Эдуард Лимонов
      "Студент"
      Обыкновенные инциденты
      Мы познакомились на литературном вечере в Нью-Йорке. Вечер был устроен в пользу русского эмигрантского журнала, издающегося в Париже. Меня, самого скандального автора, пригласили, я догадываюсь, как приманку. Скучающий слуга мировой буржуазии, я в то время работал хаузкипером у мистера Стивена Грэя, я охотно явился, предвкушая ссору. К тому же мне хотелось отблагодарить, пусть только своим присутствием на благотворительном вечере, редакторов журнала, два раза поместивших мою чумную для эмигрантских публикаций прозу.
      Большого скандала не случилось. Однако меня все же обвинили в том, что мои произведения "льют воду на мельницу советской власти". Я улыбнулся и философически заметил, что любая русская книга выгодна какой-нибудь власти. Тут встал он, будущий труп, одетый в черный бархатный пиджак, и сказал:
      - Ты не должен извиняться перед каждой старой рухлядью (мой обвинитель был старик)... Ты написал гениальную книгу, и нечего стесняться этого. Я честно вам скажу, - обратился он к полусотне собравшихся, - я сам собирался написать такую книгу, но он, - будущий труп энергично указал в меня пальцем, - меня опередил.
      Русские несдержанны в своих оценках как ни одна другая нация. "Гениальный, гений, гениально..." - запросто слетает с их языка. Однажды мне пришлось даже услышать выражение "обыкновенный гений". Посему я не опровергнул соотечественника и не стал оспаривать пышнейший эпитет, приклеенный им к моей книге. Подискутировав еще некоторое время по моему поводу, я все это время мирно улыбался в президиуме, русская литературная общественность за рубежом дружно закончила вечер водкой, бутербродами и салатом, к которому подали бумажные тарелки, но почему-то забыли подать вилки. Еще не старый, крепкий красномордый профессор русского языка с седым чубом, очень гордившийся тем, что в нежном возрасте шестнадцати лет сражался вместе с эсэсовской бригадой против коммунистов, подошел (кожаное пальто до пят, рюмка водки в руке) и прохрипел нахально:
      - Такие как ты, юноша, развращают русскую молодежь, приучая ее к гомосексуализму и наркотикам. Как минимум к пиздострадательству, - добавил он.
      - Сам водку глушишь галлонами, Ярослав, - вышел из-за спины его будущий труп, мой защитник, - а за моральность молодежи мазу тянешь. Не слушай фашиста, Эдик!
      Он употребил эту очень русскую домашнюю форму - "Эдик". Так говорят обычно о маленьком мальчике: "Эдик, Толик, Юрик..." Не знаю, называют ли еще взрослых мужиков Вовиками и Толиками в России, но когда-то это было неизбежно. Красномордого эсэсовца увела жена, а мы с будущим трупом разговорились.
      Он не был для меня абсолютно неизвестной личностью. Еще в 1975-ом я услышал о нем тотчас же по приезде в Нью Йорк. Его ставили мне в пример удачливости и успеха. Уже тогда большое нью-йоркское издательство напечатало первую его книгу "Секс и преступления на улице Горького". Его критическая статья о положении советских эмигрантов в соединенных Штатах на оп-пэйдж* "Нью-Йорк Таймс" наделала шуму и вызвала протесты организаций, ответственных за экс-советских идиотов, приехавших за сладкой жизнью. На мой взгляд, статье не хватило удара, будущий труп побоялся дойти до конца, до естественного умозаключения, побоялся признать, в частности, что эмиграция из Советского Союза не имеет права называться политической. Но именно поэтому его и пригрела "Нью-Йорк Таймс". Они любят разбавлять свой бульон водой. В лучшем случае - 50 на 50.
      - У фашиста дома пулемет, и во дворе рычат две гигантские немецкие овчарки. Он так и не освободился от привычек своей романтической юности. Тоскует по хозяевам, по белокурым бестиям со свастиками на рукавах черных мундиров. - Юрий заулыбался. - Утверждает, что во сне их видит.
      - Может, сочинил себе прошлое, врет для понту? Ты его хорошо знаешь?
      Я подумал, что еврей Юрий и краснорожий экс-эсэсовец вроде должны взаимоотталкиваться.
      - Затащил меня к себе чуть ли не в день знакомства. Хорошо живет в ап-стэйт Нью-Йорк. Час от Джордж Вашингтон бридж. Дом огромный. Куркульский. Хорошо принимает тоже, жратвы, водки - невпроворот... Но, разумеется, все разговоры только о прошлом. Как он раненых достреливал, какие были эсэсовцы классные офицеры... Знаешь, блатная романтика войны...
      - Могу себе представить, наверное, были привлекательными эсэсовские юноши. Только не совсем понятно, как он попал в эСэС, ведь негерманцев не брали.
      - Был кем-то вроде сына полка у них. Он же блондин, голубые глаза. Сейчас, правда, время и водка обесцветили, вытравили дядины глазки, но был, я уверен, хорош. Может, и спал мальчик с офицерами, теперь от него хуй добьешься, теперь он поборник нравственности. Моралист. - Юрий засмеялся в нос.
      Оказалось, что Юрий с юга Украины, из Днепропетровска, близкого к моему Харькову.
      - Основной своей профессией считаю не журнализм и не писательство. Юрий довольно осклабился. - Я профессиональный вор. Начинал как карманник еще мальчишкой. В Днепропетровске меня знали под кличкой Студент.
      Я тоже был вором. Больше пяти лет. Правда, карманник из меня не получился, я не умею работать с телом. Я задумался на некоторое время, разглядывая его, симпатичен ли он мне. Решил, что и да, и нет. Чтобы скрыть немного начинающуюся лысину, он был коротко острижен. Крепкая голова без шеи переходила в крепкое туловище вора, продолженное худыми ногами. Может быть, только небольшая выпуклость в районе живота принадлежала писателю, но все остальные части, даже классически сбитый набок, да так и застывший нос его, был носом вора. Также как и мягкая походка.
      Мне симпатичны профессиональные криминалы. Я всегда чувствовал себя с ними легко. Я думаю, я их понимаю. Я терпеть не могу глупых и истеричных хулиганов, устраивающих драки на улицах, суетливых уродов, мешающих людям жить. С профессиональным вором-карманником Алексеем в 1970 году жил я в одной квартире в Москве у Красных ворот и сохранил о нем прекраснейшие воспоминания. Это был хорошо воспитанный молодой человек с костистым темным лицом, тщательно выбритый, всегда одетый в черный костюм, белую рубашку, галстук и очень хорошо начищенные черные туфли. Алексей вставал около четырех часов дня, пробирался по коридору в общую ванную, если встречал меня или других соседей, вежливо здоровался. Он мылся, одевался и совершал в коридоре у двери в свою комнату ежедневную церемонию чистки туфель. Он курил дорогие сигареты неизвестной мне марки, название золотыми буквами было вытеснено на каждой сигаретине, и душился одеколоном "Шипр". На "работу" Алексей выходил после шести вечера. "Работал" в основном в ресторанах и гостиницах, реже в больших магазинах. Никогда в общественном транспорте. Несколько раз я встречал Алексея возвращающимся домой рано утром с книгой под мышкой.
      Студент напомнил мне Алексея. Аккуратный. Спокойный. Узнав, что мой роман (именно тот самый, который он собирался написать сам) был отвергнут двумя десятками американских издательств, он уверенно-профессионально заявил:
      - Купят, суки, однажды. Куда они денутся. Дело времени... Думаю, что минимум сто тысяч долларов тебе эта книга принесет в конце концов. Издадут на полдюжине языков, а то и больше.
      Сейчас, когда все предсказанное им совершилось, я пристально гляжу на моего личного пророка в семьдесят девятый год и вижу нас, стоящих у того русского стола. По залитой вином и водкой бумажной скатерти там и сям разбросаны пустые бутылки, бумажные тарелки с остатками бутербродов и салата, окурки, пепел, пробки, употребленные бумажные салфетки. Видна чья-то спина, рукав чьего-то пиджака, чей-то профиль... Может быть, профиль или спина его будущего убийцы?
      Студент стал часто заезжать ко мне на новом "кадиллаке". Один, или вместе с женой Таней, или с женщинами. Разглядывая его, я в конце концов пришел к выводу, что он не перестал быть жуликом. Что он занимается делами. Какими? Я не знал и не хотел знать. Однажды с полупьяну я ему рассказал о своем криминальном прошлом, он предложил мне, смеясь:
      - Хочешь, я устрою ограбление твоего хозяина? Получишь свою долю.
      Когда я уверил его, что в браунстоуне босса нет ничего особенно ценного, он обронил:
      - Но если ты знаешь дома или квартиры с хорошей начинкой, помни, что ты всегда можешь заработать.
      - Наводчиком хочешь меня сделать, Студент? - захохотал я и подлил ему итальянского вина "Зоаве Болла"
      - Наводчиком, - согласился он. - Сколько ты тут получаешь?
      - Сто шестьдесят пять в неделю.
      - Всего-то. Да ты должен пригнать грузовик и вывезти весь его ебаный дом. - Но подумав, добавил: - Нет, хавира все же отличная. Блядей сюда водить - красота! Сами небось дают, только в дом введешь?
      - Сами, - согласился я. - Так и ложатся, еще в прихожей.
      - Счастливчик ты, - вздохнул он. - Написал книгу, после которой тебе на всю жизнь обеспечен кредит у русских баб. Выбирай любую... - Он потер кривой нос. - Ты хоть знаешь, что русские бабы поголовно хотят с тобой познакомиться?
      - Да. Мне говорили. Всех не переебешь.
      Он поглядел на меня изучающе. Я, спокойно откормленный в те времена на аппер-классовых продуктах и пережравший секса, мог позволить себе презирать женский род. У Студента, очевидно, были проблемы с этим делом. Жена Татьяна, имевшая репутацию алкоголички, кажется, были им любима, но наличие Татьяны не останавливало его от постоянного поиска женщин. Поиска, который, по всем признакам, редко заканчивался успехом. Он не был так уж дурен собой, был выше меня ростом, лысоват и сутуловат, но крепок. Однако сам тип мужчины, к которому он принадлежал, предполагал, что такие люди обязаны платить за любовь, а не получать ее лениво и бесплатно, как мужчины моего типа. Впрочем, тут я позволю себе направить на некоторое время луч прожектора на автора, мой тип долгое время находился в загоне. В 1957 году, когда погиб Джеймс Дин, мне было тринадцать лет, и я не успел воспользоваться всеми привилегиями моей очень джеймсдиновской физиономии. Когда я стал молодым человеком, в моду вошли другие типы: чернявые брюнеты и расслабленные многоволосо-бородатые гитарные соблазнители хиппи. И только в 1975 году на Сент-Маркс Плейс я впервые почувствовал, что привлекателен без всяких парикмахерских ухищрений.
      - Мистер, вы кют!* - тронув меня за рукав, сказали мне две молоденьких зелененьких панкетки.
      Я вдруг почувствовал себя героем нашего времени. Опять обратив луч прожектора на Студента, замечу, что если вор не понимал этого сознательно, то бессознательно его основной заботой в жизни была забота сделать "мани", чтобы заплатить "классным" девочкам за любовь.
      Я был ему интересен. Днепропетровский вор приезжал к харьковскому вору понаблюдать и разгадать, как же он оперирует. В описываемый момент он как будто бы преуспел в реальном мире лучше, чем я. Две его книги вышли по-английски в престижных издательства, и он, получив двадцать пять тысяч долларов аванса, писал по-английски, как он утверждал, третью книгу. Однако несмотря на то, что мой роман был опубликован только по-русски, он добровольно склонялся передо мной в почтении. Это только ханжество американского книжного бизнеса делало днепропетровского вора больше харьковского. Студент знал, что Смешной - так называли меня в свое время харьковские наши жулики - несравнимо более крупный вор, хотя не сквернословит, не дергается и вид у него вполне невинный. Студент знал, что большое дело готовят годами. Каждый вор мечтает о большом деле. Студент чувствовал, что Смешной уже сделал по меньшей мере одно большое дело. А то, что обо мне молчал книжный бизнес, Студента не трогало. Заговорят.
      Два урки. Вот в чем была разгадка наших отношений. Он признавал во мне крупного преступника. Его не смущало то, что я работаю в одиночку, моя тихость, определенная скромность и то, что я с удовольствием находился на втором плане, в тени, предоставляя другим кричать и бесчинствовать.
      Новый 1980 год мы встретили вместе. Вернее, Новый старый русский год, который празднуют 13 января. Он предложил мне и жившей тогда нелегально в доме итальянской графине поехать с ним и Татьяной и еще парой его знакомых в русский ресторан в Бруклине, в "Огни Москвы". Тогда русские рестораны в Бруклине вырастали, как ядовитые грибы после дождя. Я подумал, что русско-одесская экзотика тоже хороша раз в несколько лет, и так как последний раз был в русском ресторане именно несколько лет назад, согласился. К тому же, мне нравилось ездить в большом кадиллаке Студента, купленном на авансированные ему издателем "мани". За эти двадцать пять тысяч он презирал своих издателей и редактора.
      - Улыбчивые дегенераты! - цедил он сквозь зубы. - Эх, если бы мы родились здесь, мы бы им глубоко задвинули... хуй в жопу! - И спохватившись, очевидно решив, что звучит слишком пессимистично, добавлял: - В любом случае, мы им задвинем!
      Очевидно, имелось в виду, что мы, советские отбросы, добьемся успеха в их капиталистическом обществе. Я разделял его наглость и уверенность, хотя и не декларировал этого вслух.
      Представьте себе зал, освещенный множеством люстр. Серпантинные ленты вцепились в люстры и хаотически переплелись. Эстрада у дальней стены зала. На эстраде оркестр, и вульгарная толстая дама поет. Огражденный железным заборчиком балкон - на полметра выше зала слева. Опуская взгляд, видим столы с белыми скатертями и приборы. Вокруг столов сидят большей частью некрасивые и перекормленные люди с вульгарными или малоинтеллигентными, но энергичными лицами. Молодежь - потоньше в талиях и менее вульгарна. Мужчины одеты по стандартам какой-то испорченной бейрутско-средиземноморской моды в псевдо-итальянского стиля костюмчики и шелковые дорогие рубашки, расстегнутые до пупа. У женщин обширные телеса втиснуты в вечерние туалеты, похожие на ночные рубашки. Волосы подняты вверх и заколоты яркими гребнями. Много золота и бриллиантов на пальцах и шеях, впрочем, дешевых и безвкусных. Пахнет резкими духами, потом, водкой и густыми средиземноморско-одесскими салатами. Короче говоря - еврейский вариант фильма "Крестный отец", где все актеры говорят на русском языке. Точнее, кричат. Кричат друг другу из одного конца зала в другой. Кричат собеседнику через стол. Кричат жене, пробирающейся в туалет. И ребенку, забравшемуся под стол. Кричат, кричат грубо, так оперируя моим русским языком, как будто ворочают глыбы в каменоломне.
      Мы сидим в центре фильма. Моя бывшая жена, а ныне итальянская графиня, изящное и безнравственно-безжалостное существо в черном комбинезончике, чувствующее себя везде как дома. Я - в бархатном, цвета шоколада пиджаке в белую полоску и светлых бежевых брюках - специально надел итальянский пиджак и брюки, дабы не отличаться в стиле от народа. Студент - серьезный, в серых брюках и темно-синем "клубном" пиджаке, синяя рубашка распахнута, обнажая частично седую шерсть. Золотая толстая цепь вокруг шеи. Жена Таня, перешедшая в мир иной в том же, если не ошибаюсь, году, - уже пьяная и ревнующая весь мир не к супругу, но к итальянской графине, которая элегантнее и красивее всех в зале, хотя и широкоротая Таня очень недурна. Таня пьет водку, ведет себя как обиженное дитя, честно ревнива, и за это мне хочется погладить ее по голове. Еще несколько человек сидят с нами за столом: бывшая подружка поэта Вознесенского - медленно стареющая маленькая дама, похожая на обезьянку, и четверо американцев, две пары, совершенно забытые мной, как видно, в них не было ничего интересного.
      Интернациональная певица Александра - хрупкая израильтянка, блондинка, поет теперь песни народов мира - армянскую песню "Царикнэ-царикнэ", и несколько армян, сорвавшись с мест, подбегают и швыряют в певицу пригоршнями долларовые бумажки. "Наши американцы" с ужасом глядят на происходящее, а Студент, злорадно улыбаясь, наблюдает за вытянувшимися лицами.
      - Обычай, - комментирует он, и в голосе его звучит гордость за варварский обычай и за этот ресторан, за шум, за декольтированных жирных еврейских красавиц, за мгновенно вспыхивающие ссоры.
      Нам постоянно приносят почему-то горячие жареные пирожки. Женщина, приносящая пирожки, в таком же декольтированном платье, как у всех дам, снимает пирожки с блюда красной, обильно украшенной золотыми кольцами рукой. И кладет их нам на тарелки. Мне забавно видеть перекошенные физиономии "наших" американцев, несколько ошалевших от простоты местных нравов. Я тоже испытываю что-то вроде гордости за то, что эти, чуждого мне племени, но близкие по языку и привычкам люди такие дикие, грубые, но непосредственные. Я толкаю локтем Студента, усевшегося рядом со мной.
      - Выпьем? - и мы пьем из холодных, почему-то очень больших рюмок столичную водку и хватаем руками огурцы с блюда.
      - Хочешь, я тебя прошвырну по залу? - предлагает Студент. - Объяснить тебе, кто есть кто? Вот тот, только что вошел, видишь, у двери в меховой шапке? Он владелец подпольного казино в Западном Берлине. Очень большой жулик. Сидел в России несколько раз.
      Мимо нас проходит, облизывая глазами мою бывшую жену, итальянскую графиню, толсто- и красномордый тип в розовой шелковой рубашке. Протягивает Студенту руку:
      - С Наступающим!
      - Тебя тоже!
      Отходит, опять оглядываясь на итальянскую графиню.
      - Кто этот боров?
      - Этого разыскивает Интерпол. Крупный махинатор, один из боссов интернациональной сети по продаже краденых автомобилей.
      - А этот сутулый? С нехорошими глазами?
      - Производство и сбыт фальшивых денег...
      - Ты не преувеличиваешь их заслуги, Студент?
      - Эй!.. - он смотрит на меня укоризненно, и нос его искривляется еще больше. Глаза становятся выразительными, как две запятые.
      - За кого ты меня держишь? Я не люблю полива... Я тебе показываю, кого выпустила советская власть на Запад. Тебе, как писателю, должно быть интересно.
      - Ах, Одесса, жемчужина у моря!
      Ах, Одесса, ты знала столько горя!
      Ах, Одесса, родной приморский край
      Цвети, Одесса, и процветай!
      - кричит с эстрады сменившая интернациональную певицу Александру просто известная певица Клара. Четвертый раз за вечер исполняет ту же песню. Они любят слушать про родной оставленный теплый город и даже плачут, слушая ее. Так, наверное, плачут и сицилийцы, слушая о своем теплом Палермо. Именем Одессы они называют магазины и рестораны. Нью-йоркская полиция и журналисты стали теперь называть наибольшее скопление мясомассых женщин и грузных мужчин на Брайтон Бич в Бруклине - "Маленькая Одесса". Разумеется, не все они из Одессы, но Одесса задает тон. Как, наверное, тепло они себя чувствуют в своей среде. Принадлежать к стаду - вот что важно человеку. Увы, я не могу к ним принадлежать. У меня свой одинокий бизнес.
      Студент приглашает графиню на нечто типа фокстрота. Аборигены танцуют в самых различных ритмах, но обязательно плотно приклеившись к партнеру. Женщины сонно-полупьяно, мужчины - держа руку женщины высоко и далеко в сторону. Татьяна наливает себе еще водки. Красивое, покрасневшее лицо ее выражает муки ревности.
      - Эй, - окликаю я ее, - Таня, выпьем! - И подняв приветственно рюмку, проглатываю свою порцию.
      Студент и графиня возвращаются к столу, и лицо Татьяны освобождается от гримасы...
      За моей спиной вдруг раздаются крики, выделяющиеся из обычных шумов своей резкостью. Обрывки большой ссоры перебивают и оркестр, и певца с югославской фамилией, сменившего певиц. Я знаю по опыту, что лучше не обращать внимания на внутренние распри среди аборигенов, дабы водоворот их страстей не втянул и меня.
      - Не пяль глаза! - обращаюсь я к сидящей напротив графине, видя, что ее серо-голубые округлились и выражают смесь страха и любопытства.
      - У него револьвер! - сообщает она почему-то вдруг с акцентом. От страха.
      - Потрясет и спрячет, - говорю я не очень убежденно.
      "Баф! Баф!" - раздаются выстрелы. Я оборачиваюсь. Парня грузинского типа, одетого в ослепительно, паронически синий костюм (где он раздобыл такой галлюцинаторный костюм?), держат за руки крепкие животастые мужчины, рука каждого толщиной с мою ногу. В руке у парня револьвер, кажущийся игрушечным. Общими усилиями, крича и ругаясь, парня в галлюцинаторном костюме обезоруживают и уводят, впрочем, без особого насилия над ним. Пострадали лишь несколько люстр. Упавшие на пол подымаются и стыдливо отряхиваются. Храбрецы, оставшиеся на своих местах, высмеивают их. Женщины, вдоволь навизжавшись и получив удовольствие, всхлипывают или смеются. Некто лысый, как тыква, и широкий, не торопясь протиснувшись к оркестру, вынимает из кармана широких светлых штанов пучок зеленых бумажек и протягивает несколько бумажек югославскому певцу. Певец, улыбнувшись и потрогав тонкие усики, объявляет:
      - В честь находящегося в зале Мишеньки Островского, у которого сегодня день рождения, его друзья просили меня исполнить песню "Мурка".
      Кстати, одобряю я выбор. Что ж еще после перестрелки в салуне. Конечно, "Мурку".
      Раз пошли на дело,
      Выпить захотелось,
      Мы зашли в портовый ресторан.
      Там сидела Мурка
      В кожаной тужурке,
      Мурка, с ней какой-то юный фрай...
      Голос певца сладок, как еврейское кошерное вино. Образ Мурки панк-девушки советских двадцатых годов, одесситки-бандитки, предвосхитившей панк-поведение и моду ("в кожаной тужурке") за пятьдесят лет, девочки, которая была наверняка покруче самой Нэнси Спунжен, подружки Сида Вишеса, очаровывает зал, мистифицирует и гипнотизирует его. Каждый из присутствующих, я в том числе, хотя и слышит "Мурку" в сотый, наверное, раз, переживает историю как свою собственную.
      В темном переулке
      Колька встретил Мурку:
      "Здравствуй, моя Мурка, и прощай!
      Ты зашухарила
      Всю малину нашу,
      Так теперь маслину получай..."
      Помимо Студента, может быть, и другие мужчины и женщины, присутствовавшие в ту ночь в "Огнях Москвы", получили маслины за правое ухо, но я этого не знаю. Может быть. Для определенных групп населения нашей планеты жизнь складывается круче и резче самого крутого американского полицейского романа.
      В феврале, приехав ко мне необычайно нервным и тихим, он просидел со мною один на один в гостиной до глубокой ночи. И ни разу не заикнулся о девочках, не предложил мне поехать к девочкам или пригласить девочек ко мне. Я сказал ему, что весной хочу уехать в Париж. Издатель Жан-Жак Повер, сказал я, обанкротился; договор, заключенный с ним на публикацию романа, недействителен, и единственный мой шанс - лететь туда, представиться издателю и попытаться спасти книгу. О Жан-Жак Повере Студент никогда не слышал, ему был знаком только американский книжный бизнес, саму идею Студент не одобрил.
      - Глупо, - сказал он. - Нью-Йорк - столица мирового книжного бизнеса. Все деньги здесь. Уезжать в Европу, не добившись успеха здесь, - глупо. Я понимаю, что нужно бежать из этой охуевшей страны, сделав свои деньги. Жить белому человеку следует в Европе, да. Но деньги сделать можно только здесь.
      - Ты же видишь, что они меня не хотят, Студент?..
      - На хитрую жопу всегда найдется хуй с винтом, Эдик... Нужно их переупрямить.
      - А что я, по-твоему, пытался сделать на протяжении более чем трех лет? Мне отказали все крупные нью-йоркские издательства. Некоторые по два раза. Нет, я твердо решил, я валю в Париж. Я уже и деньги начал собирать. Нужно быть гибким, а не ломиться в крепко запертые двери. Попробую влезть в окно из Европы.
      - И ты оставишь эту работу? - Он с сожалением обвел взглядом стены и картины в неструганных рамах - пейзажи американской провинции, шкафы с книгами... Светилось пятно открытой двери гостиной, видна была часть лестницы - внутренности старого обжитого гнезда о пяти этажах и четырнадцати спальнях. Моя тихая пристань.
      - А что я тут до старости собрался торчать, Студент? Я отдохнул, нажрался, наебался, изучил Америку изнутри, да так, что мне хватит знаний на дюжину книг, повидал сотни людей - и американцев, и иностранцев, от сантехников до саудовских шейхов. Достаточно, пора опять в прекрасный и яростный мир. Борьба зовет!
      Он поглядел на меня с недоверием. Он сомневался, что я уеду.
      - Уеду, уеду! - подтвердил я. - В марте пойду покупать билет.
      - Да, храбрый ты... Или дурной... Другой бы сидел в теплом гнезде и ждал бы себе, когда книга продастся. Башли хоть платят небольшие, зато живешь на всем готовом. Нелегко тебе придется там. Еще одна эмиграция. Опять только на себя рассчитывай. Французского ты не знаешь, разрешение на работу там, говорят, получить невозможно - безработица. Как жить, что будешь жрать?
      Мне показалось, что он задает вопросы себе и хочет, чтобы я на них ответил. Я и ответил, как мог, честно.
      - Признаюсь тебе, Студент. 3а полтора года жизни в этом доме я едва написал сорок страниц. Mне нужны бури и лишения, чтобы писать. Здесь так удобно, что я боюсь, если я не уеду сейчас, я не уеду никогда.
      - Я стал подрабатывать на "кадиллаке", - ответил он откровенностью на откровенность. - Денег ни хуя нет.
      - А как же книга?
      - Вся ушла в "кадиллак". За дверью книга.
      - Но еще одна? За которую, ты сказал, что можешь выжать из ХАРПЭР ЭНД РОУ пятьдесят тысяч аванса?..
      - Представил им аут-лайн и одну главу. Не взяли...
      Он был уверен, что возьмут. Рассказывая мне о проекте и называя сумму аванса, которую он собирался запросить еще пару месяцев назад, он был полон злого энтузиазма. Он суживал глаза-запятые и хрипел:
      - Я их гнид, выебу! Ленивых сук! Мы их выебем! - взял он и меня в компанию. - Во все дыры!
      И вот не вышло. Я хотел его спросить, как обстоит дело с другими способами добывания денег, менее легальными, чем написание и продажа книг, но, верный своей привычке держаться подальше от чужих тайн, не спросил.
      - Я делаю кой-какие деньги, - процедил он, - и Татьяна приносит какое-то количество кусков с "Радио Либерти", но я хочу жить как человек, а не как позорный нищий...
      Мы выпили по последней, и я, обернув туловище китайской курткой, вышел с ним за порог. Падал пушистый прекрасный снег, и было тепло, как в такую погоду в украинском маленьком городке. Может быть, как в Днепропетровске. Только городок был очень большой. Он сел в "кадиллак" и, уже взявшись за руль, сказал:
      - Нет, не хочу домой. Настроение паршивое. Поеду в казино, попытаюсь отыграться. Прошлой ночью я проиграл шесть тысяч!
      - Дал бы лучше мне. Я бы в Париже на эти деньги год прожил. Или занял бы, что ли? Я бы тебе вернул через пару лет... Он всхрапнул, что, может быть, означало смех.
      - Я не могу как ты, Эдик! Я уверен, ты можешь много лет жить в дерьме, питаться дерьмом и ждать своего часа. И дождешься, победишь хуесосов, я уверен. Я не могу так, я должен жить сегодня. Не забывай, что я еврей, у меня кровь другая, южная... - он опять всхрапнул. - Слушай! - сказал он, уже подтянув ногу в машину и собираясь закрыть дверь. - Хочешь поехать со мной? Ты был когда-нибудь в подпольном казино?
      - Нет, никогда не был.
      - Так поехали. Посмотришь. Как писателю, тебе нужен разнообразный опыт...
      Я согласился, что мне, как писателю, нужны все картинки жизни и человеческие существа во всевозможных их ситуациях. Я сел в "кадиллак".
      Он вырулил из нашего блока на Саттон Плэйс и покатил в аптаун.
      - Ты когда-нибудь играл в блэк-джек?
      - Никогда.
      Харьковскому вору стало стыдно, что днепропетровский вор "развратнее" его. Он, правда, был лет на десять старше меня.
      - Полный пиздец! Здорово! Слушай, я дам тебе money*, и ты поиграешь за меня, а? Новичкам всегда везет, это закон,
      - Но я не знаю, как играть, правил не знаю.
      - Ты играл когда-нибудь в очко?
      - Играл в детстве, но несерьезно.
      - Ну так блэк-джек - почти очко.
      - Хорошо, я сыграю, но если я проиграю твою капусту, не вини меня за это. Идет?
      - Выиграешь, я уверен.
      В холле небоскреба на Лексингтон авеню ночной дормен улыбнулся моему Вергилию. Ряды телевизионных экранов, горящие на стене против конторки, за которой сидел дормен, показывали, что делается на этажах. На всех экранах видны были пустые коридоры. Дормен привычно нажал нужную кнопку интеркома и посмотрел вопросительно на моего спутника.
      - Роман энд хиз френд (Роман и его друг), - повторил дормен в интерком и удовлетворенно кивнул: - Идите.
      - Почему Роман? - шепотом спросил я, когда мы шли к элевейтору.
      - Так удобнее, - только и сказал Студент.
      Элевейтор, в котором под потолком я заметил головку телекамеры, вознес нас на тридцать девятый этаж. Мягко разошлись двери, и мы вышли.
      - Сейчас увидишь на хуй что делается. Ебаные мирные граждане и не подозревают... - прошептал он, нажимая кнопку звонка.
      Дверь открылась тотчас. Никого не было в отрытой двери. Темнота. Но мой приятель шагнул в темноту, и за ним шагнул я. Дверь за ним закрылась, и тотчас же зажегся свет.
      - Хэлло, Роман!
      - Хэлло, Джимми! Это Ричард! - указал Студент на меня.
      Человек ростом в 6 и 5, или даже в 6 и 7 футов возвышался за нами. Я вовсе не преувеличиваю его рост с целью создания устрашающей атмосферы, она и без того была нервная. Джимми был в синем блейзере - униформе здешних жуликов.
      - Много народу? - спросил Студент, одергивая свой синий блейзер.
      - В блэк-джек?
      - Угу.
      - Десяток.
      Я снял свою убогую куртку, которую Джимми безо всякого пренебрежения взял у меня из рук. Передав куртку откуда-то появившейся красивой девушке в зеленом шелковом платье, Джимми, вдруг присев, без предупреждения быстро и ловко ощупал меня снизу доверху. Появившийся как бы из-за кулисы, сбоку, второй гангстер обыскал Студента. "Кто кому подражает? Гориллы подражают кино или кинопроизводство подражает гориллам?" - подумал я.
      Джимми пошел впереди, и мы стали подниматься по винтовой лестнице. Отличие ее от обычной винтовой лестницы состояло в том, что она вилась не в открытом пространстве, но в каменном колодце. Мы миновали одну площадку с несколькими дверьми и, поднявшись еще вверх, вдруг вышли в обширную прихожую с уютной, чуть старомодной мебелью, присущей, может быть, гостиной дорогой бляди. Не задерживаясь в гостиной, мы прошли вслед за Джимми в дальнюю дверь. Большой зал был населен, может быть, двумя дюжинами людей, но было нешумно. Джимми указал налево, и Студент-Роман пошел, не глядя по сторонам, к прилавку, как бы бару, за которым сидело с полдюжины народу на табуретах. Прилавок примыкал к зеленому столу, разделенному на неизвестного мне назначения геометрические фигуры. По столу были разложены всюду карты и жетоны. Два железных гнезда для карточных колод, а за ними красивая, хорошо причесанная, улыбающаяся, в зеленом платье стояла крупье.