— Гад! Вонючую тряпку… — Наташка изловчилась и захватила в рот моих два пальца. Захватила и стиснула зубы. Пришлось крепко стукнуть ее коленом в живот. Только тогда она отпустила пальцы, и я выдернул их из ее рта. Пальцы оказались в крови.
      — Дикая пизда! Ты откусила мне пальцы…
      — Ты ударил меня в живот коленом, — тихо начала она, лежа на полу. — Ах ты, фашист! Фашист проклятый… Я всегда знала, что ты фашист!
      — На хуя ты орешь! Ты прекрасно знаешь, что, если соседи нажалуются мадам, нас тотчас выставят из квартиры. А снять квартиру в Париже сейчас очень трудно. Мы окажемся на улице. Хочешь скандалить — скандаль, но делай это тихо. Пора стать цивилизованной. Тебе не кажется, что пора, дикарка? Тебе двадцать пять лет…
      — Двадцать четыре! Пиздюк!
      — Дура. Русская дура. Я же тебя люблю.
      — Врешь! Ты врешь! — закричала она трагедийно, как персонаж старинной русской пьесы, трагедии «Борис Годунов», может быть.
      — О нет! — возразил я таким же псевдоглубоким голосом.
      — Врешь!
      — Если бы я тебя не любил, то зачем бы я жил с тобой? — выдвинул я, как мне показалось, очень убедительный довод. — Никакой пользы из жизни с тобой извлечь невозможно, если… — Я понял, что я оскользнулся, но было уже поздно.
      — Значит, я тебе ничего не даю? — свистящим шепотом спросил зверь, встав опять в позу дикой кошки, приготовившейся к драке.
      Боже, что сейчас будет! Мне захотелось вознестись на некоторое время в небеса и вернуться, когда она успокоится.
      — Помолчим… — предложил я. — Давай не будем ссориться.
      Я попытался дотронуться до нее.
      — Не смей прикасаться ко мне! — прогудела кошка — тигр — орган — русская женщина. И ударила меня по руке локтем. Больно.
      — Я хотел тебя обнять, дуру…
      — Свою Елену иди обнимай!
      — При чем здесь Елена? Какая, на хуй, Елена… Сколько можно поминать Елену! Я живу с тобой, ебаное чучело, а не с Еленой. Уже второй год живу с тобой!.
      Очевидно, до нее все-таки дошло, что я второй год живу с ней. Она замолкла. Пользуясь затишьем, я все-таки дотронулся очень осторожно до ее плечей и, слегка погладив их, привлек ее к себе. Она фыркнула и дернула плечами, пытаясь сбросить мои руки. Если мне удастся уложить ее в постель и выебать, она успокоится. Но укладывать в постель живой генератор, сгусток энергии, молнию следует очень осторожно. Одно неловкое замечание, одно неточное движение — и джинн опять окажется на свободе. Хитрый Лимонов в процессе усаживания джинна в бутылку… Мои руки осторожно блуждали по телу джинна. Забрались под черную тишот с многочисленными «факами» на ней («фак ю», «фак ми», «фак офф», «фак Иран», «фак противозачаточные таблетки» и т. д.) и обласкали крупные груди джинна, молнии, женщины, органа, расположившиеся на худой грудной клетке русской девушки. Наташка тихо шипела, как остывающий утюг, и, слыша эти обнадеживающие знаки, воодушевленный, я стащил с нее куртку и тишот. Уже по пояс голая дикарка, со спутавшимися, только что окрашенными в цвет советского знамени волосами, вдруг дернулась и, обернувшись ко мне презрительным лицом, заявила:
      — Сейчас ты будешь меня ебать, да? Все вы, мужики, одинаковы… Никакой фантазии, или ебать или не ебать… Посередине у вас ничего нет.
      Заявление меня обидело.
      — Что значит все вы? Я не считаю себя обычным мужчиной, Наталья.
      Официальное «Наталья» означало большую степень обиды.
      — Все другие тоже не считали… — Она нагло улыбнулась и, вывернувшись из моих рук, возвратилась в боевую кошачью позу. Глаза ее потемнели от ненависти и презрения ко мне и ко «всем другим».
      — Не смей меня помещать в одну компанию с твоими ебарями! — закричал я.
      — Ну, конечно, ты особенный! Ты деликатный, ты интеллигентный и тонкий! — раскатился во всю ширь Наташкин освободившийся громкоговорительный голосище. — Ты такой интеллигентный, что перед каждым приходом мадам Юпп ты драишь столик в прихожей!
      Она обличительно-торжествующе поглядела на меня, как будто только что объявила всенародно о необыкновенно стыдном моем грехе.
      — Столик он драит для мадам Юпп! Мудак! Какой мудак!
      — Тебе этого не понять, — парировал я холодно. — Ты прожила всю сознательную жизнь среди вульгарных эмигрантов, мясников и колбасников, в среде которых хамство считается хорошими манерами. Тебе не понять того, что мне хочется показать своей квартирной хозяйке чистую квартиру не потому, что я ее, мадам Юпп, боюсь или от нее завишу, но потому, что мне хочется, чтобы она обо мне думала не как о неряхе и засранце! А ты — плебейка!
      — Да, бля, а ты не плебей! — зарычал тигр и тряхнул грудьми. — Ты такой воспитанный, что даже противно. Ты выходишь из комнаты (тут Наташка уничижительно повысила голос до карикатурной имитации голоса Лимонова), когда я говорю по телефону… Он такой приличный, что он выходит из комнаты!.. Люди…
      Людей не было, за исключением бедного Тьерри, который, страдалец, конечно, слышал наши крики. Единственное утешение состояло в том, что он не понимал по-русски.
      Ее пример с телефоном меня обидел еще больше, чем пример со столиком.
      — Плебейка! — повторил я убежденно. — Я выхожу ради тебя, дабы не стеснять тебя. Чтобы ты могла спокойно поговорить с твоими друзьями. Если тебе не нравится, что я выхожу из комнаты, — скажи, я буду присутствовать при твоих телефонных разговорах!
      — Да ты боишься моих телефонных разговоров! — уж совсем абсурдно заявила она. — Ты не хочешь забивать себе голову моими проблемами. Тебе наплевать на то, что со мной происходит!..
      Дыбом стоящая красная шерсть на голове, широкие худые плечи, крупная шея, вздрагивающие сиськи тигра — все выражало возмущение.
      «Красивый тигр, — подумал я. — Как бы его утихомирить и выебать…»
      Только на сереньком зимнем рассвете, просочившемся сквозь плотные пыльные шторы мадам Юпп, удалось мне уснуть, содрогнувшись вместе с тигром в оргазме. Последнее, что я почувствовал, засыпая, — теплого, полусонного тигра, переползавшего головой на мое плечо.
      «Ну вот, — подумал я удовлетворенно, — следующие несколько дней тигр будет ласковым и домашним. Будет приезжать из кабаре не позднее двух тридцати ночи. — Тайгер? — буду спрашивать я от настольной лампы. — Что ты тут делал без меня, Лимончиков? — будет спрашивать меня тигр очень ласковым голосом. Захлопнув французскую книгу, которую я читал все время, пока тигр отсутствовал, я буду вставать и целовать тигра: — Здравствуй, тайгер! И мы будем жевать что-нибудь наскоро, запивая еду красным вином, а потом… Потом, я и тигр, мы удалимся в спальню и будем ебаться…»
      Несколько дней пройдет… Ох, я предпочитаю не думать о том времени, когда тигр зарядится новой энергией и взбунтуется опять. Нормальная, размеренная жизнь тигру скучна. Ему необходимы трагедии. И трагедии, следует сказать, происходят…
 
      Нога
 
      В июле писатель улетел в Соединенные Штаты. Там, в Нью-Йорке, у него вышла книга. В Соединенных Штатах писатель пробыл месяц и вернулся. Наташка встречала его в аэропорту.
      Писатель в белом пиджаке вышел наконец из аэропортовской жандармерии, куда его препроводил молодец с аксельбантами.
      — Пойдите обязательно в американское консульство, месье, и урегулируйте проблему с вашим документом, — сказал ему самый старший жандарм на прощание.
      — Суки. Иммигрэйшан сервис! — ругался писатель, разыскивая в толпе встречающих Наташку.
      Наташка ожидала его, конечно, не там, где ждут прилетающих все нормальные люди. Он безуспешно поискал ее в толпе ожидающих и, не найдя, решил, что она не приехала его встречать. Злой, он ступил на эскалатор, стремящий народ вниз, в зал ожидания. У подножия эскалатора стояла Наташка и курила. В белых брюках, белой куртке, в черных очках в апельсинового цвета оправе. С опухшей, он сразу заметил, физиономией.
      — Здравствуй, Наталья!
      — Здравствуй, Лимонов! — она не посмотрела ему в глаза и стеснительно отвернулась, когда он ее поцеловал.
      — Опухла, — констатировал он. — Пила?
      — Немного, — она глухо прокашлялась.
      Он вдруг заметил, что вокруг ее правой щиколотки обвивается бинт.
      — Это что такое?
      — Машиной ударило.
      — Пьяная была?
      — Ничего не пьяная, Лимонов, — недовольно загудела она, откашливаясь. — Тебе все чудится, что я пьяная. По нашей улице этот мудак ехал. Я переходила на другую сторону. Была совершенно трезвая…
      Выйдя из здания аэропорта, они сели в такси.
      — Бляди американцы выдали мне фальшивый документ, Наташа! Вот полюбуйся! — Он достал из пиджака произведение искусства Иммигрэйшан сервиса и показал ей. — Лидеры свободного мира, еби их мать! А какие чувствительные! Слова грубого о дяде Сэме не скажи… Суки!.. Ну как ты тут без меня жила?
      — Да… никак. Скучно было. Кабаре уже десять дней как закрыто. Последние дни посетителей вообще ни хуя не было. Город пустой. Ходила к Нинке загорать. Читала…
      — Конечно, русские книги?
      — Ну и русские, и что такого… Немало есть интересных русских книг. Английские тоже читала. «Магус» прочла Джона Фовлса. И твоего на английском маркиза де Сада прочла.
      — Хорошенькое чтиво для одинокой девушки летом, — улыбнулся он. — Восемьсот страниц де Сада. «Жюстин» в особенности.
      Он примял ее руку к сиденью такси. Затем переместил ее себе на ногу. Помял ласково. Наташка несмело ответила, пошевелив рукой.
      — Ебалась? — спросил он насмешливо.
      — Сам ты ебался… — ответила она осторожно.
      Честная Наташка не распространяла свою честность так далеко, чтобы весело ответить: «Конечно! И много раз! Поебалась с десятью мужчинами за месяц…» Упрямая, и под пытками она не выдаст своих приключений. Писатель, переспавший в Нью-Йорке с телами нескольких женщин, подумал, что если Наташка спала здесь в Париже с самцами или, что еще хуже, с одним постоянным самцом, то она стерва. «Если я ебусь с чужими, я не вкладываю в это занятие душу, для меня это всегда легкий опереточный эпизод, а если она с ее характером ебется, — это уже Вагнер, трагедия, боги и гиганты, мифология…» Тут же в такси писатель мысленно высмеял себя за свое удобное мужское сознание: «Я ебусь — хорошо и можно. Она ебется — плохо и нельзя». Высмеяв себя, он решил оставить тему измен и ебли.
      — Ну как книга? — спросила она.
      — Как обычно в этом ебаном бизнесе вместо четвертого июля книга появилась в магазинах на десять дней позже, а официальную дату публикации отложили и вовсе на конец июля.
      — Ой, какой ужас! По телефону ты мне этого не сказал, Лимонов!
      — Не хотел тебя расстраивать.
      — Что же ты там делал тогда? Почему не ехал раньше к соломенной вдове Наташе?! — вдруг взвизгнула она, подражая неизвестным писателю бабьим русским не то плачам, не то песням.
      — Что? Какой вдове?
      — Соломенной вдовой называют женщину, у которой муж жив, но уехал, пропал и много лет не появляется, — поучительно объяснила Наташка.
      — Ага. Понятно. Знания, почерпнутые из библиотеки Тургенева.
      На рю дез'Экуфф, выпив вина и выкурив пару сигарет с гашишем, они пошли в постель и сделали любовь, стесняясь друг друга. Отвыкли. Наташка показалась писателю большой и очень женской. Щель ее показалась ему подозрительно сочной и даже жирной. Звуки, издаваемые Наташкой в процессе любви, показались ему подозрительно глубокими и похотливыми.
      «Ебалась-таки без меня!»— решил он.
      После секса, лежа с ней рядом (она курила), он схватил ее рукой за холку и потряс:
      — Ебалась, блядь такая!
      — Ты что, Лимончиков, больно, отпусти! Я не ебалась! Не ебалась!
      Однако, когда они опять сделали любовь, Наташкино тело опять показалось ему более опытным, чем до отъезда. И нагло-бабьим, выпячивающимся навстречу его хую.
      После нескольких часов постельных столкновений они захотели есть. Вставая, он обнаружил, что бинт на Наташкиной щиколотке кровоточит.
      — Наверное, мы задели и содрали корку? — предположила она виновато.
      — Давно произошло твое столкновение с автомобилем?
      — Дней десять уже.
      — И до сих пор не заживает? Кровоточит… Дай я погляжу?
      — Ну, Лимонов, нечего рассматривать мои раны. Я стесняюсь…
      Когда он попытался развязать бинт, Наташка отдернула ногу.
      — Ебаться со мной ты не стесняешься, а показать рану стесняешься. Может быть, нужно пойти к врачу.
      — Ой, какой ты заботливый на хуй! — неожиданно разозлилась она. — Лучше бы раньше вернулся, чем валяться там у бассейнов в Коннектикуте… Оставил женщину одну на месяц, а теперь проявляет заботу о ее царапинах и спрашивает ее, не ебалась ли она! Если сейчас не ебалась, то в следующий раз обязательно буду! — Она встала и зло прошагала в ванную.
      — Эй, какая тебя муха укусила, а? Я поинтересовался состоянием твоей ноги. Странно, когда царапина за десять дней не зажила и обильно кровоточит… А упрек в оставлении женщины на месяц глуп. Ты же не коза и не корова…
      — Да, я не коза и не корова. Я уж как-нибудь сама. Не волнуйся… — пробурчала она из ванной. — Садись лучше писать новую книгу.
 
      Проведя в постели несколько суток, они поехали в Нормандию на ферму к Генриху. Кабаре закрылось на весь август месяц. И Наташка хотела иметь каникулы Женщины, заметил писатель, вообще очень чувствительно относятся к своим каникулам и отпускам, более внимательно, чем мужчины. Наташка с таким жаром говорила о своем желании отдохнуть и уехать из Парижа, как будто и Париж ненавидела, и умрет, если не «отдохнет». Можно было подумать, что с января до августа она вкатывала на гору камни, а не пела в кабаре. Писатель, не понимающий даже этой категории — «отдых» (для него отдыхом всегда был только сон, и тем более не понимающий, почему нужно куда-то ехать, отдыхать), умирающий от желания приступить к новой книге, все-таки без жалоб поехал в Нормандию.
      Он рубил каменные пни, с удовольствием топил камины, готовил вместе с Генрихом пищу, ходил гулять в лес. Дважды они сходили в лес с Наташкой и сделали любовь на открытой солнцу поляне. Наташка лежала под писателем и глядела в глубину ярко-синего неба, и время от времени проваливалась туда. Когда ее кусало за голые ляжки или попку насекомое, она подпрыгивала, и писатель на ней тоже подпрыгивал, и они смеялись. Писатель любил и смешной секс, и, может быть, больше любил смешной, чем трагический. Наташка же, как ему удалось выяснить, всегда решительно предпочитала секс глубоко серьезный и трагический.
      — Скажи мне что-нибудь ласковое, Лимонов? — просила она иной раз, подходя к сидящему на бревне со стаканом вина писателю или же к писателю, читающему книгу.
      — Тигреночек ты мой!.. — говорил писатель и поощрительно похлопывал Наташку по красивой теплой шее.
      — Ну не так, Лимонов. Тигреночек — это детское. Скажи мне что-нибудь серьезное, мужское, а?
      — Так… Значит, то, что я тебе говорю, ты не любишь… Подавай тебе мужское. Жгучего брюнета тебе нужно, Наташка. Что ты мучаешься со мной. Давай найдем тебе жгучего брюнета? — Генрих! — кричал писатель, увидев выходящего из мастерской приятеля. — У вас есть знакомые жгучие серьезные брюнеты? Мрачные личности, могущие испепелить женщину взглядом?
      — Можно найти! — радостно отзывался обрадованный возможности отвлечься от производства картин Генрих. — Кому нужен жгучий брюнет? Вам, Наташа?
      — Фу, противный Лимонов! — Осмеянная в своем романтизме циниками, Наташка уходила в каменный дом в домашнем платье из газеты, просвечивающая сквозь платье, как голая.
      Шутки остаются шутками, но иногда писатель думает, что если Наташка от него уйдет, то уйдет к жгучему брюнету, который будет масляно шептать ей на ушко что-нибудь вроде: «Козочка ты моя, сисястая!» И Наташка будет довольно блеять. Вместо тигра ее назвали козочкой. Она не понимает того, что она настоящий большой боевой фимэйл-тигр.
      Именно тогда умерла афганская борзая, и через несколько дней они вернулись в Париж. Наташка по-прежнему с бинтом на щиколотке.
      — Почему ты не снимешь бинт? Сними, пусть рана дышит. Покажи, что там происходит? — уговаривал ее писатель, когда они вернулись на рю дез' Экуфф.
      — Плохо заживает почему-то… — смутилась Наташка и наконец вытянула перед ним ногу в синяках и шрамиках.
      Писатель развязал бинт… и ужаснулся. Глубокая, круглая, как пулевая рана, дыра глядела на него, заполненная на дне бурой живой субстанцией. Края дыры были розовые и шелушащиеся, но сама дыра была грозно глубока и уходила в ногу русской девушки.
      — Нужно немедленно ехать к врачу, — сказал он. — Я надеюсь, что заражения нет, но выглядит рана ужасно.
      Было воскресение, конец августа, и, разумеется, нормальные доктора не работали. Приятель посоветовал им поехать в Госпиталь Бога в эмердженси покой.
      Притихшая, испуганно Наташка оделась в черные тряпочки, он сбегал к приятелю — занял триста франков (денег у них обоих не оказалось), и они пошли. Ехать на такси она отказалась.
      — Ты уверена, что сможешь дойти? — спросил он заботливо.
      — Не говори глупостей, Лимонов… Я же двигалась до этого нормально…
      — Молчать! — закричал он. — Теперь ты будешь слушаться меня. Я думал — ты взрослая женщина и умеешь заботиться о себе сама. Вижу, что я еще раз ошибся! Прошло шесть недель, но рана твоя не только не зажила, но углубилась. Ты мажешь ее какой-то глупейшей мазью, которую рекомендовала тебе твоя подруга, пизда Нинка. В один прекрасный день ты умрешь на хуй от своей безответственности! Иди за мной и молчи. И делай то, что я тебе говорю…
      — Хорошо, хорошо, Лимонов… — торопливо согласилась она и взяла его под руку.
      Они пошли по набережной вдоль Сены, и он с ужасом подумал, что, может быть, уже поздно, и зараза вольно плавает в крови Наташки. Уж очень зеленоватого и бурого цвета было дно раны. Как вода в Сене. Может быть, гангрена? Отрежут на хуй ступню.
      — Бедная девочка! — он остановился и поцеловал ее, она покорно ответила ему.
      В Госпитале Бога, нелегко сориентировавшись среди огромных кафельных палат и больших, не нашего века, внушительных коридоров, они предстали наконец перед группой неуверенно выглядевших молодых людей и девушек в белых халатах. Предъявив Наташкин карт де сежур, они были препровождены в комнату, снабженную белой высокой кушеткой и стеклянными шкафами. Наташку положили спиной на кушетку и сняли с нее туфли. И покинули их. Она улыбалась и шевелила пальцами ног.
      Писатель пробыл с минуту на белом стуле, куда его посадили против его воли, затем вскочил и заходил, волнуясь. Наташка положила руку себе на лобок и помяла его рукой.
      — Хочешь, поебемся быстренько, а, Лимонов, — предложила она шепотом, приподнявшись на локтях. И даже начала одной рукой задирать на себе юбку, потащив ее вверх.
      — Лежи уже, горе! Наебалась уже… — вздохнул он.
      — А что, — Наташка оглядела комнату, — здесь уютненько и тихо.
      Вошли две сестры с банками, ватой и пинцетом и промыли рану вонючей бесцветной жидкостью. Спросили, какой национальности Наташка.
      — Же сюи рюс! — гордо сказала больная и приподняла голову.
      Сестры были явно довольны, что она «рюс». Они думали, что она американка. Сестры не объяснили, почему быть «рюс» лучше, чем быть американкой, но ушли, сообщив, что доктор сейчас появится…
      Доктор, высокий и очень худой, сердитый молодой человек в очках, не глядя в рану, спросил, когда случилось столкновение с автомобилем, и узнав, что больше шести недель тому назад, разозлился более своего сердитого вида. Его рано поседевший вихор упал ему на очки.
      — Почему вы не пошли к обычному доктору? Почему вы явились в эмердженси? — зафыркал он.
      На очень плохом французском языке, перебивая друг друга, писатель и Наташка сообщили, что они надеялись, что рана заживет, это была пустяковая рана, но вот она не зажила, и оказалось, что она выглядит опасно. Объяснить, почему они выбрали именно воскресенье и эмердженси покой Госпиталя Бога для осмотра раны, они не смогли. Сердитый доктор, фыркая, наклонился над ногой Наташки, взял ее брезгливо за ступню и повернул. Заглянув в рану, доктор свистнул и перестал быть сердитым.
      Услышав свист, писатель похолодел. А Наташка несколько раз потерла головой по изголовью кушетки. Доктор вынул из большого кармана халата проволочный ободок и надел его на голову. От ободка тянулось щупальце с увеличительным стеклом на конце. Через увеличительное стекло, держа Наташку за ступню и ее постепенно поворачивая, спиралеволосый доктор вгляделся в рану. Выпрямился.
      — Это серьезно? — спросил писатель.
      — Я не знаю еще, — сказал доктор. — Оставайтесь здесь. Я вернусь. — И ушел, задумчивый.
      Писатель сел на стул у стены.
      — Надеюсь, что ничего серьезного, — сказал он и встал опять.
      — Ты не волнуйся так… а, Лимонов? — виновато сказала Наташка.
      Она не выглядела испуганной. Физические страдания она, по наблюдениям писателя, всегда переносила стойко и без жалоб. Если Наташка вдруг простуживалась, она не ныла, только иногда ругалась от бессилия перед болезнью. И усиленно глотала аспирин и другие таблетки. Впрочем, правда и то, что болела она, может быть, всего пару дней за всю их совместную жизнь.
      «Господи, не дай Бог, отрежут девчонке ногу! Что делать тогда? — думал писатель, расхаживая между шкафами и кушеткой. — Вернется спиралеволосый доктор и скажет: у вашей девушки гангрена. Нужно резать ступню, чтобы спасти девушку. И резать сейчас, сегодня!..»
      — Ничего, Лимонов, все будет хорошо, — улыбнулась Наташка с кушетки.
      Он не заметил в ее голосе никакой попытки воспользоваться ситуацией и разжалобить его. Напротив, в голосе ее слышалось искреннее смущение и извинительные нотки. Что-то вроде осторожной просьбы: «Прости, Лимонов, за мои несчастья, а?»
      Это его удивило.
      «Молодец! — с невольным уважением подумал он. — Я бы тоже так поступил, не навязывал бы ей свои несчастья.»
      В комнате были кафельные стены, и потому прохладно, хотя на улицах Парижа был жаркий август и слышно было, как от Нотр-Дам приносит ветер в маленькое окно крики охуевших от жары туристов. Вошел спиралеволосый, а за ним — еще трое. Мужчина и две женщины. Не обращая внимания на писателя, они направились сразу к кушетке и все по очереди, качая головами, бормоча латинские или, может быть, французские медицинские термины, заглянули в дыру в ноге. Затем, стоя над ней, заговорили между собой. Одна из женщин вдруг ушла, чтобы тотчас же вернуться в сопровождении маленькой и некрасивой энергичной «штучки» в очках. Стремительная «штучка» подлетела к кушетке с Наташкой, схватила больную за ступню и, не удовлетворившись градусами, на какие поворачивалась Наташкина нога в сторону, заставила, словами и жестами, перевернуться на бок и задрать узкую юбку, мешающую повороту ноги вверх. Наташка задрала юбку и, как показалось писателю, покраснела. Потому что с задранной юбкой и чуть согнутой в колене ногой спиралеволосый, и другой доктор, и все женщины докторши, и писатель могли видеть ее трусики. Минимум трусиков. Веревочки и кусочек ткани в кружевах, закрывающий другую дыру в Наташку, но не больную дыру, а очень даже здоровую. То, что ей могут запросто в последующие несколько часов отпилить ступню, Наташку, кажется, волновало меньше, чем эти черные кружева между ее ног. Может быть, она думала, что из-под кружев выбрался кусочек ее секса?
      «Не брошу ее, даже если ей отрежут ногу. Придется не бросить, — решил писатель. — Я нехороший человек, но я не брошу девчонку только потому, что ей отрезали ступню. И без ступни живут люди, ничего страшного. Меньше будет шляться по улицам..»
      — Вы ее муж? — обратилась к нему докторша, которую он окрестил «штучкой».
      — Муж, — согласился он.
      — Рана выглядит очень плохо. Сейчас мы ей сделаем укол против заражения. Завтра она обязательно должна пойти в диспансер, по месту жительства. Я не могу сказать, по какой причине рана не заживает, но, думаю, что-то с кровью. Ей нужно сделать подробнейшие анализы крови. Ваша жена страдала когда-нибудь заболеваниями крови? Может быть, кто-нибудь из ее родственников страдал заболеваниями крови?
      Писатель спросил у «жены», страдала ли она. Нет, не страдала, но отец умер от рака крови, а у бабушки был диабет. Спиралеволосый сделал укол, рану еще раз прочистили, вынимая из нее какие-то кусочки пинцетами. «Штучка» и доктора убежали, впустив в кабинет запах каши из коридора. Очевидно, помещавшихся где-то неподалеку больных собирались кормить или уже кормили французской кашей.
      Наташка с новым бинтом на щиколотке и писатель осторожно вышли в пахнущий французской кашей коридор и оглянулись вокруг. Никто больше не обращал на них внимания. Стая докторов пронеслась в самый конец коридора, где санитары вкатывали в здание носилки на колесах. Писатель взял больную за руку, и они не спеша прошли мимо кабинета, в котором хранились бумаги. В тот кабинет они заходили показать Наташкин карт де сежур, в нем же, очевидно, они должны были сейчас заплатить за заботы докторов и сестер. В кабинете две медсестры увлеченно разговаривали о чем-то.
      — Двигайся как будто мы гуляем, — промычал писатель, и они без помех дошли до выхода из коридора. Повернули в другой коридор.
      — Если нас остановят, скажем, что мы не знали, что нужно платить, — прошептала Наташка.
      — Уже не остановят. Сэкономили по меньшей мере триста франков.
      Они вышли из госпиталя на площадь у Нотр-Дам под обглоданную августом листву каштанов и поцеловались.
      — Если бы было что очень серьезное, они бы меня не отпустили, правда, Лимонов?
      — Да, я думаю… Но ты завтра все-таки сходи в диспансер, а, Наташа! Пожалуйста, доведи эту историю до конца…
      — Схожу обязательно. Скажи, а ты меня, правда, любишь?
      — Люблю.
      — А как ты меня любишь? *
      — Как глупого тигра с раненой лапой…
      — Фу, ты шутишь, Лимонов, а я серьезно спрашиваю.
      — И я серьезно…
 
      Позже они выяснили, что в эмердженси покое Госпиталя Бога не требуют денег за услуги. Получилось, что они даже и не сжульничали. В понедельник Наташка не пошла в диспансер, у нее оказались абсолютно неотложные дела. Пошла она в диспансер только в пятницу и вернулась из похода с большой банкой йода, бинтом и медицинской ватой.
      — Буду промывать себе ежедневно рану и делать перевязки, — с энтузиазмом объяснила она, размещая аптечку на столике мадам Юпп.
      — Так что же сказал тебе доктор? Тебе сделали анализы?
      — А доктора не было, была медсестра. Медсестра сказала…
      — Наталья! — голос писателя окреп. — Тебе французским языком в моем присутствии было сказано пойти к доктору. И сделать анализ крови. Медсестра знает о болезнях крови чуть больше тебя и меня… Не будь дикаркой. Все это может очень печально кончиться. Сгниешь заживо!
      Мгновенно вспыхнув, она грохнула о стол последней банкой:
      — На хуя же ты оставлял меня на целый месяц! Был бы со мной, вот я бы и не попала под машину!
      — Наташа! Я запрещаю тебе сквернословить в моем присутствии! Только и слышу от тебя «хуй» да «хуй»! Не забывай о том, что ты женщина. Ты прекрасно знаешь, что мне необходимо было быть в Нью-Йорке. И ты что, трехгодовалый ребенок, слепой от рождения, что я не могу оставить тебя одну? И не делай из меня папу, пожалуйста. Я не твой папа! И даже не твой муж. Я твой бой-френд, и ты живешь со мной потому, что хочешь со мной жить! Завтра же пойди к доктору!
      — Завтра суббота. Диспансер не работает, — угрюмо буркнула она.
      — Пойди в понедельник. Но пойди, наконец!
      Писатель обессиленно спустился в ливинг-рум и упал в кресло. Ну и дикарка! Он сам не любил ходить к докторам, сам пережил здесь в Париже смещение коленной чашечки без помощи докторов, каждый день откладывая визит и уговаривая себя, что и так заживет. Зажило, конечно, через три года. Колено до сих пор издает костяной хруст всякий раз, когда писатель встает со стула или приседает. Но даже он, тоже дикий человек, все же, несомненно, побежал бы к доктору, если бы на его теле больше шести недель не затягивалась открытая рана.
      Помня о необходимости контроля над Наташкиной ногой, он время от времени спрашивал ее:
      — Ну как, заживает?
      — Заживает, заживает, Лимонов. Ранка становится меньше, — недовольно фыркала она.
      Делая с Наташкой любовь, писатель неизменно видел, однако, ее взметенную к потолку забинтованную щиколотку.
      Но и раненый тигр не сделался мирным тигром. Даже на время.
      Однажды, в конце сентября, денег не было (писатель со дня на день ожидал подписания договора на новую книгу), он сидел и ждал Наташку, ушедшую за продуктами. Ожидая, он читал для практики французского «Голубой велосипед» Ренджин Дефорж, книгу ему дали в издательстве. Поход за продуктами затянулся, и шел уже пятый час. Три яйца, единственная пища, остававшаяся в доме, были им сварены вкрутую и съедены. Машинально обрадовавшись, что Лия, героиня «Голубого велосипеда» наконец потеряла невинность в районе 185-й страницы, писатель подумал, что Наташка, потерявшая невинность в районе тринадцати лет, сука! — Все же не по-товарищески оставлять друга голодным.
      Зашелся глубоким плачем телефон.
      — Лимонов?.. — Это Наташа. Старающийся быть этаким, между прочим, голосочком голос.
      — Где же ты, Наташа?
      — Я у Нины…
      — Русская женщина остается русской женщиной. Почему нужно исчезать на целый день, когда достаточно двух часов, чтобы обо всем на свете переговорить… Что вообще можно делать с такой недотыкомкой, как Нинка, больше двух часов? Разве что сегодня Нинка была с усами?..
      — Не твое дело! — повинуясь обычному шаблону, голос Наташки усилился и огрубел. — Сколько хочу, столько и хожу!
      — Хорошо, — согласился он, не желая с нею ссориться. — Я только хочу тебе напомнить, что в доме нет еды…
      — Ах, блядь, кушать ему хочется! — закричала она, но он прервал рык, надавив на рычажки телефона. Опыт подсказывал ему, что лучше поступить именно так.
 
      Через час он услышал, как она пнула дверь ногой. Дверь грохнула, закрывшись. Роняя пакеты, она выскочила из-за его спины, он так и сидел на табурете у рабочего стола. Выскочила и, одетая в траур, стала в боевую позу у камина.
      — Какое же ты говно! — Большие губы с удовольствием еще раз сложились в округлое слово. — Говно!