Лимонов Эдуард
On the wild side
Эдуард Лимонов
ON ТНЕ WILD SIDE
Его панк-дочурка говорила впоследствии: "Кожаную одежду и браслеты с шипами папаша стащил у меня". Я впервые встретил его за границей уже в кава-лерийских сапогах до колен, сшитых по заказу, в узких кожаных брюках, в кожаной же фуражке с привинченным к ней металлическим двуглавым орлом, в черной ру-башке и черной кожаной куртке. В холодную погоду наряд дополняло черное кожа-ное пальто до полу. От него всегда обильно и сладко пахло духами "Экипаж".
Так случилось, что неожиданно мы обменялись столицами. Он, спасаясь от французских налоговых инспекторов и в поисках нового рынка сбыта для своих картин, рисунков и литографий, переехал в Нью-Йорк. Я же, после 35 или более отказов в американских издательствах, сбежал в Париж, нашел себе французского издателя, потом еще одного, да так и прижился в Париже, лишь каждый год наез-жая в Нью-Йорк на несколько месяцев.
И вот он меня ждет. Он меня требует, этот кожаный человек, уже успевший отстроить себе новую жизнь в Нью-Йорке, подраться и помириться с "Ангелами Ада", вместе с бандой прихлебателей и нанятыми в усиление отряда гангстерами-ирландцами совершить налет на помещение своего бывшего галерейщика и, си-лой сняв картины со стен, увезти их в фургоне... Мой друг Алекс ожидает меня.
Об этом мне сообщил высоченного роста здоровенный, плечистый, пузатый кубанский казак -- один из адъютантов Алекса, мотнувшийся ко мне с другой сто-роны Грин-стрит в Сохо, я выходил из галереи. "Сам ждет тебя, -- объявил мне казак. -- Ты ведь сегодня приходишь к нам..." Казак был в татуировках, полу-голый. Несмотря на конец сентября, в Нью-Йорке было липко и жарко -остатки запавшего между небоскребов лета. Казака Алекс привез из Парижа.
Я не знал, что сегодня "прихожу к ним". Но, привыкший к стилю моего друга Алекса, я не стал возражать. Лет пятнадцать назад Алекс, намеревавшийся при-быть в Москву из родного города в русской провинции, заранее оповещал несколь-ких посвященных о своем прибытии особыми таинственными знаками. Письмом со стрелами, высланным за пару недель до приезда, зашифрованной телеграммой или даже, как утверждал художник Кабаков, надписями мелом на стенах во дворах домов на Сретенском бульваре и на асфальте у "Кировского" метро.
Я пообещал казаку, что приду, но не пришел в ту ночь в новую, стоящую, если я не ошибаюсь, несколько тысяч долларов ежемесячно мастерскую-лофт Алекса в Сохо, не прокатился в новом хромированном элевейторе, не прошелся по лакированным полам Алексовой, о двух этажах, студии-квартире. Я побоялся.
Говорили, что у него нет денег. Что у него хуевые дела и нет денег.
У меня никогда не было денег. У многих русских нет денег там -- в Ленин-градах и Москвах, и нет денег тут -- в Нью-Йорках и Парижах. Обожествляя в ос-новном успех, русские говорят о деньгах мало и, по сути дела, от отсутствия их страдают менее других наций. Но у Алекса всегда были деньги.
Алекс бил зеркала в ночных кабаре Парижа и вместо чеков оставлял на салфетках расписки. Однажды, как утверждает молва, в кабаре "Распутин" на Елисейских полях Алекс прокутил за ночь 50 тысяч франков. Мы Алексом горди-лись.
Он брал за свои картины очень дорого, и литографии его продавались на аукционах вместе с литографиями Шагала, Сальвадора Дали и Элеонор Фини. Но за десять лет художественной деятельности на территории Франции Алекс запру-дил это небольшое государство своими картинами и литографиями. Ему стало тесно на французской территории, и он, после нескольких предварительных визи-тов в Америку, наконец, дополнительно подгоняемый висевшими у него на хвосте французскими такс-чиновниками, загрузил в самолеты свою бронзу, рабочие сто-лы, свои любимые брик-а-бра, деревянную индийскую лошадь восемнадцатого ве-ка, размером с нормальную пони, и рванул в Нью-Йорк. Один воздушный перевоз его пожитков обошелся ему в десятки тысяч долларов...
Я не видел его два года. Моя подруга Леля -- маленькая блондинка тридца-ти лет, одиноко живущая без мужа в Ист-Вилледж, по секрету сказала мне, что единожды Алекс занимал у нее деньги на еду. У него не было денег, и он расши-вался. То, что он расшивался, было самое страшное.
Сколько я его знаю, Алекс был зашит. То есть под кожу на животе ему была вшита ампула, его десять или более лет лечили от запоев. Он мог не пить год, за-то потом вдруг напивался до бессознания. Однажды, утверждает молва, пьяный, он бросился на свою галерейщицу с ножом. Он бил, и его били. Пьяный, он душил, колол, рубил, по примеру своего папочки -- полковника кавалерии, и при этом все-гда выходил сухим из воды -- ни разу не сидел в тюрьме и остался жив даже при последнем своем подвиге -- в столкновении с "Ангелами Ада". Переметав в них содержимое целого бара, бутылка за бутылкой, он все же под прикрытием того же казака вскочил в такси и умчался...
В Нью-Йорке в этот раз я не мог найти себе места. Скорее всего я отвык в Европе от города мазохистов, от его буйных обитателей и теперь никак не мог по-пасть со всеми в ногу.
Некоторое время поебавшись с Лелей, я всегда с ней ебался, когда приез-жал в Нью-Йорк, я занятие это прекратил за полной ненадобностью, поскольку мы уже ебались даже не дружески, но как брат и сестра. Образовавшаяся за несколь-ко лет родственность превратила наш секс (во всяком случае мой) в шутку. В шут-ливую возню. Помыкавшись по Нью-Йорку, пожив в отеле, после того как сбежал от Лели (она любезно оставляла меня жить в ее апартменте...), я снял комнату у поэтессы Джоан Липшиц на Верхнем Вест-Сайде и засел за работу над новой кни-гой, сорок страниц которой я привез с собой из Парижа. Каждый вечер я выходил на Бродвей, оставляя за собой от четырех до десяти страниц нового романа. Но увы, мне еще предстояло убивать вечера.
Леля, которой нечего было делать после работы официанткой в ресторане, хотела со мной общаться, и ее подруга Элиз, она же -- Лиза, тоже хотела со мной общаться. Я спал с ними двумя, с Лелей и Элиз, или, если хотите, "они спали со мной обе", и почему же нам было и не пообщаться? В этот приезд, кроме Лели, я уже успел попасть в одну постель и с Элиз... Обстоятельства жизни Элиз, темной брюнетки моего роста, непрерывно менялись. В описываемый период она была рыжая, работала в галерее и жила в квартире румына, который, как она утвержда-ла, ее не ебал и находился в Гималаях, разыскивая там места для съемок будуще-го фильма о... снежном человеке йети.
Одну минутку, читатель, сейчас я соединю Лелю, Элиз и себя с Диким Алексом...
Проснувшись с Элиз в одной постели, я, естественно, потянулся к теплой пизде, как же иначе. Однако меня ожидал сюрприз. Ответив на мои поцелуи и предварительные действия своими поцелуями и предварительными действиями, Элиз, когда дело дошло до непосредственно полового акта, вдруг попросила меня подождать немного и, встав с постели, постель находилась на высокой антресоли, достала из одного из шкафчиков румына и принесла в постель, протянув мне роб-ко, что бы вы думали?.. Презерватив...
Я долго хохотал. Потом разозлился. Перед самым моим отъездом в Париж Элиз была некоторое время чем-то вроде моей герл-френд Во всяком случае она много ебалась со мной, мы вместе посещали рестораны и... Кажется, это было все, что мы делали, но появление презерватива меня обидело.
Оказалось, что по стране, наводя ужас на доселе весело и с энтузиазмом предававшееся сексуальным утехам население, гуляет зловещий херпис. "Он та-кой, Лимонов... -- со страхом объявила Элиз. -- Он у всех... Херписом больны два-дцать миллионов!"
В двадцать миллионов я не поверил. Я сказал, что я из Европы и к их аме-риканским болезням не имею никакого отношения. Еще я высказал предположе-ние, что херпис, как и гэй-канцер, придумало и распространяет Си Ай Эй, дабы ос-тановить декадентское гниение, охватившее население Соединенных Штатов. Та-кие, как они есть, все время ебущиеся секс-маньяки, нимфоманки и гомосексуали-сты, не смогут противостоять советскому нашествию на Америку. Дабы пристру-нить свое население, специалисты Си Ай Эй по пропаганде взяли две редкие формы болезней (а их существуют сотни, если не тысячи видов) и подсунули их прессе. Пресса послушно превратила их в эпидемии. "Президенту Рейгану нужны здоровые, краснощекие американские семьи, -- сказал я Элиз. -Евангелистам и вновь рожденным христианам нужны здоровые семьи... Операция "гэй-канцер -- херпис" наверняка снизила внебрачную сексуальную активность американцев вдвое, если не в десять раз... И укрепила американскую семью. И тем самым укре-пила американскую государственность". Презерватив я одеть на член отказался. Я терпеть не могу резину в любом виде.
От нечего делать девушки вдруг пригласили меня на обед. В квартиру ру-мына, бродящего в Гималаях. Вместе с собой я взял на обед французского юношу Тьерри, моего приятеля, прилетевшего со мной в Нью-Йорк на одном самолете. Ему негде было жить, посему я договорился с Лелей, что она возьмет Тьерри к се-бе на некоторое время, пока они друг другу не остопиздят...
И вот мы сидели и предавались дружескому трепу на фоне зеленых расте-ний гималайского румына, каковые занимали два обширных окна и взбирались на антресоль, ту самую, где стоит кровать и несколько утр тому назад Элиз протяги-вала мне презерватив.
Как многие женщины ее возраста, Леля -- алкоголик. По мере того как пони-жался уровень калифорнийского "Шабли" в галлоновой бутыли зеленого стекла, Леля становилась все более придирчивой и снова и снова повторяла Тьерри усло-вия его пребывания в ее квартире. Почему-то Леля особенно упирала на то, что француз должен будет тщательно мыться всякий раз, когда он будет ложиться в ее постель...
Рассеянно прислушиваясь к теперь уже пьяному голосу Лели, я невнима-тельно разговаривал с Элиз, мы ожидали китайскую еду, заказанную по телефону в ближайшем ресторане. Чувствовал я себя прекрасно, за день успел написать во-семь страниц книги, и сидел, попивая вино с женщинами, которые меня по-своему любили и уважали, как бы с членами моей семьи, и посему мне было спокойно и хорошо, как, возможно, человеку бывает спокойно и хорошо, если он сидит меж любимых сестер. Тьерри при желании мог сойти за младшего брата...
Улыбающийся деливери-китаец принес еду, и девушки настояли на том, что платят за еду они. Я согласился и только вручил китайцу доллар за услуги. Сунув мой доллар в карман, китаец, медленно пятясь к двери, с видимым удовольствием обозревал полупьяных девушек и нашу компанию. Я думаю, он счастлив был бы остаться некоторое время с нами и вскарабкался бы, не снимая белого фартука, на одну из девушек.
Поедая скрывающиеся среди мореных овощей свинину и курицу, обильно смазывая все это сой-соусом, сопровождая рисом и опять и опять белым вином и пивом в случае Тьерри, мы наконец поглотили все изделия китайской кухни и от-валились от стола, переваривая. И тут, под звуки музыки румына, девушки пред-ложили мне пойти к соотечественнику Алексу, с которым, каждая по отдельности и обе вместе, они дружат. Ничего удивительного в дружбе двух русских девушек с русским художником не было. Я даже не сомневался, что каждая по отдельности или обе вместе подружки Леля и Элиз выспались с художником, если это вообще возможно. Однако я их не осуждал, я давно понял, что женщины принадлежат всем мужчинам, миру, и было бы неразумно и эгоистично стараться сохранить их только для себя.
Я подумал: "Если это вообще возможно", -- имея в виду, что, несмотря на годы знакомства, в сексуальном плане Алекс, мягко говоря "неопределенен" для меня. Да, он женат, и у него остались в Париже художница-жена -- старше его, и художница же, талантливая семнадцатилетняя дочка. Да, сам Алекс, облаченный в кожаные садистские одежды, я уверен, производит на непосвященного человека впечатление твердого, волевого, сильного и грубого мужчины Алекса. На его кар-тины, рисунки и литографии -- есть картины, рисунки и литографии человека, запу-тавшегося среди полов, человека неопределенного пола. Сладковатая непристой-ность исходит от его работ...
"Нет, -- сказал я. -- Вы идите, а я поеду домой. Я не хочу видеть Алекса в хуевом состоянии. Победоносный вундеркинд Алекс, всеобщий любимец, счаст-ливчик и барин, я уверен, не научился спокойно переносить жизненные неудачи и временные трудности. Судя по его голосу, девочки, а я говорил с ним пару дней назад по телефону, он в жуткой депрессии. Я не пойду".
"Ну, Лимонов, -- сказали они, -- не порть нам вечер..."
"Ну, девочки, -- сказал я, -- не портьте мне вечер. Я пришел к вам на обед, я хочу, чтобы вы меня развлекали. Развлекайте меня. Алекса я знаю лучше, чем вы, общение с ним не развлечение, но достаточно тяжелая работа".
"Ну, Лимонов!" -- взмолились они, и Элиз, зайдя сзади за стул, на котором я сидел, обняла меня и стала целовать в шею.
"Забудьте об этом", -- попросил я и заговорил с Тьерри о чем-то. Может быть, мы с ним стали вспоминать, как меня арестовали таможенники в аэропорту Кеннеди, и как мы с ним потерялись тогда, и как он нашел меня только через объ-явление в "Вилледж Войс"...
Две пизды зашептались и забегали по квартире. Леля взобралась наверх на антресоль, а Элиз, взяв в руки большую ржавую лейку, почему-то стала поливать цветы и растения. Я невнимательно следил за их действиями, но, переговарива-ясь с Тьерри, который очень устал и хотел спать, все же увидел, что Элиз полезла с лейкой в окно. За окном был довольно широкий карниз, и на нем также стояли кадки с растениями. Туловище Элиз вышло в окно и скрылось, затем утянулась рука с лейкой, и наконец одна за другой утянулись осторожно ее загорелые но-ги.
Я вспомнил про презерватив и засмеялся. Тьерри удивленно посмотрел на меня из страны сна. Ему было 24, это был его первый визит в Нью-Йорк, он был беден, и вот уже неделю он каждую ночь спал в другой постели...
"Ой!" -- вскрикнула за окном Элиз, и вслед за коротким "Ой!" последовал тупой звук чего-то очень тяжелого, свалившегося с нашего третьего этажа на ас-фальт. Слава Богу, это была не Элиз, потому что она спешно показалась в окне: "Я свалила горшок с пальмой!"
"Пизда! -- сказал я. -- И, конечно, прохожему старичку на голову?" -- За му-зыкой, харкающей звуками из четырех колонок румына, ничего не было слышно снизу, кроме полицейских сирен на Бродвее.
"Кажется, нет", -- с неуверенной надеждой объявила Элиз и умчалась из квартиры.
Я привычно ощупал свои карманы на случай, если вдруг придет полиция. Нет, ничего инкриминирующего в карманах не было. Пару джойнтов я переместил из бумажника в горшок с неизвестной мне породы буйным тропическим растением, сунул джойнты между корней.
Побегав некоторое время между улицей и апартментом, дамы наконец вер-нулись, запыхавшиеся и довольные, с веником и большой железной кастрюлей, служившей горшком покойной румынской пальме.
Мы еще выпили вина, уже из другого галлона. Тьерри стоило больших уси-лий держать глаза открытыми, он с нетерпением ожидал конца вечера, но не мог уйти без квартирной хозяйки Лели.
"Пошли, пошли, Лимонов, Алекс нас ждет! -- вдруг опять завела старую песню Леля, подойдя ко мне сзади, как раньше Элиз, и целуя меня в голову. -- Я звонила ему полчаса назад и договорилась, что мы придем около часу ночи. Он очень хочет тебя видеть".
"Эй! -- возмутился я.--Но я не хочу его видеть. И что за манера устраивать для меня свидания? Если бы я хотел, я бы позвонил ему сам. Но я не хочу! Вы, девочки, знаете Алекса без году неделя. я же познакомился с ним в Москве сто лет назад Если он пьет, расшился, а он пьет, то приятного в общении с ним мало... Да и трезвый он мне давно неинтересен. В лучшем случае в тысячный раз расскажет о подвигах своего отца-кавалериста..."
"Но ведь он твой друг..." -- недоумевающе воскликнули девушки.
"Вот именно поэтому я его и не хочу видеть. Потому, что я слишком хорошо его знаю..."
"Ему сейчас тяжело, -- сказали жалостливые русские женщины. -- Ему бу-дет приятно, что ты о нем не забыл..."
"Ему было тяжело очень часто. И я всегда появлялся рядом с ним по пер-вому его требованию. Он звонил мне в три часа ночи и просил приехать... потому что он, если я не приеду, убьет свою любовницу в номере отеля "Эссекс Хауз", здесь, в Нью-Йорке... или он покончит с собой в ресторане "Этуаль де Моску" в Париже, или .."
"Пошли, Лимонов... -- взмолились они опять. -- Какой бы он ни был, но он же твой друг. Друзей не бросают в беде!"
И я пошел с ними, хотя столько уже раз в моей жизни я позже очень жалел, что покорялся чужой воле и не слушался всегда сильного и трезвого во мне ин-стинкта самосохранения, который говорил мне: "Не иди!"
По дороге обнаружилось, что Леля совершенно пьяна, а Тьерри еле двигает ногами.
"Дай парню ключи, пусть он идет спать! -- приказал я Леле. -- Гуд бай, Тьерри!" -- сказал я ему.
"Спасибо, Эдвард, -- улыбнулся он. -- Очень жаль, что я не могу пойти с вами, но я слишком устал за прошедшую неделю. Я нуждаюсь в хорошем сне. И мои ноги..."
На все еще шумном во втором часу ночи Бродвее, около пересечения его с 8-й улицей, пьяная Леля, вытягиваясь вверх к высокому Тьерри, опять стала тре-бовать, чтобы он тщательно вымылся, перед тем как лечь в ее постель.
"Хватит пиздеть про свою неприкосновенную постель, -- прервал ее я. -Лучше объясни ему, какой ключ открывает какой замок, и пусть идет. Он спит на ходу от усталости. Не будь буржуазной занудой..."
Мы пошли. Я и Элиз впереди, в руке у Элиз пластиковый мешок с галлоно-вой бутылью номер два, в которой еще было приблизительно на четверть белого вина. Пройдя блок и вдруг обнаружив, что Лели рядом с нами нет, мы оглянулись и увидели ее присевшей прямо на Бродвее на корточки. Штаны были сдвинуты у нее на колени, голый зад лоснился в луче бродвейскою фонаря. Она писала.
"Еб ее бога мать! -- выругался я. -- Совсем с ума сошла!"
"Она всегда так делает, когда напьется, -- равнодушно констатировала Элиз. -- Она тогда писает часто и где придется. У нее тогда недержание мочи".
Мы пошли дальше, я, стараясь не думать о Леле. Сзади раздавались ее крики, требующие, чтобы мы ее дождались:
"Бляди! Подождите же! Суки!"
"Ты что, не можешь потерпеть? -- сказал я Леле зло, когда она догнала нас. -- Или, по крайней мере, отойти за угол?!"
"Не будь ханжой, Лимонов!" -- пьяно крикнула Леля.
"Если тебя кто-нибудь попытается выебать в следующий раз, когда ты вот так присядешь со своей жопой, я за тебя заступаться не буду!" -- объявил он ей очень зло. Мало того, что они меня тащили туда. куда я не хотел идти, так я еще должен был любоваться на их физиологические отправления.
Остаток дороги до дома Алекса в Сохо мы про шагали в молчании, изредка прерываемом несложны ми вопросами Элиз, обращенными ко мне, и руганью спо-тыкающейся время от времени на хуевых мостовых Сохо Лели...
Из хромированного, с зеркалом в потолке, необычайно роскошного для Со-хо элевейтора мы вышли прямо на Алекса Американского.
"Здорово, Лимон, еб твою мать!" -- Кривая улыбочка была на губах моего друга. Он с силой сжал мою ладонь и, притянув меня к себе, обнял. "Еб твою мать" прозвучало как ласка. Алекс обнял и скользко поцеловал меня. От него пах-нуло потом и духами "Экипаж".
Он очень изменился. Коротенькая шерстка прикрывала его крутую крепкую голову. Раньше волосы были парижские, эстетские, длинные. Из-под белой тишот-ки без рукавов белыми круглыми мешками выпирали плечи. Он набрал веса и сил. Неизменные кавалерийского типа сапоги и черные узкие деми-джинсы дополняли его костюм.
"Здоровый стал, как зверь. Накачался!" -- объявил я, оглядев Алекса. Он не только накачался, но и шрамов у Алекса прибавилось. В дополнение к старым шрамам на руках и не так давно появившемуся шраму, пересекающему лицо (та-кой шрам мог иметь его папа-кавалерист при взятии Берлина или другого враж-дебного города, -- сабельный), даже плечи Алекса теперь были украшены шрама-ми. Злые языки утверждали, что Алекс режется сам, при помощи бритвы. Мне все-гда было ясно, что Алекс -- личность странная, но именно это меня в нем и при-влекало.
"Гири тягаем..." -- объяснил за Алекса причину его тугих мешочных плечей стоящий за Алексом казак. Кроме адъютанта-казака, вместе с Алексом в мастер-ской проживал и адъютант-грузин. "Ну что, пизда? -- Алекс взял пьяную Лелю за шею и притянул к себе. -- Опять напилась?" -- Притянуть Лелю к себе легко, пото-му что маленького роста блондинка ничего не весит. Они поцеловались. Другой рукой Алекс схватил Элиз и притянул ее к себе с другой стороны, так что вино в бутыли резко булькнуло.
По лакированному паркету мимо широкой винтовой лестницы, ведущей на второй этаж, мы прошли к столу, вокруг которого эта банда, очевидно, помещалась до нашего прихода. Казак, обтерев предварительно полотенцем, поставил перед нами разнообразные сосуды. У них было пиво, я сказал, что буду пить пиво, пото-му передо мной поставили немецкую пивную кружку красивого цветного стекла.
"Ну что, Лимон, бля... Как живешь?" -- сказал Алекс, дотянувшись до моего плеча со своего высокого массивного кресла во главе стола. Стул, на котором си-дел я, тоже был высокий, старинный и красивый, другие стулья были красивые, эстет Алекс привез их из парижской квартиры, но кресло было одно, для босса.
"Важный стал, Лимон, сука..." -- сказал Алекс и, потрепав меня по шее, вдруг схватил мою левую руку и больно выкрутил ее.
"Оставь руку! -- как можно спокойнее сказал я. -- Не то получишь любой из этих бутылей по голове, -- указал я на стол, на котором в беспорядке стояли буты-ли, банки пива, массивные кружки, бронзовые подсвечники. Сказав "бутылей", я имел в виду бронзовый подсвечник, И руку он мою не отпускал, было больно, я добавил: -- Обижусь!"
Он меня знает, он знает, что если я что-то говорю, то я имею это в виду. Он отпустил руку и, обняв за шею, поцеловал меня.
"Ты что, Лимон, я же тебя люблю. Ты мой единственный друг".
"Совсем охуел, Алекс?! -- сказал я, потирая левую руку. -- Ты что такой ди-кий..."
"Страна такая, Лимон... -- хулигански улыбнулся он. -- Не обижайся, ты же знаешь, как я тебя люблю. Ты для меня как брат. Ты брат мой! -- закончил он по-этически. -- Давай выпьем!" -- И стукнул с размаху крепко своей пивной кружкой о мою пивную кружку.
"Видишь, как живу! -- обвел он рукой мастерскую. -- Там наверху еще один этаж, -- он указал на винтовую лестницу, как раз за моей спиной. -- Там спальни". -- От вездесущих русских сплетников, сеть их охватывает все материки и даже ост-рова мира вплоть до Новой Зеландии, я знал, что Алекс дошел до такой жизни, что вынужден будто бы совсем на днях отказаться от второго этажа и стаскивает все вещи на оставшийся. Но я ничего Алексу не сказал. Я Алекса всегда любил стран-ною любовью, я гордился его псевдорусской широтой, его безумием человека, не-известно зачем, исключительно из пижонства истратившего множество денег на всех и каждого. Было бы бестактно указать ему на надвигающуюся его бедность. "Леля, сообщившая мне по секрету, что Алекс занимал у нее деньги на еду, посту-пила нехорошо", -- подумал я.
На другом конце стола, пытаясь налить себе в бокал вина, Леля не сумела удержать галлоновую бутыль в равновесии и, задев ею о бокал, выплеснула со-держимое бутыли на стол и на свои светло-оливкового цвета брюки.
"Еб твою мать! -- выругалась Леля. -- Ни одного джентльмена вокруг!"
"Пизда дурная..." -- прокомментировал Алекс. Сидевший рядом с Лелей ка-зак оглушительно захохотал. Невероятно широкая под клетчатой рубашкой грудь его заколыхалась.
"Я ж тебя люблю, Лельчик!" -- воскликнул казак и, выйдя в кухню, вернулся с кучей бумажных салфеток. Торопясь, мы сообща разбросали салфетки по сто-лу.
Леля, брезгливо приподнявшись в мокрых брюках, дотянулась до бутыли и, взяв ее обеими руками, некоторое время пила из бутыли вино, шумно взглаты-вая.
"Штаны-то сними, посыпь солью, а то пятна останутся, -- посоветовал ей казак. -- Я тебе какой-нибудь халат дам". -- Вдвоем, покачиваясь, они ушли на-верх.
"Смотрите там у меня, не ебаться! -- строго закричал им вслед босс Алекс. И опять, обратив свое внимание на меня, спросил: -- Ну как живешь, Лимон, с ля-гушатниками?"
"Тихо живу, -- сказал я. -- Пишу себе. Еще одну книгу написал".
"Во Франции нечего делать творческому человеку", -- убежденно объявил Алекс.
"Париж красивый?" -- вдруг спросил доселе скромно сидевший в самом дальнем углу стола грузин.
"В жопу там в Париже ебут таких, как ты, Шалва... -- незло, но насмешливо сказал Алекс. -- Лимон, хочешь его выебать? Он, кажется, по тому же самому делу, что и ты, -- захохотал Алекс. -- Пойдите, пойдите на второй этаж, там на всех мес-та хватит... Идите, мальчики..."
Алекс знал по меньшей мере одну из моих жен, но почему-то упорно про-должает держать меня за гомосексуалиста. На людях. Я никогда особенно не воз-ражаю, после выхода моей книги "Это я -- Эдичка" многие в мировом русском комьюнити считают меня гомосексуалистом. Однажды, я был как раз в обществе Алекса в тот вечер, мне пришлось дать по морде наглецу, подошедшему к нашему столику, назвавшему меня грязным педерастом. В русском ресторане в Бруклине. Я сам шучу по поводу своего гомосексуализма направо и налево. Но не Алексу, по секрету рассказавшему мне как-то, как его еще пятнадцатилетним мальчиком сов-ратил отец-настоятель в русском монастыре, меня на эту тему подъебывать.
"Ты что такой агрессивный сегодня?" Он оправдался:
"Ой, Лимон, какой же ты обидчивый. Я же тебя люблю, Лимон! Я твой брат. Ты помнишь, ты сам сказал мне после смерти Володи: "Хочешь, Алекс, я заменю тебе Володю?"
"Хитрый ты, Алекс... -- сказал я. -- Все помнишь, что тебе выгодно".
"А ты думал... -- усмехнулся он. -- Эх, Лимон, друг ты мой... -- Опять, потя-нувшись до меня с трона, он больно шлепнул меня по плечу: -- Рад тебя видеть! Думал, не придешь. Все, все от меня отвернулись! Трудности у меня, денег вре-менно нет, галерейщика нет, вот и дела хуевые пока... Но я вылезу! Я вылезу и всем им, сукам, покажу!"
Я подумал, что человек он сильный, хотя и не очень разумный. Вылезет, наверное.
"Эй! -- крикнул грубиян Шалве. -- Посмотри там в холодильнике, осталось ли еще выпить".
Грузин молча встал и пошел к холодильнику. Заглянул:
"Только одна банка пива, Алекс". "Сходи за пивом, раз не хочешь ебаться с Лимоном", -- ласково сказал Алекс и, вынув из бумажника двадцать долларов, дал их грузину.
По этим-то двадцати долларам, как-то несвойственно-бережно переданным Алексом Шалве, я и понял, что положение его действительно очень серьезное. Обычно двадцатидолларовых бумажек в бумажнике Алекса просто не было. Толь-ко сотенные. Сдачу с сотенных Алекс всегда бестолково заталкивал в джинсы и, когда в следующий раз расплачивался, вынимал опять сотенную. Это был его осо-бый, русско-кавалерийский шик.
"Я расшиваюсь, -- доверительно объявил мне Алекс. -- Ничего крепче пива мне нельзя".
"Я бы на твоем месте и пива не пил", -- заметил я неодобрительно.
"Пошел на хуй. Лимон, не учи меня".
"Распустился ты, -- сказал я. -- Ругаешься как извозчик. Разве главе космо-гонической школы подобает так ругаться?"
Следует сказать, что Алекс действительно объявил себя однажды главой космогонической школы в живописи. Я думаю, и сам Алекс не знал, что это такое, но стать главой школы ему было необходимо, он считал, что это респектабель-но.
"Научили тебя во Франции... -- разочарованно-презрительно протянул Алекс. -- Интеллигентным стал... Точно, -- сказал он, обращаясь уже к Элиз. -- Там все такие, как Лимон, любят попиздеть... Потому я и сбежал оттуда".
Самого Алекса упрекнуть в интеллигентности трудно. За десять лет жизни во Франции Алекс едва научился лепетать по-французски, и я его за это подсозна-тельно презирал, справедливо считая его человеком ограниченным и нелюбопыт-ным, хотя и талантливым. Но талант должен развиваться, а какое развитие, если Алекс не читает, с новыми людьми не встречается, а только механически произво-дит свои картины, сидя взаперти, окруженный казаками и другой русскоговорящей челядью.
По лестнице, громко гогоча, спустился казак, а за ним, пьяно улыбаясь, спустилась голая ниже пояса Леля, держа в руках свои мокрые штаны. Она была без трусов и, спускаясь, поглаживала светлый треугольник волос в месте схожде-ния ног.
"Ты почему, сука, голожопая? -- засмеялся Алекс. -- Почему она без шта-нов?" -- обратился он к казаку.
"Не хочет мой халат одевать. Говорит, что халат воняет и слишком боль-шой для нее..." -- прохохотал казак, содрогаясь могучей грудью.
"А что, я тебе не нравлюсь такая?.." -- криво усмехнулась Леля и, подтянув мышцы ягодиц, прошлась мимо стола, за которым мы сидели.
"Вот мы сейчас тебя выебем, пизда, тогда доходишься!" -- с видимым от-вращением пригрозил Алекс.
Леля, хотя и миниатюрная, сложена очень пропорционально, и если не смотреть на ее пьяную физиономию (всегда, когда она сильно напивается, кончик носа у нее краснеет и лоснится), эстетически представляет из себя совсем не не-приятное зрелище. Леля продефилировала мимо нас и села на свое прежнее ме-сто, но затем пересела вдруг на место отсутствующего грузина и, обнаружив, что в его темного стекла бокале есть вино, выпила его залпом. "Еще выпить хочу... -- объявила она капризно. -- Дайте выпить!"
"Сейчас Шалва принесет, -- успокаивающе сообщила Элиз подруге. -По-дожди".
К ногам Лели подошел вдруг доселе мирно спавший в одном из углов жир-ный бульдог Алекса и, заинтересованно обнюхав ее ноги, встал на задние лапы, а передние положил на стул и потянулся морщинистым свиным носом к ее пиз-де.
"Фу, дурак!" -- взвизгнула Леля.
"Выеби, выеби ее, Фунт! -- обрадовался Алекс. -- Покажи ей, засунь ей шершавого в шахну!.."
Все мы, включая Элиз, обрадовались неожиданному развлечению и стали заинтересованно наблюдать за Лелей и Фунтом.
"А что... -- начал я к своему собственному полному недоумению. -- Слабо тебе, Лельчик, поебаться с бульдожкой?.." -- Очевидно, я был все еще зол на ал-коголичку за ее приседания на улице или, может быть, мне просто захотелось ее спровоцировать на невинное зрелищное мероприятие. Не знаю, я схулиганил, а уж потом подумал.
"Ни хуя не слабо... -- возразила Леля, споткнувшись на букве с в "слабо". Очевидно, стакан вина, принадлежащего грузину, шибанул ей в голову. -- Не слабо, -- повторила она и, соскользнув со стула, вдруг опустилась на сияющий паркетный пол голым задом и раздвинула ноги. -- Иди, иди сюда, милый!" -по-звала она отшатнувшегося было бульдожку. Бульдог засопел и с удовольствием ткнулся носом в Лелину пизду, обнюхивая.
