест Бродвей.
      Бедно одетые и плохо выглядящие люди непрерывно входили в здание суда, дверь-ворота не закрывалась, но лишь передавалась из рук в руки. Множество раз бывая здесь по соседству — в Эмиграционном Сервисе на Федерал-Плаза, я равнодушно проходил мимо здания суда, и не догадываясь, что такое важное для жизни Нью-Йорка здание существует рядом. Передо мной в массивные ворота втиснулась совершенно печальная пара. Высокий и сгорбленный, пыльный старик с лицом, напоминающим сырой гамбургер, поддерживал под руку «ее» — нос женщины наплывал на губу, в костлявой руке дымилась сигарета.
      Внутри был зал. Как церковь или внутренности харьковского ломбарда, зал уходил куда-то ввысь, под купол. А оттуда, сверху, лилось вниз на посетителей сияющее правосудие — множество ламп дневного света, равнодушных и безглазых, как правосудие, так же незаинтересованных, каким должно быть правосудие лучшего качества. В зале, за исключением нескольких, уходящих в глубину его фигур, вовсе не было людей. Куда же они девались, входя? Может быть, проваливались под землю?
      Осмотревшись, я обнаружил стену из очень высококачественного и красиво нарезанного дерева. В стене было несколько крошечных окошек. Увидев в одном из них, зарешеченном, голову с очками на ней, я обратился к голове:
      — Скажите мне, пожалуйста… — начал я самым сладким подхалимажным голосочком.
      — Повестку! — прохрипела голова. — Ты имеешь повестку? — Я сунул голове розовую бумагу. Я, честно говоря, надеялся, что очкастый рассмеется и скажет: «Что вы, молодой человек, шуток не понимаете… Не морочьте нам голову, валите домой, какие еще тут писания в сабвэе! У нас 1.387 человек убито в этом году в Нью-Йорке, а вы тут со своими мочеиспускательными делами!» — Зал 103,— сказала голова.
      В зал 103 вело несколько дверей. Войдя вслед за усатым, низкорослым, медленно двигающимся латиноамериканцем в легкомысленно светлой шляпе, он вежливо придержал для меня дверь, я понял, куда девались пипл. Все они, или почти все, находились в зале 103! Зал кишел народом, занявшим все сидячие плоскости. Тяжелые, темного дерева старые скамьи со спинками, изготовленные в старые добрые времена, когда дела закона вершились в обстановке солидности и уважения, в присутствии мебели основательной и сильной, резко контрастировали с пластиковыми, наспех отлитыми из отходов цивилизации стульями различных цветов — гарнитуром нашего спешащего и легкомысленного века. Я осторожно уселся на один из стульев. Усевшись, осторожно огляделся.
      Впереди за рядами лохматых и лысых голов (я немедленно отметил, что у меня была самая аккуратная прическа в этом зале) находилось возвышение. Как бы пюпитр дирижера или кафедра проповедника. Судя по виденным мною кинофильмам на судебные темы, она предназначалась судье. По обе стороны от кафедры возвышались два менее впечатляющих пюпитра. Если верить все тем же кинофильмам, эти шишки-пюпитры могли быть занимаемы прокурором, адвокатами или же сменяющимися свидетелями. У дальней стены (с двумя дверьми) помещалось странно свежее звездно-полосатое полотнище — знамя страны, в которой я живу. Набегая на знамя головами и фуражками, курсировали несколько полицейских и одна полис-женщина.
      Начался десятый час утра. Подавленная тупость и страх человеческой толпы закономерно сменились кратким успокоением. Нагрелись под задницами сиденья, согрелись легкие, вдыхающие и выдыхающие коллективный, прелый, нечистый, но теплый запах человеческих тел, закутанных в зимние тряпки. Народ временно осмелел, забормотал, зашевелился. Десяток мужчин вышли в коридор покурить. Девка в меховой поддергайке из кролика извлекла из сумочки зеркало и занялась подкрашиванием глаз. Я знал, что девкина поддергайка стоит 99 долларов. Проходя по Канал-стрит, я видел точно такую же, раскачивающуюся на зимнем ветру. Покончив с глазами, девка высморкалась…
      — Fucking judge! — Толстый парень-блондин в синей куртке и тесных джинсах, обтягивающих объемистые женские ляжки, пошевелился на соседнем стуле. Я оглядел толпу. Блондинов, на первый взгляд, в ней больше не было. Преобладали черные волосы и черные лица. Очкастых было еще двое. Пожилой, с сединой в волосах, черный, одна дужка пластиковой оправы была оплетена синей изоляционной лентой, и пожилой же, маленький дистрофик-дядька, одетый почему-то в синий халат. Типа халатов, какие носят подсобные рабочие в советских гастрономах. — Fucking judge! — повторил блондин, поймав мой взгляд. — Он спит еще, эта поганая свинья! — Блондин ударил кулаком правой руки о ладонь левой.
      Явился тип в сером костюме со множеством папок в руках, но судя по реакции толпы, это не был «ебаный судья». И толстый блондин не обратил на типа никакого внимания. Помощник судьи? Секретарь? Полицейская женщина вручила ему бумажный стакан (из которого поднимался пар) и, усевшись в стороне за небольшой стол под звездно-полосатым полотнищем, серо-костюмный стал глотать жидкость, нам невидимую.
      Толпа устала ждать и начала проявлять первые признаки анархического неудовлетворения. Группы черных юношей внезапно вставали и с шумом выходили из зала, и так же шумно возвращались. Дополнительные два полицейских вошли в зал и стали у дверей.
      Но судья появился, откуда его не ждали. Когда часы на моей руке отметили 10:10. Упитанный, высокий, гладкощекий, в бежевом свободном пальто, в шляпе и с портфелем, он вышел на нас от национального флага, поместил портфель на стол, за которым серый тип допивал уже третий стакан испаряющейся жидкости, и ушел… В ту же дверь, из которой появился.
      «А-ааааахх!» — выдохнула толпа, испуганная его исчезновением. Однако он тотчас вернулся. За судьей торопилась полицейская женщина, накидывая на него сзади судейскую рясу. «Встать!» — закричал полицейский. Мы встали. Судья взобрался на возвышение и сел. Поправил над плечами крылья рясы. Чистый, выспавшийся, ясноликий и грозный. Молодой и рыжий. Мы все, невыспавшиеся и виноватые в преступлениях, тревожно зашевелились и заволновались. Передышка кончилась, спокойствие ушло. Предстояла расплата за содеянное.
      Они активно завозились там, вся их группа. Плюс явившаяся в последний момент старая седая женщина с недовольным лицом. Полицейский внес за седой связку бумаг, прижимая их к груди, как дрова.
      — Я зачитаю список фамилий, — сказала женщина, обращаясь к нам. — Названные в списке — отойдите к стене и становитесь один за другим в алфавитном порядке. — Аркочча… Где Аркочча? — Аркоччей оказался усатый в шляпе, придержавший для меня дверь. — Аруна?..
      Когда недовольная добралась до буквы «S», вдоль стены уже выстроилась большая часть населения зала. Для какой же цели они сортируют нас? Может быть, построившихся у стены повезут в тюрягу? Скажем, на находящийся неподалеку Райкерс Айленд? А может быть, напротив, построившимся у стены дадут хороший пинок под зад, каждому, и выгонят из здания суда? Я попытался сравнить выстроенных у стены с сидящими. Никакого видимого различия. Те же физиономии бедных людей. Дешевая и уродливая одежда на тех и других… «Санчес?.. Санчес?» Санчеса в зале не оказалось, и седая остановилась, чтобы отметить его отсутствие в списке. «Савендо?.. Савендо?» Никто не откликнулся. Савендо, очевидно как и Санчес, положил на закон. «Эдвард Савендо?» Только в этот момент до меня дошло, что Эдвард Савендо — это я.
      — Это я! — закричал я излишне громко, неестественным для меня хриплым, взволнованным голосом и встал. Прошел к стене и прислонился к ней, как все они, одним плечом. К стене цвета густой горчицы, из тех, что подают в «кофе-шопах». И стал стеснительно размышлять о том, почему у меня из глотки вырвались несвойственные мне звуки. Боюсь я, что ли, этого их спектакля? А куда же девались мой интеллект, чувство юмора, способность отдалиться от ситуации? Пришлось признать, что все эти качества мгновенно исчезли, растворившись в хорошо организованном театральном зрелище. Опоздание судьи на семьдесят минут, очевидно, было также запланировано сценарием. Чтобы добиться от толпы еще большего трепета перед законом. И как ловко они понизили меня в ранге! Заменой одной буквы они сделали из меня латиноамериканца. Я бы не додумался до подобного трюка за год, а старая стерва, прочла, не глядя в лист, — Савендо!
      — Аркочча! Пройдите сюда! — Аркочча, услышав свою фамилию, снял шляпу и затоптался, не зная, что предпринять. Полис-женщина обхватила его крепко в районе талии и подвинула, как большую, в рост человека, шахматную фигуру на несколько меток ближе к судье. Судья брезгливо поглядел на него и, поспешно опустиз взгляд в бумаги, забормотал привычно… С большим неуспехом полицейская женщина и пришедший ей на помощь полицейский пытались заставить Аркоччу произнести фразу «Клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды…»
      За дальностью расстояния — буква «S», как известно, далеко отстоит от буквы «А» — я плохо расслышал, в чем его обвиняли. Несколько раз я различил слово wife — жена. Я предположил, что по-домашнему выглядящий, усатый таракан Аркочча напился и избил свою wife.
      — Guilty or non-guilty? — скоро вопросил судья.
      — Виновен, ваша честь! — взревел Аркочча и низко поклонился судье.
      Стукнув неизвестно откуда взявшимся молотком по столу, судья выкрикнул:
      — Штраф 90 долларов! — И лишь через мгновение, как бы подумав, добавил: — Или три дня тюрьмы! Аруна!
      Аркочча мычал еще что-то, но его уже влекли в нужном закону направлении полицейские, а полис-женщина, точно таким же манером, прицелившись между талией и подмышками, ухватила и буксировала пред очи судьи тело Аруны.
      При выходе из пределов буквы «О» процедура, очевидно, показалась судье медленной. Может быть решив расправиться с нами одним ударом, он встал и навис над кафедрой. Во все более ускоряющемся темпе стал дирижировать полицейскими. «Клянусь говорить правду и только правду». — «Виновен или невиновен?» — сыпалось горохом. «Штраф 90 долларов…» — «Нет денег заплатить штраф? Три дня тюрьмы…» — «Штраф 50 долларов…» — «Штраф 90 долларов…» — «Невиновен?» — судья остановился и с сожалением поглядел на черного паренька в ярких одеждах, смело глядящего на него. Взвесил паренька взглядом: «Сядьте в зал!» Избавившись от барьера, преграждавшего ему бег к букве «Зэд», судья возобновил бег: «Клянусь говорить… Виновен или невиновен?.. Штраф 90 долларов…» Девяносто было его любимой цифрой. Только несколько штрафов были выше или ниже девяноста долларов.
      Мне показалось, что я понял их замысел. Они отобрали народ с преступлениями моей категории: «поскандалил с женой», «дал соседу по физиономии», «мочеиспускался в сабвэе»… и суют нам всем быстренько девяносто долларов штрафу или несколько дней тюряги (совершившие более серьезные преступления остались сидеть в зале?). Может быть, городу не хватает денег до круглой суммы во столько-то сотен тысяч? И я попал под финансовую облаву?
      Все меньшее количество ярдов отделяло меня от светлых глаз судьи, от бледных англосаксонских лица и рук его. У судьи, я теперь мог разглядеть, была нежная кожа человека, никогда не атакованного стихиями, ну разве только он несколько раз нерасчетливо попал под дождь… Я попытался представить себе жизнь рыжего молодого человека в судейской рясе-мантии, начинающего жиреть и лысеть молодого человека. Подобно моему боссу, мультимиллионеру, он, вне всякого сомнения, родился в каком-нибудь Спрингфилдсе, штат Массачусетс, в Новой Англии, среди зеленых холмов, в старом доме из старого дерева. Предки судьи сделали за него всю черную работу, как и предки моего босса… Судья был болезненным младшим сыном землевладельца. Болея, рыжеволосый мальчик любил читать. Может быть даже, любящая «мазэр» будущего судьи, зная безмерную любовь мальчика к книгам, переносила в дни болезни его кровать в библиотеку. Не одна, конечно, тащила «мазэр» кровать, но с помощью старого слуги и нескольких молодых слуг. Из окна библиотеки мальчик мог наблюдать пасущихся на холме баранов или же сельскохозяйственных рабочих, трудящихся на маисовом поле, в то время как на одеяле перед ним покоилась книга в золотом тисненном кожаном переплете, с яркими картинками, Жюль Верн может быть, подводные приключения…
      Но мальчик выздоровел, на нашу голову — я оглядел народ в зале 103 и вздохнул… — окончил Йельский, или Принстонский, или Гарвардский университет и, путем естественного течения обстоятельств, стал судьей. Он, и это видно по его брезгливому выражению лица, не любит сегодняшний этап своей карьеры и мечтает, путем опять-таки естественного течения социальных обстоятельств, сделаться в свое время Верховным, старым и мало занятым судьей. Судья, может, и неплохой человек вне здания суда, но он старается не смотреть на нас, так как мы — плесень и отходы супер-города — неприятны, некрасивы, подобны мусору и асфальту. Вообще-то судья не очень жалует людей, даже людей своего класса, и предпочитает общаться с книгами. Когда он доберется в сияющие сферы Верховного Суда, он будет общаться только с книгами…
      На меня он поглядел. Интеллигентские очки, прическа, апельсиновая (непристойного цвета, с точки зрения судьи) дубленая шубейка — весь мой облик слуги из хорошего дома и мое мелового цвета, как всегда зимами, лицо остановили его внимание. Мне даже показалось, что я уловил в его блеклом взгляде слабый, очень слабый и одинокий лучик симпатии.
      — Клянусь говорить правду и только правду… — поклялся я. Он не ограничился «Виновен, невиновен?», он обратился ко мне с распространенной фразой, выделив меня, клянусь, среди других обвиняемых.
      — Признаете ли вы себя виновным в том, что уринировали в сабвэе на 59-й станции?
      — Да, Ваша честь, я признаю себя виновным в том, что уринировал в сабвэе в четыре часа ночи. Я виновен, Ваша честь, и я извиняюсь… — Невзирая на слабый лучик симпатии, я не стал искушать судьбу и не пожаловался ни на искажение моей фамилии, ни на фальсификацию места, где я уринировал. Вызов, брошенный мной закону, состоял лишь в том, что я обозначил время действия: четыре часа утра. Судья уже сам должен был догадаться, что писание в четыре часа утра — куда меньшее преступление, чем писание в семь часов вечера.
      — Без штрафа! — сказал судья и стукнул молотком. — Идите и больше не повторяйте этого, — добавил он без улыбки.
      — Большое спасибо, Ваша честь! — Стараясь не глядеть вокруг, я выбрался из зала 103 и из здания суда. На Вест Бродвее я глубоко вздохнул декабрьский воздух и пошел к Канал-стрит, время от времени останавливаясь и произнося: «Я — белый! Я — белый!» — с большим удивлением. В первый раз в жизни я осознал, какого цвета моя кожа. Такого же цвета, как у судьи, белая, она сберегла мне 90 долларов.

      Он ударил меня первым. Он был прав. Я уже некоторое время обижал его, называя всяческими матерными словами по-английски. Я называл его mother-fucker и хуесос и еще другими. Но если начать эту историю с головы, а не с хвоста, — я был прав. Ибо до этого он снял с Мишки очки, говнюк.
      Вообще-то, если вернуться к пункту «зеро» истории, мы с Мишкой-типографом вылезли из метро у Лехалля уже вдребезги пьяные. Мы приехали из банлье, где в русской типографии была в этот день закончена моя новая книга. Мы обмыли книгу в компании издателя и рабочих (шампанское и виски), выпили в кафе у станции белого вина и, купив в супер-маршэ бутыль кальвадоса, сели в поезд. Так как никогда не знаешь, какая книга будет последней в твоей жизни, разумно праздновать выход каждой.
      Десять копий малютки, затянутые в пластик, лежали у моих ног на полу вагона RAR линии В, бутылка кальвадоса переходила из рук Мишки в мои и обратно. Челночные, знаете, движения совершала. У станции Бурж-ля-Рейн Мишка предложил мне купить судно, чтобы бороздить на нем моря и океаны, одновременно не бездельничая, но совершая необходимые кому-то торговые рейсы.
      — А хули еще делать в жизни?.. — сказал Мишка. — Я не собираюсь работать типографом до конца дней моих. На хуя я тогда уезжал…
      — Правильно, — одобрил я. — Купим списанный миноносец. Я слышал, что можно задешево купить списанный военный корабль.
      — Не может быть! — воскликнул Мишка.
      — Может. И знаешь, почему задешево? Потому что его никуда, на хуй, не применишь, военный корабль. Помещения на нем мало, все стиснуто до предела, дабы вместить как можно больше орудий и припасов к ним. И никакого люкса на военном корабле. Народ же, покупающий бато, ищет прежде всего люкса, чтобы рассекать южные моря в компании красивых блядей, развалясь на диванах в больших каютах с веселыми окнами. Чтобы возить на нем грузы, экс-военный корабль тоже не особенно пригоден, много в него не загрузишь. А нам он как раз будет впору.
      — Но если невозможно возить на нем грузы… — начал Мишка.
      — Мы будем курсировать вдоль берегов и обстреливать города и деревни. — Я захохотал. Часть населения вагона, доселе обращенная ко мне затылками, встревоженно сменила их на бледные осенние лица.
      — Почему ты, Лимонов, хочешь обстреливать города и деревни? — Мишка глядел на меня как строгий, но втайне гордящийся взбалмошным анархистом-учеником учитель. По-моему, ему самому хотелось обстреливать населенные пункты и он лишь стеснялся своих сорока восьми лет.
      — Не знаю… — начал я. Но решил раскрыться перед Мишкой. Я давно уже ни с кем не говорил на «эти» темы. Для этих тем нужен был специальный человек, а специальный человек не подворачивался. Может, Мишка как раз и есть специальный человек? — Надоело мне быть цивилизованным, притворяться смирным, кастрированным. Сколько можно. Мишка! Жизнь укорачивается, а где сильные ощущения? Где удовольствия борьбы? Жить в цивилизованной стране — как находиться в хорошем психиатрическом госпитале, надеюсь, ты уже понял… Сытно, тепло, но тысячи ограничений… И строго следят за тем, чтоб ты не возбуждался. Но возбуждаться — и есть жизнь, Мишка! Хочу возбуждаться… Во мне дух горит и не погас с возрастом, даже жарче горит, разрывает меня. Ты думаешь, я хочу почтенным соней-писателем жизнь окончить? Активно не хочу… Следовательно, давай будем иметь в виду нашу мечту. И станем к ней двигаться.
      Мишка глотанул кальвадоса и отер рот тыльной стороной ладони. Поезд мягко подскользнул и пиявкой прилип к платформе станции Аркуэль-Кашэн. Я знал об этом городе-спутнике Парижа только то, что его муниципалитет сплошь состоит из коммунистов. И что на Пасху 1768 г. маркиз де Сад устроил здесь дебош с вдовой кондитера, которая заложила его властям.
      — Вот и давай, — сказал я. — Идея твоя — тебе и начинать. Составь досье. Выясни, где можно купить списанный военный корабль. Позвони в различные инстанции.
      — На сколько, ты думаешь, он потянет, кораблик, а, Лимонов?
      Вошли свежие пассажиры. Стройный черный в аккуратном сером костюме с галстуком и атташе-кейсом уселся рядом с Мишкой. Рядом со мной опустился крупный старик в маскировочной хаки-куртке.
      — Хуй его знает… Никогда еще не покупал военных кораблей.
      — Мы с тобой похожи на двух подвыпивших люмпенов, рассуждающих о революции, сидя в кафе, — заметил вдруг Мишка уныло. — И капусты у нас, в любом случае, нет.
      — Ни хуя подобного, — сказал я. — Не самоунижайся. Мы не демагоги. Деньги заработаем. Ты сколько раз свою судьбу менял? В скольких странах жил?
      — В четвертой живу. Посетил куда больше.
      — А я в третьей. Те, кто в кафе разглагольствуют, — чаще всего в этом же картье и родились. Мы с тобой авантюристы. Ты уверен, что в этой стране умрешь?
      — Не думаю… Вряд ли. Здесь климат плохой. Сыро. — Мишка передал мне бутылку.
      Мы въехали под открытое облачное небо в Форуме. Мы были, однако, еще много ниже парижских улиц. Просто в этом месте Форум по проекту архитектора не покрыли крышей. Бушлат мой, некогда принадлежавший Гансу Дитриху Ратману, немецкому моряку, был расстегнут. Пролетарская куртка Мишки, напротив, была тщательно зафиксирована им на все имеющиеся пуговицы и молнии. Кальвадос действовал на нас по-разному. Мы направлялись в ашелем художников — в новый дом как раз напротив чуда канализационной техники — Центра Помпиду. Одно из ателье принадлежало моему приятелю Генриху. Я предполагаю, что мы хотели выпить еще и продолжить собеседование.
      — В наше время боеспособная протяженность жизни увеличилась необыкновенно, Мишка, — сказал я. — Одиннадцатилетние дети прекрасно воюют, вооруженные Калашниковым, и в Сальвадоре, и в Ливане, и в ирано-иракской войне. Можешь поднять Калашников — уже годишься. И старики преспокойно могут оперировать Калашниковым вплоть до возраста восьмидесяти и больше лет. В этом истинное преимущество нашего времени перед всеми временами. В эпоху сабель, мечей и конных атак боеспособность располагалась где-то между всего лишь двадцатью и сорока годами!.. Ты слышишь, Мишка!
      — Слышу… Ты уверен, что твой друг дома? Нужно было все-таки позвонить ему…
      — Дома. Где ему еще быть… Ох, как я не люблю этих ебаных музыкантов! Посмотри на уродов, Мишка. — Я презрительно сморщился. Внизу, на цементном дне ущелья, у бронзовой статуи голой девки, расположились уличные музыканты. Группа их, нечесаная, бородатая и растекающаяся как грязная жижа, была окружена зрителями. Повсюду, с разных уровней и площадок Форума на музыкантов довольно глядели бездельники. Психология порядочного советского гражданина, черт знает каким непонятным образом унаследованная мною от папы — советского офицера, безжалостно заставляет меня презирать бездельников, безработных, людей грязных и плохо одетых. Несмотря на то что сам я большую часть жизни просуществовал вне общества — был вором, поэтом «maudit» и чернорабочим, — я парадоксальным образом пронес это презрение через всю жизнь.
      — Что они тебе сделали? — поинтересовался Мишка, безразлично скользнув взглядом по музыкантам. — Ну дуют себе в трубы и щиплют гитары, пусть их…
      — Ты, Мишка, плюралист. Слишком терпимый. Я не выношу этот бездарный сальный народец здесь или на станции метро «Шатле». Толпы подонков. Бесполезные существа. Говнопроизводящие машины! Чернь. Даже смотреть на них неприятно — как лицезреть городскую свалку. Обрати внимание на типа с трубой: сальные волосы до плеч, красный платок завязан под коленом, фу, какой мерзкий говнюк. Рожа, от неудачно залеченных прыщей, похожа на кактус.
      — Парень как парень, — Мишка обернулся ко мне. Один глаз у него был хитро прищурен. — Я не могу сказать, что обожаю толпу в Шатле или у Центра Помпиду, но в демократии каждому есть место. Ты, между прочим, фашист, Лимонов. Никакой ты не левый. Тебя по ошибке в левые определили. Тебе уже говорили, что ты фашист?
      — Я не фашист. В одном журнале написали, что я — «правый анархист»… Однако ярлык не имеет никакого значения. Если нелюбовь к уродливым, бесполезным и бездарным людям называется фашизм, тогда я фашист. Вся эта публика оскорбляет чувство эстетизма во мне…
      Оказалось, что выбраться с балкона, на котором мы находились, можно, лишь спустившись вниз, к скульптуре и музыкантам. Другой выход наверняка существовал, но мы его не нашли. Я впереди, пачка с книгами под рукой, Мишка сзади — мы стали спускаться, распихивая народ. С далекого вверху неба закапало вдруг. У бронзовой девки, спиной к ней, стоял кактусоволицый с платком под коленкой и, задрав вверх, в дождь, кларнет-трубу-дудочку, вывизгивал из нее мелодию. Жирная некрасивая девка в тесных джинсах, сплетя обе руки над головою, неудачно подергивалась и кружилась в двух шагах от солиста хуева. У грубых ног статуи сидели еще несколько ворсисто-волосатых существ с винного цвета физиономиями: стучали и пощипывали струны.
      — Обрати внимание на исключительно мерзкую девку, Мишель. — Я нагло остановился между дудочником и танцовщицей и поглядел на экспонат, сопроводив взгляд гримасой отвращения. Так глядят на крысу, вдруг перебегающую рю дэ Розьер среди бела дня, местные евреи. — Живот вывалился из штанов…
      — Корова, — согласился Мишка. — Но не смотри на нее так вызывающе, нас побьют.
      — Они?.. Нас… Не смеши меня…
      — Их много, а мы одни. Не забывай, что мы еще не обплываем мирные берега на военном корабле. И приготовься к тому, что каждый участок мирного берега окажется защищенным национальным военно-морским флотом.
      — Kill the suckers, fuck the fuckers!
      — Ты что такой агрессивный сделался? Кальвадос в голову бьет? На английский перешел…
      — Надоело потому что. — Я остановился у найденного наконец выхода с цементной арены и бросил книги оземь. — Везде одно и то же, Мишка! Через три страны прошел — и везде молятся статуе простого среднего человека. Равенство распроклятое воспевается. Но ты-то знаешь, что это хуйня, Мишка. Люди вопиюще неравны. Даже если дать им идеально равные условия воспитания и образования. Толпа тупа, глупа и бесталанна на 95 или сколько там, биологи точно знают, процентов. Мы все уже рождены неравными. Кактусоволицый и животастая — ублюдки, а я — нет. И я ненавижу бесталанных сук вокруг, потому что они меня подавляют. В трех странах — в СССР, ЮэСэЙ и Франции — политический строй один и тот же: диктатура посредственностей. Человек высшего типа безжалостно подавляется. Наша цивилизация планомерно уничтожает своих героев. Происходит ежедневный геноцид героев!
      — Чего ты, на хуй, хочешь? Жалуешься на свое время? Хотел бы родиться во времена трубадуров, рыцарей и прекрасных дам? Так это сказка. В реальности никогда таких времен не было… Ты маленький, и я маленький. В тебе сколько росту?
      — Метр семьдесят четыре.
      — Так вот, в те прекрасные времена самый здоровенный, умеющий широко и долго размахивать дубиной, делался господином. Нам с тобой не светило бы в любом случае занять хорошее место в обществе, так как мы маленькие.
      — Но мы крепенькие, — сказал я. — С чего ты взял, Мишка, что я идеализирую эпоху трубадуров и прекрасных дам или вообще прошлое? — Ты же недоволен настоящим.
      — А я что, бумагу подписывал быть довольным? К тому же эмоциональная неудовлетворенность — лучший мотор для писателя.
      — Пойдем, мотор, — сказал Мишка. — Так мы никогда в пункт В не доберемся. Давай я возьму книги.
      — Я сам умею носить свои книги.
      Мы пересекли бульвар Севастополь и вышли к Центру Помпиду. Если у Лехалля к сброду и черни еще густо примешаны «branches», то есть одетая модно и ведущая себя а-ля мод молодежь, то у Центра Помпиду процентное соотношение между чернью и браншэ резко нарушается в пользу черни. Обилие жуликов, шпагоглотателей, уголовников в трико, ложащихся на стекла, несвежих Чарли Чаплинов, безработных, не знающих, как убить время, подзаборных девочек и всяческого совсем уж неопределенного грязноватенького больного люда — непременного мусора больших городов — удручающе именно в этой точке Парижа. Недаром несколько полицейских автобусов дежурит денно и нощно вокруг чуда канализационной техники двадцатого века.
      — Видишь, в каком доме обитает человек. В стеклянной башне. Лет пятнадцать добивался ателье, все «пистоны» использовал — и вот получил. Последний этаж — его. Восемьдесят пять квадратных метров…
      — Шумно, наверное? — спросил Мишка.
      — Звукоизоляция. Рамы двойные. Только ровный такой гул с площади, как океанский прибой.
      Избегая стволов деревьев и скамей, на которых червями копошились клошары и безработные, мы направились к башне — обиталищу жрецов искусства. Большая часть их, по словам Генриха, никакого отношения к искусству не имела. Но зато имела «пистоны» в министерстве культуры и в Отель дэ Билль. Существо в мужской кожанке, в стоптанных ботах, заляпанных засохшей грязью, с бабьим лицом, растопырив руки, перегородило нам дорогу. «Один маленький франк, капитан?»
      — А в ГУЛАГ не хочешь, пизда? — швырнул я существу по-русски и, не останавливаясь, проследовал к цели, к двери общежития художников. Проходя мимо скамьи, наполовину занятой телом какого-то чернявого бездельника, я небрежно швырнул мои книги рядом с ним. Разбрасывание предметов обычно является у меня неоспоримым признаком начинающегося опьянения. Существо с бабьим лицом прокричало нам вслед нечто вроде «Сало-ооо!».
      — Смотри-ка, — удивился Мишка. — Русского не понимает, но интонацию твою поняла.
      — Собаки, и те соображают, когда к ним сурово обращаешься. — Я нашел фамилию приятеля на щитке интеркома и нажал пластиковую выпуклость. Из надрезов в дюралевом щитке не донеслось ни единого звука.
      — Ну вот, его нет дома, — уныло сказал Мишка. — Зря тащились.
      — Погоди. Может, он в туалете. Или в ванной. Там два этажа, пока спустится…
      — Ну жми еще… — пробурчал Мишка.
      Я нажал. В этот именно момент «он», или «тип», или «это говно», как я и Мишка впоследствии стали его называть, вспоминая об эпизоде, появился из-за Мишки и ловко сдернул с него очки.
      Вообще-то Мишка очков не носит. Он надел их на минуточку, дабы разглядеть фамилии счастливцев, проживающих в стеклянном дворце… Мишка — бывалый человек. Мишка пережил в этой жизни многое. Посему он спокойно сказал, обращаясь к больному:
      — Эй, отдай мои люнетт обратно. — И даже не протянул за своими люнетт руки.
      Жлоб, на голову выше меня и Мишки — это он полулежал на скамье, на которую я бросил книги, — оскалился и посадил Мишкины люнетт себе на нос. Затем он воздел ручищи к небу и несколько раз обернулся вокруг себя под неслышимую нам мелодию.
      — Наверное, обколотый героином, — предположил Мишка. — Посмотри, какие глаза чокнутые… — И, медленно взяв за локоть больного, объяснил ему почти ласково, как ребенку: — Отдай мне, пожалуйста, мои очки? Они тебе не нужны, а я без них плохо вижу…
      — Мишка! Ты просишь у этого гада отдать тебе очки? Да он над тобой издевается! Ты, motherfucker… — начал я. (Как всегда в подобных случаях, английские ругательства только и пришли мне в голову.) И я попытался, отодвинув Мишку, приблизиться к типу вплотную. Но Мишка не позволил себя отодвинуть.
      — Спокойно, — сказал Мишка. — С такими нужно спокойно. Он отдаст мне очки. Положи мои люнетт туда, откуда ты их взял… — Мишка улыбнулся мазэр-факеру и похлопал себя по переносице.
      Мазэр-факер улыбнулся Мишке в ответ, да так, что вся его сухая латинская физиономия растянулась грязным абажуром на каркасе лица… И он посадил мишкины очки Мишке на нос…
      — Видишь! — Мишка поглядел на меня гордо, как дрессировщик, которому дикий зверь, против ожидания, не снял скальп. — С такими следует держать себя спокойно. Правду я говорю, мудило гороховый? — обратился Мишка к зверю.
      Зверь вдруг положил большую красную лапищу Мишке на голову и ласково задрал Мишкину растительность. Заодно лапища пригладила лоб, брови и глаза и, сдвинувшись на свеженадетые очки, свезла их с носа.
      — Эй-эй, потише, пожалуйста! Не будь медведем, что за медвежьи ласки!
      Мишка поймал очки и спрятал их в карман куртки.
      — Нужно валить отсюда, — сказал он мне и поморгал растерянно глазами. — Бери книги и пошли. Где книги?
      — Что, испугался мазэр-факера? Погоди, попробуем последний раз. — Я прижал выпуклость. По тому, каким непомерно огромным, морщинисто-дактилоскопическим и желтым я увидел свой указательный палец, я догадался вдруг, что я пьян и пьянею еще. И с большой скоростью. Прервав мои наблюдения, из-за кадра, однако, выдвинулась сизо-красная лапища и, накрыв мой палец, насильственно нажала на него и на кнопку. Довольно больно нажала.
      — Эй ты, хуесос, stupid asshole, что ты делаешь? — воскликнул я. И обернулся. Бессмысленное, глупое и жестокое лицо смеялось крупным планом. Нехорошие, грязными развалинами, колизеевским полукругом щерились верхние зубы. За лицом, как на голландском пейзаже, синел Центр Помпиду, сухие стволы пересекали перспективу, две розовые щекастые девки дули друг другу в рот с вывески магазина «Сохо», торгующего модными глупостями, и в ту сторону уходил спиной от меня миниатюрный Мишка. Должно быть, Мишка пошел взять со скамьи книги, предположил я.
      — Ты, глупый мазэр-факер, — продолжил я речь. — Мы тебя не трогаем, не трогай нас. ОК? Ты, стюпид мазэр-факер. ОК?
      Все было вовсе не ОК, потому что он вдруг ударил меня коротко и резко в нос.
      — Ты… — начал я. И вынужден был приложить руку к лицу, так как из носа на верхнюю губу выкатилось нечто теплое и, свалившись с губы, упало мне на галстук. Ибо под бушлатом Ганса Дитриха Ратмана на мне были приличные одежды — полиэстровый костюм 60-х годов и синий галстук. Кровь! — понял я. И разозлился. А разозлившись, увидел, что очки мои, вследствие не замеченного мною маневра, оказались у гада в руке. У него была явная слабость к «люнетт».
      — I am sorry! — сказал я и шмыгнул носом. — Я очень sorry. Я сожалею, что был с вами груб. Вы сильнее меня — я признаю. Давайте помиримся… — Рукавом бушлата я смазал кровь с верхней губы.
      Он был доволен. Он победил меня и унизил. Он улыбался и поигрывал моими очками, зажатыми в руке.
      — Стюпид Амэрикен, — произнес он коряво. — Ты,— он ткнул в мою шею твердым пальцем, — стюпид!
      — Да, — согласился я. — Я — stupid. I am sorry…
      Видя, что я капитулировал, он расслабился. Пританцовывая передо мной, он стал работать на публику. Бездельники, конечно же, тотчас же собрались в некотором отдалении поглядеть, что происходит. Почему человек с кровавым носом и второй, в руке зажато — что? — топчутся друг перед другом.
      Он поверил в мое подчинение и, разевая рот в хохоте, стал позировать толпе. От одного из деревьев в него прицелился телевиком фотограф. Он заметил телевик и бодро поглядел в объектив.
      Продолжая бормотать: «Я извиняюсь, я виноват… Будем друзьями…», я соединил обе ладони замковым захватом, как учил меня больше тридцати лет тому назад Коля-цыган, и, перенеся в этот молот всю мою силу, какая имелась в пьяном, но тренированном теле, я ударил его сбоку и снизу в затылок, под ухо. Так сбесившаяся ветряная мельница могла бы сбить с ног зеваку, если бы идиот-турист вдруг оказался на уровне ее могучего крыла.
      Он рухнул наземь. И я без промедления ударил его сапогом в голову.
      — Я убью тебя на хуй, мазэр-факер! — закричал я. — Ты решил, что я американец… Ты думал… Ты думал…
      Я бил его сапогами в голову, чтобы он не встал. Если он встанет — меня ожидает минимум госпиталь. Он выше, тяжелее и сильнее меня. И судя по тому единственному удару, который он мне нанес, он умеет драться.
 
      Мишка, как футболист в телевизионном замедленном повторении гола, бежал на меня, вынося далеко вперед ноги, — гиперреалистические подошвы тяжелых типографских рабочих башмаков Мишки плыли на меня всей своей дратвой и всеми своими царапинами. Клошарка в мужской кожанке, широко разведя сизые алкогольные губы, кричала. Только на исключительно короткий момент я услышал: «Он убьет его! Убьет его!» — и внешние звуки были отключены. Я мог слышать отныне лишь звуки, издаваемые мною. И оказалось, что я ору по-русски, смешивая русские ругательства с английскими.
      — …Ты думал я американец, ха! О нет, дебил, я — русский… И я убью тебя тут на хуй, на площади у Центра Помпиду, забью насмерть, и мне все равно, что со мной произойдет потом, sucker! Я тебя не трогал, ты первый начал. Первый! Первый! Первый! Я серьезный человек, я не американец, я русский. Мне жизнь не дорога в конечном счете, я из слаборазвитой еще страны, где пока честь ценится дороже жизни… Я — русский, мазэр-факер, ты чувствуешь это на ребрах или нет! Русский… Русский… Меня трогать не надо. Противопоказано. Я полудраться не умею. Я убью тебя на хуй…
      Я избивал его как символ. В нем, лежащем у стены HLM для художников, было воплощено для меня все возможное зло. Целый набор зла. Он вломился грубо и насильственно в мой мир, разбил невидимую оболочку, отделяющую и предохраняющую меня от других. «Ну вот и получай теперь, гад! Ты надеялся на лимитированное столкновение, на лимитированную войну, да… Но ты не знаешь русского характера, мудак… Теперь, когда ты тронул меня, гад, — война будет до последней ядерной боеголовки, до последнего патрона к Калашникову, до последнего глотка кислорода в атмосфере! Ты надеялся удачным толчком в нос подчинить меня? Эх ты, жалкий мудак… Да я уже десяти лет отроду выучил азиатский прием, может быть подлый, но ведущий к победе: если ты слабее — притвориться побежденным, даже расплакаться, чтобы в удобный момент обрушиться на расслабившихся гадов всей своей волчьей мощью!»
      Мишка, набросившись на меня сзади, схватил меня за руки. Но схватить меня за ноги он не мог. И я продолжал работать ногами, обутыми в дешевые, чрезвычайно остроносые сапоги, купленные мною — я почему-то вспомнил об этом — в двух шагах, на рю Сэнт-Мартин, в бутике «Кингс-шуз». Покончив с национальными обидами, я уже пинал его королевско-шузовскими сапогами за себя персонально. За то, что у меня нет паспорта, за то, что моя девушка не звонит мне уже неделю. За то, что он, здоровый битюг, ни хуя не делает, отираясь у Центра Помпиду, а я вкалываю всю мою жизнь, и у меня ничего нет! Классовая ненависть работника к подонку, налив мои сапоги свинцом, хлестала его по ребрам. «Я тебе, блядь, не ресторан «Du Coeur», испорченный западный мазэр-факер! Я тебе покажу ресторан «Сердца» с бесплатным мясом!» Брюхастые, безработные — владельцы авто и мотоциклов… Мускулистые лодыри с широкими плечами, краснолицые здоровые и наглые рабы — они же профитеры этой цивилизации, я бил их всех сапогами в одно тело, лежавшее у стены…
      — Он убьет его! …Убьет его! — Внезапно микрофоны зрителей заработали. Я ослаб и позволил Мишке утащить себя с площади. Свернув за угол, мы побежали…
      Проснувшись, я позвонил Мишке. Тот спал еще, но сориентировался быстро.
      — А, это ты, убивец…
      — Где книги?
      — Они остались у тебя. — Мишка зевнул.
      — У меня их нет.
      — Тогда они остались в кафе… — Мишка зевнул два раза подряд.
      — В каком кафе, Мишка?
      — Я не знаю названия, но помню визуально местонахождение… Подожди, дай подумать… — Он там зашевелился, должно быть переворачиваясь.
      — Давай-давай, рожай.
      — Где-то на одной из улочек, впадающих в пляс Репюблик. — В Репюблик впадает с десяток улиц.
      — Из этого кафе видна спина статуи на площади… Ну ты и агрессивный! Никогда больше не буду с тобой пить. Даже за денежное вознаграждение. Только чудом у Помпиду не оказалось полиции.
      Я не стал слушать его ворчание, я положил трубку, побрился, надел темные очки поверх разбитого носа, поднял воротник плаща и спустился в улицы.
      В Париже шел дождь. Дождь не мешал, однако, маневрам целой толпы прохожих на пляс Репюблик… Оказалось, что только из одной улицы видна спина статуи (фас и бока были видны из многих). Два кафе располагались на ней. В первом бармен ответил мне, не колеблясь: «Нет, мсье, вы у нас не были вчера вечером». Во втором кафе, также не колеблясь, бармен сказал: «Да, вы у нас были и не заплатили, мсье».
      — Я извиняюсь, я заплачу, — сказал я. — Скажите, не оставил ли я у вас книги?
      — Оставил, — равнодушно сказал бармен и вытер мокрые руки о полотенце, болтающееся у пояса фартука. — Эй, Гастон, где книги?
      — В шкафу, — ответил хмурый детина, названный Гастоном.
      Бармен, порывшись в шкафу, извлек две замызганные, заляпанные грязью и вином книжки.
      — Это все?! Со мной был целый пакет книг!
      — Все, мсье. Все, что вы оставили.
      Я вздохнул. У меня не было оснований сомневаться в словах бармена. На кой ему нужны книги, да еще на русском языке.
      — Я был очень пьян? — смущенно спросил я, выкладывая монеты на прилавок.
      — Ты еще спрашиваешь! — Бармен покачал головой. Безо всякого осуждения, впрочем.
      — Победы, коварны оне, над прошлым любимцем шаля, — справедливо написал когда-то великий поэт Велимир Хлебников. Через одиннадцать месяцев в подобной же уличной драке мне проломили лоб. Некрасивая вогнутость повествует теперь всему миру о моей неразумности.