Эдуард Лимонов
      Mother's Day
      MOTHER'S DAY
      Крайняя усталость делает человека мирным. Я брел, замиренный, в чернильных сумерках с лестницей на плече по Бродвею. В руках у меня были ведра. Вопреки усталости мне приходилось совершать вдруг неожиданные шаги в сторону, останавливаться, отшатываться и отстраняться. Вечерний народ, прущий в Линкольн-центр, в кино и в театры, совершенно не заботился о собственной безопасности. Народ пер глупый и безглазый, мистэры, миссис, белые, черные и цветные, прямо на мою лестницу.
      На кой и куда я ее нес? Я закончил ремонт квартиры, получил от хозяйки оставшиеся money и потому обязан был полностью очистить помещение. Лестница принадлежала не мне, но тот, кому она принадлежала, не смог заехать за ней. Посему я страдал в десять вечера под чернильным небом Бродвея: лестница разрезала плечо, орудия труда в пластиковых ведрах оттягивали руки. Длинные волосы, это был последний год, когда я носил длинные волосы, заметало бродвейским ветром мне на глаза, под кепочку. Я шел и грустно думал, что грек из меня не получится. Никогда. В Нью-Йорке мелким ремонтом и окраской квартир занимаются обыкновенно греки. Я имел работу только потому, что брал вдвое меньше, чем грек. Они уже обещали оставить меня живым, но малоповоротливым, если я не оставлю мое вредительство их бизнеса. Я хотел бы оставить. Я бы оставил неделю назад. Но мне нужны были money. Я хотел жрать, я хотел покупать водку "Вольшмидт" и желал приглашать американских девушек с большими белыми задами по меньшей мере в кино.
      В холле "Эмбасси" было необычно тихо. Наши черные временно покинули гнездо, дабы вкусить коллективно неотельные удовольствия? Бесплатный рок-концерт в Централ-парке? Фейерверк над Хадсон-ривер? Я был, однако, уверен, что холл оживится после полуночи. В баре (синяя дверь вела из холла прямо в этот бар) зазвучит живое пьяно. Рассядутся на подоконниках драг-пушеры. Спустятся вниз отоспавшиеся за день пимпы... Будет весело. Почему-то считается, что быть бедным - значит непременно страдать. Черные обитатели "Эмбасси" были бедными, но страдали хохоча и вопя. Они пылко желали money, кто же не желает их, но money на всех в этом мире постоянно и хронически не хватает. Определенная часть населения вынуждена выкручиваться как может...
      От телефона отделилась и подошла к лифту мощная черная дама по кличке "Базука". Профессия - проститутка. Возраст: от 25 до 35 лет.
      How you doing?"- сказала она.
      "Well. And you?" только и успел произнести я (отвечая одновременно на поднятие руки мэнеджера от конторки своим поднятием руки1)" как дверцы больно ударившегося обо что-то элевейтора, разошлись Мы вступили, Базука впереди, распространяя кокосово-одеколонные ароматы, я с лестницей, сзади, в грязный сарай.
      "Почему так пусто в холле?, - сказал я. - Как в праздник. Можно подумать вечер Кристмаса..."
      "Так и есть праздник, young man, Базука вынула из сумочки сигарету. "Mother"s day. Ты уже поздравил свою мазэр?" Щекастое лицо ее надо мной изобразило удовольствие.
      "Нет, не поздравил. Я работал весь день. И моя мазэр живет очень далеко."
      "Моя тоже, - сказала Базука, - на юге. Но я свою уже поздравила! 25 минут по телефону со штатом Джоржия обойдутся мне в жирную сумму, но для моей мамы мне ничего не жалко."
      "Моя живет на противоположном боку глобуса, в Европе, и у нее нет телефона."
      "Ааа-х... - Базука вздохнула, -poor young man'". Но ты не огорчайся: Ты привезешь ей подарок, когда в следующий раз поедешь ее навестить."
      Элевейтор остановился на нашем десятом этаже и мы вышли. Лестница первая, за нею я, и наконец Базука.
      "Я не смогу ее навестить, - сказал я, вешая лестницу на плечо. - Я не могу поехать в мою страну."
      "Ой-йой-йой..., - воскликнула Базука и подождала пока я возьму ведра. Пур янг мэн, который не может навестить свою мазэр... Они посадят тебя, если поедешь?" - спросила она, вдруг резко сменив тон на деловой.
      "Да. Посадят." - согласился я. Было бесполезно пытаться объяснить Базуке, что никаких "нападений со смертоносным оружием" я в своей стране не совершал. Объяснение, почему я не могу поехать в СССР, заняло бы несколько часов.
      "Ox, poor mother, которая не может иметь подарка от сына в mother's day... И даже телефонного звонка..." - Базука остановилась у своей двери, а я понес лестницу дальше.
      "Хэй, янг мэн, - крикнула она мне в спину, - если тебе некуда пойти, приходи в мою комнату. Я ожидаю нескольких девочек, они тоже из Джорджии, как и я. Мы собираемся скромно отметить мазэрс дэй."
      "Тсэнкс," - сказал я, и хотел было добавить "Базука", подумал что ей будет обидно, и не вспомнив ее настоящего имени свернул в поворот коридора к своей двери. Оставив фразу незаконченной.
      Обыкновенно мы здоровались с "Базукой" - "Hi! How are you?" - как полагается соседям. И только. Разговорились мы в первый раз. На "и!оем" десятом этаже жили несколько проституток. Базука отличалась от других мощнейшим ростом, красноватым оттенком черной кожи и тем, что никогда не принимала клиентов у себя в комнате. Другие делали это, она - нет. Очевидно "Базука" считала, что дом и рабочее место следует разделять.
      Отделавшись наконец от лестницы и от ведер я сделался вдвое легче. Отвернув оба крана на всю мощь, я разделся и лег в потрескавшуюся всеми капиллярами и венами, как лицо алкоголика, ванну. Ванна (old-fachion большой американский tub предназначенный, просторный, для могучих американских телес) и кусок открытого свежего неба вплоть до Централ-парка и соблазнили меня, поселиться в "Эмбасси",- очень запущенном single Room occupation hotel .
      Шевеля палцами ног я лежал, разогреваясь и разбухая и размышлял о "мазэрс дэй". Праздник этот ничего не говорил ни уму, ни сердцу моему. Казался мне неуместно-сентиментальным... Какие могут быть слюни о мамах в моем положении... В Советском Союзе праздновали Международный женский день Восьмое Марта. В этот день предполагалось дарить матерям, женам, сестрам и подружкам, подарки. Цветы, духи, всякие штуки... Рано покинувший родительский дом, проведший большую часть сознательной жизни среди богемы, я не успел приобрести приличных привычек. Я мало что кому-либо дарил, насколько я помню. Я дарил на дни рождения самосделанные сборники своих стихов, нескольким типам подарил сшитые мной на глаз брюки. И мне дарили на дни рождения стихи и картинки, и колажи. Все эти церемонии и хорошие манеры были у меня в прошлом и остались там же. Картины и колажи висят очевидно у незнакомых мне типов в Харькове и Москве. Попав в Нью-Йорк я утерял даже респектабельное советское уважение к дням рождения. Умерев для прошлой жизни, и родившись вновь, я столько раз мутировал, что стал радостно плавать в растворе жизни отказавшись от координат. Прошлое-будущее, верх-низ, север-юг, - координаты должны атрофироваться как буржуазные. В результате, отвыкнув от советских знаменательных дат и не привыкнув к новым, я оказался человеком без праздников. Седьмое Ноября и Первое Мая были одинаково далеки мне и чужды как и Четвертое Июля или Thanksgiving Day"... Mother's Day. Сквозь ванные пары и Дымку времени предо мной предстало лицо моей матери, такое, каким А; видел его, когда еще был послушным близоруким мальчиком.
      Красивое мамино лицо. Моя полутатарская мама в беретике... Day. g ярко помню один дэй, вернее конец его. Солнечный день, еще зимы но уже весны. Я что-то натворил и убежал "за дом", так называли "наши" затылочную сторону двенадцатиквартирного дома, и бродил там по трескающимся под ботинками лужам, нарочно желая промочить ноги, заболеть и этим отомстить родителям... И пришла моя мама в пальто с каким-то жалким искусственным мехом, в чулках-капроне и в резиновых, невысоких, по щиколотку ботиках на кнопках. Мама подошла ко мне и сказала: "Пошли домой, Эдик!" и протянула мне руку в перчатке. Кажется меня обидел отец, или я обидел отца, или все мы - атомного века семья, разобиделись взаимно. И там вот "за домом", разреженный недостаточный воздух весны, льдинки, эти остроносые ботики и капрон, и дешевое это пальтишко со слепившимся от попавшей на него капели "мехом" почему то собравшись, плюс протянутая ко мне, разорвавшаяся по шву перчатка, дали мне впервые идею хрупкости, смертности моей мамы. Маленький, я видел мою маму из положения снизу вверх...
      Я обнаружил, что плачу и слезы капают в мою испаряющуюся на десятом этаже над уровнем Бродвея ванную. "Fucking life! Fucking life!", закричал я, и ударил кулаком по воде. Не знаю, что я хотел выразить этим восклицанием. Абсурдность Ли жизни, стремящейся неуклонно к смерти? Абсурдность ли жизни, лишившей меня близких? Мамочка, никогда я не был маминым сынком, и в пятнадцать лет, пьяным подростком, обзывал тебя "дурой" и "проституткой"... Как я смел, остолоп! Вылезая из ванной, я вспомнил, как один тип увидел меня с мамой на московской улице. Мама приезжала ко мне в Москву, так вот он видел меня с нею, сукин сын, чванливый профессорский сын, и сказал нашей общей подруге: "Видел Лимонова с какой-то некрасивой пожилой женщиной." "Моя мама красивая, пидар гнойный!" - вскричал я, и войдя в комнату, хлестанул его мокрым полотенцем по воображаемому лицу. И взяв его за воображаемую шевелюру, врезал ему коленом в подбородок, дробя его челюсти. "Ну я тебя встречу! (я вспомнил, что тип живет теперь в Лос-Анжелесе), я располосую тебе глотку за мою маму. На мою маму даже я не имею права тянуть!"
      Mother's day может быть нужен для того, чтобы вспоминали мы о наших мамах? Возвращались к началам наших жизней? Нехорошие, как мы есть, грешные так, что грешнее быть невозможно, те кто испоганил души свои и те кто испоганил тела, чтоб мы имели один день покаяния... Не потому, что мамы наши святые и чистые, а потому, что лежали мы у них в руках когда-то, беспомощные и голые, плаксивые куски плоти, еще ничего не умевшие натворить ни злого ни доброго, выражавшие себя лишь в пипи и кака. Стокилограмовая проститутка Базука нежно беседовала со своей мамой в штате Джорджия. Базука, пропускающая за день через все отверстия, какие у нее имеются, члены всех рас и цветов... Нужен Базуке мазэрс дэй, чтобы почувствовать себя черной девочкой в желтом от солнца штате Джорджия, еще не Базукой?
      Улегшись в постель, я вспомнил, как слопал однажды, прожорливый, купленные отцом для больной мамы какие-то особые, редкие булочки. И как в жару температуры, больная мать улыбалась с постели, останавливая пытавшегося выговорить мне отца, "Вениамин, он еще маленький, он не понимает..." Теперь, тридцать лет спустя, когда я столько заплатил муками одиночества и продолжаю платить за отсутствие близких людей рядом со мной, я бы сумел жить с близкими в гармонии? Я бы берег их, я не предъявлял бы к ним строгих требований..?
      Сделав меня сентиментальным, усталость однако не позаботилась о том, чтобы выключить мою нервную систему. После получаса переворачиваний и разворачиваний, я встал, включил свет и оделся. Решил пойти к соседке.
      Приличным джентльменом в джинсах и фиолетовом бархатном пиджаке я спустился вначале в ликер-стоп. Купил бутылку розового газированного вина, объявленного на этикетке как "Калифорнийское шампанское". Вернулся в отель. Постучал в дверь Базуки... Мама моя пришла бы в ужас и не одобрила бы моего поведения. Не одобрила бы моей манеры празднования "маминого дня". Сынок, отправляющийся в гости к проститутке, где очевидно будет еще несколько "падших", как их называли в дореволюционных романах, девочек. Было бы странным, если бы оказалось, что Базука дружит с профессоршами Колумбийского университета.
      "Кто там?", - спросила Базука из-за двери, строго и сильно.
      "Янг мэн с лестницей", - отрекомендовался я. Ложная информация. Ибо лестницы со мною не было. А "янг мэн" уже проводил в небытие свои 34 года, и жил в тридцать пятом.
      Несколько замков прощелкали, двери приоткрылись.
      "Get in" Базука, уменьшившаяся в росте, стояла в шелковом красном платье, босиком, вся огонь и жир, потому что лицо, шея и обнаженные руки ее лоснились. За нею комната озарялась пламенем свечей.
      "Ох, у вас candle-light".
      "Мы имеем очень хорошее время!", - гордо сказала Базука. "Шам-пэйн!", счастливо взвизгнула она, взяв из моих рук бутылку. Она без сомнения хорошо знала, что "шампанское Андрэ" стоит всего несколько долларов. Я решил, что мазэр Базуки хорошо воспитала свою дочь.
      "Янг мэн из Европы. Его мама живет в Европе", - представила ме ня Базука. Указала мне на пуф. Пуф оказался очень горячим. Я догадался, что до моего прихода хозяйка согревала его необъятным задом
      Две подружки, такие же задастые, могучие и сильные как хозяйка пошевеливались на постели Базуки, утопая во многочисленны^ подушках. Рядом с постелью стоял низкий длинный стол, на нем я разглядел кэйк, тарелки и бутылки... Когда вы входите в полутемное помещение, то вначале вам видны общие элементы и недоступны детали. Но вам тотчас доступен запах. Черные девушки пахли крепко и пахли свечи. И пахло масло на коже Базуки. И все их духи или одеколоны.
      Один, человек жить не может. Даже самому нелюдимому, нужны ему люди. Какие-нибудь. Какие есть в наличии. "Янг мэн из Европы", это звучит как лимерик Эдварда Лира, английского экцентричного поэта.
      "Жил в Нью-Йорке янг мэн из Европы,
      Были скудны его гардеропы..."
      Их звали, двух подружек: Офели, то - есть Офелия, и Глэдис, происхождения второго имени я не знал, но произвольно вывел его из имени цветка: Гладиолус. Все трое приехали из одного и того же города в штате Джорджия, из Афин. Когда я спросил, почему Афины, не был ли основатель города греком, они сказали что не знают.
      Я выпил за их цветочно-шекспировские имена. Они похвалили мое имя. Они сказали, что это "черное" имя, черные родители после войны довольно часто давали своим сыновьям имя Эдвард. Я сказал, что если проживу еще год в "Эмбасси", то почернею. Они захохотали. Базука сказала, что видела однажды в элевейторе еще одного белого парня. Я предположил, что может быть это я и был.
      "А почему ты не живешь с белыми?", - спросила Гладиолус, самая мрачная. Точнее, самая молчаливая.
      . "Когда я переселялся, мэнэджер Кэмпбэлл меня не предупредил: "Мистер, у нас живут только черные!" "Мне все равно с кем жить, - сказал я, - но только в Эмбасси я могу снимать большую комнату с ванной за 160 долларов в месяц."
      "Thaf's right!, - сказала Базука, - я бы не жила здесь, но цена очень атрактив."
      "Я бы никогда не смогла жить в отеле с белыми, - сказала Гладиолус. Чтоб только белые! Мне было бы страшно."
      "Ox, honey', кто бы тебя взял, - захохотала Базука. - С нашей профессией..."
      Воцарилось вдруг краткое, но многозначительное молчание. "Ты должен попробовать кэйк, Эдди...", - сказала Базука. И стала накладывать на бумажную тарелку кэйк... Неумело, словно никогда в жизни этого не делала.
      Может быть в свободное от бизнеса проституции время между дими непринято говорить о профессии?.И случайно оговорившись, Базука чувствует себя неловко? Я обращался к проституткам по назначению, то - есть за сексом, считанное количество раз. Я давно выяснил, что никакого возбуждения от сексуального акта с проституткой не чувствую. На мой взгляд следует быть школьником в прыщах или примитивом, дабы чувствовать вкус этого "запретного" плода. На мой взгляд он как раз совсем незапретен и слишком регламентирован. Множество общих деталей сближает визит к проститутке с визитом к доктору. Те же манипуляции с много раз стиранными полотенцами, раздевание, складывание вещей, одевание. В обеих случаях, плата за сервис находится в прямой зависимости от сложности консультации. "Я вам надавлю на живот, а вы скажите мне, что вы чувствуете..." "Да, доктор, нет, доктор..." "Меня зовут Джон..." "Если ты хочешь влезть на меня, это будет стоить тебе еще 25 долларов... Если ты хочешь, чтобы я влезла на тебя..."
      Май мазэр приготовила отцу бобы со свининой, - сказала Офелия. - Я уверена, потому что уже лет тридцать она делает ему на мазэрс дэй бобы со свининой. Если бобов не будет, он обидится. А он всегда дарит ей одно и то же: несколько, паундов чистой шерсти. Моя мать вяжет отличные вещи для семьи. А шерсть дорога..."
      "Да, чистая шерсть затягивает на много", - сказал я солидно и Покашлял в ладонь.
      Понятия не имея, впрочем, о ценах на шерсть. Янг мэн из Европы, у которого скудны гардеропы, я никогда ничего не купил себе из чистой шерсти. Но если ты сидишь в компании, где говорят на тему шерсти, ты должен прилично сделать вид, что ты не идиот, пусть и из Европы. Среди троцкистов еще вчера вечером в Бруклине я говорил о необходимости кровавой революции. На их собрании прилично было говорить о революции...
      "А мой отец всегда дарил матери на день рождения одни и те же духи: "Красная Москва"". Самые дорогие духи в моей стране. Бутылочка матового стекла в форме кремлевских башен".
      "Кремлевских башен... - повторила Офелия. - Что это за башни? Как башни Ворлд Трэйд-центра, в даунтауне?"
      "Кремль - это...", я замялся. И погрешил против истины. "Так называется Сити Холл в Москве..."
      Так мы беседовали себе в полутьме.
      Жизнь поворачивалась ко мне различными сторонами: светлыми редко, часто - трагическими и темными. По всей вероятности такой я желал ее - мою жизнь. Моя мама не одобрила бы моей жизни даже в адаптированном для мам и детей варианте. Если бы она знала как, где, и с кем я живу и общаюсь, она получила бы разрыв сердца давным-давно. Я не то что попадал в плохие компании, от которых она меня предостерегала на заре моей жизни, я просто-напросто ни разу не попал в хорошую компанию! Но, мама, сидя с черными, тяжелыми, крепко пахнущими бабищами, в очень плохой с твоей точки зрения компании, "плохой" мальчик с "падшими" женщинами, в теплом свете свечей, усталый и умиротворенный и вымытый, рядом с большими коленями Базуки, я был ближе к тебе, мама, нежели когда-либо. Это они, сосательницы членов, равнодушно подставляющие любое отверстие в теле безымянному пришельцу, если у него есть в кармане двадцатка, они, циничные, как равнодушно горячий Ад, виновны в том, что подтолкнули меня к тебе, мама! Из моего озлобленного одиночества... Очеловечили Супермэна, пусть сорок минут продолжался посвященный мамам вечер. Сорок минут уделили мы в нашей нечистой жизни мамам.
      "Эй, сестрички, - сказал я, - выпьем за наших мам!"
      И мы выпили. Крепкого кукурузного бурбона, потому что шампанского уже не было. За маму Бэтси, за маму Лидию, за маму Белинду и за маму Раю.
      Когда мы прикончили бурбон, девушки стали собираться на работу. А я, поблагодарив их за чудесный вечер, пошел спать. И спал крепко, мама, и спокойно.