ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

…мой будущий Иуда, один из двух моих Иуд, оказался сидящим сразу за мной. Так мы с ним познакомились. Он сразу щегольнул отличным знанием моего творчества: «А почему Вы, Эдуард Вениаминович, написали стихотворение „Саратов“? Вы что бывали в Саратове?» – спросил он меня. Для того, чтобы прочесть стихотворение «Саратов» необходимо было получить в руки хотя бы единожды сборник стихов «Русское», изданный в штате Мичиган в 1979 году тиражом всего три тысячи экземпляров. Он читал, следовательно, этот редкий сборник. Тогда я не мог ответить ему ничего путного, пробормотал лишь что-то вроде… «Саратов? Ну поскольку это типично русский город…»

Теперь я могу ответить: «Из глубины времени я узрел будущее, Дима. 33 года тому назад (стихотворение написано в 1968 году) я узнал, что ты предашь меня в Саратове».

Когда за мною закрылась дверь в камеру №24 крепости Лефортово, 9 апреля, я вдруг припомнил концовку этого пророческого, как оказалось, стихотворения, и похолодел от ужаса...

БУКВА "К"

Если предположить, что я нахожусь в здравом уме, то сегодня 18 сентября 2001 года, где-то на полпути от одиннадцати до двенадцати часов дня. Зовут меня Савенко Эдуард Вениаминович. Нахожусь я в камере номер тридцать два следственного изолятора ФСБ России, в крепости Лефортово. Сижу на шконке, спиной к окну, на синем тюремном одеяле. Справа от меня лежит чеченский боевик Алхазуров Асланбек и читает книгу. Слева от меня лежит зэка Ихтиандр и спит. Прямо передо мной – дверь камеры. Над дверью висят на резинке восемь носок и одно вафельное полотенце. Вчера, раздевшись до трусов и представляя из себя неэстетичное зрелище, зэк Ихтиандр стирал, хлюпая водой, эти предметы, ныне висящие над дверью.

Меня перевели в эту грязную хату четыре дня назад, из чистенькой хаты. Чтобы было не противно моему взору, я очистил стену, в которой дверь, от трупов комаров и мух, в изобилии расплющенных на ней. Я также снял трупы и пятна со стены над умывальником, препоручив очистку оставшихся грязными стен моим сокамерникам. Но за два дня они не подвигли себя на подвиг. По-видимому им всё равно. Нижняя часть стен нашей камеры была когда-то окрашена зелёной масляной краской, краска облупилась, зэка истёрли её спинами, коленями и руками, вовсю дышали на неё и дымили, посему, пятнистая и облупленная, она имеет неприглядный вид. Верхняя часть нашей камеры была когда-то окрашена белой извёсткой, именно с извёстки я счищал трупы насекомых. Пятнистая и несвежая верхняя часть камеры, – как стены загаженного сортира также имеет неприглядный вид. В наилучшем состоянии яркий, цвета эрзац-кофе с молоком цементный пол нашей хаты. Он даже лоснится.

Зэк Ихтиандр задал тон нашей камере – грязная, захламленная пластиковыми бутылками, банками из-под майонеза, газетами, она похожа на жилище каких-нибудь сезонных рабочих мексиканцев, спящих вповалку, как придётся и где придётся. Озабоченные лишь тем, чтобы скопить немного денег и убраться в родную страну, эмигранты не следят за жилищем. Зэку Ихтиандру 31 год, он высок, дик лицом и причёской прямо стоящей надо лбом, животаст, циничен в высказываниях, и неряшлив, несмотря на то, что постоянно связан с водой, хлюпает ею и переливает. Короче, бордель в камере – его рук дело, поскольку боевик Асланбек худ, рыж, компактен, не производит никаких действий за исключением курения, подмывания и молитв. Боевик Асланбек лаконичен в своих проявлениях. Такое впечатление, что брус воздуха, имеющий платформой его шконку, подымается вверх на пару метров и твердый, хотя и прозрачный, решительно отделяет его от камеры и от нас. В этом параллелепипеде и живёт Асланбек как пчела, попавшая в далёкую прибалтийскую смолу тысячелетия назад.

Я разумно называю Лефортово Бастилией. Воздвигнутая примерно в то же время, когда Бастилия была разрушена в Париже, военная тюрьма Лефортово, тот её корпус, в котором помещается собственно тюрьма, выполнена буквой "К".

В высоком конце верхнего отростка буквы и помещается камера тридцать два. В месте, где сходятся все три части буквы "К", под атлантами, держащими на себе массивное сложное сооружение окна, находится обширный пульт. За ним и округ него сидят наши Zoldaten, как я их коротко называю, чтобы не давать себе труда разбираться в их разнокалиберных звёздочках, и управляют как дирижёры всем нашим спектаклем. Буква "К" вздымается вверх на четыре этажа. Железные мостики сопровождают очертания буквы "К", придавая нашей и без того странной тюрьме характер корабля. Мы – «Титаник», не затонувший, к сожалению, в 1991 году, когда ему следовало затонуть со всем старым советским миром. Бастилия-Титаник осталась в живых, и среди её узников сижу я – новый маркиз де Сад. Мало кому известно, что ещё одиннадцатого июля 1789 года маркиз, крича из окна Бастилии, подстрекал собравшихся внизу ремесленников и буржуа Сент-Антуанского предместья к нападению на тюрьму. «Нас убивают здесь!» – кричал де Сад. В результате его в тот же день увезли из Бастилии. Он успел лишь спрятать в стене крепости рукопись «Ста двадцати дней Содома». Рукопись была найдена только в двадцатом веке, а маркизу в его 18-ом пришлось заново переписать «120 дней». Бастилию восставший народ взял 14 июля, когда в стенах её содержались всего семь узников.

Сколько узников в букве "К"? Лучший тюремный архитектор своего времени немка Катерина соорудила для нас эту букву "К", будь она проклята. Сколько нас тут?

Лефортово – молчаливая, тихая тюрьма. В ней, невидимые для глаз заключённого Савенко передвигаются в баню, на прогулки, к адвокатам, к следователям и в суд – другие заключённые. Сколько нас здесь на четырёх этажах, мы не знаем. Нас усиленно прячут друг от друга. Сидим мы по двое, по трое в каменных мешках-пеналах, соседей нам меняют раз в несколько месяцев. Когда выводят, то наши стражники издают трескающие звуки, сжимая в руке металлический кругляш с мембраной, – предупреждают «ведём государственного преступника!» Вторым способом оповещения служит стучание по полым трубам – обрезки их прикреплены к стенам у каждой двери и вдоль коридоров. По пути следования есть деревянные чуланы – мешки, в которые в случае появления встречного зека нас прячут. Но подсчитать нас нам всё-таки можно. Нас нам. На крыше крепости имеются прогулочные камеры, покрытые сверху решёткой и сеткой – этакие зинданы, числом пятнадцать. Если предположить, что 15 прогулочных двориков заключают в себе за каждый час прогулки, предположим, каждый по два заключённых, то в пятнадцати находятся 30 заключённых. Прогулки начинаются около восьми и никогда не длятся дольше 12 часов. За это время (так как, чтобы привести и отвести пятнадцать контингентов зека, требуется время, нас поднимают на двух лифтах) через прогулочные дворики проходят три смены заключённых. Следовательно 30 х 3 = 90 зека. Из опыта проживания последовательно с пятью сокамерниками могу свидетельствовать: на прогулки ходит едва ли один из трёх заключённых. Из пяти моих сокамерников только один, первый, подсаженный ко мне информатор сука Лёха, постоянно ходил на прогулку, остальные предпочитали спать.

Таким образом, путём несложной тюремной арифметики получаем: если одна треть целого – это 90 человек, то три третьих есть 3 х 90 = 270 человек.

Эта цифра населения тюрьмы выглядит вполне достоверной ещё и потому, что её возможно проверить другим приблизительным подсчётом. На каждом этаже расположены 50 камер, а обитаемы лишь два этажа. Почему мы знаем об этом? Дело в том, что в следовательский корпус нас водят по лестницам через третий этаж, и таким образом визуально видно, что третий и четвёртый этажи необитаемы. По пятьдесят камер на двух этажах, все трёхместные, дают население в 150 х 2 = 300 зека. На самом деле некоторые камеры на первых двух этажах также необитаемы: 24, 41, 22, я видел много раз, проходя мимо в изолятор или по пути к адвокату, поэтому количество заключённых в отечественной Бастилии не может быть более чем 200 человек. Скорее даже менее. От 150 до 200 представляется реальной цифрой. Полторы или две сотни голов, мы живём в беззвучном полумраке тюремного мира. В темпе подъёмов и отбоев, о них сообщают в кормушку Zoldaten злорадными голосами: «Добрый день! Подъём!» Какой на хуй добрый! Будучи осужден по всем статьям, по которым меня обвиняют, я получу 23,7 года! – думаю я из-под одеяла. В темпе видимой в квадрат кормушки физиономии баландёрши (страшны как прабабушки!) «Завтракать будем?!» «Обедать будем?!» В темпе радио, программы меняют каждые два или четыре часа, в темпе телевизора, в темпе индивидуальных для каждого кошмаров.

В Лефортово содержатся федеральные, т.е. государственные преступники. Здесь хозяин один – Федеральная Служба Безопасности. Современная инквизиция. Существование своей тюрьмы у службы безопасности противоречит всем возможным правам человека. Ни в одной стране мира ни у одной службы своих собственных тюрем нет. CIA не имеет своей тюрьмы, нет своих тюрем и у самых реакционных режимов Азии. Есть только в России. Революционерам будущего времени могу завещать следующее: не успокаивайтесь, пока этот символ абсолютистского государства, тюрьма в виде буквы "К" не будет разрушена. Сломайте её и на развалинах установите подмостки. И напишите: «Здесь танцуют!»

Центральный пульт, там всегда отирается пять, шесть, десять наших тюремщиков, выглядит именно как дирижёрский. Там стоят несколько экранов компьютеров, на них нас просматривают, там есть микрофоны прослушки. Там помещается вся тяжёлая советская машинерия тюремного спектакля, доставшаяся наследием в третье тысячелетие от КГБ. Спектакль, – вот что просится быть совершенным здесь, вот какое действо. Должны выйти из камер и стать в коридорах и на лестницах узники Лефортовской крепости. Из 101-й должен выйти Салман Радуев – чеченский генерал с бородой и в тёмных очках, из 96-й «корейский шпион» Валентин Моисеев, должен выйти хозяин КРАЗа Анатолий Быков, выйдет толстый Титов – коммерческий директор НТВ, должен выйти я, САВЕНКО, он же писатель Лимонов, должен выйти сука Лёха, молодой бандит Мишка, наши ребята: Серёга Аксёнов, Пентелюк, маленькая Нина Силина, революционные комсомольцы и комсомолки, израильский гражданин Давид, арестованный якобы за кражу алмазов. Все мы должны выйти и сказать свои монологи, потом вступить в диалоги, в полемику между собой и нашими тюремщиками. Радуев скажет, что Чечня заслужила свою независимость, что жить с Россией она всё равно не станет, хоть закатай её в асфальт, нечего Чечне с Россией делать. Должен выйти подельник Радуева, его солдат Аслан Алхазуров, и сообщить, что семь членов его семьи были расстреляны из танков, подчинённых генералу Шаманову, его отец, жена, две дочери, семи с половиной лет и двухнедельная девочка, его сестра и её сын и дочь. Показать, пользуясь детскими манекенами, что старшей дочери осколки снаряда попали в голову – мозги повылетали, а младшей снесло головку вообще. Аслан должен говорить спокойно и показывать указкой на манекен. Вот здесь. Жене тоже поразило голову. И указкой показать где. Вот здесь. Одет Аслан должен быть в костюм и галстук. За банку варенья солдаты федеральных войск, будет спокойно говорить Аслан, за банку варенья показали место, где захоронили двух женщин, жену Аслана и сестру, и двух девочек. Для остальных, а всего было сто машин, из пассажиров спаслись 25 человек, для остальных выкопали две огромные ямы и, забросав трупы землёй, поставили на них палатки и жили. У отца Аслана, когда его эксгумировали, отрыли, под ногтями была земля. Тут Аслан скажет, что отец его, брошенный в яму, по его мнению, был ещё жив, когда его погребли, и отойдёт в сторону, предоставив сцену Быкову Анатолию.

Бизнесмен скажет, что два года уже его таскают по тюрьмам, что Павел Струганов во всём этом деле (тут уместно будет воспроизвести на экране, раскрученном над окнами, спавшем вдруг вниз одним нажатием кнопки, фотографию Павла Струганова), лишь провокатор, что важен другой человек, а именно – Олег Дерипаска, промышленник, желающий получить принадлежащие ему, Быкову, акции завода Красноярский алюминий. ( На экране появляется фотография Дерипаски). А Дерипаска имеет, увы, могущественных покровителей, потому он, Быков, и сидит в Лефортово уже целый год.

Постановку спектакля следует поручить по моему мнению модному режиссёру Серебрянникову. Он сумеет выявить интересные побочные линии спектакля, обнажить то, что скрыто в персонажах глубоко. Проходя мимо телеящика Радуев будет всякий раз отклонять и смещать изображение титановой пластиной, вживлённой в его голову временно немецкими хирургами.

После Радуева должна выехать с тележками: стапятидесятикилограммовая баландёрша в белом халате. Обедать будем? Самое гадкое блюдо в меню военной тюрьмы Лефортово: это варёная селёдка с перловкой. Варёная селёдка подаётся в Лефортово ежедневно, ни разу за шесть месяцев не было случая, чтобы нас не кормили варёной селёдкой. Но вместе с перловкой они создают особо гадкое сочетание. Когда я выйду на свободу, я открою ресторан под названием «На нарах», или он будет называться «З/К». Посетители в моём ресторане будут сидеть на одеялах, на шконках, по стенам будут висеть носки. На дубках – синих тумбочках, – будут подавать в мисках варёную селёдку с перловкой. Будет один общий зал – копия общей камеры в Бутырке или Матроске – и будут отдельные кабинеты – «спецы» – в точности как моя хата 32 в Лефортово. Для большего удовольствия посетителей будут водить на прогулку, одев их в вонючие бушлаты, в прогулочный дворик, забранный сверху решёткой. Полагаю, что в такой изысканный ресторан станут приходить депутаты и члены Правительства.

После баландёрши, она свистя колёсами (вторую тележку покатит юный лысый Zoldaten) удалится вдаль ножки буквы "К", на мостках второго этажа появится доктор Зигмунд Фрейд. Доктор Фрейд возьмётся обеими руками за поручни и обратится к присутствующим с лекцией под названием «Введение в психоанализ». Он объяснит присутствующим, что такое «подсознание», что такое «либидо», что такое «оральный», «анальный» и «генитальный» периоды в развитии человека. Доктор Фрейд будет кашлять, он будет в белом халате, время от времени он станет нюхать кокаин, потреблением которого доктор злоупотреблял вплоть до 1895 года. «Вы, находящиеся в стенах Лефортовской крепости по полгода, по году, даже по три года и более, как никто в мире страдаете от неудовлетворения Вашего неумирающего „либидо“. Кошмарные видения Ваших недавних подруг, совершающих половой акт с чужими самцами, пронзают Ваши одинокие ночи. Лишенные шелковистой плоти Ваших подруг Вы непрестанно грезите о них, и невозможность совокупления содрогает Ваши умы и сердца. Ледяной холод многометровых стен этой немецкой крепости хватает Вас за Ваши поросшие шерстью шары между ног и сдавливает их смертной болью». Так будет говорить доктор Фрейд.

Потом все мы сгруппируемся в хор и станем петь песни из репертуара «Русского радио». В частности, группы «Руки вверх»: "Ты сегодня взрослее стала!/ И учёбу ты прогуляла!/ Собрала всех подружек/ Я хочу чтоб ты сказала:/ «Собирай меня скорей!/ Увози за сто морей/ И целуй меня везде/ Восемнадцать мне уже!»

Мы пропоём эту песню группы «Руки вверх»! Всю, и затем заплачем. И будем рыдать долго, тяжело, и надрывно…

Пленный боевик Аслан захлопнул книгу, встал, прошёл к дубкам у двери (их у нас три, один стоит между кроватями моей и з/к Витмана, на нём книги и газеты, это наш офис, а два других у двери, и на них в беспорядке разбросаны кипятильники, ложки, кружки, куски хлеба). Боевик Аслан включил мой крошечный телевизор. Первое, что мы услышали, что в вертолёте, сбитом вчера в Чечне погибли два генерала генштаба, восемь полковников и три члена экипажа. Рыжий, с серыми глазами, очень скуластый боевик Аслан загорелся изнутри и стал ещё рыжее. А когда корреспондент НТВ в Грозном, глупый малец в рубашке, сообщил, что сегодня утром стрельба во втором по значению городе Чечни Гудермесе продолжалась, Аслан совсем зарделся. Он стал похож на уголья, которые обнажаются на дне хорошо отпылавшего костра. Аслан умел топить такие костры, у его семьи была кошара, он занимался овцами долгие годы.

Аслан, я счастлив, что я встретил тебя. Теперь я знаю, какие Вы, чечены. А ты знаешь что такие бывают как я.

Тюрьма учит меня именно тогда, когда я уже думал, что всему научен в мои 58 лет. Первый мой сокамерник был стукач и сверхчеловек. Звали его Лёха. Это персонаж маркиза де Сада.

ОДИНОКИЙ КАИН

Я сидел уже пятый день. Один. Под карантином. Тогда ко мне кинули Лёху. Он вошёл в камеру двадцать четыре вечером. Со свёрнутой постелью под рукой, низкорослым кабаном протиснулся в дверь. Низкий лоб, круглые глазки, жёсткое лицо. За ним вошли Zoldaten и поставили на пол его два пакета. Я встал со шконки и протянул ему руку: «Эдуард Савенко». Он поглядел на меня, раздумывая. Руку дал: «Алексей».

Он сразу приступил к делу, согласно инструкции. Расстелил матрац на шконке под окном, сел на него и приступил: «Что-то твоя физиономия мне знакома», – сказал он. «Где-то я тебя видел».

Ему не могла быть знакома моя физиономия. Бороду и усы я отпустил недавно. На телепередачи меня приглашали плохо. Телепередач лёгкого содержания я сторонился, на политические шоу меня не приглашали. Посему не могла быть ему знакома моя физиономия. Он вытащил свои туалетные принадлежности. Бывалый зек, разместил их на полке, под зеркалом. Узнав, что у меня нет ещё ни зубной щётки, ни мыла, навязал мне и щётку и мыло. Продолжая оглядываться на меня. «Где я мог тебя видеть?»

Нигде ни хера он не мог меня видеть. Разве что мой следователь показал ему мою фотографию, хотя мог обойтись и без этого. «Может по телевидению?» – подсказал я.

«Должно быть – обрадовался он подсказке, – вот-вот, по телевидению, да…», и наконец отринул всю свою осторожность, ему не терпелось выполнить задание: «Ты не Лимонов ли будешь?»

«Лимонов» – сознался я.

«А зачем скрывал, думал я не узнаю, да?» – он спрыгнул со шконки и встал у двери.

«Разве я скрывал?»

«А чего сразу не признался?» – низкорослый кабан азартно склонился надо мной.

«Я тебе назвал своё имя и фамилию».

«Ну да, но ты же Лимонов».

«И что, – сказал я. – Я человек скромный и не хочу хватать первого встречного за пуговицу и орать: „Я Лимонов, известный писатель!“ Я хочу быть как все».

«Как все не удастся, – сказал он. – Я читал твою книгу, вместе с ребятами на Бутырке в… – Он сделал вид, что задумался, – в 93 году. Да, круто!» И он улыбнулся улыбкой стриженого кабана. «Но ты не волнуйся. Я ничего против такого рода произведений не имею. Я – широкий. Но немногие это, я имею в виду негров в твоей книге, поймут. Тяжело тебе придётся в Бутырке»,

«Я уже на Бутырку не попаду, – сказал я. – Я уже тут сижу, в Лефортово. И маловероятно, что они меня из своих лап в Бутырку выпустят, чекисты. Очень маловероятно».

На этом его первая атака на меня кончилась. Он стал размещать свои немногочисленные пожитки в голой хате № 24. Голой, потому что у меня никаких ещё вещей не было. Меня бросили в хату прямо с самолёта, привезли, взяв на лётном поле, в гнусном «стакане», это одноместный такой железный ящик внутри автомобиля «Газель». В другом ящике находился где-то мой подельник Сергей Аксёнов. Нас доставили авиарейсом из Барнаула как высоких государственных преступников. «Газель» въехала во двор Лефортовской крепости, и я вошёл. Самое противное, что именно так легли карты судьбы: вечером, 6 апреля, накануне ареста я обнаружил в избушке на столе затрёпанную книгу Алексея Толстого «Пётр I», и пока радостные ребята готовили маралье мясо, я успел прочесть сцену смерти Франца Лефорта и его похорон. Бля. А до этого, в сентябре 2000 года, в той же избушке, я брезгливо перелистал гороскоп Рыбы родившейся в 1943 году и узнал из него, что самый тяжёлый и опасный год моей жизни будет 58-й год. Вот так.

Лёха разделся до пояса. У него был каменный торс коротконогого Минотавра, спина изъедена пятнами прыщей и пятнами послепрыщевого состояния. Этакие тёмные кружки величиной с однокопеечную монету покрывали его спину. Лишь некоторые пламенели. Он покрутился передо мной и подпрыгнул, стараясь увидеть себя в жалкое тюремное зеркальце, глубоко вделанное в стену на высоте, превышающей возможности его ног.

«Как у меня мускулатура, не стыдно будет выйти на волю?»

«Мощная. Как у Минотавра, – сказал я. – Стыдно не будет. А ты что, уже судился?»

«Нет, дело на доследование отсылали. Меня сюда с Бутырки перевели. У меня в деле есть подельник, эренешник, бывший полковник ГРУ, Николай Николаевич. А все дела, связанные с такими людьми, расследует ФСБ. Ты с эренешниками знаком, не знаешь такого?»

«Не знаю. Он тоже в Лефортово сидит, твой подельник?»

«На Матроске. Там такая же эфесбешная тюрьма внутри есть, четвёрка. Там наш Коля Коля сидит».

«За что Вас, если не секрет, всех?»

«Какой секрет, нас даже по „Времечку“ пидор Новожёнов показывал, наркобаронами назвал, мы торговлю наркотиками контролировали. У нас дополнительно ещё два мента по делу проходят. Мы отслеживали продавцов, вламывались к ним и облагали каждого данью, столько-то граммов в месяц, или бабками дань взымали. Мы и африканцев пасли, негров». Он осклабился. «С ними хорошо дело иметь, они всех боятся, платят не торгуясь, сколько скажешь… Да, тяжело тебе придётся в тюремном мире с неграми из твоей книги…»

«Статья у меня достойная. 222-я, часть третья…» – возразил я. Тогда мне ещё предъявляли обвинение только по одной статье.

«Статья значения не имеет. Если менты захотят тебя сломать, они твою книжонку в кормушку как бы невзначай опустят, и пиздец тебе, старый…»

«Сам старый, – сказал я, – смотри лысеть начал».

«Мне двадцать восемь. Из них восемь за решёткой провёл. Вторая ходка. Облысеешь тут».

«А первую за что ходил?»

«Квартирная кража». Его плоская кабанья физия оживилась. Круглые глазки сентиментально заморгали. «Я вначале с пацанами начинал. Малолетка был. У приятеля ключи от квартиры спиздили, сделали копию. Пришли, когда родители его в Польшу уехали, с сумками и баулами, и барахла набрали тонны. Один кожаный плащ, помню, был, навороченный весь, за неимоверные бабки ушёл. Так мы этого богатенького приятеля пригласили, коньяка купили, шампанского. То, что он за свои бабки гулял, он никогда не догадался». Лёха выглядел очень довольным, между тем похваляясь явно подлым поступком. Я, конечно, тюремных законов ещё не знал, но догадывался, что подлость она и в Африке таковой остаётся. Не может быть, чтобы по воровским законам поощрялось ограбление квартиры товарища.

Мы стали жить. В тюрьме ты не выбираешь. Кого посадят тебе в сокамерники, с тем и живёшь. У него с собой было с полбатона сухой колбасы, сыр какой-то и яблоки. Как я теперь вычисляю, ему выдали продукты с ларька, на проведение операции, казённые. Потому что днём раньше мне завезли дачку, под 30 кг, одного чая пять огромных кульков. Чтобы Лёха не выглядел обездоленным сирым стукачом, каковым он на самом деле был, его и снабдили. Никогда впоследствии ему не приходили никакие продукты. «А что здесь у нас! – восклицал он, заглядывая в мои кульки, – А тут что?!» В первую дачку, я помню, мне закинули несколько сортов колбасы. Я с ним широко делился всем.

К вечеру второго дня он тщательно вымыл пол, наорал на меня за то, что я по этому полу дошёл до раковины, то есть сделал два шага. Он одел особые трусы, остался босиком и с голым торсом. Босиком он долго ходил по длине камеры. Долго примеривался к полу, целился, шумно дышал, пробовал, нависал над полом. Опустился на четыре точки ног и рук. Сделал несколько отжиманий. Встал. Долго ходил от двери камеры к окну. Присел, опустился вновь на четыре точки. Шумно вдохнул, и тяжёлой мясной машиной стал двигаться над тюремным полом. Прижиматься к нему и отжиматься. Сделав какое-то количество прижиманий-отжиманий он встал. Заходил как маятник от двери к окну. Опустился вновь на четыре точки…

Оказалось, что у него свой метод. И что даже Быков, а он с ним, выяснилось, сидел некоторое время, признал, что Лёхин метод лучший из возможных для быстрого увеличения мощи тела. «Я понаблюдал, как он качается, и показал ему свой метод», – презрительно сказал Лёха. «Он вынужден был признать, что мой эффективнее». «Ну и как он, Быков?» – поинтересовался я. "Да ну, за зверя вступился, зверя ему жалко стало, я зверю по рогам дал, а он, видите ли, интернационалист, «зачем, – говорит, – таджика обижаешь…»

Эта часть Лёхиной истории впоследствии была подтверждена самим «зверем» – 22-хлетним таджиком Шамсутдином Ибрагимовым, по-тюремному Шамс(ом). Лёха умолчал только о том, что Быков приложился-таки сверху в Лёхино переносье тогда.

Я попросил Лёху, чтоб он приобщил меня к методу. Я собирался серьёзно заниматься спортом. Иначе я боялся, что атрофируюсь в тюрьме на хер. А я не хотел атрофироваться. Я хотел пережить тюрьму, сколько бы мне не суждено было в ней находиться. Пережить, жить дальше, быть учителем жизни и умереть после девяноста. Нужно было осатанеть, стать фанатиком. Его кабанья свирепая настойчивость в спорте меня заинтересовала. Лёха повыпендривался, но посвятил меня в тайны своей системы.

«Начинай с пятнадцати отжиманий. Сделал пятнадцать, встань. Походи, считая до тридцати. Опять на четыре точки, отжался ещё пятнадцать раз. Встал, походил, досчитал до тридцати. Вновь на пол, отжался пятнадцать раз. И так сколько вытянешь. Если ты серьёзный тип, то можешь повторить ещё вечером такой же набор упражнений. Когда дойдёшь до 15 раз по пятнадцать отжиманий, то можешь перейти к большему количеству отжиманий за раз, к двадцати пяти. Работай с тем же интервалом в 30 счетов. Когда будешь делать десять, а лучше пятнадцать сетов по 25 раз, переходи к 50 отжиманиям за раз, не подымаясь.»

Я начал заниматься по его методу. В первый день я сделал 15 х 7 отжиманий, т.е. 85 раз. Вечером я сделал 91 отжимание. На следующий день я улучшил результат. И пошел, пыхтя и упрямо, совершать ежедневные два раза в день подвиги. Он ревниво наблюдал за мной со своей шконки и давал советы. После меня вечером занимался он. И просил меня наблюдать, чётко ли он делает упражнения. Когда я сделал мои 375 днём и ещё 375 вечером, он зауважал меня. Он как-то даже подавленно глухо пробормотал: «молодец». Его подготовили, чтоб он меня презирал. Кто-то из двенадцати моих следователей, скорее всего старшие, или Шишкин, или Баранов. А презирать не удавалось: перед ним был упрямый живой дух «Ну маньяк! Ну маньячище!» – такие его возгласы выражали скорее одобрение. Но так как у него было задание, то он всё равно должен был отрабатывать свои 30 серебрянников, в его случае серебрянниками служили месяцы или годы, которые ему обещали скинуть за меня, если он добьётся от меня «чистухи» – чистосердечного признания, или я проболтаюсь ему о том, чего не хочу говорить. УДО – условно досрочное освобождение. Вот что светит сукам впереди голубым небом, когда они сделают свою сучью работу.

Когда я понял, что он – засланная следствием сука? Ну я и на воле знал, что в камеры подсаживают стукачей, что есть специальные «пресс-хаты», где зека прессуют – душат, избивают сокамерники, зарабатывая УДО. Я знал, что меня, очень известного человека, в пресс-хату вероятнее всего не кинут. Но то, что будут подсаживать, знал. Ведь у нас с 99 года сидели в тюрьмах партийцы, и мы писали в «Лимонке» о тюрьмах, о тюремных нравах, о методах следствия. И адвокат Сергей Беляк мне советовал держать язык за зубами в моей камере. Так что я предполагал, что Лёха может оказаться подсадным.

Но я стал его только подозревать, когда он проявил подозрительно подробное знание не только моего первого романа, потому что он мог и вправду читать его в Бутырке, Анатолий Лукъянов читал же этот роман на Матроске, книга была издана общим тиражом в пару миллионов. Но Лёха, оказалось, знал на уровне литературоведа, причём высоко осведомлённого, текстуально знал отдельные куски «Дневник Неудачника» и основные положения «Анатомии Героя». Следователи если и не заставили его прочесть эти три моих книги, то уже точно составили для него развёрнутое резюме их содержания и как в хрестоматию включили в резюме отдельные сцены, которыми он оперировал. Так он хорошо знал и почти цитировал те куски из «Дневника Неудачника», которые касались детей, их там всего две или три, для эфесбешного рассудка сцены наверняка представлялись гнусным развратом, педофилией какой-нибудь, хотя это просто искусство. И Лёха зарубил себе на носу, что у меня пагубная страсть к Наталье Медведевой. Правда следователи не сказали ему, что страсть давно устарела и выдохлась, что глава «Предательство женщины» была написана в 1995 году. Потому он вытаращил-таки круглые кабаньи глаза, когда я в ответ на его садистское предположение, что Наталья Медведева сейчас лежит в постели с самцом, в то время как я парюсь на нарах, я в ответ на его предположение спокойно сказал, что, «да, кому-то досталось обгладывать старые кости Натальи Медведевой». Прости меня, о несравненная Наташа, что я утрировал в ответе этому стукачу состояние твоего тела, я уверен, что ты по-прежнему соблазнительна, но, увы, надо было так ответить. Чего я не утрировал, так это своего сексуального равнодушия к тебе. Меня всё ещё заставляла вздрагивать Лиза, а терзала меня и терзает мои ночи в тюрьме крошка Настенька.

Основываясь на устарелых агентурных данных Лёха некоторое время доставал меня Наташей. Увидев, что я проснулся, он начинал с закрытыми глазами якобы разговаривать во сне: «Ой, Наташа, нет, не надо, не уходи!» Он спутал две моих книги и произносил сентенции вроде «Зачем, Лимонов, ты душил Наташу, зачем?» Ему дали задание ранить меня, он и ранил, не вдаваясь в детали. В «Эдичке» герой душил Елену. Следователь Шишкин, лицемер, много раз подчёркнуто заявлял, что он не читал моих книг. Всё они отлично прочли! «Анатомия героя» была настольной книгой толстого оперативника капитана Эдуарда Вадимовича, он сам признался ещё при аресте на Алтае. В значительной степени они и арестовывали меня за мои книги. «Сегодня счастливейший день моей жизни, – сказал мне в самолёте Эдуард Вадимович, – я Вас арестовал!» Апофеоз жизни – арестовать любимого писателя! Прекрасный момент счастья и удовлетворения. И вот теперь Лёха нависал надо мной, вглядываясь в моё лицо. Больно ли мне? У меня исчезли все сомнения в том, что он «сука», когда мы разговорились с ним о ФСБ, и я сказал, что никакие они не наследники «ВЧК», как они любят думать, а вульгарная охранка. «Ну да, они для тебя „черви“, ты их не любишь!» – брякнул Лёха. Лёха как раз уверял меня, что ФСБ, в отличии от ментов, можно верить, что с ними можно идти на компромисс, что они, эфесбешники – серьёзные люди и слова свои сдержат. Я чутко зафиксировал, поймал «червей». «Черви» тотчас поставили всё на места. Их лучший ударник труда проговорился. В январе на одном из собраний в штабе мы негодовали по поводу того, что ФСБ выдало наших ребят латвийским спецслужбам, и когда я вопросил зал, как же их после этого называть, кто-то из ребят сказал: «Черви они». «Во, червями и будем называть; черви» – сказал я.

Лёхе могли сообщить о «червях» только мои следователи. После «червей» я его понял. Он выдал себя, и после червей жить мне с ним стало легче. Доселе я думал, что мне не повезло с сокамерником, вот достался психопат. Выяснилось что невезуху организовали.

Он был неглуп от природы. Но как большинство русских людей не сумел себя реализовать. А возможно в этом и было его предназначение – стать Иудой, и как Эдуард Вадимович был счастлив арестом любимого писателя, так и Лёха был счастлив своими достижениями – смотря телевизор или слушая радио возможно чувствовал себя Великим Человеком – «этого я довёл до чистухи, я его свалил!» – очевидно злобно переживал он, глядя на «процессы». Я думаю, этот кабан с каменной, изъеденной прыщами спиной был их лучшая сука из целой стаи сук, прописанных в крепости Лефортово. Он был просвещённой сукой, «прочитал все книги», в библиотеке КГБ, так он по крайней мере говорил, при мне за полтора месяца он не прочёл ни единой. Он знал русскую историю, правда знал её скорее по историческим романам. Он любил поговорить о Дмитрии Донском или Иване Грозном. Но никогда не слышал имён шлиссельбуржца Морозова., Льва Гумилёва или Фоменко и Носовского. Он был недоделанный кусок, чуть-чуть обтесался самообразованием, но до крайности ограничен и реакционен, как многие в тюрьме. И в то же время упрям. И психопат.

Однажды утром он наехал на меня за то, что я, по его мнению, недостаточно тщательно мою руки. Он ещё лежал в постели, один только глаз открыт, но какая же сука, он подглядывал, как я мою руки. Он сказал, что немытыми руками я хватаюсь потом за его миску, а у него слабый желудок, и он может заболеть дизентерией. Я ничего ему не ответил, только посмотрел на него выразительно. Когда через час нас вывели на прогулку, он всё ещё продолжал бубнить о дизентерии и о том, как взрослый мужик не умеет умываться и после жопы лезет руками в его миску. Я остановился и сказал ему: «Алексей, у тебя просто херовое настроение и ты срываешь его на мне». Его всего перекосило. «Ты хочешь сказать, что я говорю неправду?»

«Ну да» – сказал я. «Я мыл сегодня руки так же и столько же времени, что и в обычные дни. Но сегодня у тебя херовое настроение. Сегодня тебе, может быть тоскливо, может быть, у тебя приступ депрессии, в тюрьме это частое дело…»

«Да ты знаешь, что с тобой будет, если ты попадёшь на Бутырку?» – губы у него дрожали. Я подумал, что он меня сейчас ударит. Но надо было дать ему отпор. У меня некрепко держатся два передних зуба, надо будет выставить на него голову. Правда у меня были четыре сотрясения мозга.

«Знаю, – сказал я, – Ты меня просветил. Меня опустят на дальняке, засунув голову в дальняк, я буду орать при этом, но никто не придёт мне на помощь» – сказал я с вызовом. Я хотел было добавить, что ему, суке, на Бутырке или на зоне пустят заточку под рёбра, но не сказал, побоялся скандала. Я, надо сказать, всё время думал, что подумают обо мне Zoldaten, я хотел выглядеть железным революционером. Мы стояли друг против друга в узенькой клетке прогулочного дворика, сверху над нами решётка и весеннее слезоточивое небо. Он, рано полысевший, в тапочках, в синих тренировочных штанах и в фуфайке, я в фуфайке, в синих лефортовских штанах и в турецких туфлях. Я был выше его, а каменные мышцы Минотавра у него были скрыты фуфайкой. В нормальной жизни я бы прошёл мимо такого, не остановив на нём взгляда, решив бы, что передо мной лох. Но тут он стоял – моя основная проблема, моя вынужденная семья, мой партнёр, мой сокамерник, возможно я видел часть его снов, моя голова упиралась в его ноги. Основная моя проблема, стоял, и не обойти его было, не объехать.

«Ты боишься меня» – сказал он.

«Ты истерик», – сказал я.

«Я могу отправить маляву, и когда ты приедешь на зону, тебя уже будут ждать…»

«И опустят на дальняке за то, что я написал мой первый роман», – закончил я. «Я давно ни хера не боюсь, Алексей. Я видел смерть много раз, ты забываешь, что я был на фронте, по мне стреляли, однажды поразили машину, шедшую впереди, я три раза ходил в атаку, Алексей! Пойми, кто перед тобой. Я не бюджетник, очнись!»

«Хуйня», – сказал он. «Тюрьма – особый мир. Здесь вольных заслуг не признают. На Бутырке Беслану Гантемирову ебало набили. Я видел афганца, которого руками заставили дальняк чистить, и чистил, старательно…»

Прапорщик настороженно смотрел на нас сверху.

«Всё в порядке старшой !» – сказал ему Лёха. И мы молча стали ходить по клетке в разные стороны. Когда в десятый раз он проходил мимо, лицо у него было стиснуто в камень. Мне также было не по себе. Тяжело и противно.

«Я могу тебя убить ручкой в ухо, ночью, когда ты спишь», – прошипел он. «Маньяк, проповедник гомосексуализма и растлитель малолетних девочек…»

«Больной», – сказал я. – Тебе кто – нибудь сообщил, что твой диагноз – психопатия?"

Нас вернули в камеру и там мы оба заткнулись. И двое суток не разговаривали. Мне было даже хорошо. Я целыми днями писал в блокноте о священных монстрах, великих людях моего Пантеона. Но даже в тех ролях, которые нам дала судьба, мы не могли идти против натуры человеческой. С кем-то нужно было разговаривать. Иначе сойдёшь с ума, а «Русское радио» со своими песенками про девочек поможет сойти.

Потому я – «объект разработки» и он – «информатор» – помирились. Поводом послужил проект нового закона о наркотиках, поданный в ГосДуму Президентом. В законе за содержание наркопритона сулили до 20 лет тюремного заключения. Мы оба ахнули и заговорили. Что было делать. И ему очень хотелось получить УДО. Если бы я во время ссоры нажал на выключатель, и над дверью нашей камеры загорелась бы лампа «вызова», пришли бы Zoldaten, и я попросил бы убрать его, потому что он меня терроризирует, так сказал бы я, он лишился бы бесповоротно своего УДО. А так у него оставалась надежда. Что касается меня, то я не хотел чтобы Zoldaten, а за ними и начальство изолятора, решили, что я слаб. Потому я вытерпел его и научился им манипулировать.

Типичное утро выглядело так. Я просыпался и в ногах моей же кровати писал на тюремной тумбочке, называемой в тюрьме «дубок». Лёха спал чутко, я был уже весь в работе, когда слышал его голос: «Донос на меня пишешь начальнику изолятора?» Я молчал. «Сидит как мышка, а пишет донос», – продолжал он.

«Ты эгоист и тиран, – отвечал я, не отрываясь, – думаешь, что все только тобой и заняты».

«Если не донос, зачем другой рукой прикрываешь?»

«Да не прикрываю, а держу тетрадку, одной рукой кто же пишет, Алексей? Ты давно сам ручку в руке держал?»

«Дай почитать, чего пишешь».

«Алексей. Это мои записи».

«В тюрьме ни у кого нет ничего своего. Только общее. Дай почитать. Я только хочу посмотреть, чтоб ты обо мне ничего не писал».

Неожиданно для себя я даю ему тетрадь. Так проще. Начинается она с критики Булгакова. Я пишу, что роман «Мастер и Маргарита» нравится обывателю, потому что возвышает его и его бутылку с подсолнечным маслом до Христа и прокуратора Иудеи. Булгаков льстит обывателю.

"А чего, правильно ты его, – одобряет мой личный стукач. «Правильно». Он втягивается в чтение содержимого моего блокнота и умолкает. Так как я пишу во втором блокноте, то получаю желаемую тишину и углубляюсь в работу.

«Ну маньяк! Ну ты маньяк, ну маньячище!, – восклицает он восхищённо. -Ну маньяк, Гитлера он восхваляет!»

«Не восхваляю, а понимаю, и объясняю».

Он сам маньяк. Вкратце его история, во всяком случае те её детали, в пересказе которых он проявляет страстность, позволяющую думать, что это подлинные детали подлинной жизни, а не выдуманные детали жизни информатора, его история такова. Его мать работала уборщицей у некоего военачальника, пожилого пенсионера, и от него забеременела. Родился Лёха. Одновременно у неё уже были старшие мальчики от другого отца. Лёху записали на ту же фамилию, что и старших детей. В доме он не приживался, и мать отдала его в детский дом. Он рождения 1973 года. Первый раз его посадили в 1991 году. На зону он не попал. Отсидел в Бутырке. О тюрьме он отзывается с величайшим восхищением, с нежностью вспоминает о проведённых там в семейке спортсменов днях. Семейка молодых спортсменов-братанов, живущая братской жизнью в хате Бутырской тюрьмы была самым дорогим воспоминанием для Лёхи. Это я вывел из его задумчиво-нежного тона, из эпитетов, которыми он награждал своих давних братанов, из того как он старался обелить их в моих глазах – все, или почти все упоминаемые им лица были по меньшей мере убийцы. И все с огромными сроками. Лёха – ходячая энциклопедия Бутырки.

Родных братьев своих он презирает, потому что в его глазах они жалкие алкаши. Он не раз бил их. Бил просто так, даже только за то, что они расхаживают пьяные по двору и позорят его имя. Живёт он якобы вблизи Крылатского, только не наверху, где высотные дома, в них обитают богатые, а внизу рядом – где пятиэтажки и живут бедняки.

Он переживал (и стесняясь спрашивал моего совета, как ему быть, отвечать ей или нет на письмо. Единственный случай, когда он стеснялся) по поводу своей бывшей девки, здоровой толстушки, недавней школьницы. Толстушка обыкновенно разрезает целый батон вдоль, намазывает его маслом, укладывает колбасой поверх. Такую особь женского рода Лёха бил так, что она улетала в кусты. Он целомудренно сообщил мне, что у толстушки брюхо нависает над пиздой. По описаниям Лёхи, он в кровь избивал свою толстушку не раз, завидя её рядом с мужчинами, даже если расстояние до мужчины превышало метр. Год назад толстушка вышла замуж за некоего еврея – маменькина сынка. Но она его не любит, просто ей нужно было где-то жить. Еврей пьёт, а толстушка пишет, что ни с кем ей не было так хорошо, как с Лёхой. И что теперь делать, потому что он, Лёха, её уже послал. А теперь вот она пишет. Я дал совет моему Минотавру возобновить его отношения с толстушкой. Одновременно восхитившись ситуацией. Лёха рассчитывает расколоть меня и получить за это УДО, но не гнушается пользоваться моим советом в своих сердечных делах. Впрочем, вопрос, есть ли у него сердце.

Многие его истории: о побоях. О битье кулаками, и ещё клюшками для травяного хоккея. Он сообщил, что всегда ездил и ходил с клюшками в спортивной сумке. Что для достоверности вступил в клуб травяного хоккея. Что клюшками удобно ломать руки: наказывать. Нанесение тяжёлых телесных повреждений стало любимым занятием Лёхи ещё в школе. Вместе с подлыми налётами на квартиры друзей и знакомых. Метод всё тот же: делаются слепки с ключей.

Признаюсь, я думал, что он преувеличивает телесные повреждения. Но впоследствии узнал от новых и новых сокамерников, что Лёха избивал-таки свои объекты в Лефортово. Маленький Шамсутдин Ибрагимов был посажен им писать «чистуху». Шамс говорил мне (мы просидели с ним всего три дня, но успел), что в то время, как он писал под диктовку Лёхи, тот бил ему по рёбрам. «Пиши!» За Шамса, я уже упоминал этот эпизод, вступился бизнесмен Анатолий Быков, его посадили третьим в камеру.

Но куда более громкое дело числится за Лёхой, чем насильственное склонение к чистосердечному признанию скромного Шамса. Лёха расколол на чистуху чечена Французова. Напугал его теми же адскими сценами изнасилования на дальняке, которыми пытался запугать меня. Чечена Французова должны были опустить на дальняке не за книгу, разумеется, но за то что, он чечен. Французова обвиняли в том, что он подвозил якобы взрывчатку для взрывов в Москве и Волгодонске. Лёха обработал Французова кулаками по рёбрам в первую же ночь и продиктовал ему текст «чистухи». Однако позднее, на суде в Ставрополе, обвиняемый Французов и четверо его подельников отказались от показаний, данных в Лефортово, заявив, что в СИЗО ФСБ их подвергли морально-психологическому и физическому насилию. Насилие это имеет имя: Лёха, в случае Французова. Сколько скинули Лёхе со срока в случае Французова? Год? Пару лет?

Меня ему велено было не обрабатывать кулаками, ну он и не переходил черту. Однако я видел, каких усилий ему это стоило. Его рожа вся корёжилась от усилий. Помню, как он взвинтил себя в течение нескольких минут, обнаружив в моём блокноте фразу: «Мой сокамерник сказал мне, что кроме Бога ни перед кем не преклонит колени. А я и перед Богом не преклоню колени». Он сказал мне эту фразу, и я употребил её в моём эссе о Ницше, в книге «Священные монстры», она писалась на глазах Лёхи и под его наблюдением. «Преклонишь, ещё как! Передо мной преклонишь!» – орал он надо мной. Эта была его излюбленная поза, я сидел на шконке, а он стоял надо мной. «Если б не они, в ногах бы ты у меня валялся», произнося «они», он кивнул в сторону двери, имея ввиду Zoldaten. «Ноги мои обнимал бы, ой, не надо, Алексей!»

Я встал. Он уже месяц пугал меня и ничего не произошло. Поначалу я чувствовал дискомфорт, оказавшись с буйным психопатом на шести квадратных метрах площади. Но даже поначалу я хорошо спал, например, уставая от него. «Так – сказал я, – тебе не нравится жить со мной, да, Алексей? Хорошо, зачем насиловать себя, я нажимаю „вызов“ и прошу нас расселить по разным камерам. Нечего на меня орать. Я ещё не осужден, но уже наказан, тем что помещён с тобой. Нажимаю, да?» И я приблизился к выключателю.

«Ты погоди», – сказал он смущённо. Он понял, что УДО ускользает от него. Если бы и не с первой попытки, администрация вынуждена была бы нас развести в конце концов. Я бы сообщил адвокату. «Ты не торопись. Ты знаешь, что за такие вещи бывает. Ты же собираешься на меня настучать… На Бутырке…»

«Здесь не Бутырка», – сказал я. «Забудь про Бутырку. Я не собираюсь на тебя стучать, а хочу сказать лишь, что мы с тобой не сходимся характерами и я поэтому прошу нас расселить».

«Ну ты погоди… сейчас нас вызовут в баню, я тебе всё объясню. Здесь прослушивают…» Он остыл и смущённо пошёл складывать бельё…

«Я слушаю тебя», – сказал я ему, встав под душ.

«Ты чё, серьёзно решил от меня отселиться?»

«Да, – сказал я. – Ты стал невыносим. Наезжаешь на меня ежедневно. Почти каждый день хватаешь мои очки и делаешь вид, что сломаешь их. Ты уже много раз хватал мои тетради, мало того, что ты их читаешь, читай на здоровье, но ты угрожаешь мне разорвать их. Ты ведёшь себя как мой враг. Потому я не хочу жить с врагом».

«Вот подселят тебя к двум чеченам, они тебе покажут. Администрация объяснит им, что ты председатель Русской националистической партии, и я тебе не завидую… Лимонов».

«Вряд ли два чечена окажутся такими же злобными как ты один».

«Лимонов, – сказал он и взял меня за локоть. Я тебе клянусь, что не буду хватать твои очки и тетради. Давай поживём вместе. Мне тоже не улыбается сидеть со зверьками. Идёт? Остаёшься?»

«Не знаю, – сказал я. – Лучше уйти. Ты не сдержишь своих слов».

«Клянусь», – сказал он.

УДО, – хотел добавить я. Поклянись Условно-Досрочным Освобождением, но не стал. Я вспомнил, что всё же у нас с ним бывали и нормальные уютные моменты. Когда мы мыли головы и поливали друг другу на голову воду из чайника. Когда тёрли друг другу в бане спины. Или когда я читал ему куски из романа Умберто Эко «Имя Розы». Или когда он читал мне статьи из ментовской газеты «Московская правда». Был и противный момент: однажды он попросил меня выдавить ему прыщ на спине. Я взял два клочка бумаги и выдавил. Во, мерзость!

Со мной ему было неплохо. Партия загоняла мне сытные дачки: сало, колбаса, овощи и фрукты. Я с ним делился. Он узнал от меня много нового о Сербии, Америке, Франции. И хотя он старательно демонстрировал обычное для криминала похуительство, кричал, что ему всё равно с кем сидеть, думаю, он лгал. Со мной ему было интересно. Он явно был на голову выше своего обычного окружения. Он с презрением говорил обо всех, кто его окружал в прошлом: о подельниках, о своей подруге-толстушке. Он был энергичный человеконенавистник-практик. По моторности своей он приближался ко мне. (Мой следующий сокамерник молодой бандит Мишка называл меня: «Энерджайзер»!) Он никогда не пропустил прогулки. Он начинал мечтать о прогулке с вечера. Вечером он как остервенелое животное трепал своё тело бесконечными сериями по 50 отжиманий, 30 секунд хриплого перерыва, потом ещё 50 отжиманий. И ещё, ещё, ещё… Он хрипел, храпел как кабан, едва не валился с ног. Закончив, он долго рассматривал, стоя на моей шконке, фрагменты своего тела в зеркале. Беспокоился, увеличились или не увеличились его мышцы. Мышцы, объём Минотавра, вот что его беспокоило. Он хотел оставаться грозным Лёхой, истязателем сокамерников, сукой из сук. Он несколько раз определял себя: «бродяга, без родины, без Флага». Тут он не кокетничал. Родины у него не было, также не было и флага – воровской мир был его врагом, но и ментовский не был другом. Одинокий Каин, – вот кто он был.

Он превратил себя в целый мир, его единственная особь сделалась для него человеческим обществом. Он был себе сам Армия, правительство, совесть, мораль и Родина, и Флаг. Презираемый следователями, ненавидимый своими жертвами, воровской мир ждал его, чтобы наказать. Лёха был сверхчеловек. Вполне в духе своей личности он однажды и сказал мне, что ни перед кем кроме Бога не преклонит колени. Его тело было его способом борьбы с миром. В углу, под окном, подмяв щекой подушку, один глаз его бодрствует, я вижу Минотавра, серая щека подмята. Мой личный истязатель застыл навеки.

Признаюсь, поначалу он бросал меня в панику. Но наслушавшись от него повторяемых кошмаров я окреп и свыкся с кошмарами. Сцену на дальняке я пережил. Я её освоил. И стал отвечать ему, что по методу японского монаха самурая Дзётё Ямамото я верю, что «путь самурая есть смерть». Что я долгие годы приучал себя ко всевозможным смертям: к смерти от пули, к смерти в горящем автомобиле, от ножевых ранений, к смерти от удушья, к смерти повешенного и к смерти от голода, к смерти утопающего и к смерти упавшего из окна. Что многие годы по методу Дзётё Ямамото я репетировал эти смерти в уме. В деталях, что я уже испугался им. И не боюсь. Он сказал, что меня заразят СПИДом, и этой смерти я не репетировал. Он был прав. Я даже рассмеялся. Насколько изобретателен он был, одинокий Каин. А он улыбался кабаном.

«Хорошо», – сказал я. «Когда я писал свою знаменитую, скандальную книгу в Нью-Йорке, я на тюремную мораль в русской тюрьме не рассчитывал. Иначе не назвал бы героя своим литературным псевдонимом. Каюсь, хотел создать вокруг книги скандал. Я не подозревал, что скандал мне дорого обойдётся, что эта моя книга будет преследовать меня всю мою жизнь. Но вот так сложились обстоятельства. Если б знал, где упадёшь, соломки бы подстелил. И что теперь делать, Алексей, подскажи. Вот я вхожу в камеру и что делать?»

«Иди к смотрящему, назови себя. Хорошо бы, чтоб тебя под защиту взяли».

«Крышу что ли попросить?»

«Вот если бы я с тобой на зону заехал», – задумчиво замечтался Алексей. Но очевидно тотчас понял несбыточность своей мечты. Я подумал, что я не смог бы защитить его от заточки, а сам как нибудь отмазался бы от обвинения, почему у меня главный герой участвует в прелюбодеянии с лицом чёрной расы. Суку же ничто не спасёт. Может его и не убьют, но жизнь его на зоне будет суровой. «Но ты не беспокойся особенно. Тебя конечно на ментовскую красную зону отправят. Будешь там каким-нибудь библиотекарем», – он вдруг сделался погано-враждебным. «Дадут в руки метлу и поставят под окно начальства – подметать».

Доследование по Лёхиному делу, конечно, не имело места. Вне сомнения Лёху давно осудили. Без сомнения, одинокий Каин, он сдал всех своих подельников и работал сукой уже в Бутырке. Как особо талантливого, его позаимствовали из Бутырки эфесбешники. Возможно эфесбешники платили Лёхе сдельно, за каждую «чистуху», за запуганную душу. Снимали со срока по полгода или по году. Вот он и путешествует из хаты в хату, уменьшая себе срок.

Время от времени его выводили «на вызов». Он одевал кроссовки, затребовав их с вахты, одевал праздничные чёрные спортивные штаны, праздничную футболку и примеривал на голову красный платок, прося меня затянуть ему платок сзади на затылке. Примеривал, но пошёл в платке только раз. Якобы его вызывали к адвокату, а его адвокатом якобы была женщина. В обмен на её услуги, сообщил мне Лёха, он предоставил адвокатше возможность жить в его квартире. Этой версии, однако, противоречило его беспокойство о судьбе его квартиры, он иррационально опасался, что квартира «пропадёт», за квартиру, я понял, он не платил уже несколько лет. «Скажи своей адвокатше, чтобы она занялась твоей квартирой, – посоветовал я ему. – Это же естественно». Но он продолжал высказывать свои иррациональные страхи о судьбе своей ненаглядной квартиры. Из чего я заключил, что никакой адвокатши нет в природе. Иначе, почему она не оплатила Лёхе его квартиру хотя бы за год. Вряд ли сумма превышает тысячу рублей. Голая правда состояла в том, что одинокий Каин не имел ни Родины, ни флага, ни единой души, чтобы хотя бы заплатить за квартиру. От адвокатши он возвращался всякий раз недовольным. Снимал праздничную одежду и долго складывал её в воздухе на весу, в то время как я держал для него одной рукой тремпель. Ему позволяли иметь тремпель для одежды, иначе говоря вешалку из твёрдой пластмассы. Одной рукой я держал, другой обычно переворачивал страницы книги, которую читал. Он хмурым умалишённым ровнял заломы своих штанов, до миллиметра отлаживал остов футболки, последним водружал красный платок. Глядя на нас со стороны, можно было решить, что мы дуэт шизофреников, а мы всего лишь были заключёнными российской демократии. Думаю, Баранов или Шишкин кричали на него, и требовали информации. Подполковник Баранов, полагаю, советовал ему набить мне морду, а более коварный Шишкин, являясь старшим следователем, запрещал это делать, предлагая продолжать запугивать. Что отвечал Лёшка, останется навсегда неизвестным. Может быть сообщал, что я дрожу как осиновый лист и вот-вот паду зрелым фруктом к его ногам. Но видеокамера над дверью и Zoldaten в глазок могли видеть хмурого, заросшего человека, упрямо отжимающего сухое тело от пола в количествах недоступных самым даже молодым нашим тюремщикам. И Zoldaten докладывали, что, человек регулярных привычек, обвиняемый не пропустил ни единой прогулки и наращивает тренировки, следовательно не сломлен.

К концу нашей совместной отсидки Лёха совсем сменил тактику. Он не пытался больше запугивать меня, хотя и остался одиноким Каином во всех привычках. Он не пытался выведать у меня сведения о моём деле, он разумно ждал, когда я сам попрошу у него совета, заикнусь о моём будущем, скажем спрошу его – опытного зека о величине срока, который мне могут начислить. Вот тогда он начинал подталкивать меня к необдуманной искренности. Обычно я тотчас настораживался и прекращал расспросы. Он же злился, что для того, чтобы ответить мне, ему нужно знать как можно больше деталей. И какого х..я спрашиваю у него совета, если утаиваю детали и обстоятельства. Деталей он так и не дождался. Я думаю, за это его и перевели от меня.

Он прочёл большую часть рукописи «Священных монстров» и сделал свои замечания. Его реакционный разум криминала, пусть и ссучившегося, но криминала, отказывался постичь мою мораль человека – революционера в жизни, искусстве и политике. Поэтому он спорил, наскакивал на меня, обвиняя в безбожии, и даже назвал Дьяволом и заявил, что против меня следует бороться. Рядом с календарём у Лёхи была прикреплена картонная иконка: Николай Чудотворец, хотя я никогда не видел его молящимся. Причиной же клеймения меня Дьяволом были плохо понятые им мои эссе о маркизе де Саде, о Ленине, Фрейде и Гитлере. Смелостью мысли Лёха не отличался.

Где-то в начале мая я добился от администрации изолятора права ходить писать в хату номер двадцать пять. Хата пустовала, и там обыкновенно курили наши Zoldaten, – стражники, используя её как сортир и курилку. Я стал уходить туда в три часа, сразу после обеда, и оставался там до восьми. В конце концов мне удалось выбить у администрации даже настольную лампу. Зелёную, кагебешную, с красной кнопкой выключателя и бронзовым штативом. Так что пять часов в день мой мучитель вынужден был обходиться без моего общества. Когда я возвращался, он был как шёлковый, по-видимому одурев в одиночестве. Он даже заботливо прикрывал своей миской мой ужин и был явно рад каждый раз моему возвращению. Это понятно, ведь сверхчеловек СИЗО Лефортово паразитировал на своих жертвах. Из них он вампиром высасывал свою уверенность, их страх делал его сильным, а их крушение – кульминацией которого был момент написания «чистухи» – сокращало срок его собственного пребывания в мрачной Вселенной Лефортово.

Двадцать первого мая, вечером, за ним пришли. «Собирайтесь с вещами». Он сделался растерянным, быстро собрался и ускользнул, коротконогий, с матрацем подмышкой, исчез. Помню его растерянное лицо, было видно, что для него это неожиданность, что его лишают меня. Лицо как у ребёнка, у которого отняли игрушку, а он так любил дёргать её за голову. Боже, когда его уводили с его матрасиком, в глазах у него была боль, и боль в плечах, в прыщавой спине, скрытой чёрной футболкой. От него мне остались подарки: тапочки, которые я выбросил, зубная щётка, я ею не пользуюсь, но сохранил её, чёрная футболка с капюшоном, я сплю в ней каждую ночь, потому что у неё длинные рукава и она отлично предохраняет от комаров. И ещё темно-зелёная акриловая футболка. От меня ему не осталось ничего. Эх Лёха, мучитель ты мой! О таких старые русские писатели говорили: сильный характер. Добавлю: сильный де садовский характер. Как-то я объяснил его ему: «ты Тиран», – сказал я ему, и он был доволен определением.

НЕДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Я никогда не нашёл бы времени размышлять, и тем более писать о столь ничтожных вещах как попсовая музыка, российское дерьмовое телевидение или мусорская газета «Московская правда», если бы не попал в спецтюрьму, в мир тишины и фактического одиночества. Ожидая в течение долгих месяцев в камере Лефортово – российской Бастилии – пока коварные иезуиты-следователи нароют на меня материал, я вначале написал о своих чувственных пристрастиях к гениям человечества («Священные монстры»), затем маниакально увеличил свои прошлые мгновения счастья («Книга Воды»). Далее я написал проект «Очертания будущего», а затем набросал историю НБП, она же моя политическая биография. Затем я написал пьесу. И мне стало не о чем писать. А писать было нужно, иначе мне пришлось бы лицом к лицу ежедневно жить с одиночеством спецтюрьмы. Вот в этот отчаянный момент я и бросился к предметам ничтожным, но доступным. К презренным, можно сказать, предметам: к радиостанциям, к единственной доступной нам в тюрьме газете, к телевидению, когда мне принесли телевизор. За неимением людей я сделал их действующими лицами моей трагедии. Они – таки являются полноценными, но недействующими лицами, участниками жизни.

В тюрьме я вынужденно слушаю радио. Оно вделано у нас в стену над дверью камер и управляется с пульта нашими тюремщиками. Таким образом мы идеальные радиослушатели, убежать никуда не можем, и что дают, то и потребляем вынужденно. Поскольку своих событий в тюремной жизни нет (ну разве что эпохальные события типа, отныне, насмотревшись на омовения пленных чеченцев-мусульман, я стал подмываться из бутылки на дальняке), то ищешь событий вовне. От подъёма до отбоя, то есть с 6 утра до 22 часов, обыкновенно нам подают меню из как минимум четырёх радиостанций, каждая вещает часа по четыре. Правда сплошь и рядом наши тюремные стражи отходят от меню и могут внепланово гнобить нас например каким-нибудь «Авто-Радио» часов десять подряд и лишь к вечеру включат «Маяк». Или за день заставят нас прослушать музыкальный мусор шести, восьми или десяти радиостанций. Но в основном меню соблюдается.

Самая зачуханная и отвратительная радиостанция – это «Европа – плюс». Выхваляясь тем, что её слушают в 560 городах России (несчастные города!) «Европа – плюс» на самом деле пункт прокручивания одних и тех же занудных зарубежных и русских мелодий. Я пытался понять, записаны ли они у «Европы – плюс» заранее блоками, и пришёл к выводу, что «да». В течение нескольких часов песни не только повторяются, но звучат в третий и четвёртый раз в том же порядке. Пара заунывных итальянских мелодий, пара мелодий «Джипси Кингс» (не самое худшее в репертуаре), несколько полудурковатых мутных голосов, причмокивающих речитативом, что они «got Sacha», звучат трижды или четырежды и всякий раз в той же последовательности. Т. е. налицо блоки-"мосты" мелодий. Новости практически отсутствуют. Трудно понять, который час и что за страна у нас. Вдруг объявляется «семнадцать часов» и втыкается дебильный какой – нибудь синкопический пульс, годный для лечебной гимнастики. Новости на «Европе – плюс» всё-таки есть, но новостная программа у них (лавэ, что ли, у них нет?) звучит один раз в несколько часов и можно её так и не дождаться. Песенки на «Европе – плюс» захудало-прокажённые, и слушая их, представляешь низкорослую жопатую американку в блестящем розовом спортивном костюме, выполняющую упражнения Аэробикс. Ритмы «Европы – плюс» захудало-параноидальные, танцевально-визгливые. Синкопы взвинчивают бедный мозг заключённого и побуждают к самому банальному безумию, какое есть в словаре психиатров. Хочется намазать рожу пшенной кашей, нет, перловой, чтоб погаже, да так и сидеть, высунув язык. Совершенно непонятно, где предполагается слушать репертуар радио «Европа – плюс», в каком положении, – нарезая салаты, передвигая мебель, ожидая приёма у доктора? Танцевать под эти синкопы немыслимо, они слишком истеричны. Музыка нечистая.

«Авто-Радио» недалеко ушло от «Европы – плюс». С той разницей, что на нём звучит меньше иностранных гнусных песенок, а больше отечественных гнусных песенок. Новости так же редки, как щепотка мяса в тюремном супе. Вообще что-либо связное и человеческое, сказанное человеческим тоном на «Авто-Радио» так же тяжело услышать, как и на «Европе – плюс». По утрам компания придурковатых молодых людей лепечет бездарные глупости – девушка проигравшая пари, заключённое по результатам футбольного матча, высовывалась из окна и приглашала прохожих зайти. Якобы изображая жрицу любви из квартала красных фонарей. Весь день такая станция может обходиться без людей. Засадил кассету сборной солянки и ушёл гулять. Один тип может обслуживать две таких радиостанции как «Авто-Радио» и «Европа – плюс». «Авто-Радио», правда, сообщает о пробках на улицах столицы. Я только что явился с прогулки, где звучала советская бравурная песня о городе на Неве, фальшиво и противно: «Авто-Радио» во всей красе.

Радио «Максимум» редко появляется в тюремном меню. Отличить его от «Европы – плюс» можно только утром. Тогда в передаче «Жаворонок» развязный диктор предаётся безудержному бесталанному словоблудию. Так 24 августа диктор, он же диск-жокей, в течение целого часа опять и опять повторял текст о ремонте квартиры. Суть сводилась к следующему. Девушки охотно сдирают обои своими коготками, а вот клеить обои не хотят. Так что пусть человеческая речь и присутствует на радио «Максимум», – она нарочито дебильна. Диск-жокею говорить слушателям явно не о чем, потому эфир заполняется, в полном смысле слова разговорами о погоде. Несколько часов уже температура стоит на + 13, как же так! – сетует диск-жокей. Сколько полезных вещей можно было бы рассказать народу за этот час? Научить иностранному языку можно было бы, познакомить с текстами Селина или Сада, или Жана Жене. Прочесть главы из книги Льва Гумилёва.

«Русское Радио» – особый случай. Это «Московский Комсомолец» эфира. Звёзды: Русские пряники: вульгарные охломоны Пряников и Чижов. Первый сально подшучивает над последним. Из шуточек воссоздаётся облик этакого грязноватого толстенького лоха-инспектора Коломбо эфира. На «Русском Радио» преобладают сперматозоидные песенки для тинейджеров, погружённых в мечты как бы перепихнуться, одновременно с выяснением, как же это делается. «Ты» и "я" – герои этих песенок. «Любовь – как я тебя ждала-а-а!» – воет тёлка. «Перепишу любовь и жизнь начну я снова без тебя» – воет другая. Тёлкам есть о чём выть интенсивно, максимум через 15 лет на них погано будет смотреть, они торопятся. Будучи половозрелым и сексуально озабоченным зеком, сидящем на шконке в Лефортово государственным преступником, я вынужденно много думаю о «Русском Радио» и его певицах. Певицы эти поют на самом деле своим половым органом, у большинства певиц он толстый и ленивый, но есть несколько экземпляров и с сучьим тонким органом. Те, что с сучьим органом, должен признать, достают-таки нервы зека, связанные с его мошонкой, и некоторое время с успехом мандолинят на них, вызывая в памяти крупным планом интимную анатомию последней любимой девушки. Это не значит, что певицы – большие мастера вокала, или что песня – шедевр. Их успех у нас объясняется особыми тюремными условиями – мужчины без женщин склонны к нервной порнографической ревности. Песни про «ты» и "я" болезненно хуярят по нашим нервам и яйцам. Невозможность соития («коитус») болезненно разрушает нас.

Группа «Руки вверх» может быть философски названа «Апофеоз беспочвенности», а если отвлечься от философии, то весь репертуар этих тридцатилетних развлекателей – песни для тёлок допризывного возраста из касты «шудр». «И целуй меня везде/ Восемнадцать мне уже!» – действует в тюрьме как огромный рисунок женского органа в туалете. Когда я только заехал на тюрьму, я посчитал «Русское Радио» худшей из радиостанций. Постепенно моё мнение изменилось. «Европа – плюс», «Авто-Радио», «Радио Максимум» – много хуже, несравнимо хуже.

«Русское радио» даже претендует на обывательскую философичность. Так, в рубрике «реклама» можно услышать сентенции вроде: «А я дзюдо любил и до!» Чем не шедевр! Или «98 процентов солдат мечтает попасть на гражданку, а два процента на гражданина!» Тоже шедевр пошлости. Такую передачу «Русского Радио» как «Мирись, мирись, и больше не дерись!» – я готов даже признать социологически полезным прощупыванием нашего общества. В этом прощупывании, правда, российское общество предстаёт как крайне дебильное, населённое Максимами и Наташами, допытывающимися друг у друга: «Наташ, ну скажи, ты меня ведь любишь. Давай завтра поедем в Крым, но без тёщи». Так и хочется воскликнуть, повторяя слова Константина Леонтьева: «Неужели учёных сжигали на кострах, поэты страдали…, Александр в крылатом каком-нибудь шлеме переходил Граник», чтобы свинская семья на «Русском Радио», поплёвывая семечки, употребляла свой словарный запас в 500 слов и хрюкала? Из рубрики «Мирись, мирись» неизбежно следует мрачный вывод: нашу страну населяют коровы в штанах и юбках (быки крайне редки, они все в тюрьмах), лениво роняющие на ходу лепёшки дерьма. На «Русском Радио» Пряников подшучивает над Чижовым, употребляя шуточки ниже пояса штанов. Звучат песенки вроде «Девчонки полюбили не меня/ Девчонки полюбили трубача/ А у трубача/ Трубка горяча/ А я понимаю, что я пролетаю». Во втором куплете «Девчонки, -оказывается, – полюбили „Брата-два“/ А я брата-два замочу едва» – вопит или вопиет солист. Этакие вопли таракана-обывателя. Песенка для слизняков у корыта. На тюрьме, кстати, тараканов называют «стасиками». Эй, «стасики» с «Русского Радио»!

Насколько запущен наш народ, насколько у него вытоптали достоинство, высокие помыслы, было мне плоховидимо на воле. Здесь, в тюрьме, слушая вынужденное радио-меню, я обнаружил, что мы нация гопников. Радио «Маяк» при всей нафталинной своей старомодности (убыстренные и энергичные новые позывные дела не меняют) и обилии футбола и вообще советского спорта в программе, всё же человечнее. По-старомодному. За счёт человеческой связной речи. Конечно, рассчитано оно на библиотекарей и бюджетников среднего возраста, вероятнее всего. Однако новости «Маяка» слушать можно. Пару раз я даже услышал о себе. Получасовые новости лучше часовых, они менее официозны, и даже тюремное сердце вдруг вздрогнет, услышав о новой перипетии в судьбе лефортовских соседей Радуева или Быкова или Моисеева. Если у попсовых станций «Европа – плюс», «Авто – Радио» или «Русское Радио» – вся их культура – это их грязные мутные музыкальные шумы (впрочем, на «Русском Радио» есть рубрика «Людям о людях». Почему-то она базируется на интернетовских текстах жёлтой английской газеты «Сан»), то у «Маяка» культура – ретро-советская. В гостиной «Маяка» – звёзды – малоизвестные режиссёры и другие перцы культуры – разглагольствуют ежевечерне о том, как им тяжело жить в искусстве. Всё это вызывает улыбку у заключённого.

Самое качественное радио в РФ, – бесспорно «Эхо Москвы». У них самый лучший информационный блок. Новостная информация выбрасывается каждые 15 минут и обновляется. Хотелось бы большей широты охвата информации новостей, а не только московских новостей и сообщений о мёртвой подлодке «Курск», которой нам заебали мозги. Чрезмерно много погоды втиснуто на «Эхе» в один час вещания, так и чувствуешь после на коже все эти градусы и влажности. К сожалению, самая прелесть «Эха Москвы» – их быстрые и чёткие интервью с интересными собеседниками нам в тюрьме недоступны. В Лефортово «Эхо» врубают обыкновенно ранним утром, а интервью свои «Эхо» проводит во второй половине дня.

У «Эха» есть ещё недостаток – некоторый перекос в сторону классической русской интеллигентской культуры. Упрёк можно выразить одной фразой из шлягера 60-х годов: «Много у нас диковин/ Каждый мудак Бетховен». Приглашаются во множестве захудалые вымученные режиссёры и дирижёры. Пылкий Вартафтик в паре с чопорным стариком с азербайджанской фамилией воспевают консерваторские нравы. Нафталином несёт от гитаристки Натэллы Болтенской, она похожа на сонную Новеллу Матвееву, она ещё вдобавок и сотрудница радиостанции. Короче старомодной сыростью попахивают их культурные вкусы. Но если «Маяк» старомоден по-советски, то «Эхо» старомодно по-диссидентски. За Мандельштама, за Бродского или театр, – глотку перегрызут. Но всё это можно простить хотя бы только за то, что люди на «Эхе» общаются, вступают в дискуссии, возражают друг другу, у них есть мнения. Тогда как на подавляющем большинстве радиостанций преобладает обезьяний музыкальный шум, лоботомирующий российское общество. И без того неумное и ограниченное.

Радио «Россия» я слышал у нас на тюрьме (это у нас внутри так говорят, это не авторская неграмотность), я слышал лишь пару раз. Радио «Россия» можно отнести к категории всё ещё советских радиостанций. Так в провинциальных городах или на окраине Москвы остались ещё реликтовые советские продмаги. В советских продмагах и радиостанциях есть своя прелесть, однако они полная противоположность таких радиостанций как «Европа – плюс». На них говорят, но скучно, плаксиво, со лживым пафосом читают дерьмовые стихи. Опять появились на ретро-станциях цифры достижений – гектары вспаханных земель, яйценоскость и удойность – верный признак того, что мы живём при режиме Реставрации, во второй серии Совдепа. Яйценоскость и вспаханные гектары в одном случае и синкопическая утомляющая потная музыка аэробикс – одинаково не то, что нужно. Хочется услышать умные, страстные и честные разговоры внутри общества. Даже «Эхо Москвы» слишком стерильно и чистоплюйственно, ангажировано на стороне приличной жизни. Мир страданий, в котором ежедневно живёт тюрьма, смотрит на репродуктор над стальной дверью как на придурка или педика Шуру. Мужской радиостанции в России не существует. «Русское Радио» путает мужественность с толщиной брюха и с пивом.

Каждый день телеканалы изрыгают очередной въедливый репортаж о ржавом железе: о подлодке «Курск». Отпилили болт. "Вот новые интересные фотографии, они обещают пролить свет на трагедию «Курска», – и показывают банальные ржавые железки под водой. Ежедневная назойливость, с которой нам всучивают уже год эту несчастную подлодку, крайне раздражает. Не хочу я видеть вашу эту волну Баренцева моря, никакой голландской чудо-пилы мне на хер не надо, она похожа на никитомихалковскую бритву сибирских лесов. Есть отличная пословица: «Хорош пирожок к обеду» (если такой пословицы нет, так будет!). Надо было Президенту в своё время оперативно явиться на место гибели подлодки в течение 48 часов, не пришлось бы год после этого грех бесчувственности замаливать и нас ежедневно этим кладбищем под водой травить! «Уберите „Курск“ с экрана, совсем затравили!»

Мой бывший сокамерник, молодой бандит Михаил, как только мне завезли телевизор, начал терроризировать меня обязательным просмотром программы «Криминал» по НТВ. Слава Богу, он вставал только к обеду, и утренних порций «Криминала» я избегал, всего их демонстрируют пять раз в день. «Зачем?» – вопросил я своего бандита. «В тюрьме сидишь, по статьям проходишь, тебе мало криминала в твоей жизни, чтобы смотреть его ещё и на экране?»

«Я должен быть в курсе», – объяснил Михаил. «Надо знать, что происходит в моём мире. На зону заеду, вдруг кого встречу, чтоб опознать». Таким образом «Криминал» служит своего рода информационным бюллетенем: в тюрьмах могут следить за самыми интересными событиями в преступной жизни страны, следить за судьбой друзей, знакомых и подельников. (В литературной жизни, скажем, подобной передачи нет, а жаль). Помимо этого «Криминал» выполняет и функции семинара по повышению квалификации. Программа учит новым методам преступлений. Так сказать осуществляет обмен опытом.

В своё время Фридрих Энгельс доказал важную роль преступника в экономике капиталистического государства. Существование преступника порождает необходимость существования полиции, судов, тюремной системы, прокуратуры. Т.е. один преступник с сошкой (с фомкой, автоматом и пр.), а семеро – с ложкой: адвокат, прокурор, судья, полицейские, тюремные охранники и прочие иждивенцы преступника эксплуатируют его, живут за его счёт. А теперь ещё иждивенцем преступника стали и СМИ, в первую очередь телевидение. И не только передача «Криминал» на НТВ. ТВ-6 эксплуатирует ту же жилу, выпуская четыре раза в день передачу «Дорожный патруль». Начав своё воспроизведение с сериала «Менты», российские сериалы, воспевающие стражей порядка, а заодно и эксплуатирующие преступника, мгновенно клонировали сами себя. Появился «Бандитский Петербург», «Агент Национальной Безопасности», а теперь ещё и «Патриаршьи пруды» и «Маросейка-2». Вначале робко следуя примеру давно уже эксплуатирующих золотую жилу криминала коллег из USA, наши создатели по-быстрому наклепали историй о крутых офицерах всяческих служб. На самом деле офицеры ещё круче в жизни, чем на экране российских ящиков. Если бы публика, сидящая в трусах перед своими фабриками грёз, знала, как обращаются с человеком, имевшим несчастье попасть к ним в лапы, реальные менты и агенты, то она бы от страха бледнела, икала, пукала, блевала и наложила бы вонючего дерьма в штаны. Там работают прирождённые убийцы. А как пластиковый пакет на голову подозреваемому надевают, чтоб добиться признания, слышали? А как пытают электротоком или просто избивают, положив дубинки в картонные пеналы – в них обычно транспортируют люминисцентные светильники, слышали?

Телеэкраны криминализируют общество и успешно вытесняют из меню домашней фабрики грёз даже иностранные фильмы. Говорят, производство одной серии «Маросейки» или «Прудов» стоит не более пяти тысяч баксов. Прокат иностранных фильмов обходится куда дороже. В результате вскоре на телеэкранах России останется только криминал. Но ещё дешевле милицейских сериалов прямой эфир. Российское телевидение отличается панической боязнью прямого эфира. Конечно, большую часть этой боязни следует отнести за счёт того факта, что у нас полицейское государство. Потому администрация телеканалов боится свободного вяканья граждан. Неизвестно, что придёт в голову сказать тому или иному приглашённому индивидууму, как бы места не потерять потом, после такого прямого эфира. Прямой эфир, следует пояснить, это и есть собственно телевидение, всё иное есть лишь прокат фильмов или прокат заранее смонтированных роликов, сделанных по определённому сценарию на определённую тему. Прямой эфир дешевле, интереснее, мгновеннее проката, за который ещё и нужно платить мзду. Он дешевле сериалов, где актёрам, пусть и неизбалованным, русским, нужно всё же платить. Однако полицейское государство, скрывающее от населения определённые тайны, всегда бежит от прямого эфира как вампир от распятия. В годы свободы в 1987-1991 годах, вспомним, как много было телешоу в прямом эфире. Сейчас не было ни одного, появилось вот «Свобода слова» Савика Шустера. Пока я видел одно его шоу. Когда опять придёт свобода, мы увидим, насколько расцветёт прямой эфир.

Маленький чёрный ящик телевизора заслал мне в Лефортово старый друг Виктор Алкснис. Телевизор предназначен для автомобиля, экран у него крошечный, однако, зека впиваются в него глазами, едва вскочив со шконки. Так было с молодым бандитом Мишкой, так же дело обстоит с мошенником Иваном Витманом (Ихтиандром) и боевиком Асланом. Телевизор – средство покинуть камеру, отвлечься, забыться. «Фабрика грёз» одним словом, хотя это и было изначально сказано о Голливуде. Увы, телевизор есть фабрика грёз для людей попроще, для меня же, маньяка, как называл меня Лёха, грёзы телевидения просвечивают своими клееными декорациями, я вижу подделку, вижу липу, и грёз не испытываю. Я не верю в фильмы, вижу в героях только глупых актёров, бедный я бедный, я не население Индии или Египта, и потому мне остаётся только упоение барабанной дробью новостей, реальными событиями мира. Не в силах не видеть условности, я вначале распрощался с удовольствием чтения романов. Случилось это давно, может быть лет 30 тому назад. Затем лет 25 тому назад я стал (как бельмо на глазу появилось и не сходит) видеть вопиющую условность фильмов. Я завидую Мишке, или вот Аслану и Ивану – они могут следить за актёрами, подламывающимися под героев и верить. Я не верю. С шоу дело тоже обстоит не лучше.

Депутат Комиссаров, когда ещё он не был депутатом, а я не сидел в военной крепости, приглашал меня на свои шоу дважды. Снимали неумело и долго, часов по пять, кажется. Студия была полна идиотов, но и несколько неглупых людей присутствовало. Сам Комиссаров был похож на парикмахера из Одессы. Сейчас «Семья» – это целая индустрия. Под этой маркой выпускаются товары. В конце передачи Комиссаров рекламирует свои книги, написанные по мотивам его шоу. «Семья», возможно, есть одно из правдивых зеркал российского общества. Такое же как «Мирись, мирись, и больше не дерись!» на «Русском Радио». И это удручающее зеркало. Даже если передача на 50% склепана из подготовленных блоков, даже если исповеди её участников – заранее написанные сценарии, смотреть на таких соотечественников противно. Пожилой мужчина ростом в 147 сантиметров говорит о своих требованиях к женщинам, и эта клиническая патология транслируется на всю Россию. Одновременно сам Комиссаров в рекламных паузах продаёт то дублёнки, то какую-то фирменную мазь от прыщей под названием «Семья». Затем присутствующие, как на процессе хунвейбинов над китайским чиновником, высказываются по поводу любвеобильного карлика и его любовных проблем. Советуют, что ему следует делать. Карлик, хотя и явился с проблемой, но выглядит нагло. А Комиссаров по-прежнему выглядит философствующим одесским парикмахером. Вся эта дикая обывательская пошлость заставляет вспомнить благородного Чаадаева, сетующего в «Философических письмах» по поводу Царь-пушки, которая никогда не стреляла и Царь-колокола, который никогда не звонил, как символах русской государственности. Милый благородный гвардейский офицер Чаадаев, чтобы он сказал, послушав «Мирись, мирись и больше не дерись» или поглядев «Мою Семью», как о символах нашего народа?! На воле мне было некогда, я строил партию, я желал наилучшим образом устроить жизнь и государственность моего народа. Но на лик этого народа мне было некогда взглянуть. И вот остановили на бегу, в задыхающемся беге моём, и гляжу на лик. Ну ясно, народ и «Моя семья», народ и «Мирись, мирись и больше не дерись!» – не тождественны. Но, увы, близки. Вся эта хохмаческая пошлость чудовищна.

Меню новостей на каналах мало чем отличаются друг от друга. На «оппозиционном» канале Березовского ТВ-6 чуть больше репортажей из Чечни, и только. ТВ-6 по-прежнему продолжает продавать несколько раз в день дублёнки магазина «Снежная королева» и порой канал больше похож на вещевой рынок в Лужниках.

Подбор новостей почему-то один и тот же на всех каналах, занудный и ограничивается пятью – шестью темами. На всех каналах. Отступить в сторону и показать иное не в силах и оппозиционный ТВ-6. Нельзя что-ли обойтись без остохуевшего «Курска» хотя бы на ТВ-6? Передача «Скандалы недели» выродилась в безобидное зубоскальство. Характерной для беззубых «Скандалов» можно считать встречу Лаэртского (автора альбома «Сиськи в тесте») с Фантомасом ГосДумы депутатом Шандыбиным. Результат: вышучивание, «гашение» тех неординарных происшествий в российской жизни, которые «Скандалы» намеревались освещать. Несерьёзные личности Шандыбина и Лаэртского делают несерьёзными и события, о которых они говорят.

Трагическое и героическое ушло с телевидения, и не по его собственной воле. Между тем на полях, в горах и тюрьмах нашей Родины есть чрезвычайно интересные люди. Даже в формате бывшей передачи «Герой дня» или «Глас народа» можно сделать честные без фильтров интервью в прямом эфире с людьми, о которых говорит страна: с полковником Будановым (прямо в больничке Сербского), с Анатолием Быковым (в Лефортово), с Шамилем Басаевым (в горах), со мною, в конце концов (в Лефортово). Это что, не интересно было бы? Но вы копаетесь в своём свинстве. Ну и копайтесь, свиньи! 

После выборов декабря 93 года «Советская Россия» полностью ушла под коммунистов, и мне пришлось искать себе газету. Через посредничество моего тогдашнего издателя Шаталова я приземлился в «Новом взгляде», во вкладке в «Московскую правду», «Взгляд» редактировал тогда Евгений Додолев. Весь 1994 год, до того как я стал в ноябре выпускать газету «Лимонка», я печатал свои статьи у Додолева. В «Новом взгляде» собралась тогда сверхпёстрая компания экстремистов всех сортов: от Ярослава Могутина и Валерии Новодворской до автора Жириновского. Я опубликовал в «Новом взгляде» с полдюжины отличных вещей, среди них очерк «Псы войны», так что вспоминаю газету с удовольствием. В ту эпоху в ней присутствовала жизнь. В венах газеты текла кровь. Позднее Додолев стал издателем никому не нужных газет. Не помогло и то, что он женат на вдове Цоя.

И вот спустя семь лет в кормушку моей камеры ежедневно просовывают «Московскую правду». Додолев в газете до сих пор присутствует как учредитель вкладки – листа в две полосы под названием «Музыкальная правда». Любой наугад взятый кусок из «Музыкальной правды» даёт о ней полное представление. Вкладка рассчитана на людей с мозгами кошки. Марина Хлебникова, страшненькая длинноносая звезда делится сокровенным: "На днях я открыла багажник машины и увидела, что он весь заполнен коробочками с подарками. На упаковках некоторых из них была новогодняя тематика (газета за август). А всё почему? Потому что постоянные гастроли, концерты и съёмки мешают вовремя поздравить друзей с праздниками. Со дня на день я уезжаю в отпуск, а потому решила обязательно развезти всем так и не доставшиеся подарки. Первым в списке поздравляемых был стилист Дима Жилин./…/ Переодевшись в костюм Красной Шапочки – я отправилась на съёмочную площадку, где в тот момент работал Дима. Я впорхнула в павильон с коробкой, в которой был манекен, приобретённый в Париже специально для Диминого салона, а потом… так же неожиданно уехала. Шура получил от меня в подарок огромного плюшевого дельфина. Очень было жаль расставаться с такой игрушкой. Владимиру Маркину я подарила картину на кухню. Там за стеклом стоит такой маленький веничек, а на полочках – баночки с вареньем.

Белый рояль – подставка под бутылку – торжественно был вручен Сергею Минаеву. Так потихоньку багажник опустел. Уставшая, но довольная, я добралась до дома и начала собираться на отдых. Внезапно в дверь позвонили. На пороге стоял курьер с огромным букетом цветов".

Прочитав откровения «впорхнувшей в костюме Красной Шапочки» (в августе) с плюшевым дельфином, белым роялем, веничками и баночками, диагноз можно поставить только один: идиотка! Идиотка, в том смысле, что существо недоразвитое. Трудно конечно требовать от неё, чтобы она стала вдруг трагической Эдит Пиаф или хотя бы сложной и талантливой Ниной Хаген, но, блин, хоть бы кто подвёл её к зеркалу и убедил, что она не Красная Шапочка. А половозрелая костлявая матрона, с хмурыми чертами лица, похожая на уборщицу. Что детсадовские плюшевые дельфины и белые игрушечные рояли, плюс венички и баночки, все эти сю-сю, это, блин, эквиваленты обывательских слоников на вышитой крестиком салфетке её мамы. Что даже задрипанный artist должен тянуть выше, стесняться надо этой хуйни, Шапочка в Красном, пошлячка, убожество! Чрезвычайно убого, впрочем, большинство персонажей попсового мира. Певица Валерия заявляет: "Наконец завершила свой новый альбом, у него замечательное название – «Глаза цвета неба». Некий Андрей Григорьев-Аполлонов из группы «Иванушки-интернейшенл» поведал, что его группа посвятила уик-энд съёмкам клипа "на новую песню «Осенние звёзды», которую мы уже переименовали в «Капельку света».

Хочется заорать, а почему не в «Баночку говна»?! Ну как объяснить безмозглым и тотально неталантливым тупицам из шоу-бизнеса, что «глаза цвета неба» и «капелька света» – это и есть стандарты пошлости. Даже глаза цвета кальсон было бы лучше (сатирически ядовито. На «Русском радио» в исполнении Пряникова и Рыжова!)! Объяснить нельзя. Надо чтоб вышеупомянутые лица имели хоть «капельку» вкуса. А они не имеют. Главный редактор «Музыкально правды» Отар Кушанашвили когда-то имел вкус. Году в 94-ом меня познакомили с ним у дверей здания, где помещается «Московская правда», на улице 1905 года, познакомил меня с ним Ярослав Могутин. Кушанашвили был тогда длинноволосым и заёбистым молодым журналистом. Оба начинающие скандалисты – Могутин и Кушанашвили – смотрели на меня с уважением, как на мэтра скандала, хотя я, в отличии от них никогда к скандалу не стремился. Впоследствии Могутин уехал в Штаты и опубликовал там по-русски пару книжек текстов и стихов, вышибающих все охранительные клапаны литературы. В этих книжках есть несомненный талант, они преступны, а это похвала для художника. Однако свой экстремальный скандализм Могутину не удалось сделать литературой. Все виды извращений, декларируемые им в текстах, навсегда останутся лишь фактами его личной биографии. В чём там дело, я до конца не понимаю, может быть излишняя перенасыщенность виной. Может быть литература – это всё же умолчание. Могутин выбрал для себя экстремальный, тяжёлый путь. Скорей всего этот путь приведёт его к преступлению или самоубийству, если всё это всерьёз, то есть если его мировоззрение аутентично его книгам, а если нет, то к забвению и лишь к выпадению прямой кишки годам к тридцати пяти.

Кушанашвили выбрал менее достойный путь пошляка и клоуна. После того как он обидел примадонну российской песни Аллу Пугачёву, и, поймав его в подъезде собственного дома, неизвестные мстители выстригли ему гриву и вымазали зелёнкой, журналист стал беззубым болтуном. Этакой старушкой шоу-бизнеса. Он долгое время подвизался на роли ночного ведущего музыкальной передачи на ТВ-6, пока новая команда Киселёва не свергла его, очевидно сочтя непригодным. Вот он редактирует стенгазету «Музыкальная правда», а она заканчивает свою короткую жизнь у нас в тюрьме. Крайне прискорбно вспоминать этого черноглазого, с волосами до пояса, парня, стоящим у входа в газету. Укатали Сивку… Все статейки в «Муз. Правде» восхваляют бездарных глупых певичек и певцов российской песни. Хотя бы в одном номере вспомнил Отар свой былой праведный нигилизм и выплюнул бы всё, что он на самом деле о них думает. Вовремя побить человека, как видим, имеет-таки воспитательное значение. Можно превратить безбашенного молодого нигилиста в беззубую, но болтливую старушку шоу-бизнеса. Ай да Алла Борисовна! Исправила! Из прямого сделала горбатым! Собственно всего-то семь лет прошли с того летнего дня у здания газеты на улице 1905 года, а судьба двух самых скандальных в то время московских молодых журналистов уже так драматически сложилась.

Я? Ну, мне моя отсидка только прибавит звёзд на погонах, а если ещё умру в тюрьме, обеспечит бессмертие и культ. Я уже культовая фигура, статус мой теперь недосягаем. Ничего принципиально иного, чем доселе, со мной не случилось. Достойная последняя треть жизни наступила. А вот двое ребят сложились и выбрали судьбы. Обе судьбы, впрочем, грустные.

Моя планка для искусства, даже популярного, стоит выше, и отнести меня к числу злопыхателей и отрицателей всего и всех не удастся. Мне нравится песня: «Гагарин, как я Вас любила, ой!» Мне нравится вещь группы «Тату» – «Нас не догонят». Это оригинально. Первый альбом Мумий Тролля хорош – «В подворотне нас ждёт маньяк, хочет нас посадить на крючок», «Владивосток две тыщи». Кстати, после меня Мумий Тролль гулял с девочкой-дощечкой Наташей, так что у нас была общая девочка. Привет, Илья Лагутенко, тюремный, крепкий привет, пестуй свой талант. Совсем с недавних пор мне стал нравиться Цой, раньше я долгое время считал его подражателем Джима Моррисона. Теперь вижу самоценность Цоя. Перед тем как я сел в тюрьму мне нравилась вещь из «Брата – 2» – «Полковнику никто не пишет, полковника никто не ждёт»/ «Чужие города, холодная война». В тюрьме эта вещь для меня стала крепче, пропиталась рассолом. В полковнике я вижу себя. Несколько раз она звучала из тюремного репродуктора.

А звёздам попсы следует запретить разговаривать, давать интервью, чтобы своими веничками и баночками они не срали вокруг. Вообще же своё мнение о музыкальных шумах я подробно выразил ещё в 1988 году, в книге «Дисциплинарный санаторий». Обилие музыки отвлекает человека от мышления. От размышлений над собой, над состоянием мира, над обществом. Пассивно предаваясь музыке её потребитель отказывается от личных попыток осмыслить мир вокруг себя и выразить это осмысление в акте искусства или в действии. Музыкальные шумы способствуют духовному параличу тех, кто их потребляет. Зачем понимать себя и мир, когда можно запустить «Восемнадцать мне уже». Но это лёгкий путь, ведущий к существованию овоща, торчащего на грядке. В конце концов музыкальных шумов как раздражителей становится недостаточно, и овощ начинает поливать себя водкой или пускает по вене раздражитель. К 35-40 годам овощ готов на свалку. Если его не зарежет или не убьёт утюгом собутыльник (или приятель-наркоман), он шелудиво сдохнет в голой квартире, где распроданы даже простыни.

Песен и песенок в мире созданы миллионы. Подавляющее большинство – это накипь шумов, пена дерьма, щепок и грязи на некогда девственной мелодии мира. Я сожалею, что звук научились запечатлевать и записывать. Человек неуклонно глупеет ещё и потому, что изначально не всякий подросток может выкарабкаться из тисков примитивных эмоциональных настроений, диктуемых попсой. Подросток привыкает быть иждивенцем чужих эмоций. Это всё не так невинно, как кажется. Это добровольное оболванивание себя самого. Капитуляция перед жизнью.

В те дни, когда в «МП» нет вкладки «Музыкальная правда», в неё вкладывают «Столичный криминал» или «Наш округ» или « Квартирный ряд» или «Московскую перспективу». «Округ», «Ряд» и «Перспектива» суть один и тот же продукт, но поданный под разными этикетками. Четыре полосы «Московской перспективы» повествуют о строительстве, реконструкции и развитии Москвы. Они заполнены текстами советской кондовой добротности и снабжены фотографиями солидных дядьков – строительных московских боссов – и фотографиями их проектов или уже отстроенных зданий. «Квартирный ряд» – даёт почти то же, но с уклоном в покупку и строительство квартир. Перлы строительного стиля просты и суровы. Как сами застройщики. «Южное Бутово считается сегодня самым крупным районом массовой жилой застройки в столице, – повествует Гомер из „Московской правды“. – Понятно и проблем здесь немало. В нынешнем году дела идут лучше, чем в прошлом. Один только пример: во втором квартале введено около 170 тысяч квадратных метров общей жилой площади – рекорд по показателю за три месяца». «Вне зависимости от формы собственности вся Москва, в определённом масштабе, сейчас разделена функционально, строительно и ландшафтно». «Сейчас в Марьинском парке введено в эксплуатацию более 2,5 миллионов квадратных метров жилья. В этом году к ним прибавится не менее 35 тысяч. Растёт ввысь и вширь, хорошеет район». Это стиль 1966 года, я его отлично помню по моей юности.

Такие поэмы для чиновников и бетонщиков распространяет «МП» тиражом около 300 тысяч экземпляров ежедневно. Портретов строительных Красных Шапочек изобильно много, от трёх до пяти на полосу. С телефонными трубками у щеки, с лицами Фантомасов, натянувших чулок на физиономию. Ясно, что московское правительство пропагандирует себя таким железобетонным способом. Впрочем, часть пропагандистских усилий не достигает цели. Мы в тюрьме из этих четырёхполосных вкладок, как правило, свёртываем кульки для мусора. Ежедневно. Солидная часть тиража «МП» ведь, как я уже заявлял, идёт в московские тюрьмы. Нам же здесь ни «Квартирный ряд», ни «Перспектива» не нужны, у нас квартиры казённые. Да и на воле вся эта бла-бла-бла о немеряных квадратных метрах выглядит идиотически. Это при советской власти метры раздавали гражданам в порядке очерёдности. Сейчас квадратные метры стоят от 700 долларов и свыше двух и трёх, бывает, тысяч за метр. Поэтому советские похвальбы морями квадратных метров в послесоветское время выглядят как похвальба длиной бесполезного отростка аппендицита. Похвальба такими достижениями – всего лишь привычка советских времён. В советские времена имело смысл гордиться количеством сооружённых квадратных метров, ведь более или менее равномерно советские квадратные метры распределялись среди всего общества. Сегодня они достаются исключительно тем, кто имеет нетрудовые доходы. Они достаются не всем, а самым ловким, пронырливым, обманщикам, по сути, всех остальных. Строительные же подрядчики сооружают метры себе во благо: они же их затем продают. Суть же этой херни сводится вот к чему: администрация скупо считает бабки и за доллар тебя удавит, а психологически они всё ещё видят себя в зеркале общественно-важными идеалистами Стахановыми. Типичный пример оглупления. Окститесь, вы уже давно не героические советские строители!

За вкладки «Московская перспектива», «Квартирный ряд», «Наш округ» – правительство Москвы выдаёт «Московской правде» жирные дотации в миллионы рублей в год. А газеты идут на тюремную свалку. И только я, безумный зэк, интересуясь феноменом обыдления и оглупления общества, вот спас их от забвения.

Вкладки «Наш округ» (по очереди нашими бывают и Северный и Южный и Центральный округа и Зеленоград) больны той же болезнью, что и «Перспектива» и «Ряд». Их авторы ошибочно принимают РФ Путина за СССР. А сегодняшнее сборище абсолютно враждебных друг другу индивидуумов – за то дисциплинированное общество, где официальным лозунгом был: «Человек человеку друг, товарищ и брат!» Сегодня же нашему обществу подходит лозунг: «Человек человеку цель, добыча и враг!» Герои сериалов, повествующих о жизни округов Москвы – отставные офицеры, забаррикадировавшие свой подъезд от посторонних (один соорудил форменное КПП). Или отважные старушки, – стукачихи с блокнотиками, круглые сутки дежурящие у окна и записывающие номера автомобилей и приметы посетивших дом чужаков. Анти-герои – какие-нибудь кавказцы, вторгшиеся на территорию со своими шашлыками, арбузами или биллиардом. То есть есть мощный позыв к возвращению советского типа обывателя, есть прославление такого типа. Одновременно ясно – что общество вокруг таких советских ретро-героев совершенно другое – бизнесмены, мошенники, богатеи – толстые морды, – и отставные военные и вохровцы, устроившие из подъезда блиндаж, в нём – случайные чудаки. Статья «Режим есть режим» объясняет как, гражданам зарегистрироваться в округе и что их ждёт, если не зарегистрируются. Впечатление от «Наших округов» – сильное. И вывод следует однозначный – происходит частичная реставрация Совдепа, внедряются всё те же нравы доносительства на появление чужого, неординарного. Герои «Перспективы» и «Округа» – толстобрюхий строительный босс и начальник милиции. Но если в советские времена эти герои ещё как-то пролазили в ворота моральных качеств советского человека, то в сегодняшней реальности строительный босс – сомнительная фигура. В него уже пару раз стреляли, а как он получает свои выгодные заказы, одному Богу и Мэрии ведомо. А начальник отделения ездит на джипе «Гранд-Чероки», и если напрашивается вопрос, как он такой дорогой автомобиль приобрёл, то благоразумнее не пытаться искать на него ответ. Тут налицо ошибочка и тех, кто делает эти вкладки, и ошибочка, накладка всего российского общества. "Ребята, – хочется сказать, – хватит притворяться «Красными Шапочками», Стахановыми. Вы все в той или иной степени наглые преступники, и нечего мямлить, так бы и сказали, нечего корчить из себя дядюшек-благодетелей, нечего прятаться за квадратные метры и всё такое прочее.

Вкладку «Столичный криминал» делает почти единолично некий Эрик Котляр, отставной мент, супного типа. Поскольку однажды его физию опубликовали на его вкладке, то я и видел. Воззрения Э. Котляра на криминал именно такие, какие должны быть у отставного мента. Он патриот России ментов и самого себя. Он за смертную казнь, против чурок («зверей») и считает каждого попавшего за решётку – злодеем. Хорошо бы поместить Котляра в камеру Бутырки на месяц, затем на месяц перевести на Матроску, месяц повозить в авто-зэке, месяц подержать на Пресне, месяц на зоне, и журналист-мент пересмотрел бы свои взгляды.

Длинные как простыня статьи свои Эрик Котляр переписывает каждую из двух-трёх источников. Каких только диковин там нет. Составляются ужасные заговоры против России, а интригуют против России все. Когда в конце августа «Новая Газета» опубликовала специальный номер «ФСБ взрывает Россию!», то Котляр обвинил «Новую Газету» в плагиате у него, Котляра. С помпой на целой полосе были преподнесены четыре жидкие строчки из «Новой газеты», действительно похожие на четыре жидкие строчки Котляра. Ну и что? Видится, как поевши супу, милицейский отставник жмёт на засаленную мышь и прилежно делает свой урок, чтобы понести его человеку под кодовым названием Шод Мулиджанов, на суд. Ибо Шод – главный редактор газеты «Московская правда». Судя по всему он чурка и одновременно «зверь», и поэтому ему нравится Котляр.

Без вкладок четырёхполосная «Московская правда» предстаёт достаточно убогим, бедным и потерянным изданием. Первая полоса, весь её подвал, как правило, заполнена хроникой происшествий. Точнее говоря, это исключительно криминальные новости. Значит у газеты хорошие связи с ментами через всё того же Эрика Котляра, вероятнее всего. Криминал сегодня не использует только ленивый, потому особой изобретательности «МП» тут не проявила. В центре первой полосы как правило помещается основная статья номера и фотография к ней. Эти статьи принципиально фантастичны и не соответствуют действительности. То есть они придуманы, высосаны из пальца. Хуйня всякая ленивая публикуется о комарах или нашествии саранчи на московские канализации.

В углах газеты обнаруживается высокая реклама: «Носки мужские». На 4-ой полосе статейка «От сглаза, порчи и зомбирования помогают избавиться руны», там же приютилась реклама «Гадание – точность 100%», или превозносится до небес жуликоватый психиатр с бородкой – фото прилагается. Все эти штучки, конечно, не способствуют созданию серьёзной репутации у «МП». Не хватает только поштучной продажи свечей от геморроя.

В фантастической повести японца Акутагавы Рюноскэ «Страна водяных», в стране капп-полулягушек газеты изготовлялись из смеси сушёных ослиных мозгов с целлюлозной пульпой и со столь же достойными ингредиентами, я их запамятовал. «Московская правда» недалеко ушла от газет страны водяных. Но ещё более суровая правда состоит в том, что «Московская правда» – типичная российская газета. «МП» по стране тысячи. «Независимая Газета» – одна в своём роде, «Коммерсант» – один в своём роде. Моя возлюбленная «Лимонка», основанная мною, не имеет аналогии и прецедента, а вот «МП» – имя ей Легион хуеты. И даже если вдруг читаешь в «МП» что-нибудь правильное, по жизни верное, на фоне всех остальных ослиных мозгов – правильное скромно даёт дуба среди ослиного зловония окружающих материалов. Газета для недочеловеков.

ПРОГУЛКА ЗАКЛЮЧЁННЫХ

Я слышу как хлопает кормушка в камере рядом. Сейчас, секунды… Тело напрягается. И вот он, – хруст открываемой кормушки. «Доброе утро! Подымаемся!» Я вижу мутное пятно Zoldaten в квадрате стальной двери. Гнилая муть его формы и неразличимые без очков черты лица. Я откидываю одеяло и встаю. На мне белые высокие шерстяные носки, ноги голые. Трусы. Зато плотно защищена грудь двумя футболками и свитером. «Какое на хуй доброе утро. Тюрьма. И такие статьи как у меня».

Рядом со мною встаёт Иван. Аслан лежит, потому что втроём всё равно не развернёшься. Иван, в воткнувшихся в задницу трусах, пузатый молодой верзила, выкладывает только ему понятным способом свои домашние одеяла. Он оденет сейчас штаны и уляжется в них меж тех же одеял. Только в штанах и в том, что он прячет простынь, и состоит его «подъём».

Я складываю простынь по длине вдвое, выкладываю её на шконку, прижимаю рукой, как это делала моя возлюбленная крошка Настенька, всякий раз с болью вспоминая её. Её жест приглаживания был вызван необходимостью и ленью. Шестнадцатилетняя, она не выросла тогда выше 1 метра 57 сантиметров, и потому не могла взмахнуть простынью над кроватью, как взрослый человек. А ещё ей было лень, она была ещё сонная, глаза ещё закрыты. Думал ли я, что буду каждое утро повторять её жест в тюрьме. Из-за недостатка места, простынёй не взмахнёшь. Тюремное синее одеяло я также складываю по длине и покрываю им шконку. Бросаю на одеяло, сорвав её с вешалки у меня в ногах, – вонючую фуфайку. Иду к дальняку и, открыв кран, отливаю в вонючую вазу. Если, конечно, первым не прорвался на дальняк Иван. Отлив, я запрыгиваю в штаны. Натягиваю и застёгиваю куртку и сплю уже в момент когда ныряю под фуфайку. Подъём есть, но он же и отбой. На следующие пару часов. Сон впрочем уже не тот. Минут через пять-десять дверь открывают. Приехали за мусором. Два Zoldaten в фуфайках, с тележкой, а на ней два бака: больший для общего мусора и меньший – для бутылок и чёрствого хлеба. К счастью Иван плохо и муторно живёт. Всю ночь он не спит, шелестит газетами, и к подъёму обычно всё ещё не угомонился. Он изымает кулёк с мусором из нашей корзины и кладёт её в бак Zoldaten. «Чай?» -осведомляется Zoldaten. «Не, не нужен» – мямлит Иван. Он вообще плохо говорит. Еврей, он имеет целый букет – «мечта логопеда» во рту. Иногда трудно понять что он пытается сказать.

Чай у нас свой. Как и два кипятильника. Их чай тёплый, налит прямо из бака на кухне, и от него хочется ссать. Я долго поначалу пил их тюремный чай, пока мне не забросили кипятильник. Zoldaten закрывают дверь, Иван сморкается как изверг. Аслан, тем временем заправивший свою кровать, плюхается обратно, укрыв голову и ноги рубашками. Я погружаюсь в неглубокий утренний сон. Дёргаюсь как ошпаренный, если натыкаюсь во сне на мою последнюю любовь – крошечную Настю, и отпихиваю её, нет, только не это! «Ты жил в Раю, и Рай разрушил сон!» – успевает улыбнуться гибкая девчонка. «Больше этого у тебя не будет…» «Будет, будет!» – разделываюсь я с ней поспешно. Она уменьшается, но успевает приподнять платье. На выпуклом животе школьницы детские трусики с малинкой. Я свирепею. Место покинувшей мою сетчатку крошки заменяют мои чудовищные уголовные статьи. Их я тоже выпихиваю из сознания. Слышу, как вдруг воет по-волчьи рядом Аслан. Чечены, они же ночхи – волки – им следует выть. Повыв – он долго и яростно скрипит зубами. (Позднее, к одиннадцати, он проснётся и расскажет мне, что видел во сне покойного отца, стрелял с ним вместе из автомата, обнаружил в колодце антенну и вычислил, что там находится американский солдат, и открыл по нему огонь).

Из открытого окна дует холодом сентябрьской ночи, я предполагаю, что там светает. Если встать, то видна жёлтая невысокая стена со спиралью колючки на ней. За стеной мирное дерево и мирная деревянная грейдерная башня, с сечением шестиугольника, расширяющаяся к низу. Воля за стеной, там где грейдерная башня, или всего лишь другая часть тюрьмы, мы не знаем. Если встать, но у меня никакого желания вставать. В приблизительном сне проходит час. Потому что с семи хрустит открываемая кормушка. Баландёрша в белом халате. Иногда ей предшествует Zoldaten. «Завтракаем? Каша манная?» или «Завтракаем?» «Спасибо, нет» – отвечаю я, приподняв голову. И закрываюсь опять фуфайкой. Последующие минут 30-40 проходят в отбивании атак Насти и уголовных статей. Пытаются прорваться и более мелкие взрывоопасные предметы: девочка-дощечка Наташка, мои книги, наша с Настенькой спальня, она, сонная, пьёт утром чай как хитрая лиса из блюдечка.

«Гуляем?» – в кормушке появляется голова Zoldaten, ответственного за гулянье, как бы начальника смены. «Гуляем». «Через пятнадцать минут». Этому я рад. Всё. Конец мучениям. Я вскакиваю. Умываюсь. Готовлю леденцы в кулёчке. Готовлю два куска картона – помещать на них ладони при отжимании. Снимаю куртку. Снаружи, думаю, градусов десять тепла. При первых же упражнениях станет жарко.

Аслан накрыт с головой. Иван закутан весь кроме лица, рот его открыт и сполз вниз, большой мятый рот. Болтливого, любящего поспорить и постебаться еврея. Только однажды они вышли со мной на прогулку. Раз за десять дней.

Умывшись, я нажимаю «вызов». Дежурный открывает кормушку. «Будьте добры принесите очки». Кормушка закрывается. Я выключаю вызов. Если не выключить – Zoldaten хлопнет кормушкой – условный сигнал. Мол, выключи.

В зависимости от расторопности через пару минут или более Zoldaten протягивает в кормушку очки. «И включите, пожалуйста, второй свет!» От повторяемости тюремных формул противно, но если сменить формулы, то тюремную машину заклинит. Чай пить нет смысла, не успею, сказано же было, через 15 минут. Они могут растянуться до получаса или же сократиться до десяти, однако лучше выпить чаю придя с прогулки. Я наклоняюсь над дубком, включаю ящик, НТВ. Последние минуты перед новостями. Слева у логотипа НТВ – цифры времени. Разборчиво видны 7, двоеточие, пятёрка, а вот что следует за пятёркой – неразборчиво. Наконец, вот новости: «Талибы отвергли ультиматум о выдаче Усамы бен Ладена». «Путин собрал в резиденции Бочаров Ручей всех своих силовых министров». «Состоялась панихида по высшим офицерам Генерального Штаба, погибшим в результате катастрофы вертолёта в Чечне».

Новости лишь кажутся новостями. Что ультиматум предъявлен, мы знали, что Путин собрал министров, мы знали, что вертолёт с двумя генералами и аж восьмью полковниками сбили, мы тоже знали. Иллюстративное обеспечение информации архивное, только панихида свежеотснята, все остальные сюжеты кое-как проиллюстрированы чёрт знает какими картинками. И всё же – окно в мир. Всё же эти звуки и это серо-синее изображение расширяет тюремную камеру. Всё же появляется перспектива: мир снаружи. Иначе мир бы измерялся от Ивановых пяток до решки на окне.

В замок вставили ключ. Я выключаю телевизор. Беру свои леденцы и картонки, руки за спину, лицом к двери – жду. Дверь открывается. По тюремным правилам нельзя выводить зэка одному. Посему за дверью их как минимум двое. Двери открываются. Да, – двое. Выхожу, поворачиваю налево, и по зелёной дорожке, наверху амфитеатр – все четыре этажа. Они следуют со мною, один – впереди, другой – сзади. Номера камер уменьшаются слева, «тридцать один», «тридцать», «двадцать пять», далее пульт, атланты держат окно, узловая связка буквы "К" – её пазуха. По пути меня передают друг другу. Те Zoldaten, кто начинал идти со мною, отстали, но зато идут другие. Всего их скапливается в эти моменты от шести до десяти Zoldaten. От пульта направо – пересекаю ровно посередине самую длинную черту буквы "К". Открытая дверь – иду в неё – мимо висящих в шкафу фуфаек и лежащих шапок, затем налево, и вот два лифта: обе крашеные серые двери. Один уже ждёт открытый – не спрашивая иду в лифт. В самую глубину. Лифт разделен на два отсека. Из своего – большего – Zoldaten задвигает за мною скользящую дверь. Сверху, и двери, и стенки в стекле. Он закрывает лифт. Нажимает кнопку. Едем на крышу. Прогуливаются в крепости Лефортово на крыше.

Он выходит из лифта. «Идём?» – обращается не ко мне, но к невидимому пока коллеге. Мне он говорит «Пошли!», выходим вперёд. Там нас ждёт выводящий сегодня Zoldaten. Загнав нас в прогулочные дворики, он подымется над нами и будет наблюдать нас сверху, разгуливая над нашими зинданами. Десяток шагов, поворот направо: пятнадцать дверей в коридоре с обеих сторон с цифрами, – «пятнадцатая» самая близкая, «первая» – в дальнем конце коридора, – самая неуютная и самая маленькая. Сегодня мне досталась «четырнадцатая». Едва ли не лучшая. Дверь в неё открыта. Захожу. Вверху небо в решётку и сетку. Одна четвёртая затянута железным листом. Прохладно. Облупленный цементный пол. Дико орёт музыка. Это чтобы мы не могли переговариваться из зиндана в зиндан. Кладу леденцы и картонки на выщербленную лавку. Небо чистое, холодное, солнечное небо бабьего лета в Москве. Бля, при мысли «бабье» сжимаю зубы. Долой бабье, вон бабье! Скоро холод, скоро дожди, скоро зима, зима – хорошо. Не так будет больно сидеть.

Музыка заканчивается. Знакомый голос Ксении Лариной. И её мужа Рената Валиулина. Повезло. «Эхо Москвы». Подымаюсь на носках, – выношу руки из-за спины перед собой, – вытягиваю на высоте плеч и приседаю. – Раз! – пошёл. – Два, то же самое. Перекатываю леденец языком. Три, четыре…

Прогулочные дворики по сути такого же размера, что и камеры. «Первый» дворик много меньше камеры, «четырнадцатый» дворик шире и больше, конечно. Но дело в том, что тут есть небо. Видны облака. Когда идёт дождь, я всё равно хожу под дождём. Ну разве что не ложусь делать отжимания. Воздух, опущенный в зиндан с неба, в сущности такой же что и на воле.

Сделав сто приседаний, я совершаю бег на месте. Считаю по левой ноге сотню раз. Затем раскладываю картонки на цементном полу, опускаюсь, кладу ладони на картонки, вспоминаю тирана Лёху и начинаю дышать, пыхтеть, прижиматься к цементу и отжиматься. Сделав тридцать раз – встаю. Стены в зиндане из некогда жёлтой штукатурки. Наложенная комками, неприглаженной, она имитирует что-то, природные камни, хер его знает, что. Ближе и ниже к полу штукатурка покрыта зелёным микроскопическим мхом. Только скамейка и жестяная банка, служащая пепельницей и плевательницей в углу зиндана – вот и вся обстановка, если можно так выразиться, мебель зиндана.

Когда я сидел с Лёхой, мы не занимались спортом на прогулке. Ни я, ни он. Относясь к спорту серьёзно, мы планировали день так, чтобы и он и я имели свой час или более для занятий спортом в камере. Я брал себе два часа. Когда я сидел с Мишкой, все три с лишним, почти четыре месяца,

я делал на прогулке только часть упражнений: приседания и бег. Отжимания же я совершал в камере, между полуднем и часом дня, пока Мишка спал. Теперь нас в камере трое, и я перенёс большую часть упражнений на прогулку. А ещё сотню отжиманий совершаю после обеда, ближе к вечеру, когда сижу в карцере, в камере номер тринадцать, куда меня выводят для работы, я там пишу. В любом случае там холодно, и часам к шести неизбежно следует подвигаться, иначе околеешь и простудишься.

Точно маньяк, Лёха неизменно ходил со мной на прогулку, бандит Мишка сходил три или четыре раза, новые сокамерники Аслан и Иван пока сходили один раз. Так что я нахожусь в прогулочном зиндане в полном одиночестве. Несколько раз я слышал женский смех, и даже различил голос девушки, говорящей с акцентом. Несколько раз слышал звук настырного разговора, возможно даже ссоры, и подумал, уж не Лёха ли Минотавром наезжает на очередного клиента, приближая своё освобождение. Большей частью слышны лишь чьи-то прыжки. Возможно это герой моей книги «Охота на Быкова», Анатолий Петрович Быков, бывший председатель Совета Директоров Красноярского Алюминиевого Комбината, прыгает. А женский смех – это одна из трёх таджичек, арестованных за провоз наркотиков по тому же делу, что и известный мне Шамс, – Шамсутдин Ибрагимов. По всей вероятности это одна из трёх таджичек, возможно женщина по имени Лолита.

«Эхо Москвы» внезапно заменили. Ясно почему в этот раз заменили до срока. Ксения Ларина и её муж Ренат Валиулин начали тихо разговаривать, Ксения посмеиваясь, о том, о сём, неспеша, в воскресное утро. Нужного шума, необходимого для того, чтобы сделать невозможным общение узников из зиндана в зиндан, не возникло. Посему «Эхо» безжалостно заменили «Авто-Радио». С Ксенией Лариной я знаком. Несколько леи назад она приглашала меня в студию «Эха», и объявила радиослушательницам о том, «какой красивый мужик, если б вы знали!» пришёл к ней в студию. На «Авто-Радио» пошляк завывает о том, что у его любви села батарейка. Пошляка не вырубишь, и даже не зажмёшь пальцами уши, потому что я должен отработать свои 300 приседаний, 120 отжиманий и 600 счетов бега… На всё это уходит более пятидесяти минут времени, потому я интенсивно двигаюсь. Пот льёт у меня с лица. «Села ба-таа-рейка!» вопит пошляк. Сверху на меня долго стоит и смотрит самый пожилой, грузный и противный Zoldaten. «Этот работал здесь, когда ещё здесь расстреливали» – улыбаясь сообщил мне бандит Мишка. Под взглядом пожилого вертухая я чувствую себя человеком попавшим в плен к обезьянам. Я всё чаще чувствую себя человеком попавшим в плен к обезьянам. Да так оно и есть.

Истрепав себя, мокрый, я последовательно надеваю на себя одёжки. Как луковица. Футболку с капюшоном. Затем свитер. Готов к отбытию «домой», в камеру. В руках очки. В дверь зиндана вставляют ключ. Забираю с лавки леденцы и картонки. Руки за спину. Выхожу. Следую меж апельсинового цвета дверей зинданов к лифтам. Еду вниз. Грандиозная архитектура первого этажа встречает меня. Все четыре ножки буквы "К", во всём блистательном великолепии, в момент, когда через все окна сияет солнечный день. Прямо театр. Чудо! Сказка! Прелесть. Стражники в мутно-зелёном разводят актёров.

И ведь не всё ещё закончено с внутренним убранством. В 1991 или 92 тюрьму Лефортово отдали было ментам. Менты – служивые люди сословием попроще, ободрали храм государственных преступников, лишили его великолепия. Распродали мебель, разбазарили зелёные ковры. В 1996 году храм вернули в ФСБ. Постепенно новые-старые хозяева возвращают храму былую прелесть. Появились дорожки зелёного сукна. В нижнем конце буквы "К" видны скатанные рулоны некоего добра, – дорожки или макеты. Я уверен их скоро расстелят. И в Бастилии нашей станет совсем уютно.

Меня подвели. У камеры уже ждёт Zoldaten с ключом. Заглядывает в глазок. Удовлетворенный, открывает. Трупиками спят, укрывшись с головой, и мошенник и боевик. Обращаюсь к Zoldaten: «Включите дальний свет, пожалуйста!» Включает. Делаю шаг в камеру. Дверь с лязгом затворяется, ключ, обдирая замок, поворачивается.

МОЛОДОЙ БАНДИТ

Через пять минут после ухода Лёхи в камеру ввели делового молодого человека в бейсболке, кофте с капюшоном, синих спортивных брюках с белой полосой лампасов и карманами. Молодой человек не смотрел на меня совсем, он озабоченно взял из рук сопровождавших его Zoldaten свои вещи, и только убедившись, что все его пакеты прибыли с ним, – только после этого познакомился со мной. Через час он уже изготовил себе салат из огурцов и зелени, залил его майонезом, и стал увлечённо поедать салат. На свободную шконку рядом с изголовьем кровати молодой человек положил учебник английского, учебник по бизнесу и иллюстрированный цветной автомобильный журнал. Впоследствии во все четыре месяца эти три предмета так и лежали там, на шконке. Лишь однажды я поинтересовался учебником делового английского. Я решил, что мой новый сосед – проворовавшийся бизнесмен. И ошибся. Вскоре выяснилось, что у него статья 209 – бандитизм, и 222-я, часть третья. Когда это выяснилось, я стал называть его бандитом. Он возразил что-то против прозвища, но неактивно, и я пришёл к выводу, что звание «бандита» ему нравится и льстит. Как Лёхе, моему первому сокамернику, суке, нравилось когда я называл его «тиран».

Если «тиран» был толстоногим (он крайне удивился, когда я спросил его, делает ли он упражнения для ног. «Зачем? У меня свои крепкие…»), то молодой бандит оказался тонконог как кузнечик, худ, и крайне самонадеян. Ему едва исполнилось 25 лет, но это была его вторая ходка. В первый раз он получил три года, но отсидел два года. Во время следствия он тогда сидел в СИЗО Матросская тишина, позднее в лагере в Мордовии. После второго ареста он опять приземлился в уже хорошо знакомой ему Матроске, и чувствовал там себя как рыба в воде. Однако дело из суда было отправлено на доследование, ибо в деле (according to Mishka, я основываюсь только на его словах) обозначился полковник ФСБ, каковой прикрывал покупку/продажу оружия. И тогда молодого бандита Мишаню, оторвав с корнями от родимой Матроски, переселили в Лефортово. Как видим, история молодого бандита Мишани походит на историю Лёхи. Однако Мишаню я ни в чём не подозреваю, и ни от кого с тех пор ничего предосудительного о нём не слышал. К тому же Лёхина история старательно скопирована «чекистами» с типовой истории молодого преступника, оказавшегося в руках у чекистов. Молодой криминал обыкновенно попадает в СИЗО Лефортово, поскольку один из его подельников принадлежит к юрисдикции ФСБ.

Упершись спиной в подушку, сидя на кровати, Мишаня ностальгически повествовал мне о своей сладкой жизни в тюрьме Матросская тишина. Оказывается, там всё запрещено и всё можно. Потому что, слава Богу, менты хотят жить и потому они все коррумпированы. На Матроске Мишка сидел на спецу, держал общак и был чуть ли не смотрящим в хате, так как действительный смотрящий настолько злоупотреблял наркотиками, что был неспособен к несению своих обязанностей. Потому он поручал свою работу Мишке. Я полагаю, что Мишка из осторожности не преувеличивал. Он сам не раз говорил мне, что на тюрьме врать опасно, что иные типы выдают себя за больших авторитетов и даже воров в законе, но в тюрьме ничего не утаишь, и разоблачённые самозванцы рано или поздно бывают наказаны. Из рассказов Мишки выходило, что на Матроске ничего не стоило достать дозу героина, что туда заносили водку и коньяк. Что на день рождения Мишке занесли пару бутылок коньяка. В Матроске жарили картошку и мясо на спирали, положенной в специальной выдолбленной на полу канавке. А чтоб запах не доносился в коридор, вентилятор сдувал запах в вентиляционную отдушину. На Матроске пекли торты. На Матроске у Мишки был обслуживающий его человек, сам он не готовил салаты, ему готовили. На Матроске Мишка имел возможность даже фотографироваться. А главное – на Матроске Мишку окружали люди его профессии и его мировоззрения – приверженцы «воровского хода». Мишке было о чём с ними поговорить. «С тобой скучно», – вещал Мишка снисходительно. «С тобой у меня нет ничего общего. Вот когда мне здесь по ошибке чекисты посадили в камеру Санька, мы с ним разговаривали трое суток без сна». Сообразив, что преступники друг друга знают, чекисты наконец рассадили их.

Полагаю, что Мишка в данном случае отстал по фазе. Полагаю, что если бы он сейчас бы был возвращён в Матросскую тишину, то нашёл бы своих сокамерников пресными и однообразными, после опыта тюремной жизни с Лефортовским контингентом. В Лефортово Мишка за год успел посидеть с «Толиком», как он его называл, Быковым, с коммерческим директором НТВ Антоном Титовым, с израильским бизнесменом Давидом. Ко мне в камеру 24 он заехал прямиком из хаты 101, прямиком от Салмана Радуева!

Почему Мишка сидел с таким количеством знаменитостей? Полагаю, что у администрации Лефортово в отношении выбора для нас сокамерников есть свои правила, специальная технология. Помимо первого безусловного правила, что подельники, естественно, не могут сидеть вместе, администрация вне всякого сомнения строго соблюдает и второе: опасные, значительные люди не должны сидеть вместе. Меня не посадят в одну хату с Радуевым, это ясно. Тем более не посадят с Анатолием Быковым, о нём я написал книгу. Революционера не посадят с революционером. Поскольку опасные люди могут снюхаться и впоследствии, когда-либо «замутить» вместе какие-либо противоправные дела. Потому администрация комбинирует, химичит, исхитряется разбавлять нас такими элементами как Мишка. А таких как он, юных бандитов, в Лефортово немного. Потому его часто переводят из камеры в камеру.

У Мишки хороший характер. Радуев сдружился с ним и очень не хотел, чтобы Мишку перевели от него. Он даже ходил просить к начальнику изолятора, чтобы Мишку от него не переводили. В свою очередь Мишка хорошо отзывался о Радуеве. Он довольно живо нарисовал мне словесный портрет Радуева. «Когда я впервые вошёл в его хату, он убирался. Был в тренировочных, и до пояса гол. Как узник Освенцима. Телевизор работал. Когда Радуев приближался к телевизору, изображение исчезало, так как в голове у Салмана титановая пластина. Пластину пора вынимать, у него болит от пластины голова, но для этого нужно ехать в Германию к хирургу, который её поставил… Ещё у Радуева чужое ухо, стеклянный глаз, он весь собран из частей. Он оопять отпустил дремучую бороду, носит дымчатые очки. Салман в первую очередь бизнесмен», – утверждает Мишка. И уверен, что вместе с Радуевым замутит ещё не одно дело. Когда я высказал сомнение, предположив что Радуеву дадут пожизненное заключение. Мишка заявил, что ему всё известно, что достигнута договорённость между следствием и Радуевым и что лет через восемь Радуев будет на свободе и, кто знает, может быть станет президентом свободной Чечни. От Мишки я узнал, что Радуев был активным комсомольцем в Чечне, затем юношей уехал в Москву и за границу, где делал «бизнес», продавал среди прочего поддельный цемент. Когда Радуев из любопытства приехал в дудаевскую уже Чечню, он вначале не мог понять, почему его соотечественники ходят небритые, и наладил распространение одноразовых лезвий.