7

Следует привести здесь самые элементарные сведения по истории и геотопографии Харькова, дабы легче было следить за передвижениями героев во времени и пространстве.

«Большой южный город», как называл его Бунин, находится в Европе, на самом севере Украинской ССР, в какой-нибудь всего лишь сотне километров от границы с Российской ССР. Основан он не то в конце 16го, не то в начале 17го века буйными казаками, бедокурившими в те времена на всем огромном пространстве от пятидесятой параллели (точно на которой и сидит жирная точка города, если вы посмотрите на карту) до самого теплого Черного моря.

После Великой революции и вплоть до 1928 года город выполнял функции столицы Украины. Посему за эти десять лет в городе успели построить несколько нелепых памятников архитектуры, которых, не будь он столицей, никогда бы в нем не построили. В ноябре 1930 года в городе состоялся Интернациональный конгресс пролетарских писателей, на котором присутствовали среди прочих Ромен Роллан, Барбюс и Луи Арагон. В городе родился Татлин — знаменитый автор проекта башни Интернационала и второй по величине поэт группы Обэриу — Введенский, так же, как и малозначительный политический деятель — Косыгин. Однако гордость Харькова и его славу приносят ему расположенные на окраинах многочисленные заводы. Харьков — гигантский индустриальный центр, подобный, скажем, Детройту в Соединенных Штатах Америки.

Сумская улица — основная артерия города не потому, что она самая длинная, или самая широкая, или самая фешенебельная. Своей популярности бывшая дорога, ведущая в другой украинский город Сумы, обязана тем, что она центровая — находится в самом центре Старого Города, и еще тем, что именно на ней расположены самые известные в городе рестораны и кинотеатры и организации. Начинается Сумская улица с площади Тевелева и впадает, взбираясь вверх, в площадь Дзержинского. Именно на площади Тевелева в доме 19 удобно живет с мамой Цилей Анна Моисеевна Рубинштейн, и там же в начале 1965 года поселился и наш герой, «молодой негодяй» Эдуард Савенко. На площади Тевелева отметим видные из окон семьи Рубинштейнов бывшее здание Дворянского собрания, угол Сумской с расположенным на нем рестораном «Театральный» и здание холодильного техникума.

На площади Дзержинского расположен многоколонный и многоэтажный казарменного желтого цвета обком партии. Еще самая большая в Европе площадь вмещает в периметр свой несколько других не менее величественных, но менее могущественных архитектурных ансамблей: охровое здание гостиницы «Харьков», напоминающее ступенчатые пирамиды ацтеков, Университет — уменьшенную копию Московского университета и, наконец, знаменитое чудо «ГОСПРОМ» — конструктивистское здание Государственной промышленности, похожее на тюрьму, — громоздкое и некрасивое сооружение из стекла и бетона.

Между площадями Тевелева и Дзержинского и проходит в основном жизнь нашего героя и его друзей. На Сумской между площадями находятся и магазин номер 41, и Театральный институт с его выходящими в перерыв на Сумскую красотками, и знаменитая «Зеркальная струя», ничем не примечательный прудок с водопадом, тем не менее увековеченный на десятках открыток и в каждом путеводителе по Харькову. (Фотография гололобого Эдуарда десяти лет, стоящего у «Зеркальной струи», в пиджачке с поясом и штанишках-бриджах «под коленку», имеется в архиве мамы героя Раисы Федоровны Савенко.) Непосредственно за «Зеркальной струей» и Театральным институтом помещается в цокольном этаже высотного здания знаменитый «Автомат» — закусочная, выполняющая в Харькове роль «Ротонды», или «Клозери де Лила», или кафе «Флор». Точнее, замещающая все эти кафе вместе взятые. (Тут у автора мелькнула интересная идея — не связана ли была вспышка харьковской культурной жизни в те годы, своеобразная харьковская культурная революция, с открытием «Автомата»-закусочной?) Через несколько зданий от «Автомата» прямо напротив возвышающегося на другой стороне Сумской в парке памятника «великому кобзарю» Тарасу Шевченко расположен немаловажный для истории Харькова тех лет центральный Гастроном. Именно в нем в основном приобретают вино и водку герои книги. За гастрономом выше по Сумской находится здание о двух этажах, вмещающее редакции газет «Ленинська змина» и «Социалистычна Харькивщина».

Парк имени Тараса Шевченко начинается как раз против первых дверей «Автомата», если, разумеется, пешеход взбирается по Сумской от площади Тевелева. Парк — это несколько квадратных километров деревьев и кустарников, тянущихся до самой территории Харьковского университета, — вмещает в себя зоопарк (где сидят сейчас Геночка, Эд и Анна), летний кинотеатр, несколько общественных туалетов-бункеров (с прекрасной настенной живописью!) и ресторан Геночкиного папы — «Кристалл». Там, где парк всем фронтом набегает на брусчатку площади Дзержинского, из его зарослей почтительно глядит наискосок на величественное римское здание обкома партии Дом пионеров.

В оврагах, изрывающих поверхность парка, харьковчане играют на большие деньги в преферанс и железку. Как во всех уважающих себя парках, в парке Шевченко есть центральный фонтан, у которого по выходным дням играет бравурные марши военный оркестр, предводительствуемый дирижером-армянином. Усы дирижера густы, как новая половая щетка, и известны всему городу.

Рымарская улица, как мы уже отметили, тянется параллельно Сумской. Начинается она почти у самых дверей дома Анны Рубинштейн. Вниз, круто прямо от дверей дома Анны, ниспадает знаменитый Бурсацкий спуск. На нем, на полпути к раскинувшемуся далеко внизу самому большому в городе Благовещенскому базару, стоит здание бывшей Бурсы, ныне Библиотечного института. Бурса описана Помяловским в популярной книге 19го века «Очерки Бурсы». Из этого здания дикие бурсаки ордою совершали набеги на мирных коммерсантов Благовещенского рынка. Согласно легенде, здесь на скамейках Бурсацкого спуска написал поэму «Ладомир» великий Хлебников. За Сумской, Благовещенским базаром, за площадью Дзержинского расположены многочисленные мещанские кварталы города и его рабочие пригороды. Но, к счастью, они находятся вне пределов настоящего повествования.

«Раклы, безумцы и галахи» — населяли, по словам Хлебникова, город в его время. «Ракло» — местное харьковское слово, точнее даже бурсацкое, с Бурсацкого спуска родом. Теперь, кажется книгоноше, после многих лет опять появились в Харькове и раклы, и безумцы. Безумцы уж точно. Что-то происходит в Харькове. Что-то, еще не совсем понятное тащащему тяжелые пачки книг книгоноше.

— Эд, мы идем к Анне Рубинштейн. Хочешь пойти с нами? — спросил Мотрич, когда они счастливо донесли груз до магазина 41 и сдали его торопящейся, оказывается, в театр с молодым мужем Аликом Лиле. Директриса даже не стала считать выручку и просто заперла деньги в кассу, сложив их в почтовый конверт.

— Хочу. — И он хотел. Может быть, впервые в жизни книгоноша общался с людьми, с которыми он действительно хотел общаться. Странное спокойное удовольствие опустилось на него.

— Надо только купить выпить. — Мотрич стал выскребать из карманов барской шубы монеты. Он уже давным-давно не работал нигде, и денег у него, знал книгоноша, не было. Директриса Лиля строго-настрого в свое время предупредила книгоношу, чтобы он не давал Мотричу денег взаймы. Ни своих денег, ни из кассы. «Даже если он тебе пообещает отдать деньги через несколько часов, не давай. Володя гениальный поэт, может быть, поэтому он много пьет. К тому же изъять из него долг будет невозможно. Неудобно будет выбивать долг из гениального поэта. Запомни — для Мотрича у тебя денег нет!»

Книгоноша дал на выпивку пятерку. Миша Басов даже не попытался искать деньги в карманах. Очевидно, их у него никогда не было. Еще имевший сотню рублей, оставшихся от расчетных, литейного цеха денег, книгоноша, у которого на Салтовке висело шесть костюмов, снисходительно простил интеллигенту его возвышенную бедность.

Мокрый жирный снег неровно валил на Харьков, сдуваемый время от времени порывами ветра из улиц, перпендикулярных Сумской, когда книгоноша торопился, едва поспевая за рослыми Мотричем в барской шубе и лосем Басовым в легоньком драпе. Снег блоковского «Балаганчика», снег «Двенадцати» может быть, падал на плечи и головы молодых людей. На черную, грузинского стиля кепку книгоноши, она и ратиновое тяжелое черное пальто остались у книгоноши на память о маленьком храбром еврее Мишке Кописсарове, хотевшем перехитрить жизнь и дорого заплатившем за это. Еще до предложения работать вместе Мишка подарил Эду три метра ратина на пальто, по 57 рублей метр ценою… Символистский снег заваливал город Врубеля и Хлебникова, Татлина и Введенского, и сквозь него шли Мотрич и Миша Басов в своем настоящем, и, в отличие от них, в будущее шел книгоноша. В будущем его ожидала Анна Моисеевна Рубинштейн — «блудная дочь еврейского народа», как она сама себя порой называла, женщина, которой было суждено сыграть в судьбе Эдуарда Савенко главную роль. Экс-сталевар, не совсем понимая, чего он хочет, на ощупь, подсознательно, выбрал Анну для этой роли. Позже его выбор назовут: «судьба», «рок», «жребий». Но если обратиться к менее романтичному, но более достоверному объяснению, увидим, что рабочий парень очень хотел стать интеллигентом, стать поэтом, узнать, узнавать больше и больше. И хотел действенно, страстно, неапатично. Прочитав десяток страниц «Введения в психоанализ», он взял большую тетрадь и начал переписывать книгу строка за строкой, потому что понял, что книга ему нужна. Другого способа размножить редкое издание не существовало, увы. А присвоить книгу у Мелехова он не мог. Анна Моисеевна существовала в одном экземпляре, и нужно было ее присвоить.

Сама Анна Моисеевна открыла дверь мокрым символистам с бутылками портвейна в карманах. Прижавшись к примусам, коридорные женщины в халатах испуганно глядели на вторгшихся рослых декадентов. Вскричав: «Ой, Вовка!.. Миша!» — Анна в тяжелом платье цвета опавших листьев возглавила шествие, и в сложном запахе сразу двадцати различных ужинов, четверо, они подплыли к двери отдельного купе. Анна пропустила декадентов мимо себя в темный внутренний коридор квартиры-купе и, тяжело отведя дверь своей комнаты (на двери висели ее пальто и платья), загнала декадентов в комнату. На ломберном столике (на нем поэт напишет весь свой первый сборник — и «Кухарку», и «Книжищи») горела свеча, а с узкой деревянной кровати встала улыбаясь подруга Анны, широкоротая Вика Кулигина…

— Кто там, Анечка? — В комнату вдвинулась одна створка двери, отделяющей комнату Анны от большой комнаты, и появилась вначале папироса Цили Яковлевны, а потом сама Циля Яковлевна. — А… Поэты пришли! — Тогда еще Циля Яковлевна радовалась приходу поэтов.

— Добрый вечер, Циля Яковлевна! — Басов, разбрызгивая капли, к удивлению книгоноши протискался к даме с папиросой и, поймав ее руку мокрой рукой, приник к руке губами. Книгоноша не знал еще, что казавшийся ему символистом Миша Басов на самом деле сюрреалист и начитанный юноша подражает мэтру Андре Бретону в целовании ручек дамам. Неначитанный книгоноша робко промычал: «Добрый вечер!»

— Мама, иди к себе! Тебе пора спать!.. — ласково, но бесцеремонно Анна вытолкала мать из комнаты. И зажгла вторую свечу, поставив ее на подоконник. За окном шел теперь дикий трудновообразимый снег. На площадь Тевелева, на бывшее здание Дворянского собрания напротив, на здание ресторана «Театральный» на углу Тевелева и Сумской, на прохожих с поднятыми воротниками, на ядовито-красную надпись «Храните деньги в сберегательной кассе» — неумелую продукцию отсталого харьковского рекламного агентства невысоко в харьковском небе…

«Почему такой снег? — задумался книгоноша, глядя в окно. — Может быть, что-то случилось? Настоящее переходит в будущее?» — подумал он и испугался.

8

Из зеленого рва, окружающего харчевню, выходят еще два члена славной группы «СС»: Поль и Викторушка. Последний — с зеленой веткой, воткнутой в шляпу из соломки. Генка приветствует приятелей вставанием и несколькими авторитетными распоряжениями в адрес Дуси-буфетчицы.

Когда Эда приняли в «СС», Поль и Викторушка уже были эсэсовцами. С Полем-Павлом Генка познакомился во время своего недолгого пребывания в должности нарядчика (!) на заводе «Поршень». Генка и завод! Трудно представить себе Геннадия Сергеевича на фоне машин и маслянистых железных частей. Хотя бы и в синем халате и с блокнотом нарядчика в руках. Однако «поршеневский» период в биографии Генулика существует, и, как ни странно, Генка даже гордится трудовым куском своей биографии. Хотя на «Поршень» его прозаически устроил приятель отца, дабы Генка мог получить необходимую ему для поступления в институт справку с места работы. Очень может быть, что Генка воспринял работу на заводе как экзотическое приключение и в таком качестве металлические джунгли «Поршня» ему понравились. Эду часто приходится выслушивать сбивчивые, но восторженные воспоминания старых эсэсовцев о том легендарном периоде зарождения группы «СС», когда Павел Шемметов работал в литейке «Поршня», Фима инженерил, Генка выписывал наряды, а Вагрич Бахчанян писал по трафарету лозунги. Однако Эд до сих пор так и не выяснил, кто кого и в каком порядке и с кем познакомил. Кажется, толстый франкоман Поль представил Генулику Бахчаняна.

Улыбаясь во всю крупнейшую физиономию, бывший матрос Поль, брюки, сшитые «мсье Эдуардом» (так называет нашего героя Поль), гармошкой спускаются на сапоги, «мсье Бигуди» (так называет Поля Викторушка, по причине шапки каштановых буклей, покрывающих голову экс-матроса), подступает несоветской своей походочкой к «харчевне». Сухой компактный германоман Викт'ор следует за ним походкой механической куклы. Ребята добились совершенного соответствия взятым ими добровольно ролям. «Мсье Бигуди» умудрился, ни разу не ступив ногой на французскую землю, изучить французский язык до степени полного отсутствия акцента. Четыре года он зубрил язык во флоте по самоучителю и по словарям, а затем устранял акцент, общаясь с репатриированными французами. Павел и родился и вырос на харьковской окраине — Тюренке. На Тюренку же он вернулся и после службы во флоте, к родителям — «жлобам», как он их презрительно называет, стесняясь, очевидно, не говорящих по-французски тюренских полукрестьян. Но вот уже год как «мсье Бигуди» женился на девушке из центра, по кличке Зайчик, и поселился с Зайчиком и ее матерью. (Как и наш главный герой. Заметьте стремление провинциальных юношей в центр города!) Эд знаком с Полем-Павлом уже около двух лет, но только недавно они обнаружили, что у них есть давнишние общие знакомые. Поль, оказывается, приходил в семью Вишневских — репатриантов из Франции, с младшей дочерью которых Асей (она же Лиза) дружил когда-то подросток Савенко. Ничего удивительного, Поль ведь жил на Тюренке, а Ася и Эд рядом, на соседней окраине — на Салтовке. Немного покопавшись в памяти, а она всегда вознаграждает терпеливого искателя находкой — Эд вспомнил сцену на журавлевском пляже в 1958 году. Под сгущающимися тучами полуголая тюренская шпана указала ему на бегающего по берегу с гигантскими гантелями в руках бородатого здоровяка: «Морячок наш. Полюшко. Только что с флота явился, — сказали тюренские ребята. — Здоров как бык и по-французски волочет, но немного того», — цыган Коля приставил палец к виску и повертел им. Имелось в виду, что морячок немного странноват, может быть, чокнутый. Здоровяков на Тюренке уважали, чокнутых нет. Так получилось, что «мсье Эдуард» увидел впервые «мсье Бигуди» девять лет назад.

Эсэсовцы входят на веранду, и Поль, еще более сморщив полосатые, серые с черным брюки, склоняется в реверансе. Говорит он, как правило, мало, потому бормочет: «Бонжур…» — и подсаживается к столу. Веселый, подтянутый, восторженный, как молодой офицер, Викторушка в шляпке, в хаки-штанах, босоножках и искусственного шелка рубашке с коротким рукавом, напротив, разговорчив. Оглядев веранду и, по-видимому, решив, что зрителей достаточно, он становится в позу и восклицает «Хайль!», выбрасывая руку в гитлеровском салюте. Шокированное козье племя, закусывающее и тоже пьющее водку (но разливая ее под столом), глухо и еще фразонеразличимо ропщет. «Хулиганство какое!» — в ужасе разворачивается к ним из-за ближнего стола женщина в очках. Некрасивое лицо ее болезненно морщится.

— Золдатен!.. — начинает свое выступление Викторушка, сияя. Одна из речей Гитлера. Викторушка не поленился выучить наизусть, может быть, с десяток его речей, заучив и интонационный, и эмоциональный стиль фюрера. Отличнейший немецкий язык. Викторушка окончил Институт иностранных языков и уже успел побывать в завучах школы в Братске, в Сибири, откуда возвратился через шесть месяцев. За шесть месяцев он, однако, успел в Братске жениться и развестись, после того как метнул в тестя — доктора — нож. Нож воткнулся в дверь над самым скальпом доктора, срезав несколько волос тестю.

Викторушка заканчивает речь, и Эду кажется на мгновение, что сейчас все стадо козьего племени набросится на них, такое зловещее молчание воцаряется на веранде, только вдалеке рычат, видимо, голодные или раздраженные тигры. Генулик медлит, смакуя зловещее молчание, не спеша отодвигает стул, встает и наконец говорит, обращаясь к обедающим: «Товарищи! Поаплодируем студенту из Германской Демократической Республики, блестяще исполнившему для нас речь Гитлера из пьесы «Падение Берлина».

Козье племя, даже охотнее, чем это необходимо, аплодирует. Их честь спасена. Драться не пришлось. Что существует пьеса «Падение Берлина», может быть, никто и не поверил, но важно, что произнесение единственно понятых из всей речи нехороших немецких слов «коммюнистен», «комиссарен», «юден», «партизанен» узаконено и объяснено. Жаркий августовский день прекрасен, водка и портвейн хороши и жгучи, подмышки у платьев женщин потемнели, и запах пота, плотский, вещественный, живой, летает меж столами, смешавшись с запахом закусок. А рядом — в десятке шагов — овраг, в который можно спуститься и совершить там любую естественную надобность от простых «пипи» и «кака» до грубого летнего совокупления. Зачем драться?

— Благадар'ю ваз, товарышча! — щелкая каблуками, опять вытягивается в позе хайль «демократический немец», и Генка, обожающий своих друзей и острые моменты, с довольнейшей, но привычно-сдержанной улыбкой протягивает ему стакан с водкой. «Студент из хорошей Германской республики» отхлебывает небольшой глоток и садится. Он пьет мало. Возможно, причина его нелюбви к алкоголю — алкоголик-отец. Алкоголик шесть лет назад стал и одноглазым. Глаза его лишил Викт'ор.

Произошло это, по словам «мсье Бигуди», следующим образом. Родители Викт'ора, как и родители «мсье Бигуди», живут на Тюренке в небольшом частном доме. Однажды Викторушка, только что (в первый раз) женившийся, лежал после обеда с молодой женой в саду на постели, под яблоней. Отдыхал Викторушка после обеда. «Ну не знаю, «пихались» они или нет… — усмехнулся Поль, кроме французского «мсье Бигуди» знал только вульгарный язык родной Тюренки. — Лежат… Отец же пришел с работы пьяный и стал бродить по саду, ища на свою жопу приключений… Найдя молодоженов в кровати, отец рассмеялся и схватил жену Викт'ора за ногу. — Иди отсюда на хуй, старый мудак! — сказал Викт'ор. Старый мудак не только не ушел, но начал раскачивать и дергать кровать с молодоженами, может быть пытаясь ее перевернуть… Викт'ор опять послал отца на хуй и предложил не мешать ему, Викторушке, жить. Тогда отец послал Викторушку на хуй и, сунув руки под простынь, схватил жену Викторушки за задницу…»

Тут рассказчик, «мсье Бигуди», зашелся в руладе беззвучного смеха и хлопнул себя ладонями по ляжкам. Затем продолжил: «Викторушка встал, поднял лежавшее на земле полено и врезал папашу по головке. Врезал так, что папашку забрала «скорая помощь». — Очевидно, находя историю очень смешной, рассказчик вновь разинул рот в руладе. — Но не помогла, Эд, и «скорая». Полено оказалось с сучком, и сучок угодил папашке в глазик… Вытек глазик весь на хуй, как яичко на сковородочку…»

— Дикие все-таки тюренцы, — размышляет Эд, стиснутый между двумя крупными и горячими телами — жены своей Анны Моисеевны и «мсье Бигуди», — даже лучшие из них. — Викторушка, по-прежнему живущий с родителями, каким-то образом отец простил его, по-видимому, не очень-то и страдает из-за того, что лишил папашку глаза. Однажды он преспокойно и тоже хихикая рассказал Эду свою версию истории с глазом, почти не отличающуюся от версии Поля. Случилось это после урока французского. Викт'ор теперь преподает Эду французский два раза в неделю. Да, Викторушка знает и язык франков, это был его второй язык в университете.

Почему Викт'ор преподает Эду французский, а не Поль? Сноб мсье Бигуди сказал, что с удовольствием будет разговаривать с Эдом, когда тот выучит язык с помощью Викт'ора, но обучать азам языка он не умеет, не любит и не будет. Посему Викт'ор обучает Эда французскому за небольшие деньги. В два раза дешевле, чем с нормальных людей, берет с него Викт'ор. Немецкому Эд учиться не хочет. Французскому он уже учился и в нормальной школе, и в кулинарной, куда занесла его судьба в 1961 году. (Милиция потребовала, чтобы он устроился на работу, и он предпочел записывание рецептов борщей и кулебяк, потрошение кур и разделку свиных туш высылке на сто первый километр от Харькова. Выгнали его за воровство кур и непосещаемость очень скоро.) Почему Эд пробует возродить свой французский, начисто забытый и потерянный в беспорядочных странствиях по цехам жизни? Какова конечная цель изучения французского языка? Трудно сказать, может быть неясные будущие приключения на поверхности земного шара. В стиле «Искателей приключений» — Алена Делона и Лино Вентуры. Может быть, он и Генка…

Эдуард однако все яснее осознает, что его великолепный приятель Геночка — его гордость, его друг, а кое в чем вождь и учитель — слаб… Разумеется, это слабость не физическая, но слабость характера. Дальше сидений в «харчевне», поездок в «Монте-Карло», купаний в зимней реке, загулов и мелкого хулиганства в различных красивых вариантах желания и фантазии Генки не распространяются.