Париж был холодный и хмурый. Писатель прошел к станции метро «Отель де Билль» и с удовольствием спустился в теплое желтое подземелье. Пахло жареными семечками и машинным маслом. Выезжая из метро на Елисейские поля, стоя на эскалаторе, он понял, что волнуется. Нет, не перед встречей с Ефименковым, с которым он всегда чувствовал себя свободно, но перед встречей с Наташкой на ее территории. На неизвестной ему территории, в зале, куда она каждый вечер выходит в псевдорусских (скорее еврейско-польских) нарядах и поет тяжелые сильные песни, от которых, очевидно, сжимаются или, напротив, расширяются души богатых гуляк всевозможных национальностей, с преобладанием богатых арабов. И они кричат: «Наташа! Наташа!», нажимая на последний слог, и бросают в Наташку розы, которые Лимонов не выбрасывает, но помещает на кладбище роз, в гольденберговскую банку из-под огурцов, стоящую на шкафу мадам Юпп в ливинг-рум. И богачи пьют шампанское в честь певицы Наташи и бьют об пол бокалы: «Хрясть!»
      Он всем сказал, что он «инвите пар мсье Ефименков». Кому нужно и не нужно. Он сообщил это двум здоровенным детинам в блейзерах, стоящим у входа. Спустившись один марш лестницы вниз, он повторил фразу молодому человеку с книгой, поместившемуся на площадке лестницы рядом со столом, где стоял большой букет роз в тяжелой серебряной квашне. Еще один марш лестницы привел его к гардеробной, где женщина в поддельных золотом расшитых жилете, юбке и кокошнике, приняла у него плащ. Он и ей пробормотал, что приглашен Ефименковым, и огляделся. Стены цвета кожицы недоспелой вишни были разделены золотыми полосками на отдельные полотна. Поддельные канделябры на стенах поддерживали гроздья мелких лампочек. Ковер был цвета переспелой вишни, и писатель подумал, что на таком ковре кровь должна быть вовсе не видна…
      От гардеробной третий марш привел его к бару и прямо в толпу официантов и метрдотелей в черных смокингах, хищно набросившихся на него. Узнав, однако, что месье в очках приглашен месье Ефименковым, черные вороны оставили его в покое и препоручили не спеша подлетевшему старшему черному ворону. По описанию Наташки, много раз изображавшей для него в лицах команду «Санкт-Петербурга», писатель тотчас узнал старшего метрдотеля Анатолия. — Жэ сюи инвите пар месье Ефименков, — продекламировал писатель и скромно улыбнулся. Волк изобразил из себя Наташу Ростову, явившуюся на первый бал.
      — Вы?.. — старший черный ворон издал знак вопроса.
      — Лимонов… Эдуард Лимонов…
      — Да-да… Лимонов… — Ворон заглянул в какой-то список. — Идемте, я вас посажу. Женя сейчас будет. Он вышел ненадолго…
      «Какого же хуя Ефименков требовал, чтобы я приезжал немедленно? Хорошо еще, что я не взял такси», — подумал писатель.
      Они прошли в правую часть ресторана, — чуть выше всего остального зала, как бы на террасу, и метрдотель познакомил его с блондинкой, сидящей за столом у самых перил. — Ольга! — представилась маленькая женщина, похожая на полис-вумэн — актрису Энджи Дикинсон. Плотный мужчина, сидящий с нею, представился Архаровым. Анатолий поставил перед писателем свежий бокал, «Ольга» вызвала жестом руки молодого высокого официанта, и тот, держа бутыль шампанского, закутанную до горла в полотенце, странно высоко, наполнил бокал. — «Вдова Клико», — успел заметить на оголившемся боку бутыли близорукий, но остроглазый писатель. «Вдова» приятно уколола горло писателя — А где же сам? — поинтересовался писатель, оглядывая редконаселенное пространство подвала, похожего на противоестественное дитя, родившееся от брака оперного театра с голливудской версией русской церкви. Несколько седых голов там и тут. Несколько женских причесок «а ля Раиса Федоровна» — мама писателя расхаживала с такой по Харькову в пятидесятые годы. А где же пьяные техасские миллионеры, срубающие ножом головки с бутылок шампанского? А где разгульные арабы, соревнующиеся подобно грузинам, — стол против стола, в количестве заказанного шампанского? Для них, наверное, еще рано. Наташка утверждала, что иной раз загулявший клиент поит весь ресторан, и открывается для него одного — тридцать бутылок! Даже если только по тысяче франков бутыль — это тридцать тысяч франков! Джизус Крайст! Галлимер платит своим писателям пять тысяч аванса за первую книгу. За продукт труда интеллекта. По ТиВи пиздят о «новых бедных». Отберите прибыли у клиентов «Санкт-Петербурга»…
      — Женя вышел встречать друзей, — сказала «Ольга». — Вы первый раз здесь?
      — Да, я у вас первый раз.
      Ольга-хозяйка подозрительно посмотрела на него.
      — Чего это она? — подумал писатель. — Бедные писатели не ходят в такие места, как ее кабаре. А может быть, у него не смыта мыльная пена с уха. Писатель знал, что иногда после бритья на ушах у него остаются клочки крема «Жиллетт». Он коснулся одного уха, потом другого. Нет, руки вернулись к нему без сухой пены.
      — Так вы, значит, знаменитый Лимонов? — сказал назвавшийся Архаровым.
      — Ну, положим, не так уж и знаменитый, — отклонил комплимент подозрительный писатель. На всякий случай, вдруг Архаров смеется. — Но Лимонов.
      Последовал монолог Архарова, прерываемый скептическим фырканьем писателя. Содержание монолога сводилось к тому, что Архаров читал роман Лимонова, что он даже думает серьезно о сценизации романа… да, он забыл сказать, что он режиссер, что роман «произвел на него сильнейшее впечатление», что, как никто другой, он, Лимонов, сумел изобразить одиночество. Никто до него в русской литературе…
      Писатель Лимонов охотно поверил бы режиссеру Архарову и его чувствам, однако все это могло быть и просто любезностью. В последнее время его стали очень часто хвалить. И это подозрительно. И, пожалуй, стоит обратить на этот факт серьезное внимание.
      — Спасибо за комплименты, — поблагодарил он. — Не совсем, правда, представляю себе, как вы можете поставить пьесу по моей книге в советском театре. Что, герой будет совокупляться с негром на советской сцене? Плохо себе представляю подобное действо… — Ольга засмеялась. И Архаров вдруг раздвинул рот и улыбнулся в щель. «Как странно устроен его рот, — удивился писатель. — Не изогнувшись, губы строго параллельно раздвинулись».
      За спиной писателя кто-то надвигался, шурша. Писатель обернулся и вскочил. Очень большая в золотой кофте и красной юбке с нашитыми по ней повсюду белыми пуговицами — стиль «гриб-мухомор», пред ним стояла его подруга. Очень вежливо, даже чуть присев в реверансе, она сказала Архарову и хозяйке Ольге «бонжур», как обычно зажикав «ж» более, чем это необходимо.
      — Я не хотел приходить, но Ефименков сказал, что ты не возражаешь, — писатель наклонился к подруге, усевшейся церемонно на стул рядом с ним.
      — Я? — удивилась Наташка.
      — Ну да, он сказал, что с тобой договорился. И что ты не возражаешь.
      — Я дала ему телефон и только. О том, что он тебя пригласил, он мне не сказал.
      Наташка, впрочем, не была сердита или возбуждена, и писатель успокоился.
      — Надул, значит, меня советский селебрити. Вот жулик…
      Как раз в этот момент советский посланец прибыл, подталкивая перед собой четверых гостей.
      — Эдик, дорогой! — Большой Ефименков, в большом синем флюоресцентном костюме с плечами, в синей рубашке и красном галстуке, похудевший и неожиданно свежо выглядящий, разгребши свою команду, руками захватил писателя и, сминая пластиковые плечи лимоновской куртки, обнял его. Затем отстранил его на расстояние вытянутых рук и, держа за предплечья, проникновенным шепотом, бывшим в моде в хрущевскую эпоху мирового детанта, проговорил: — Очень рад тебя видеть, Эдик, старичок. Очень…
      Писатель знал, что говорит Ефименков искренне, что он действительно рад Лимонова видеть. Однако неискушенный зритель мог бы подумать, что Ефименков — фальшивый лжец. Потому что аффектированная манера преувеличенных эмоций вышла в мире из моды. В наши дни следует быть «кул» — смертельно спокойным. И, расставаясь навеки, следует ограничиться коротким «пока!»
      — Познакомьтесь… Эдик Лимонов… Писатель… — Ефименков вытолкал писателя к приведенной им компании.
      — Наши актеры… Виктор Каратаев… Жанна… Анечка…
      У Виктора курносый нос картошкой. Судя по тому, что Ефименков отрекомендовал его полностью, — имя, фамилия, — он, очевидно, главный актер труппы. Жанна — женский смокинг, бабочка, худое некрасивое лицо наездницы. Писатель поискал в ее руке кнут. Наверняка все на свете читала… Анечка — красивая и рослая девочка с темными глазами.
      — Наташа… — представил подругу писатель. Осторожно представил, уже зная, какое это трудное дело — церемония представления Наташки, он ограничился именем. Однажды он представил ее как «моя герл-френд», и она устроила ему скандал: «Я, значит, при тебе состою, да? Это что, должность такая, герл-френд Лимонова?» — «Да я ничего не имел в виду плохого, дура! — рассердился он. — Напротив, хотел свою близость к тебе подчеркнуть…» «Я — сама по себе. Запомни это!» Он запомнил. Певицей он ее тоже не решился представить. Наташка стесняется того, что поет в кабаре. «Это как работать блядью!» — говорит она. «Вот сумасшедшая! Ты гордиться должна…» — пробует перевоспитать ее писатель.
      — В комнате этого человека в Нью-Йорке на столе стоял портрет Кадафи, — с восторгом сообщил Ефименков. Актеры, представители самой отсталой интеллектуально свободной профессии, не совсем поняли, что это значит, если портрет Кадафи стоял в комнате этого человека в Нью-Йорке, но им стыдно не разделить восторг Ефименкова.
      — О! А! — вежливо воскликнули актеры.
      — Я не читал ваших книг, к сожалению, — признался самый наглый — Каратаев, и тем самым сразу же заслужил расположение писателя.
      — Мы с ним жили в одном доме в Нью-Йорке… Эдик работал там… У мультимиллионера, — садясь и пригибая писателя на соседний стул, сообщил Ефименков.
      Несоветский писатель все же уловил мгновенное колебание тренированного Ефименкова — сказать или не сказать, кем Лимонов работал в доме мультимиллионера. Решил не говорить. Советский писатель застыдился сообщить, что Эдик работал там слугой. Возможно, что сообщение о том, что Лимонов был слугой у мультимиллионера, бросило бы тень и на Ефименкова, который был следовательно приятелем слуги…
      «Балда! — подумал писатель. — Сказывается все же советское сознание и воспитание. Не то сознание, которое пытаются привить советским детям буквари и конституция государства, а реальная действительность советского очень классового общества».
      Наташка поднялась.
      — Я извиняюсь… — начала она рассеянно и робко и вдруг громко засмеялась. — Мне нужно выйти со всеми. Начинается программа… Жили двенадца-аать разбойников! — пропела она и откашлялась.
      В этот момент зазвучали вяло музыкальные инструменты, звякнуло несколько раз пиано, — оркестр настраивался. Приподняв одной рукой мухоморовскую юбку, Наташка ушла за кулисы.
      — Говорят, ты написал книгу о Стивене? — хитро поглядел на меня Ефименков. И интимно наклонившись к моему уху, шепнул: — Не вздумай о нем ничего плохого печатать. Он тебе не простит — уберет и все! Он — очень могущественный человек.
      — Уже поздно. Книга выходит в мае.
      — Вычеркни все нехорошее о нем. Советую. Наймет людей и уберут тебя. Не играй с огнем… — Ефименков был серьезен.
      Женя, ты путаешь бизнесмена Стивена Грэя с мафиози.
      — Мадам Анжели приехала и просит вас пройти к ее столу, — объявил вошедший на террасу старший черный ворон.
      Ефименков встал и, обращаясь к Каратаеву и Жанне, сказал:
      — Идемте, я хочу представить вас Ольге. Она необыкновенная женщина.
      Ефименков и двое актеров ушли.
      — Я почему-то принял вас за мадам Анжели, — признался писатель Ольге, сидящей напротив.
      — Если бы так, — грустно улыбнулась Энджи Дикинсон. — Тоже Ольга, но… Я подруга Анатолия.
      Из фрагментарных сведений о кабаре, поступавших к писателю от Наташки, он знал, что Анатолий и его подруга родились во Франции от французских родителей, но что они куда более русские, чем, скажем, писатель. Они обожают советских знаменитостей, например…
      — Жили двенадцать разбойников! — грянул хор.
      Писатель поглядел в зал. Впереди стоял, этаким могучим дубом среди большей части низкорослых деревьев, бас в белой дуэльной рубашке и больших черных штанах, подымающихся ему чуть ли не под мышки. Красные руки баса были сложены на объемистом животе. Рядом с басом — женщина в вышитом сарафане и остроконечном усыпанном фальшивыми камнями кокошнике. Слева от баса стоял в золотой, как Наташкина кофта, косоворотке грузный старик. В рубашке с разводами — звезда кабаре, маленький, руки сложены у члена, глаза насмешливо направлены в пол — семидесятилетний цыган Саша Гордиевич. За Сашей — поместилась башней — Наташка. Польская и русская цыганки и еще десятка полтора неизвестных писателю исполнителей, ярко одетых, заученно гремели: «Мно-ооого разбойнички проооо-лили крови честных христиаааан!» Наташка кривлялась и корчила рожи.
      Анечка-актриса глядела на писателя темными красивыми глазами. С большим любопытством. Писатель знал, что в Россию попадает какое-то количество его книг. Что на черном рынке за его первый роман «Это я — Эдичка» — дают два тома «Архипелага ГУЛАГ». Что в России жизнь писателя уже слепили в легенду, как дети лепят из снега снежную бабу, что существует уродливое чучело — Лимонов. На его ежедневной жизни существование легендарного уродца никак не отражается…
      — Я представляла вас иначе, — прошептала Анечка.
      — Вот как? Каким же?
      — Старше… И неприятнее…
      Неприятнее. Она не первая говорит ему об этом. Оказывается, его часто представляют неприятным, старым и отрицательным. А ему всегда казалось, что он создал необыкновенно положительного и симпатичного героя — самого себя. Парадокс…
      — Простите, — черномогильный официант сложился вдвое и сообщил в ухо писателю. — Месье Ефименков просит вас пройти к его столу…
      — Ну и церемонии, — подумал писатель и пошел за могильщиком, выискивая глазами подружку. Кусок Наташкиной кофты мелькнул в толпе, уходящей со сцены. Может быть, ей нужно находиться за кулисами? Он не знал, как должна себя вести Наташка на своей территории, но, очевидно, она еще подойдет к нему.
      — Познакомься, Эдик! Это моя подруга, наша хозяйка — Ольга! — Ефименков встал с кожаного дивана, где он сидел в ряд с Каратаевым и наездницей Жанной. Женщина с платиновыми волосами в прическе а ля мадам Тэтчер, с неподвижным лицом светской дамы, в консервативного фасона платье цвета свежеубитой селедки, приподняла голову и, повернувшись к нему, протянула руку: — Ольга Анжели. (Бывшая танцовщица кабаре, вышедшая замуж за средиземноморского человека темного происхождения, владельца множества злачных мест — бурлесков и залов, где «девочки танцуют голые».)
      — Моя жена — Жанн! — Ефименков расплылся в полупьяной сладкой улыбке, хаотичной и во все лицо, морщинистой, как река в весеннее половодье. Женщина, некрасивая, полная, в очках, одета в стиле американских девушек периода «флауэр революшэн» — в длинное летнее платье, окрашенное грубовато в зигзаги, крути и полосы, — подала писателю теплую, влажную руку. Крупные бусы из пластика на шее. — Правда, Жанн — великолепна? — Ефименков все еще стоял на своей половине стола и не давал сесть всем остальным, с неуместным слезливым восхищением глядя на жену. Лишь мадам Анжели не участвовала в сцене, она преспокойно наливала себе чай из серебряного чайничка. По рассказам Наташки, мадам всегда невозмутимо пьет свой чай… Ефименков наконец уселся.
      «Мадам невозмутима, как Лимонов, — подумал Лимонов с одобрением. — Жанн, по всей вероятности, женщина чрезвычайно положительная. Но хуй этому рад.»
      Злой писатель никогда не прощал обычным людям их обычность. Всемирно известный Ефименков мог бы найти себе женщину повиднее.
      — Я слышал твою девушку вчера. Правда, только одну песню… Я приехал поздно. Ну поет! Ну голос! — Ефименков перегнулся к нему через стол. Его девушка так поет! Обалденно! Стаканы дребезжат! — сообщил он всем присутствующим.
      — Когда она будет петь? — спросил Каратаев.
      Длинный гробовщик поставил перед писателем бокал и, вынув из ведерка «Вдову Клико», наполнил бокал шампанским.
      — Я не знаю, — сказал писатель. — Она исполняет обычно несколько песен в первом отделении и несколько — во втором. Я тоже здесь в первый раз.
      — Когда будет петь Наташа, Оля? — Ефименков вытянулся в сторону сверхспокойной мадам хозяйки.
      — Как обычно. По программе, — пробормотала мадам.
      — Ты всегда выбираешь красавиц! — прошептал вдруг Ефименков. Схватил писателя за руку и пригвоздил руку к столу. — С тобой, наверное, что-то не в порядке… Комплекс неполноценности?
      Милый, ясный, как дитя, хитрый Ефименков. Он понял взгляд писателя, обращенный на его жену. Лучшая защита — это нападение. Писатель мог бы объяснить Ефименкову, что красавиц он не выбирает, что так получается само собой, что на некрасавиц он вообще не обращает внимания. Что, может быть, в нем ненормально развито чувство эстетического. И мог бы сказать Ефименкову грубо, что, несомненно, приятнее видеть каждый день Наташкину широкоротую и асимметричную физиономию, чем полненькую рожицу Жаки. Но Ефименков был умница и понимал все сам. Потому писатель согласился с наличием у него комплекса неполноценности.
      — А я, как Тютчев, — сказал он. — До сих пор у Тютчева были самые красивые женщины в русской литературе. Желаю его перещеголять!
      — Я думала, пушкинская Натали Гончарова была самая красивая… — Жан была не только женой Ефименкова, но и профессором русской литературы.
      — Эдик прав. Все три жены Тютчева были необыкновенные красавицы.
      Парень в синей косоворотке вышел к микрофону и запел «Очи черные». Плохо запел.
      — Эмоций! — крикнул Ефименков. — Не так поет! Не так! — простонал он: — Разве так поют отчаянную вещь «Очи черные»? Разве так поют, а? — обратился он к мадам и компании. — Рот открывай! Не спи! — закричал он парню и, неодобрительно качая головой, стал выбираться из-за стола. Выбираясь, он задел бокал, и бокал, ударившись о пепельницу, раскололся. Равнодушно оглянувшись на осколки бокала и пролитое вино, Ефименков выбрался к певцу и, схватив его за рукав, подтянул парня к столу. Задницей ткнул его в край стола и сказал: — Не надо, не пой, милый человек, эту песню, если не умеешь! — Певец глупо улыбался. Значительно омноголюдившийся зал полусотней очей наблюдал непонятную сцену.
      — Ты даже не в том ритме поешь! Ты поешь сонно, а «Очи черные» следует исполнять страстно. Понял?
      «Понял». Певец глядел не на Ефименкова, но на мадам-хозяйку, которая равнодушно наблюдала за сценой. Очевидно, точно с таким же спокойствием, потягивая чай, она наблюдала бы за тем, как Ефименков душит ее певца. Ефименков убрал руки с певца и, едва не сбив с ног официанта с подносом (на подносе помещалась двухкилограммовая банка икры в тазу со льдом), рванулся по кровавым ступеням вверх! «Егор! Маша! Я здесь».» Вернулся он с сильно нетрезвым художником и его рослой женой. Писатель знал пару по прошлой жизни в Москве.
      Было почти два часа ночи, а Наташка еще не пела. Писатель сидел спиной к эстраде и кулисам, откуда просачивались в зал исполнители, и потому от постоянных усилий определить местонахождение Наташки у него в конце концов разболелась шея. Он хотел было спросить мадам Анжели о том, куда запропастилась певица Наташа и когда же она будет петь, но между ним и мадам сидела профессорша Жанн, и ему показалось неудобным тревожить ее. К тому же мадам была занята беседой с роскошно распустившимся жопатым и плечистым человеком в темном костюме и ярком широком галстуке, крепкие усы человека отдавали синевой здоровой гладкой шерсти животного. Такими бывают откормленные, но тренированные, сильные коты или собаки. «Мафиози», — мысленно дал ему кличку писатель. Может быть, он и был «мафиози»… Писатель мог бы встать из-за стола и пойти спросить Анатолия, почему не поет Наташка, но он не мог встать из-за стола. Ефименков читал ему стихи. И слезы были на глазах Ефименкова. Время от времени слезы спадали с худых и загорелых щек Ефименкова в бокал со «Вдовой Клико».
      — Ты понимаешь, Эдик… Я пошел провожать ее на станцию, и она стояла на платформе, такая маленькая, съежившаяся от холода, — восьмилетняя поэтесса… От космического холода, Эдик… — Загорелая физиономия Ефименкова сморщилась, и из голубого, лишь чуть потускневшего к пятидесяти годам глаза выкатилась еще слеза.
      — «Вдова Клико», — равнодушно поставил диагноз доктор-психиатр Лимонов. Он никак не мог, при всем желании, разделить слезливое умиление Ефименкова по поводу восьмилетней вундеркиндши, книгу которой Ефименков (он употребил давно забытое писателем Лимоновым советское писательское арготическое слово «протолкнул») устроил в издательство «Советский писатель». Папа и мама вундеркиндши привезли ее в Переделкино, на дачу к Ефименкову.
      — А кто ее родители, Женя?
      — Милая пара, — Ефименков вздохнул и вытер слезу салфеткой, вымоченной во «Вдове Клико», — работают с компьютерами.
      — Понятно-ооо! — промычал Лимонов, вспомнив компьютерную пару в Калифорнии. — Вставили информацию в девочкину головку, постучали ребенка по спине, и девочка выдала стихи.
      Он мог сказать острее и хуже, но Ефименков, несмотря на его несовременную сентиментальность, был ему симпатичен. Не стоило его обижать, топча его иллюзии.
      — Где же Наталья? — впервые высказал он вслух свое беспокойство. В микрофон кричала цыганка-румынка.
      — Папа и мама не вмешиваются в ее жизнь, Эдик! Девочка сама научилась читать, когда ей было четыре года!
      — Хорошо. А что она будет делать, когда ей исполнится десять лет? Читать «Анти-Дюринг»? Блажен, кто смолоду был молод… Я не верю в вундеркиндов, Женя.
      Ефименков схватил его за кисть руки и потянул на себя:
      — Ты циник…
      Пьяный художник Егор, седая борода, покачивался на диванчике рядом с Ефименковым. Поддерживавший Егора в России, Ефименков остался его другом и после того, как Егор эмигрировал оттуда. Брезгливо улыбаясь тонкими губами, высокий могильщик, приблизившись с бутылкой красного вина, долил бокал художника до края. Через зал, от стола, за которым сидела Ольга — не хозяйка, жена художника помахала Лимонову рукой. Лимонов помахал ей рукой.
      — Оля, — ефименковский голос, обращенный к мадам, был лишен уже сентиментальности, с которой он только что повествовал о вундеркиндше, — нельзя ли попросить тебя о еще одном одолжении?
      — Да, Женя, разумеется, — мадам подняла глаза от чая.
      — Пошли, пожалуйста, еще бутылочку «Вдовы Клико» за столик, где сидят наши.
      — Да, Женя.
      Подозвав Анатолия, мадам шепнула ему короткое приказание.
      «Хуй их знает, может быть, они перестроили программу? — подумал писатель, так и не видя нигде подруги. — И почему она не подойдет к столу? Может быть, ей неудобно подходить к столу хозяйки? Но она же не посудомойкой здесь работает?»
      Им принесли красивую кожаную книгу с золотом вытисненным титулом кабаре на обложке. Они должны были что-нибудь написать в книгу или просто расписаться. Ефименкову поднесли книгу первому, но он насильно положил ее перед писателем. Писатель написал «Здесь был Лимонов», подписался на двух языках. Когда все расписались (засыпающего художника Егора растолкали для этого), Анатолий ловко взмахнул книгой, как кожаной птицей, и унес ее в недра заведения. Ефименков вновь схватил писателя за руку.
      — Мне говорили, что твоя девушка колется…
      — Глупости! Пьет иногда больше, чем принято, это есть. Но не колется, я бы знал.
      — Может быть, ты не знаешь, — настаивал Ефименков, следователем глядя ему в глаза.
      — Женя! Неужели бы я не знал? — А сам подумал: «А может быть, и вправду колется, а я не знаю? Колет героин здесь в ресторане и дома в туалете?»
      Он решил сегодня же по прибытии домой рассмотреть Наташкины вены.
      — Наташа очень хорошая девушка, но береги ее, не позволяй ей колоть героин.
      — Да кто тебе сообщил эту глупость, Женя?
      — Не важно. Береги Наташу.
      Ефименков отпустил руку Лимонова, но ее, многострадальную, тотчас перехватил седобородый художник и, опустив голову на скатерть, вдруг поцеловал руку. Писатель застеснялся и растерялся от непривычного обилия русских эмоций, слез, восторгов и театральных сцен:
      — Егор, зачем ты это сделал?
      — Мы тебя любим, Эдик! — прошептал седобородый Егор, и очень может быть, что в этот момент он и говорил чистейшую правду. — Но, также как они тебя сегодня любят, точно с такой же пылкой убежденностью они могут завтра броситься на тебя с ножом, потому что завтра им покажется, что они тебя ненавидят.
      — Егор, ты опять напился! — рослая супруга появилась у их стола. — Пора уходить, Егор.
      — Пойдем, пойдем, милая, я готов… — Покладистый Егор попытался встать. Встал.
      Держась друг за друга, они стали осторожно взбираться по кровавым ступеням.
      — …и что, ты никогда не был в «Бальтазаре»? — вдруг возвысился голос Ефименкова над общим гулом. Он обращался к Каратаеву.
      — Нет, Женя… А что, интересное место?
      — Ха, бедняга… Ты что, не читал Хемингуэя? Туда ходили и Скотт Фитцджеральд и Ремарк. Кстати, «Бальтазар» тоже принадлежит нашей Оле.
      Мадам Анжели, произведенная из Ольги в «нашу Олю», спокойно подняв над чашкою серебряный чайничек, следила за струйкой чая.
      «Почему ей доставляет удовольствие принимать советских знаменитостей, поить их «Вдовой Клико» и выслушивать их слезливо-восторженные монологи? — задумался писатель. — Уверенная и успешная бизнесменша, она должна быть необыкновенно далека от советской провинциальной романтики, распирающей сердца и мозга этих людей, включая Ефименкова. Для них Париж, это ПАРИЖ, и сколько же сотен раз потом они будут рассказывать эту историю в Москве и ее окрестностях.» «Сидим это мы, — Ефименков, мадам Анжели, Лимонов, в кабаре на Елисейских полях…»
      — Оля… — проникновенным тоном начал Ефименков, предварительно пошептавшись о чем-то с Каратаевым, — я хочу попросить тебя об одном одолжении… Понимаешь, ребята никогда в жизни не были в «Бальтазаре»… Ефименков ласково обнял Каратаева и прижал его к плечу: — Повези нас в «Бальтазар», а?.. Им очень хочется посмотреть… Эдик, ты был в «Бальтазаре»?.. Вот и Эдик поедет с нами. А, Оля?..
      — Разумеется, Женя, — мадам Анжели спокойненько отпила еще глоток чая и опустила чашку на блюдечко.
      — Ты хочешь ехать сейчас, Женя?
      Лимонов залюбовался дамой. Вот это выдержка, вот это спокойствие. Наверняка ей не очень улыбалось удовольствие тащить всю эту кодлу через весь город в «Бальтазар» и опять поить их «Вдовой Клико», а они будут весь вечер пиздеть между собой, целоваться или плакать, обращаясь к ней только для того, чтобы заказать шампанского.
      — Поехали, Эдик! Бери Наташку, и поехали! — Ефименков встал.
      — Женя! Спроси, пожалуйста, у мадам, удобно ли, чтобы она поехала с нами? Я не знаю, какие у них здесь порядки…
      — Оль, можно Наташа поедет с нами? — Ефименков, экономя время, решал все, может быть, непонятные ему сложности всенародно и в голос.
      — Ну, разумеется… — лаконично ответила мадам, вновь восхитив писателя лаконизмом и воспитанностью.
      — Я должен сообщить Наташе, что мы едем. Где я могу ее найти? — Лимонов огляделся, ища глазами свою, так и не певшую еще почему-то певицу.
      — Спросите Анатолия, — помогла ему мадам.
      Анатолий находился в другом конце зала, у стола, где сидела его подруга Ольга-2, Архаров (его Ефименков тоже пригласил в «Бальтазар»), актриса с темными глазами и высокий парень-актер. Писатель направился к ним через зал, теперь напоминающий ему зал крематория, где среди букетов цветов собрались кучки родственников вокруг своих трупов, лежащих в гробах. Такой же сдержанный, серьезный ропот стоял в зале и запах свежей сырости.
      Анатолий сообщил, что Наташа ушла домой.
      — Но почему?
      — Она в дурном настроении. Отказалась петь. С ней это бывает, — Анатолий развел руками.
      — У вашей Наташи нелегкий характер, — сказала подруга Анатолия, будто радуясь тому, что у его подруги нелегкий характер.
      — Можно, мы с вами сфотографируемся на память? — спросила темноглазая актриса.
      — …меня ждут… Ефименков и компания, но если быстро, — растерянно отвечал писатель, мысленно уже подходя к телефону в баре и набирая свой номер: «Наташка, ты что, опять за свои штучки?..»
      Ему пришлось пережить церемонию фотографирования. Архаров и длинный актер стали сзади, а темноглазая села с ним рядом и вдруг в последний момент хулигански прижалась к писателю. «Чего это она? — подумал писатель, застеснявшись. — Что за нежности?» — Однако, быстро вспомнив, что он живая легенда для юношей и девушек страны победившего социализма, писатель побежал к бару. Анатолий сказал ему, что он может воспользоваться телефоном. Отбежав в глубь потемневшего крематория, он, однако, вспомнил, что принес в подарок Ефименкову свою последнюю книгу. Книга оказалась в руке высокого актера, его, как и темноглазую девушку, не пригласили в «Бальтазар». Писатель изъял, извинившись, книгу и ушел, таинственный, из жизни темноглазой актрисы, уже не торопясь, потому что увидел издалека, что, грубо опершись о бар, телефонную трубку по-хозяйски сжимает Ефименков. «Борис, Борис, ты меня хорошо слышишь?» Может быть, он говорил с Москвой или с советским посольством.
      В его телефонном аппарате в Марэ, стоящем на пухлых телефонных книгах, бронзовый молоточек колотил по двум бронзовым полушариям, но живое существо не сняло трубку с аппарата. Сжимая книгу, он поднялся к гардеробу и застал там всю компанию уже в пальто. Не хватало только Ефименкова.
      — Увы, моя девушка, оказывается, уехала домой. Поэтому, извините, но я не смогу поехать с вами. — Компания сочувственно переглянулась.
      — Возьми такси, езжай за Наташей и приезжайте в «Бальтазар», — скомандовал появившийся сзади Ефименков. — В любом случае все мы уместимся в Олькин автомобиль. Ольга, дай ему адрес!
      Мадам Анжели, — Ольга, Оля, Олька и опять Ольга послушно открыла рот: