25.08.91. Би-би-си только что объявила о самоубийстве маршала Ахромеева, специального военного советника президента СССР, бывшего командующего Генеральным штабом. Низкое предательство слизняка Горбачева, предавшего вчера по меньшей мере пятнадцать миллионов человек КПСС для того, чтобы удержаться у власти, убило старого маршала. В сущности, это убийство.

      «Если же назвавшийся начальником караула (помощником начальника караула, разводящим) окажется неизвестным или находящиеся с ним лица не выполнят требования часового оставаться на месте, то часовой предупреждает нарушителей окриком: «Стой, стрелять буду!» При невыполнении нарушителями этого требования часовой применяет по ним оружие».

      Так гласит суровая и точная проза «Устава караульной службы», его статья 177. Эта же статья чуть выше уточняет ситуацию:

      «В условиях плохой видимости, когда с расстояния, указанного в табеле постам, нельзя рассмотреть приближающегося к посту или к запретной границе, часовой останавливает их окриком: «Стой, кто идет?!» Если ответа не последовало, то часовой предупреждает: «Стой, стрелять буду…» Если нарушитель не останавливается и пытается проникнуть к охраняемому объекту (на пост) или после такой попытки обращается в бегство, то часовой производит предупредительный выстрел вверх. При невыполнении нарушителем и этого требования часовой применяет по нему оружие… Когда на окрик часового последует ответ: «Идет начальник караула…», часовой приказывает: «Начальник караула ко мне, остальные на месте!»; если необходимо, часовой требует, чтобы приближающийся к нему осветил свое лицо…»

      Представим: ночь, туман, освещенное снизу слабым огнем зажигалки или спички лицо. Часовой знает это лицо. Свой. Большое, винного цвета родимое пятно на черепе.

      «Убедившись, что назвавшийся действительно является начальником караула (помощником начальника караула, разводящим), часовой допускает к себе прибывших лиц».

      Прибывшие лица, улыбаясь, подходят вплотную к часовому. И бросаются на него. Ударяют штыком в шею под затылочной костью. Или набрасывают ему на шею струну. Или засовывают ему в рот дуло пистолета ТТ. Хлещет кровь. Еще вчера бывший своим оказался не своим сегодня. Против предательства начальника караула часовой бессилен.
      В унизительные дни конца августа 1991 года перечитывал я для укрепления духа «Устав караульной службы Вооруженных Сил СССР». Его бронзовой могущественности прозу, сработанную моими дедами и отцами для целей защиты Отечества. И пришел к твердому убеждению, что советские ультрабуржуа убили нашего Часового. Приблизившись к нему обманным путем. Подобрались к нему вплотную со «своим» Горбачевым, начальником караула. Который давно уже (или никогда) и не был своим.
      05.09.91. В «Ле Монд» короткая заметка, затиснутая в глубину газеты, под названием «Профанация могилы маршала Ахромеева»:

      «Тело маршала Ахромеева, бывшего военного советника Горбачева, который убил себя после неудачи путча, было выкопано из могилы, и вандалы сорвали с него униформу, — сообщило во вторник 3 сентября советское телевидение. (Агентство Франс Пресс, АП, Рейтер.)»

      То есть через десяток дней над захороненным телом Часового надругались. Так пусть же играют сводные небесные оркестры всех родов войск для тебя, маршал.

      «Устав гарнизонной и караульной служб» на моем столе — произведение позднее. Он утвержден Верховным Советом СССР в июле 1975 года, дополнен в 1977 и 1980 годах и отпечатан в 1990 году. Многие положения его великолепны, но, увы, здесь и там он тронут всеразъедающим плесневым грибом декадентства. Статья 81 гласит:

      «Применение оружия является крайней мерой и допускается только в исключительных случаях, не терпящих никакого отлагательства, когда все другие принятые меры оказались безуспешными или когда по условиям обстановки принятие других мер окажется невозможным».

      Следует перечисление исключительных случаев:

      «…при защите военнослужащих, а при необходимости и гражданских лиц от нападения, угрожающего их жизни, если иначе их защитить нельзя; для отражения нападения на патруль, когда жизнь начальника патруля или патрульных подвергается непосредственной опасности; при задержании преступника, оказывающего вооруженное сопротивление; при задержании преступника, совершающего побег из-под стражи, когда другими способами его задержать невозможно».

      Это все случаи. Применение оружия, таким образом, разрешается только для самозащиты. Всякая инициатива, всякие импульсы нападения уничтожены следующей трусливой процедурой:

      «…Начальник патруля обязан голосом или выстрелом вверх предупредить об этом лицо, против которого применяется оружие. О применении оружия начальник патруля немедленно докладывает военному коменданту гарнизона или его помощнику (дежурному по караулам)». «Составу патруля во всех случаях категорически запрещается применять огнестрельное оружие на многолюдных улицах, площадях и в общественных местах, когда от этого могут пострадать посторонние лица. Никто из состава патруля не имеет права угрожать оружием и производить предупредительные выстрелы в целях наведения порядка, за исключением случаев, предусмотренных настоящим уставом». (Вышеприведенных.)

      Статья 81 оставляет грустное впечатление. Она свидетельствует о декадентстве армии, о потере инициативы, о боязни ответственности за каждую стреляную гильзу, о «замирении» армии, о ее беззубости. Подобные статьи в уставе ведут армию и страну, защищаемую этой армией, прямиком к гибели. Армия ведь задумана как инструмент насилия, в этом ее доблесть, в этом ее предназначение. Попытка смягчить инструмент насилия, сделать его вежливым, уклончивым, извиняющимся снижает эффективность армии.
      Устав с гнильцой утвержден в 1975 году, но Советская Армия находится в периоде декаданса уже куда более длительное время, возможно, с середины 50-х годов. Примет декадентства множество. Пару лет назад прислали мне с родной земли солдатскую военную форму. Пуговицы на солдатском мундире — о, верх неприличия и знак бессилия — оказались пластиковыми! Как себя может чувствовать солдат в мундире с тусклыми пластиковыми пуговицами? Неуверенно. Ведь блистали армии храбрых стран своими шитыми знаменами с кистями, эполетами, бронзой и золотом сабель, перламутровыми ручками револьверов, эмблемами, кокардами и пуговицами не просто так, не из хвастливого удовольствия, но чтобы возбудить в солдате бравый, боевой дух. Служили средствами возбуждения к битве. Битва же сама воспринималась в окружении сияющих, блестящих предметов как священная церемония, как праздник. (Сияет ведь церковный алтарь!) От Ахилла в сияющих доспехах до сталинских под золото горящих погон сияние подымало армии на крыльях и вело к победам. Для этой же цели служили и бодрые звуки и горящая медь боевых оркестров. На какую победу могут вдохновить солдата банальные пластиковые тоскливые кружочки цвета коровьего, вегетарианского дерьма? Упрощенные современные солдатские мундиры без плеч, уродливые сапоги лишают армию боевого духа. Для контраста вспомним, что в самый героический период истории нашей армии храбрейшим конникам Буденного дарили красные кожаные галифе!
      Что за глупая интендантская голова придумала новые пуговицы — эту деградацию в солдатской судьбе. Наверняка это был гражданский тип, кретин-экономист, видящий во сне лишь цифры да проценты. Удешевить содержание солдата, удешевить форму — вот чего хотел он достичь, заменив ярко сияющие, звездно тисненые латунные солнца кусочками литого дерьма. Удешевили. Но солдат потерял в храбрости.
      Народ, солдаты которого одеты в бесформенные мундиры с пластиковыми пуговицами, менее способен выигрывать битвы. Народы, в уставы армий которых вписана осторожная трусость в применении оружия, кончают плохо. Вначале они становятся предметом презрения и насмешек, позднее их непременно подчиняют себе другие народы, не боящиеся применять оружие. Так было, и так будет. Ибо природа человека и человеческих групп не меняется, какой бы отличной от всех других эпох ни казалась нам наша эпоха. Вот что писал по этому поводу крайне правый итальянский философ Юлиус Эвола (1898–1974):

      ««Прогресс» бессилен изменить определенные фундаментальные истины о человеке и обществе, в особенности необходимость иерархии, кастовости, расы, мифа, религии и ритуала, — эти категории объединяются обыкновенно под общим определением «духовная мужественность». Потерять духовную мужественность (для народа, нации. — Э.Л.) — значит сделаться неспособным генерировать настоящий порядок, отсюда отступление современного человека от космоса в хаос».

      Советский народ проходит через период хаоса именно по причине того, что, соблазненный чужим богатством и процветанием, он засомневался в себе и потерял духовную мужественность.

      По третьему каналу демонстрировали фильм «Семь Симеонов», точнее, два фильма о трагической и преступной семье Овечкиных. Первый фильм снят в 1985 году о счастливой семье вундеркиндов. Семеро братьев, юноши, подростки и дети от 25 до 5 лет, влюбленные в нью-орлеанский джаз, сами научились играть и сделались популярной в сибирском городе Иркутске и за его пределами джазовой группой. Мать, сильная женщина с широким лицом русской крестьянки, стоит во главе и управляет группой. Живут они за разрушенной церковью в деревянной сибирской избе с пристройками. Три коровы, семь соток земли и на них огород. Идиллия. Улыбающиеся личики ребят… Косят сено, собирают в стога, разучивают мелодии, камера с удовольствием следит за ними. Концерт: тяжелолицые зрители с медалями и без восторженно глядят на выступление группы. На сцене самый младший мальчик с бантом играет на трубе, мальчик с бантом стучит по клавишам пьяно. Симеоны на концертах и фестивалях: в Прибалтике… в Тбилиси… Аплодисменты.
      Второй фильм снят в 1988 году. Он начинается с показа обгорелого брюха развалившегося самолета. Дымятся обломки. Падает снег. В обломках самолета копаются военные и милиционеры. Выносят некие расплавленные, горелые куски и называются они: «труп № 1», «труп № 2» и т. д. Лишь присмотревшись, наконец различаешь, что это обугленные корытца грудных клеток. Куда делись ноги, непонятно. Всего девять корытец. Их упаковывают в девять мешков. Фильм возвращается к началу истории…
      8 марта 1988 года семеро Симеонов, мать — мощная корова и сестра Симеонов — Ольга, беременная, на седьмом месяце, все сели в самолет, летящий из Иркутска в Ленинград. С инструментами. Их багаж никто не осматривал при посадке, они были свои, группа была достопримечательностью и гордостью Иркутска. В контрабасе между тем находились обрезы, пистолет и самодельные бомбы. Где-то над Ленинградом старшие юноши Овечкины приказали пилотам лететь в Хельсинки (позднее в Лондон). Пилоты, однако, не открыли дверь в кабину. Самолет сел в Ленинграде. Поняв это, братья застрелили стюардессу (убеждавшую их, что сели в Хельсинки). Самолет неряшливо и кроваво штурмовали. Последовала перестрелка, взрывы, пожар. Василий (старший из братьев) застрелил мать (она просила). «Отскочила черепная крышка», — свидетельствует выживший Симеон, Игорь. Еще двое старших Симеонов застрелились. Сгрудившись в хвосте самолета, еще живые члены семьи взорвали бомбу. В живых остались лишь беременная Ольга, самый младший Сережа и Игорь. Он вспоминает на процессе, что

      «они мне кричали, чтоб я бежал к ним, мы ведь договорились покончить с собой в случае неудачи, но я убежал от них в голову самолета, спрятался в туалете, я еще молодой, я захотел жить. Там у них в хвосте раздались взрывы и выстрелы».

      Помимо пяти Симеонов плюс мать, погибли трое пассажиров.
      Между двумя фильмами: один розово-счастливый, другой трагичный до степени обгорелого мяса — нет связей. (Настораживает лишь никак не объясненное, оброненное Ольгой: «Братья говорили, родишь не от русского — ребенка удушим», — но продолжения не следует.) О связях можно только догадываться. Я попытался. Мне было интересно догадаться, ибо психология Симеонов есть психология русского народа в ее крайнем проявлении. Первое, что бросается в глаза, — невежество Симеонов. Вся эта бойня, жареная человечина, смешанная с самолетными креслами, — следствие чудовищного невежества. Незнание того, что конвенцию по борьбе с воздушным пиратством подписали давным-давно все страны мира. Куда бы ни прилетели Симеоны, потрясая обрезами, их арестовали бы и выдали обратно в СССР. Недостаток информации толкнул семью на заранее стопроцентно обреченный поступок. Многие десятки случаев угона советских самолетов в последние годы есть следствие отвратительного невежества советских граждан, становившихся в данном случае преступниками из-за своей дремучести.
      Еще одно заблуждение семьи — завышенная самооценка, самоуверенность Симеонов. Они грубо переоценили свой талант. Этим ребятам не пришлось понять, что реакция на их джазовые таланты на родине и за границей не могла быть одинаковой. На родине они проходили по категории редкостей, в той же группе, где вырастивший необычно огромную тыкву соседствует с умельцем, вырезавшим на пшеничном зерне Гимн Советского Союза, и с самым маленьким в мире карликом. Сибирские мальчики исполняют «черный» джаз. Недаром пятилетний Сережа был звездой группы. И согласно показаниям их учителя музыки именно Сережа и был самым музыкально талантливым, старшие же братья были вполне посредственными, даже в масштабах СССР, джазовыми музыкантами-любителями. На Западе (если представить сказочный, счастливый перелет) их ожидала трагедия. Им невозможно было бы даже выйти на сцену. Естественно, они не могли бы соревноваться с профессиональными джазовыми музыкантами, да и кто бы допустил их соревноваться? К тому же и лучшие джазовые музыканты нелегко зарабатывают себе на хлеб. (Мне предоставилась возможность близко общаться и наблюдать жизнь Стива Лейси, известного джазового музыканта. Так что я знаю, о чем я говорю.)
      Несколько дней Симеоны пробыли в Японии на фестивале любительских джазовых ансамблей. Куда их пригласили, как приглашают австралийских аборигенов отплясать танец охоты на Всемирной сельскохозяйственной выставке. Неузнанная, непонятая, а лишь увиденная, как серия живых почтовых открыток, страна травмировала их. Там они и сломались, скорее всего. Старший (по свидетельству выжившего Игоря) пытался поймать такси, чтобы уехать всем в Токио, ехать прямиком в американское посольство, посольство страны джаза! Такси он не поймал. Матери с ними не было. Заметьте, что их остановила тогда не мать, оставшаяся в Иркутске, но проблема такси.
      В своей стране их ценили. Всю группу, семерых, их приняли в конце концов в Высшее музыкальное училище имени Гнесиных. (Где они проучились два дня и ушли оттуда сами.) Их переселили из разваливавшегося крестьянского дома в две квартиры в новостройке. Но всего этого семье уже было мало. Семья зазналась. Семья не сумела понять, что своим успехом в стране они обязаны своей броскости, цирковой экзотичности (семеро братьев, младший ребенок с трубой и бантом), а не музыкальным талантам. Что на них идут смотреть, как на клоунов и лилипутов, а не слушать… Цепь невежеств, вплоть до последней: дебильно ломиться в открытую в 1988 году дверь на Запад!

      «Да, они знали, что можно легально выехать из страны, — свидетельствует в фильме крестная мать ребят, — но у них не было родственников за границей. Без вызова родственников пришлось бы долго ждать, а они торопились, второго по старшинству сына должны были забрать в армию, а там и третьего…»

      Авторы фильма попытались найти разгадку трагедии Симеонов в прошлом их семьи и в прошлом страны. В том, что отец их был алкоголиком. В том, что пьяный колхозный сторож застрелил бабушку, мать матери Овечкиных, за то, что она выкопала на колхозном поле десяток картошек. Может, это и действует на советского зрителя слезовыжимающе, но я не могу поплакать над несчастной судьбой крестьянки при советской власти, убиенной за картошку. Ибо знаю, что трагедии подобного рода интернациональны и чуть ли не ежедневны. Только что, сообщила французская пресса, французский крестьянин выстрелил в копающих на его поле морковь, убив одного мужика наповал, а другого ранив в живот. А с промежутком в десять дней мы узнали, что еще один крестьянин убил на своем участке (подкарауливал воров) в темноте мальчика 12 лет. В спину. Так что частную свою собственность, как видим, защищают крестьяне не менее кроваво и абсурдно, чем колхозную… Авторы фильма навязали нам объяснение трагедии трудностями жизни семьи. Тем, что воду семья носила из колодца, тем, что спали дети по двое в кроватях, в трудности содержания трех коров и огорода. То есть во втором фильме разрушается именно все то, что воспевалось как экзотика и великолепная близость к природе в первом. Дойка коров, сенокос — все эти сельскохозяйственные операции превратились для авторов фильма из вдохновительной экзотики в невыносимые трудности жизни. Ибо в 1988 году уже господствовали иные социальные моды, перестройка (в фильме, впрочем, она ни разу не упомянута) была на пороге вхождения в стадию радикализма. Потому авторы уже утверждают, указывая пальцем, что это «система» виновна в трагедии Симеонов.
      В связи с Симеонами я вспомнил о другой семье, и тоже музыкальной. О плохо кончившем «музыканте» Чарлзе Мэнсоне и его семье вспомнил я. Вне сомнения, у хиппи-семьи Мэнсона и матриархальной семьи Симеонов были разные цели. Семья Симеонов яростно желала вырваться в общество, в котором Мэнсон не сумел преуспеть как музыкант. (У него был неплохой голос и определенный талант. Вершина его музыкальной карьеры — он продал две песни известной группе «Бич Бойз» за 5.000 долларов.) Вырваться в общество, которому «семья» Мэнсона объявила войну. Если коммунистическая система повинна в трагедии Симеонов, в трагедии и преступности Мэнсона и его семьи, по той же логике, что же, виновна капиталистическая система? Поклонникам американской демократии трудно будет с этим согласиться.
      Нет, не в вульгарной социопсихологии и не в прошлом следует искать причину трагедии Симеонов. В настоящем, и только в нем. Это очень современная советская история. И она поучительна, ибо в ней символически просматривается трагедия всего советского народа. Недостаток информации, невежество ведут к трагедии. Неукоснительно ведут к трагедии. Идеализация «заграницы» (Америка — родина джаза, Япония — «красивая сказочная страна»), невежество в самооценке, идеализация своих возможностей (музыкальных, очень небольших) привели к гибели семью Овечкиных. Цепь невежеств, недостаток информации, идеализация своих собственных сил завели в лабиринт трагедии советскую буржуазию. Она одержима безумной идеей угнать на две трети азиатскую страну на Запад. СССР похож на горящий самолет, в котором погибла семья Овечкиных. Угнанный радикальной буржуазией, столь же невежественной, как Симеоны, самолет СССР пылает. Орут обезумевшие пассажиры — советский народ. В горящем самолете все еще пытаются улететь они на идеальный Запад.

      Душной парижской летней ночью вышел я как-то из метро Сент-Поль на островок между двумя встречными потоками автомобилей и, стоя у тротуара, ждал зеленого огня. Внизу, у отвратительно воняющей сточной щели, увидел я, мне показалось, возятся кошки. Присмотревшись, я обнаружил, что нет, несколько крупных светлых крыс нагло прогуливаются прямо у меня под ногами. Внезапно зажегся доселе почему-то мертвый фонарь, и я смог увидеть, что вдоль всего тротуара, на многие десятки метров вперед, прогуливаются рыжие мокрые крысы. Откормленные, брюхатые, хвосты волочатся по асфальту. Освещенные, крысы не спеша устремились, переваливаясь, к только им известной цели под тротуаром и не толпясь, но быстро и эффективно втянулись все (даже уступая друг другу очередь!) в дыру, ведущую в подземную канализацию. Меньше чем в двух десятках метров на противоположной стороне рю де Риволи, в кафе, на тротуаре, сидела шумная толпа полуголых туристов, но, очевидно, крыс они не пугали. Изгнал их с прогулки лишь ярко-синий фонарь.
      Наблюдая, как втягивается последний голый в роговых чешуйках хвост (чешуек на хвосте я разглядеть, разумеется, не мог, но помнил, что они существуют), я обнаружил, что покрываюсь испариной, а по впадине позвоночника стекают холодные капли нервного пота. Идя от метро домой по темным боковым улицам, я, не желая того, опять и опять видел втягивающуюся в дыру очередь предупредительных друг к другу крыс и содрогался от гадливости. Я видел парижских крыс и до этого, однажды наблюдал крысу, перебегающую рю дэз Экуфф — улицу еврейского квартала, среди бела дня, но массовое дисциплинированное передвижение отвратительных существ наблюдал впервые.
      В ноябре 1990 года, будучи приглашен моим американским издательством «Гроу Пресс» для представления новой книги, я, помню, должен был лететь очень рано из Нью-Йорка в Вашингтон. Лимузин подобрал меня в отеле в шесть утра и доставил в аэропорт Ла Гуардиа. Слишком рано доставил. За полчаса до отлета. В огромном холле-сарае, оборудованном рядами пластиковых кресел и столами с баками, полными кофе и чая (сервис бесплатный), скоплялись постепенно бледные, большие американские бизнесмены. Противно воняло парами жидкого кофе и хлоркой. Семичасовой «Трамп Шаттл» должен был доставить нас всех в столицу Вашингтон. И вот, когда объявили посадку и бизнесмены пошагали, поползли в дыру авиона, все серо-костюмные (атташе-кейсы, портфели, плащи и пальто на руках, галстуки, лысины, животы, подбородки, газеты, большие немужские зады…), я вспомнил очередь крыс у метро Сент-Поль, рыжих, жирных и мокрых…
      Постепенно втянулись все в «Шаттл». В салоне пахло блевотиной и химикатом для чистки блевотины. Одновременно, вызвав сквозняк, раскрылись газеты. Опоздавший, самый растрепанный, жирный, вспотевший старик-крыса был встречен презрительными взглядами молодых крыс. Он шумно плюхнулся на единственное пустовавшее место — через проход от меня.
      «Шаттл» взлетел привычно. Стюардессы стали разносить фруктовые салаты и соки. «Нездорово живущая Америка время от времени пытается внести в свою жизнь здоровую деталь. Однако фруктовые салаты, недавняя мода, уже не спасут этих каторжников бизнеса, потребляющих десятками лет холестерин и сладости, — помню, подумал я. — Статистика утверждает, что половина из них умирает от сердечных болезней или от рака еще до пятидесяти лет». После «брэкфеста» две трети бизнесменов, достав бумаги, стали изучать их. Мой сосед, романтичный молодой человек с курчавыми черными волосами, извлек свои бумаги. Я успел заметить на дне его атташе-кейса пару бананов. На бумагах (я разглядел) стоял на всех поверху гриф «Шульц, Лемке и Горовиц. Химические Индустрии». Карандаш соседа заходил по бумаге. Рядом со мной сидел и работал, не теряя времени, без сомнения, молодой талант химической индустрии. Делающий карьеру, выпуская в небеса клубы ядовитых дымов, где-нибудь в Порт-Елизабет, штат Нью-Джерси. Однажды, я помню, мне пришлось проезжать по тем местам. Даже сквозь задраенные окна автомобиля отравленный воздух обжигал глаза.
      Животастый бизнесмен (тот, что явился позже всех, старик), оглянувшись по сторонам, извлек из портфеля банку пива. Налил пиво осторожно в пластиковый стакан. С наслаждением впился в стакан. Этому уже все равно. Он свое отработал. Седые, зализанные за уши волосы лоснились. Лоснилась лысина. До сих пор желтое, цвета испортившегося маргарина, лицо его после пива порозовело. Я хотел было спросить, сколько ему осталось до пенсии, но передумал. Старик пылал. Нездорово бледные лица соседних к нему бизнесменов сморщились от недоброжелательства… В восемь утра мы приземлились в вашингтонском Национальном аэропорту. Сложив бумаги, бизнесмены, поколыхивая плащами, задами и кейсами, сошли с воздушного трамвая.
      На второй день московского «путча» я увидел нового советского бизнесмена на экране французского теле. Его спросили, что он знает о происходящем в Москве. Директор не то «Дома», не то «Палаты», он плотоядно и нагло солгал, что Яковлев и Шеварднадзе арестованы. Бывший якобы советник КГБ (!) по экономическим вопросам, этот массивный губастый человек, потея, ровным, злым голосом лгал с упоением, долго. (За несколько минут до этого в новостях показали Шеварднадзе, не только не арестованного, но выступающего перед толпой. Потому ложь была очевидна телезрителям.) «Откуда вы берете вашу удивительную информацию?» — прервал его ведущий пятого канала Гийом Дюран. Не смущаясь, похабный толстяк назвал какой-то «Пресс-сервис Российской республики».
      Советский новый бизнесмен лжив и преступен. По крайней мере, в первом поколении он и будет таким, прежде чем во втором видоизменится во всегда опасную, но цивилизационную крысу, как его брат — бизнесмен западный. Вынужденный в советском обществе действовать вне рамок закона, советский бизнесмен сделался по необходимости преступником и продолжает вести себя как таковой инстинктивно. Ничего удивительного. Преступником же был и первый бизнесмен нового времени — «патриот» Паллой.
      Яркая личность — Паллой был прародителем современных бизнесменов. Он гордо присвоил себе титул «разрушитель Бастилии». Трудно сказать, какова была его роль в событиях 14 июля 1789 года да и присутствовал ли он вообще на месте. Но это он, первый напористый бизнесмен, сумел достать себе выгодную лицензию на снос Бастилии. Это именно он был «гениальным» организатором на своем «строительном объекте» (разрушения) патриотического праздника 14 июля 1790 года. Он же был и автором ставшего впоследствии знаменитым паблисити-лозунга «Здесь танцуют!», вывешенного тогда же у входа на «объект». Паллой является также предтечей базарного «революционного» реализма китча: он наладил производство маленьких Бастилий, вырезанных из камней большой. Когда Франция была разделена в 1790 году на 83 департамента, Паллой нашел способ всучить по Бастилии не только каждому департаменту, но и каждому дистрикту и коммуне. Предприятие «патриота» Паллоя производило всякого рода революционные амулеты, в частности медали, сделанные из цепей подъемного моста Бастилии. Они были украшены девизом «Свобода или смерть!» (Теперь, когда демократическая чернь свалила в СССР множество памятников, наверняка найдутся или уже нашлись советские паллои, чтобы наладить производство сувениров из памятников Дзержинскому или Свердлову.)
      Неспокойный дух, Паллой украл гастрономо-идеологическую идею у некоего «гражданина» Ромео (французская революция породила, как видим, немало жуликов и спекулянтов так же, как на наших глазах от брака с августовскими баррикадами в Москве родилось большое количество «демократов» и «спасителей» от «путча») праздновать ежегодно день казни Людовика XVI, 21 января, поеданием свиной головы. Паллой написал письмо Баррасу, другим членам Директории и министрам, приглашая разделить с ним трапезу — откушать фаршированную свиную голову, отметить день смерти тирана. Чрезмерно активный «патриот» Паллой закономерно угодил в конце концов в «железы», то есть был посажен в тюрьму и закован. Освобожденный, он тихо умер в 1835 году. Но племя Паллоя, активное и беспокойное, распространилось по всему миру. Это семя Паллоево перемещалось со мною в «Шаттле» из Нью-Йорка в Вашингтон.
      Потомки Петруса Францискуса Паллоя, ветхого Адама бизнесменского класса, в большом почете сегодня. Однако несомненно и то, что герой нашего времени, Паллой, найдет себя в опасной ситуации в обозримом будущем. Бесспорно, что активность Паллоев разрушает ежедневно нашу планету. Возможно, легко представить себе введение смертной казни для слишком активных паллоев в уголовных кодексах первых годов после 2000-го. Вначале для паллоев атомной, нефтяной и химической индустрии. И представить следующее сообщение в новостях:

      «Еще 304 бизнесмена расстреляны сегодня в Париже, 125 — в Москве и 100 — в Нью-Йорке по приговорам народных трибуналов спасения планеты».

      Средневековый персидский историк Рашид-эд Дин в своей книге «Джами-аль-Таварикх» (Собрание Хроник) приводит следующие слова великого Чингисхана:

      «Самое высшее наслаждение для мужчины есть победить своих врагов, гнать их перед собой, вырвать у них все, чем они владеют, увидеть купающимися в слезах лица дорогих им близких людей, оседлать их лошадей, сжимать в объятиях их дочерей и их супруг».

      (Можно услышать это леденящее кровь кредо, слово в слово, впрочем, без ссылки на Чингисхана, в фильме американского режиссера Джона Милиуса «Конан-варвар», где Конана, вождя доисторических времен, играет могучий Шварценеггер.)
      И спустя восемь столетий страшные, жестокие и мудрые слова эти остаются единственно честным и безжалостным диагнозом Человеку. И сегодня по нарастающей самое страшное испытание мужчины после поражения, потери имущества и бегства — это ужас увидеть своих детей и жену, попавшими в руки врагов. «Сжимать в объятиях… дочерей и… супруг». В популярной культуре, которую я не презираю (в отличие от многих моих современников, слывущих «интеллектуалами»), возможно найти немало примеров обратного кошмара: боязни мужчины подвергнуться такому насилию, то есть быть побежденным. В американском многосерийном фильме «Мститель в городе», где главного героя — строительного подрядчика — играет Чарлз Бронсон, жена и дочь последнего подверглись (в его отсутствие) нападению банды преступников. Жена умирает от побоев, изнасилованная дочь сходит с ума. Бронсон жестоко мстит бандитам. Десяток трупов в первой серии и множество десятков во второй — вот как чеканные мысли великого Чингиза выполнены на целлулоиде через восемь столетий. Конверт одного из дисков нью-йоркской панк-звезды Блонди, я помню, нес на себе рисунок. Влюбленная пара, Блонди и ее юноша, на Бруклинском мосту. Дорогу им преградила банда подростков с бейсбольными битами. Один уже крепко схватил ее за руку… В то время как ханжеская демагогия интеллектуалов, служащих ДЕМОКРАТИИ, атакует нас сладкими глупостями гуманизма, популярная культура сознательно и бессознательно несет нам все тот же жестокий завет Чингисхана:

      «Самое высшее наслаждение для мужчины есть победить своих врагов… сжимать в объятиях их дочерей и их супруг».

      Можете проверить этот тезис на самих себе: вы значительно тревожнее себя чувствуете, выходя «аут» (в ресторан, в кино, на концерт) с ВАШЕЙ женщиной, нежели один или с приятелем-мужчиной. Боязнь чужого насилия по отношению к вам, а именно его высшей степени — отнятия самки — сообщает вам неспокойность.
      В конце 60-х годов была опубликована повсюду в Европе книга австрийского биолога Конрада Лоренца «Агрессия». Основываясь на исследованиях поведения животных в их естественной среде обитания, Лоренц доказал, что агрессивность как животных, так и человека не есть явление патологическое, плохое, отрицательное, но что она есть ИНСТИНКТ, который служит сохранению вида. Много более того, Лоренц доказал, что агрессивность есть фундаментальный, самый важный импульс человека. Наличие у индивидуума агрессивности есть КАЧЕСТВО, а не недостаток, не заболевание. (Другое дело, что современные общества не дают никакого законного выхода агрессивности человека.) Естественно, что книга Лоренца была встречена чрезвычайно враждебно коллегами-учеными. В цивилизации, где мирное поведение есть первый долг гражданина, большинство ученых, разумеется, разделяют нравственные заблуждения своего времени. Конрад Лоренц — редкое исключение. Не менее цинично и резко, чем хан монголов, определяет лауреат Нобелевской премии доктор Лоренц натуру Человека. Вот лишь несколько параграфов из безжалостного диагноза доктора.

      «После того как человек благодаря своему оружию и орудиям, своей одежде и огню более или менее подчинил враждебные силы вне-видовой среды, воцарилось, без сомнения, такое положение вещей, когда противодавление враждебных соседних племен сделалось главнейшим фактором селекции, определяя следующие шаги эволюции человека. Нет ничего удивительного в том, что этот фактор произвел опасный эксцесс…» ««Пекинский человек», этот Прометей, который первым научился сохранять огонь, использовал его… для поджаривания своих сородичей: рядом с первыми следами регулярного использования огня находят раздробленные, обглоданные и обгорелые кости самого Sinanthropus pekinensis».

      И еще более ледяное наблюдение Лоренца:

      «…социальная организация человека чрезвычайно напоминает (организацию. — Э.Л.)крыс, они также есть внутри своего племени существа общительные и мирные, но ведут себя как настоящие демоны по отношению к своим же родственникам, не принадлежащим к их собственному сообществу».

      Этому соответствует завет Чингисхана своим монголам. Цитирую опять Рашида-эд Дина.

      «Чингисхан сказал: «В обычной жизни, среди мирных людей ведите себя, как двухлетние телята… во время праздников и отдыха ведите себя, как молодые жеребцы, но в битве с врагами атакуйте, обрушивайтесь на них, как изголодавшиеся стервятники на добычу…»»

      Тех, кто настаивает на «цивилизованности» современного нам человека, я отсылаю в зиму 1990/91 года, когда объединенная коалиция самых «цивилизованных» стран уничтожила с воздуха, трусливо, в буквальном смысле поджарив бомбами (системы «аэрозоль»), 250–300 тысяч иракцев. «Родственников, но не принадлежащих к их собственному сообществу».
      Так что агрессивность — неуничтожимый инстинкт. С сознанием этого следует жить в мире и основывать на этом индивидуальную и групповую стратегию поведения. Следует признать, что человек есть по натуре своей — существо, находящееся в постоянной опасности со стороны чужих агрессивностей. Я имел множество случаев убедиться в этом, так как провел последние восемнадцать лет жизни среди чужих племен. Пару раз пробитый череп, сломанные ребра напоминают мне о чужой и о моей собственной агрессивности. Совсем недавно я наткнулся на ничем не оправданную агрессивность в горной деревушке со всего лишь десятком жителей. Дело было на юге Франции. В ночь национального праздника, 14 июля, в дом, где я жил с подругой (на краю деревни), пытались ворваться местные крестьяне, разгоряченные праздничным возлиянием. Еще за день до этого они нормальным образом продавали нам сыр и творог.
      Единственное время, когда я чувствовал себя в безопасности, — это 50—60-е годы. А место — рабочий пригород Харькова, Салтовка. Подростком и юношей только там я чувствовал себя в безопасности, только там я принадлежал к своему племени. И мое племя всегда могло и хотело постоять за меня. Однако посещая территории других племен — рабочие пригороды Журавлевку и Тюренку, мне уже приходилось прибегать к дипломатии, ибо там уже жили если и не враждебные, то ненадежные племена. Хорошо ли, плохо, российская цивилизация объединяла множество племен во всероссийское племя, а Марксовы пролетарии делали принадлежность к классу куда более важной, чем принадлежность к племенам, большим и малым, будь то украинское племя, харьковское племя или еще меньшее — салтовское племя. Сегодня, когда разрушена сверхнациональная идеология коммунизма, скреплявшая нации в сверхнацию — советскую, племен все больше и больше. И ведут они себя по отношению к родственникам, не принадлежащим к их собственному сообществу, КАК НАСТОЯЩИЕ ДЕМОНЫ. Только возникновение новой, агрессивной, поверхнациональной идеологии сможет прекратить разгул крысиного Демонизма, уже опустошающего Кавказ и Балканы.
      Исходя из своих собственных целей, правительства и элиты мира поют нам сладкие песни о нашей цивилизованности, на деле же под серым пеплом ежедневности клокочет магма АГРЕССИВНОСТИ, ежедневно прорываясь в мир видимыми кошмарами. Посмотрите на мир не отводя взгляда. Он полон крови и насилия. «Застои», скорее, исключение. 72 суда Линча только в одном штате Мато-Гроссо (Бразилия) за половину 1991 года. Привязанные к автомобильным шинам и сожженные заживо тела враждебных друг другу племен зулу и банту в Южной Африке исчисляются тысячами. Человеческое общество таково. Это его настоящая природа. Две тысячи лет христианской проповеди любви не смогли уничтожить или хотя бы повлиять на ИНСТИНКТ АГРЕССИВНОСТИ.
      Так как агрессивность неуничтожима, только мужественное, агрессивное отношение к миру, нас окружающему, способно защитить нас от чужого насилия.
      Как индивидуально, так и коллективно.
      Следует добавить, что, пусть это и кажется парадоксальным, именно агрессивности человек обязан и его несомненными, никем не оспариваемыми положительными проявлениями. Вот еще одна доза Лоренца:

      «Персональные связи, дружбу индивидуумов мы находим исключительно у животных, внутривидовая агрессивность которых очень развита… Млекопитающий, агрессивность которого вошла в поговорку, bestia senza расе, согласно Данте, волк есть наилучший и наивернейший из друзей».

      Лоренц доказывает, что «нет любви без агрессии», и ехидно-философски замечает, что

      «между прочим, типично, что самые благородные и восхищающие качества Человека выявляются на свет в ситуациях, когда он убивает других людей. Таких же благородных, как и он сам».

      А вот диагноз еще более известного доктора, Зигмунда Фрейда:

      «Человек нисколько не расслабленно-добренькое существо с сердцем, жаждущим любви, о котором говорят, что он себя защищает, только когда его атакуют, но, напротив, — существо, несущее в числе своих инстинктивных данных обильную дозу агрессивности. Вследствие этого ближний для него не только помощник или возможный сексуальный объект, но объект соблазна. Человек в действительности пытается удовлетворить свою необходимость агрессии за счет ближнего, эксплуатировать его работу безвозмездно, употребить его сексуально без его согласия, захватить его имущество, унизить его, подвергнуть его страданиям, сделать его жертвой и убить его. Homo homini lupus: у кого хватит мужества перед лицом всех уроков жизни и истории подписаться против этого заключения?»

      Все верно, доктор Фрейд, за исключением волка. (Как и Данте, Фрейд мало что знал о волках.) И удивительно близко к завету Чингисхана. Даже словарно. И Фрейд не мог знать завета монгольского хана, ибо при жизни его существовал только русский перевод. Страшная эта мудрость универсальна.

      На экране теле — раздраженные французские крестьяне. Оскаленные рты, кулаки, сытые торсы… В городке на севере Франции толпой крестьян остановлен крытый фургон, везущий из Германии коров на французские бойни. Крестьяне подозревают, лишь подозревают, что коровы — восточногерманские. Фургон взломали, и коровы, все черные, с белыми пятнами на мордах, пинками и побоями выгнаны на площадь городка. Путешествующие уже двое суток коровы испуганно спотыкаются затекшими ногами, падают, у одной все четыре ноги разъезжаются на скользких плитах ухоженной площади. Упала. Встает, дрожа ногами. Ноги в дерьме. Крупным планом: жесткая мускулистая рука ударяет черную коровью морду в нос. В глаз. Камера чуть отъезжает, и виден обладатель руки. Маленький, надутый, как клоп, красномордый типчик бежит за коровой (вся ее вина в том, что она якобы восточногерманская корова, подозревается в восточногерманскости) и множество раз пинает ее ногой. Крупный план площади, по которой трусцой убегают насмерть перепуганные животные, а за ними бегут озлобленные, сытые «франсэ». Крики «Они заражены!», «Они гормональны!», «Они из ГДР!». Повседневная сцена борьбы французского крестьянина за свои франки и сантимы, против импорта мяса из восточноевропейских стран. Выглядит все это мерзко. Коровы и без того ехали на бойню. Однако происходят и более отвратительные сцены. В прошлом году я видел горящих баранов. Груды вздрагивающего мяса, орошенного бензином.
      Корявый волосатый кулак ударяет корову в глаз. Восточногерманскую, за то, что она отнимает у него, стопроцентного французского крестьянина, его франки. Потрясает количество злобы и ее неподдельно высокая температура. За свои, отнятые у него франки выпустит кишки и намотает на шею корове или своему же «франсэ», жандарму, ибо жандармы попытались навести порядок, и злоба сменила объект. Исступленно бьют железными прутьями крестьяне по пластиковым щитам жандармов.
      В 1979 году перед самым Новым годом шел, я помню, по 1-й авеню в Нью-Йорке и увидел за стеклом ресторана объявление: «Мы с гордостью сообщаем, что не продаем у нас русские продукты!» Через пару дней национальное телевидение по всем каналам продемонстрировало и тем прославило доселе никому не известного ресторатора. Вынеся несколько ящиков «Столичной» водки на улицу, ресторатор бил бутылки одну за другой о край тротуара. В знак протеста против входа Советской Армии в Афганистан. Однако злобная физия типа и его отвращение к «совьете» (ему дали высказаться с удовольствием) перехлестывали все политические или паблисити мотивы. С садистским удовольствием раскалывал он бутылки, не имея возможности раскалывать черепа.
 
      То, что западные нации воспитаны и спокойны, — миф, привезенный из коротких заграничных поездок не успевшими ничего понять советскими туристами. Спокойность объясняется сытостью толп и наличием сильных и жестоких, эффективных полиций, оснащенных оружием мягкого насилия — резиновыми пулями, слезоточивым газом, водяными пушками и пр. Интересно, что китайское правительство в ответ на упреки Запада за кровавый разгон студенческого бунта на площади Таньаньмынь хладнокровно заметило, что оно бедно и не имеет «демократических» средств разгона толп, то есть слезоточивого газа, резиновых пуль etc., и потому вынуждено было применить танки.
      В 1985 году, случайно включив теле, я имел возможность видеть напрямую трагедию на стадионе Эйзеля в Бельгии. Почти два часа. (Был уикэнд, и власть имущие не находились в Париже, потому телевидение радостно транслировало ужасы напрямую, пока крупный руководитель наконец не позвонил и не остановил трансляцию.) Трагическое столкновение британских и итальянских футбольных болельщиков. Племена в действии. Опухшие от пива крупным планом блондинистые физиономии англичан. Потные, испуганные, зеленые лица итальянцев. Море тел, колышущихся в берегах стадиона, кромка человеческого прибоя скребет об ограду стадиона, раздавливая тела. Вооруженные металлическими прутьями, атакуют полицию пузатые юноши-крысы, расплодившиеся на окраинах английских городов — Бирмингемов и Ливерпулей. Захваченное в заложники, испуганное, молчаливое большинство трепещет… Если бесчисленные фильмы оглупляют телеаудиторию ежедневно, то такая вот редкая прямая трансляция позволяет увидеть обыкновенно недоступные обозревателю вещи. Задумчивые мыслители прошлого были лишены телесведений. Возможно, они мыслили бы иначе. Крупный план женского тела, пригвожденного к земле воткнутой в живот пикой от ограды, вылечивает от гуманизма мгновенно.
      Недавний наплыв албанцев в итальянские порты Бриндизи и Вари был поучительно представлен по теле. Жертвы безудержного западного хвастовства — полуголые загорелые юноши и подростки, орды варваров из голодного края — прорвались в западный «рай». И отбивались камнями, жгли матрасы, воздвигли баррикады, когда их из этого «рая» стали эвакуировать. Первые сражения так быстро пришедшего будущего. Западноевропейские страны еще наберутся горя с миллионами варваров, которые хлынут на их земли, привлеченные богатством и возбужденные хвастовством Запада…
      Существуют образы наций, созданные «нашим» племенем из подручных материалов. Множество веков материалом служила литература, теперь образы сооружаются из фотографий в цветных журналах, из поп-музыки, рекламных проспектов. Как правило, и старый способ (суждения на основании литературы) и новый (на основании журналов и поп-легенд) неуместно облагораживают народы. Мне пришлось пожить в Лондоне и поездить по Великобритании. Я не встретил в той стране ни героев Киплинга, не обнаружил там и Джонов Леннонов, о нет. Преобладающий тип жителя Великобритании — это плебеистый блондин, говорящий по-английски (исключая высшие слои общества) с грязным, излишним акцентом. Крупный, с плохой розовой кожей, как правило, редкими светлосерыми волосами. Согласно английской же статистике, одна треть их мужчин страдает ожирением. Англичанин часто неприятно высокомерен и становится опасно задирист, когда выпьет много пива. Мне пришлось подраться в Лондоне, а летом 1989 года в Будапеште на интернациональной конференции писателей я вынужден был дать по голове бутылкой английскому писателю, когда его насмешка надо мной перешла в оскорбление. (Что поделаешь. Бывают случаи, когда никакие аргументы уже не действуют, и тогда следует применить физические доказательства.)
      Мне в моих странствиях по миру не единожды пришлось испытать нелюбовь к себе различных наций. Только из-за того, что я чужой. То, что — советский, русский, было второстепенным обстоятельством. Первостепенным было то, что я не их нации — ЧУЖОЙ. Мне (следует заметить, что я всегда стараюсь урегулировать возникшую проблему мирным путем) приходилось драться в залитом солнцем Неаполе, в бруклинском ресторане и в пригороде Парижа и прочих местностях. В 1983 году на дискотеке в Ницце меня, улыбаясь, назвали «русской свиньей», но я нашел в себе силы сдержаться и отошел… Всякий бывалый, пошатавшийся по планете тип расскажет вам о подобных бессмысленных столкновениях. На юге Франции в сезон отпусков ежегодно погибают от рук местных жителей несколько десятков иностранцев, большей частью почему-то англичан.
      Так что доброта народов — фикция. Добр к вам (если добр) в момент, когда вы покупаете его товар, хозяин магазина. Мир кипит враждебностью. И это нормально, ибо работают древние, как сама жизнь, инстинкты. Лучшая защита от чужой ненависти — мужество. И настороженность. Нужно иметь танки и ядерные боеголовки, чтобы народ боялись соседи. Не то целый народ российский превратится в восточногерманскую корову, злобно пинаемую по пути на бойню. Ногами в живот, в морду, в глаз… в живот, в морду, в глаз…
      Космополитизм современного мира — фикция. Нации и племена ничуть не дружелюбнее сегодня друг к другу, чем они были два тысячелетия назад. И вторая мировая бойня, и уничтожение Ирака, и война в Югославии тому примеры. Только на высшей ступени жизни, в мире промышленников или, положим, музыкантов с мировыми именами, возможен космополитизм. На уровне простой, ежедневной жизни народы относятся друг к другу в лучшем случае настороженно. В больших городах враждебность менее заметна, в небольших населенных пунктах бросается в глаза. Стратегию жизни следует строить, исходя из чужой враждебности.

      Их допрашивали, а они сидели — он время от времени касался ее рук своей рукой, успокаивая ее. Они сидели, затиснутые в угол неизвестного помещения, затиснутые столами из пластика, по-моему, этот материал называется «формика». Трусливо спрятались те, кто их допрашивал, присутствовали только голосами. Лишь позднее на проданной Западу из-под полы полной видеокассете мы могли увидеть их «судей» — почти все военные, за исключением человека с седой бородой. Как обыкновенно бывает в таких случаях, один из заговорщиков не устоял против соблазна денег. (Из жадности, презрев все правила коммерции, продали кассету дважды.) Однако ничего нового демонстрация нам лиц их «судей» не принесла. Ни одно лицо нас не заинтересовало. Незначительные все люди, жертвы обстоятельств. Произносящие фразы, полные пустых слов: «геноцид», «демократия», «свобода» чего-то…
      Главными действующими лицами оказалась эта пара пожилых людей и их любовь друг к другу. Она в платке румынской крестьянки, в светлом пальто, он в черном пальто, в галстуке, в шарфе, и черный из бараньего меха головной убор — в СССР в свое время такой назывался «пирожок». «Пирожок» этот — единственное имущество пленного (и фактически уже приговоренного к смерти) — служил ему, очевидно, для восстановления самообладания. Он время от времени брал его, лежащий на столе, и, помяв в руке, клал опять на стол. Чтобы убедиться, что может что-то совершить? Что волен хотя бы переместить этот бараньего меха головной убор?
      Их любовь друг к другу… Она присутствовала во всем, во всю длину кассеты. Перекрывая «обвинения» судей, обвинения «адвоката», она уничтожала «процесс». Кассета, задуманная как оправдание уничтожения главы румынского государства, — современный, страшный и яркий документ любви двух пожилых людей. Объясняющихся друг другу в любви прикосновениями и взглядами. За несколько всего лишь часов до смерти… Она захотела умереть вместе с ним, как поступали когда-то супруги великих граждан Рима или гордые жены германских вождей.
      В моменты, когда она вдруг взрывалась гневом (очевидно, более темпераментная, чем он), он ласково клал свою руку на ее и прижимал слегка или поглаживал несколько раз бессловесно, убеждая ее таким образом успокоиться. Он понимал, что нельзя пересекать определенную границу возбужденности, заботясь о величественности. Кто научил его, сапожника в прошлом, величественности? Очевидно, он с этим родился… Но она, она тоже несколько раз остановила его грозящий перейти в некрасивость гнев, положив на его руку свою. Так, взаимно помогая друг другу, простые и величественные в своей сдержанной простоте, они вплывали в вечность. Безусловно, они не могли не знать, чем закончится этот суд (вряд ли сознавая его судом), однако без репетиции ни разу не сбились. Ни на единый момент они не были жалкими, не попытались оправдаться, не запросили пощады, не попытались сберечь свои жизни. Он не признал правомочности всех этих самозваных военных и повторял, что его должно судить Национальное собрание.
      На второй, полной кассете нам продемонстрировали их лежащими в крови. Он со сбившимся шарфом, кровь под головой. Седой, волною чуб сапожника упал ему на глаз, светлый и неживой. Недалеко друг от друга лежали они, может быть, пытались в последние мгновения дотянуться друг до друга руками…
      Не относящаяся к их любви дискуссия последовала за выпуском полной кассеты. Французский ученый-криминалист высказал свое сомнение по поводу времени, манеры и места расстрела пары. Новая румынская власть спешно создала несколько документальных фильмов, представляющих общественному мнению мира недостроенный бетонный дворец в центре Бухареста, какой-то бункер или противоатомное убежище, в котором якобы намеревалась скрываться пара. В бункере нам старательно открыли небольшого размера холодильник и продемонстрировали несколько килограммов колбасы и мяса, содержащихся в нем. Все эти показы должны были служить доказательствами чего? Коррупции? Отрицательности? Злобности пары?
      Кассета эта, скудно заснятая людьми, уже договорившимися об их смерти, и долженствующая служить документом против них, свидетельствует лишь об их любови, их простом величии. В нашем мире, скудном на проявления любви, она — трагический, великолепный документ верности и достоинства. Наверное, он и она были в чем-то виноваты, невозможно обнаружить невиновного в чем-либо лидера нации. Самый невинный все равно что-то подписал, кого-то не помиловал, не спас, разрушил. Такова профессия лидера. Затиснутые в угол между столами, невыспавшиеся, готовящиеся к смерти, застигнутые врасплох, они, однако, показали нам вживе действо, родственное лучшим трагедиям Эсхила или Софокла. Элена и Николаэ Чаушеску навечно присоединились к бессмертным любовным парам мировой Истории… Напомню, что, когда 28 апреля 1945 года дуче Бенито Муссолини расстреливали, его подруга Клара Петаччи «оставалась рядом с ним до последней секунды и настояла на том, чтобы умереть вместе с ним». И замечу, что лидеры «диктаторских» и «тоталитарных» режимов и их женщины умеют умирать трагически. Чего не скажешь о лидерах демократических режимов, те обыкновенно умирают от геморроя или ему подобных постыдностей.

      Восемь тысяч румынских шахтеров из долины Жиу прибыли 25 сентября в Бухарест на поездах, дабы напомнить новым демократическим «слугам народа» о своем существовании. С криками «Ильеску и Роман (президент и премьер-министр. — Э.Л.)в ШАХТУ!» и «ВОРЫ! ВОРЫ!» они атаковали правительственные здания в течение трех дней. И заставили уйти в отставку премьер-министра Петру Романа.
      Четко организованные, дисциплинированные, как штурмовики, румынские шахтеры из долины Жиу красивы. И эффективны. Вот она — прямая воля народа в действии. В шахтерских комбинезонах, фуфайках и сапогах (30 лет назад и я имел честь носить такую же форму, вкалывая монтажником-высотником), в касках с лампами, вооруженные стальными прутьями, топорами, цепями и дубинками, они хлынули в Бухарест — суровые легионеры грядущих европейских бунтов. Огромнейшая разница с ханжеским, кастрированным западноевропейским профсоюзным движением, когда в костюмах и галстуках заседают с хозяевами такие же жирные, как они, «представители» рабочего класса. Огромнейшая разница с ханжеским, «маткой боской» прикрывающимся, католическим движением хитрой «Солидарности».
      Внезапный взрыв прямого народного насилия меня радует. Проявление непосредственной рабочей воли меня радует. Его драматический и жестокий характер меня радует. Больше насилия, чернолицые шахтеры! Следует низвергнуть всех Петру Романов Европы, всех буржуазных самозванцев, эксплуатирующих труд ПРОИЗВОДИТЕЛЕЙ. Основная часть прибыли должна доставаться производителям, а не посредникам, перепродающим ваш труд. Государство должно управляться народом, а не «слугами народа». Не для того был свален партократический режим, чтобы опять представляли вас «слуги народа». Шахтеры Донбасса, Кузбасса и Воркуты! Следуйте примеру ваших румынских братьев. Навязывайте вашу народную волю. Всех самозваных президентов — В ШАХТУ!
      Разбитые стекла, обугленные правительственные здания, перевернутые и сожженные автомобили — прекрасный способ дать понять, чего вы хотите. Если новый буржуа, новый бизнесмен жестоко преследует свои насильственные цели обогащения, вы имеете полное право преследовать свои цели с помощью методов, доступных вашему классу, не обманом, но прямой и грозной демонстрацией вашей силы. Требуйте СПРАВЕДЛИВОСТИ — самой высшей формы демократии, ибо импортная демократия, которую вам навязывают, — несправедлива.
      «ВОРЫ! ВОРЫ! В ШАХТУ! В ШАХТУ!»

      А Петру Романа я имел удовольствие лицезреть вживе. 22 апреля 1992 года я присутствовал (о, меня никто не приглашал, разумеется!) в амфитеатре Сорбонны на форуме под названием «Куда идет Восток?». Пробрался через кордоны полиции (их усиленно охраняли, коллаборационистов! Подъезды, входы плюс автобус с тяжеловооруженными жандармами в сквере напротив) с помощью сочувствующего мне российского журналиста. Я увидел и услышал великолепного в своем роде Петру Романа и еще пару десятков бывших, настоящих и будущих премьер-министров и президентов-плейбоев. Тех, кого следовало бы отправить в шахту. Там были, помимо великолепного Петру, хитрый профессор Яремек из Польши, немец Лотар дю Мезьер, болгарская коллаборационистка Димитрова, кандидат в румынские президенты Манулеску, президент Витаускас Ландсбергис (самый умный и самый опасный), глава правительства Богемии и Моравии чех Петре Питар, российский мсье Боровой и российский мсье Третьяков (редактор «Независимой газеты») и восточноевропейские коллабо поменьше.
      Отдельно были приглашены (я их выделяю) в качестве «мальчиков для битья» и дабы устроителей форума (университет Сорбонны, газеты «Либерасьен» и «Независимая газета») нельзя было обвинить в одностороннем подборе участников: генерал Ярузельский и полковник Алкснис. Алкснис был приглашен как живой ВРАГ, а Ярузельский — как враг свергнутый.
      «Проповедники и апостолы универсальной якобы религии демократии в «языческих» еще вчера странах Восточной Европы собраны вместе на форуме в одной из самых набожных стран демократии — во Франции, — размышлял я, сидя на скамье «Прессы». — Они дискутируют вопросы теологии, процессуальность религиозной службы, структуру новых религиозных общин. Все это на фоне мощного недовольства многомиллионных населений, свежеобращенных помимо их воли в демократическую веру. Они побаиваются мести населений даже здесь. Мало того что французское правительство выделило им батальон жандармов. Апостол Ландсбергис явился со своими собственными телохранителями. Равно как и бывший апостол Петру Роман». Перед началом собственно форума на экране, натянутом над сценой, им показали сорокаминутное (!) видеообращение к ним Главного Коллаборациониста всех времен и народов, предателя своего народа и государства Михаила Горбачева. Я, к сожалению, проник на форум уже позднее, когда эпохальное обращение завершилось…
      Высокий брюнет, красавчик, краснобай, отлично говорящий по-французски (что ж удивительного, он — сын генерала, основателя «Секюритатэ» — румынского эквивалента КГБ), Роман вещает долго и округло. Он вещает красиво, рационально формируя свои мысли так, как это принято у французских интеллектуалов, как тому учат во французских университетах. Ясная форма скрывает плоскую банальность его наблюдений и выводов.

      «…Третье: у рабочих возникает сентимент все большего отрыва от корней… Четвертое: недостаточность финансовой помощи с Запада. Единственной эффективной помощью может быть профессиональное формирование наших людей… Шестое: многие бывшие коммунисты маневрируют для того, чтобы захватить капиталы государства… Политическая реакция часто принимает форму популизма…»

      Браво, Петру-плейбой! Великолепные, красивые, банальные фразы! Аудитория, состоящая на 100 процентов из интеллектуальных буржуа (приличные костюмы и платья, очки, седины, морщины), аплодирует восторженно. Ибо слышит то, что хочет слышать, для чего и пришла сюда. Не для того, чтобы получить новые сведения и попытаться понять, но чтобы подтвердить свое поверхностное, упрощенное, уже готовое понимание процессов на Востоке. Все идет как нужно на востоке Европы, если симпатичный молодой бывший премьер, так изумительно говорящий по-французски, подтверждает наш анализ. Можно успокоиться. Там, в далеких Румыниях, Полынах и даже в Москве, воюют за Демократию все эти симпатичные интеллигентные люди, потому белоснежная Демократия непременно победит злобных бывших коммунистов и реакционеров, прикинувшихся (как серые волки красными шапочками) популистами. Браво, Петру! Можно спокойно спать и дальше в сытой стране, во Французской республике. Спать и не слышать грозной поступи сбитых с толку, обезумевших полуголодных толп, четырехсотмиллионной массы, там, на Востоке. Не слышать кликов «ВОРЫ! ВОРЫ! В ШАХТУ! В ШАХТУ!».

      «Социальное напряжение может привести к новой революции, а мы не хотим больше революций. Революция пожрет собственных детей — диссидентов», —

      неожиданно заканчивает на тревожной ноте свою речь чех Питар. Более чувствительный, чем его собратья коллабо, почувствовал глава правительства Богемии и Моравии лезвие гильотины на своей шее? Увидел черную глубь шахты, в которую его швыряют? Опасения чеха не вызывают восторга у амфитеатра. Чеху аплодируют сдержанно. Французский буржуа ждет успокоения. Тревожные сигналы его раздражают. Я же думаю: «Справедливость восторжествует, если революция пожрет диссидентов. Должны же они нести ответственность за распространение идей, оказавшихся губительными для их народов…»
      Объективно говоря, участники форума (за исключением совершенно чужих в этой компании Алксниса и Ярузельского) заслуживают шахты. Самонадеянно, нагло разрушив систему, позволявшую БЫТЬ МИРУ на огромной территории от Адриатики до Камчатки, систему, умевшую сковать смирительной рубашкой ЧУДОВИЩНЫЙ АГРЕССИВНЫЙ ЗАРЯД ста пятидесяти или более племен, населяющих это пространство, что принесли они народам? Межнациональные кровавые конфликты. Чудовищное повышение цен одновременно с уничтожением сбережений именно среднего класса. Сладкий лепет демагогии. Красивые теории, заимствованные из словаря старших богатых братьев: у американцев и западных европейцев. Идеи и принципы якобы универсальной демократии, оказавшиеся невыполнимыми в Румынии, в Польше, на русских равнинах и в Кавказских горах. Вот такой тихий, сидит на сцене за столом Лотар дю Мезьер. Это он со товарищи предал восточных немцев западным. Обрек на лишения и долговременный кризис всей жизни семнадцать миллионов человек. Впоследствии его имя было найдено в списках агентов «Стази» — восточногерманского КГБ. Он отрицает свою связь с этой организацией, но в таких случаях кто же подтверждает свою связь с ТАКОЙ организацией?.. Восточная Германия, кажется, отделается лучше других новообращенных стран, впрочем, ей есть куда присоединиться, западные братья-немцы не в восторге от родственников, но все же братья. Румынии же, Польше, а тем паче России и странам, образовавшимся на месте СССР, будущее сулит только еще больший упадок, еще большие потери: социальные и экономические, еще большее сползание в кровавый хаос межнациональных конфликтов. Даже якобы благополучная Чехословакия вот-вот распадется на две страны. Что натворила демократия и ее принципы в Югославии (недавно еще преуспевающей, бывшей лидером «неприсоединившихся» стран) — не требует комментариев. Этот же кровавый процесс повторяется в большем масштабе на пространствах (некогда советской) Евразии.
      Коллаборирующих с демократией, разрушителей благополучия и мира внутри своих стран, их принимают с помпой, тщательно охраняют. Синхронно переводят, дабы они могли обменяться идеями разрушения. Маленьких квислингов марионеточных «демократических» режимов премировали поездкой в жирный Париж и вниманием прессы, радио, теле. Им аплодировал забитый буржуазией амфитеатр.
      По контрасту, Ярузельского и (еще в большей степени) Алксниса обходили как париев и пресса, и холеные организаторы форума. Алкснису дали слово предпоследнему. (Полковник произнес резкую и сильную речь. Рефреном в ней звучало: «А судьи кто?» Имелось в виду, что Запад не имеет морального права судить Восточную Европу и Россию, будучи сам криминален.) К этому времени ленивые журналисты почти все покинули скамьи «Прессы». Последнему дали слово Хорхе Семпруну, бывшему министру культуры Испании, испытанному демагогу, дабы он заглушил впечатление от речи Алксниса.
      Я спустился с журналистских скамей на сцену и стоял с Алкснисом, ожидая, пока он соберет со стола бумаги, мы должны были уйти вдвоем. Раздвигая людей на сцене, к Алкснису пробрался генерал Ярузельский. «Я много слышал о вас, полковник, и хочу пожать вам руку», — начал Ярузельский по-русски. Поляк Ярузельский приветствовал «государственника» Алксниса, лидера, выступающего за сильную русскую государственность. Коллаборационисты наблюдали сцену с отвращением.

1

2

Комментарий к репортажу

      23 февраля 1992 года. Москва. Восемь утра. Пью, разведя таблетку в чашке кипятка, французский бульон. Радио «Маяк» говорит, что манифестация на Манежной запрещена, но разрешены манифестации на площади Маяковского и в Парке Горького. Это я все знаю. Принимаю ванну. Надеваю чистое белье. Вдруг арестуют, чтобы выглядеть, как чистоплотный самурай.
      Смешная забота?
      Девять утра. Холодно. Шагаю по улице Герцена, намереваясь бульваром выйти на Пушкинскую площадь и подняться по Тверской к площади Маяковского. В 9:45 у меня там встреча с Алкснисом. Мы уже хорошо знакомы, он побывал у меня, проговорили целый вечер. Я хочу выступить перед моим народом. Организаторы митинга согласны дать мне слово. «Подходите к памятнику в 9:45, Эдуард, я проведу вас на трибуну. Позднее будет сложно пробиться через людей. Оденьтесь потеплее, — позаботился обо мне полковник накануне вечером по телефону. — 15 тысяч милиционеров мобилизовано и 450 автобусов и самосвалов», — добавил он с энтузиазмом. В 11 часов у меня еще встреча. С людьми Жириновского. Пресс-атташе Жириновского Андрей Архипов вызвался принести мне шубу. 25-го мне лететь в Сибирь.
      Поравнявшись с церковью, где венчался Пушкин (бело-зеленая, она растаивает в белесом небе и в снегу), вижу впереди обещанные самосвалы. Улица Герцена перегорожена вдали грубыми стальными машинами. Подхожу ближе. Самосвалы еще грязные от работы, которую они вчера выполняли: засохшие корки глины и цемента покрывают их. Рядом топчутся милиционеры и омоновцы в касках. Милицейские патрули останавливают машины, приказывают свернуть в боковые улицы. Власти приготовились к встрече с демонстрацией оппозиции. Выругиваюсь. Однако я никогда не отказывал противнику в праве на столкновение с нами. Сворачиваю на бульвар.
      Я утеплился по совету полковника. По примеру советских надел под джинсы тренировочные спортивные брюки, но холодно. Бушлатик мой потемкинский, пусть и в два слоя сукна, все же «на рыбьем меху». Бульвар пустынен — воскресенье. Обыватель спит еще, в то время как тревога воцарилась на улицах. Обыватель всегда спит. От лени и страха. (Порой он просыпается уже при новом режиме.) Тревога в немногочисленных, целеустремленных, слишком энергичных для воскресного утра прохожих, в отсутствии автомобилей (им закрыт доступ к центру), тревога во мне, внутри. Чем закончится мой день и где? В камере предварительного заключения? В госпитале? Я имею опыт западных демонстраций. После одной из них я приземлился в госпитале с разбитым черепом…
      На площади Пушкина тревоги еще больше. Во всю длину улицы, посередине ее, группы людей целеустремленно шагают в сторону площади Маяковского. В руках цветы, венки, знамена, еще не развернутые. Доступ в нижнюю часть Тверской (в направлении Манежной) закрыт самосвалами и многими шеренгами милиционеров. У «Макдональдса» уже раскладывают свой товар на ящиках (бутылки алкоголя и пива, импортные сигареты) молодые спекулянты. Они не боятся демонстрации? Они жадны и не хотят отказаться от прибыли дня? Они слабоумны?
      Площадь Маяковского оказалась оккупированной нашими врагами. Оцеплена по всему периметру стальными заграждениями и невиданным количеством милицейского мяса в шинелях и тулупах. Итак, разрешенный митинг все же запрещен. Недосягаемый, возвышается памятник Маяковскому, где у меня встреча. Никакой трибуны и, разумеется, нет полковника Алксниса. Вокруг памятника с пару десятков автомобилей. Милиции, связи, разведки? (Ибо на всех антенны.) Выше памятника Тверская солидно перегорожена самосвалами. От здания ресторана «София» вкось стальные грязные МАЗы и КамАЗы — стеной. В двери метро «Маяковская» изнутри все настойчивее стучатся пассажиры, оказавшиеся узниками. Отовсюду подходят люди. Увидев, что площадь оцеплена, радикализируются на глазах. Флаги появились и развеваются. Черно-желто-золотые — монархистов, андреевские, красные… Идет оживленная торговля газетами. Мощный человек в унтах ходит в толпе, на каждом его плече по сумке, и в обеих — увесистые транзисторы. «Вставай, страна огромная…»
      Неизвестный мне армейский подполковник с женой узнают меня. Читают мои статьи в «Советской России», видели по теле. Они возмущены тем, что площадь оккупировали, но не удивлены. Разговариваем с милицией. «Наше дело… служба. Приказали, вот мы тут и стоим. Нам что та власть гроши платила, что эта… Приказ выполняем», — объясняет один из них. «А прикажут стрелять в нас, будете стрелять?» (вопрос жены подполковника) — «Будем», — спокойно отвечает милиционер с лейтенантскими погонами. «Ну тогда и мы будем, — говорю я. — Вы что думаете, мы стрелять не умеем?» «Отлично умеем», — подтверждает подполковник. Лейтенант думает. Морщит лоб. «Вообще-то говоря, я не знаю, как я себя поведу, я никогда не был в такой ситуации». Двери метро так активно пытаются разбить изнутри, что бледные, перепуганные милиционеры (среди них — милиционер-дама) внутри метро вынуждены открыть одну дверь. Злые, люди выливаются из подземелья на площадь и, увидев ограждения, становятся еще злее.
      Шум со стороны отрезанной самосвалами части Тверской (за зданием «Софии» Тверская бежит к Белорусскому вокзалу) все мощнее. Решаю добраться туда. К тому же стало холодно ногам, несмотря на бараньего меха стельки, купленные у грека-сапожника в Париже. Иду, далеко обходя параллельной улицей. Там оказываются десятки тысяч людей. Между знамен и лозунгов протискиваюсь в первые ряды. Спинами к нам, взявшись за руки, самоохрана «Трудовой Москвы» отделяет нас от густой цепи милиционеров, прижатых к самосвалам. На самосвалах многие десятки фотографов и телеоператоров. Среди них множество японцев почему-то. Снимают нас. Обильные шумы: обрывки музыки (гармошка, транзисторы), сотни разговоров сразу, крики, взрывающиеся ближе и дальше. Вдруг, разделенное в три слога, выступает из общего фона: «ЕЛЬ/ЦИН/ИУДА! ЕЛЬ/ЦИН/ИУДА!» Толпа сливается в один организм: нас сплачивают ритмические звуки. «ИЗ/МЕНА! ИЗ/МЕНА! СОВЕТ/СКИЙ/ СОЮЗ! СОВЕТ/СКИЙ СОЮЗ!» Вначале мы кричим все это не очень слаженно, почти робко, но быстро собираемся в коллектив, издающий одни звуки. Через десяток минут упражнений выдыхаем уже грозно и мощно: «СОВЕТ/СКИЙ/ СОЮЗ! СОВЕТ/СКИЙ/ СОЮЗ!»
      Убедившись в своей коллективной силе, начинаем задевать врага. «Эй, милиция, сколько вам заплатили каждому за измену народу?», «Иуды!», «Лучше преступников бы ловили! Идите по домам, милиция!» Почти тотчас же внимание наше переключается на водителей самосвалов. Непонятно, по каким причинам (им некуда деться? боятся за судьбу машин?), но они все сидят в кабинах. «Паскуды!», «Предатели трудящихся!», «Им заплатили по тридцать сребреников каждому!», «По четыреста рублей!» — кричим мы. «Соберем им денег, граждане, пусть уезжают!», «Совести у хапуг нет!», «Вытащить их из кабины!», «Сфотографировать их и дать фотографии в «Сов. Россию» и в «День». Страна должна знать своих предателей!» (Последнее кричу я. Предложение не поддержано. Ввиду невозможности осуществить его сразу.) «Чего стоим, мужики? Нужно идти вперед!», «Нужно соединиться со своими!», «За самосвалами — наши!», «На Манежную!», «Даешь Манежную!», «Проведем митинг там!», «ДО/РО/ГУ! ДО/РО/ГУ! ДО/РО/ГУ!»
      Крики и реплики раздаются отовсюду, подают их разные люди, хотя возможно выделить наиболее активных. Тысячеголовый организм толпы волнуется и поддерживает себя в горячем состоянии, выкрикивая лозунги. Ловлю себя на том, что перестал быть «я» и стал частью «мы». Мы раскалились и готовы к действиям. Несколько смельчаков лезут на один из самосвалов с намерением вытащить из кабины водителя. Стучат в крышу кабины. Неизвестный нам человек с мегафоном встает на крыло самосвала и просит нас не поддаваться на провокации. «Соблюдайте спокойствие и не позволяйте втянуть вас в провокацию… Где Анпилов? Просьба Анпилову пройти в голову колонны (Анпилов — глава движения «Трудовая Москва». — Э.Л.). Передайте Анпилову: его вызывают в голову колонны… Желающие обратиться к демонстрантам могут получить мегафон». Мегафон переходит к человеку с красным лицом, и тот начинает читать стихи. Неумелые, но правильные.
      Ноги мои сковывает холод. Наша служба охраны, я стою за ними, судя по их репликам, не знает, что делать, и ждет приказа. Какого-нибудь. Ясно, что нужно что-то делать. Бесцельно стоять, замерзая? Парень рядом со мной, высокий, без шапки, бледное овальное лицо, убеждает, обращаясь ко всем и ни к кому в частности, что нужно штурмовать самосвалы. «Милиция стрелять не будет, да они и не вооружены! Они мобилизованы, против их воли, а против народа не выступят!» Я не уверен в милиции, но поддерживаю парня. «Нужно брать самосвалы! — кричу я. — Сами себя уважать не будем после. Кто же мы, если нам бросили «Нельзя!» — а мы покорно и смирились!». «Как собака, которой хозяин цыкнул: «На место!»» — подхватывает сзади человек, которого я не вижу…
      У стены «Софии» вдруг взрыв непривычной активности. Там раскачивают самосвал! Я немедленно двигаюсь туда, через толпу. (Почему? Невозможно ответить осмысленно. Инстинкт.) Качают. Удивительно, но, оказывается, десятки рук способны такую вот махину раскачивать. Шофер, заметно испугавшийся, чуть опускает стекло, что-то бормочет. Не слышно что. Довольный гул толпы. Самосвал урчит мотором. «Уходят! Уходят! Уходят!» Милиционеры (почему-то у здания «Софии» их не оказалось) куда позже меня осознали происходящее и пытаются прорваться на выручку к водителю. Поздно! Самосвал (я уже у его колес) медленно и неохотно сдает назад. Мы немедленно вливаемся в образовавшуюся между зданием и самосвалом щель. Ликующие, бормоча и крича каждый свое, но общее. Ворвавшись, мы обнаруживаем себя в западне. Там второй ряд машин. Мы мечемся в ловушке, ища выхода меж стальных стен, а сзади на нас наваливается вторая волна наших. Я ругаюсь матом. Без устали. «Суки! — кричу я. — Хотели народ остановить! Суки!»
      «На самосвалы!», «Лезьте на самосвалы!» — кричат вокруг, и кричу я. Мы командуем сами собой. Мы лезем, с наслаждением пиная и топча все, что можно пнуть. Смотровое зеркало рассыпается под сапогом. Топочем по крыше кабины с остервенелым наслаждением. (Деликатно взбираться, штурмуя их стальную баррикаду, — немыслимо.) Рассыпаются кто куда фотографы. Оказавшись на самосвалах, глядим вниз. С нашей стороны идет вторая волна прямо на нас. По их сторону густое месиво милиции ждет нас, нервно сжав стальные решетки. Теснимые сзади своими же, нашими, мы сваливаемся на головы милиции с криками и ругательствами «Дорогу! Суки! Гады! Ура! Ура!».
      Милиционеры пытаются прижать нас к самосвалам решетками. Сбиты с ног НАШИ и ИХ люди. Некоторое время кипящая магма русских людей с той и с другой стороны, крича, пыхтя и ругаясь, топчется на месте, упершись решетками, но наша масса пересиливает их массу, и вот брешь пробита, перед нами простор площади. Мы орем: «Ура! Победа! Прорвались! Прошли! Наша взяла!» А они бегут от нас к стенам «Софии» и к памятнику поэту…
      «Берите друг друга под руки! Образуйте цепи!» — объясняет, шагая спиной от нас, совсем недавно еще бледный, а теперь раскрасневшийся парень, тот, что убеждал штурмовать самосвалы. По-видимому, он имеет опыт уличных боев. С одной стороны я цепляюсь за высоченного мужика в коротком полупальто, другой мой сосед меньше меня ростом, так что меня перекашивает на одну сторону. И шагаем гордые, боевые уже товарищи, только что получившие боевое крещение в первой атаке, твердо ступая на отвоеванный асфальт, и кто-то затягивает: «Вставай, страна огромная!» От священного восторга и ужаса дрожь бежит по телу, подымая волоски.
      Вдруг обнаруживаю, что мне жарко. И щиплет глаза от эмоций. Под мою кепку заглядывает, рассматривает лицо смеющийся молодой парень. «Ага, Лимонов, вы с нами! Я был уверен, что вы будете здесь!» — «А где ж мне быть!» — кричу.
      «Цепями! Цепями! Не разрывайте цепи! Набираем скорость…» — командует наш стратег. В порыве атаки разрываем второй кордон милиции. Я во второй цепи. Неизбежно валятся оземь милиционеры и наши люди, но в прорыв за нами устремляются волны людей. Выясняется очевидное (я разглядываю своих соседей), что в первых цепях идут самые агрессивные. Ни знамен, ни лозунгов, шефы и вожди остались сзади, вокруг меня мужики разных социальных классов и возрастов, отобраны они сами собой по принципу повышенной агрессивной эмоциональности. Мне интересно узнать, кто они, каждый из них, но какие уж тут беседы в атаке.
      Нами никто не командует, мы самоорганизовались и, как выясняется, переусердствовали. Прибежал человек с площади Маяковского и просит, чтоб мы вернулись. Мы, оказывается, слишком форсированно двигались и оторвались от основных сил. За нашими спинами, оказывается, успели опять сомкнуться кордоны, а из боковых улиц спешно вытягиваются туловища самосвалов. Перед нами уже не самосвалы, но бронированные автомобили! И густая цепь ОМОНа: щиты из пластмассы и пластмассовые каски на головах и дубинки делают их похожими на гладиаторов. Мы решаем вернуться. Нас мало, так нам кажется, чтобы удариться об эту особо прочную стену.
      Пробиваемся с боями к основным силам. Воссоединившись, проделываем в третий раз боевой путь, уже привычно разрывая кордоны милиции. Ненадолго задержавшись перед ОМОНом («Ну, на этот раз дело серьезное!», «Их нужно брать с ходу, чтоб не успели воспользоваться дубинками!», «Главное — держать цепи…», «Не разрывайте цепи!»), мы в отчаянной атаке вклиниваемся в ОМОН. Неожиданно наша скорость, решимость и отчаянность таковы, что мы сминаем и ОМОН. Некоторое замешательство между автомобилями, ибо проходы пробуют защищать их герои, но народ нахлынул в таком количестве, что ясно: раздавят их, вне зависимости от того, скольким из нас они успеют раскроить черепа… Они отказываются от борьбы — прячутся в автомобили, прижимаются к стенам, выливаются в боковые улицы… Мы грозно скандируем: «ДО/РО/ГУ! ДО/РО/ГУ! ДО/РО/ГУ!» Просачиваемся меж «автозэков» и катим волной к Пушкинской.
 
Там вдали за рекой
. . . . . . . . . . .
Засверкали штыки —
Это белогвардейские цепи…—
 
      почему-то приходит мне на память, когда мы видим ИХ. В полусотне метров от площади Пушкина за стальными щитами-корытами предстают пред нами спецпарни министерства внутренних дел. Переодетые в тулупы и милицейские шапки, с дубинками в руках.
      В голову нашего войска пробрался человек с мегафоном. «Товарищи офицеры, — хрипит мегафон, — и депутаты… Просьба пройти вперед, в голову колонны». Видно, как продвигаются в очень плотной нашей среде офицеры и депутаты. «Знамена — вперед!» — продолжает распоряжаться мегафон. Красные, андреевские, черно-желто-золотые знамена плывут над нами.
      «Почему остановились?» — волнуемся мы. «Хотят вести переговоры…», «Чтоб избежать столкновения…», «Чтобы нам дали дорогу», «Пройти на Манежную, возложить венки и провести митинг». «Зря стоим… — бормочет рыжий мужик впереди. — Они сейчас подбросят свежие силы, передислоцируются. Нужно атаковать, пока есть напор и противник деморализован…» Он все время оставался в поле моего зрения, этот мужик лет пятидесяти. Он из первого отряда. Из тех натуральных первых рядовых смельчаков, которые сами, без команды и вопреки приказу, полезли на самосвалы. Прошли от площади до площади с боями.
      Время идет. Мы стоим. Недовольных стоянием все больше. Мужики ворчат, как в лермонтовском «Бородине», «не смеют, что ли, командиры чужие изорвать мундиры о русские штыки…». Ясно, что мы теряем, французы сказали бы, моментум. Перевод тут не нужен. Мы теряем несущую скорость, внезапность, психологический победный перевес, лихость налета. Такие вот именно «моментумы» подъема позволили нашим отцам взять Вену, Берлин, Бухарест, Будапешт и другие вражьи столицы. Я рассматриваю свои руки. На них ссадины. Грязь под ногтями. Рукав бушлата в глине, пола — в цементе. Чернорабочий Тверской. Оглядываюсь. Сзади — насколько видит глаз — море голов, знамена, флаги.
      Некоторые окна открыты. Из десятков окон свисают наши флаги. Эти за нас. Большинство же окон глухи, и шторы задернуты. Тверскую населяет бывшая советская номенклатура. Перевернув пиджаки, большинство их сделались демократами.
      Человек с мегафоном (уже другой) объявляет, что переговоры закончились ничем и придется идти на столкновение. Стариков и женщин просят выйти из рядов. Стариков и женщин, впрочем, немного. Сейчас пойдем. «Мудаки! — ругает наше руководство мужик слева от меня. — У нас же теперь нету разбега, мы стоим вплотную к ним. И цепей нет! Делайте цепи, мужики!» — кричит он. «Цепи! Цепи!» — передается как команда. «Цепи!» — кричу я и насильно хватаю под руки соседей. Образовывать цепи в слишком густой толпе нелегко. Нашего молодого стратега я не вижу. Вокруг меня множество незнакомых мне лиц. Новое пополнение, просочившееся за время переговоров? Мы, увы, двигаемся. Шагаем, а не бежим вперед. А впереди нас уже бьют. Надвигаются на нас розовые, поросячьи, побагровевшие в напряжении лица юных наемников. Им лет 20–25, не больше. Розовые парни машут дубинками, бьют, не разбирая. Падают под натиском толпы. Вскакивают, бьют ногами и дубинками упавших наших. Падает сбитый с ног старик. (Что ж ты не ушел, батя!) Сразу трое пинают растянувшееся на асфальте тело парня в голубой куртке. Лицо парня обильно окровавлено. Кровь и на асфальте. Тела, крик, визг женщин, хрипы и русская ругань. Меня вместе с обрывком нашей цепи, с пятью-шестью мужиками, выносит на них. Искаженные яростью лица. Удар дубинки по правой части грудной клетки. Подымаю руку над лицом, чтобы прикрыть очки. (Оказаться без очков для близорукого человека — опасность номер один.) Второй удар приходится сверху по черепу… Отдираю от себя пытающиеся задержать меня несколько пар рук, опрокидываю кого-то и, прикрывая голову руками, пробиваюсь со своими на площадь Пушкина. Оглядываюсь. Добрая тысяча людей прорвалась, и брешь, прорубленная нами, закрылась. На площади хаос военных, броневых и милицейских автомобилей, милиции, демонстрантов, прохожих, знамен. Снимаю кепку, щупаю голову. Крови нет, но уже вспухла огромная шишка. Полторы головы у меня. Ругаюсь. Кричу туда к ним, к розоволицым: «Храбрецы, бля, с безоружным народом. В следующий раз мы придем со стальными прутьями… Суки! Иуды!» Без кепки меня узнают люди, пожимают руку, просят автографы. Спасибо людям. Многие, оказывается, читают мои статьи в «Советской России», спасибо им за их доброе внимание. Мне протягивают экземпляры газеты «День», вышедшей сегодня. На первой и последней страницах мои тексты. Проживший долгие годы в одиночестве, вдали от Родины, вот я на моей площади, приветствуем моим народом. Я знаком ему и уважаем им. Чувствую, что беспредельно счастлив в этот момент.
      «Ну вот, сегодня впервые демократы спустили на москвичей ОМОН, — обращается ко мне высокая женщина в длинном сером пальто. — Вы напишите там, у вас, об этом, за границей, напишите, что тут творится, чтобы мир знал». — «Да-да, напишите, как они мордуют свой народ, называя его красно-коричневой чумой», — говорит парень лет двадцати. Лоб его пересекает ссадина.
      По тротуару вдоль Музея Революции под свист и крики толпы пробегают те, кто бил нас дубинками. Рысцой. Злобные лица. Один, походя, не останавливаясь, врубает дубинкой по стоящему у края тротуара старику. Их переместили на новую позицию?
      Ко мне подбегает неизвестный мне молодой майор. «Вот вы-то, Эдик, мне и нужны. Идемте со мной». Беря меня под руку, буквально тащит с собой, обратно на площадь. «Что, майор, брать меня пришли?» — шучу я, но иду с ним. «Нет, брать вас буду не я, — смеется майор. — Я представитель генерал-полковника Макашова. Хотите с ним познакомиться? А сейчас помогите мне собрать людей. Нужно вернуть вырвавшихся вперед наших, — он показывает на толпы на площади, — к основным силам. Митинг решено провести на Тверской. После митинга попробуем пробиться к могиле Неизвестного солдата».
      Прорываемся опять через злобных юнцов со стальными щитами. В другом направлении. На сей раз они менее активны, пусть дубинки и вновь пущены в ход. Теряю моего майора. Теперь среди нас депутат Бабурин. Подхожу к нему, трогаю за плечо. «Сергей!» (Мы знакомы.) Он настолько возбужден, что не замечает. За Бабуриным, он держит в руке красную депутатскую книжку, преодолеваем заслоны. Где уговорами, где сметая милицию. Присоединяемся к основным силам.
      Митинг на перекрестке Тверской. На леса, окружающие здание в ремонте, взбираются наши. Вывешиваются флаги. Стяги боевых дивизий. Высоко на лесах, в знаменах, сменяя друг друга, говорят ораторы в два мегафона. Я стою под самой трибуной. Выступают: Макашов, Анпилов, Бабурин, Алкснис, Сажи Умалатова. Священник с крестом благословляет нас. Мы, народ, скандируем: «СОВЕТ/СКИЙ/ СОЮЗ! СОВЕТ/СКИЙ/ СОЮЗ! ИЗ/МЕНА! ИЗ/МЕНА! ЕЛЬ/ЦИН/ ИУДА! ИЗ/МЕНА! СОВЕТ/СКИЙ/ СОЮЗ!»
      Мое выступление? К трибуне трудно, но можно пробиться, но я решаю остаться в народе. Ораторов достаточно, я разделяю их убеждения. К тому же я имею возможность доносить свои идеи до народа через «Советскую Россию», газета — моя трибуна. У меня миллионная аудитория. Важнее, что, проведя пять часов локоть к локтю в одной цепи с моим народом, я почувствовал пульс России. Я понял, что вышел на улицы его Величество Народ, и горе тому, кто попытается остановить его насилием. День 23 февраля войдет в историю как символический. В этот день «демократическая» власть впервые применила физическое насилие против россиян. За первыми избиениями обыкновенно следуют первые пули и первые убийства. Ясно, что у власти нет больше политических аргументов, потому она скатывается к насилию.

      Так как я участвовал в событиях в Москве 8–9 февраля и 23 февраля, равно как и 17 марта, то, разумеется, мне вдвойне интересно, как же освещаются эти события в средствах информации Запада. Потому, когда мне позвонил приятель и сказал: «Найди журнал «Тайм» за 9 марта. Там тебя цитируют и есть твоя фотография», — я, удивившись несказанно неслыханной «чести», приобрел журнал. Да, Джеймс Карней, автор статьи «Враги Ельцина», процитировал несколько строк из моей статьи в «Сов. России» за 25 февраля. Что до фотографий, то их оказалось две, точнее, фрагмент был вынесен на первую страницу, иллюстрируя содержание журнала, полностью же фото раскинулось на полторы страницы. Цветное. Толпа русских мужиков в возрасте от 25 до 55 лет, и я среди них. В обоих случаях присутствовала моя физиономия, прикрытая кепкой, купленной мной в универмаге Титовграда в Черногории. Рот широко открыт, так что видна пара металлических зубов, кричу что-то со всеми русскими мужиками. Может быть, «Советский Союз!», может быть, «Измена!» или «Ельцин — иуда!». Ибо именно эти лозунги мы кричали на Тверской в этот день, 23 февраля. За мной — высоченный усатый полковник в папахе. Надпись под фотографией гласит: «Озлобленные коммунисты проводят крикливое антиправительственное ралли».
      Я вгляделся в лица. Самый озлобленный вид, без сомнения, у меня. Как у матроса с «Потемкина», обнаружившего червей в миске с борщом и закричавшего: «Братцы, да что же это такое! Гнилым мясом нас кормят!» Всем известно, что членом КПСС я не был, хотя вовсе не отрицаю для себя эпитет «озлобленный». Я своими руками охотно задушил бы нескольких экономистов и ответственных министров. Когда я приезжал на Украину в 1989 году, у моих стариков еще были сбережения, которых, они оптимистически считали, им хватит до конца жизни. Сегодня у них ничего нет. Вся долгая трудовая жизнь моего бати, 28 лет армии и последующие четверть века на гражданской службе, оказалось, была напрасной. Болваны и подлецы отняли у моего бати его потом и кровью заработанные скромные средства. Пенсия в 268 рублей — вот, что он имеет, — капитан в отставке, на старости лет на двоих с моей мамой. В московских магазинах, я видел, продается колбаса «салями»… пуритански скромно было отмечено, что колбаса стоит 34 руб. 50 коп. — сто грамм. На всю его пенсию мой отец не может купить даже килограмм такой колбасы. В латиноамериканских, азиатских, арабских странах бунты вспыхивают при самых незначительных повышениях цен на рис или муку. Я считаю, что русский народ слишком, чрезмерно цивилизованный, что степень гражданского повиновения (это и есть цивилизованность) его неуместно высока. Надо бы разгромить несколько магазинов с такой привилегированной колбасой, дабы дать понять, насколько мы разъярены. Ох, я озлоблен, мистер Джеймс Карней, и не я один. И на вас тоже я озлоблен, мистер.
      Откуда вы взяли, мистер, что в манифестации 23 февраля участвовали пять тысяч человек? Ведь вся Тверская между площадью Маяковского и Пушкинской площадью была забита бурлящими массами людей. (Плюс демонстранты собрались и в других местах города и ниже и выше по Тверской.) От одной площади до другой шагать минут десять, следовательно, расстояние между ними около километра. И Тверская — очень широкая улица. Вот и посчитайте, Джеймс. Любой журналист, любой полицейский знает, что густая толпа — это когда на квадратный метр площади приходится три человека. Средней густоты — два. Посмотрите на снимок, иллюстрирующий вашу статью. Ясно, что пошевелиться людям трудно. Так посчитайте же! Вот у меня на столе фотографии, снятые на Тверской в тот день. Вы лжете, мистер Карней. И лжет добросовестно подавляющее большинство западных журналистов, всегда намеренно снижая в ДЕСЯТКИ РАЗ количество антиправительственных манифестантов. Впрочем, я не могу с уверенностью сказать, кто именно цензурирует цифры. Вполне возможно, что вы лично, мистер Карней, могли дать в «Тайм» реальные цифры, а уж журнал «обрезал» их. (Точно так же было увеличено в десятки раз количество «жертв» в румынском городе Тимишоара.)
      Респектабельным считается журнал «Тайм», уважаемым за солидную консервативность. Однако ВСЕ цифры в статье «Враги Ельцина» абсолютно лживы. В том числе и цифры пострадавших. Согласно «Тайму», пострадали 20 стражей порядка и 7 манифестантов. Но далее «Коммерсант», например (в № 9), сообщает о том, что пострадали 65 демонстрантов и 21 страж порядка, и осторожно замечает, что «скончался участник шествия, 70-летний ветеран войны генерал-лейтенант Песков». Карнеем о смерти Пескова вообще не упоминает. Зато он мастер памфлета и карикатуры, в репортерском журнализме, замечу, недопустимых. Все характеристики, данные мистером Карней лидерам антиправительственной оппозиции, эксцессивно негативны, гротескны, карикатурны. Жириновского, например, он называет «крикливым демагогом, чей бред заработал ему сравнение с Гитлером». Однако тут же выясняется, что он понятия не имеет, кто такой Жириновский. Карней считает Жириновского «важнейшим членом коалиции «Наши»», созданной Алкснисом с целью «реставрировать СССР в его предыдущей форме или же как новую Российскую империю». Но что за вздор! Подобные благоглупости, пожалуйста, печатает самый солидный и объективный якобы журнал Соединенных Штатов. Все это варево спрыснуто «мудрыми» высказываниями таких авторитетов, как Лев Тимофеев, «ориентированный на рынок экономист», или Виталий Третьяков, «редактор реформистской «Независимой газеты»» (то есть, в сущности, политических противников оппозиции). Последний осчастливил мистера Карнея таким вот глубокомысленным высказыванием: «Коммунистическая идея в нашей стране быстро становится частью прошлого… Она не предлагает ничего, что сможет улучшить жизнь людей». Ох, господин Третьяков, демократическая идея тоже с катастрофической быстротой становится частью прошлого. И только семь месяцев безраздельного господства демократии ухудшили жизнь людей трагически куда значительнее, чем семьдесят лет коммунистической власти. Это неоспоримо.
      Но вернемся к фотографии. В известном смысле призванная иллюстрировать статью, фотография опровергает ее. «Краснорубашечники» и «коричневорубашечники», «ультранационалисты», «коммунистическое движение, ностальгирующее по сталинскому, твердой руки режиму», — так представляет статья вышедших на Тверскую 23 февраля. Мистер Карней, вы что, опрашивали людей на Тверской систематически, выясняли, кто они? Вот все тот же «Коммерсант» сообщает, что заявки на проведение митинга подали… организации… «Трудовая Россия», партия Жириновского, Фонд социальных инициатив. На фотографиях, которые есть у меня, я вижу столько же монархистских желто-черно-белых и андреевских знамен, как и красных, огромное полотнище организации «Славянский собор». К тому же большая часть красных были стягами боевых дивизий, отличившихся в Великой Отечественной войне. Вам, мистер Карней, конечно, такие тонкости недоступны, или вы предпочитаете их не замечать? Вы слепо следуете лживой уже традиции «демократических» средств информации России представлять оппозицию Ельцину как ретроградное движение стариков, ностальгирующих по прошлому. Но даже на фотографии в «Тайм» видны и совсем юные лица. Но более всего я вижу вокруг себя (на фото) мужиков во цвете лет — отцов семейств, часть населения, больше всех озабоченную политикой. Ибо бездарная и преступная политика Ельцина и K° ударяет не только по ним лично, но и по их семьям, коих они главы. Ясно, что российскому телевидению, захваченному властью, выгодно представлять оппозицию в виде злобных стариков и старух, но вы-то, мистер Карней, журналист уважаемого, солидного журнала… Почему вы, кстати говоря, не сообщаете своим читателям возраст оболганных и окарикатуренных вами лидеров оппозиции? Выяснится прелюбопытное обстоятельство, а именно то, что большинство якобы «ностальгирующих по прошлому» (ложь) суть как раз молодые политические деятели: в большинстве своем едва за сорок лет! Жириновскому — 45 лет, Алкснису — 42 года. Сергею Бабурину — 34 года. Сажи Умалатова — наша храбрая Жанна д'Арк — молодая женщина. Анпилову едва за сорок. Генералу Макашову всего 53 года. А вот именно «демократы»: от Ельцина и Горбачева и выше — поколение шестидесятилетних. Налицо — борьба поколений, воспринявших различные идеалы? Как бы там ни было, вы, мистер Карней, участвуете вместе с ельцинской прессой, радио, теле в фальсификации истинного положения вещей, так же как и в фальсификации истинного соотношения политических сил. Это шестидесятилетние «демократы» и их идеология есть прошлое моей страны. Ускоренно отмершая демократическая идеология отвергается сегодня двумя третями всех политических сил в стране. А национализм и патриотизм есть настоящее и будущее российской политики. Вам это неприятно, невыгодно? Может быть. Но, призванный информировать американское общественное мнение о ситуации в России, вы его дезинформируете. Обязанный (пред вашим читателем, не перед русскими) быть объективным, вы активно «дьяволизируете» (прекрасное французское выражение!) оппозицию. По сути дела, вы не журналист, пишущий о советской политике, но вы участвуете в политике, навязывая американскому читателю ваши политические вкусы и предпочтения. Смените профессию, мистер Карней.

      17 марта 1992 года в Москве произошли два исторических события. Состоялся 6-й Чрезвычайный съезд депутатов Союза Советских Социалистических Республик (в деревне Вороново) и к вечеру — всенародное Вече на Манежной площади. Я присутствовал и на съезде, и на Вече, и мое присутствие было замечено… «Комсомольская правда» за 18 марта:

      «У трибуны — Э.Лимонов. Все его приветствуют и обнимают».

      «Независимая газета» за то же число:

      «Писатель Э.Лимонов пожурил собравшихся за слишком благодушное настроение и предложил готовиться к гражданской войне… Соседство на одной трибуне большевиков-ленинцев, православных священников и апатажника-авангардиста Лимонова противоестественно само по себе».

      «Вечерняя Москва» за то же число:

      «Ощущение, будто в очередной раз наблюдал действо, в котором его участники не испытывали ни малейшей неловкости или стыда. Неловко, стыдно за них было нам. Относится это в полной мере и к выступавшим на митинге Невзорову, «Эдичке» Лимонову и генералу Макашову».

      «Столица» (№ 16) пишет:

      «…Лимонов… свою роковую роль в истории готов оплачивать валютой, дважды слетав из Парижа в Москву на митинг — и двадцать третьего февраля и семнадцатого марта».

      «Литературные новости» (№ 3) пространно пересказали мою речь на митинге:

      «Как после этого не дать слова Эдичке Лимонову… Расслабляющая митинговая эйфория грядущей победы не пришлась ему по душе. Резко осудив ее, он призвал национал-коммунистов поднапрячь все силы для борьбы, суровой и беспощадной. Власть не ждут, а власть берут! Неугодное правительство свергают, а на его место ставят угодное! У русских патриотов, прохлопавших 19 августа, есть моральное право на новый бунт! А бунта, захвата власти не бывает без жертв, без крови, причем большой крови! Так будьте готовы к неминуемым жертвам и кровопролитиям! «Всегда готовы!» — отвечали, ликуя, горячие головы писателю-гуманисту, радеющему за прекрасную любимую родину…»

      И так далее, и тому подобное. Все эти вражеские реакции на мое выступление на Вече на Манежной, я их не собираю, но даже тех, что попали ко мне случайно, достаточно, чтобы понять их ко мне отношение.
      Да, мне оказали честь. Я присутствовал и на заседании по подготовке съезда 16 марта в гостинице «Москва» и на самом съезде. Да, мне предоставили честь выступить на всенародном Вече на Манежной, несмотря на то что по причине недостатка времени количество ораторов было ограниченным. Следовательно, организаторы посчитали меня достойным. Значит, оказался я «в стране отцов не из последних удальцов». И я горжусь этим.
      17 марта 1992 года стоял я, Э.Лимонов, на помосте, установленном на крышах грузовиков, меж знамен, с лидерами моей страны, с товарищами по оппозиции. Впереди меня — Бабурин с бородкой, молодой майор Ващенко — с левого плеча, генерал-полковник Макашов — с правого плеча. И еще десяток соратников: нервный Анпилов у микрофонов, могучий Зюганов, наша Жанна д'Арк — Сажи Умалатова. Перед нами — внизу Манежная площадь и масса народная. Глаза, головы, знамена, лозунги. История поверху в московском лиловом небе раскрыла над площадью мощные крылья. Шумело и плескалось перед нами гневное море народное.
      И Боги российских народов: Иисус, Аллах и Будда — смотрели на нас от кремлевских крыш.
      Экстаз. Холодно было. И дрожь экстаза. В бушлатике холодном, матросом с «Потемкина» стоял с боевыми товарищами. Разве не об этом мечтал я в нью-йоркских отелях — бедный и одинокий? Мой народ через восемнадцать лет принял меня как родного им и нужного. «В стране отцов не из последних удальцов…»
      Впоследствии я отыскал объяснение своей дрожи экстаза в работах австрийского биолога Конрада Лоренца. «Воинственный энтузиазм» есть особая форма общественной агрессивности, четко отличающаяся от более примитивных форм индивидуальной агрессивности. Каждый индивидуум, подвергавшийся сильным эмоциям когда-либо, знает по опыту субъективные феномены, сопровождающие «воинственный энтузиазм»: дрожь бежит по всей длине спины или, как показывают более точные наблюдения, — по длине внешних поверхностей обеих рук; человек воспаряет над всеми заботами ежедневной жизни; он готов все оставить по зову того, что во мгновение, когда происходит эта специальная эмоция, представляется как священный долг. Все обнаруженные преграды становятся незначительными.

      «…Масса всей мускулатуры, возбужденная, увеличивается, осанка корпуса становится более напряженной, руки отходят от корпуса и выворачиваются вовне, голова несется гордо, подбородок выставляется вперед, и мускулы лица изображают «позу героя», хорошо известную всем по синема. По длине спины и по внешней поверхности рук поднимаются волоски: вот что возможно объективно наблюдать в феномене «священной дрожи»…»

      Далее Лоренц указывает на животное происхождение дрожи.

      «Те, кто видел аналогичное поведение самца шимпанзе, защищающего свое стадо или свою семью ценой своей жизни, ставит под сомнение якобы исключительно духовный характер «воинственного энтузиазма». Шимпанзе тоже выставляет подбородок, выдвигает корпус и подымает локти; все его волоски подняты, что провоцирует устрашающее увеличение контуров его корпуса. «Священная дрожь» германской поэзии есть, таким образом, наследство реакции вегетативной, предчеловеческой: поднятие шерсти, которой у нас больше нет…»

      Сближение с шимпанзе здесь не выглядит снижением героического «воинственного энтузиазма» человека, если знать позицию Лоренца, считавшего, что все благородное в человеке именно от его животного происхождения.

      «Не может быть никакого сомнения, — продолжает Лоренц, — в том, что «воинственный энтузиазм» человека родился из реакции коллективной защиты наших предчеловеческих предков. Было насущно необходимо, чтобы мужчина забыл бы все другие обязательства, для того чтобы мочь принести себя в жертву, тело и душу, делу общей борьбы». «Инстинкт «воинственного энтузиазма», — заключает Лоренц, — есть настоящий автономный инстинкт; у него есть свой механизм возбуждения желания, свой собственный стартовый механизм, и сравнимо с сексуальным инстинктом и другими «имперскими» нуждами (человека. — Э.Л.) он порождает особый сентимент сильнейшего удовлетворения».

      Сильнейшее удовлетворение испытал я на Манежной, на великой площади моего народа, видавшей немало победных парадов. Стоя вместе с вождями моего народа под знаменами его. Страсть к своему народу испытывал я. Страсть — это на много тысяч киловатт сильнее чувство, нежели любовь к своему народу. Любовь, в сущности, плаксивое, сладкое чувство и расслабляющее. Страсть же — это и требовательность, и недовольство, и даже уколы ненависти, и настойчивое подсматривание за ним, надзор тиранический. «Да будьте же вы сильнее других, мощнее других, почему проиграли!» Смотришь на мышцы своего народа и кричишь: «Живот запустили, опять одрябли, плечи сгорбились. Я вас колоссом из квадратных вздутий видеть хочу, как в Берлине в 1945-м, а вы…» Да, я испытываю страсть к моему народу. Могучую страсть.

      30 марта. 8:15 утра. Париж. Очень встревоженный, за письменным столом пью кофе. Жена моя, Наташа, с февраля поет в ночном ресторане «Балалайка». Она не пришла еще домой. Жду ее. Был юбилей ресторана, однако в восемь утра даже самое энергичное празднование должно бы закончиться. Где она? Явственно чую беду. В ночь с 24-го на 25-е мне приснился… Дьявол (!), которого я почти стер(как? чем? сон не объясняет)… одна голова МЕЛОМ на стене осталась. Но он плеснул в меня огненной водой, и я заорал… и Наташа меня разбудила. И встала курить, испуганная. Человек, вовсе далекий от мистики, я был крайне поражен и встревожен таким сном.
      Закономерно, ожидаемо раздается телефонный звонок: «Мсье Савенко? С вами говорят из госпиталя «Отель Дье», из «неотложной помощи». Ваша жена у нас».
      Ужас покидает меня. Скорей произносить слова, скорей в беду.
      «Что с ней случилось?»
      «Она жертва агрессии. Нападения. Доставлена к нам в пять утра».
      «Она жива? В сознании?»
      «Да, она пришла в себя… Просила, чтобы вы пришли».
      «Выхожу немедленно».
      Надеваю бушлат. Шагаю, торопясь, по холодному городу. По Грэвской площади, мимо мэрии, на другой берег Сены. Там, на острове Ситэ, рядом с Нотр-Дам — приземистый квартал госпиталя «Отель Бога». Согласно легенде «Отель Бога», самый старый госпиталь в Париже, был основан в… 651 году! Ошпаренный огненной водой Дьявола, тороплюсь по каменным галереям двора. Коротко остриженные старые деревья зелены уже…
      В отделении «неотложной помощи» десяток медсестер и медбратьев сидят и стоят за белым «баром», где вместо бутылок — серые ящики компьютеров. Полицейские проводят небритого парня в джинсах, руки сведены сзади наручниками. Мед-братья выкатывают из фургона «неотложки» на колесной постели старика, укутанного одеялом. Подхожу к белому «бару».
      «Мне звонили от вас. У вас моя жена. Я — Савенко. Эдвард Савенко. Что с ней?»
      «Около пяти часов утра неизвестный нанес вашей жене шесть ударов отверткой в лицо. У нее сломана рука… Нет, ему удалось скрыться… Не пугайтесь… Все не так страшно, как могло бы быть. Ей повезло. Один из ударов, в висок, пришелся в каком-нибудь всего лишь миллиметре от височной артерии. Чуть в сторону, и вашей жены… ее не было бы».
      «Где она сейчас? Я могу с ней говорить?»
      Меня направляют в кабинет номер… В означенном кабинете никого. Возвращаюсь к «бару». Выясняется, что Наташу увезли на радиографию, то есть на рентген. Иду по средневековым коридорам. Каменным и полуподвальным. Пластиковые щиты прикрывают здесь и там коридоры. Защита от средневековых сквозняков? Большое и оживленное движение колесных постелей и кресел. Спрашиваю дорогу. В отделении радиографии толстый блондин-медбрат с нервным тиком предлагает мне пройти к колесной постели в глубине коридора. Высоко над постелью капельницы, и от них шланги спускаются к телу на постели.
      «Кажется, это она, певица, доставленная утром. Жертва нападения».
      Только наклонившись над постелью, понимаю, что окровавленное тело в бумажном халатике — моя жена Наташа. Голые, тощие, окровавленные руки, одна рука прибинтована к доске, и с торчащих из-под нее изломанных пальцев каплет кровь. Волосы, длинные, окровавленные, сбились в колтун. На лбу — наспех заклеенная рана, такая же сочащаяся кровью рана на левой скуле.
      «Наташа?»
      Она открывает глаза, откатывает голову, и мне предстает истерзанная левая половина лица. Часть ран пришлась на височную область, покрытую волосами. Рана у виска (волосы сбриты) так глубока, что туда без труда вошла бы фаланга, а то и две указательного пальца. В ране, о ужас, пульсирует оголенная височная артерия.
      «Ты? Спасибо, что ты пришел…»
      Несломанной рукой она тянет к себе мою руку. Подносит ее к губам.
      «Почему же они не остановят кровь?»
      «Возьми под подушкой салфетку, вытри мне кровь с подбородка… Раны промыли, но кровь льется все равно».
      Я промокаю подбородок салфеткой. Салфетка немедленно набухает кровью. Я заглядываю, наклоняясь еще ниже: левое ухо — сплошная кровавая рана.
      «Кто это был? Как это случилось?»
      «Я плохо помню… — Она отворачивается. — Извини, мне трудно держать голову на весу. Какой-то зверь напал на меня. Избил».
      «Где это случилось? На улице?»
      «В ресторане. На юбилей пришло множество народа. Только после четырех утра все стали расходиться. Я спустилась, ты знаешь, что в этом подвале три этажа, я спустилась переодеться, чтобы уходить. В зале все еще сидели музыканты, Марк-хозяин, и оставались несколько клиентов, самые неутомимые».
      «Так это был клиент?»
      «Я же тебе сказала, я не знаю этого человека…»
      Подходит доктор. Или он санитар, медбрат?
      «Это мой муж», — шепчет ему Наташа, держа мою руку.
      «Я — муж», — подтверждаю я.
      Наташу увозят в зал с рентгенаппаратами. Устав от разговора со мной, она закрыла глаза. Я думаю, что она похожа сейчас на мертвую. Подобные трупы я видел в декабре в Югославии: жертвы злодеяний. Я муж жертвы злодеяния.
      Ее возят из кабинета в кабинет. Я следую за ней всякий раз, вместе с толкающим постель санитаром. Я стою рядом, держу ее руку, оттираю кровь. Она вцепилась в мою руку… Ее надолго скрывают от меня в кабинете. Два доктора, их специальные умения по зашиву ран восхваляет мне санитарка-медсестра, долго зашивают Наташе лицо. Я жду в коридоре, нервно вышагивая, пытаюсь понять, что произошло. Она не работала в кабаре целых четыре года (из «Распутина» в свое время заставил ее уволиться я), я был против того, чтобы она пела в «Балалайке», вообще в ночном ресторане, но она хотела петь. «Я певица, я должна петь!» Весь февраль и до самого 22 марта я был в Москве…
      Медсестра подводит ко мне высокого молодого человека в джинсах.
      «Мсье из Юридической полиции, он хочет с вами поговорить, мсье Савенко».
      Высокий протягивает мне визитную карточку. «5-й дивизион Юридической полиции. Группа анкет. Лоран Турнесак». Он спрашивает, может ли он задать мне несколько вопросов. Очень вежливый. Пока.
      «Когда и как вы узнали о том, что случилось с вашей женой?»
      «Телефонный звонок отсюда, из «Отель Дье». В 8:15. Женский голос».
      Дверь кабинета, где зашивают раны Наташи, приотворяется, видны яркий свет и сгрудившиеся над моей женой фигуры.
      «У вашей жены есть личные враги?»
      «Насколько я знаю, нет. Во всяком случае, врагов, способных на подобное зверство, нет».
      «Ваша профессия?»
      «Писатель, журналист».
      Лоран Турнесак позволяет себе улыбнуться.
      «Я читал пару ваших статей в «Ль'Идио Интернасьеналь»».
      Для полицейского чтение нигилистического, оппозиционного, ведущего войну против всех «Идиота» — скорее ненормальное занятие. Вот если бы он был из Ресенжнэмант женераль (приблизительно соответствует Федеральному бюро расследований), тогда он читал бы «Ль'Идио…» по долгу службы. Однако верно и то, что он не простой полицейский, «хранитель мира», как их вполне официально величают, но следователь.
      «О-оооо!» — изображаю я удивление, думая о том, что случилось в кабинете, почему толстый медбрат выскочил и побежал по коридору…
      Выходит медсестра, их вокруг не менее полутора десятка, и успокаивающе улыбается мне:
      «Все, все хорошо, мсье, — шепчет она, проходя. — Она в золотых руках, ваша жена».
      Лампы дневного света над нами распыляют неприятный, иссиня-белый свет на все предметы. Полицейские в форме вводят еще одного небритого парня в наручниках. Полиция использует госпиталь для своих целей? Префектура полиции через улицу.
      «А у вас есть враги?»
      Я гляжу на полицейского юношу. С виду вполне бесхитростный тип. Но, конечно, он обучен всяким полицейским профессиональным гадостям.
      «Есть. И сколько! Я бы себя не уважал, если бы не имел врагов».
      Он записывает адрес — просит меня быть готовым к тому, что в ближайшие дни, возможно, они захотят опять со мной побеседовать. Знакомит со своим коллегой. Старше, ниже, лысая голова, Филипп Лекёр менее приветлив.
      После двухчасовой операции жену мою вывозят в коридор. Лицо чуть менее кроваво, раны заклеены свежими кусочками лейкопластыря. Из-под него видны там и тут нитки. Несмотря на то что Наташа устала, а впереди еще несколько обследований и положение руки в гипс, Лекёр настаивает на том, чтобы записать ее показания сейчас же. Втискивается в помещение, куда ее ввезли отдохнуть. Я жду в коридоре, разговариваем с Турнесаком как старые знакомые, прислонившись к стене. Хотя я и по опыту знаю, что полицейские — опасные собеседники, я делюсь с ним переживаниями. Он поддакивает, разделяет мое горе и вставляет вопросы. Я объясняю, что всегда был против того, чтобы жена работала в ночном ресторане, предпочитал, чтобы мы жили беднее, на одну зарплату, мою… Но Наташа любит петь, пение для нее — призвание. Мне ее ночная работа была всегда неудобна. Я работаю по утрам, а она, когда работала в «Распутине», только в десять вечера уходила туда. Шоу же начиналось в одиннадцать часов вечера. Я не люблю рестораны, и русские рестораны в частности. Сам я был в «Распутине» два раза, в «Балалайке» — один раз. Да, она автор нескольких книг, Наташа. Две опубликованы по-французски. Да, у нее разностороннее дарование…
      Медсестра зовет меня к жене. Наташа просит, чтобы я прочел для нее показания, записанные Лекёром. Лекёр просит ее опознать разорванную окровавленную одежду, часы, одну золотую сережку, медальон, ее желтую искусственную шубу. Среди вещей окровавленная мужская рубашка. Нет, Наташа не знает, чья она. Не помнит, была ли эта рубашка на агрессоре. Трудно повернувшись на бок, она подписывает показания и лист опознанных вещей. Наташа хочет в туалет, но подниматься ей нельзя, она прикована к капельницам, обеспечивающим приток питающих жидкостей в вены. Потому выходим мы, я и полицейские. В коридоре Лекёр говорит, мы слушаем.
      «Ваша жена утверждает, что не знает агрессора. Она запомнила его как темного брюнета средиземноморского типа, может быть, югослава… Лет сорока. Никаких попыток сексуальной агрессии. Исключительное по зверству нападение… Ваша жена не хочет возбуждать дела. Против кого, спрашивает она, если агрессор не пойман? Но вы должны знать, мсье, французские законы таковы, что в случае подобных зверских нападений закон сам возбуждает дело. В данном случае прокурор обязан будет возбудить дело против «X», обвиняемого в попытке преднамеренного убийства. Персонал «Балалайки» задержан нами и находится под следственным арестом в камере. Эти люди утверждают, что не видели агрессора Между тем выход из ресторана лишь один, и пройти незамеченным невозможно. До свидания, мсье…»
      Наташу должен осмотреть глазной врач. Не задеты ли органы зрения. Перемещаемся по средневековым коридорам и в огромных цинковых лифтах. Цинк лифтов неприятно напоминает о цинковых гробах и моргах. Санитар каждый раз иной. Пою жену водой из бумажного стакана. Она очень устала и временами забывается в тяжелом, мгновенном сне. Вздрагивая, просыпается. Все явственнее видны следы побоев. Шея вся в кровоподтеках.
      Опять коридоры и лифты. Сквозняки. Зубное отделение. Возврат в полуподвальное помещение для рентгена черепа. Почему ничего не делают со сломанной ее рукой? Спрашиваю всех. Докторов много, и ни один не занимается ею всей. Те двое, что зашивали лицо, никак не могут заниматься сломанной рукой. Не их специальность. Наконец оказываемся в кабинете, выпачканном гипсом. Здоровенный парень-мулат в сабо вкатывает кровать с Наташей внутрь и выставляет меня в коридор. Но тотчас вызывает обратно. В руках у него рентгеновский снимок.
      «Мсье, я не могу гипсовать вашей жене руку, посмотрите, как раздроблены концы кости на снимке, и кость сдвинута. Она никогда в таком виде не срастется. Нужна операция».
      Выясняется, что Наташе придется остаться в «неотложном отделении» госпиталя минимум на неделю. Я-то надеялся, что на пару дней…
      Наташе выделили палату. Всего лишь этажом ниже. Вместе с санитаром везу ее туда. Светлая комната, окна выходят во двор «неотложного отделения». Первый французский этаж. Наташу перенесли с колесной постели на кровать. Повесили капельницы. Я уселся на стул рядом. Наконец одни.
      Входит медсестра: «Мсье, два мсье из полиции хотят с вами поговорить».
      Выхожу из палаты. Лекёр и неизвестный мне толстолицый усач в плаще.
      «Прокурор хочет поговорить с вами, мсье Савенко. Пройдемте к машине». Глаза у них уже не прежние, но холодные, поганые.
      «Я собирался покормить Наташу, мсье. Она сама даже привстать на постели не может».
      «Это важно, мсье. Прокурор хочет вас видеть. Вашу жену покормит персонал».
      «Скажите прокурору, что я к его услугам с завтрашнего дня».
      «Мсье, у нас есть приказ…»
      «Я не могу бросить жену одну сейчас. Мое присутствие жизненно важно для нее. Имеет ваш прокурор совесть? Передайте ему, что я отказываюсь».
      Лекёр вздыхает: «Хорошо, я позвоню ему и скажу, что вы отказались».
      «Так и скажите».
      Я возвращаюсь в палату к Наташе.
      «Чего они хотят от тебя?» — слабо спрашивает она.
      «Черт их знает. Прокурор хочет меня видеть. Я отказался».
      Они появились через несколько минут.
      «Прокурор настаивает, чтобы мы вас доставили. Если необходимо, силой».
      «Я же вам сказал — завтра…»
      Они встали вокруг меня таким образом, что мне стало ясно, что они сейчас будут делать. Усатый, не прикасаясь ко мне, грудью стал теснить меня дальше по коридору. У лифта они набросились на меня, закрутили мне за спину руки. Прижали меня лицом к стене. Усатый разомкнул наручник.
      «В любом случае мы доставим тебя…»
      «О'кей, — сказал я. — В подобном случае я подчиняюсь вашему насилию. Однако вы не забыли, что я потерпевшая сторона, мсье агенты?»
      «У нас во дворе машина, через несколько секунд будем у прокурора», — примиряюще пробормотал Лекёр.
      Их машина, я на заднем сиденье, не свернула за мостом на набережную, но устремилась по рю Сент-Жак. Я понял, что они меня обманывают.
      «Первый обман, — заметил, я, — мы не свернули ко Дворцу Правосудия. Куда мы едем?»
      В зеркало я увидел, как улыбнулся усач за рулем:
      «Куда надо».
      Они доставили меня в 5-й дивизион Юридической полиции, в 13-й округ Парижа: 144, бульвар Госпиталя. Случайное совпадение, разумеется, этот госпиталь в названии. Никакого прокурора, естественно. Мы поднялись в кабинет, украшенный афишами полицейских фильмов, где Лекёр сел за пишущую машину и стал брать у меня показания. Некоторые вопросы повторялись. Затем он объявил мне, что «помощник дивизионного комиссара хочет вас видеть, мсье». Пришел седой мужик среднего роста, пиджак, галстук. Мужик объявил мне, что они желают осмотреть вещи Наташи, что, может быть, они найдут «какой-либо элемент, могущий помочь нам в расследовании. Фотографию, например…». И я должен им в этом посодействовать.
      Я сказал, что не хочу, чтоб они рылись в моей квартире. Помощник дивизионного комиссара, злой, заявил, что я отказываюсь помочь им найти преступника, изуродовавшего мою жену, что они возьмут понятых и взломают мою дверь. Я заявил в ответ, что у них нет ордера на обыск. И никакой прокурор им такого ордера не даст, ибо негоже полиции терроризировать пострадавших.
      «Это в Америке нужен ордер на обыск, — вставил Лекёр. — У нас ордер не требуется, вы плохо знаете французские законы, мсье».
      «Да, — согласился я, — это закоренелые преступники блистательно знают все статьи законов, я же арестован во Франции не был, потому лишен подобных знаний».
      «В общем, решайте, — заключил комиссар устало. — Если вы не согласитесь добровольно, чтобы мы осмотрели вещи вашей жены, то мы вас оставим здесь, посадим в камеру на 48 часов. О гард а вю вы, надеюсь, слышали, и уж на это мы имеем право. Вам придется спать в камере на голом полу…»
      «Вы меня что, запугиваете?! — взорвался я. — Пару месяцев назад я на фронте был в Югославии, а вы меня камерой пугаете. Вы когда-нибудь были на войне?»
      Злой, комиссар убежал. Лекёр, все более раздражаясь мной, стал часто поправлять револьвер в кобуре под мышкой и в конце концов стал отстукивать на машине под копирку «гард а вю».
      «Вы, люди искусства, вы, как дети, вы не живете в реальном мире…» — бурчал он.
      Я раздумывал, что мне делать. Я с ужасом представил, что «X» в это время проник в палату Наташи в «Отеле Бога» и добил, добивает мою жену ударами отвертки. Проникнуть туда ничего не стоит, в госпитале тебя никто ни о чем не спрашивает. Я убедился в этом сам.
      «Хорошо, — сказал я Лекёру. — Поехали ко мне. Только я должен заехать в госпиталь. Ключи мои остались в бушлате».
      Лекёр разорвал «гард а вю» вместе с копиркой. Демонстративно.
      В палате «Отеля Дье» Наташа спала, забывшись. Я переложил ключ из кармана джинсов в бушлат — я соврал полицейским, и с воем сирены мы примчались через Париж «ше муа» (ко мне). Втроем полицейские произвели частичный обыск, не погнушавшись даже осмотром ящиков с нижним бельем. Они отобрали три фотографии, где жертва была снята с показавшимися им подозрительными мужчинами. Они были снисходительно дружественны ко мне. Я выпил стакан красного вина и сжевал кусок хлеба, ибо с утра не имел во рту ни крошки. Они отвезли меня обратно в госпиталь. Наташа дремала, тяжело дыша, но, проснувшись, взяла меня за руку. Почти не разговаривая, мы провели так несколько часов. Я ушел, только когда она опять уснула. Я взял с ночных дежурных твердое обещание посещать ее палату как можно большее количество раз за ночь и звонить мне и в полицию, если подозрительные личности окажутся вдруг вблизи ее палаты. Персонал заверил меня, что мои опасения и предосторожности бессмысленны, так как полиция постоянно находится во дворе госпиталя.
      Две фотографии оказались старыми, мужчины, на них изображенные, жили в Америке, в штате Калифорния, и не покидали пределы последнего уже несколько лет. Третья фотография тоже не пригодилась полицейским: согласно словам Наташи, она была снята вместе со случайным коллегой-музыкантом, которого не знает даже по имени, а свидетели из «Балалайки», в свою очередь, не опознали в мужчине на фотографии агрессора.
      Дело — Французская республика против «X», обвиняемого в нападении на Наталью Медведеву с целью убийства, — осталось нераскрытым.
      «Комсомольская правда» 2 апреля и вслед за ней «Аргументы и Факты» опубликовали информацию о нападении, ознакомив с моей личной трагедией около 40 миллионов русских людей. Корреспондент «АиФ» поинтересовался по телефону, не было ли нападение на мою жену актом политического террора, направленным против меня. «Ведь вы, Эдуард Вениаминович, активно участвуете в российской политике, в оппозиции правительству…» — «У меня есть свои соображения, свои догадки по поводу того, кто изуродовал мою жену, — ответил я, — но у меня нет доказательств, посему я предпочитаю о своих догадках умолчать. Когда у меня будут доказательства и если они у меня будут…»
      …Дьявол плеснул в меня огненной водой… Ницше однажды заметил: «Все вокруг героя превращается в трагедию».

      Конец июня. Посещение бывшей дачи Мураховского, экс-друга экс-Горбачева. До этого дача была местом обитания предыдущих вельмож. Меня и нескольких молодых людей из партии Жириновского привез сюда на поучительную экскурсию человек из министерства иностранных дел. Я никогда не видел мест обитания советских вельмож. Придя в сознание в одной комнате, я так и ушел впоследствии от родителей из одной комнаты во взрослую жизнь, где меня тоже ждали… комнаты.
      Как корабль, оснащенный палубами многочисленных террас и трюмами с сауной, бассейном, гимнастическими залами, стоит в старом сосновом бору нелепое, где трех- где и четырехэтажное сооружение. Бесполезно огромные спальни. Банкетный зал на черт знает сколько персон. Террасы. Самая огромная — асфальтирована! Мебель, очевидно, лучшая из возможных, поражает своим вычурным мещанством едва ли не XIX века. Множество дверей, переходов, лестничных маршей, вешалок… Нет, однако, библиотеки, нет вообще ни единой книги! И как я ни старался, я не нашел ничего похожего на рабочий кабинет хозяина.
      В сонном кисловатом мареве, в паутинах, в запахе плесени плавает вокруг сосновый лес. Зудит комарами. Сосны, судя по чудовищной толщине стволов, — столетние, если не двухсотлетние.
      В настоящий момент дача необитаема и находится в ведении министерства иностранных дел. Министерство собирается дачу сдавать за 22 миллиона в год. По-прежнему живет в глубине участка, если пройти по асфальтовой дороге, семья, обслуживающая дачу. К сосне привязана темная, неприятно-молчаливая, худая немецкая овчарка со злыми глазами. У семьи лакеев свой дом о двух этажах, сам по себе приличная дача. Лакей-мужчина до сих пор сговорчив, послушен и заискивает перед человеком, приведшим нас. Женская половина семьи зло ворчит и время от времени отказывается выполнять указания: отпирать ту или иную дверь. Она этого не произносит, но поведение ее ясно выражает следующий текст: «Ездят тут всякие! Нет на вас настоящего хозяина!»
      Я попробовал углубиться в природу, в участок. Трудно. Когда воздвигали жилища вельмож, их воздвигали в лесу, разгородив лес на участки заборами. Я обнаружил гигантский ствол сосны, спиленный, да и брошенный. Видны попытки распилить ствол и убрать его. Но работа не закончена, распилы старые, перестройка и здесь не удалась. Отступились перед тяжелой работой. Будет гнить мощное дерево.
      На чудовищной величины банкетном столе съели мы привезенные с собой жалкие наши припасы: колбасу, огурцы и выпили пива. Из двери обшарили стол, я успел увидеть торжествующе-презрительные глаза прислуги. И спрятались. Вероятно, подумала: колбасу! На таком столе! Где гусей, кабанов и медвежатину поедали!
      Шофер свозил нас к Москве-реке. Мелкая, с быстрым течением и довольно чистой водой. Пустые гнезда ласточек ли, стрижей — в обрыве на том берегу. На песке несколько групп купальщиков и купальщиц с холеными лицами и телами. Дети вельмож, их внуки? Искупавшись, мы вернулись.
      Я побродил еще по дому, пытаясь понять: что за жизнь была тут у советских вельмож? Дачная, по Чехову, сытая и сонная. Завтракали, обедали, спали после обеда. Парились в сауне, пили водку и ликеры, принимали гостей, подолгу засиживались на террасе, сплетничая. Натирались мазями от комаров. Ездили купаться в Москве-реке. Окруженные толстыми детьми, смотрели в банкетном зале телевизор. Ну ладно, книги, предположим, вывезли. Но никаких следов работы какой бы то ни было, умственной ли, физической ли, я не обнаружил. Давно не ремонтированные стены, однако, девственно нетронуты: никаких следов кнопок ли, гвоздей ли — приколоть к стене карту, диаграмму, да, черт возьми, просто фотографию старых родителей или последнюю депешу АНН, чтоб вчитаться, на несколько часов приколоть… Я нашел великолепную светлую комнату на третьем этаже и, расхаживая по ней, думал: здесь он мог поставить себе ксерокс-машину, здесь — факс, тут бы можно было поместить несколько телетайпов, чтобы получать новости прямо сюда. Здесь — стеллажи с нужными справочными изданиями… Но нет, никаких следов РАБОТЫ я не нашел. Лишь следы ПРАЗДНОСТИ.
      Вот как они потеряли власть. Вот здесь они потеряли власть задолго до того, как ее вырвали у них из рук. (Их завистливые, менее ожиревшие, чем они, замы и эксперты. Ельцины и юристы Собчаки.)
      Когда умер истовый тиран, не дававший отдыха ни себе, ни другим, чье окно светилось в Кремле до трех утра, партия стала быстро терять форму и обрастать жиром. Дотоле великолепный военно-монашеский орден — мускулистый и суровый, партия изнежилась и всего лишь за 30 лет стала организацией, возглавляемой дачниками. Здесь, в сытой жаре, под писк комариный, в пару сауны, под цветное мелькание телевизоров и потеряли они власть, задолго до 1985 года. Так жиреют неизбежно и наживают себе болезнь сердца небегающие охотничьи собаки.
      Если чеховский Вишневый сад стал символом крушения помещичьей жизни, то Дача партийного вельможи — символ одряхления партократии. Правящий класс-импотент, увы, изгнан с дач классом-полуимпотентом. Когда я уезжал, шофер МИДа отвозил меня в Москву, через улицу, в даче напротив, ворота были настежь распахнуты. Рабочие сгружали с грузовика новенькие радиаторы. Многие десятки. «Утепляются! — вздохнул шофер. — Мне бы один такой». — «Чья дача?» — спросил я. Он назвал фамилию известного аппаратчика. «Во время революций первыми всегда овладевают властью те, кто при старом режиме был к ней наиболее близок. В 1789 году аристократы были первыми, кто взял власть…» — вспомнил я слова Маркса. Разумное наблюдение это подтвердилось с тех пор множество раз, стало правилом. Главой первого правительства, сформированного после февральской буржуазной революции, был князь Львов, главами сегодняшних буржуазных и националистических республик, образовавшихся после буржуазного государственного переворота 21–24 августа, стали секретари ЦК и партвельможи: Ельцин, Кравчук, Шушкевич и иже. Но долго они в хозяевах дач не удержатся. Закон исторического детерминизма неумолим. У злых и голодных неизбежно оказывается больше энергии и воли к власти.

1. Шапка Горбачева

2. Заговорщики

3. Класс русофобов

4. Симптомы болезни

5. Похитители тел

      Российский националист считает своими следующие принципы.
       Исторический. Российский националист принимает всю историю российской государственности, включая ее советский период. Маршал Жуков для него не менее герой, чем князь Александр Невский и генералиссимус Суворов. Последняя Гражданская война происходила между красными и белыми по поводу различного понимания будущего России. Но и те и другие были патриотами. Российский национализм равно наследует Петру I и Ленину. Без советского звена невозможна живая связь между нами и российской историей.
      Российская государственность принимала поочередно различные формы: великого княжества, царства, российской империи и наконец СССР, но она никогда не была колониальной империей. Доступ в элиту российского государства был всегда доступен нерусским, и одно это обстоятельство противоречит принципу колониализма, каковой есть господство одной нации. Рюрик, Екатерина, Бронштейн, Джугашвили управляли российским государством, а в республиках сидели царьки Рашидовы и Шеварднадзе.
       Границы. Российская государственность свободно распространилась в Сибирь, Среднюю Азию, на Кавказ не военным подчинением, как утверждают наши враги, но разлитием российской цивилизации. Российская цивилизация есть одна из великих цивилизаций современности. Другие — англо-саксонская, иберийская (то есть испано-португальская), французская, германская. У каждой цивилизации исторически установились свои естественные границы. (К примеру, англосаксонская цивилизация навеки укоренилась в Северной Америке и Австралии, иберийская — в Южной Америке.) Мы, россияне, имеем такое же законное право защищать границы своей цивилизации, как и англосаксы или германцы. Всего лишь административные границы коммунистической эпохи должны быть немедленно пересмотрены согласно двум критериям: 1. Минимальный. Там, где живет русский народ, — суть российская территория. (Крым, к примеру, с городом-героем Севастополем — российская земля, так же как и Харьков, Донецкий бассейн и населенные казаками области Казахстана и приднестровские русские области.) 2. Максимальный. Там, где живут народы, считающие себя принадлежащими российской цивилизации, — суть российская территория и находится под защитой могущества России (Осетия, воевавшая во всех наших войнах, — яркий пример).
       Государство. Российский националист не признает антиконституционного уничтожения СССР. Российский националист выступает за единую мощную государственность в пределах российской цивилизации. Без мощного централизованного государства территории российской цивилизации ожидает хаос и кровопролитные междуусобные войны. Оно есть организм коллективной защиты российских народов от внешних и внутренних врагов — средство сдерживания межплеменных распрей. Российское государство объединяло и сдерживало агрессивные эмоции 130 народов и племен в течение нескольких столетий, и мир царил на великом пространстве от Балтийского моря до Тихого океана. Стоило российской государственности отступить, засомневаться в себе, и кровавые раны конфликтов (армяно-азербайджанский лишь один из них) кровоточат в теле Евразии.
      Все, что хорошо для моего государства, — хорошо для меня. Всё в государстве. Ничто помимо государства.
       Определение россиянина.Россиянин определяется не по крови и не по религиозному вероисповеданию. «Кровь ни у кого не чиста», — скептически писал великий россиянин Константин Леонтьев. В XVII веке русская аристократия насчитывала 159 семейств татарского происхождения, 168 семейств Рюриковичей и 223 семейства польско-литовского происхождения. ТОТ, КТО СЧИТАЕТ РУССКИЙ ЯЗЫК И РУССКУЮ КУЛЬТУРУ СВОИМИ, ИСТОРИЮ ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО СВОЕЙ ИСТОРИЕЙ, ЕСТЬ РОССИЯНИН. Россиянин — тот, кто считает своим лозунг: «Одна страна! Одна Родина! Один народ — российский!»
       Внешняя политика: лицом к Азии.Запад многочисленными нашествиями, в первую очередь самыми страшными — наполеоновским и гитлеровским (с ними приходила вся Европа. С Гитлером: и восточноевропейские «братья» — венгры, румыны, словаки, болгары, хорваты, среди прочих), доказал, что он нам враг. Сегодня он успешно атаковал нас и побеждает самым современным оружием: «демократией» и «правами человека», и последствия применения этого оружия страшнее последствий ядерных ударов. К ядерной войне мы были подготовлены, к войне психологической — нет. «Перестройка», поощряемая Западом, разрушила наше Отечество и перессорила наши племена. Придя в чувство, отболев, разумно нам повернуться лицом к Востоку, к прародине нашей, к Азии. Там наши корни, там нам следует искать друзей и союзников. Будущее России в союзе с исламом. И православие, и ислам подвергаются агрессии Запада уже тысячелетие. Потому мы — естественные союзники. (Противостояние сербов и «мусульман» в Боснии скорее исключение, подтверждающее правило, и обусловлено местными проблемами.) Если же ислам и исламские страны объявят себя врагами России, что же, придется бороться и против них!
       Ельцинский режим — не демократия.Спрятавшись за сомнительную законность президента, якобы демократически выбранного (но его предвыборная программа ничего не имела общего с его сегодняшними действиями), к власти, воспользовавшись августовским путчем, пришло самовольное меньшинство, никого, кроме себя, не представляющее. В России Ельцина НЕ СОБЛЮДЕНЫ ВСЕ ОСНОВНЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ ПОДЛИННОЙ ДЕМОКРАТИИ. Они суть: 1. Демократически выбранный парламент; 2. Многопартийная система; 3. Регулярно назначаемые выборы; 4. Независимая система судопроизводства; 5. Независимые средства информации; 6. Демократическая конституция. Парламент России (Совет депутатов) избран в 1990 году, еще при старом режиме однопартийной системы, в других политических условиях. (В августе 1991 г. произошла смена политического строя.) «Выборы» 1990 года весьма отдаленно напоминали демократические, и сам Ельцин был «избран» в парламент и затем стал его главой путем манипуляций, которые были бы признаны незаконными даже в самой хилой демократии. Теперь президент-«демократ», впрочем, грозится «разогнать к чертовой матери» даже такой «свой», уязвимый и постоянно шантажируемый им парламент… В 1989–1992 годах в России возникло множество партий, но участия в политической жизни они принимать не могут, их не пускает авторитарный режим. ВСЯКИЕ выборы отсрочены президентским указом до конца 1992 года и, без сомнения, будут отсрочены далее… Система судопроизводства унаследована Россией от «тоталитарного» государства. Никаких реформ судопроизводства проведено не было… Самые могущественные средства информации — Центральное телевидение, АПН и ТАСС — были захвачены Ельциным и K° еще 24 августа и находятся безраздельно в руках правительства… Что до Конституции, то ее нет вообще…
      Если бы президент демократической страны США в сговоре с губернаторами штатов, скажем, Аляска, Нью-Йорк и Калифорния уничтожил бы государство — Соединенные Штаты Америки? Если бы президент США «освободил» цены, повысив их в 10, 20, 30 и даже 40 раз и в шесть месяцев лишил бы средний класс американцев (именно они самые бережливые) их сбережений, ограбив их таким образом? Имел бы этот президент право называть себя демократом? Он не имел бы права оставаться президентом.
      Российский националист считает принципы многопартийности политической жизни, регулярно назначаемые выборы, независимость законодательной власти (Советов), независимость судебной системы и средств информации СВОИМИ ПРИНЦИПАМИ. Однако он требует, чтобы все эти принципы подчинялись главенствующему: РОССИЙСКИМ НАЦИОНАЛЬНЫМ ИНТЕРЕСАМ.
       Идеология. Реставрация коммунизма? Демократия? Нет — национальная идеология.Страну не нужно, нежелательно и НЕВОЗМОЖНО вернуть под управление компартократии. Возврат к коммунистической системе невозможен. Успела доказать свою преступность доморощенная «демократия», которая таковой не является. «Демократия» спекулянтов и коррупции, «демократия» криминальных бирж и нищенства 80 процентов населения — преступна! «Демократия», укравшая сбережения своего народа, — преступна. Мазохистские и предательские «идеалы перестройки», «политика нового мышления», «принцип общечеловеческих ценностей», позволившие поставить нашу страну на колени и расчленить ее, должны быть осуждены навсегда и бесповоротно. Лидеры, ответственные за них и за «шоковую терапию», — преданы суду народному. Речь идет о том, чтобы страна, сбросив ярмо партократии и испытав трагедию насильственной демократизации (озападнивания), наконец создала свой политический НАЦИОНАЛЬНЫЙ строй. Коллективистские, общинные желания российского народа должны быть учтены при создании новой национальной системы жизни нашего общества. Идеологией этого общества будет социальная справедливость: следует предоставить все гражданские свободы и равные возможности всем честным, работящим гражданам и ограничить размерами тюремных камер свободу преступников.
       Армия. У варваров нет армий — есть орды. Армия — великолепный инструмент, первый признак цивилизованности нации. Оставив армию без политических директив, легкой мишенью чужих агрессий на Кавказе, в Молдавии и в других враждебных «республиках», режим Ельцина ежедневно предает ее. Армия должна быть немедленно выведена отовсюду, где она — бессильный обозреватель чужих страстей. И армии должны быть даны чрезвычайные полномочия и все необходимые средства для защиты российских граждан там, где этого требуют обстоятельства. Отвратительным проявлением трусости был отказ правительства Ельцина защитить Приднестровскую республику, Осетию, Абхазию.
       Противокоррупционные меры. Ни один лидер, включая президента, не должен иметь больше привилегий, пока народ голоден. (За исключением привилегий охраны, средств передвижения.) Никаких дач и специальных домов отдыха. Детям и старикам немедленно отдать дачи Горбачевых и прочих Поповых. Избранные или назначенные на общественные должности лица лишаются права заниматься бизнесом. Нажившихся при прежнем режиме отдать под суд. Сбежавших за границу преследовать и там.
       Народная экономическая революция. Экономическая Диктатура. Российский националист признает, что небольшое, но достаточное, чтобы жить умеренно, состояние, оставленное России коммунистической системой, разграблено и промотано за годы «перестройки» и «демократии». В стране придется произвести народную экономическую революцию на благо всех слоев общества. Основными параметрами народной экономики должны стать: рабочее самоуправление крупными предприятиями, частное владение мелкими (более всего, предприятиями легкой и пищевой промышленности), государственное владение предприятиями оборонной и энергетической промышленности, общественное (путем подписки и акций) владение средствами информации (телевидением). Корпоратизм. Параллельное, реальное равенство всех форм собственности в сельском хозяйстве (без принуждения) — и колхозной, и частной. То есть экономике быть разумно смешанной.
      Однако ужасающая степень распада (практически клиническая смерть) экономики сегодня вынуждает националистов провести страну предварительно через период Экономической Диктатуры. Неумолимые карательные меры таковы:
 
      1. Немедленное снижение цен до целесообразного уровня, базирующегося на средней зарплате рабочих и служащих, установление строжайшего диктата центра над ценами;
      2. Строжайший контроль над продовольствием и его распределением, контроль над ценами на продукты питания, суровая уголовная ответственность за спекуляцию ими;
      3. Немедленная остановка разрушительного процесса насильственной приватизации;
      4. Восстановление оставшихся структур промышленных предприятий и аграрных структур там, где они не до конца разрушены;
      5. Диктаторское вмешательство центра в экономику через чрезвычайных представителей на местах.
 
      Если «шоковая терапия» обрекла на страдания большинство населения, лишила сбережений честного человека, среднего труженика, то цель Экономической Диктатуры — ударить по меньшинству, по вампирам, по экономическим преступникам. Восстановить справедливость.
       Закон и порядок немедленно!Создание особых, усиленных отрядов по борьбе с уголовной преступностью. Временное введение военного положения в особо зараженных криминальностью районах и городах. Комбинированное применение хорошо вооруженных патрулей милиции и армии в городах и поселках страны. Изменение юридических процедур, направленных на скорейшее покарание преступников. Полная свобода милиции в выборе способов борьбы с преступностью. Никаких выстрелов в воздух — сразу в цель. Убрать преступников с улиц, сделать жизнь российского населения безопасной. Если нужно будет для этого перестрелять несколько сотен двуногих волков — националисты готовы на это.
       Убрать от власти класс функционеров. Вина за разрушение государства и за обнищание населения полностью и всецело лежит на политическом классе, находящемся у власти с 1953 года по сегодняшний день. Класс номенклатурных партийных функционеров, лишь перекрестившись в «демократов», занимает лидерские кресла по-прежнему. Пожертвовав КПСС, создавшей ее, правящая номенклатурная элита ловко спасла себя. Националисты оспаривают власть у правительства, возглавляемого функционерами и состоящего из номенклатуры. Бездарный класс должен уступить место истинно народным российским лидерам.
       Немедленные выборы. Общество не было проконсультировано ни Горбачевым по поводу «перестройки», ни Ельциным по поводу смены политического строя в стране (21–24 августа 1991 г.) и антиконституционного роспуска СССР. Горбачевская «перестройка» и ельцинская буржуазная революция были государственными переворотами сверху. Выборы в Совет России необходимы сегодня, дабы установилось справедливое представительство всех политических сил страны в ее парламенте. Легальные основания для выборов в Совет России:
 
      1. В стране сменился политический строй;
      2. Россия уже не республика в составе СССР;
      3. Страной правит самовольное меньшинство, захватившее власть насильственно благодаря неудаче (спровоцированного?) августовского путча.
 
      Должна быть подвергнута проверке выборами и законность президента России. Ведь Ельцин был избран еще при однопартийном режиме КПСС, и его избирательная программа не включала в себя проект уничтожения СССР или изменение политического строя в стране. Избиратели, таким образом, не давали ему санкции на эти трагические политические решения, так же как они не давали ему санкции на их ограбление освобождением цен.
      Российский националист требует консультации с народом по вышеперечисленным трагическим решениям. Он считает, что оппозиция режиму Ельцина обязана добиваться проведения выборов в Совет России и местные Советы депутатов одновременно с референдумом недоверия столь опасному для народа президенту. Если авторитарный режим Ельцина откажется организовать выборы-референдум, оппозиции следует провести их самостоятельно. Чего бы это ни стоило. На территории всей страны, включая области самозваных «республик», населенные русским народом, обязательно. И в областях, населенных иными российскими народами, если они этого желают.
       Национальная революция. Все вышедекларированные принципы могут быть соблюдены и цели достигнуты только при условии прихода к власти в стране истинно национальных сил. Национальные силы в свободной стране могли бы прийти к власти путем выборов. Национальные силы должны попытаться это сделать и в условиях авторитарного режима Ельцина. Если режим откажется провести выборы, или, проведя их, фальсифицирует, или не признает их результатов, или попытается уничтожить оппозицию силой — остается путь национальной революции. Тогда только путем НАЦИОНАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ российский народ сможет сохранить свое государственное, территориальное, экономическое, национальное и культурное единство. Три основных принципа НАЦИОНАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ: национальная российская политика — внутренняя и внешняя, национальная экономика на благо всех слоев населения, новые национальные лидеры.

      «Лучше всего никогда не расставаться с огнестрельным оружием. Лучше всего иметь его под подушкой и на прогулке за ремнем. Но, так как условия нью-йоркской жизни не способствуют выполнению подобного кредо, следует быть вооруженным по возможности. Нож, палка, цепь — все, что может послужить для нанесения вреда врагу, — годится тебе.
      Полезно постоянно думать о нападении и защите в заранее мысленно предвосхищать возможные варианты схваток и трудных ситуаций. Дабы заранее знать, что ты станешь делать в такой и другой ситуации. Сидя в баре, всегда прикидывай, например, возможно ли ударить примерную цель стулом ли, вонзить ли ей в лицо бокал (отколов его край; ищи, обо что отколоть) или отколотую бутыль. Прикидывай, каким образом ты сможешь атаковать этих троих за соседним столом или же четверых в углу, что ты применишь. На улицах, в разное время дня и ночи, следует соображать, что ты можешь оторвать от забора или стены, каким орудием воспользоваться, если неожиданно возникнет необходимость.
      Безудержная агрессивность так же глупа, как трусость. Если ты можешь избежать конфликта с кретином, избеги его. Если тебя лишь толкнули, иди себе, выругавшись. Но если ты понимаешь, что конфликт неизбежен, бросайся первым и без предупреждения.
      Хорошо подготовленному к ситуации типу грозит куда меньше опасностей. Подготовленному не только физически (это само собой разумеется; не менее часа следует посвящать ежедневно физическим упражнениям, а лучше два часа), но и имажинативно. То есть ты должен натренировать свое воображение до такой степени, чтобы у тебя была сотня готовых сценариев. Не пей, алкоголь ослабляет и делает беззащитным. Освой для себя смерть, привыкни к ее существованию за твоим плечом, будь готов к свиданию с ней в любое время. Все это для того, чтобы не бояться ее в конфликте».

      Желтую страничку с таким текстом я нашел недавно среди своих нью-йоркских бумаг. Текст этот составил я для себя летом 1976 года. Названия у текста нет, лишь на полях приписано крупно карандашом: ПРАВИЛА ПОВЕДЕНИЯ (как выжить).
      Время было для меня суровое. На втором году жизни в США я потерял смысл жизни, жену, работу и едва существовал на мизерное пособие. Потеря работы отбросила меня на социальное дно, к деклассированным и вынужденно жестоким людям. Жизнь социального дна всегда чрезвычайно жестока. Низшие слои общества ведь защищены только кожей. Отсюда такая отчаянная, оголенная нечеловечность «Правил поведения». Отсюда злобное мужество себя защитить.
      Злобное оно, конечно, обусловлена злоба обстоятельствами, но и героическое тоже. Вот как я думаю. Это героическое отношение к жизни. В тех же обстоятельствах я мог лечь лицом к стене и погрузиться в депрессию или, выпивая каждый день по галлоновой бутыли дешевого калифорнийского шабли, сделаться овощью. Или в ужасе от жизни покончить с собой каким-нибудь жалким способом: утопиться в вонючих водах Ист-ривер или Хадсон-ривер, выброситься со смотровой площадки небоскреба, броситься под проржавевший корпус поезда сабвея. Или, что еще хуже, смириться и остаться человеком дна, тенью в стране теней.
      Выжив, став писателем, доучив английский, выучив французский, прочитав тысячи умных книг, я обнаружил, что у немудреных, но агрессивных «Правил поведения», составленных мной для себя, есть великие и славные собратья. Так как Восток честнее Запада, то большая часть циничных и резких, как бритвенный удар, мудростей родилась на Востоке.

      «В ссорах атакуйте, как стервятники; атакуйте, бросайтесь, как изголодавшиеся ястребы на добычу; …ясным днем оставайтесь настороженными, как закоренелый волк; темной ночью будьте осторожны, как черный ворон…»

      — таков совет сурового Чингисхана своим монголам. Йоши Ямамото, японский самурай и монах (1659–1719), пишет в книге «Хагакуре», излагая свою философию действия:

      «Невозможно совершить героические подвиги в нормальном состоянии рассудка. Нужно сделаться фанатиком и выработать манию к смерти».

      На головных повязках пилотов-камикадзе было начертано изречение из «Хагакуре»: «Путь самурая есть смерть». Не следует понимать его как призыв к самоубийству или как анормальную любовь к смерти. Йоши Ямамото, философ действия, провозглашает героическое отношение к жизни, речь идет о том, чтобы полностью подчинить себя себе, сделать себя сверхчеловечески храбрым. Для этого он советует банализировать смерть, приучить себя к ней.

      «Для того чтобы быть превосходным самураем, необходимо приготавливать себя к смерти утром и вечером изо дня в день. Если изо дня в день самурай репетирует смерть мысленно, когда время придет, он будет способен умереть спокойно».

      Основная заповедь «Хагакуре», философии храбрости, чести и достоинства (именно из нее взят девиз пилотов-камикадзе), звучит так:

      «Я открыл, что Путь Самурая есть смерть. В пятьдесят на пятьдесят жизнь или смерть кризисе просто пореши на том, что выбирай немедленную смерть. Ничего в этом сложного нет. Всего лишь собраться и проследовать. Некоторые говорят, что умереть без того, чтобы выполнить свою миссию, есть умереть напрасно, но это — расчетливая имитация самурайской этики наглыми торговцами из Осаки. Совершить верный выбор в ситуации пятьдесят на пятьдесят практически невозможно. Мы все предпочтем жить. И таким образом, совершенно натурально в такой ситуации, что всегда находится извинение для того, чтобы жить дальше. Но тот, кто выбирает жить дальше, потерпев неудачу в своей миссии, будет презираем как трус и ничтожество. Это рискованная роль. Если умираешь, провалившись в своей миссии, — это смерть фанатика, напрасная смерть. Однако нет, она не позорна. Такая смерть и есть именно Путь Самурая».

      Под этим трагическим и трезвым кредо подписались бы герои — защитники Брестской крепости, герои Сталинграда. (Невзирая на то что японцы были нашими противниками в нескольких войнах.) Подписался бы под ним и маршал Ахромеев. Часовой, не сумевший защитить Родину, он предпочел смерть.
      Самурайская этика, этика Брестской крепости, Сталинграда, атака маршала Ахромеева есть героическое отношение к жизни. В сытых, богатых странах Запада героическое отношение к жизни — явление все более и более редкое. Французский генерал Пьер Галлуа в интервью, данном журналу «Кризис» (1992, № 10/11), говорит об «упадке идеи жертвенности».

      «Идея, что для защиты правого дела или просто для того, чтобы защитить самого себя, стоит рискнуть значительными потерями, кажется, принадлежит прошлому… В побочных конфликтах, не угрожающих впрямую существованию западных демократий, политики должны принимать в расчет реакции населений, которые не принимают более риска подвергнуться потерям человеческих жизней, превышающим очень низкий уровень». «В 1983 году достаточно было 58 убитых (французских солдат в Ливане. — Э.Л.)одним ударом, чтобы мы собрали багаж… Страх войны есть прежде всего феномен, характерный для богатых стран, где каждый привык преследовать свой наилучший интерес и в самый короткий срок».

      Номер «Советской России» за 23 мая тревожен.

      «В районе Дубоссар продолжаются ожесточенные перестрелки между подразделениями полиции Молдовы и гвардейцами Приднестровья. Разрушаются дома, гибнут люди».

      На той же странице газеты:

      «Североосетинская ССР и южная Осетия — в трауре… в связи с трагическими событиями у села Кехви, где были расстреляны грузинскими боевиками 36 мирных жителей».

      Ясно, что рассеченная на части, истекающая кровью Россия не может позволить себе упадка идеи жертвенности. Правила Поведения (как выжить) для патриота России, для националиста должны начинаться сегодня фразой: «Путь Российского Националиста есть Смерть»… Только с таким камикадзе-девизом мы победим. Если мы, россияне, хотим выжить как Великая Нация и сохранить Великую Державу, мы обязаны сделать своим героическое отношение к жизни.

      …И то, что было нами завоевано, мы никогда врагу не отдадим…

      В Одессе праздная жара, время отпусков и каникул. Трамваи, идущие к морю, на пляжи, обвешаны гроздьями людей, и даже на «колбасе» примостились два пацана. Война меж тем всего лишь в 115 километрах. Мы с военкором «Дня» капитаном Шурыгиным едем в войну. С вокзала звоним в Тирасполь. За нами высылают автомобиль.
      Граница Украины с Приднестровской молдавской республикой. Нашу машину останавливают. Неуместно, похабно старательный таможенник роется в моей сумке, в белье. Наслаждается своей новой «жовто-бла-китной» властью. При виде футляра с очками глаза его вспыхивают надеждой. «Что это у вас?» Вынимаю, показываю. «Очки». Глаза потухают. Он что, надеялся обнаружить мини-пистолет? Похабно-старательный таможенник символизирует новорожденное без мук государство Украину: придирчиво злобное, с комплексом неполноценности ко всему русскому. Через мост, на другом берегу речки Кучурган — наша приднестровская земля. Ребята, приднестровские гвардейцы в десантной форме, не требуют даже предъявить документы. Улыбаются: «Проезжайте. Добро пожаловать!»
      Первая свободная территория России — Приднестровская республика гостеприимна.
      Столица ПМР, Тирасполь, — прифронтовой город. Бендеры всего в 15 километрах. Тирасполь — богатый город, чистый, красивый. Улицы широкие. Прямо на улицах — фруктовые деревья: вишни и абрикосы. Бросается в глаза обилие солдат и… девушки. В Тирасполе необыкновенно красивые, высокие, стройные девушки. Военкор Шурыгин, подкручивая блондинистые усики, объясняет мне, что «нога и стать» у девушек от казацкой русской крови, «грудь» украинская, а «миловидные личика» от молдаван и цыган унаследованы.
      В пресс-центре в Доме Советов на улице 25 Октября (перед домом стоят памятник Ленину и БТР) нам с капитаном выдают охранные грамоты. В шапке официальной бумаги надпись на трех государственных языках ПМР: молдавском, украинском и русском. Елена Николаевна Ефимова, энергичная, красивая, умная, — пресс-секретарь президента Смирнова втолковывает нам, что конфликт между ПМР и Молдовой не этнический, но политическое противостояние: что выше — право нации (позиция Молдовы) или Права Человека (их приоритет отстаивает ПМР)? Вкратце история образования ПМР («Мы, как Чили, вы видите», — улыбаясь, показывает Елена Николаевна на карте узкую территорию вдоль Днестра — свою страну), рассказывает она, такова.
      «Молдавский национализм ожил после полувековой спячки в декабре 1988 года. Именно тогда Народный фронт Молдовы выступил с лозунгами «возрождения молдавской нации» с целью подчинения ее в конце концов родственной Румынии. Весной 1989 года Народный фронт получил большинство в парламенте республики. Одной из первых акций нового парламента явился законопроект о возведении молдавского языка в ранг государственного и о замене кириллицы латинским алфавитом. Вся политическая борьба сосредоточилась вокруг этой проблемы. В августе 1989 года около 200 предприятий Приднестровья забастовало, отвергая насильственную «румынизацию» своего региона, в котором живут три основные нации (молдаване, русские и украинцы), и ни одна не составляет абсолютного большинства. В сентябре 1989 года состоялся 1-й съезд депутатов Приднестровья всех уровней. В конце 1989 года в Приднестровье был проведен референдум по двум вопросам: 1. Алфавит (кириллица или латиница?); 2. Создание автономной республики в составе Молдовы (да или нет?). Большинство населения высказалось за кириллицу и автономию. Молдова отнеслась к референдуму и его результатам крайне враждебно… 2-й съезд депутатов Приднестровья в сентябре 1990 года провозгласил создание Приднестровской молдавской республики, все еще автономной, в составе Молдовы. Заклейменные «сепаратистами», депутаты ПМР в парламенте Молдовы были избиты. Референдум 1 декабря 1991 года подтвердил решение парламента ПМР…»
 
      Через кабинет Елены Николаевны свободно курсируют сотрудники. Приносят депеши и сводки. Прислушиваясь к беседе, бородатый парень в камуфляжной форме взрывается:
 
      «Они хотят подчинить нас Румынии, опираясь на якобы историческое право. Да, именно Тирасполь был до 1940 года столицей Молдавской АССР, но в составе Украины! В Бендерах, вы должны это знать, лишь 17 процентов населения — молдаване… Истинная причина, почему «румыны» претендуют на нашу землю, та, что мы богаты. Крошечная ПМР с 740 тысячами жителей производит 36 процентов объема всего промышленного производства Молдовы, а, скажем, наш Слободзейский район снабжает овощами всю Молдову. Его так и называли «огород Молдовы»…»
 
      «С марта 1992 года, — продолжает Елена Николаевна, — Молдова развязала открытую агрессию против ПМР… 19 июня моторизованная колонна войск Молдовы ворвалась в город Бендеры. Их БТР, МЛТЛБ и танки Т-55, поддержанные минометным огнем с Суворовской горы (минометы 82-и 78-мм — последние румынского производства), безнаказанно и систематически разрушали город…»
 
      Елена Николаевна замолкает. Я знаю, что она сама оказалась в эту страшную ночь в Бендерах, в здании осажденного исполкома. Вместе с еще пятьюдесятью защитниками города. Думала, что не выберется, там и погибнет. Звонила сыну, прощалась. О себе она говорить не хочет. Подписывает наши охранные грамоты. Представляет нам тираспольского фотографа Валерия Крутикова. Завтра нам вместе ехать в Бендеры. Хотим пробиться на самый-самый фронт.
      Генерал Николай Степанович Матвеев седоус, строен, в форме десантника. Oн встречает нас во дворе штаба. Звание генерала командир батальона «Днестр» получил от правительства республики лишь два дня назад, потому погоны на его плечах еще полковничьи. Батальон «Днестр» сформирован Матвеевым, это его детище. Совсем недавно не было ни штаба, ни батальона. За генералом стоит его совсем юный сын, в такой же пятнистой форме. У юноши породистое лицо студента Оксфорда или Кембриджа. На Западе такие мальчики носятся, одетые в белое, с ракетками на теннисных кортах, а здесь сын генерала не высыпается на ночных заданиях. Генерал знаком с военкором Шурыгиным (капитан уже приезжал в Приднестровье в апреле), он читал мои статьи в «Советской России», потому генерал отдает приказание вооружить нас. Вооружившись (каждый получил свой АК-74-С), мы влезаем на броню БТР и под трехцветным флагом ПМР устремляемся в Бендеры. Рука моя на пушке. (Ребята сказали: «Держись за пушку!») Флаг ПМР рвется на ветру у моего плеча. Экипаж БТР, молодые ребята в возрасте от 18 до 25 лет, все, за исключением водителя, — на броне. Стройные в своих черных и маскировочных комбинезонах, бравые молодцы-добровольцы. Береты, нашивки с эмблемой батальона — струг на голубом фоне Днестра, в красном кольце с желтыми буквами… Вдруг грохочет гром и начинается дождь. Приходится влезть в брюхо БТРа. Повсюду оружие и боеприпасы. Тесно. Над моей головой боепитающая часть пулемета, патроны внушительной гроздью…
      Останавливаемся в Парканах. Парканы пострадали во время июньского вторжения. Инженерный батальон 14-й армии под командованием подполковника Дудкевича первым перешел на сторону ПМР. Игорь Владимирович Дудкевич, седые вислые усищи, встречает нас в кабинете. Рассказывает, как приходилось ему сколачивать ополчение, формировать из горящих немедленным желанием отомстить за смерть близких колхозников дисциплинированную вооруженную силу. Дудкевич в Парканах не только командир батальона. Ему приходится заниматься всем, распределять солдат равно и в наряд, и на уборку урожая.
      «Вначале было трудно, — говорит он, — но люди нам поверили и, когда батальону прекратили выплачивать зарплату, предлагали услуги — снабжали продуктами, приносили даже борщ в термосах. Потери батальона: 26 солдат и офицеров. Среди погибших 22 июня офицеров несколько уволены (!) через три дня после смерти приказом, подписанным 25 июня генералом-предателем Неткачевым, тогда еще командующим 14-й армией. Уволен был и Дудкевич. Он показывает нам приказ: «…В своих безрассудных действиях растерялся…»»
 
      Переводя на общедоступный язык с языка предателя: подполковник Дудкевич не мог остаться равнодушно нейтральным и вывел свой батальон на защиту ПМР от агрессии кровавых кишиневских националистов. Генерал Неткачев, впоследствии я убеждался в этом многие десятки раз, — самый ненавидимый в Приднестровье человек. Может быть, даже более ненавидимый, чем «румыны», как единодушно называют в ПМР кишиневскую армию. А генерал Лебедь, новый командующий 14-й армией, на сегодня самый обожаемый. Определение «румыны» вынужденно приблизительное, однако дело в том, что молдаване воюют по обе стороны фронта, так же как и украинцы и русские. В кишиневской армии, да, увы, есть русские, пусть вечный позор преследует этих выродков. Есть мобилизованные (отказ от исполнения воинской обязанности карается в республике Молдова десятью годами лишения свободы), но есть и наемники-профессионалы.
      В Бендерах прощаемся с экипажем БТРа. Мы намереваемся остаться здесь на несколько дней. Город искалечен, дома здесь и там тронуты минами и снарядами, повсюду выбиты стекла.
      По залитой крепким южным солнцем главной площади Бендер, у здания исполкома, молодая мама ведет двоих совсем маленьких детей. Старший мальчик пытается ехать по выбоинам площади, искалеченной минами, на миниатюрном велосипеде. Фотограф Кругликов забегает вперед запечатлеть сцену. Невидимый, спрятанный в зелени репродуктор вещает: «…Имеющие детей до трех лет могут получить детское питание бесплатно…» В этот момент где-то недалеко расплескивается, приземлившись с отвратительным грохотом, мина, заглушая информацию. Где можно получить бесплатное питание для детей, я так и не узнал. Мины падают, молодая мама, не убыстряя шагов, идет себе с детьми куда шла… У входа в военную столовую (стекол в окнах нет) сидит красивая девушка в белом халате. Вокруг, как мухи, кучка солдат. В столовой обедают, поставив автоматы между ног или положив их на колени. Блюдо лишь одно — кусочки мяса с рисом и с овощами, но поварихи кладут много, от души. Хлеб. Компот. Очень сытно. Деньги здесь не в ходу. Пропуск — оружие. Человек с оружием почитаем в израненном городе.
      На перекрестке улиц Лазо и Суворова — подбитый грузовик. Точнее — грузовик всмятку. Поделом. На нем «румыны» из подразделения ОПО-Новцев (отряды полиции особого назначения) въехали в Бендеры. Но не выехали. Наши БТРы и танк расстреляли подлую машину.
      Во дворе дома на улице Советской — свежая могила. На куске фанеры надпись: «Кузнец. М. Погиб 20.06.1992». Проходя по двору, замечаем нескольких стариков. Они рассказывают нам, что погибший — старик 70 лет, «румынский» снаряд влетел ему прямо в комнату. Похоронили во дворе, потому что кладбище находится в части города, оккупированной «румынами». Узнаем, что газа в домах нет и воды нет. Самая разговорчивая, Тереза Аркадьевна, «бабка Зоя», как она себя называет, высказывает всеобщее возмущение кишиневским телевидением, программой «Месаджер». «Хоть бы заткнули им рот, ну что ж они пакостят, хоть бы долю правды сказали». Во дворе множество кошек. «Хозяева уехали, кошек бросили, — объясняет «бабка Зоя». — А мы, старики, решили не уезжать. У нас тут вся жизнь прошла. Почему Россия не вступится за нас?» Из подъезда выходит, стесняясь, маленький мальчик. Саша остался с бабушкой, отец на фронте, недалеко отсюда. Фронт проходит по телу города, разрезая его глубоко рваною раной. Как в Сталинграде.
      Встречающиеся нам БТРы, БМРы, БРДМы и танки все украшены надписями. Основная тема — месть за погибших товарищей: «За Колю Белана!», «За Вову Полянского!», «За погибших ребят!», «За родные Бендеры!» И надписи покрепче: «Хера Снегуру и Косташу!» (Косташ — военный министр Молдовы), «Смерть румынам!» С 19 июня 1992 года наша приднестровская сторона потеряла 680 человек. Это большие потери для республики с населением в 740 тысяч человек. Я без колебаний пишу «наша сторона», потому что она моя. Потому что мне дороги ценности, которые защищают эти люди. Знаменательно, что именно в Приднестровье многонациональное население поднялось против кишиневского национализма, приготавливающегося сдать страну Румынии. Первыми (но я уверен, не последними) воспротивились приднестровцы безумию злобного местного национализма вооруженным путем. Почему не произошло этого в Эстонии или Латвии, где «инородные» населения не менее многочисленны, чем в Приднестровье? Ответа на вопрос у меня нет. Но следует понимать, что ПМР — наша Испания. Наша героическая маленькая Испания. Наша гордость. Если бы ПМР не существовало, советский, российский человек должен был бы презирать себя. Но съехались под благородное знамя мятежной республики самые храбрые российские люди из Москвы, с Дона, из Ленинграда, из Прибалтики. И с полным правом при выезде из Бендер на бетонных плитах заграждения начертано: «Смерть румынским полицаям! Дальше вы не пройдете! Отстоим родину ПМР!»
      Капитан Шурыгин заговаривает с экипажем въехавшего под деревья БРДМа. Ребята соглашаются доставить нас на самую-самую передовую на Первомайской улице, к общежитию обувной фабрики, но только если разрешит комбат. Где комбат? Указывают в глубь тенистой улицы. Идем. У одного из зданий — мешки с песком и группы солдат в разнообразных позах. Похоже на штаб. Спрашиваем, где комбат? «Я комбат. Что нужно?» — человек с совершенно корейской физиономией глядит на нас. Желтыми глазами рыси. «Мы журналисты из Москвы, из газеты «День», хотели бы пробраться на ваши передовые позиции», — говорю я. «Сегодня уже поздно. Скоро стемнеет. С утра это нужно делать. Подходите завтра», — говорит кореец и отворачивается. Но тут Шурыгин спасает положение (что бы я без него делал? Его вовремя брошенные шутки, сотки анекдотов, которые он знает, располагали к нам людей лучше журналистских удостоверений): «А поговорить, а, комбат?» Тот оборачивается, на лице улыбка. Качает головой. Мол, что с вами поделаешь, навязались. «Ну проходите в мой кабинет…» Мимо мешков с песком, минуя часовых, поднимаемся в штаб. В кабинете комбата повсюду оружие. Места мало. Я достаю блокнот. «Можно записывать?» Комбат кивает.
      Костенко родился на Дальнем Востоке. (Объяснилась корейская физиономия. Корейцы, кстати говоря, прекрасные и свирепые солдаты.) Служил командиром десантной части в Афганистане. Два раза брал Паншир. У него три ордена, два ранения. Медаль «За отвагу». Тем не менее уволен из армии в чине подполковника по статье 59-й, пункт Г — «ограниченно годен в военное время». После армии занимался кооперативной деятельностью: рихтовкой и покраской автомобилей. В сентябре начал формировать батальон…
      Тут я позволю себе отступление и вынужденное оправдание. Костенко, как мы выяснили впоследствии, «анфан-террибль» Приднестровья. (На нас даже оказывали нажим, дабы мы не писали о нем.) Не нам его судить, так решили мы с капитаном Шурыгиным. Его поведение в войне и отношения с другими командирами и с правительством ПМР сложны и могут быть истолкованы по-разному. Как и в республиканской Испании, только что родившаяся республика доживает свой героический период и входит в период становления, то есть в ней образуются властные структуры. Многие ранние формирования, например казачество, утрачивают свою роль и значение. Мы с капитаном наслышались немало жалоб на казаков, на их анархические методы ведения войны. Однако невозможно отрицать казачью лихую храбрость и тот факт, что именно участие казаков в первых военных операциях в Приднестровье привлекло к ПМР внимание российского общественного мнения. Казаки помогли сделать Приднестровье видимым в России…
      Костенко справедливо или несправедливо считает, что нынешнее военное руководство республикой состоит из «штабистов и политработников». Что «неграмотность наших командиров» во многом способствовала кровавому успеху «румынского» прорыва 19–20 июня. Мол, по их вине его батальону пришлось в эти дни вести двадцати-семичасовой бой только с одними автоматами. Со своей стороны, в Тирасполе официальные лица говорили нам о жестокости комбата Костенко, о том, что он якобы расстрелял без суда и следствия около 30 человек, называли его «батькой Костенко», обвиняли в продаже оружия и в других грехах, вплоть до употребления мефедрина. Налицо конфликт, который, возможно, уже разрешился в то время, как я пишу эти строки, и, может быть, разрешился насильственно. Еще раз повторяю, не нам судить человека, ведущего городскую войну, человека, бойцы которого держат передовые позиции, не нам судить комбата. Если он виновен, его осудит республика. Для нас Костенко, Дудкевич, Матвеев, казаки — героические личности, каждый со своими особенностями. Это люди войны.
      Интервью прерывает вбежавший гвардеец. «Товарищ комбат, тут мародеров поймали!» Костенко поднимается: «Хотите полюбоваться?» Вслед за ним выходим во двор штаба. Во дворе два-три десятка гвардейцев, зелено от солдат. Все республиканские гвардейцы (нам много раз повторили, что «республиканские», а не национальные) в зелено-белых, пятнами, комбинезонах. И в кроссовках — самая удобная обувь для войны. Комбат усаживается на стул. Перед ним выстраивают шестерых парней. Они заметно пьяны и испуганы. Двое с одним и тем же лицом — близнецы. Солнце заходит, еще светло, но кровавые солнечные блики падают на всех нас сквозь кроны деревьев. «Сколько у них стволов?» — «Шесть». — «Где еще один ствол?» Автоматы мародеров сваливают в общую кучу рядом со стулом комбата. Тощий, хромой гвардеец в берете, это его ребята арестовали мародеров, докладывает ситуацию: «Двое суток пропадали неизвестно где. Приехали на стоянку. Женщину-охранника этот грозился расстрелять. Пьяные. Вот этот пошел в «рафик» за автоматом. «Мерседес» вскрыли, радио оттуда выдрали. У кого радио?» Над головами передают авторадио с торчащими проводами. «Раздевайтесь, мерзавцы! — кричит Костенко. — Все снимайте! Больше не будете служить!» Мародеры, все в возрасте около двадцати лет, начинают неловко и испуганно раздеваться. «Ремень сними! Сними ремень, я кому сказал!» — Комбат вскакивает и, выхватив нож, разрезает ремень и портупею на замешкавшемся арестованном. «Как мародерам, вам будет расстрел перед всем строем. Вы в какой роте числитесь?!» Комбат зол, а сцена напоминает мне когда-то давно виденный спектакль «Оптимистическая трагедия».
      «Я по похоронам, — шепчет самый мужественный из двух близнецов, он же, по-видимому, главный мародер. Мы все не понимаем, что он имеет в виду. — Памятники привожу… Мы не виноваты…» Он снял кроссовки, но дальше не раздевается.
      «Снимай штаны! Ты меня доебал! Я тебя спрашиваю, из какой ты роты?» — усевшийся было Костенко подымается.
      «Из четвертой. У меня был отдых после смены. Меня майор отпустил…» — широкоротый, мускулистый парень по-своему красив грубой, еще подростковой мужественностью. Он снимает комбинезон, под ним оказываются джинсы.
      «Я его не отпускал», — из задних рядов выходит майор, мужик лет сорока.
      «Снимай, на хуй, все… За пьянство, за блядство, за мародерство приговорю здесь, перед строем. Снимай, что ты выебываешься…»
      «Я мародером не был. Я не занимался мародерством».
      Шестеро стоят, отрезвевшие от страха. От них сильно несет потом. Они потеют от испуга? Пулеметные очереди, все время слышные до сих пор, чередуются теперь сильными минометными разрывами, все более близкими.
      «Закрылись фамилией Костенко… Нужно избавляться от таких людей, как вы…»
      Глядя на комбата, я думаю: расстреляет или нет? Похоже, что расстреляет.
      Привезли женщину-свидетельницу. Усталая блондинка лет под сорок. Заплаканная. Это она дежурила на стоянке.
      «Говорите, как было, и ничего не бойтесь», — обращается к ней комбат.
      «Старший из братьев грозился убить. А этот, светлый, все извинялся за него… — Парень с белыми волосами и редкой светлой порослью на небритом лице, до сих пор перепуганный, приободряется. — Требовал список: «Кто ставит у вас машины?»»
      «Я был там?» — успевает перебить ее вопросом худой паренек в сапогах, брюках и гимнастерке. Он стоит в стороне, как бы отделяя себя от других. Женщина всматривается в него.
      «Нет, этого не было».
      «Вот видите, товарищ комбат, меня послали дверь отрихтовать на машине. Я их по дороге встретил».
      «Отдайте ему ремень и ствол», — распоряжается комбат. Просияв, парень смешивается с нами. Женщина продолжает:
      «Я не могу вам дать список владельцев машин, — сказала я, а он: «Закрой свой рот, шлюха. Будем забирать «румынские машины». Кто откроет рот, пристрелю», — и автоматом в меня… Светлый заступился. Ругались между собой на улице…»
      Темнеет. Комбат глядит на небо.
      «Посадить всех в подвал. Завтра разберусь с ними».
      Зарешеченный вход в подвал виден в полусотне шагов. Там уже сидят несколько полицаев. Комбат уезжает, распорядившись положить нам матрасы в его кабинете. Фотографу и Шурыгину — на полу, мне, как редкому гостю, матрас кладут на стол. Но спать мы не собираемся. Нам удается уговорить ротного Сашу Косапчука взять нас с собой на ночную операцию — вылавливать террористов. После недолгой организации (наш фотограф вооружает себя одним из стволов, конфискованных у мародеров) загружаемся двенадцать человек в мини-автобус.
      Террористы в ПМР есть. Недавно служба безопасности ПМР, во главе ее стоит большой бородатый полковник, назову его для его же удобства «Ивановым», обезвредила внушительную террористическую организацию численностью в двадцать с лишним человек. С поличным, со взрывчаткой, с детонаторами и стрелковым оружием. Террористы готовили покушения и взрывы правительственных учреждений, среди прочих Дома Советов. Полковник «Иванов» создал свою службу безопасности из ничего, и это все более и более эффективная служба. Увы, об этом герое республики чем меньше будет сказано, тем лучше.
      В нашем списке — шесть адресов. Ночные операции такого рода рискованны. Из-за каждой двери, в которую мы стучим, запросто могут швырнуть гранату или врезать по нас автоматной очередью. Да и в ночном городе, несмотря на наличие пароля, уже бывало, что свои обстреливали своих. Разделяемся на две группы. Взбираемся по темным лестницам, находим нужные двери, стучим. Если не открывают — вышибаем дверь. Большинство подозреваемых успели скрыться (у одного в кухне на столе мы обнаружили еще теплый ужин). Мы арестовываем мужика средних лет, потому что у него обнаружены патроны, радио СВ и румынские документы. Все квартиры, которые мы обыскиваем, — многокомнатные, богатые. Ковры, хорошая мебель, нередки два холодильника и два телевизора. Все подозреваемые члены Народного фронта Молдовы. Судя по обилию книг и бумаг, это все буржуа и интеллигенты. Мне и Шурыгину ребята не делают никакой скидки, нас держат не за журналистов, но за равноправных солдат-гвардейцев. «Займись этой комнатой!», «Возьми под контроль лестницу!» Я повинуюсь. Скидок мне не нужно, и если взял оружие — значит, солдат.
      Возвращаемся. Посадив арестованного в погреб (полицаи и мародеры, слышно, ругаются страшнейшим матом), идем по приглашению офицеров в их казарму. Это рядом, всего лишь через улицу перейти. Узкая длинная комната, бывшая до войны приемной какого-то учреждения. Маты и матрасы брошены вдоль стен. Нас с офицерами человек десять. Садимся, оружие каждый держит при себе. Открываем штыками консервы. Вылавливаем штыками на хлеб куски мяса и рыбы. Всем достается по стакану красного местного вина. И… бойцы начинают вспоминать минувшие войны. У кого они есть. Несколько ребят — Афганистан, я — Югославию. Против меня — разведчик Андрей. Красивый, стремительный парень с ежом белых волос. Повязка на лбу, черный комбинезон. Бывший старший лейтенант, артиллерист, сбежал из 14-й армии в гвардию ПМР. Воюет он с большим удовольствием и выдумкой. (Вопреки общепринятому гражданскому мнению, что война — это кошмар, большинство гвардейцев, встреченных мной, воюет с удовольствием.) Андрей изумлен, что я вот так запросто живу в Париже. Я же изумлен им, нашим русским Рэмбо, парнем из Ленинграда. Шурыгин рассказывает ребятам, как повысить убойность пули, залив в головку ртуть, — делится опытом. Наш ротный, Саша Косапчук, я вижу, заснул в углу, прижав к сердцу свой автомат. Идем и мы спать в штаб, в кабинет комбата. Я вскарабкиваюсь на стол, автомат со мною.
 
      В десять утра мы уже в расположении 3-й роты, на перекрестке улиц Первомайской и Суворова. Солнце, свежий ветерок. Ротный предлагает нам колбасу и персики, но у них нет воды. Дает нам двух гвардейцев в провожатые, и мы, строго следуя приказаниям: «Перебегайте по одному!», «Прижмитесь к забору!» — продвигаемся к знаменитому зданию общежития на Первомайской, то есть на самую-самую передовую. От общежития остался разрушенный каркас, кое-где тлеющий еще и повсюду залитый водой. Чтобы попасть в самую выдвинутую к противнику часть здания, нам приходится по одному пробежать зигзагами по длинному, залитому водой коридору. Сквозь огромную брешь в конце его «румыны» запросто обстреливают его, но другого пути нет. Бегущий первым имеет больше шансов на жизнь, чем последний. Эффект неожиданности. Пробежав коридор (я благословляю свои, родом из Парижа, «легионерские» ботинки, ноги не промокли), мы по одному, согнувшись в три погибели, взлетаем по маршам угловой лестницы. Через бреши и окна наше восхождение должно быть отлично видно «румынам». Единственное утешение, нам сообщили об этом гвардейцы, с утра солнце бьет «румынам» в глаза, их снайперы начинают «работать» во второй половине дня. На лестничной площадке лежит в одеялах контуженый небритый парень, он ничего не слышит и только поворачивает голову во все стороны. Последний пробег вверх по лестнице, рывок, и мы все оказываемся прижавшимися по разные стороны большой бреши в стене: самый угол здания, самая-самая передовая. Отсюда нам отлично видно в каких-нибудь полутора сотнях метров здание кинотеатра «Дружба». Там уже вражеская территория. Пол под нами усыпан гильзами и осколками кирпича. «Вон там, — показывает командир поста в брешь, — лежали четверо их раненых и два трупа. Долго лежали… Как солнце утром на них — вонь…» Выбираемся из опасного угла. Перебегаем по лестницам в обратном направлении. Раздаются сухие выстрелы. По нам или случайные? Понять невозможно. В одном из коридоров дрожит розовое вдалеке марево. Очевидно, подспудно тлеет еще в комнатах затушенный пожар. Захожу наугад в ближайшую комнату: многие десятки музыкальных инструментов, покрытые толстым слоем известковой пыли и хлопьями гари. В блаженные времена застоя жильцы общежития собирались сюда играть на саксофонах, трубах и барабанах. Сейчас, разделившись на команды, они играют на куда более опасных инструментах.
      Добираемся на еще одну самую опасную и передовую позицию: к зданию военкомата. Сопровождают нас те же два гвардейца из 3-й роты. Через сады и огороды (большинство хозяев не выехали, даже дети и животные на месте, живут в ста метрах от фронта! Вот он, парадокс городской войны) выходим во двор двухэтажного здания. Лестница ведет в окно второго этажа. Входим в окно. Гвардеец, сопровождающий нас, говорит, что работал здесь до войны. Окна всех комнат, выходящих на вражескую сторону, заложены мешками с песком. Командир поста представляется: «Юрки Владимирович Кириллов. (Не все хотят увидеть свое имя в газете по различным соображениям, посему я привожу здесь фамилии только тех людей, которые не возражают против этого.) Старший лейтенант запаса. Из Москвы. Движение «Трудовая Россия»». Он ведет нас на свою передовую. Вновь угловое помещение, огромная брешь в стене, крупнокалиберный пулемет на ноге, оптическое устройство — очевидно, бывший артиллерийский прицел. На столах пулеметные ленты, гранаты, гранатометы… Кириллов предлагает нам поглядеть на врагов: я заглядываю в прицел. Видны две спины и обращенное ко мне усатое лицо, на голове — кепи. Лицо шевелит губами. Враги Приднестровья — мои враги, я спрашиваю: «А нельзя ли врезать?» Нельзя, начались переговоры о перемирии. Жаль. В перемирие Кириллов, как и все без исключения гвардейцы, не верит, но вынужден подчиниться.
      Разговариваем в штабе поста. На столах рация, множество оружия. Хлеб, высохший и свежий. Банки с солеными помидорами. Банки с тушенкой на полу. Кириллов, большой седеющий мужик, радушно угощает нас: «Налегайте на помидоры и тушенку, не стесняйтесь. Нас население снабжает. Все время что-нибудь приносят». Пренебрегая тушенкой, наши два гвардейца набрасываются на воду, у них в роте с водой плохо. Сигареты, я замечаю, у нашего гвардейца — «Флюэреас». Трофейные? Забываю спросить.
      По дороге в штаб батальона, рядом с пушкой ЗСУ, глядящей в «румынскую» сторону, обнимаются девушка и гвардеец. Ее рука ласково сползла ему на задний карман брюк. И это война. Я встречаю старую знакомую: «бабка Зоя» идет куда-то с сумкой. Просит меня позвонить родственнице в Москве. Дает телефон.
      В штабе комбата не оказалось. Мы находим его в обширном сарае. Сидит на стуле, окруженный бойцами, среди них его фронтовая подруга Таня, и принимает просителей. Грустный, животастый мужик просит бензина — отвезти больную жену в Тирасполь. «Дать бензина». Один из ротных командиров, не явившийся утром на совещание, мнется перед комбатом и наконец выкладывает правду: «Напился я накануне вечером, прости, комбат». Комбат не прощает, это уже не в первый раз. «Я тебя снимаю, ты не можешь быть командиром. Исполняй обязанности, пока не найду тебе замену». Приводят полицая. Рыхлый человек среднего роста. Серые брюки, серая рубашка. Некто Чебанов. Недавно все местные газеты обошла фотография истерзанного «румынами» человека. Звезда и буква V вырезаны на груди, на руках и ногах, на животе. Население утверждает, что его выдал «румынам» Чебанов. «На улице Шестакова мучили человека, — медленно начинает комбат. — У нас есть неопровержимые показания, что это ты его предал. Его настигли на улице после встречи с тобой…» — «Это неправда», — угрюмо говорит полицай. «Неправда? А вот женщина знает и видела другое…» Комбат дает слово свидетельнице. Она видела Чебанова и его жертву вместе за четверть часа до нападения на последнего. «Почему ты не пришел сюда, к нам, бороться за Приднестровье?» — спрашивает комбат, рыжие глаза холодеют. «Я об этом думал, но не принял решение». — «У тебя ведь было оружие как у полицейского. Где твое оружие?» — «Осталось в отделе». Костенко вздыхает. «Ты все врешь, — заключает он. — У нас о тебе другие сведения. У меня нет времени слушать твою ложь. Даю тебе десять минут на размышление… Витя, отведи его обратно, в подвал, пусть там подумает… Или нет, вон посади его на скамейку. Десять минут. Вот тут корреспонденты, пусть они будут свидетелями, признаешься, обещаю, что отвезут тебя судить в Тирасполь. Не признаешься — пеняй на себя…» Чебанова уводят. Исхода дела мы не дожидаемся. Есть возможность увидеть убитую снайпершу, мы уезжаем, вскочив в БТР…
      Когда через несколько дней мы опять оказываемся в штабе комбата Костенко, нам уклончиво отвечают, что Чебанова «нет». Как хочешь, так и понимай. Я надеюсь, что предателя-полицая шлепнули и тем заставили восторжествовать и правосудие, и справедливость.
      Роман в бронежилете, боец батальона «Днестр», за рулем «уазика». За его сиденьем — здоровенный ручной пулемет. Шурыгин на первом сиденье, я — сзади. «Уазик» наполняют девичьи вопли: «Политрук, политрук — ты наш красный друг!» — стонут девицы. Роман утверждает, что это группа «Каир». По-моему, это группа «Колибри». Мы держим путь в Дубоссары. Роман — бывший солдат полка особого назначения из Одессы. Красивый статный парень с налитыми молодой силой руками. «Политрук, политрук — ты наш красный друг!»
      Останавливаемся ненадолго в Григориуполе. Жарко, красивые клумбы с цветами. Под солнцем на главной площади млеет Доска почета — Табла де оноаре. С удивлением обнаруживаю, что молдавский близок и очень к французскому, по-французски будет: табло донор. Шурыгин встречает знакомого майора, начальника оперативного отдела местной милиции. Обедаем вместе в военной столовой. На стенах аппликации из цветов: танцующие условные то ли гуцулы, то ли молдаване в национальных жилетах. Простые столы с пластмассовой голубой поверхностью, стулья из фанерита. У столовой бродят дети и с восхищением глядят на солдат. Солдаты нравятся детям. Мальчик лет восьми, стесняясь, просит меня дать ему подержать автомат. Даю. Счастлив.
      Дорога (очень, кстати сказать, отличного качества, не в пример Москве и ее искалеченным улицам) идет вдоль Днестра. На другом берегу — враги «румыны». Дорога простреливается с той стороны. Но самое опасное место впереди, нам предстоит проехать несколько километров по ничейной земле, меж двух линий окопов, — «румыны» захватили тут кусок левого берега — Кочиеровский плацдарм. Дело в том, что Днестр в этом месте делает колено, и вот этот полуостров, образованный изгибом Днестра, захватили и держат «румыны». Роман едет тут не в первый раз, потому предупреждает нас: «Что бы ни случилось, останавливаться я не буду. На ходу, может быть, погибнет кто-то из нас, а если остановлюсь, погибнем все». И он нажимает на газ. «Уазик» рвет по шоссе. Справа наши окопы, в них видны казаки, слева — густой сад, там никто не виден, но мы знаем, что «румынские» окопы там, в какой-нибудь сотне метров. Я чувствую, что левая часть лица, обращенная к их окопам, леденеет.
      Проехали опасный кусок дороги. Останавливаемся у окопов казаков. Окопы вырыты по кромке фруктового сада, вдоль шоссе. Брустверы уложены мешками с песком. Несколько человек, свободных от поста, спят на одеялах, рядом с окопами. Группа казаков обедает, сидя вокруг патронного ящика. На мой вопрос: «Как тут у вас?» — объясняют: «Тихо. Вчера приходили парламентеры от «румын». «Румыны» просили не стрелять. И они не будут. У них там свадьба была. Напились, орали всю ночь. Есть один снайпер, сука, прямо к позициям подползает по ночам, так сами «румыны» нам говорили: пристрелите его, суку, он большие деньги за каждого убитого получает…» (Странности войны!) Чуть дальше бетонные плиты перекрывают дорогу на Кошницу. Позицию держат терские казаки. Командир — есаул Колонтаев Владимир Николаевич. Казаки рады свежим людям, к нам постепенно стекаются все свободные от постов. Мы попали к ним в момент обмена пленными, в короткую передышку. Вдалеке, мне протягивают бинокль, на шоссе шевелятся фигурки. Двое, не торопясь, шагают в нашу сторону. Казаки особенно рады нашему фотоаппарату. (Аппарат нам дал Кругликов. Сам он летает на военном вертолете на другом участке фронта.) Вообще, солдат, может быть, потому, что будущее его неопределенно и, может быть, свалит его пуля через несколько минут, солдат страстно любит фотографироваться. Хочет зафиксировать навсегда свое эфемерное существование? Решаем сфотографироваться на память все у бетонных плит, перегораживающих шоссе. Подымаясь на шоссе, слышу, как небритый молодой казак спрашивает другого: «Это не Лимонов случайно?» — «Лимонов…» — отвечаю я и подхожу пожать ему руку. «Вы молодец, что приехали…» Меня узнают читатели в поездах и в метро, на улицах ночной Москвы, на снежных улицах Енисейска и в Краснодаре, узнают в Париже и Нью-Йорке, бывает, но когда меня узнают люди войны, на самом-самом фронте, я очень и очень тронут. Спасибо тебе, небритый казак, защитник дороги на Кошницу… Есаул Колонтаев рассказывает, что казаки ползают в расположение противника, снимая их мины. «Мы добираемся до самых их окопов. Мы могли бы взять их окопы завтра, но нас одергивает командование…» Есаул выводит меня за укрепление, показывает мины, которые «никогда никто не разминирует. Их взрывают обычно. А вот мы умеем… сложили их сюда». Пяток круглых дисков невинно себе лежат в траве, тусклые. Достаточно уронить на них небольшой камень, чтобы они взорвались. «Еще мы выкапываем их мины и закапываем их на новые места». — «Зачем?» — не понимаю я. «Что же мы за казаки, если кому-то пакость не сделали», — смеется есаул. Я осматриваю чудовищно раскрошенные минами и снарядами плиты. «Меняем каждые несколько недель, — объясняет есаул. — Можете представить себе, какой интенсивности обстрел идет». Едем на Дубоссарскую ГЭС. Повсюду в полях осыпается пшеница и ячмень, но мы видели лишь один комбайн в поле. «Румыны» не дают собирать урожай, обстреливают. Спелые вишни и абрикосы опадают. Богатейшая южная земля не прибрана из-за войны. «Политрук, политрук — ты наш красный друг…» — стонут те же девицы. Песня начинает мне нравиться. Сворачиваем к плотине. В одной из зеленых улочек видим КамАЗ, заваренный листами стали, — первый самодельный, легендарный теперь БТР Приднестровья. С прибытием нового командующего 14-й армией генерала Лебедя ПМР смогла превратить свою «Аврору» в исторический памятник. На плотине бородатый начальник охраны показывает нам следы румынских мин, взорвавшихся среди трансформаторов электростанции. Семь трансформаторов пробито, масло их вытекло в Днестр. Плотина непрерывно и безрассудно обстреливается с «румынского» берега. Ведь если прорвет Дубоссарскую плотину, то вал воды в двадцать метров высотой, пятьсот МИЛЛИОНОВ кубических метров воды обрушатся на ОБА берега. Случится катастрофа. Обходим посты на плотине. Среди сопровождающих нас гвардейцев Саша Бойко. Украинец. Рассказывает мне с горечью о том, как национализм разделил его семью. Его брат, кандидат филологических наук, член движения «Рух». «Когда у нас тут начались события, я написал ему, спросил его совета, что делать? Он мне ответил: «Ты должен подчиниться национальной власти республики, в которой ты проживаешь…» Но ведь эта земля испокон веков принадлежит всем: молдаванам, русским, украинцам, болгарам. Я не хочу идти под власть румынов. Я первым содрал их флаг. И молдаване не хотят. Здесь многие отлично помнят, как сделали румыны молдаван гражданами второго сорта во время последней войны. У нас треть личного состава отряда — молдаване. А мой братец-интеллигент, умная голова, советует смириться».
      «Пройдем по стометровке?» — спрашивает у Бойко бородатый начальник охраны. Они решают идти, хотя никто не ходил по стометровке уже месяц. «Вы пойдете?» — начальник глядит на меня и Шурыгина. «Пойдем». Я тоже считаю себя солдатом, и, если ребята храбрые, я им не уступлю. Все щелкаем затворами автоматов, пропуская в дуло первый патрон. Ступаем на стометровку — совершенно открытый узкий металлический мост над ослепительной водой. Сверху ярчайшее солнце в тысячи киловатт, снизу обдает брызгами бьющая в турбины вода. Смерть где-то совсем рядом. Между водою и солнцем. (В мирное время стометровка служила ремонтникам и обслуживающему персоналу станции.) Если «румыны» откроют по нас огонь, спрятаться будет негде, придется упасть на стальные листы и ползти… Прошли! Стометровка упирается в бастион — заваренный листами стали, со щелями для бойниц. Несколько гвардейцев несут караульную службу. Выглянув в бойницу, видим дорогу: часть ничейной земли. В советские времена здесь можно было проехать доверху плотины с одного берега на другой. Дорога и все подходы к ней заминированы. Дозорные рассказывают, что здесь подорвался на мине человек, очевидно, «румыны» намеренно отправили его на минное поле. «Долго лежал, пока лисы его не объели». Обратно на нашу сторону Днестра добираемся не по стометровке, но через подземный каземат, в теле плотины, ниже уровня воды. Два раза подряд судьбу не испытывают. Я почему-то размышляю над тем, почему лисы не подрываются на минах. Легкие?
      Саша Бойко провожает меня до «уазика». Присутствующие здесь по своим делам журналисты тираспольского телевидения снимают нас. Он вдруг, стесняясь, признается мне, что «по молодости, по глупости сидел, было дело… а вот брат мой кандидат — ни шагу ложного в жизни…». Его явно мучает эта конфронтация с братом. Себя он, очевидно, никогда не ставил высоко, а вот брата… интеллигент, книжки умные прочел. И вдруг брат оказался не прав. Я вспоминаю («уазик» давно тронулся, Роман спорит о чем-то с капитаном), как в Бендерах заведующий отделом безопасности, милицейский чин с пятнадцатилетним стажем, говорил мне, волнуясь: «Один из лидеров преступного мира Бендер погиб на мосту геройской смертью, прорываясь в город вместе с нашими сотрудниками. У нас в группе есть люди с небезупречным прошлым. Кое-кто сидел за хулиганство. Вот они воюют, а те, кто голосовал за мир, примерные граждане, просто ушли в сторону, сбежали». Волновался честный милиционер потому, что чувствами понял новое разделение людей, а умом еще не осознал.
 
      В Тирасполе у входа в гостиницу «Дружба» стоит группа журналистов, российских и иностранных. Среди них телеоператор Эдуард Джафаров, корреспондент «Московского комсомольца», девочка из журнала «Шпигель». Автоматы за плечами, рожки с патронами и гранаты в карманах, я и Шурыгин идем спать. Разбитная женщина в платье цветами бросается нам наперерез. «Эдуард Лимонов, а почему вы с оружием? Журналистская этика требует, чтобы журналист не брал в руки оружие. Я корреспондентка радио «Свобода». Дадите интервью «Свободе»?» — «Не дам. Не дам интервью радио ЦРУ, деятельность которого направлена на разрушение моей страны». Входим в гостиницу, подымаемся по лестнице. Шурыгин доволен; «Как ты ее шокировал. Она не ожидала. Привыкла, что все расшаркиваются перед «Свободой»».
      Утром мы вновь едем в Бендеры. На сей раз не в БТРе. Добираемся до моста на попутке. Предложенных денег водитель не берет. «Если мы сейчас будем брать друг с друга деньги…» У моста военный патруль по нашей просьбе подсаживает нас в «Москвич». За рулем грустный мужик средних лет. Рядом с ним приятель. Они едут из Каменки на Украине в Бендеры по телеграмме. Показывают нам телеграмму: «Ваш сын Петр Баранов и Игорь пропали без вести». Мужик уточняет, что Игорь — друг его сына Петра. «Парню 19 лет. Пошел добровольцем в гвардейцы». Оставляем машину у исполкома и ведем подавленного горем отца в батальон. Он скрывается в медпункте. Выходит оттуда чуть более живым. «В списках убитых сына нет. Уже легче». Садится на ступени рядом с медпунктом, подперев щеку рукой. Я сижу напротив с двумя молодыми солдатами на огромном снарядном ящике. Как всегда, во второй половине дня начинается перестрелка. Автоматная, позже вступают крупнокалиберные пулеметы и, наконец, начинают падать мины. Самое ненавидимое солдатами оружие. Разрывы все сильнее. Гвардейцы занимаются своими делами. Приезжают и отъезжают машины с боеприпасами. У двери в медпункт — стол, на нем красные цветы, сидят две женщины в белых халатах, и прыгает через скакалку девочка лет десяти… Один из моих собеседников, выясняется, знал младшего Баранова, но говорит, что не видел его после 23 июня. Что до его друга Игоря, то он точно погиб и похоронен. Я зову отца Баранова, эти сообщения не предвещают ничего хорошего… Подбегает пожилая женщина. Встревоженная. «Ребятки, вон в тот высокий дом поднялись двое незнакомых мужчин, а в доме квартира на последнем этаже пустая. Как бы не снайперы, а, ребятки?..» Бежим за женщиной. Вбегаем в подъезд. Вверх но лестнице, щелкая затворами, пропуская патрон. Находим указанную нам квартиру. Дверь открыта. В квартире двое мужчин. Проверяем их документы. Документы в порядке. Недоразумение объясняется тем, что они — новые жильцы, недавно вселились в квартиру. Женщина, приведшая нас, ждет внизу. Извиняется. «Ничего, мать, лучше сверхбдительность, чем недостаток бдительности».
      Уже смеркается, когда на попутном грузовике, стоя в кузове, мы возвращаемся в Тирасполь. За спиной, в Бендерах, уже грохочут пушки. Красное знамя трепещет на ветру у моего лица. В батальоне «Днестр» сдаем оружие дежурному. И как будто часть себя оставляю я вместе с моим АК-74-С. Исчезла ставшая привычной внушительная тяжесть. Грустно. Как будто только что расстался с верным другом. «Журналистская этика требует…» — вспоминаю я вчерашнюю сцену у входа в гостиницу. Моя этика говорит мне, что Приднестровье — моя земля, первая свободная территория России. Скоро к ней присоединятся другие территории. И чтобы это случилось, следует брать в руки оружие…
      На следующий день узнаем, что ночью в Бендерах погибло четверо гвардейцев. Земля пусть вам будет пухом, ребята…
      С генерал-майором Лебедем встретиться нам не удается. Несмотря на то что за меня и Шурыгина ходатайствовал сам начальник службы безопасности республики полковник «Иванов». Генерал-майор то в Кишиневе, то участвует в переговорах о перемирии. Жаль. Хотелось бы проверить лично, что за человек генерал-майор…
      Возвращаемся через Одессу. В Одессе празднуют День рыбака. Все трамваи, идущие на пляжи, переполнены. Война осталась там, всего лишь в 115 километрах. Мины расплескиваются на асфальте Бендер. И самое посещаемое жителями Бендер место не пляжи, но стенды напротив исполкома, где каждое утро вывешиваются списки погибших, раненых и пропавших без вести.

      Последний день июля. В Париже, жарком, как доменная печь, покупаю в магазине «Глоб» на рю Бюси номер «Независимой газеты» от 25 июля. Сев на каменную скамью на Новом Мосту, разворачиваю. На первой странице обнаруживаю репортаж, озаглавленный «Приднестровский комбат любил стрелять в щеку». Репортаж открывается сценой в морге. «Судмедэксперты» укладывают «БЮСТ» (мрачно шутит репортерша Н.Приходько) подполковника Костенко — «обгорелая голова на отпиленном для удобства обращения остатке туловища» — в серый ящик и в багажник «Жигулей». Чтобы отправить в судебно-исследовательскую лабораторию Одесского военного округа.
      Волна чувств накрывает меня, и я гляжу в воду Сены, дабы убедиться, что я-то жив. Я покинул Приднестровскую республику 12 июля. Комбата Костенко я видел в последний раз 11 июля… Возвращаюсь к газете:

      «14 июля… начальник управления обороны и безопасности ПМР Штефан Кипак подписал приказ об отстранении Костенко от должности и обратился к командующему 14-й армией генералу Лебедю с просьбой посодействовать его задержанию. Подразделения 14-й армии окружили в тот день бендерскую 8-ю школу, где засел экс-комбат… А задержал Костенко, в общем-то, случайно 20-летний парень из службы безопасности… 16 июля, — продолжает Приходько (в этот день я улетел в Париж. — Э.Л.), — во время следственного эксперимента близ станции Новосавицкая, где якобы у Костенко находился тайник с ценностями, машина с ним нарвалась на засаду. Костенко убили сразу, двое же сопровождавших его из службы безопасности ранены».

      Выясняется, что до этого

      «вывели Костенко из камеры ночью, в нарушение положения о содержании подследственных в изоляторе временного содержания».

      Опросить раненых агентов службы безопасности корреспондентке «Независимой газеты» не дали…—

      «поговорить с ними нельзя, они отправлены в московский госпиталь».

      Кореец с желтыми глазами рыси, комбат ликвидирован. Кем была организована засада, если засада была? Республика наказала своего «анфан террибль»? (Излишне варварски распилив его после смерти руками «судмедэкспертов».) Республика вольна судить и осуждать. Да. Я согласен. И приводить приговор в исполнение? Тоже согласен. Но буржуазная, жирная газета жирных «НГ» не вольна порочить людей фронта, людей приднестровской революции. Страстное желание газеты распространить предполагаемую (и недоказанную еще) преступность Костенко на Республику Приднестровье просматривается и в заголовке, и в каждой строчке. Корреспондентка Приходько, с подозрением отнесшись к обстоятельствам гибели Костенко, однако собрала и огласила все порочащие комбата слухи, нимало не подвергнув их сомнению. Помимо (недоказанных еще, повторяю) обвинений в убийстве нескольких офицеров и солдат она вменяет комбату следующие «грехи».

      «Он употреблял и алкоголь, и наркотики (истыканные иглами вены на руках он и не скрывал)». «Описание морального облика комбата близко знавшие его завершали упоминанием о даме сердца… автомат на плече или пистолет на боку. Дама чрезвычайно увлекалась оружием».

      О

      «славной привычке комбата ставить точку контрольным выстрелом в щеку»

      Приходько

      «сообщили ребята из группы, следившей последнее время за Костенко»,

      то есть из службы безопасности. Сама Наталья Приходько Костенко не знала. Видела фото из судебного дела и обгорелый «БЮСТ».
      Я чувствую, что обязан защитить репутацию комбата. Может быть, потому, что у меня у самого не блистательно чистая репутация, однако в моей преданности священным ценностям российского народа (Народ / Государство / Родина) я предельно честен. Я готов ценою жизни защитить и Великую Россию, и ее часть — маленькое Приднестровье, «судьбу которого готов разделить даже с оружием в руках», как справедливо писала обо мне газета «Днестровская правда» в своем выпуске 11 июля.
      «Грехи» комбата не есть грехи. «Употреблял алкоголь». Алкоголь — неотъемлемая часть войны. Традиция европейской войны от римлян через средние века вся связана с алкоголем. Отрицать это могут только московские дамочки-корреспондентки. Петр I, победив под Полтавой, пировал прямо на поле сражения, пригласив пленных шведских офицеров, и поднял даже тост: «За моих учителей!» Во время Великой Отечественной войны алкогольный рацион положен был солдату и законным образом фигурировал в интендантских списках. Перед атакой у всех армий, у «наших», равно как у американцев и у врагов — немцев, принято было выдавать солдату порцию водки, виски, шнапса. Солдат, находящийся в постоянном напряжении фронта, физическом и психологическом напряжении, имеет право и обязан расслабиться. Разумеется, речь не идет ни о пьянстве, ни тем более о болезненном алкоголизме, каковые жестоко караются… По окончании интервью я, помню, вынул из сумки поллитру водки: «Выпьем, товарищ подполковник, за знакомство?» Комбат со своей стороны достал пару бутылок хорошего молдавского вина. (Мы его, кстати, не допили.) Открыл банку с солеными помидорами. На столе лежали вишни. Мы пили тогда вчетвером: комбат, я, капитан Шурыгин, фотограф Кругликов, пили не торопясь, отдыхая, каждый после своей работы, вспоминая войны и конфликты, в которых привелось нам воевать или участвовать. Костенко и Шурыгин вспомнили Афганистан, я — Югославию, Кругликов — Даманский, он служил там в 1968 году. После «битв, где рубились они», перешли мы, как водится, к противоположному полу, ибо что еще занимает солдата и тревожит его, так это женщина, жена. Мы поведали друг другу мужские секреты. Оказалось, жена Костенко «уехала» от него, забрав ребенка, Шурыгин разводится с женой, я вспомнил свою жену, оставленную в Париже, с болью в сердце. Существование «дамы сердца», ох, мадам Приходько… — нормальное явление, «дамы» есть у всех физически здоровых мужчин. А в том, что Татьяна не расставалась с оружием в штабе батальона, находящегося меньше чем в километре от линии фронта, нет ничего анормального. Было бы странно, если бы она этого оружия не имела. (По уставу личное оружие полагается носить всегда с собой. Когда в Парканах я вылез из БТРа и пошел интервьюировать подполковника Дудкевича, оставив было свой автомат в БТРе, полагая, что здесь, на территории военной части, он мне не понадобится, водитель напомнил мне устав.) Плюс Татьяна работалав штабе, я наблюдал ее работающей: она выписывала разрешения на получение бензина, оприходовала боеприпасы… Кстати говоря, на фотографии, висящей у меня над письменным столом (комбат, Татьяна, Шурыгин, я, плюс десяток гвардейцев), у Татьяны нет оружия. У Костенко на фотографии длинные рукава комбинезона позволяют видеть только кисти рук. Как у большинства гвардейцев. Он так всегда и ходил. Кадровый офицер, он не был выучен в Советской Армии расхаживать среди солдат с закатанными рукавами. Как можно было увидеть следы иглы? Разве что в бане… Ни о каких следах иглы я не слышал даже от недоброжелателей Костенко. Некто Светлана, лидер женского движения ПМР, говорила мне, что подполковник — наркоман, употребляет мефедрин в таблетках. Так к чему же он был привязан, Костенко, к мефедрину или к наркотику, который вкалывают? К героину? Несмотря на несомненный «прогресс» в области наркотиков, пришедший на территории бывшего СССР вместе с перестройкой и после нее, я все же уверен, что обеспечить себя постоянным притоком героина на левом берегу Днестра пока еще невозможно. Если же комбат кололся от случая к случаю, то его нельзя было назвать наркоманом. Употребляют медикаменты, а многие из них — наркотики, сотни миллионов людей в мире. Наркоман же не может жить без, он зависит от своего наркотика. Я знаю, о чем пишу, за шесть лет жизни в Нью-Йорке я сам пробовал всевозможные наркотики и знал настоящих, стопроцентных наркоманов… Обвинение же комбата в «расстреливании в щеку» из уст «ребят, которые… следили», звучит и вовсе бездоказательно. Они ведь свидетели обвинения (если не исполнители приговора).
      Между тем очищенная от бездарных обвинений история комбата Костенко страшна, проста и великолепна в своей трагической мрачности. Всякая революция, приднестровская не исключение (да, это была революция), совершается трагическими, пассионарными фигурами. Возбудившись, возмутившись первыми, они атакуют и низвергают существующий порядок. Часто эти первые герои — анархические индивидуалисты, порой с криминальными наклонностями, пробужденными внезапной властью. Когда революция совершена и первые структуры нового общества и государства заложены, подобные трагические фигуры первых пассионариев не находят себе места в новом обществе. Это нормально. Ибо их призвание — восстание, разрушение, а не служение в государстве. Костенко, Сен-Жюсты, Дантоны, Робеспьеры… убираются и заменяются министрами и заведующими отделами. Вот что случилось в Приднестровье. В Бендерах Костенко практически узурпировал местную власть, население шло не к коменданту города, не к начальнику милиции, но к «батьке Костенко». «Батько» судил как Бог на душу положит, сидя в сарае, окруженный гвардейцами, Татьяна в темных очках — по левую руку.
      Выливать сегодня черную краску на обгоревший «бюст» комбата — неблагородно. Его заслуги перед Приднестровьем — неоспоримы. За свои преступления, если таковые были, он заплатил. Уже со времен французской революции миру известно, что революция, как правило, пожирает своих детей. Республике нужно было убить Костенко. Его убили, и я верю, что иначе было нельзя. Другого выхода не было. Человек восстания, он не вписался в новые структуры. Матвеев, Дудкевич, шеф службы безопасности «Иванов» вписались. Смогли. Костенко не смог. Это Костенко и по-своему великолепный Матвеев начали формировать армию Приднестровья, первые батальоны. Одного сделали генералом, другого… вы знаете, что…
      Однако, уничтожив человека, вовсе не следует уничтожать героя — корейца с рыжими глазами, настоящего «пса войны». К тому же если Приднестровье уже оформилось в государство (предположительно временное, как Дальневосточная республика в 1920 г.), то повсюду, вне Приднестровья, время Костенок только наступает. Войны соединят российскую цивилизацию воедино. Наши границы — кровавые раны. Война только что вспыхнула в Абхазии. Рано нам расстреливать наших комбатов. Чистеньких пассионарных воинов не бывает. Моральность героев в эпоху войн и революций не та же моральность, что в мирное время.

      19 июня. Раннее утро. На пикетировании Фонда Горбачева. Два лейтенанта милиции приехали первыми, вышли не спеша из машины, оглядели лозунги и пикетчиков. («Горби — холуй Буша и K°. Преступника к суду!», «Лжедемократы — вон из России! Вы украли у народа все: страну, землю, телерадио, у детей — хлеб, молоко!») Неохотно потребовали разойтись. Когда назвавшийся Петровым Сергеем Петровичем пикетчик объяснил им, что разрешения на пикетирование нет, но Фонд Горбачева — не государственное учреждение, потому разрешение не требуется, лейтенанты расслабились, может быть, и не поверив. Расслабившись, они разговорились. Особенного сочувствия они не показали, но тот, что постарше, с расшлепанным носом-картошкой, изрек удивительно мудрую фразу, привожу дословно: «КОГДА НАЧИНАЕТСЯ РЕВОЛЮЦИЯ, ТОГДА КАЖДЫЙ ВЫБИРАЕТ, КОМУ ЕМУ СЛУЖИТЬ — НАРОДУ ИЛИ ЗАКОНУ». Я вторгся в беседу. Я сказал: «Вот я вчера был в Останкино. Такое впечатление, что революция уже началась». Лейтенант задумался: «Не… Нет еще…» И ушел к машине звонить по рации, очевидно, проверять, нужно ли разрешение на пикетирование частной организации.
 
      20 июня поздно, ближе к полуночи, оказался на Красной площади, привлеченный скрежетом и воплями, раздирающими воздух, пришагал с Тверской. На гигантской сцене перед Историческим музеем (строение размером с шестиэтажный дом) орет некто, кажется, девушка: «Не плачь, бейби, бейби, не плачь!»
      От сверхмощных усилителей содрогается брусчатка площади, звук ударяет о диафрагму под живот. Бродят люди, подавляющее большинство с ошалелыми лицами. Даже иностранные туристы шокированы… Оказалось, идет репетиция рок-концерта, который состоится ночью 22 июня. «Не плачь, бейби, бейби, не плачь!» Рок-н-ролл отрицать бессмысленно, я сам посетил за свою жизнь с сотню рок-концертов, был даже приятелем нескольких известных американских рокеров, но на Красной площади?! Есть для этого стадионы, зал Лужников. Ничтожная музыка на священной площади страны — агрессия против символа государственности, против старых камней — расшатывают их тысячи децибел… Французы никогда не устроят рок-концерт у Дома Инвалидов, где помещается музей Армии, у гробницы великого Наполеона…
      А исполнители, что же, совсем безмозглые орудия чьего-то замысла? После освобождения Франции от оккупантов французы стригли наголо девок, гулявших с немцами. Тех, кто на Красной площади выл, той самой, где праздновали победу, за которую заплачено 20 миллионами наших жизней, тех стричь мало… Шакалы…
 
      Начало июля. Стою в очереди в кассу в булочной на Бутырской улице. Еду в Приднестровье с Киевского вокзала. Зашел купить хлеба в дорогу. Впереди меня старуха (чистая седая голова, в светлой чистой кофте) долго пересчитывает рубли и трояки трясущимися руками. Снова и снова.
      Моложавый старик (белая кепка, седые волосы из-под кепки, костюм с чужого, явно сыновнего плеча, брюки слишком длинные, кошелка из ивовых прутьев в руке), оборачиваясь: «Что, мать, передать боишься?»
      Старуха, должно быть, не расслышав, спокойно: «Я черный беру. От белого меня давно отучили».
      Старик: «Только на хлеб один уходит целая зарплата, ей-богу… Если взрослому мужчине нужно полбуханки… (не слышно. — Э.Л.)получается, в месяц на семью нужно… 600 рублей только на хлеб?»
      Старуха (очень спокойно) закрывает старый кошелек: «К весне умирать буду…» Обернувшись, смотрит на меня. Поясняет мне: «К весне следующего года».
      Очередь молчаливая, но не мрачная, даже ветерок гуляет июльский, заворачивая с улицы в магазин. От кассы все идут получать хлеб. Прослеживается железная, закономерная связь между возрастом и покупаемым хлебом. Люди помоложе покупают хлеб белый, дорогой. Старики все больше берут четвертушки и половинки черного. Российское новое общество осуществляет хладнокровный геноцид своих стариков. Стоит жара… Выхожу, и асфальт мягкий под ботинками, иду к метро, размышляя: «Старуха спокойно приготовилась умирать к весне. А что, смерть освобождает от унижений…»
 
      На Старом Арбате откормленные молодые люди призывного возраста торгуют мундирами, шинелями, фуражками, знаменами великой Армии. Продают регалии славы отцов, дедов и прадедов: ордена, медали, эмблемы. Спекулируют историей, флотский мундир — 3.000 рублей. Футболки с надписью КГБ и щитом и мечом — эмблемой некогда могущественной организации — 800 рублей… Мясомассые, плечистые, накачанные, накормленные, красномордые, хлебают ребятки-дезертиры, сидя у лотков с награбленным, немецкое пиво из бутылок. Мародеры. Мародеры, обчистившие стариков, они спекулируют на том, что создали и освятили своей кровью предыдущие поколения. С полей нашей славы свезли на Старый Арбат награбленное — МАРОДЕРЫ.
      В установившемся на российской земле «цивилизованном обществе» тот, кто моложе и мясистее, у кого толстая и розовая шея, бревна-руки и голова, способная к нехитрым комбинациям обмана ближнего, тот и господин, тот и пан. Честные люди, старые люди, наивные «патриоты», те, для кого Честь, Родина, Государство, Россия — слова священные, — все они в 1992 году в Москве есть ундерменши, недолюди. Это красношеие дезертиры и мародеры есть супермены нового общества. Проходя меж лотков с выставленными на продажу реликвиями нашей национальной славы, наблюдая бесстыдные, упитанные будки спекулянтов-МАРОДЕРОВ, я бормочу всегда одни и те же строки, они сами придумались мне: «КОГДА ИДУ Я ПО АРБАТУ, МНЕ ХОЧЕТСЯ ИМЕТЬ ГРАНАТУ…»
 
      В Приднестровье, на фронте в Бендерах, в окопах между Григориуполем и Дубоссарами, на позициях на Дубоссарской ГЭС — тоже молодые люди. 20–25 лет. Но какой контраст с арбатской сволочью! Из Ленинграда, из Одессы, из Москвы, с Кубани и Терека и из Сибири приехали в Приднестровье самые смелые. Привет вам, ребята с передового поста в здании общежития на Первомайской улице в Бендерах, привет вам, ребята из отряда старшего лейтенанта Кириллова, привет вам, терские казаки есаула Колонтаева, державшие позицию на дороге на Кошницу, привет тебе, Саша Косапчук в Бендерах, привет тебе, Андрей, лейтенант-разведчик из Ленинграда… У вас там пока перемирие. Может, загрузитесь в пару военных самолетов и прилетите очистить столицу от мародеров?
 
      Поучительна поездка через Украину в поезде Одесса—Москва. Поезд идет добрые 17–18 часов по территории ныне чужого, еще не враждебного, но совсем не дружественного государства. Это чувствуешь кожей. Молчаливо-угрожающая обстановка на разомлевших от жары пустых станциях. На всех вокзалах, запущенных, грязных, новенькие гербы нового государства. Физически пугает тот факт, что географически наша русская граница передвинулась так близко к Москве. От Брянщины до Москвы всего каких-то шесть часов не очень спешным этим поездом. Меньше суток, если вдуматься, для чужих танков. (Но, похабная, торгует столица знаками военной доблести, словно они ей не понадобятся…)
      Но понадобятся… И очень скоро. Вышел на станции: почему-то остановился поезд, хотя не должен бы. Мелкая станция. Туалет M и Ж. Полинявший киоск «Соки — Воды» закрыт. Слоняются солдат с прапорщиком без головных уборов. Кажется, поддатые. Посредине асфальтовой площади присели два пассажира нашего поезда — голые до пояса, в шортах и шлепанцах. Еще один в тренировочных брюках подошел, присел на корточки. Сидят, как три курицы. На облупленном киоске «Соки — Воды» — плакаты. Чтобы убить время, вчитался. Благо, хорошо знаю украинский, без проблем. (В русской школе в Харькове со второго класса заставляли учить. В украинские школы родители детей отдавать не хотели — считалось, провинциальным ребенок вырастет.) Верхняя часть плаката сорвана, но все понятно и по остатку текста. Списываю аккуратно, переводя:

      «…3. На нары всех заговорщиков Крыма. 4. Введение в Крыму президентского правления. 5. Крыму — статус района Херсонской области. МЫ ТРЕБУЕМ ОТ ПРЕЗИДЕНТА ДАТЬ СИГНАЛ К КРЕСТОВОМУ ПОХОДУ НА КРЫМ! Сбор в 9:00… (следует адрес. — Э.Л.). Мы победим! УКРАИНСКАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ АССАМБЛЕЯ».

      Рядом еще плакат.

      «ВНИМАНИЕ! Физически здоровые мужчины, без лишних психологических комплексов, те, которые желают принять участие в действиях, направленных на защиту национальных интересов в Приднестровье, Крыму и других регионах, могут осуществить свои мечты в рядах УКРАИНСКОЙ НАРОДНОЙ САМООБОРОНЫ. Запись добровольцев ежедневно с 14 до 19 часов по адресу: г. Киев, переулок Музейный, 8; г. Винница (следует адрес. — Э.Л.)… КОМАНДА УНСО».

      Я вспомнил, что в июне (18-го?) боевики Украинской национальной ассамблеи (это именно они УНСО) в количестве 80 человек напали на Киево-Печерскую Лавру. Пострадали тогда 16 священнослужителей и прихожан. Сегодня «осуществить свои мечты» для «физически здоровых мужчин без комплексов» на территории Украины несложно. Некоторые запреты, ограничивающие действия подобных мечтательных мужчин, еще существуют, но их все меньше. Пока российские демократические телевидение и пресса эйфорически освещают встречи все более игривых и самодовольных, упоенных властью Кравчука с Ельциным, убаюкивая себя и общественное мнение России тем, что все спокойно на Украине, на деле там идет необратимый процесс все большего отравления украинцев ядом агрессивного национализма. Повторяется случившееся в Хорватии. Я знаю, о чем говорю. Я был в Югославии «до» (в 1989 г.) и «после» (в 1991 г.), уже на фронте.
      В Москве товарищи с Украины передали мне толстый пакет газет и журналов. Экстремистские националистические издания. «Замкова гора», «Украинские обрии», «Наш клич», «Нескорена нация», «Националистична Украина», «Висти»… Когда-нибудь эти издания будут разыскивать наши потомки, пытаясь разобраться, как же начались гражданская война на Украине и кровавый затяжной конфликт между Украиной и Россией. Им нетрудно будет отыскать начало, первые подземные толчки гражданской войны вот в таких, например, строках:

      «Московский народ всегда был диким племенем, которое никогда не имело своей культуры, а крало ее у других, всегда было общиной неполноценных варваров» («Националистична Украина», 1991, № 1).

      Или вот в таком призыве-инструкции, воистину «мужчины без комплексов» сочинили этот призыв:

      «…Задача наших организаций, нашего народа заключается не столько в том, чтобы добыть независимость, а сколько в том, чтобы добить Россию в том виде, в котором она существует сейчас… Деятельность наших организаций должна быть перенесена на территорию противника… До того, пока Россия будет существовать в том размере, в каком она сейчас существует, пока она не будет возвращена к границам времен Ивана III, до тех пор о реальной независимости не может быть и речи» («Висти», 1991, № 6).

      Наши потомки, «роясь в сегодняшнем, окаменевшем», узнают, что незадолго до начала гражданской войны на Украине журнал «Наш клич» (1992, № 1) подстрекательски писал:

      «Украина, которую мы должны оставить потомкам, — это Украина для украинцев, а не для международного базара».

      А «Нескорена нация» в сентябрьском номере за 1991 год уточняла доктрину следующим образом:

      «Демократических разглагольствований о предоставлении равных прав коренным и некоренным нациям… оно (украинское правительство. — Э.Л.) не допустит… В Украине есть коренные нации и национальности. Это украинцы, крымские татары, караимы и крымчаки. На Украине есть и представители некоренных наций. Это русские, белорусы, поляки, евреи, болгары и другие. Объем прав коренных и некоренных наций разный. Коренные нации имеют право на самоопределение на своей этнографической территории, представители некоренных наций такого права не имеют… Именно по этим причинам на Украине невозможно говорить о равноправии наций».

      Продолжая рыться «в сегодняшнем, окаменевшем», наши потомки не смогут не заметить (увы, этого не хочет замечать демократически настроенный обыватель в России и даже его собрат — обыватель на Украине) явный, безостановочный «прогресс» в процессе отравления сознания украинцев националистическим ядом. В своем первом номере за 1992 год «Замкова гора» переходит от призывов к делу — дает уже подробный рецепт изготовления напалма в домашних условиях (сопровождая его рисунками), а также способы его применения с максимальным эффектом для разрушения строений и уничтожения людей. В этом же номере объявлено о создании структур УНСО. А 18 июня отряд в 80 человек напал на Киево-Печерскую лавру. Потомки поймут, что в 1992 году доселе пребывавшие в инкубационном периоде (доселе запеленутые в коконы малотиражных публикаций) экстремистские украинские националистические идеи сделались доступны широкой публике. Вожди УНА и УНСО стали получать доступ на центральное радио и телевидение Украины.
      Умудренные куда большим опытом, чем мы, потомки будут много циничнее нас и потому пожмут плечами и констатируют: «Да, все к концу 1992 года было готово для гражданской войны на Украине».
 
      Москва буйно заросла деревьями и всякой зеленью, как зарастают оставленные жителями города. Рано утром блуждаю в районе Ленинского проспекта. Отсюда, с улицы Марии Ульяновой, уезжал я за границу восемнадцать лет тому назад. На соседней улице Крупской в парковой полосе скульптура Ленина и Крупской залита белой краской. Но у ног их все же свежие цветы.

1. На безымянной высоте

2. Четники

3. Президент Караджич

      Украина. Харьков. Пробрался, как белый офицер, замаскировавшись вместе с капитаном Шурыгиным, к родителям. Замаскировавшись потому, что меня не любят в государстве Украина власти — меня, автора статей против государства Украина. Живем у моих стариков: мама — бодрая и отец — слабенький. Второй приезд сына за 18 лет отсутствия на несколько дней во враждебное государство. Живем в рабочем поселке на окраине. Скользкие листья. Дожди. Тучи.
      Оказалось, у матери есть телефон подруги Анны — ее соседки. Не понял, почему мать два года не хотела или не догадывались дать мне телефон, но записал телефон. Капитан уехал в другой конец незнакомого ему города один — повидать приятеля по военному училищу, я уселся на отцовское кресло под лампу-торшер. Накрутил номер. («Александра Михайловна, а мужа зовут Саша», — шепчет мать, стоя за моим плечом.)
      «Могу я говорить с Александрой Михайловной?»
      «Ее нет, а кто ее спрашивает?» — Голос мужской, высокий, вполне дружелюбный, скучающего человека, которому позвонили.
      «Эдуард Лимонов ее беспокоит. А вы, очевидно, муж Саша?»
      «Как же, знаем вас, мы вас читали… Да, я муж. Чем-нибудь могу помочь?»
      «Я знаю, что Анна покончила с собой — выбросилась из окна. Я пытался выяснить, как это произошло, но до сих пор не преуспел, даже дату смерти не знаю. Хотелось бы знать, все же шесть лет вместе прожили. Вот только сегодня получил ваш телефон».
      «Ну что вам сказать… Во-первых, она не выбросилась из окна, если бы выбросилась, жива бы была, у нас всего второй этаж. Повесилась Анна…»
      Он молчит там, в телефонной трубке.
      «Расскажите, как это случилось. Хочется знать… Не праздное любопытство… Все же шесть лет вместе, в Харькове три года и в Москве три. Без прописки, без работы, комнаты все бедные снимали, героическую жизнь искусства вели…»
      «Ну что… — Он там вздыхает, уже пережитый вздох такой. — Вы знаете, конечно, что Анна была психически нездорова, время от времени ложилась в больницы, ее хорошо знали в харьковских псих-заведениях».
      «Разумеется, знаю, она с восемнадцати лет получала пенсию по психинвалидности, однако, когда я с ней жил, в больницах она не лежала».
      «Ну вот, без вас лежала чаще и чаще. Была она в больнице и той осенью…»
      «Когда это случилось? В каком году? Месяц? Какого числа?»
      «В 1990 году. В октябре, или нет, в ноябре?.. — Он молчит там, недалеко где-то, тоже в окраинной харьковской квартире, рядом с помещением, где повесилась моя первая жена. — Извините, не могу вспомнить, надо же… Год точно 1990-й, но октябрь или ноябрь? Надо же… ведь четырнадцать лет рядом прожили. Общались чуть ли не ежедневно. Ближе нас, я думаю, у нее никого не было». Он поражен тем, что не запомнил даты смерти. Между тем это понятно мне. Для нормальных простых людей жизнь разливается лужею, бесформенным пятном по календарям: по годам, месяцам и дням. Я свои даты маниакально, по-писательски записываю. Фиксирую навсегда.
      «Ну вот, в больнице она той осенью лежала. В больницах наших, вы знаете, какие условия. Грязь, помыться негде. Анна попросилась, как мы потом узнали, у заведующей отделением на субботу и воскресенье домой, помыться. Мы об этом обо всем потом узнали».
      «Это вы ее нашли? Ее труп…»
      «Ее квартира в другом конце коридора, на нашем же этаже. Мы мимо ее двери не проходим. Это ее сосед, его квартира рядом с ее квартирой, первый пришел к нам. Вот уже два дня, говорит, свет там, у Анны, горит, через дырку в двери, где глазок был, видно, телевизор работает, звук слышен. Он, говорит, стучал, никто не открывает. А Анна-то должна быть в больнице. Мы, когда она из больницы пришла, никто ее не видели. Короче, мы пошли, у нас с женой один из наших ключей подходит к ее двери, открыли, а она висит…»
      «Как она выглядела? Детали?» — Рискуя шокировать этого Сашу на другом конце провода, писатель во мне требовал (монстр!) деталей. Начала ли уже разлагаться бывшая подруга жизни? Запах? В чем была одета? И одета ли? Впрочем, нормальные люди, наверное, тоже хотят знать детали самоубийства своих жен? Или у нормальных людей бывшие жены не кончают с собой?
      «Одета была. И накрашена. Вы знаете, она всегда красилась».
      Да, знаю: красила веки, обводила глаза снизу и сверху. Тяжело красилась. Во всех наших бедных московских комнатах сидела, слюнявя карандаши и туши.
      «Там был крючок в стене, в коридоре, где он поворачивает к кухне… — Я пишу во французском блокноте, прижав телефонную трубку, как скрипку, щекой к плечу, — «КРЮЧОК В СТЕНЕ», сомневаясь тотчас же в правописании. «Е» или «О» в слове «крючок»? — …вот она на этом крючке, на ремне от сумки, у нее сумка была кожаная, на этом ремне и повесилась. Выдержал ремень, удивительно, весу-то в Анне было больше ста килограмм. Она последние годы разбухла. У нее был неправильный обмен веществ…»
      «Ну, она и всегда была полная женщина, даже в юности. Хотя, конечно, до ста килограммов ей было далеко… Не помните, какого цвета платье было на ней?»
      Нет, он не помнит, нечто темное. «Мы вызвали милицию, — продолжает он. — Милиция искала следы какие-нибудь, ну записку или объяснение. Ничего не нашли. Сомнений в том, что это самоубийство, нет никаких. Вызвали сестру из Киева. Та приехала. Закрыли квартиру. Через полгода квартиру обменяли».
      «Где ее похоронили?»
      «В этом ей повезло. На старом кладбище в центре города, вы помните, вход с Пушкинской, 102, вы помните?»
      Еще бы не помнить: я гулял там, на кладбище, с молодой двадцатишестилетней Анной, совокуплялся с ней на могильных плитах, и есть у меня в сборнике стихотворений «Русское» стихотворение об этом кладбище. Вольного достаточно тона стихотворение. О мертвых вроде вольно нельзя, но мне можно — она моя бывшая жена.
 
Женщина в траве присела,
Льется струйка прочь от тела,
и белеют смутно ягодицы…
Юность, юность! Насладиться
невозможно было мне тобой.
Стой на кладбище, постой.
 
 
Целый день большой хмельной
Выполнен в манере пятен,
Пахнут травы, и, приятен,
холодок с земли ползет,
Здравствуйте, фонарь, — я вот!
 
 
У сирени я стою
и совсем не безобидно
Жду я женщину свою…
скоро ее будет видно…
 
      (Анну я ждал на жарком летнем кладбище.) «Там давно никого не хоронят, но ее похоронили только потому, что у них там оказалось место в ограде: отец там ее лежит, дядька, тетка… Мы звонили потом врачихе, зав. отделением: «Как же вы могли ее отпустить, ведь она же маньяко-депрессивная?!» Та плачет: «Откуда же я могла знать? Я ведь ее уже не раз отпускала, и ничего не случалось!»»
      «Спасибо вам за тяжкую и грустную информацию. А врач не виновата. Я думаю, Анна просто устала жить. Накрасилась, оделась куда-то идти, да вдруг решила: а зачем? Не лучше ли освободиться, раз и навсегда?»
      «Да, может быть, и так. Успеха вам в ваших литературных делах. Вы теперь очень известны. Она нам о вас рассказывала, какой вы были, когда вас никто не знал…»
      Кладу трубку. Мать стоит рядом. Семьдесят один год матери. По темпераменту лет на пятнадцать меньше. «Ты с ней говорил, с Александрой Михайловной? Они, по-моему, евреи. Хорошие, кажется, люди». Мать всегда дружила с евреями, всегда удивлялась, почему она дружит с евреями, и всегда гордилась этим.
      «С ним, — отвечаю я. — С мужем». Думаю вдруг, а читала ли она мои статьи, Анна? Ведь тогда уже появились мои первые статьи в «Собеседнике» и в «Известиях». Читала ли она мои статьи? Хорошо бы, если бы читала. Хорошо бы знала перед смертью, что ее «сожитель» выкарабкался из простых смертных. А читала ли она мою книгу «Молодой негодяй»? Об этом я забыл спросить Сашу. Может быть, среди книг Анны был «Молодой негодяй»? Там ведь о ней, и очень хорошо о ней. Что недаром мы жили, я и она. Анна ведь годами работала в книжных магазинах, у нее были связи, она могла достать парижское издание книги бывшего «сожителя»…
      «Мир праху ее… Отмучилась! Последнее время, скажу тебе, Эдик, — так зовет меня мать, как маленького мальчика, — честно, пусть о мертвых плохо и нельзя говорить, она стала совсем невыносимой. Звонила нам среди ночи с отцом и ругала нас черными словами. Я даже повторить не могу те гадости, которые она говорила. «Хэлло, Долли!» Это она мне, Эдик, говорит, ко мне обращается: «Хэлло, Долли!» — Мать возмущенно сделала несколько витков по комнате. — А ведь я к ней и в больницы ездила все эти годы, брала ее под расписку в парке гулять, и платья ей шила, и к нам она всегда приезжала. У нее день рождения был, так я торт купила и к ней поехала».
      Мать действительно поддерживала отношения с бывшей женщиной сына, с сумасшедшей женщиной, старше сына, которую она никогда не одобряла. Поддерживала целых еще 19 лет после того, как дороги этой женщины и ее сына разошлись. Зачем поддерживала отношения? Из любопытства? Из доброты. Несмотря на ворчание, мать добрая и общительная. И любопытная.
      «Мама, ну чего ты от нее хочешь? Душевнобольная была Анна, и вот умерла уже». Он сам удивился тому, что употребил забытое им старое слово «душевнобольная». Душа была больна у «блудной дочери еврейского народа», как она сама себя называла, сожительница его с осени 1964 года по весну 1971-го, Анна Моисеевна Рубинштейн…
      Приехал капитан Шурыгин, молодой, веселый, и выпивший. Подкручивая блондинистые усики, рассказал о своем товарище по училищу, завербовавшемся в украинскую армию, потому что у него жена украинка… И мы стали собираться на вокзал, прочь из города, где прошла моя юность и где лежит на старом кладбище самоубийца, подруга шести лет моей жизни.

1

2

3

4

5

Дополнение к репортажу «Война в Ботаническом саду»

      Москва-столица в декабре.
      Улицы черны, мрачны, разрыты канавами. Заборы, за заборами нежилые дома, из которых вышвырнули население, да так ничего и не выстроили. Пыль и грязь повсюду. Переходя Цветной бульвар, ступил с тропинки в сторону, и нога провалилась по колено в грязь. Меж ларьками у Центрального рынка пробираются цепочкой граждане, в кромешной средневековой темноте. Лишь пара слепых фонарей над киосками. Грязный сугроб слева, грязный сугроб (еще более грязный) справа. Хорошо еще, выпадает снег и всю эту стыдность прячет. И зелень прячет нищету, чуть прихорашивает.
      Одичание повсеместное. И озлобление. Ближний видится как объект обмана, к нему можно применить насилие и отнять у него то, чего нет у тебя. То есть вместо уважения к частной собственности разбудили противоположное чувство — желание отнять эту собственность у других, желание разбоя.
      Женщины вынуждены прятать, маскировать свою красоту, ибо она тоже ценность и тоже объект разбоя, предмет вожделения. Потому женщины маскируются в ужасные одежды. Не прячут себя только профессиональные проститутки и жены Собчаков и прочих крупных мафиози, хорошо охраняемые. Но и проститутки боятся. Страх висит над Россией. Процессы людоедов. Один предпочитал пожирать подростков, другой — девушек, еще один — гурман — ел только печень — Курский вокзал просто страшен. Уроды, нищие, юродивые. Смрад стоит.
      Ни в какой Мексике, самой последней Калькутте такого не найдешь. В поездах вонь. Туалеты страны смердят неимоверно. Туалеты чисты только в Белом Доме.
      Интеллигенция. Упрямые, самоуверенные, воинственные, агрессивные, истеричные. Каждый — маленький, нетерпимый к другой идеологии Пол Пот. (Тот самый, палач Пном-Пеня, диктатор красных кхмеров.) Ради осуществления своих светлых идеалов капитализма сгноят, угробят миллионы, замучают голодом. Чтоб восторжествовала их светлая правда. При этом полуграмотны. Воспитаны по устарелой гуманитарной классической системе. Клянутся Мандельштамом, бранятся Маяковским. Продукты затхлости и герметизма. Мира за пределами России не знают. Слепые и наглые.
      Мадам Сахарова, женщина, похожая на кладбищенскую ворону. Восточная, неряшливая дама с папиросой, с которой падает пепел. Кухонный диктатор. На кухне, в нечистом халате принимает депутатов, ругает, наставляет их, отдает приказы. Профессиональная вдова, пережившая «фитиля». («Эпохи трепетный фитиль», — назвал ее покойного мужа поэт Вознесенский.) От долгого общения с милицией, диссидентами, отказниками и более всех с зэками в ней что-то от зэчки. Печать зоны.
      Преступники совсем другого типа, чем в Европе. Все преступления слишком, черная психопатия присутствует. Ненужная для дела жестокость, истеричность, грязность преступлений. Истеричность и грязность, ненужная даже для самих преступников. В России преступник не профессия, но состояние души.
      Лагерь, законы зоны стали законами всей России. Теперь зона везде. (Лагерь особого режима — Москва.) Психопатство зоны, изуверство зоны, ее киосочный бизнес, капитализм пайки и капитализм передачи с воли. Капитализм зэка. Ненависть зоны к Чека, к НКВД. Ибо Чека — это порядок, символ порядка. НКВД — порядок, когда один пахан — политическая власть, и ее право на насилие неоспоримо. Так уж лучше один пахан, чем тысячи паханов и мафий. Останови любого Иванова, спроси, и он ответит — лучше один пахан.
      Горбачев плохо говорит по-русски. С деревянными такими истовыми интонациями, с какими в советских фильмах говорили «честные ребята». Франтоват. Шляпка-пирожок на лысине. Маленький человек, попавший в главы Великой Державы. Акакий Акакиевич. Ельцин по стати своей тоже похож на всем знакомый (иной, чем горбачевский) тип «честного мужика», соседа, пропивающего только аванс, а зарплату — в семью. Потому и выбрали.
      В окне киоска на вокзале — яйцо. Ценник: «Яйцо вареное — 15 рублей». Яйцо — 15 рублей! Нераскрашенное. Чудовищно.
      Продукты в киосках иностранные. Алкоголь и прочее. Все захудалых сортов, с черт знает каких забытых Богом складов, очевидно. За 18 лет жизни на Западе не встречал таких этикеток, марок, названий. По каким пакистано-корейско-вьетнамским вонючим цыганским тюкам болтались эти бутылки, пока доплескались до Москвы? Третьесортность товаров. Редко-редко блеснет знакомая этикетка. Цивилизация, е… ее мать.
      В поезде Адлер—Москва в своем купе проводница, толстая баба, устроила бордель. Там лежит в темноте пьяная русская девка, и проводница пускает туда азиатов, взымая мзду. Выходят до пояса голые хачики в шароварах… Символ России Ельцина? Проводница, продавая бутылку водки: «Они тут режутся между собой и кровью пишут на стенах — Карабах или еще что по-ихнему…» Я ехал с приятелем с Украины, как белый офицер, пробираясь в Россию, замаскировавшись.
      Иностранцы. Самые худшие из возможных. Мелкие жулики. Случайно — знакомый американец, алкоголик, наркоман, психопат! — создал компанию по эксплуатации островов в Санкт-Петербурге. Иностранные фирмы в России с названиями, которых никто из здоровых людей не знает на Западе. Фирмы, специально созданные с целью банкротства. Западные журналисты, как правило, враждебные и высокомерные. Улисс Госсэ с первого французского телеканала. Пижон, русофоб, друг демократов. «Информирует» Францию о России соответствующим образом.
      Так называемые «представители бизнеса»: пыжиковые шапки, галстуки, лица зэка. Цель деятельности — наделать как можно быстрее, пока власть не сменилась, астрономические суммы в рублях, дабы перевести их в свободно конвертируемую валюту и вывезти за границу, где сделаться буржуа, совсем маленьким буржуа. Модель — Артем Тарасов, вор, сбежавший в Швейцарию. Бизнесмены!..
      Целая раса животастых хитрецов, сделавшаяся почему-то внезапно во главе «трудовых коллективов» владельцами зданий, газет, типографий, кинотеатров, пионерлагерей, детских садов. Примитивные и жадные, похожие на беременных женщин. Прихожу: «Сдайте помещение?» — «Сдаем только в долларах». — «Хорошо. Давайте в долларах». Торгуемся. Договорились. В назначенный день оказывается, что не только в долларах, но и в рублях. В рублях на бумаге, в долларах — из-под полы. Хитрые узкие глазки. Моргает. Улыбается. Иду и думаю: «По какому праву он это здание получил? Только потому, что хитрее и поворотливее?» Такие понимают только пинок в зад.
      Политики нет. Бояре бегают из лагеря в лагерь, как во времена Лжедмитриев, успевая за сезон сменить «политические убеждения» полдюжины раз. Все время в бегах. От КПСС к Горбачеву. От Горбачева к Ельцину. От Ельцина куда? Национализм входит в моду, скоро будем ждать наплыва бояр в ФНС? Бородатые, в пышных шапках, самые что ни на есть лукавые бояре, как в XVI веке. Поневоле поймешь царя Ивана Васильевича Грозного, окружившего себя опричниками…
      Смертность уже год как превышает рождаемость. Русские бабы не рожают.
      Отказ рожать детей, самое страшное недоверие, какое может быть, — недоверие правительству, «реформам», лидерам, политике. Верховному Совету. НО И РУССКИМ МУЖИКАМ, которые не могут устроить безопасную жизнь потомству, маленьким детенышам человечьим.
      Газеты откровенно лживые. В «Московском комсомольце» за 17 ноября заметка Михаила Гуревича, с подзаголовком «В академическом пансионате готовили расстрельные списки». В 40 километрах от Москвы, в пансионате «Звенигородский», якобы состоялся форум русского народно-патриотического единства.

      «Заседания были закрытые… приходилось довольствоваться лицезрением напоминающей свастику эмблемы и узнавать приевшиеся благодаря ТВ лица: Стерлигов, Макашов, Лимонов». «Обсуждалось спасение России», — пишет Гуревич. «Как один из вариантов предлагался захват и расстрел десяти человек: кого? Ельцин, Гайдар, Бурбулис, Шахрай — этих точно».

      В пансионате «Звенигородский» я никогда в жизни не был, о форуме каких-то сил даже не слыхал и означенный день, пятницу 13 ноября, весь провел, встречаясь (так уж случилось, лжец Гуревич, извини) с людьми, скорее ближе стоящими к демократам. С 13 до 18 часов встречался в районе Башиловской улицы с ведущим передачи «Матадор» Костей Эрнстом, а весь вечер до часу ночи разговаривал, распивая портвейн, с Виктором Малухиным («Октябрь» / «Известия») и Викторией Шохиной («Семья»). Зачем врешь, Михаил Гуревич? Больной ты или что с тобой? Да еще врешь так погано, в стиле доносов куда следует.
      Все кавказские республики нового типа — криминальные республики. Моднейшая одежда войск Госсовета: кожаные куртки, чуть ли не лаковые туфли, автомат на плече. Армения довоевалась за Карабах настолько, что введен хлебный рацион. Турция, надо же, Турция высылает Армении хлеб и муку. «Мало!» — пожаловался французский певец армянского происхождения Шарль Азнавур на французском теле. Да скажи спасибо, что вообще высылают! В прибалтийских республиках своя мода: это расистские республики, Эстонская конституция доставила бы удовольствие плантатору-рабовладельцу XVIII века. И представляющий огромный русский народ некто Козырев жалуется в ООН на прибалтийский режим! Слон на блоху. Маразматиччость ситуации очевидна.
      Новая надежда, новый мессия — Черномырдин. У депутатов съезда не оказалось, увы, предрассудочной осторожности наших предков. Перекреститесь все и сплюньте через плечо. Увы, Черномырдин опасно близок и к Чернобылю, и к Черненко… Черномырдин уже заверил Запад в своей приверженности к «курсу реформ». Вообще-то, ЧЕРНОМЫРДИН — фамилия из «Мертвых душ» или из сатир Салтыкова-Щедрина.
      Диагноз: страна больна психически. Отсюда больны и преступники, и бизнесмены, и политики, и улицы, и туалеты.
      Больной России, повергнутой в средневековье, нужен не Черномырдин. Может, он и хороший инженер, но время технократов и экономистов истекло. Слишком поздно. Стране нужен… Недавно я пересмотрел старый американский фильм выпуска 1933 года «Архангел Габриэль над Белым Домом». Фильм был снят на деньги Вильяма Рэндолфа Херста, и, по-видимому, им же написан сценарий. Вкратце сюжет фильма таков. В результате близкой к смертельной автокатастрофы новый президент Соединенных Штатов Америки переживает «иллюминацию», то есть «озарение», и принимает на себя ниспосланную ему Богом (через архангела Габриэля) власть. Объявив в стране военное положение, он призывает в армию безработных, массово расстреливает гангстеров нации и путем военного нажима заставляет европейские страны выплатить долги Соединенным Штатам. Напомню, что в те годы, в результате краха биржи в 1929 году, Соединенные Штаты переживали жесточайший экономический, политический и психологический кризис. Вот такой лидер нужен России, и еще более неумолимый лидер! Ибо Америка тогда не спустилась в средневековье, Россия же, да, спустилась, и свеча наша чадит и вот-вот потухнет. Речь идет ни о чем другом, как о восстановлении человеческих законов, восстановлении справедливости, закона и порядка в стране, живущей, как преступная зона. Другой американский фильм знаменитого Сесиля Б.Демилля (того же 1933 года). «Этот день и Век» уточняет рецепт лечения болезни, данный в «Габриэль над Белым Домом». Основная сцена и кульминация фильма: пятитысячная толпа мужественных юношей, возмущенных тем, что богач избег обвинения в убийстве, гордо отвергает обычное правосудие и, вытащив богача из здания суда, судит его народным трибуналом при свете факелов, прямо на улице. Так мы должны судить наших Поповых и прочих мерзавцев. РУССКИЕ МУЖИКИ, русские ребята, до какого же позора дошла наша нация, если женщины боятся рожать детей!

      Литературное агентство, клиентом которого я состою уже одиннадцать лет, называется неоригинально — «Новое агентство» и помещается на улочке Корнеля, возле театра «Одеон». Там, где-то в глубине старого квартала, я знаю, живет французский философ румынского происхождения — Чиоран. Ему далеко за семьдесят, у него мировая слава. Вот на какие мысли Чиорана я натолкнулся недавно в журнале «Ориентации» (зима 91/92 г.):

      «После того, как нация оставляет свои цели доминирования и завоеваний, тоска, общая скука обрекает ее на медленное умирание. Бич наций в полном расцвете, она (скука. — Э.Л.)уничтожает их жизненную силу. Вместо того чтобы от нее защититься, они (нации. — Э.Л.)привыкают до такой степени, что не могут больше от нее избавиться».

      И еще одна цитата, я только изменил порядок предложений в ней:

      «Племена с имперскими инстинктами сливаются, склеиваются, чтобы сформировать Великую Державу, но напряжение, физическое и духовное, эпох завоеваний быстро истощает энергию народов и людей… Наступает момент, когда, смирившиеся и качающиеся от бессилия, они претендуют на подчиненную роль. Когда не можешь быть завоевателем, принимаешь участь инвалида…»

      Эти жестокие, но ясные мысли высказаны по поводу судьбы Испании — некогда, в XVI веке, великой державы, однако быстро истощившей свою силу. (Чиоран всю свою жизнь со страстью анализирует судьбы великих европейских народов: Греции, Рима, Франции, Англии, Германии, Испании, России…) А вот что я писал в моем романе «Иностранец в родном городе» (роман вышел по-французски в ноябре 1991 г.), я приведу здесь последние полторы страницы рукописи. Действие происходит в 1989 году. Герой романа, а чуть позже и его подруга вернулись из России. Вот какую сказку-притчу он ей рассказывает…
 
      …
      Она прилетела оттудачерез пару недель. Еще более худая, еще более почерневшая и испуганная. Они стали жить дальше, обойдясь даже без объяснений. Каждому из них нужен был близкий человек. Вначале мало разговаривали, больше молчали, постепенно стали разговаривать.
      Как-то, они с полчаса уже лежали в постели, слыша, что он не спит, «расскажи сказку… — попросила она. — Ты давно мне не рассказывал».
      «Плохо себя вела, вот и не рассказывал».
      «Но это уже давно было. Теперь я хорошо себя веду. Не пью. Расскажи…»
      Он подвигался и заложил руки высоко за голову. «…Существовал некогда на Земле сильный и могущественный народ, завоевавший, сам того не желая, полмира. Его, раскинувшего свою державу через двенадцать часовых поясов, подчинившего себе племена, говорящие на 121 языке, боялись соседи и уважали. Враги из остального, незавоеванного Великим народом мира настолько боялись Великий народ, что давно перестали нападать на него с танками и пушками и авионами…»
      «Нужно говорить «самолетами»», — перебила она его.
      «Не перебивай, но слушай. Нападали лишь словесно. Лишенный реального мускулистого врага, ни с кем не воюя, сильный народ заскучал. А заскучав, он стал сомневаться в себе и прислушиваться к словесным атакам врага. Слушая и скучая, Великий народ стал сомневаться в том, что он великий. Ему стали приходить в голову мысли о том, что справедливо ли, чтобы один народ был сильнее других народов? И, несмотря на то что все самые крупные его завоевания были вынужденны, были совершены им в результате оборонительных войн, Великий народ стал видеть свою Историю как несправедливое насилие и цепь преступлений. Помимо хитрого врага за границами, усердствовали и воспламеняли народ изнутри образованные люди, энергичная часть образованных, желающая захватить власть в стране. Тридцать лет и три года понадобилось врагам, чтобы уверить народ в сомнении. Через тридцать лет и три года после смерти последнего Великого Цезаря Иосифа ведомый бьющими себя в грудь в покаянии новыми декадентскими вождями Великий народ распустил свои армии, отдал обратно земли, им завоеванные, и… перестал быть Великим. Даже самый слабый и глупый народ или преступная даже группа могли теперь обидеть Великий народ. Иноземцы стали обижать его охотно и с удовольствием. Территория Великого народа все уменьшалась. Крича о справедливости, иноземцы оттяпывали каждый раз еще кусок территории и стали подходить уже к окраинам его исконных старых городов…»
      Индиана замолчал.
      «И что же случилось дальше?»
      «Пока ничего. Здесь сказка остановилась за недостатком новых сведений».
      «Но что с ним станется, с бедненьким?»
      «Большие беды, очевидно, придется ему пережить. Его проблема в том, что он не только поверил в ложь хитрых врагов, но и не разобрался никогда в отношениях между силой и справедливостью. Он стал стремиться к абстрактной, стерильной справедливости, не понимая того, что сила и есть высшая справедливость…»
      «Ну же, ну! Доскажи сказку…» — попросила она.
 
      «…Как только наш народ это поймет, он проснется, стряхнет врагов с мощного тела и опять станет Великим и всеми уважаемым народом…»

      130 евразийских племен были объединены в Великую Россию — СССР по принципу политического суверенитета, а не по национальному принципу. Потому это было удачное государство, на одной шестой части суши царил мир. Да, великое это государство было построено на фундаменте Российского государства, и российский народ послужил нацией, вокруг которой образовалась великая евразийская цивилизация. Повторяю: среди наций существует естественная иерархия, как и среди индивидуумов. Наиболее способные нации необходимо лидируют в мире. Каждая государственность покоится на силе, и только на ней. Каждая государственность рождалась в кровавых войнах с соседями. Те племена, которые не смогли создать свою государственность до самого конца XX века, просто не способны ее создать, и никакие «голубые каски» ООН или американская морская пехота не могут поддерживать существование подобных государств сколько-нибудь продолжительное время. Мы только что наблюдали рождение (с согласия потерявшей разум, обессилевшей от привития ей западных вирусов России Ельцина) «национальных республик», существование которых ни на чем не основано, помимо произвольной фантазии национальных буржуазии каждой республики. В осуществлении этих фантазий «республикам» помог Запад, заинтересованный в распаде могучего СССР. Но Запад не станет воевать за все «республики». Уже испуганный инспирированной им же резней в Боснии (а как еще классифицировать признание Боснии странами Запада, за которым немедленно началась война?), он уже медлит, вмешаться или нет? «Республикам» следует помнить, что независимости даны им не по силам, но как милостыня, а милостыня может быть завтра отобрана… К тому же далеко не каждая нация способна иметь отдельное государство, но только та территория, где проживает неоспоримо однородная по языку и культуре масса населения, может претендовать на национальное государство. Претензии большинства бывших республик на государственность абсурдны.
      Человеческие племена агрессивны. В этом их доблесть и причина кровопролитий. Среди народов постоянно идет и никогда не кончается пир каннибалов. Мир, скорее, исключение из правила, «застой» — исключение из войны. Одни народы пожирают другие. Российскую цивилизацию, наше государство пожирают сегодня слабые, потому что нам сумели навязать ложные принципы «общечеловеческих ценностей» и «нового мышления». Другие страны не живут согласно этим принципам, игнорируя их, они живут согласно старому доброму правилу: сильный всегда прав. Мы слишком великодушны, чрезмерно добродушны — будем же сильны!
      Сплотимся все! Проникнемся духом героизма! Проникнемся героическим мужеством наших предков и защитим нашу российскую цивилизацию, воссоздадим наше многоплеменное Российское государство! Будем беспощадны, ибо нас не пожалеет никто! Российская цивилизация должна вернуться к выполнению исторической миссии своей — ЧАСОВОГО ЕВРАЗИЙСКИХ ПРОСТРАНСТВ.