Недовольный и смущенный отец спрятался, а я вернулся к своим проблемам. Я вспомнил стыдливый взгляд тигра, встретившего меня в августе в аэропорту. И его осторожную реплику в ответ на мое «Ебалась?» — «Сам ты ебался…» Разберемся. Положим, я не мой папа Вениамин, ебалась так ебалась. И я ебался. Но это она утверждает, что любит меня более пылко, чем люблю ее я. Что это она, страдалица, первый год нашей жизни мучилась и страдала от моей холодности и даже, как она утверждает, безразличия. Что ж она так легко свалилась в постель с кабаном? Едва я улетел.
      За разъяснением я решил обратиться к Наташкиному дневнику. Я читал уже ее летние записи, и несколько раз даже, но, может быть, я что-то проглядел. Развязав кожаный шнурок, стягивающий голубую папку (с обложки с невинными лицами смотрят поляроидные Наташка и Лимонов — дружная влюбленная пара), я залистал дневник. Первая же запись, внесенная ею в мое отсутствие, оказалась неожиданно короткой и оправдывающей подозрения:

      «11 июля. Уничтожила из дневника девять листов. Никого они не касаются, кроме меня. Вот так.»

      Дальше, то твердым трезвым, то разбросанным нетрезвым почерком следовали записи о праздновании четырнадцатого июля в Париже, о кабаре, о подруге Нинке. Заскучав, я злился на секретчицу, но вот, полупьяным почерком написанная, появилась важная информация. В прошлый обыск я ее пропустил.

      «Человеку, который будет читать это (самой себе). Ты думаешь, я все пишу? Я вот даже девять листов выдрала и почему? — стыдно. Перед тобой. Хотя нет, хуй с тобой! Перед Лимоновым. Ведь если я заглядываю в его тетрадки, то и он может… Дневник — это ложь! Его можно вести, только если живешь один или если есть куда спрятать, и то… Что значит спрятать? Кто ищет — тот всегда найдет… не на 100 процентов в это верю, но уж тетрадку-то найдешь…»

      На тех девяти листах, очевидно, были изображены в словах именно те живые картинки, каковые страстно желал увидеть, нервно бродя по своему, оккупированному женихами дому, одетый в лохмотья нищего Улисс. Если Наташка не верила в возможность спрятать тетрадку, может быть, она верила в возможность спрятать девять листов. Вдохновленный комплексом женихов, заставившим Улисса много раз пересекать моря и острова и даже однажды углубиться в царство мертвых, я снял со шкафов Наташкины чемоданы и попытался найти девять листов среди неиспользуемых ее одежд. Покончив с чемоданами, увы, ни в одном из них не оказалось двойного дна, я приподнял ножом края ковра по всему периметру комнаты и пошарил под ним рукой. Ничего. Я задумался было над тем, не сдвинуть ли мне с места шкафы мадам Юпп, дабы проверить подковерье под шкафами, но раздумал, решив, что лень Наташки все же превышает ее осторожность и любовь к сохранению старых бумажек. Я вновь перелистал хорошо знакомое мне портфолио модели и вновь перетасовал хранимые ею многочисленные письма. Безрезультатно.
      Устав, весь извозившись в пыли, вспотев, я внезапно взглянул на свои грязные ладони и расхохотался. — Блядская природа! Сколько хитрых ходов, блистательных маневров, западней, подлых приемчиков, вроде подброшенных вовремя (именно когда уже поверил в преданность красноволосой подружки) пяти фотографий, и все для чего? Чтобы коротко остриженному мускулистому русскому мужику было приятно водить членом в щели русской девчонки с красной гривой и обожженной левой сиськой. Блядская природа! Вот ее преступная цель!
      Тени женихов, до сих пор рассчитывавшие, что я выброшу что-нибудь глупое, с применением ножей, стрел или Токарева 7,62, разочарованно удалились, услышав мой хохот. За ними ускользнула и недовольная тень моего отца. — Блядская природа, и блядский тигр! Интересно как такое существо образовалось. — Я вытер слезы, выступившие в глазах от смеха. Символ Наташки — восклицательный знак. Он же — самый употребляемый ею из всех знаков синтаксиса. Во всех Наташкиных бумажках, начиная с самых ранних, — повсюду кнуты восклицательных знаков. Бушуют страсти. Как же получилась такая Наташка? Упершись спиной в кровать и уставившись в стену, я попытался просмотреть ее жизнь. Замелькали титры фильма «Наташкина жизнь», засветились и пролетели царапины, в желто-черных картинках замелькал советский город Ленинград, его дворцы и набережные. Наташка родилась, и через два дня умер ее отец…
      …Кладбищенская сцена. Кусты, деревья, крупные женщины Наташкиного рода, высокие и широкие, в больших платьях с плечами выстроились по одну сторону гроба, из него носом вверх выступает мертвец, нижняя часть тела скрыта в цветах. Множество женщин и только один мужчина у гроба, пропорция в точности соответствует демографическому разделению советского населения по полам, даже через пятнадцать лет после войны. Простите, два живых мужчины и один мертвый. Мальчик-подросток со светлым чубом стоит над профилем отца и глядит на мертвого с недоумением. Старший брат Сергей. Заплаканная Наташкина мама в крепдешиновом платье. У мамы Наташкины брови и Наташкин нос. Наташка в пеленках осталась дома на Сенной.
      Флаш-бэк. Отец — живой, задолго до того, как стал отцом Наташки, только что ставший отцом Сергея. Еще война. Отец стоит у пушки, длинный ствол отпрыгивает, выбрасывая снаряд. Сержант береговой обороны города Ленинграда, обильно-волосатый, круглоголовый, с небольшими усами, в тельняшке и матроске с белым воротником, отец глядит на меня и в спальню на рю дез'Экуфф, недовольный мною.
      «Смотри мне, — говорит он, положил одну руку на сложный фундамент своей тяжелой, как памятник, пушки, — будешь плохо обращаться с моей дочерью…» Отец показывает мне кулак. Из-за пушки выходит номер второй орудийного расчета — на полголовы ниже Наташкиного отца шибздрик, товарищ с орденом на матроске, и тоже грозит мне кулаком. Лица их вдруг застилает пороховым дымом…
      Выждав, когда дым рассеется, я запальчиво кричу.
      — Не грози мне, пожалуйста, кулаком, товарищ старший сержант! С дочерью твоей обращаюсь я хорошо. И люблю ее. Хотя и не так, как она хочет, без истерики. А вот она — пьет, хулиганит и безобразничает. Сидит в ресторанах, вывалив груди на публику, а потом (или до этого) ебется с похожим на дикого кабана типчиком? Вот так…
      — Не может быть! Чтоб Егорова Наташка?.. Никогда! — возмутился честный, но, видимо, не очень умный приятель.
      — Может, и есть! — сказал я спокойно. — Вообще сейчас все ебутся…
      Маленькая Наташка бежит по снегу. На ней круглая шапка с завязанными ушками. Холодно, морозно в Ленинграде в этот день. Наташка в шубке выше колен, в теплых шароварах, заправленных в высокие валенки с калошами…
      — Хорошо, девочка, именно там и стой! — кричит ей фотограф в очках.
      Приглядевшись, я узнаю в фотографе себя. Наташка останавливается и обеими руками прижимает к груди медведика — руки в варежках. Моментальный фотограф Лимонов поставил ребенка на фоне заснеженного памятника Петру Великому на лошади. — Улыбнись, девочка! — командует он.
      Девочка улыбается, растянув уже тогда большой ротик, по краям образуются две запятых. Прядка волос падает из-под шапки на лоб. Моментальный снимок переходит в ведение министерства внутренних дел по делам несовершеннолетних.
      Решив вдруг сравнить шестилетнюю Наташку с современной, я быстро прогнал фильм вперед, — скоростная перемотка тысяч метров пленки. Быстро увеличивающиеся части тела растущей Наташки не успевали отлепляться от пейзажей, на фоне которых они находились, и — щелк — фильм остановился на сейчас и сегодня… Внутренности кабаре «Санкт-Петербург». Закулисы. Наташка, певица ночного клуба, в центре, с флангов две ярко накрашенные, как и она (ночной мэйкап), псевдоцыганки. Ноги две коровы и тигр подняли вверх, поставили на кожаное сиденье. Крупные ляжки оголились, выскользнув из кабарешных юбок. Загребущие руки псевдоцыганок, одна из которых румынка, другая — полька, вилками зацепили Наташку под руки. Как и ее подруги, певица скалится намакияженным лицом во весь свой десятисантиметровый рот и держит в руке не белоухого медведика, но вонючую американскую сигаретку. К талии черной бархатной юбки (кружева к подолу пришивал я) приколота золотая роза, а от розы вниз свисает черного же бархата, в золотых и серебряных нитях, шарф. На Наташке белая, в пышных, слоями расположенных, как ветви на заснеженной ели, кружевах, блузка. Ей протягивают бокал с шампанским.
      «Лучше бы с медведиком всегда», — грустно советую я.
      Певица кабаре высовывает мне язык. «Какой ты дурак, все-таки, Лимончиков! В твоем возрасте уже пора знать, что согласно условиям игры девочки обязаны вырастать, терять невинность, выходить замуж несколько раз, ебаться с двумя и тремя самцами, с армянином, у которого большие яйца, с таксистами, солдатами и мафиози… Приезжать в Париж и петь в кабаре…»
 
«И вот я проститутка… я фея из бара,
Я черная моль, я летучая мышь.
Вино и мужчины — моя атмосфера,
Привет, эмигранты! Свободный Париж!»—
 
      пропела Наташка. «Глупый Лимончиков…»
      «Бросай своего писателя, Наташка! — сказала та цыганка (румынка), зашелестев золотой юбкой. — Ты молодая и красивая. Что тебе сидеть с ним в Марэ в подслеповатой квартирке. Были бы у него хотя бы деньги. Гуляй, Наташка, чтоб было что вспомнить!»
      «Правильно, Мариула!» Аккуратная Нинка, в этот вечер заставившая богатого самца пригласить ее на икру и шампанское в «Санкт-Петербург», появилась в кадре загорелая и в белом пиджаке. «Я только что приехала из Биарритц. Надо ехать, Наталья, кто бы, куда бы, когда бы ни звал! Надо ездить и быть там, где они. Иначе так ничего и не увидишь и просидишь в Марэ или хуй там его знает где… с Лимоновым…»
      Я прыгнул в фильм и развернулся, чтобы дать Нинке в ухо. Но в последний момент пересилил страсть и, оставшись цивилизованным, опустил руку. «Ты чему ее учишь, пизда! Не сравнивай ее с собой. В отличие от тебя у Наташки есть по меньшей мере два крупных таланта: голос и резкий, мужской стиль в прозе! У нее другая дорога в жизни! Что есть у тебя, женщина с маленькой головкой, в твои 34 года? Сына, единственный объект, созданный тобой, ты бросила. Хоть один человек есть в мире, которому ты действительно нужна? Ты, а не твоя пизда? Еще лет пять, и рожа твоя сморщится, жопа усохнет, и тебя перестанут звать в Биарритцы… И что тогда ты будешь делать? Жить ведь придется еще долго, еще лет сорок минимум. Вернешься к честному Жаку или запьешь? Ездить она, блядь, хочет. Что вы все носитесь, как охуевшие, по планете со своими пёздами? Не только у вас есть пёзды…»
      Нинка не обратила на мою речь ни малейшего внимания, я был, оказывается, никому, кроме Наташки, не видим и не слышен. Румынка же Мариула, продолжила соблазнение тигра: «Наталья! Сейчас придет мой приятель, принц, с друзьями! Поедем к ним в отель, а? Две тысячи за раз дают!»
      Однажды, вспомнил я, Наташка явилась в пять утра с двумя тысячами франков, полученными, как она тогда объяснила, в благодарность за песни. Может, не за русские песни, а за раз? Может быть, я на самом деле живу с проституткой, и она умело водит меня за нос? Ебаные пиздострадатели принцы, шейхи, нефтяные магнаты из Техаса и торговцы оружием, домогающиеся пизды за любые деньги. Они развращают наших женщин…
      Так как я не желал больше лицезреть совещание баб, занятых проблемой, как бы подороже продать свою пизду, я крутанул фильм Наташкиной жизни назад и попал на прелестную сцену…
      Восьмилетняя Наташка в сандалетах и коротком платьице с вышивкой, сопровождаемая тучной бабушкой в соломенной шляпе, возвращалась с алуштинского пляжа. Мокрые волосы малышки были гладко зачесаны назад. «Здравствуйте, внучка и бабушка!» — приветствовал я их, вскочив в фильм и выйдя им навстречу из-зa татарского кустарника.
      «Чокнутый какой-то…» — прошептала бабушка Наташке. На всякий случай бабушка положила руку на спину внучке, как бы защищая ее от непонятного типа. От моря шли искупавшиеся советские люди. Мужчина, на ногах сандалии, штанины закатаны до колен, нес авоську, полную мусора, и в другой руке футбольный мяч. Мне показалось, что он готов защитить советских внучку и бабушку от подозрительного иностранца. Советского мужчину хлебом не корми, дай ему возможность защитить внучку с бабушкой. Как бывший советский мужчина я отлично знал это, потому, состроив равнодушную физиономию, я отправился в сторону моря и, лишь сделав с полсотни шагов, оглянулся Наташка-девочка, хитро улыбаясь, тоже обернулась и глядела на меня из-под руки бабушки. «Всему свое время. Не забегай вперед!» — раздался гулкий голос с небес. Я испуганно задрал голову вверх, к вершине высокого обелиска, увенчанного крупной красной звездой. «Кто это?»
      «Какая тебе разница. Оставь девочку в покое. Она не поймет тебя сейчас. Как не поняла маленькая Лариса Дворкина, которую ты заманил в подвал конфеткой, развратник, и, стащив с нее трусы, исследовал ее анатомию. Тебе было тридцать лет, а ей — пять. Всему свое время. Сердитая красная звезда замолкла.
      «Мне иногда кажется, что маленькие девочки тоже все понимают», — пробормотал я.
      Я вновь влез в фильм, когда Наташка училась уже в пятом «А». Я посетил школу, где в этот день был первомайский утренник. Наташка надела поверх формы белый передник, а на гладко зачесанные волосы приколола сзади белый капроновый бант. Выглаженный, свежий алый галстук был аккуратно повязан поверх крахмального кружевного воротничка. Я немедленно затесался в толпу родителей, сидящих и стоящих в физкультурном зале, где происходил утренник. Желая рассмотреть в подробностях церемонию (особенно меня интересовал момент, когда она подойдет отрапортовать к директору школы, проскороговорить обычные гладкие фразы советских пионеров. Как девчонка справится с ролью, не заорет ли вдруг «Я ебала тебя в рот! Столик мадам Юпп он чистит!»), я постепенно продвинулся вперед к самой эстраде. «Видать, иностранец! — зашептались в толпе. — Из Польши или ГДР». Я испуганно вспомнил, что в Париже 1986 года мужчины одеваются несколько иначе, чем в Ленинграде 1970, и решил слинять, пока не арестовали. Пятясь и выбираясь из толпы наряженных родителей, моргнув Наташкиной маме и братишке Сереже по пути, я еще раз внимательно осмотрел нужную мне пионерку. Что-то в ней уже изменилось, я ей уже не доверял, как доверял девочке с медведиком и девочке с бабушкой. Наташка в белом фартуке и пионерском галстуке уже что-то знала. 5-й «А»… — бормотал я, выбираясь из толпы. — Знаем мы этот пятый «А»… Уже небось менструация началась…» Посчитав в уме, решил все же, что рановато. Но и ждать недолго.
      Как обычно бывает, переходный возраст оказался самым неуловимым, то являлась на экране все та же, увеличившаяся пионерка, то уже совсем не пионерка. Хулиганка скорее. Погоняв фильм туда и обратно, смирившись с невозможностью поймать момент перевоплощения Наташки с медведиком в руках в Наташку с членом во рту, я навел фокус на зеленую пастораль. У мелкой речки, на фоне летних пышных кустов возвышалась на пятнадцатисантиметровых толстых каблуках Наташка. Торс молодой кобылки был затянут в непонравившиеся мне, узкие, до самых колен, шорты и белую тишот без рукавов, выдававшую большую грудь. Глаза ее уже защищали темные очка Было уже стыдно перед Лимоновым. Слева в пастораль затерлась дрожащая чья-то, высоко поднятая удочка. На одну ногу Наташка оперлась, другую выдвинула вперед, чуть согнув ее в белом колене. Лицо кобылки было спокойным и круглым, как ее колено. И сытым. «Разумеется, — с отвращением прокомментировал я. — Спокойным и сытым его делает хозяин удочки или его друг, «женихи» за кадром.» Впервые за весь фильм «женихи» появились в жизни Наташка. Недовольный ее поведением (Выперлась с «женихами» за город!) я поспешно избавился от девицы на каблуках.
      Следующей заинтересовала меня девочка, лижущая мороженое. Она также прятала глаза за темными очками и похабно слизывала мороженое языком снизу вверх, как член. Я неодобрительно покачал головой. На пальцах девчонки находились целых три перстня с массивными камнями — признак дурного вкуса. Невозможно было разглядеть, что это за камни, но я готов был держать пари, что искусственные. Рядом с Наташкой смотрела на плавающих в пруду лебедей другая девчонка и… «жених». Лысоватый, вдвое старше малолетних потаскушек, усач. Раскрыв рот, большим горячим языком Наташка с перстнями зализывала свое мороженое… От языка и мороженого подымался парок… И плавали лебеди в пруду, красивые только издали.
      Еще одна пастораль скрывала в себе сюжет посложнее. Наташка в белом лифчике и купальных мужских (фу, мерзость какая!) трусиках, пыталась взлететь, покинув лодку и песок. Голова ее была запрокинута назад, глаза глядели в небо, руки были широко раскинуты крыльями и одна нога даже уже оторвалась от песка…
 
      Трижды ебанный телефонный звон оторвал меня от понравившейся сцены. Я побежал к артерии, связывающей меня с миром, как древние горожане бежали к реке, на которой появились неопознанные еще корабли. На ходу я поглядел на часы. Два ноль пять.
      — Хэлло? — кто-то молчал и дышал в трубку…
 
      Клубок червей распутался
 
      Домой она не явилась. Ее поведение непредсказуемо. Когда Наташка не является домой после ссоры или размолвки, ему хотя бы понятно почему. Не явиться после телефонного звонка «Я так люблю тебя, даже страшно!» — стыдно. Обстоятельства, очевидно, подхватили ее под руки и утащили. И она им нисколько не сопротивлялась. Может быть, поклонник — кувейтский старый генерал — пригласил ее после закрытия «Санкт-Петербурга» в «Кальвадос»? Может быть, торговец оружием Омар Резвани вместе со свитой увлекли Наташку в дьявол знает каком направлении? Или фальшивая цыганка-румынка позвала ее в отель к командировочным техасским или гонконгским бизнесменам заработать пару-тройку тысяч?
      «Романтическая жизнь с певицей кабаре имеет множество неприятных сторон», — размышлял он, лежа в холодной спальне и прислушиваясь к каждому автомобилю, протискивающемуся по рю де Розье. Свернет ли на рю дез'Экуфф или проедет дальше? В любом случае все автомобили сбавляли на углу скорость, ибо рю де Розье сужается и искривляется в месте впадения в нее рю дез'Экуфф. Приходилось приподнимать голову с подушки на решительно все проезжающие автомобили. Писатель привык к разорванному на несколько кусков сну, но сохранившаяся вопреки здравому смыслу задавленная тревога самца на тему «моя женщина в ночном городе» заставляет его порой вскакивать с постели. Он встал, прошел в прихожую и поглядел в окно. Глухо, как на ночной деревенской улице. Он прошелся по квартире и лег в постель. Истошным голосом заорал вдруг пьяный. Известный ему местный пьяница, напивающийся раз в неделю и орущий всегда одно и то же. Было ясно, что сейчас он спустится вниз к рю Ризоли и с ним спустится и умрет его ритуальный крик.
      Супермен выработал свой стиль борьбы против разрушительницы, и в основе его лежит невозмутимость. Он живет с Наташкой по методу, предложенному телерекламой сыра «Бурсин». Крепколицый миляга в смокинге преспокойно намазал на тост сыр к элегантно поедает его, в то время как вокруг обваливаются потолки, рушатся стены, вьюга ворвалась в дом, и вот сидит уже он за столом в зимнем поле. А храбрец ест себе сыр и отхлебывает вино из высокого бокала. И напевает:
 
«Вот эвэр хэппэн
Хэппэнс фор гуд…»
 
      Утром он сел за стол и продолжил выстукивание романа. Сидя в чистом поле. Понятия не имея, где его баба.
      — «Хуй ты меня разрушишь, Наташенька!»
      Он проработал до четырех часов. Когда супермен сгибался с гантелями, лежа на полу, закипел, как чайник, телефон. Смущенный голос Генриха произнес:
      — Эдвард?.. Вы только, пожалуйста, не сердитесь. Наташа сидит у меня…
      — Вы хотите сказать, что она провела ночь с вами? — ехидно заполнил паузу супермен.
      — Ну нет, что вы… Она только что пришла. Она просила меня позвонить вам… — Генрих нервно захихикал. — Дело в том, что Наташа боится идти домой. Она просила меня спросить у вас, если она сейчас придет, вы не станете ее ругать?
      — Нет, я не стану ее ругать. Она путает меня со своей бабушкой… Она пьяная, Генри?
      — Не очень… — Генрих замялся. — Возбуждена…
 
      Возбужденная женщина явилась, когда он сидел в спальне, на краю кровати, и смотрел ТиВи, позаимствованный у отбывшего в Сенегал на два месяца друга Димитрия. Черно-белые, с прыгающими носами и губами полицейские охотились за столь же плохо выглядящими преступниками. Порой ноги всей компании вдруг ломались в коленях и загибались под экран или под их автомобили.
      Шумно захлопнув дверь, она вызывающе выдохнула «Привет!» и сразу же прошла в большую комнату. Не увидев его там, она, с большим, чем это было уместно, подъемом закричала:
      — Ты где?!
      — В спальне.
      Она нестойко подошла к дверям спальни.
      — Телевизор он смотрит! — В голосе было презрение.
      — Смотрю, — согласился он спокойно. Он и в самом деле был спокоен. Главное, что хулиганка жива и вот пришла домой.
      Уйдя в глубину квартиры, она сбросила туфли и стала раздеваться. Он чуть убавил быстрые галопы Моцарта, которыми метр-ан-сцен снабдил полицейский фильм. Совсем голая, она выросла на пороге.
      — Почему же ты меня не спросишь, где я провела ночь? — Ленинградская девочка смотрела на супермена с вызовом. На лице, правда, появилось больше деталей: темные круги несмытой краски вокруг глаз и грива ало-большевистских волос вокруг физиономии, но девочка была та же.
      — Ну и где ты провела ночь? — спросил он, уставившись в ТиВи, спокойно побеждая ее страсти своим характером.
      — Я провела ночь с Леной! — торжественно прозвучало в голосе Наташки.
      — С Лёней… С каким Лёней? — спросил он невинно.
      — С Леной! С твоей бывшей женой!
      — Ну и как, хорошо было? Надеюсь, ты получила удовольствие.
      — А… Ничего особенного. И что ты в ней находил! — очевидно, гордая собой, но разочарованная его спокойствием, она прошла в ванную. — Тебе все равно, что бы со мной ни случилось!..
      Супермен улыбнулся. Разумеется, ему не все равно. Первую ночь, когда она не пришла домой, он был пьян, и частично спал. Вторую ночь не спал вовсе. Когда ссоры и походы к Нинке участились, он привык и, отключив телефон, спит теперь более или менее. А что делать, жизнь продолжалась даже у печей Аушвица.
      Она вышла из ванной и, войдя в спальню, включила ТиВи. «Я хочу ебаться! Выеби меня!» — заявила она капризно. И, легши на спину, раздвинула ноги. Он решил подчиниться обстоятельствам…
      Лежа на теплом, большом теле, он чувствовал, что Наташка явно получает дополнительное удовольствие от того, что провела ночь с его экс и теперь делает любовь с ним. Сопит, пыхтит и стонет с энтузиазмом. Что ж, пусть получает, ему не было жалко. Он? Он тоже получал дополнительное удовольствие от нее, храброй и страстной. Хотя ему, скептику, природа женщин была куда более ясна теперь, чем когда он был юношей. Он вспомнил, как, будучи в возрасте Наташки, он впервые сделал любовь с предательницей, с его женщиной, пришедшей от другого мужчины. Она не знала, что он знает, что она пришла от другого мужчины. Но как она была счастлива! Он наблюдал за нею тогда, за той женщиной, пристально. Как она была горяча, агрессивна, как хотела его! (Он на всю жизнь запомнил движения и запах женщины, пришедшей от другого мужчины, и теперь, ему кажется, может безошибочно определить женщину, пришедшую от другого мужчины.) И никакого чувства вины не было заметно в ее поведении! Только удовольствие. Чувство вины пришло позже, он навязал ей чувство вины, когда через несколько недель сказал ей, что знает, знал тогда, от кого она пришла к нему. Трус, мальчишка, дурак, — несколько недель он получал повышенное удовольствие от своей «оскверненной» подруги. И все же, трус, мальчишка, он высказал ей упреки своего самолюбия, своего молодого, поганого «я» и выставил ее из своей жизни. Сейчас бы он этого не сделал. Та женщина (он верит в это и сейчас) любила его, а не мужчину, от которого она явилась к нему в тот далекий вечер. Прервав ту связь, он что-то потерял, хотя и тогда он не верил в вечную любовь, не собирался прожить с той женщиной всю жизнь и умереть в один день. Однако та любовь закончилась неестественным образом. Нужно, чтобы любови заканчивались естественно.
      Наташка и супермен кончили вместе. Может быть, призрак третьего участника акта — графини — помог им в трудном деле одновременного оргазма. Еще похмельно пьяненькая Наташка курила и разглагольствовала.
      — Я сама позвонила ей. Сказала, хочу познакомиться. Она согласилась («приходите, Наташа»), дала адрес. Она живет в квартире Любы, ты ее знаешь? Муж Любы тоже индустриалист, как и муж твоей Лены.
      — Скорее твоей, чем моей. Ты о ней вспоминаешь несколько раз на день, не я. Надеюсь, теперь, когда ты выспалась с ней, ты успокоишься?
      — У нее такая толстая жопа, Лимонов! — Наташка радостно засмеялась. — И щеки! Елена Прекрасная — самая красивая женщина России!.. Ха-ха… У красавицы мясистые щеки. У нее даже колени жирные! Эх ты, Лимонов, расписал ее в своей книге…
      — Я был в нее влюблен, и как все влюбленные поэты, восхвалял предмет обожания. Я никогда не считал ее эталоном красоты, но она красивая женщина…
      — Толстожопая! И такая же, как ты, бездушная. Механическая. Вытащила всякие штучки, приспособления, хуечки, плеточки, вибраторы… С собой, что ли, возит. Фу!
      — Зачем же ты к ней в постель полезла, если фу?
      — Интересно было узнать, что в ней такого особенного…
      Он хотел сказать, что добрая львиная доля особенного содержится не в экс-жене, но в его, писателя, таланте, сумевшем создать в словах особенную Елену, но не сказал, боясь показаться хвастливым. Он хохотал и был в настроении. В конечном счете ему было лестно, что ради него женщины совершали прошлой ночью нелепейшие поступки, а он себе спал как ангел или буржуа.
 
      С квартиры на рю дез'Экуфф их в конце концов попросили уйти. Седовласая мадам Юпп не была плохой женщиной, но была чрезвычайно порядочной женщиной. Живя в своем загороде, она наведывалась в Париж лишь раз в месяц, чтобы получить от жильца Лимонова квартирную плату в банковских билетах, плюс несколько билетов за электричество и телефон. Кто-то настучал на них мадам.
      На такой улице, как дез'Экуфф, невозможно было скрыть такого зверя, как тигр. Очевидно Наташку видели пьяной. Владельцы маленьких лавок, местные молодые и не очень молодые парни, общество улицы, здоровались с ней слишком развязно, не раз замечал писатель. С ним, после трех лет жизни на улице, здоровалась только консьержка его дома и ее дети и консьержка соседнего дома, того самого, многострадального, уже три года перестраиваемого. Разумеется, в первые месяцы жизни писателя на рю дез'Экуфф, его, проходящего по дну тесного ущелья, пытались задрать, познакомиться и вовлечь. Несколько раз вежливо, но неуклонно отведя притязания на дружбу или вражду, он завоевал право быть человеком-невидимкой. Он не сомневался в том, что он им не по зубам. К нему не умели приставать даже в Нью-Йорке. Конечно, его можно было побить, как всякого другого человека, но для этого нужно было его особенно возненавидеть. Его, глядящего на уличное общество пустыми глазами все повидавшего в жизни человека, побывавшего в КГБ и FBR, бывшего любовником жены мафиози, работавшего в гарлемском госпитале, прожившего год в отеле, где жили только черные, чем они могли запугать? Они тоже стали смотреть на него пустыми глазами.
      На Наташку уличное общество или «евреи», как писатель и подружка (впрочем, вполне дружелюбно) их называли, глядели живыми глазами. Ей кричали «Наташа!», и бежали пожать руку, и лезли целоваться. На ломаном английском ей много раз предлагали ее выебать. Испуганный старик, владелец магазина, предлагал ей деньги за то, что она пососет ему хуй. Обычно писатель и Наташка смеялись над сексуальной озабоченностью уличных мужчин. Когда же Наташка жаловалась писателю на непристойные предложения, он разумно отвечал, что она сама виновата. Нельзя разгуливать по улице пьяной вдрызг и в разорванной юбке, как случилось однажды, и впоследствии требовать, чтобы к тебе относились как к английской леди. И в особенности, учитывая северо-африканское происхождение большинства населения их квартала. Для них пьяная женщина автоматически — блядь.
      На эти разумные замечания писателя Наташка отмалчивалась.
      Короче говоря, кто-то настучал мадам. Может быть, консьержка, может быть, обе консьержки вместе. Может быть, совет владельцев квартир, собиравшийся на заседания раз в полгода. Может быть, мясник, булочник, продавец журналов и газет, или толстый старик, запирающий и отпирающий синагогу. Сообщили о том, что писатель живет с алкоголичкой и блядью (вариант — с проституткой) и скандалисткой. О том, что писатель живет с девушкой, мадам, очевидно, знала тотчас же после появления девушки. Но, очевидно, лишь постоянно поступающие донесения о свежих (неизвестных писателю, так как некому было ему о них рассказывать) приключениях Наташки на улице довели мадам до необходимости принять решение. И мадам приняла, она попросила, чтобы писатель нашел себе другую квартиру.
      — Видите ли, месье Лимонов, — сказала мадам, — ранее я сдавала только большую комнату студентам, а маленькую спальню я сохраняла за собой. Я имела возможность, когда хотела, оставаться и жить в Париже. Я хотела бы вновь иметь эту возможность, ибо, сообщаю вам это по секрету, мои отношения с мужем становятся все более трудными. Я вас не выгоняю сегодня, ищите спокойно, но…
      Писатель подумал, что обоим Юппам за шестьдесят, и, пройдя вместе через Бельгийское Конго плюс еще неизвестное количество приключений, маловероятно, чтобы эти крепкие люди вдруг разнервничались до степени невозможности видеть друг друга. Платящий безотлагательно, день в день, все причитающиеся ему суммы до сантимов, как жилец он был неуязвим. Мадам сама не раз делала ему комплименты по поводу того, какой он «фэр гарсон». Следовательно, причина была в его подруге. Было ясно, что легенда Наташки (о существовании которой ни он, ни дипломатичная мадам не обмолвились и словом) вольно носится по рю дез'Экуфф.
      Писатель даже допускал, что в пьяном виде его подружка, может быть, выеблась с каким-нибудь владельцем магазина, с одним из парней с улицы, может быть, даже с двумя сразу. Трезвая, она бы этого не сделала. Если она преспокойно встречалась несколько раз с юношей с плачущим лицом, то почему она не смогла выебаться, пьяная, с парнем со «своей» улицы? Наташка утверждает, что впоследствии помнит все, что произошло с ней в пьяном состоянии, Писатель, однако, не был уверен в этом, и фамильярность, с какой парни с их улицы здороваются с Наташкой, его настораживала.