Почему не произошло этого в Эстонии или Латвии, где «инородные» населения не менее многочисленны, чем в Приднестровье? Ответа на вопрос у меня нет. Но следует понимать, что ПМР — наша Испания. Наша героическая маленькая Испания. Наша гордость. Если бы ПМР не существовало, советский, российский человек должен был бы презирать себя. Но съехались под благородное знамя мятежной республики самые храбрые российские люди из Москвы, с Дона, из Ленинграда, из Прибалтики. И с полным правом при выезде из Бендер на бетонных плитах заграждения начертано: «Смерть румынским полицаям! Дальше вы не пройдете! Отстоим родину ПМР!»
      Капитан Шурыгин заговаривает с экипажем въехавшего под деревья БРДМа. Ребята соглашаются доставить нас на самую-самую передовую на Первомайской улице, к общежитию обувной фабрики, но только если разрешит комбат. Где комбат? Указывают в глубь тенистой улицы. Идем. У одного из зданий — мешки с песком и группы солдат в разнообразных позах. Похоже на штаб. Спрашиваем, где комбат? «Я комбат. Что нужно?» — человек с совершенно корейской физиономией глядит на нас. Желтыми глазами рыси. «Мы журналисты из Москвы, из газеты «День», хотели бы пробраться на ваши передовые позиции», — говорю я. «Сегодня уже поздно. Скоро стемнеет. С утра это нужно делать. Подходите завтра», — говорит кореец и отворачивается. Но тут Шурыгин спасает положение (что бы я без него делал? Его вовремя брошенные шутки, сотки анекдотов, которые он знает, располагали к нам людей лучше журналистских удостоверений): «А поговорить, а, комбат?» Тот оборачивается, на лице улыбка. Качает головой. Мол, что с вами поделаешь, навязались. «Ну проходите в мой кабинет…» Мимо мешков с песком, минуя часовых, поднимаемся в штаб. В кабинете комбата повсюду оружие. Места мало. Я достаю блокнот. «Можно записывать?» Комбат кивает.
      Костенко родился на Дальнем Востоке. (Объяснилась корейская физиономия. Корейцы, кстати говоря, прекрасные и свирепые солдаты.) Служил командиром десантной части в Афганистане. Два раза брал Паншир. У него три ордена, два ранения. Медаль «За отвагу». Тем не менее уволен из армии в чине подполковника по статье 59-й, пункт Г — «ограниченно годен в военное время». После армии занимался кооперативной деятельностью: рихтовкой и покраской автомобилей. В сентябре начал формировать батальон…
      Тут я позволю себе отступление и вынужденное оправдание. Костенко, как мы выяснили впоследствии, «анфан-террибль» Приднестровья. (На нас даже оказывали нажим, дабы мы не писали о нем.) Не нам его судить, так решили мы с капитаном Шурыгиным. Его поведение в войне и отношения с другими командирами и с правительством ПМР сложны и могут быть истолкованы по-разному. Как и в республиканской Испании, только что родившаяся республика доживает свой героический период и входит в период становления, то есть в ней образуются властные структуры. Многие ранние формирования, например казачество, утрачивают свою роль и значение. Мы с капитаном наслышались немало жалоб на казаков, на их анархические методы ведения войны. Однако невозможно отрицать казачью лихую храбрость и тот факт, что именно участие казаков в первых военных операциях в Приднестровье привлекло к ПМР внимание российского общественного мнения. Казаки помогли сделать Приднестровье видимым в России…
      Костенко справедливо или несправедливо считает, что нынешнее военное руководство республикой состоит из «штабистов и политработников». Что «неграмотность наших командиров» во многом способствовала кровавому успеху «румынского» прорыва 19–20 июня. Мол, по их вине его батальону пришлось в эти дни вести двадцати-семичасовой бой только с одними автоматами. Со своей стороны, в Тирасполе официальные лица говорили нам о жестокости комбата Костенко, о том, что он якобы расстрелял без суда и следствия около 30 человек, называли его «батькой Костенко», обвиняли в продаже оружия и в других грехах, вплоть до употребления мефедрина. Налицо конфликт, который, возможно, уже разрешился в то время, как я пишу эти строки, и, может быть, разрешился насильственно. Еще раз повторяю, не нам судить человека, ведущего городскую войну, человека, бойцы которого держат передовые позиции, не нам судить комбата. Если он виновен, его осудит республика. Для нас Костенко, Дудкевич, Матвеев, казаки — героические личности, каждый со своими особенностями. Это люди войны.
      Интервью прерывает вбежавший гвардеец. «Товарищ комбат, тут мародеров поймали!» Костенко поднимается: «Хотите полюбоваться?» Вслед за ним выходим во двор штаба. Во дворе два-три десятка гвардейцев, зелено от солдат. Все республиканские гвардейцы (нам много раз повторили, что «республиканские», а не национальные) в зелено-белых, пятнами, комбинезонах. И в кроссовках — самая удобная обувь для войны. Комбат усаживается на стул. Перед ним выстраивают шестерых парней. Они заметно пьяны и испуганы. Двое с одним и тем же лицом — близнецы. Солнце заходит, еще светло, но кровавые солнечные блики падают на всех нас сквозь кроны деревьев. «Сколько у них стволов?» — «Шесть». — «Где еще один ствол?» Автоматы мародеров сваливают в общую кучу рядом со стулом комбата. Тощий, хромой гвардеец в берете, это его ребята арестовали мародеров, докладывает ситуацию: «Двое суток пропадали неизвестно где. Приехали на стоянку. Женщину-охранника этот грозился расстрелять. Пьяные. Вот этот пошел в «рафик» за автоматом. «Мерседес» вскрыли, радио оттуда выдрали. У кого радио?» Над головами передают авторадио с торчащими проводами. «Раздевайтесь, мерзавцы! — кричит Костенко. — Все снимайте! Больше не будете служить!» Мародеры, все в возрасте около двадцати лет, начинают неловко и испуганно раздеваться. «Ремень сними! Сними ремень, я кому сказал!» — Комбат вскакивает и, выхватив нож, разрезает ремень и портупею на замешкавшемся арестованном. «Как мародерам, вам будет расстрел перед всем строем. Вы в какой роте числитесь?!» Комбат зол, а сцена напоминает мне когда-то давно виденный спектакль «Оптимистическая трагедия».
      «Я по похоронам, — шепчет самый мужественный из двух близнецов, он же, по-видимому, главный мародер. Мы все не понимаем, что он имеет в виду. — Памятники привожу… Мы не виноваты…» Он снял кроссовки, но дальше не раздевается.
      «Снимай штаны! Ты меня доебал! Я тебя спрашиваю, из какой ты роты?» — усевшийся было Костенко подымается.
      «Из четвертой. У меня был отдых после смены. Меня майор отпустил…» — широкоротый, мускулистый парень по-своему красив грубой, еще подростковой мужественностью. Он снимает комбинезон, под ним оказываются джинсы.
      «Я его не отпускал», — из задних рядов выходит майор, мужик лет сорока.
      «Снимай, на хуй, все… За пьянство, за блядство, за мародерство приговорю здесь, перед строем. Снимай, что ты выебываешься…»
      «Я мародером не был. Я не занимался мародерством».
      Шестеро стоят, отрезвевшие от страха. От них сильно несет потом. Они потеют от испуга? Пулеметные очереди, все время слышные до сих пор, чередуются теперь сильными минометными разрывами, все более близкими.
      «Закрылись фамилией Костенко… Нужно избавляться от таких людей, как вы…»
      Глядя на комбата, я думаю: расстреляет или нет? Похоже, что расстреляет.
      Привезли женщину-свидетельницу. Усталая блондинка лет под сорок. Заплаканная. Это она дежурила на стоянке.
      «Говорите, как было, и ничего не бойтесь», — обращается к ней комбат.
      «Старший из братьев грозился убить. А этот, светлый, все извинялся за него… — Парень с белыми волосами и редкой светлой порослью на небритом лице, до сих пор перепуганный, приободряется. — Требовал список: «Кто ставит у вас машины?»»
      «Я был там?» — успевает перебить ее вопросом худой паренек в сапогах, брюках и гимнастерке. Он стоит в стороне, как бы отделяя себя от других. Женщина всматривается в него.
      «Нет, этого не было».
      «Вот видите, товарищ комбат, меня послали дверь отрихтовать на машине. Я их по дороге встретил».
      «Отдайте ему ремень и ствол», — распоряжается комбат. Просияв, парень смешивается с нами. Женщина продолжает:
      «Я не могу вам дать список владельцев машин, — сказала я, а он: «Закрой свой рот, шлюха. Будем забирать «румынские машины». Кто откроет рот, пристрелю», — и автоматом в меня… Светлый заступился. Ругались между собой на улице…»
      Темнеет. Комбат глядит на небо.
      «Посадить всех в подвал. Завтра разберусь с ними».
      Зарешеченный вход в подвал виден в полусотне шагов. Там уже сидят несколько полицаев. Комбат уезжает, распорядившись положить нам матрасы в его кабинете. Фотографу и Шурыгину — на полу, мне, как редкому гостю, матрас кладут на стол. Но спать мы не собираемся. Нам удается уговорить ротного Сашу Косапчука взять нас с собой на ночную операцию — вылавливать террористов. После недолгой организации (наш фотограф вооружает себя одним из стволов, конфискованных у мародеров) загружаемся двенадцать человек в мини-автобус.
      Террористы в ПМР есть. Недавно служба безопасности ПМР, во главе ее стоит большой бородатый полковник, назову его для его же удобства «Ивановым», обезвредила внушительную террористическую организацию численностью в двадцать с лишним человек. С поличным, со взрывчаткой, с детонаторами и стрелковым оружием. Террористы готовили покушения и взрывы правительственных учреждений, среди прочих Дома Советов. Полковник «Иванов» создал свою службу безопасности из ничего, и это все более и более эффективная служба. Увы, об этом герое республики чем меньше будет сказано, тем лучше.
      В нашем списке — шесть адресов. Ночные операции такого рода рискованны. Из-за каждой двери, в которую мы стучим, запросто могут швырнуть гранату или врезать по нас автоматной очередью. Да и в ночном городе, несмотря на наличие пароля, уже бывало, что свои обстреливали своих. Разделяемся на две группы. Взбираемся по темным лестницам, находим нужные двери, стучим. Если не открывают — вышибаем дверь. Большинство подозреваемых успели скрыться (у одного в кухне на столе мы обнаружили еще теплый ужин). Мы арестовываем мужика средних лет, потому что у него обнаружены патроны, радио СВ и румынские документы. Все квартиры, которые мы обыскиваем, — многокомнатные, богатые. Ковры, хорошая мебель, нередки два холодильника и два телевизора. Все подозреваемые члены Народного фронта Молдовы. Судя по обилию книг и бумаг, это все буржуа и интеллигенты. Мне и Шурыгину ребята не делают никакой скидки, нас держат не за журналистов, но за равноправных солдат-гвардейцев. «Займись этой комнатой!», «Возьми под контроль лестницу!» Я повинуюсь. Скидок мне не нужно, и если взял оружие — значит, солдат.
      Возвращаемся. Посадив арестованного в погреб (полицаи и мародеры, слышно, ругаются страшнейшим матом), идем по приглашению офицеров в их казарму. Это рядом, всего лишь через улицу перейти. Узкая длинная комната, бывшая до войны приемной какого-то учреждения. Маты и матрасы брошены вдоль стен. Нас с офицерами человек десять. Садимся, оружие каждый держит при себе. Открываем штыками консервы. Вылавливаем штыками на хлеб куски мяса и рыбы. Всем достается по стакану красного местного вина. И… бойцы начинают вспоминать минувшие войны. У кого они есть. Несколько ребят — Афганистан, я — Югославию. Против меня — разведчик Андрей. Красивый, стремительный парень с ежом белых волос. Повязка на лбу, черный комбинезон. Бывший старший лейтенант, артиллерист, сбежал из 14-й армии в гвардию ПМР. Воюет он с большим удовольствием и выдумкой. (Вопреки общепринятому гражданскому мнению, что война — это кошмар, большинство гвардейцев, встреченных мной, воюет с удовольствием.) Андрей изумлен, что я вот так запросто живу в Париже. Я же изумлен им, нашим русским Рэмбо, парнем из Ленинграда. Шурыгин рассказывает ребятам, как повысить убойность пули, залив в головку ртуть, — делится опытом. Наш ротный, Саша Косапчук, я вижу, заснул в углу, прижав к сердцу свой автомат. Идем и мы спать в штаб, в кабинет комбата. Я вскарабкиваюсь на стол, автомат со мною.
 
      В десять утра мы уже в расположении 3-й роты, на перекрестке улиц Первомайской и Суворова. Солнце, свежий ветерок. Ротный предлагает нам колбасу и персики, но у них нет воды. Дает нам двух гвардейцев в провожатые, и мы, строго следуя приказаниям: «Перебегайте по одному!», «Прижмитесь к забору!» — продвигаемся к знаменитому зданию общежития на Первомайской, то есть на самую-самую передовую. От общежития остался разрушенный каркас, кое-где тлеющий еще и повсюду залитый водой. Чтобы попасть в самую выдвинутую к противнику часть здания, нам приходится по одному пробежать зигзагами по длинному, залитому водой коридору. Сквозь огромную брешь в конце его «румыны» запросто обстреливают его, но другого пути нет. Бегущий первым имеет больше шансов на жизнь, чем последний. Эффект неожиданности. Пробежав коридор (я благословляю свои, родом из Парижа, «легионерские» ботинки, ноги не промокли), мы по одному, согнувшись в три погибели, взлетаем по маршам угловой лестницы. Через бреши и окна наше восхождение должно быть отлично видно «румынам». Единственное утешение, нам сообщили об этом гвардейцы, с утра солнце бьет «румынам» в глаза, их снайперы начинают «работать» во второй половине дня. На лестничной площадке лежит в одеялах контуженый небритый парень, он ничего не слышит и только поворачивает голову во все стороны. Последний пробег вверх по лестнице, рывок, и мы все оказываемся прижавшимися по разные стороны большой бреши в стене: самый угол здания, самая-самая передовая. Отсюда нам отлично видно в каких-нибудь полутора сотнях метров здание кинотеатра «Дружба». Там уже вражеская территория. Пол под нами усыпан гильзами и осколками кирпича. «Вон там, — показывает командир поста в брешь, — лежали четверо их раненых и два трупа. Долго лежали… Как солнце утром на них — вонь…» Выбираемся из опасного угла. Перебегаем по лестницам в обратном направлении. Раздаются сухие выстрелы. По нам или случайные? Понять невозможно. В одном из коридоров дрожит розовое вдалеке марево. Очевидно, подспудно тлеет еще в комнатах затушенный пожар. Захожу наугад в ближайшую комнату: многие десятки музыкальных инструментов, покрытые толстым слоем известковой пыли и хлопьями гари. В блаженные времена застоя жильцы общежития собирались сюда играть на саксофонах, трубах и барабанах. Сейчас, разделившись на команды, они играют на куда более опасных инструментах.
      Добираемся на еще одну самую опасную и передовую позицию: к зданию военкомата. Сопровождают нас те же два гвардейца из 3-й роты. Через сады и огороды (большинство хозяев не выехали, даже дети и животные на месте, живут в ста метрах от фронта! Вот он, парадокс городской войны) выходим во двор двухэтажного здания. Лестница ведет в окно второго этажа. Входим в окно. Гвардеец, сопровождающий нас, говорит, что работал здесь до войны. Окна всех комнат, выходящих на вражескую сторону, заложены мешками с песком. Командир поста представляется: «Юрки Владимирович Кириллов. (Не все хотят увидеть свое имя в газете по различным соображениям, посему я привожу здесь фамилии только тех людей, которые не возражают против этого.) Старший лейтенант запаса. Из Москвы. Движение «Трудовая Россия»». Он ведет нас на свою передовую. Вновь угловое помещение, огромная брешь в стене, крупнокалиберный пулемет на ноге, оптическое устройство — очевидно, бывший артиллерийский прицел. На столах пулеметные ленты, гранаты, гранатометы… Кириллов предлагает нам поглядеть на врагов: я заглядываю в прицел. Видны две спины и обращенное ко мне усатое лицо, на голове — кепи. Лицо шевелит губами. Враги Приднестровья — мои враги, я спрашиваю: «А нельзя ли врезать?» Нельзя, начались переговоры о перемирии. Жаль. В перемирие Кириллов, как и все без исключения гвардейцы, не верит, но вынужден подчиниться.
      Разговариваем в штабе поста. На столах рация, множество оружия. Хлеб, высохший и свежий. Банки с солеными помидорами. Банки с тушенкой на полу. Кириллов, большой седеющий мужик, радушно угощает нас: «Налегайте на помидоры и тушенку, не стесняйтесь. Нас население снабжает. Все время что-нибудь приносят». Пренебрегая тушенкой, наши два гвардейца набрасываются на воду, у них в роте с водой плохо. Сигареты, я замечаю, у нашего гвардейца — «Флюэреас». Трофейные? Забываю спросить.
      По дороге в штаб батальона, рядом с пушкой ЗСУ, глядящей в «румынскую» сторону, обнимаются девушка и гвардеец. Ее рука ласково сползла ему на задний карман брюк. И это война. Я встречаю старую знакомую: «бабка Зоя» идет куда-то с сумкой. Просит меня позвонить родственнице в Москве. Дает телефон.
      В штабе комбата не оказалось. Мы находим его в обширном сарае. Сидит на стуле, окруженный бойцами, среди них его фронтовая подруга Таня, и принимает просителей. Грустный, животастый мужик просит бензина — отвезти больную жену в Тирасполь. «Дать бензина». Один из ротных командиров, не явившийся утром на совещание, мнется перед комбатом и наконец выкладывает правду: «Напился я накануне вечером, прости, комбат». Комбат не прощает, это уже не в первый раз. «Я тебя снимаю, ты не можешь быть командиром. Исполняй обязанности, пока не найду тебе замену». Приводят полицая. Рыхлый человек среднего роста. Серые брюки, серая рубашка. Некто Чебанов. Недавно все местные газеты обошла фотография истерзанного «румынами» человека. Звезда и буква V вырезаны на груди, на руках и ногах, на животе. Население утверждает, что его выдал «румынам» Чебанов. «На улице Шестакова мучили человека, — медленно начинает комбат. — У нас есть неопровержимые показания, что это ты его предал. Его настигли на улице после встречи с тобой…» — «Это неправда», — угрюмо говорит полицай. «Неправда? А вот женщина знает и видела другое…» Комбат дает слово свидетельнице. Она видела Чебанова и его жертву вместе за четверть часа до нападения на последнего. «Почему ты не пришел сюда, к нам, бороться за Приднестровье?» — спрашивает комбат, рыжие глаза холодеют. «Я об этом думал, но не принял решение». — «У тебя ведь было оружие как у полицейского. Где твое оружие?» — «Осталось в отделе». Костенко вздыхает. «Ты все врешь, — заключает он. — У нас о тебе другие сведения. У меня нет времени слушать твою ложь. Даю тебе десять минут на размышление… Витя, отведи его обратно, в подвал, пусть там подумает… Или нет, вон посади его на скамейку. Десять минут. Вот тут корреспонденты, пусть они будут свидетелями, признаешься, обещаю, что отвезут тебя судить в Тирасполь. Не признаешься — пеняй на себя…» Чебанова уводят. Исхода дела мы не дожидаемся. Есть возможность увидеть убитую снайпершу, мы уезжаем, вскочив в БТР…
      Когда через несколько дней мы опять оказываемся в штабе комбата Костенко, нам уклончиво отвечают, что Чебанова «нет». Как хочешь, так и понимай. Я надеюсь, что предателя-полицая шлепнули и тем заставили восторжествовать и правосудие, и справедливость.
      Роман в бронежилете, боец батальона «Днестр», за рулем «уазика». За его сиденьем — здоровенный ручной пулемет. Шурыгин на первом сиденье, я — сзади. «Уазик» наполняют девичьи вопли: «Политрук, политрук — ты наш красный друг!» — стонут девицы. Роман утверждает, что это группа «Каир». По-моему, это группа «Колибри». Мы держим путь в Дубоссары. Роман — бывший солдат полка особого назначения из Одессы. Красивый статный парень с налитыми молодой силой руками. «Политрук, политрук — ты наш красный друг!»
      Останавливаемся ненадолго в Григориуполе. Жарко, красивые клумбы с цветами. Под солнцем на главной площади млеет Доска почета — Табла де оноаре. С удивлением обнаруживаю, что молдавский близок и очень к французскому, по-французски будет: табло донор. Шурыгин встречает знакомого майора, начальника оперативного отдела местной милиции. Обедаем вместе в военной столовой. На стенах аппликации из цветов: танцующие условные то ли гуцулы, то ли молдаване в национальных жилетах. Простые столы с пластмассовой голубой поверхностью, стулья из фанерита. У столовой бродят дети и с восхищением глядят на солдат. Солдаты нравятся детям. Мальчик лет восьми, стесняясь, просит меня дать ему подержать автомат. Даю. Счастлив.
      Дорога (очень, кстати сказать, отличного качества, не в пример Москве и ее искалеченным улицам) идет вдоль Днестра. На другом берегу — враги «румыны». Дорога простреливается с той стороны. Но самое опасное место впереди, нам предстоит проехать несколько километров по ничейной земле, меж двух линий окопов, — «румыны» захватили тут кусок левого берега — Кочиеровский плацдарм. Дело в том, что Днестр в этом месте делает колено, и вот этот полуостров, образованный изгибом Днестра, захватили и держат «румыны». Роман едет тут не в первый раз, потому предупреждает нас: «Что бы ни случилось, останавливаться я не буду. На ходу, может быть, погибнет кто-то из нас, а если остановлюсь, погибнем все». И он нажимает на газ. «Уазик» рвет по шоссе. Справа наши окопы, в них видны казаки, слева — густой сад, там никто не виден, но мы знаем, что «румынские» окопы там, в какой-нибудь сотне метров. Я чувствую, что левая часть лица, обращенная к их окопам, леденеет.
      Проехали опасный кусок дороги. Останавливаемся у окопов казаков. Окопы вырыты по кромке фруктового сада, вдоль шоссе. Брустверы уложены мешками с песком. Несколько человек, свободных от поста, спят на одеялах, рядом с окопами. Группа казаков обедает, сидя вокруг патронного ящика. На мой вопрос: «Как тут у вас?» — объясняют: «Тихо. Вчера приходили парламентеры от «румын». «Румыны» просили не стрелять. И они не будут. У них там свадьба была. Напились, орали всю ночь. Есть один снайпер, сука, прямо к позициям подползает по ночам, так сами «румыны» нам говорили: пристрелите его, суку, он большие деньги за каждого убитого получает…» (Странности войны!) Чуть дальше бетонные плиты перекрывают дорогу на Кошницу. Позицию держат терские казаки. Командир — есаул Колонтаев Владимир Николаевич. Казаки рады свежим людям, к нам постепенно стекаются все свободные от постов. Мы попали к ним в момент обмена пленными, в короткую передышку. Вдалеке, мне протягивают бинокль, на шоссе шевелятся фигурки. Двое, не торопясь, шагают в нашу сторону. Казаки особенно рады нашему фотоаппарату. (Аппарат нам дал Кругликов. Сам он летает на военном вертолете на другом участке фронта.) Вообще, солдат, может быть, потому, что будущее его неопределенно и, может быть, свалит его пуля через несколько минут, солдат страстно любит фотографироваться. Хочет зафиксировать навсегда свое эфемерное существование? Решаем сфотографироваться на память все у бетонных плит, перегораживающих шоссе. Подымаясь на шоссе, слышу, как небритый молодой казак спрашивает другого: «Это не Лимонов случайно?» — «Лимонов…» — отвечаю я и подхожу пожать ему руку. «Вы молодец, что приехали…» Меня узнают читатели в поездах и в метро, на улицах ночной Москвы, на снежных улицах Енисейска и в Краснодаре, узнают в Париже и Нью-Йорке, бывает, но когда меня узнают люди войны, на самом-самом фронте, я очень и очень тронут. Спасибо тебе, небритый казак, защитник дороги на Кошницу… Есаул Колонтаев рассказывает, что казаки ползают в расположение противника, снимая их мины. «Мы добираемся до самых их окопов. Мы могли бы взять их окопы завтра, но нас одергивает командование…» Есаул выводит меня за укрепление, показывает мины, которые «никогда никто не разминирует. Их взрывают обычно. А вот мы умеем… сложили их сюда». Пяток круглых дисков невинно себе лежат в траве, тусклые. Достаточно уронить на них небольшой камень, чтобы они взорвались. «Еще мы выкапываем их мины и закапываем их на новые места». — «Зачем?» — не понимаю я. «Что же мы за казаки, если кому-то пакость не сделали», — смеется есаул. Я осматриваю чудовищно раскрошенные минами и снарядами плиты. «Меняем каждые несколько недель, — объясняет есаул. — Можете представить себе, какой интенсивности обстрел идет». Едем на Дубоссарскую ГЭС. Повсюду в полях осыпается пшеница и ячмень, но мы видели лишь один комбайн в поле. «Румыны» не дают собирать урожай, обстреливают. Спелые вишни и абрикосы опадают. Богатейшая южная земля не прибрана из-за войны. «Политрук, политрук — ты наш красный друг…» — стонут те же девицы. Песня начинает мне нравиться. Сворачиваем к плотине. В одной из зеленых улочек видим КамАЗ, заваренный листами стали, — первый самодельный, легендарный теперь БТР Приднестровья. С прибытием нового командующего 14-й армией генерала Лебедя ПМР смогла превратить свою «Аврору» в исторический памятник. На плотине бородатый начальник охраны показывает нам следы румынских мин, взорвавшихся среди трансформаторов электростанции. Семь трансформаторов пробито, масло их вытекло в Днестр. Плотина непрерывно и безрассудно обстреливается с «румынского» берега. Ведь если прорвет Дубоссарскую плотину, то вал воды в двадцать метров высотой, пятьсот МИЛЛИОНОВ кубических метров воды обрушатся на ОБА берега. Случится катастрофа. Обходим посты на плотине. Среди сопровождающих нас гвардейцев Саша Бойко. Украинец. Рассказывает мне с горечью о том, как национализм разделил его семью. Его брат, кандидат филологических наук, член движения «Рух». «Когда у нас тут начались события, я написал ему, спросил его совета, что делать? Он мне ответил: «Ты должен подчиниться национальной власти республики, в которой ты проживаешь…» Но ведь эта земля испокон веков принадлежит всем: молдаванам, русским, украинцам, болгарам. Я не хочу идти под власть румынов. Я первым содрал их флаг. И молдаване не хотят. Здесь многие отлично помнят, как сделали румыны молдаван гражданами второго сорта во время последней войны. У нас треть личного состава отряда — молдаване. А мой братец-интеллигент, умная голова, советует смириться».
      «Пройдем по стометровке?» — спрашивает у Бойко бородатый начальник охраны. Они решают идти, хотя никто не ходил по стометровке уже месяц. «Вы пойдете?» — начальник глядит на меня и Шурыгина. «Пойдем». Я тоже считаю себя солдатом, и, если ребята храбрые, я им не уступлю. Все щелкаем затворами автоматов, пропуская в дуло первый патрон. Ступаем на стометровку — совершенно открытый узкий металлический мост над ослепительной водой. Сверху ярчайшее солнце в тысячи киловатт, снизу обдает брызгами бьющая в турбины вода. Смерть где-то совсем рядом. Между водою и солнцем. (В мирное время стометровка служила ремонтникам и обслуживающему персоналу станции.) Если «румыны» откроют по нас огонь, спрятаться будет негде, придется упасть на стальные листы и ползти… Прошли! Стометровка упирается в бастион — заваренный листами стали, со щелями для бойниц. Несколько гвардейцев несут караульную службу. Выглянув в бойницу, видим дорогу: часть ничейной земли. В советские времена здесь можно было проехать доверху плотины с одного берега на другой. Дорога и все подходы к ней заминированы. Дозорные рассказывают, что здесь подорвался на мине человек, очевидно, «румыны» намеренно отправили его на минное поле. «Долго лежал, пока лисы его не объели». Обратно на нашу сторону Днестра добираемся не по стометровке, но через подземный каземат, в теле плотины, ниже уровня воды. Два раза подряд судьбу не испытывают. Я почему-то размышляю над тем, почему лисы не подрываются на минах. Легкие?
      Саша Бойко провожает меня до «уазика». Присутствующие здесь по своим делам журналисты тираспольского телевидения снимают нас. Он вдруг, стесняясь, признается мне, что «по молодости, по глупости сидел, было дело… а вот брат мой кандидат — ни шагу ложного в жизни…». Его явно мучает эта конфронтация с братом. Себя он, очевидно, никогда не ставил высоко, а вот брата… интеллигент, книжки умные прочел. И вдруг брат оказался не прав. Я вспоминаю («уазик» давно тронулся, Роман спорит о чем-то с капитаном), как в Бендерах заведующий отделом безопасности, милицейский чин с пятнадцатилетним стажем, говорил мне, волнуясь: «Один из лидеров преступного мира Бендер погиб на мосту геройской смертью, прорываясь в город вместе с нашими сотрудниками. У нас в группе есть люди с небезупречным прошлым. Кое-кто сидел за хулиганство. Вот они воюют, а те, кто голосовал за мир, примерные граждане, просто ушли в сторону, сбежали». Волновался честный милиционер потому, что чувствами понял новое разделение людей, а умом еще не осознал.
 
      В Тирасполе у входа в гостиницу «Дружба» стоит группа журналистов, российских и иностранных. Среди них телеоператор Эдуард Джафаров, корреспондент «Московского комсомольца», девочка из журнала «Шпигель». Автоматы за плечами, рожки с патронами и гранаты в карманах, я и Шурыгин идем спать. Разбитная женщина в платье цветами бросается нам наперерез. «Эдуард Лимонов, а почему вы с оружием? Журналистская этика требует, чтобы журналист не брал в руки оружие. Я корреспондентка радио «Свобода». Дадите интервью «Свободе»?» — «Не дам. Не дам интервью радио ЦРУ, деятельность которого направлена на разрушение моей страны». Входим в гостиницу, подымаемся по лестнице. Шурыгин доволен; «Как ты ее шокировал. Она не ожидала. Привыкла, что все расшаркиваются перед «Свободой»».
      Утром мы вновь едем в Бендеры. На сей раз не в БТРе. Добираемся до моста на попутке. Предложенных денег водитель не берет. «Если мы сейчас будем брать друг с друга деньги…» У моста военный патруль по нашей просьбе подсаживает нас в «Москвич». За рулем грустный мужик средних лет. Рядом с ним приятель. Они едут из Каменки на Украине в Бендеры по телеграмме. Показывают нам телеграмму: «Ваш сын Петр Баранов и Игорь пропали без вести». Мужик уточняет, что Игорь — друг его сына Петра. «Парню 19 лет. Пошел добровольцем в гвардейцы». Оставляем машину у исполкома и ведем подавленного горем отца в батальон. Он скрывается в медпункте. Выходит оттуда чуть более живым. «В списках убитых сына нет. Уже легче». Садится на ступени рядом с медпунктом, подперев щеку рукой. Я сижу напротив с двумя молодыми солдатами на огромном снарядном ящике. Как всегда, во второй половине дня начинается перестрелка. Автоматная, позже вступают крупнокалиберные пулеметы и, наконец, начинают падать мины. Самое ненавидимое солдатами оружие. Разрывы все сильнее. Гвардейцы занимаются своими делами. Приезжают и отъезжают машины с боеприпасами. У двери в медпункт — стол, на нем красные цветы, сидят две женщины в белых халатах, и прыгает через скакалку девочка лет десяти… Один из моих собеседников, выясняется, знал младшего Баранова, но говорит, что не видел его после 23 июня. Что до его друга Игоря, то он точно погиб и похоронен. Я зову отца Баранова, эти сообщения не предвещают ничего хорошего… Подбегает пожилая женщина. Встревоженная. «Ребятки, вон в тот высокий дом поднялись двое незнакомых мужчин, а в доме квартира на последнем этаже пустая. Как бы не снайперы, а, ребятки?..» Бежим за женщиной. Вбегаем в подъезд. Вверх но лестнице, щелкая затворами, пропуская патрон. Находим указанную нам квартиру. Дверь открыта. В квартире двое мужчин. Проверяем их документы. Документы в порядке. Недоразумение объясняется тем, что они — новые жильцы, недавно вселились в квартиру. Женщина, приведшая нас, ждет внизу. Извиняется. «Ничего, мать, лучше сверхбдительность, чем недостаток бдительности».