45

В комнате-трамвае горит сорокаваттовая лампочка под бумажным абажуром. Лампочка стоит на сундуке. Среди складок белых простынь, подобным складкам, в которых умирал Цезарь, спит, тихо похрапывая, рубенсовская женщина Анна. Услышав тяжелый стук неловко прикрытой молодым негодяем двери, Анна открывает глаза. — Ты? Уф, который час?

— Больше трех. — Эд вешает пиджак на спинку «своего» стула.

— Где ты шляешься, молодой негодяй? — сонно бормочет Анна и поворачивает тело в римских простынях, сминая складки и создавая новые.

— Я поджег дом, Анна, — сбросив туфли, поэт ложится на кушетку, стоящую параллельно кровати. На домашнем жаргоне Эд и Анна называют ее «гинекологической». Протянув с кушетки руку, возможно коснуться рубенсовской женщины.

— Большой дом? Госпром? — спрашивает Анна, не открывая глаз.

— Девятиэтажный. Если утром за мной придут, не удивляйся, — молодой негодяй закрывает глаза.

— Угу… — мычит Анна и засыпает.

Поэт не может уснуть. Он размышляет о «затмении», которое на него нашло в Лорином доме, перед дверью врага. Он называет явление «затмением» за неимением лучшего термина. А как еще возможно назвать это состояние злобной активности, вспыхнувшей в нем вдруг и направленной против объекта столь случайного, столь незначительного? Как можно было так нездорово реагировать на появление под фонарем заурядного хулигана, пятьсот дней назад заставившего его пережить неприятные двадцать или тридцать минут? Большое дело, в конце концов, ну положил он руку на Анькину икру! Мало ли мужчин до Эда ласкало Анькины мышцы. Что же, всех их нужно сжигать или пытаться уничтожить иным способом? Почему тогда он не дает топором по голове Кулигину? Или почему не сталкивает с подоконника Беспредметника, когда Беспредметник, подражая героям каких-то одному ему известных западных фильмов, садится на подоконник с ногами и принимает кокетливые позы?

Не в Аньке, конечно, дело. Это его лично мучил и пытал особо опасный Анатолий под темнеющим харьковским небом при мощном шуме деревьев парка Шевченко. Мучил и пытал, как фарцовщика Сэма пытали в подвале. Еще хуже, чем Сэма. Потому что Сэм был один на один с ними и со своей болью. Эда же особо опасный пытал перед четырьмя красивыми женщинами, и перед Беспредметником, и перед народом, собравшимся смотреть «Багдадского вора». Перед обществом пытал его особо опасный. Обществу показал он, что Эд слаб. И билетерша видела, и видел зал. Единственный раз за многие годы почувствовал он сам, что он слаб…

Сказать, что мы полностью понимаем его проблему, мы не можем. Однако каждого человеческого самца пусть один раз в жизни, но посещает эта проклятая дилемма: «Мужчина я или не мужчина? Почему же я струсил?» Скорее всего, дело заключается в пропорциях, в соотношении элементов. Воображение нашего героя превысило его способность анализировать. Ведь даже Анна, безжалостная порой Анна, высмеивавшая его, когда он этого заслуживал, сочла, очевидно, что никакого унижения ни ей, ни молодому негодяю претерпеть не пришлось, если она не высмеяла молодого негодяя после сеанса «Багдадского вора». То есть, проще говоря, он сделал из мухи слона, граждане судьи. Обычная уличная стычка была превращена его воображением во встречу с Циклопом.

Все элементы мифа налицо. Циклоп ловит всю команду, пьет вино и, насмехаясь над Одиссеем, пожирает его спутников. Если на просмотре «Багдадского вора» в майском свежем воздухе он встретился с Циклопом, тогда дальнейшее его поведение вполне логично. В процессе нового странствия Одиссей случайно оказывается рядом с жилищем Циклопа и, вспомнив унижения, поджигает Циклопову пещеру к чертовой матери (вариант — выкалывает обугленным бревном глаз). В прежние времена люди хорошо помнили обиды, им нанесенные. Это только современные двуногие зверьки обладают короткой и легкой памятью. Так что, граждане судьи, по законам старого серьезного мира наш клиент невиновен! Он защищал свою честь и честь своих спутников! Да, он поджег девятиэтажный дом, но он поэт, у него богатое воображение, он считал, что поджигает пещеру Циклопа.

«Суд признает меня сумасшедшим, — решает молодой криминал, ворочаясь на гинекологической кушетке. — Зачтется пребывание в психбольнице, да еще с таким серьезным диагнозом…»

Наш клиент, граждане судьи, имеет за собой долгую историю психического заболевания. В 1962 году наш клиент находился на излечении во Всесоюзной Психоневрологической Больнице имени… имени… Мы запамятовали, в чью честь названа эта прославленная больница. Великий поэт Велемир Хлебников оставил в память о своем пребывании там такие проникновенные строки: «Сабурка в нас?.. / Иль мы в Сабурке?..» Великий Врубель демоном томился на излечении в одном из краснокирпичных зданий-корпусов, спрятавшихся в буйной зелени. Тревожный Гаршин выглядывал из мутного окна… И совсем недавно хорват Мотрич, дабы власти не тревожили его, лег в одну из палат в надежде получить инвалидность… Как бы там ни было, воспаленный мозг нашего клиента принял покойного Анатолия К. за Циклопа…

Доктор Вишневецкий в белом халате, светлая прядка волос спадает на прохладный лоб, стал у двери на фоне Анькиного пальто и шинели молодого негодяя, глядит на «больного» улыбаясь. «Вот видите, дорогой юноша. Далеко не всегда признанные авторитеты оказываются правы, а молодые ученые заблуждаются. В моем споре с академиком Архиповым я оказался прав. Прошло всего лишь пять лет, и у вас случился рецидив, о возможности которого я в свое время предостерегал академика. К сожалению, академик не может убедиться в моей правоте. Год назад мой многоуважаемый коллега скончался от разрыва сердца. Сочувствуя жертвам, погибшим при пожаре, я все же не могу не радоваться тому обстоятельству, что как ученый я оказался прав, а коллега академик еще раз продемонстрировал всю беспомощность своего якобы гуманного метода лечения шизофрении. Если бы в свое время академик послушался моего совета и к вам, молодой человек, был применен курс электрошокового лечения, невинных жертв улицы Данилевского возможно было бы избежать».

— Электрошокового лечения? Я и не знал, что обязан старику Архипову столь многим. Вы собирались поджаривать мой мозг электродами?

— Не поджаривать, но уничтожить электронными бурями агрессивность в вашем мозгу, Эдуард. А агрессивность в вас, мой друг, проистекает от страха. Вы же знаете, что вы трус, Эдуард. Вы можете обмануть всех, но не вашего лечащего врача.

— Я не более трус, чем вы или любой другой человек, доктор. Еще мальчишкой, грабя с приятелями окраинные магазинчики, я старался первым влезть в помещение. А для этого, знаете, нужна определенная храбрость. Вот вы, доктор, я уверен, не полезли бы первым в дыру, где вас неизвестно что ожидает. Может, зубы овчарки, может, пуля старика охранника, некоторые жулики директора даже медвежьи капканы ставили против воров. А сколько было случаев, когда милиция избивала пойманных воров до смерти, а? Потом сбрасывали из окна и в рапорте писали: «Неожиданно выпрыгнул в окно четвертого этажа, разбился насмерть». Я пять лет так жил, доктор. И вы имеете наглость утверждать, что я трус? Я особо опасному Анатолию не врезал потому, что страх показаться слабым в драке с ним меня удержал. Он выше, жилистей меня, тяжелее и старше. Другая категория. Он полутяжеловес, а во мне хорошо если шестьдесят кило есть. И жрет он, наверное, не так, как я, от случая к случаю. Я не побоев боялся, а того, что Анна и девушки увидят мой позор.

— А чего ты боялся в ту ночь, когда с Саней Красным напился? — Вишневецкий знает, что по самому слабому месту ударяет он больного.

Подумав, больной говорит:

— В той истории есть нечто темное, древнее, доктор. Честно говоря, я думаю, что это его необыкновенная агрессивность, Сашкина, накопившаяся в нем за три года тюрьмы, выходила таким образом. Плюс, доктор, мы с Красным столько выпили в «Люксе».

— Водка, мой друг, как вы отлично знаете, не меняет психологическую структуру личности. Она ее только обнажает, раздевает. Агрессивность дикого мясника Красного всегда была направлена на вас, юноша, только потому, что вы боялись вашего друга всегда. Он тоже был для вас Циклопом, с которым вы предпочитали дружить. На деле же никогда не утихала в вас обоих эта «древняя», как вы ее называете, жуть. Распаляемая вашей робостью, всегда пылала в нем жажда изнасиловать вас. Вспомните, как однажды он мучил вас у пруда, выворачивал вам руки и как отвратительно пахло от него потом… Тогда он тоже был пьян, правда не до такой степени, как в последний раз.

— Бросьте, доктор, фантазировать! Все куда проще. Я встретил Красного случайно. Мы много лет не виделись. Он три года оттянул в тюрьме, несколько дней как освободился. Тюрьма ожесточает человека, доктор, или нет? Все же я много лет был его корешом, подельником, адъютантом. Нужно было с ним выпить, хотя между нами уже не было ничего общего. Пошли в «Люкс», выжрали столько водки с пивом, что переселились в подсознание. Ему, конечно, обидно стало. Пока он сидел, я интеллигентным фраером заделался, поднялся по социальной лестнице выше его… И сидел он ни за что ни про что.

— Все преступники, Эдуард, утверждают, что их посадили ни за что.

— Представьте себе, скептический доктор, в данном случае утверждение соответствует истине. Толстый Саня, похожий на Геринга, сел за попытку изнасилования, что, конечно, заставит вас понимающе улыбнуться. Дикий человек, насильник, агрессор — все сходится согласно вашей теории. Но, доктор, погодите радоваться! Его посадили за то, что он пытался трахнуть свою девку! Он трахал Гульку до этого год! А втихаря от Сани Гулька давала всем желающим. Красному просто не повезло. В один проклятый вечер Гулька, почему-то озлившись, не дала Красному, и тот, наставив ей пару шишек, обиженный, удалился. И надо же такому случиться, что в тот же вечер Гулька встретила Гамлета. Красивое имя, не правда ли, доктор? Армянин Гамлет — злейший враг Сани Красного. Гулька пожаловалась Гамлету, и армянин предложил ей подать на Красного в суд за изнасилование. Она подала. На Салтовке ребята говорили, что Гамлет хорошо заплатил Гульке. Красного, надеялся Гамлет, упрячут минимум лет на десять. Однако несмотря на разорванные Гулькины тряпки и дополнительные синяки и ссадины, поставленные ей армянином для большего правдоподобия, суд признал Саню виновным только в попытке изнасилования, и ему дали пять лет. Так как это была его первая судимость, Саня вышел через три года. Как, по-вашему, он себя чувствовал, доктор, эти три года, разливая баланду и нарезая хлеб для других заключенных и помня, что сидит за то, что Гулька ему не дала? Поневоле поверишь в несправедливость мира.

— В любом случае, за другие совершенные преступления ваш друг заслуживает не трех лет, а всех пятнадцати.

— Но за те преступления его не судили, доктор.

— Вернемся к знаменательной ночи. Вы утверждаете, Эдуард, что Красному «обидно стало». Поэтому он стал выкручивать руки бывшему приятелю и выворачивать его карманы, пытаясь отобрать у него ключ, чтобы пойти и изнасиловать женщину приятеля?..

— Доктор!

— Вы хотите сказать, что он не выкручивал вам рук и не шептал вам, издевательски улыбаясь: «Я пойду сейчас ебать твою бабу, Эд!»

— Фуй, доктор! Два пьяных вдребезги человека, падая и цепляясь друг за друга, бредут по так навеки и оставшимся неузнанным улицам. Валятся, увлекая один другого, на землю. Мы до того были пьяны, доктор, что я не уверен в том, что он понимал, кто я такой!

— Однако он опять и опять шептал: «Дай мне ключ, я пойду ебать твою бабу, Эд!» И отобрал ведь у вас ключ, Эдуард.

— Это останется навеки невыясненным. Может быть, я потерял ключ. Саня никогда больше не появился в моей жизни. Что бы ни произошло тогда между нами…

— Все, что произошло между вами той ночью, свидетельствует, что вы нуждались в электрошоковом лечении и академик Архипов был неправ. Структура вашей психики такова, что вы хотите быть изнасилованным.

— Саня собирался насиловать Анну, доктор, а не меня. «Ебать твою бабу». Вы сами только что…

— «Ебать твою бабу» — и есть «ебать тебя». Мужланское воспитание и в состоянии крайнего алкогольного опьянения не позволило Сане признать его самое затаенное желание — изнасиловать младшего товарища.

— Зачем тогда я поджег дом, доктор! Какого дьявола, если я хочу, чтоб меня изнасиловали!

— Вы забыли мою основную посылку, Эдуард. Причины вашей агрессивности — в страхе быть изнасилованным.

Молодому негодяю вдруг становится безразлично все на свете.

— Хорошо, доктор, я признаю вашу правоту. С завтрашнего дня я перестану бояться быть изнасилованным.

И он засыпает.

46

Будит его звонок. Внезапно вспомнив ночные события, он вскакивает и, обнаружив, что спал в рубашке и в брюках, идет открывать дверь уголовному розыску. Однако за дверью, к его удивлению, не стоят сотрудники уголовного розыска. Шофер Георгий Иванович, в пижаме, со всклокоченными остатками седых волос на голове, зевая, незло шамкает: «Во, как раз тебя к телефону… Что-то случилось». Георгий Иванович встает раньше всех в коридоре. Он водит персональный автомобиль какого-то начальника. Пройдя мимо тихо булькающей на примусе манной каши Георгия Ивановича, поэт подходит к аппарату и берет трубку.

— Да?

— Эд, сукин сын! Это ты, конечно, поджег Лоркин дом. Ты что, охуел совсем?

— Я? Поджег дом? Ты, Генка, бредишь? Который час сейчас?

— Полшестого. Правда, не ты?

— Правда, не я…

— Лорка сказала: «Наверняка Эд поджег». Но раз ты утверждаешь, что нет, я тебе верю. Какой-то псих обложил ящиками и книгами дверь на девятом этаже, как раз над Лоркиной квартирой, и поджег. Пожарники и жильцы всю ночь тушили… Лорка в одной ночной рубашке и в халате приехала на такси ночевать к Цветкову…

— Жертвы есть?

— Жертв нет, но несколько квартир сгорело. Пожарники говорят, что, если бы дверь в квартиру Кравченко не оказалась обитой железом, а была бы деревянной, как обычные двери во всем доме, все здание бы сгорело на хуй. А так дверь постепенно накалялась, и краска на лестничной площадке стала гореть, перила… Ну ладно, спи спокойно, раз не ты поджег. — Генка помолчал, потом хмыкнул: — Я все-таки думаю, что это твоих рук дело, Эд.

— Нет, не моих. Пока. Спасибо за сообщение.

— Не за что.

Эд идет по коридору обратно в купе. Георгий Иванович выливает манную кашу из кастрюльки в глубокую тарелку.

— Помер кто-то? — равнодушно спрашивает он.

— Дом загорелся.

— Курят много, — комментирует Георгий Иванович строго. У него больной желудок, и он не пьет и не курит.

Лампа по-прежнему горит, освещая дико размалеванные стены. Анна лежит на спине, широко разбросав рубенсовские формы среди древнеримских складок простыней. Молодой негодяй потягивается, рассматривает Анну. Могучее тело сожительницы чуть содрогается при дыхании.

Молодой негодяй садится за ломберный стол и, покопавшись в металлической банке для карандашей и ручек (среди прочих из банки торчит роскошное гусиное перо), выуживает оттуда химический карандаш. Этим карандашом Эд и Анна записывают на стенах знаменательные даты. «Эда принесли пьяного — 9 июля 1965!» Или: «Ленька Иванов женился на Ниночке — 16 октября 1966». Поплевав на карандаш, юноша выводит на стене над самым столом, рядом с изречением «Как станет хуже некуда — так и на лад пойдет» — дату: «26 августа 1967» и задумывается над тем, что приписать к дате. Решает, из осторожности, ничего не приписывать. За шторой в окне вдруг тухнет кровавое «Храните деньги…»

Анна Моисеевна мычит во сне, и молодой негодяй внимательно оглядывает спящую подругу. Вдруг в голову ему приходит блестящая хулиганская идея. А что, если… Он присаживается рядом с постелью на корточки, жует губами, чтобы выделилась слюна, и лижет ляжку Анны Моисеевны. Еврейская красавица продолжает ровно сопеть. По мокрой ляжке химическим карандашом Эд выводит первую цифру даты: «2»… Анна чуть заметно вздрагивает ногой и замирает. Эд осторожно выводит шестерку и, убедившись в полной безнаказанности, уже более развязно дописывает: «…августа 1967 года». Полюбовавшись надписью, выглядящей как татуировка, злоумышленник, решив, что с тела Анны всегда можно будет смыть вещественное доказательство, опускается на колени у постели, чтобы приняться за работу серьезно. Жирными буквами он приписывает: «Эд поджег дом».

Полюбовавшись на дело рук своих и не зная, чем заняться, юноша прохаживается по комнате, отодвинув штору, смотрит на светлеющее небо. Возвращается к столу, вертит в руке карандаш, вставляет его в банку, вынимает опять и решает разукрасить Анну Моисеевну как следует.

По гиппопотамьей внутренней мякоти ляжки злодей старательно выводит: «Умру за… горячую… еблю!» Под надписью он рисует толстый член. Головка члена направлена в спящее сейчас отверстие меж ног Анны Моисеевны.

Юноша трудится, пристроившись на коленях у постели. На животе еврейской красавицы он выводит: «Не забуду мать родную!». Руки Анны он обвивает толстыми чешуйчатыми змеями. Талию украшает поясом с кинжалами с кавказским узором. Всеми известными ему блатными изречениями испещряет он кожу подруги.

Покончив с фронтальной стороной тела, он расталкивает Анну. «Ты храпишь как биндюжник и мешаешь мне писать стихи», — врет злодей. Испуганно моргая сонными глазами, Анна ничего не понимает, но послушно переворачивается на бок. Художник набрасывается на могучую спину и непомерные ягодицы подруги и украшает их якорями, русалками, кинжалами и опять ругательствами и членами. Исчерпав полностью запас рисованных и афористических мерзостей, которые успели накопиться в его памяти за недолгую еще жизнь, злодей с чувством удовлетворения от проделанного разглядывает жертву. «Вставай, Анна… Анна!» Растолкав гиппопотамика, злодей насильно за руку тащит ее в ванную комнату. В ванной комнате, увидев себя в мутном зеркале, Анна Моисеевна неожиданно плачет.

— Злобный молодой негодяй! Что я тебе сделала? Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит!

Успокаивается Анна Моисеевна только после того, как молодой негодяй убеждает ее в том, что совершенное — на самом деле сюрреалистическая акция. С помощью намыленной губки поэт принимается смывать сюрреалистическую акцию с тела подруги. Когда он заканчивает смывать с ляжки все еще хнычущей Анны «Эд поджег дом» и они возвращаются в комнату — за окном уже совсем светло. Анна снова закутывается в римские складки простыни, а Эд замирает, растянувшись на кушетке. В комнату, посланный сверху из-за крыши бывшего Дворянского собрания на противоположной стороне площади, попадает острый первый луч солнца.

эпилог

Вчера автор вернулся в Париж из Нью-Йорка. В пыльной своей квартире он нашел множество писем, заботливо вынутых из почтового ящика другом, — корреспонденция писателя Э.Лимонова за все лето. Среди прочих — четыре письма из СССР, все с зеркально перевернутой буквой «Я» в слове FRANCE. До отъезда автор получил еще три таких письма. Все они от Анны Моисеевны Рубинштейн.

Анна упрямо шлет автору письма, а он ей жестоко не отвечает. Может быть, злодей и не читал бы ее писем, выбрасывал бы тотчас по получении в мусор, но он ведь профессионально любопытный писатель, он читает письма из любопытства. Он бесчувственный зверь?

В том-то и дело, что он зверь чувствительный. Отказ вступить с Анной в переписку — работа его инстинкта самосохранения, попытка уберечь себя от новой всегда грустной информации, которая оживит опять многих персонажей прошлого, давно умерших для него монстров, красавиц и поэтов, и приведет в движение опасный аппарат воспоминаний. Он заработает, этот аппарат, и автор будет вынужден принести в жертву настоящее время, свои «сегодня» и «сейчас» — дабы насытить безжалостную машину.

Все же ненужности и опасная информация прорываются к нему даже только по одной линии связи, оттуда — сюда.

Так, например, автор узнал, что Мотрич — «новый, просветленный, живет с молодой женой — искусствоведом (!) — среди музыки, цветов и картин» и «опять пишет стихи…», что он «трезвый, мудрый, спокойный, гордый…» Далее Анна предложила поставлять автору информацию о людях, которых он когда-то знал.

Нет уж, увольте, Анна Моисеевна, автор активно не хочет. В последний раз он видел Мотрича пьяного, обоссанного и облеванного и был от такого Мотрича в восторге. Даже Мотричу позавидовал, что тот сумел стать настоящим проклятым поэтом, имел мужество дойти до конца. «Я такого мужества не имею, увы», — подумал автор тогда.

Автор категорически не согласен с Анной Моисеевной в том, что «просветленный Мотрич» «пишет прекрасно». Он относит эту оценку за счет безответственности и благожелательности Анны Моисеевны. И ее неизжитой провинциальности. Он уверен, что сегодняшняя литературная продукция Мотрича скучна. «Просветленные» — хороших стихов не пишут. Просветленные поэты нам не нужны. Нам нужны спившиеся поэты, обоссанные поэты и облеванные поэты. Поэты с красными глазами, небритые, невыносимые в общении, приставучие и гадкие, вымогатели двадцати копеек нам нужны. Автор предпочитает поэта конченого поэту просветленному. Это так вульгарно обыкновенно, что Мотрич живет среди цветов и музыки. Вульгарно спастись из капкана поэзии.

Автор очень разнервничался. Он давно воздвиг Володе Мотричу прелестный памятник в своей душе, отвел ему романтическую, увитую плющом могилку на своем личном кладбище, где-то между могилками Шелли и Китса, ан нате, — сюрприз! Вдруг из кладбищенских сиреней выходит вульгарно веселенький человечек в клетчатом костюме и утверждает, что он Мотрич и он пишет стихи. И лицо у человечка просветленное, он трезвый, мудрый, спокойный, гордый, а в Мотрича 60х годов он шутил. Что он не умер, он говорит, что, когда похороны окончились и все ушли, он выполз из могилы.