Монета Энди Уорхола (рассказы)

      — Позвони Торнихе, не будь дураком! Она сейчас устраивается в Нью-Йорке… АЛИ в Риме закрыли, — сказал мне приятель — корректор «Нового Русского Слова», откуда меня уже выгнали. — Квартиру она нашла, работу ей найдет CIA, эмигранты говорят, что она ищет себе мужика. Многих уже перепробовала. Позвони ей.
      — И что? — сказал я. — Я не могу даже встретиться с ней в баре. Мне нечем заплатить за дринк!
      — Напросись к ней в гости, нужно быть авантюристом! Не забывай, что у тебя есть преимущество. Ты был мужем красивой женщины. Милые дамы — стадные животные, у них необычайно развит инстинкт имитации. Если такая женщина с ним жила… значит, в нем что-то есть… Хорошо бы попробовать… Вот она тебя и попробует. Зацепишься, CIA найдет тебе работу…
      Я думаю, сам он был бы не способен осуществить свои же советы. Я был способен. Плюс мне нечего было терять. Я позвонил Людмиле Торн и сказал ей, что от нее зависит моя жизнь. Не исключена возможность, что я именно так в тот момент и думал.
      — Я не совсем представляю, чем я могу вам помочь, — сказала она. — И почему именно сегодня? Мы не можем увидеться в другой день? Завтра, к примеру?
      — Нет, — сказал я. — Завтра будет поздно.
      Трудно не сорваться на ложный тон и дать должное толкование моему тогдашнему состоянию. Сейчас в моем отношении к Лимонову 1976 года явно видно этакое подтрунивание. И тогда, я вспоминаю, я ощущал временами, что играю мужа, брошенного любимой женщиной, и переигрываю. Однако большую часть времени я рычал и плакал как следовало, по-настоящему, и умело гнал прочь мои собственные сомнения.
      Выпив для храбрости, я отправился к CIA-вумэн. «Иду ебать агента CIA», — развязно размышлял я по пути. Несколько раз оглядевшись по сторонам, я даже пощупал свой член под кожаным пальто. В порядке ли?.. Однако развязность покинула меня, как только я прикоснулся к звонку ее квартиры. Дверь отошла. Лицо, пудреный нос, светлые глаза, встретившие меня, выражали настороженность. Я понял, что она сожалеет уже, что уступила моему давлению.
      — Проходите, Эдик.
      Вступив ногой на ее территорию, я тотчас объявил, что меня бросила жена. Она знает, сообщила она. Ах да, я забыл, что CIA все знает.
      — Не переживайте, — сказала она. — Все проходит.
      — Вам легко говорить, — сказал я. — Вы всего этого не пережили…
      — А вот и пережила, — сказала она, потупясь. — Из Рима я сбежала отчасти потому, что… короче говоря, у меня был роман с одним мужчиной… Теперь романа нет… Да, он был русский… Вы любите граппу?
      Друзья по несчастью, мы выпили. Один раз я потянул женщину CIA на себя и попытался поцеловать ее в губы. Но наткнулся на твердый нос. Близко от меня прошли желатиновые, застывшие, как куриный холодец, глаза с прожилками, микрорельеф носа в запудренных мелких кратерах пор, и на меня нахлынула безжалостная горячая волна отчаянья. «Это тебе не Елена, — сказал внутренний голос. — Отныне будешь ебать кого придется. И напудренные носы…» — «Ни хуя не буду! — прохрипел я себе. — Не могу, не хочу и не буду!»
      — Признайтесь, что вы с отчаянья написали вашу статью «Разочарование»? — спросила она через некоторое время, очевидно поняв, что не дождется от меня решительных действий. Если удовольствие отменяется, то хотя бы сделаю бизнес, может быть, решила она.
      — Ничего подобного, я написал статью еще в сентябре, задолго до моих личных несчастий.
      Я хотел добавить, что вы там, в своем CIA, привыкли к одной и той же устарелой фрейдистской платформе: все объясняете личными проблемами. Пора меняться, будьте гибкими! Но я сидел в ее квартире, а не в кабинете, CIA будет звучать неприлично, как говорить о веревке в доме повешенного…
      Она покачала головой.
      — Я вам не верю. Говорят, вашу статью перепечатала «Правда»…
      — «Неделя» — приложение к «Известиям»…
 
      Мы еще попрепирались так некоторое время. К девяти за ней заехали друзья: подруга (тоже с напудренным носом) и друг — мясистолицый, вежливый, в неприлично светлом для зимы костюме. Они стали кружком вокруг, одетые, и глядели на меня, расположившегося на дешевом табурете в кухне, у дешевого бара. И табурет и бар достались ей от предшествующих жильцов.
      — Мне нужно уходить, — сказала она нерешительно.
      — Ну и уходи, — согласился я и решил упасть с табурета. И упал.
      Конечно, они могли взять меня за руки и за ноги и выбросить к такой-то матери из апартмента. Но они не выбросили. Возможно, их удержало то обстоятельство, что жестокое ее отношение ко мне могло повредить репутации ее (и CIA) в русском эмигрантском обществе. Как и во всех национальных меньшинствах, новость о том, что Людмила Торн безжалостно выбросила русского поэта в зимний Нью-Йорк, в снег и грязь, облетела бы тотчас миазматическое болото эмиграции. И общественное мнение было бы на моей стороне, так как тогда я еще не написал никаких романов и был чист, как лист бумаги. К тому же русская национальная традиция почитает пьяного почти вровень с божьим человеком. (Кстати говоря, мне так и осталась неизвестна национальность Людмилы Торн. По-русски она говорила с некоторым, как бы украинским акцентом.)
      Они подтащили меня к дивану. Уложили. Постучали ящиками и шкафами и ушли. Я встал. Включил радио, попытался запустить проигрыватель, но не смог, не хватило технических знаний. Склонился над радио, нашел музыкальную станцию с хорошим ритмом и вышел в кухню. В бутылке было еще какое-то количество граппы. Я прикончил граппу, выпил две банки пива, бутылку мартини-вермута и решил покончить с собой. Я подумал, что у нее должен быть где-то спрятан револьвер. Какой же агент CIA живет без револьвера? Может быть, час я потратил на передвигание мебели, ощупывание дивана, кровати, обстукивание стенок. Не найдя револьвера, я сел в угол и расплакался. «Блядь, даже с собой не покончишь в этом ебаном мире! Она, очевидно, взяла его с собой!» Найдя свое поведение нелепым, я вдруг расхохотался. И заплакал опять. И в сотый раз за этот вечер, закрыв глаза, попытался представить, что сейчас делает моя бывшая жена. Ничего утешительного для себя я не увидел. Клубки тел, розовых, белых и желтых, как клубки червей… Я выругался и опять стал ползать по квартире, ища револьвер.
      Когда она зажгла свет в прихожей, я лежал у дивана. Я не спал, я существовал этаким многоклеточным полурастением-полуживотным, переваривая небольшое количество колбасы салями, найденной в холодильнике, граппу, пиво, мартини-вермут и апельсиновый сок. Зеленые равнины были в моем сознании, монотонные и скучные, и я летел над этими равнинами маленьким аэропланом, не спеша. По краям равнины засыхали и желтели… Чертыхаясь, но называя меня Эдиком, CIA-вумэн подняла меня и уложила на диван. Накрыла кордильеро-андийским латиноамериканским пончо, расшитым холодными и твердыми камешками и стекляшками, и ушла в спальню. Я полетел дальше над моими равнинами, а они все засыхали. Временами я садился на диван и, ощупав под брюками член, уговаривал себя, что нужно быть мужчиной, а не маленьким аэропланом и пойти к ней в спальню. Один раз, открыв глаза, я обнаружил женщину CIA, стоящую надо мной в голубом пеньюаре и синем халатике поверх… Она что-то говорила мне, губы двигались, глаза округлялись, но вот что, я так никогда и не узнал.
      С первым безжалостным зимним ярким серым светом, проникшим в ливинг-рум, я встал, стараясь не шуметь, открыл сложные замки на ее двери и вышел. В сером оцинкованном гробу злевейтора спустился в холл и выпрыгнул на улицу. Из кофе-шопов вылетали кофейные горячие ветерки, а с ними ветерки жареного сала…
      Людмила Торн надолго исчезла из моей жизни.
 
      В 1978 году обменяли Владимира Буковского, выдающегося диссидента с физиономией знаменитого стахановца, на секретаря чилийской компартии Луиса Корвалана. В «Сандэй Таймс» — воскресном приложении к «Нью-Йорк Таймс» — появилась огромнейшая, на множество страниц статья о Буковском, с фотографиями. Автор статьи — Людмила Торн стояла на одной из фотографий рядом с виновником торжества. Она летала встречать Буковского в Вену и «прилетела его» в Америку. Я уверен, что ни один американский гражданин не задумался над тем, кто такая доселе не известная никому журналистка Людмила Торн. И где она служит. И почему заинтересованная организация CIA маскирует себя под незаинтересованную организацию «Нью-Йорк Таймс». Ну что вы, я не против CIA, но та же статья читалась бы американским гражданином совершенно по-иному, знай он, что ее автор — кадровая служащая CIA. Интересны всегда бывают именно маленькие тонкости, а не большие преувеличения. Как, интересно, называется новая должность Людмилы Торн? Специалистка по диссидентам?
      Я переехал в Париж, занялся своей карьерой, и карьера милейшей женщины, в последний раз возникшей надо мной в халатике и пеньюаре, размылась, я не знаю деталей. Лишь единожды года два назад мне удалось прочесть в русской газете скромное и короткое интервью с ней. Интервью было затиснуто в самый темный угол газеты. Оказывается, Людмила теперь часто посещает Афганистан. Она, вместе с другом Володей Буковским и другими энтузиастами, организовала ни больше ни меньше «Свободное Радио Кабул» и сумела установить в различных точках Афганистана около дюжины радиотрансмиттеров. «В афганистанских условиях это была нелегкая задача», — призналась она. В ответ на простодушный вопрос интервьюера, откуда взялись деньги на дюжину радиотрансмиттеров и всю эту грандиозную межконтинентальную затею в целом, Людмила скромно объяснила, что, разумеется, «частные пожертвования» позволили осуществить коллективную мечту.
 
      Сицилийскую мамму я увидел опять в 1981 году. Приехал толстоморденький, грубо говорящий по-русски диссидент Войнович (чтобы пополнить собой символическую братскую могилу диссидентов здесь, на Западе), и ПЕН-клуб организовал на рю Франсуа Мирон встречу. Я оказался на вечеринке диссидентов случайно, так как одна дама, от каковой я кое-что хотел получить, назначила мне там свидание. Вообще-то я стараюсь не общаться с мертвыми душами. Зная, что дама опоздает, опоздал и я. Первое, что я увидел, войдя, был буфет. Я улыбнулся буфету. Вслед за буфетом я увидел профиль симпатичного крепенького юноши-американца, поступившего в свое время в мою группу в Альянс Франсэз через два дня после меня и исчезнувшего из группы (об этом мне уже сообщил другой соученик) через день после того, как я перестал посещать занятия. Юноша говорил с лысым стариком по-русски так, как будто бы он родился в Харькове. В Альянс Франсэз он сказал мне, что родился в Чикаго. Американец заметил меня, и мы оба сделали вид, что мы друг друга не заметили. Я — чтобы не смущать его. Он — чтобы не смущать меня. Когда я, с сожалением узнав от барменов, что дринк получить не могу, следует ожидать окончания официальной части, вернулся к краю толпы, пенящейся спинами и затылками у дверей, ведущих в основной зал (там выступали, стоя рядом с виновником, ораторы), юного Питера Пена и след простыл. Я заглянул через головы в зал. Слева у стены большим черным пятном сидела сицилийская мамма! Она еще больше распухла, увеличилась вдвое, розовые вздутия лица стали желтыми вздутиями. Отдельно, как на троне, сидела сицилийская мамма, расставив увеличившиеся колени под черным платьем. Черная шаль покрывала ее благородные русские плечи из рода российских историков. У подножия невидимого трона подвизались скованные с ней невидимыми цепями два-три-четыре лица, скелета, нарочито пригнувшиеся фигурки.
      — Это Иловайская? — спросил я, поймав его за пиджак, у проскочившего мимо молодого писателя-диссидента.
      — Ну да. Она же теперь главный редактор «Русской Мысли»… Ты что, не знаешь? Чудак…
      Диссидент вырвался и отвалил от меня. Хотя они и привыкли к моему существованию где-то вне их круга, стояние со мной рядом, может быть, могло повредить его карьере.
 
      «Да! — сказал я себе. — Вот, Лимонов, как на глазах растут люди!» Пробыв несколько блистательных лет личной переводчицей Солженицына (!) (мамма была переводчицей in residence, то есть проживала с семьей Солженицыных в имении в Вермонте; интересно, знал ли косматый биографию Иловайской-Альберти? Подозрительный автор «Теленка» должен бы знать…), вдруг получить такое повышение по службе! Главный редактор самой крупной русской газеты на Западе!
      Если не знать о существовании «бога из машины» — CIA, то непонятно, почему никому не известная пожилая дама, не писательница, не журналистка вдруг становится ни с того ни с сего главным редактором важной газеты. Если смотреть на «Русскую Мысль» как на нее глядит, например, «Либерасьон», недавно охарактеризовавшая «РМ» как «организацию, объединяющую русских эмигрантов в Париже», то непонятно, почему русские эмигранты не нашли более достойной кандидатуры. Среди них полным-полно писателей, зачем им какая-то дама в руководители? У них есть Аксенов, Саша Соколов и прочие. По русской традиции редактор журнала или газеты всегда крупный писатель… Но иные традиции в Сентрал Интеллиджэнс Айдженси…
      Когда ораторы и толпа повалили к буфету и барам, я увидел, как, нездорово опираясь на плечи хрупких товарок, пошла к выходу сицилийская мамма. Только тут я понял причину тех давних римских тапочек — у нее было плохо с ногами. Годы еще более раздули и изуродовали ее ноги, мамма переваливалась чудовищной уткой… Может быть, именно поэтому ей досталась сидячая редакторская должность, а Людмила Торн, у которой здоровые ноги, бегает по афганским горам? Главным удовольствием газеты «Русская Мысль», управляемой родственницей российского историка, было до сих пор смакование русских потерь в Афганистане. С кровожадным удовольствием цитировала газета русские потери. Советские агрессоры, да, но все же русские солдаты — пожмет плечами читатель (даже если он и не русской национальности), чему ж тут особенно радоваться, тем более русской газете! Однако все тотчас становится на свои места, если мы вспомним приведенное выше высказывание акулы русского журнализма Якова Моисеевича Цвибак/Седыха. Для печатного органа CIA, издающегося на русском языке, нормально радоваться русским смертям. Точно так же «Правда» (но куда более сухо!) радуется, если американских солдат взорвали в Ливане или Никарагуа.
      Я не отрицаю, читатель, права CIA издавать свою газету на русском языке. Я демократ. Но напишите под «Русская Мысль» — мелким шрифтом: «американская газета, издаваемая CIA в Париже на русском языке». Дабы не вводить в заблуждение народные массы и иностранные, в частности французские, печатные органы. Чтобы, когда «Либерасьон» или другие газеты получали бы от «Русской Мысли» новую информацию, они бы знали, что получают информацию от CIA.
 
      Я выпустил множество книг во Франции. Успешно строю свою литературную карьеру. Дамы из АЛИ тоже, как видите, не лыком шиты, и каждая сделала свою, скорее незаурядную карьеру за эти годы. Газеты, радио, телевидение! Какие сферы! Я горжусь карьерами своих современниц…
      Сицилийская мамма меня, однако, немного огорчила. Сумела задним числом усолить мне мои сладкие римские воспоминания. Оказалось, она все же не была так уж прямо великодушна даже в те чистые дни моего западного детства, когда, невинный, я не написал еще книг, раздраживших позднее ее начальство. Синявский, с которым я наконец познакомился, например, утверждает, что никогда не получал моего собрания стихотворных произведений и сопровождающего соб. сочинений пылкого письма. Нехорошо было, мамма, обманывать того длинноволосого юношу в очках, только что из Союза Советских, таких юношей обманывать, как ребенка по голове трубой ударить…

Эх, барин только в троечке промчался…

      Ну естественно, он меня интересовал. Я прочел восьмой, наверное, затертый экземпляр его запрещенной рукописи еще в 1968 году. В 1974-м, когда его выставили из СССР, я услышал его речь из Вены по «Голосу Америки». Нас сидело в моей квартире в Москве несколько душ, но никто не был поражен его неприятным голосом — только я. Не потому, что он высокий, его голос, у меня самого высокий, так что возмущаться не приходится, но его был похож на голос одного очень неприятного человека — учителя. Он и его жена, тоже учительница, поселились когда-то в нашей коммунальной квартире на Поперечной 22, Салтовский поселок, город Харьков. Мне тогда было лет шестнадцать.
      Бесцветный, рыхлый, в сером макинтоше, в валенках с калошами, в серой шляпе, ходивший под зонтиком зимой, учитель, появившийся в поселке, был невыносимо чужд всем. Работяги из нашего дома гоготали всякий раз, когда стерильный Николай Алексеевич проходил мимо стола, где они «забивали козла», то есть играли в домино: «Чучело идет!» Мы, подростки, назвали его «Баба». «Вон Баба идет!»
      У них не было детей. Моя мать, очевидно поняв, кто они такие еще в день их переезда, сказала мне, что нам не повезло в этот раз с соседями, что майор Шепотько и его толстая Лариса и их сын «Пуздро» были пусть и непутевая семья, но живые и, в сущности, неплохие люди. Эта же пара — просто уроды какие-то пробирочные. Намучаемся мы с ними. Изобретательная в области раздачи прозвищ, мать назвала его «Человек в футляре», в честь персонажа неизвестного мне тогда еще рассказа Чехова, а ее — «Выдра». Если «Человек в футляре» не кажется мне удачным прозвищем, Баба куда лучше, то Веру Павловну мать припечатала великолепно. Черноголовая, волосы словно намазаны животным жиром, блестят, мелкие зубки оскалены, черные глазки опасливо, но хищно скользят сквозь мир, молчаливая и могущая быть очень быстрой, учительница напоминала-таки это самое речное животное, прожорливое и злобное.
      Тотчас после переезда они еще разговаривали с нами, выходя на кухню, снисходили, роняли фразы, он произнес несколько нравоучений моей матери, что следует и чего не следует делать. От Выдры мать успела получить несколько откровений, на которые вовсе не напрашивалась. Так Выдра с гордостью сообщила ей, что «Николай Алексеевич считает половые отношения грязными». Она так и сказала — «половые отношения».
      — Мы живем чисто и не употребляем половых отношений. А чтобы они не возобладали, мы спим валетом.
      Рассказывая отцу об откровениях Выдры, мать выглядела даже испуганной. Отец смеялся:
      — Да, соседушек бог послал!..
      — Они не курят, не пьют совсем алкоголя и не употребляют чай или кофе, — добавила мать совсем растерянно, — пьют только тщательно прокипяченную воду.
      В нашей семье я считался плохим и беспутным.
      — И в кого ты такой уродился, — сокрушалась по меньшей мере раз в неделю мать, — шпака, алкоголик! Все твои предки были работящими и здоровыми людьми…
      Однако мать считала, что алкоголь опасен лишь в больших количествах, что в нормальных дозах алкоголь веселит человека, ничего страшного в нем нет. Другая крайность — полное отсутствие пороков, — очевидно, пугала мать еще больше. Постепенно отношения со «святошами», так назывались Выдра и Баба вместе, совсем испортились по независящим от нашей семьи обстоятельствам. Они замолчали сами. Они что-то решили по нашему поводу? Мы им надоели?
      Я редко тогда бывал дома, захваченный в водоворот страстей и своих проблем трудного подростка. Однажды, явившись после недельного отсутствия, я застал мать плачущей.
      — Ты из-за меня, мам? Не реви, я не такой плохой…
      Нет, она плакала не из-за меня, из-за Выдры. Выдра, оказывается, ее давно уже обижает.
      — …Станет на кухне, повернувшись ко мне спиной, готовит свою манную кашу и говорит мне гадости…
      — Какие?
      Мать не желала повторять гадости. Я настоял.
      — Блядь… Я — блядь! — всхлипнула мать. — Отец говорит, не обращай на сумасшедшую внимания…
      — И давно это продолжается?
      — Второй месяц…
      — Хочешь, я скажу ей пару слов?
      Мать не была уверена, что хочет. Я взял инициативу на себя. Этого еще не хватало, чтоб какая-то Выдра обижала мою мать. Сделавшись писателем, с возрастом я перенял привычки интеллигентов и их мягкотелость. В шестнадцать лет я был суров и безжалостен. Я засел в коридоре и выждал, пока Выдра выйдет, неслышно ступая мягкими тапочками. Когда она тенью прошмыгнула мимо меня в коммунальную ванную, я, не давая ей времени закрыться там, вошел вслед за ней.
      — Если ты, сука, — сказал я шепотом, чтоб страшнее, приблизив физиономию к ее физиономии, — будешь продолжать третировать мою мать, я тебе кишки на шею намотаю и скажу, что так и было!
      — Бандит, убийца… — прошептала она, отворачивая от меня лицо, — не прикасайся ко мне… я закричу…
      — Запомни, что я тебе сказал, Выдра. Я свое слово сдержу, ты знаешь…
      Если я сам — подросток — не был большим бандитом, я дружил с большими бандюгами в ту пору, и часто можно было видеть меня с ними вечерами у трамвайной остановки, сплевывающего и притопывающего начищенным ботинком… И она, и ее Баба в футляре меня видели издалека, опасливо пробегая мимо. Она знала, что никакая милиция ей против тех людей не поможет. С тех пор Выдра хранила молчание, готовя свои каши.
      Может быть, именно потому, что Человек в футляре-Баба произнес считанное количество нравоучительных речей на кухне, я хорошо запомнил его ханжеские интонации и этот его голос энтузиаста кипяченой воды, противника половых отношений. Голос кастрата, возмущенного тем, что все другие люди вокруг не кастраты.
      У высадившегося в Вене по пути в Цюрих был такой голос. Неприятный, сварливый, бестабачно-безалкогольно-бессексуальный. Визгливый. Только он выступал не против половых отношений, но против Истории. Он хотел запретить прошлое: полсотни лет советской власти, Гражданскую войну, революцию и даже Первую мировую войну. Он хотел, чтобы в стерильном мире ходили такие, как он, оберегая лысую голову зонтиками. Непонятно по какой причине он присвоил себе русский народ, не имея с ним ничего общего. Любой народ не любит «Баб», таких, как он, никогда не любил, безалкогольных, в футляре, которые спят «валетом». А уж русский-то тем паче не любит. Народ любит, чтоб герой был похож на него, на народ, чтоб у него вместе с яркой храброй доблестью была пара ярких слабостей — пороков. Хорошо бы, чтоб он поддавал время от времени — народный герой. Народу нравятся добрые бандиты-выпивохи и лихие злодеи-бабники. Стенька Разин, спьяну швырнувший княжну в Волгу, Есенин ему нравится, распоровший свою жизнь, как подушку, к чертовой матери, женатый на американке Айседоре! Да, яркий злодей народу мил, а не засушенный праведник! Я уверен в этом, я готов отстоять свою точку зрения против сводного батальона диссидентов и ревизионистов. Один! Даже сам тип учителя противоположен герою русского народа.
      Так вот, сидя тогда еще в Москве, в окружении друзей, они им восхищались, потому что считали его «своим», плюс могучая мода уже приподняла его на гребне волны, я воскликнул:
      — Какой неприятный голос! Очевидно, он очень неприятный тип. Готов забить на бутылку, что он не пьет ничего, кроме кипяченой воды, и спит с женой «валетом»!
      Так как они не были знакомы с Бабой-Человеком в футляре и Выдрой, то они меня не поняли. Они стали хохотать. Но они смеялись не над ним, нелепым, но над моей — пьяного поэта — шуткой по поводу спанья «валетом». Мне не удалось посадить даже крошечного пятна на репутацию властителя их дум.
      В 1975-м, я жил уже в Нью-Йорке, он прилетел в Америку из Цюриха. Первый раз. Его кудлатая и бородатая физиономия появилась на всех каналах теле. Его поясная фотография, он во френче а-ля Керенский, полувоенном (стиль всех мегало-маньяков), узурпировала все первые страницы нью-йоркских газет, от «Дэйли Ньюс» до эмигрантского «Русского Дела». Он приземлился, остановился, сгрузился в отеле «Американа» на 6-й авеню, или, как она иначе называется, авекю оф Америка. Сам он выбрал все эти Америки ради символизма или ему выбрали?
      Мы решили сходить посмотреть на отель. И может быть, нам удастся увидеть нашего духовного лидера, сказать ему о чем-нибудь. Может быть, сказать ему, что Америка «Американы» это Америка для избранных. Напомнить ему, что жизнь в дорогих отелях всегда прекрасна, вне зависимости от страны и политического строя, чтоб он не воображал, что простого эмигранта принимают как его — всемирно известного бородача, помело русской литературы?.. Я не уверен, что именно это мы собирались ему сказать. Мы — это Алька Львовский, Ян Злобин и я. Компания друзей и единомышленников. Из троих только Львовский имел работу. Мы со Злобиным искали «job» — утром ездили в «senior citizens home» — старческий дом на Лонг-Айленде, в некрасивое место, называемое почему-то по-французски «Бель вю». Мы позвонили им по объявлению, им оказались нужны именно двое для того, чтобы «taking care of», переводя на русский — «взять заботу» о стариках. Почему-то они обрадовались нашему плохому английскому и сказали, чтоб мы обязательно приезжали. Мы поехали. Час двадцать пять минут туда, час тридцать обратно и двадцать пять ужасных минут там, в «хоум».
      Если у вас есть желание сразу постичь американскую цивилизацию — быстрейший способ для этого взглянуть на ее отходы, посетите не «Эмпайр», но «senior citizens home». С конвейера труда и бессмысленного производства сваливаются в специальные дома использованные работой животные. Погано там. И не старостью погано, ибо как ни верти — старость явление неприятное, некрасивое, но нормальное. Этот home предстал нам как концентрационный лагерь для стариков. В Манхэттан мы ехали удрученные и задумчивые.
      — Этот home более ужасное изобретение, если вдуматься, чем Освенцим, — сказал мне Злобин где-то в районе станции Квинс-Плаза. — Кто же придумал, какой садист, собирать старых людей вместе? Глядя друг на друга, им становится еще тошнее, а глядя на чужие уродства старости, каждый из них стареет и сходит с ума еще быстрее. Их бы надо расселить среди населения, среди внуков и правнуков. Чтобы они на молодых глядели, вместе со всеми участвовали. Тогда бы им веселее было…
      — Да, — сказал я. — В нормальной, досовременной жизни так всегда и было. Но американцы не хотят своих стариков. Они сдают их в homes. Старики сидят в концентрационных бараках под надзором и ждут смерти.
      Мы оба решили, что работать в home не станем. Мы сошлись на том, что лучше «воровать, грабить и убивать» (формула из индийского фильма «Бродяга» — впечатлявшего нас с Яном в детстве, его в Минске, меня в Харькове). До этих удовольствий нам, нужно сказать, было совсем рукой подать. Мне, во всяком случае. То есть до ограблений. Моисей Бородатых — редактор и владелец газеты «Русское Дело», где я проработал две недели, замещая уходившего в отпуск корректора, сказал, что сейчас у него нет для меня работы, но скоро он найдет для меня место. «Скоро», увы, продолжалось уже второй месяц и не собиралось закончиться. Костюм на мне был еще советский, волосы у меня были длинные и мысли невеселые. Не то чтобы я был подавлен жизнью, у меня не тот темперамент, но мне все больше не нравилась страна, куда я попал, я находил ее не то чтобы отрицательной, но бессмысленной.
      Мы прошли с Бродвея по 56-й к двери «Русского Дела» и стали ждать Львовского. Злобин все не мог успокоиться, увиденные им перемазанные кашей и дерьмом старики волновали его.
      — Ты отдаешь себе отчет, что этот хоум, где мы были, считается привилегированным, стоит денег, он на берегу океана расположен. И такая вонь, и такая жуть — хуже советских сумасшедших домов. А уж поверь, я знаю, о чем говорю…
      Солнце заливало за спиной Злобина старый барак «Русского Дела». Ярко-сизые, и черные, и алюминиевые, если поднять голову, небоскребы 57-й улицы свежо вздымались над Яном. День был красивый. Сочное, ярко-синее небо, ветер.
      — Если б наши дела были как этот день, а, Ян?
      — Ты меня ни хуя не слушаешь…
      Вышел Львовский. Руки в карманах брюк. Затемненные очки, улыбочка, усики.
      — Извините, джентльмены. Блядский Ванштэйн приебался: закончи ему колонку, газета простаивает. Никакого уважения к перерыву рабочего человека… Похоже на то, Эдуард Вениаминович, что вскоре произойдет шахматная рокировка… Моисей Яковлевич о вас спрашивали, как, мол, господин поживают?
      Львовский с удовольствием и часто употреблял шахматную терминологию. Он играл в шахматы на Бродвее на деньги. Хорошо играл. Выигрывал.
      — Рокировка?
      — Ну да. Ходят слухи, что замредактора давно болен раком. Он последует в могилу, господин Милеруд-Ильин на его замредакторское место, а вы — на корректорский стул… Двинулись, джентльмены?
      Купив в ликер-сторе на Бродвее бутылку рома, мы двинулись, поочередно поглатывая из ромовой бутыли, туго завернутой в бумажный пакет, согласно законам штата Нью-Йорк о распитии алкоголя в общественных местах. Мы вышли на авеню оф Америка и прибыли к отелю «Американа». У отеля на ветру полоскались различные флаги, пощелкивая стальными проволоками об алюминиевые штанги. Плечистый швейцар в цвета какао пальто время от времени спускался по нескольким ступеням на уровень тротуара и открывал дверцы подъезжавших автомобилей. Из авто выпрямлялись солидные типы в костюмах. Вслед за швейцаром выбегали портеры и, извлекая из лимузинов и такси красивые чемоданы, тащили их в отель. Наша группа остановилась, и мы оказались в центре пешеходного траффика: из отеля, в отель, и поток пешеходов стремился неразорванныи по авеню мимо отеля. Совсем рядом, от соседнего здания, закончив их устанавливать, ударил по блистающим металлическим бочкам черный музыкант. Подъехал югослав с дымной хат-договой кухней на колесах. Вдруг сделалось очень шумно, как бы уличный парад начался у отеля «Американа».
      — Я прочел в «Нью-Йорк Таймс», что номер бородатого затягивает между 900 и 1.200 долларами в день! — Злобин запрокинул голову и поглядел на уходящий в небо светлый корпус отеля. — Интересно, на каком он этаже?
      — По его деньгам он мог остановиться даже в отеле «Пьер», — сказал Львовский. — Может быть, войдем в лобби, джентльмены? А, Эдуард Вениаминович?
      — С бутылкой неприлично… Я уверен, что он сам не платит за отель. Наверняка гость города Нью-Йорк за счет налогоплательщиков.
      — Тоже эмигрант, поди ж ты! — Злобин фыркнул. — Только ему в senior citizens home старикам жопы подмывать наниматься не надо. Он, говорят, и в ГУЛАГе не перерабатывался, ученым устроился, и здесь не сплошал, еб его мать… Он в «Американе», мы в Таракане…
      — Это вы свою комнату на 93-й стрит имеете в виду, господин Злобин? — Львовский, кажется, собирался предаться любимому занятию — задрать Злобина, то есть рассердить его, подначивая.