32

Долго шел книгоноша, пока незаурядное топографическое чутье не вывело его наконец прямехонько на главную магистраль — Сумскую улицу, чуть выше площади Дзержинского. И еще полчаса понадобилось ему, чтобы добраться до площади Тевелева и стать под окном Анны, в окне слабо теплился размытый дождем свет настольной лампы. Эд знал, что лампа стоит на сундуке у окна и покрыто сорокаваттное светило абажуром, разрисованным под китайский зонтик.

— Анна! — Первое «Анна» затерялось во мгле из дождя и ветра, прозвучало по-комнатному робко. Никто не появился в высоком старом окне комнаты-трамвая. Помня о существовании Цили Яковлевны за двумя окнами рядом, книгоноша, сложив ладони рупором, попытался издать направленный клич: — Ан-нна! — И выждал. Под фонарем, висящим над стоянкой такси (ни единого автомобиля!), можно было видеть, какой густой стеной идет полудождь-полуснег. Толстое пальто книгоноши, ратиновое (спасибо Мишке Кописсарову!), стоило своих денег. Особым образом, в два слоя выпряденная шерстяная ткань пропустила влагу только в первый слой, плечи и грудь книгоноши были сухими. В отличие от ног, одетых в американские армейские сапоги, — ноги купались в лужицах холодной воды. — Анн-ннааааа! — закричал книгоноша.

Придерживая на груди халатик, за стеклом появилась тень Анны. Поглядев в улице, она отошла на мгновение в комнату и затем только приоткрыла окно.

— Можно я поднимусь? — Книгоноша задрал голову, и дождь нещадно колотил по его размокшему лицу.

— Иди домой, Эд… — прошипела Анна и оглянулась в комнату.

— У тебя там Кулигин, я знаю. У тебя там Кулигин, и вы ебетесь! — выпалил он тоном Верховного Судьи.

— Да, у меня тут Кулигин, и что же в этом такого, Эд?

— Я поднимаюсь! — угрожающе сказал книгоноша и сделал вид, что направляется за угол, к подъезду.

— Не делай глупостей, Эд, ты разбудишь весь дом. Я бы тебя пустила, но тебе негде будет лечь. Я сплю на кровати, Толик лег на полу…

— Вы лежите вместе! — книгоноша тогда еще был твердо уверен в том, что если мужчина и женщина оказываются в ночное время под одной крышей, то они непременно должны совокупляться и уж как минимум находиться в одной постели. «Взгляд, конечно, варварский, но верный» — прокомментируем мы это юное заблуждение цитатой из выдающегося поэта Бродского.

Если бы книгоноша был пьянее, он бы устроил скандал. И в нынешнем своем состоянии он бы устроил скандал — кричал бы и стучал в дверь, если бы дверь в комнату Анны находилась бы сразу же на лестничной площадке, в пределах досягаемости. Но, увы, войдя в подъезд и поднявшись по терзающей душу лестнице, прежде всего следовало преодолеть дверь, ведущую в общественный коридор. И потом, как мы уже знаем, еще две двери! Слишком большое количество чужих людей должны были увидеть его размокшую страдающую рожу до того, как он получит возможность дать Аньке Рубинштейн по физиономии. «Блядь с Сумской». Он вспомнил циничную фразу недавно встреченного им в трамвае Толика Толмачева, только что вышедшего из тюрьмы.

— Говорят, ты с блядью с Сумской живешь? — У Толика поблескивал во рту первый золотой зуб.

— Блядь с Сумской! — закричал книгоноша вверх к Анне и пошел прочь. Побрел, разрываемый внутренним диалогом.

— Какой же ты все-таки мудак, Эд! — подельник Мишки Кописсарова, лжесталевар, Салтовский парень Эдька ухмыльнулся и презрительно оглядел мокрую фигуру в большом пальто. — Ты оставил их там вдвоем. Ты ушел, а они — ебутся опять. Интеллигент!

— А что я должен был сделать? Что? Разбудить полсотни соседей в коридоре, потом еще три семьи в квартире, разбудить мамашу Анны? Еще неизвестно, впустили бы меня соседи в коридор или нет, у них там цепочка на двери, то есть даже неизвестно, удалось бы мне или нет дать ей по наглой роже пощечину. Устраивать скандал, чтобы, не достигнув цели, приземлиться в отделении милиции?..

— Не нужно было ставить себя в идиотское положение с самого начала. Почему ты не выебешь ее и сидишь рядом с такой жопой, не употребляя ее?

— Эй, полегче! Кончай пороть вульгарности… Я не знаю, почему я с ней не сплю до сих пор.

— Врешь. Все всегда все о себе знают, но трусят сказать себе правду. Знаешь и ты.

— Хорошо, я боюсь. Да.

— Чего?

— Боюсь, что у меня не встанет на нее хуй, боюсь, что окажусь с ней импотентом, боюсь, что разрушу то, что есть, боюсь, что как следствие она меня выбросит из своей жизни! А ее жизнь, ее среда мне позарез нужны. Где я еще найду таких людей? Больше таких людей нет в Харькове… Лучше пусть все останется как есть…

Зеленые ворота Исторического музея отвлекли их — Эдьку прошлого и Эда настоящего — от диалога. Книгоноша, обняв прутья ворот, заглянул во двор. Во дворе лоснились в дожде два танка: один — английский, эпохи гражданской войны, с такими наступал на Харьков Деникин, другой — немецкий, трофей последней войны. Справа слабо светились несколько окон в доме священников. Анна, по крайней мере, утверждала, что в этом доме во дворе Исторического музея живут священники с попадьями. Попадьи в длинных ночных рубахах и священники в подштанниках, может быть, сидят сейчас на кухне и пьют чай, — подумал Эд. — Может быть, они встали уже, потому что священникам пора на работу. Слева вверх, в ненастное небо уходила колокольня митрополичьего двора. Колокольня, и двор, и митрополичья церковь были отделены от двора музея забором. Низко висящий на заборе фонарь освещал облупленный бок колокольни. Большая часть тела колокольни, однако, было покрыта сотами деревянной опалубки — архитектурный памятник семнадцатого века ремонтировали. Книгоноша потрогал калитку в зеленых воротах, она была незаперта. Он прошел по мокрой песчаной дорожке, американские сапоги вминались в песок, как в теплый шоколад, и сел на пьедестал, спиной к английскому, желтому, как английские шинели того времени, танку.

Налетел ветер, и даже сильный, сумел схватить пригоршню мокрого песка с дорожки и, понеся ее быстро к дому, в котором живут священники, успел швырнуть песок в дом. «Динь-дзынь!» — ответили стекла. Книгоноше показалось, что белое лицо появилось в темном окне первого этажа. «Священники неплохо устроились, — подумал он, — на холме, рядом с Богом и Историей, над речкой Харьков, здесь, по преданию, и был основан вольным казаком бандитом Харей город. Интересно, может быть, Бог с врубелевскими крыльями, могучим юношей сидит на колокольне? Или, может быть, он сидит, как большая птица, под куполом находящегося на другом берегу реки Благовещенского собора? Бога нет, конечно, есть наука, есть начало всех начал. Верить в иностранного Христа, родом с Ближнего Востока, глупо. Хотя Мелехов говорил, что теперь все большее количество ученых сомневаются в Дарвине и теории происхождения видов и если не верят в Бога, то не отрицают возможности сотворения мира одним махом. Только вот кем? — Книгоноша переменил позу, потом с опаской поглядел на утопающую в небе верхушку колокольни. — А вдруг он есть? А я сижу тут и говорю, что его нет. А вдруг он есть и ему может не понравиться, что я думаю, что его нет? А с другой стороны, что он, за всеми следит, что ли, каждую секунду — за тем, кто что думает? Тогда получается, что Бог — это какое-то фантастическое сверхкагебе, следящее за мыслями. Столько работы должно быть у него…»

Если он есть, то можно попросить его. Попросить о чем? Обо всем попросить, чтоб… Книгоноша понял, что сейчас, сидя на пьедестале и упираясь спиной в клепаный корпус «Пантеры», не следует просить Бога ни о чем. Следует встать, преодолеть забор, войти в колокольню, подняться на самый верх и только там, над городом, попросить Бога о том, чего он хочет. Оттуда просьба прозвучит куда сильнее. За всю его жизнь книгоноша ни разу не вошел в храм Божий. Может быть, Бог, если он есть, окажет просьбе неофита большее внимание. Говорят же, что тем, кто никогда не играл в азартные игры, всегда везет первый раз…

Он встал и пошел к забору, всем телом чувствуя, что буря усиливается и все тревожнее становится во дворе и в небе. Несколько раз его швырнуло и толкнуло водой и ветром, мазнуло звериной лапой природы по физиономии. Когда появляешься в природе только на короткие промежутки времени, то природы собственно не замечаешь. Когда же вот так, в непогоду, проводишь в ней вынужденно ночь, то тогда только видишь, что есть только природа, а люди, слабые, как клопы, спрятались в Гаррисов диванчик. «Природа, и покоренная городом, рычит у нас на порогах, — подумал наш герой, слезая с дерева на высокий, мокрый и грязный каменный забор. Если исчезнет вдруг электричество, не будет течь по проводам, вдруг обессилит ток, город, пожалуй, разрушится в несколько месяцев. Нет, исчезновения одного электричества мало. Если исчезнет и газ, вот тогда природа большим черным зверем, гигантской собакой Баскервилей величиной с Благовещенский собор бросится на горло городу и загрызет население, слабое и изнежившееся в четырех стенах коммунальных квартир, покрывшееся мягким жирком от поедания жирных варев из картошки и мяса».

Он свалился с забора по другую сторону и некоторое время лежал в ледяной луже, приходя в себя. Юноша был настолько поглощен своими размышлениями и столкновением с дикой, оказывается, даже в миллионном Харькове, природой, что тело его беспокоило его мало. «Холодно», — только и подумал он и встал из лужи. Дверь в колокольню, такая же клепаная, как и тело английского танка, оказалась прочно закрытой. На плечевые усилия юноши дверь не поддалась и на миллиметр. В колокольню несомненно можно было попасть из исчезающей во мраке митрополитской церкви, но можно было себе представить, какая же дверь преграждает доступ в церковь, если шило-колючий панцирь, заграждающий колокольню, так могуч. И он полез в небо по мокрым доскам, пригибающимся под американскими сапогами, полез, стараясь держаться ближе к телу колокольни. Однообразными порывами все более могучее вверху небо набрасывалось на его пальто и, не смущаясь неуспехом, прыгало опять. В методичных попытках неба оторвать юношу от опалубки и швырнуть наземь, он чувствовал, не было злобы, но было упрямое безразличие. «Получится — хорошо, не получится — ну и не надо». Он не считал, сколько площадок он преодолел и сколько шатких лесенок между площадками. В те времена опалубка подобного рода собиралась на месте из бросовых досок плотниками как придется, и, хотя сооружение обязано было обладать определенной прочностью, чтобы выдержать вес команды, ремонтирующей колокольню, и инструментов, и материалов, все же, как все временные сооружения, шаталось, кряхтело и двигалось даже под одним книгоношей.

Там, где застекленные окна кончились и незастекленные черные дыры уходили в мясо колокольни, как черная дыра за ухом Игоря Иосифовича Ковальчука (следствие пулевого ранения, как он утверждал, и, как впоследствии раскрылось, — следствие банальной операции), — он понял, что влез к Дьяволу. Вдруг абсолютно неуместный в это время года загрохотал гром, и небо раскололось в той стороне, где находился Благовещенский собор. Раскололось неярко, сине-фиолетовой ленивой трещиной, долго почему-то видимой в небе. И сразу прояснилось, и колючие шквалы дождя, как доски, утыканные гвоздями, время от времени швыряемые на нашего героя небом, сменились более мягким, ровным и большим, во все небо, ливнем, И опять ленивая фиолетовая трещина расколола небо. Такие трещины были на самых любимых тарелках Цили Яковлевны, кузнецовской фарфоровой фабрики, изготовленных еще при царях.

Он встал на колени, как он знал, полагается просить, встал спиной к колокольне, к дырам ее, носки сапог, пошарив в дыре, укрепились там, и наклонился вперед так, что коснулся лбом сырых воняющих сырой штукатуркой досок.

— Господи, или кто там, я не знаю… — начал он, остановился и подумал, чего же попросить. — Сделай так… чтобы судьба моя была необыкновенной. Чтоб была она… — он замялся — …как в книгах! Чтоб я всегда побеждал, чтобы стал самым-самым… героем… — Ему показалось, что в мокрых тучах рядом кто-то мощно шевельнулся и шлепнул, чавкнул насмешливо огромными губами. Книгоноше стало неприятно, и он почувствовал, что находиться один на один хотя бы даже только и с небом страшно. Явления, называемые в просторечье «мороз по коже» и «волосы встали дыбом», случились с ним, и он решил — нет, не Бог там. Был бы Бог, было бы хорошо и не страшно. Дьявол там в тучах чмокает и смеется — вот там кто!

— Но ты же особенный! — сказал он себе, или за него сказали? — Раз особенный, то и все особенное. Зачем тебе Бог с Ближнего Востока, он протежирует инвалидам, ты — заключи союз с Дьяволом. Заключи, а? — хулигански шепнул он себе, или ему шепнули из туч? — Что ты, хуже самых-самых…

— Чепуха это все, хуйня! — сердито сказал Салтовский криминал и рабочий-литейщик, поведя себя в вопросе религиозном неожиданно здравомыслящим образом. — Буря, вот и все. Никаких сверхъестественных сил нету. Слезай, пошли домой!

— Ваше Величество, всемогущий Дьявол, — радостно начал книгоноша, игнорируя голос провинциального салтовца. — Вы являлись доктору Фаусту или его творцу. Вы подписали бумажку с Мельмотом и с некоторыми другими смелыми… Я тоже смелый. Помогите мне. Уберите Кулигина с моего пути. Ушлите его куда-нибудь, пусть он пишет Анне талантливые письма красными чернилами, как писал когда-то с целины. Ушлите его опять на целину, а? Уберите его, я не возражаю, я хочу остаться с Анной, она нужна мне. Сделайте, а? Это программа-минимум. А максимум — Ваше Высочество — помогите мне быть всегда необыкновенным, всегда героем. Отдельным, и на утесе, как Мельмот, разглядывая человеческие бедствия с улыбкой…

Читатель, если он сам никогда не испытал состояния экстаза, не поймет этой сцены на колокольне, одновременно смешной и претенциозной. Классический романтизм только и был доступен тогда воображению нашего героя, выглядит все это несколько старомодно. Однако откуда бы ни черпал примеры актер, если у него есть искренность и темперамент, он сумеет выжать слезу из публики. В данном случае публикой был сам книгоноша. И он разрыдался в харьковском небе, и плакал долго и всхлипывая. И время от времени выискивая в небе знак. Кроме все той же бури ничего необычного не происходило в небе, сколько он ни напрягал свою волю, пытаясь вызвать Его Величество Люцифера. Отплакавшись, он сказал себе: «Может быть, хватит плакать и стоит слезть с опалубки и пойти домой спать?» — Но ему показалось, что еще рано кончать сцену, потому он должным образом пообещал Дьяволу в обмен за помощь свою душу и только после этого, все еще в слезах, стал спускаться.

Перевалившись через забор во двор Исторического музея, он был облаян, очевидно, только что проснувшейся маленькой злой собачонкой и наблюдал сцену схождения по ступеням дома священников настоящего священника в большой рясе с какой-то белой штукой на голове и с портфелем. Священник, пройдя мимо юноши, перекрестил его на расстоянии, сказав глухим утренним голосом: «Благослови тебя Господь, отрок!» — и присев, как женщина подбирая юбки, вдвинулся в ожидавший его темный автомобиль. Вслед за медленно объехавшим танки автомобилем Эд вышел в открытые зеленые ворота. Люди ранних профессий уже шлепали по улицам, быстрые, но полусонные.

33

Он уже побывал в Алуште однажды. В 1961 году, во время одного из набегов на юг, Эд и Кот Бондаренко провели в городе несколько дней. Частным детективом, методично заходя во все санатории и расспрашивая, не числится ли у них курортница Анна Моисеевна Рубинштейн, Эд пересек центр города, прошел по пляжам и даже опознал киоск, на крыше которого они когда-то провели ночь вместе с Котом. Крыша, как и четыре года назад, была покрыта буйной вечнозеленой растительностью. Вспомнив сидящего на Колыме друга, Эд загрустил и, загрустив, зашел в заведение, просто и лаконично называемое «Вино». В заведении с модными большими запотевшими по центру стеклами шипела пластинкою радиола и стояли местные мужики и курортники со стаканами портвейна в руках. Мужиков было немного, и вполне разумное количество курортников не создавало толпы, но сообщало заведению «Вино» приятную и живую атмосферу экзистенциального фильма. Эд приобрел стакан портвейна и стал глядеть вниз, в море, на серо-желтый пляж, глотая портвейн. Шли низкие тучи над морем, и собрался в сложный узел дождь.

В углу зала стояла елка в игрушках, и одна из официанток, некрасивая и немолодая женщина с тихим лицом, зайдя за прилавок, вдруг включила на елке лампочки. На мгновение все в зале посмотрели на елку, которая, похвалившись одним вариантом лампочек, погасла и зажглась другим вариантом. Народ почему-то стал чокаться стаканами, а пьяный мужик в зеленом плаще-болонье вдруг присосался к официантке номер два, и та шутливо ударила его мокрой тряпкой, которую держала в руке. Эд отвернулся от людей в море и подумал, что Кот отсидел только два года с небольшим, и, значит, ему осталось еще десять лет срока. Ни хуя себе — десять лет! Вечность! Он попытался представить себе, что произойдет с ним за десять лет, но дальше задачи нахождения Анны в Алуште не смог сдвинуться в будущее.

По пустому пляжу бродили зимние курортники группами, тепло одетые, воротники свитеров высовывались из пальто. «Купаться зимой на юге, конечно, нельзя, но зато приятно себя чувствуешь», — подумал Эд. Хорошо бы всегда жить у моря, чтобы на улицах было мало людей и играла радиола. Неужели он не найдет Анну? Должен найти. Вдруг Викслерчик соврала ему, и Анна отдыхает не в Алуште, а в Ялте? Ему оставалось обойти только группу из трех санаториев, находящуюся в отдалении от города, на первых отрогах гор, параллельных морю. Он выпил еще один стакан портвейна и пошел, следуя карте-схеме, купленной в киоске на автобусной станции, к оставшимся санаториям.

В последнем санатории Юному Вертеру сказали, что да, у них есть отдыхающая Анна Рубинштейн. «Красивая седая дама?» — заглянув в список отдыхающих, вопросительно сказала удивительно белокожая для юга старушка-аборигенша, очевидно, старшая медсестра. В советских заведениях подобного типа «отдыхающих» принимали за больных, взвешивали, анализировали, рентгеноскопировали и лечили. Как минимум давали рыбий жир. «Неужели и Анне они дают рыбий жир?» — заинтересовался юный романтик.

— Вы — родственник? Сын? — предположила любопытная аборигенша.

— Брат! — ответил книгоноша с вызовом и отправился в указанный ему корпус отыскать указанную ему комнату.

Брат выглядел монахом. Неувядающее в жизненных бурях черное пальто из ратина, кепка-аэродром — в грузинском стиле. Черные «зимние» брюки (на фланелевой подкладке, сшитые им самим, разумеется), известный уже читателю жилет (черный), и черный же, той же ткани, короткий и плечистый пиджак. Только полоска воротника белой рубашки оживляла этот костюм монаха (варианты: испанского гранда или сицилийского разбойника).

Поднимаясь по лестнице в корпус Анны и направляясь к двери ее комнаты номер 26, юноша подготавливал первую фразу. Отбросив ряд веселых и глупых вскриков по причинам развязности или искусственности их, он остановился на простом приветствии: «Здравствуй, Анна…», после которого он просто и мужественно улыбнется.

Дверь ему открыла вовсе не Анна, но красивая высокая женщина с крупным тяжелым лицом, облаченная в шелковый китайский халат с золотыми птицами. Юный Вертер, очевидно, имел преглупейшее выражение лица, может быть у него был приоткрыт рот, потому что женщина улыбнулась, смягчив суровое лицо свое, и сказала:

— Чем могу быть полезна?

— Извините, — сказал юноша. — Я, очевидно, ошибся дверью. Я ищу отдыхающую Анну Рубинштейн.

— Нет, вы не ошиблись, — темные волосы женщины были полумокрыми, очевидно, она их только что вымыла. — Анна Рубинштейн живет здесь.

— Могу я?.. — начал Вертер.

— Нет, не можете, — сказала женщина строго и засмеялась. — Анны нет. Насколько я понимаю, она уехала в винсовхоз на экскурсию еще рано утром…

— Спасибо, — книгоноша повернулся, чтобы уйти.

— Что-нибудь передать Анне? — женщина не закрывала дверь, но ждала. Может быть, юный монах, неожиданно явившийся, вызвал в ней интерес? Такое живое существо вовсе не было обычным явлением на улицах советских городов того времени. Бледный и поэтичный (швейцар в «Автомате» иначе как «поэт» нашего юношу не называл, несмотря на то, что герой наш именно в тот период стихов не писал. Писал раньше и позже), сделавшийся таковым в четыре месяца, наш юноша мог вызвать интерес в ленинградской красавице Маргарите. Она несколько мрачноватой своей красотой произвела на него впечатление. Про таких женщин на Салтовке пели:

— подумал книгоноша. Должно быть, ей лет тридцать. Такая запросто может искалечить жизнь.

— Передайте, пожалуйста, Анне, что ее разыскивает брат, — сказал он пиковой даме и удалился по ковровой дорожке цвета вишни.

Как настаивал отцовский, в детстве выученный нашим юношей наизусть добровольно, учебник топографии, прежде всего следовало определиться на местности. Он и определился, исследовал подходы к санаторию, высмотрел все командующие местностью высотки, словно собирался установить на них пулеметные гнезда (именно эти крайние меры рекомендовал отцовский старый учебник), и занял наблюдательную позицию на лучшей из высоток, поместившись под вечнозеленым деревом из породы хвойных. «Уж не чилийская ли это араукария?» — подумал наш герой, в прошлом следопыт и естественник. Кора у дерева была неестественно красной, и оно испускало характерный для южной растительности острый кисловатый запах. Камни и нагромождения мелких скал скрывали нашего героя, и с дороги заметить его было невозможно. Если бы его спросили, почему он выбрал позицию, не только позволяющую ему следить за дорогой, ведущей в санаторий, но и скрывающую его, он бы, по всей вероятности, не смог ответить на этот вопрос. Промямлил бы что-нибудь вроде: «Да так, не знаю…» Между тем мы, сторонние наблюдатели, при желании можем увидеть в выборе наблюдательного пункта среди желтых скал зачатки начинающейся в молодом человеке паранойи, впоследствии сделавшей жизнь нашего человека сложнее, чем ему самому хотелось бы.

Он спрятался так старательно, как будто бы только что убил по меньшей мере одного тирана и теперь бежал горами, опасаясь милиции, вертолетов и доносов встретившихся альпинистов или пастухов. Между тем он засел лишь в пределах города Алушта в сотне метров от входа в санаторий книгоиздательской промышленности. Подозрения в паранойе могут быть, однако, отведены разумным предположением, что молодым людям, как и молодым животным, свойственно игровое поведение. Так котенок вовсе не полный идиот и понимает, что привязанная к веревке бумажка или тряпочка совсем не живая мышка, но продолжает, радостно задрав хвост, гоняться за бумажкой, так наш молодой самец сидел в скалах и прятал голову между камней при появлении каждого ползущего вверх или вниз по асфальтовому ремню автомобиля.

Как бы там ни было, после нескольких часов бдения и рассматривания дороги, день опасно приближался к вечеру, хмурые мысли все чаще толпою слетались под дерево, где сидел, упершись спиною в красную кору ствола, наш герой. «Где она? Может быть, она познакомилась с мужчиной и сейчас лежит с ним? Анне легко найти мужика, стоит ей стрельнуть глазами вокруг. И зачем я приехал? Анна ведь нарочно скрыла от меня, что уезжает, она не хотела, чтоб я знал, где она. Увидев меня, она рассердится… Но где она?»

Первые фонари зажглись несколько преждевременно над горной дорогой, и белый санаторий в желтых скалах и синее небо над ним сделались вдруг похожими на картину Магрита.

Он очень хотел есть. Другой, менее маниакальный юноша на его месте отлучился бы в столовую или на худой конец купил бы бутербродов и пива и предавался бы после этого слежке или ожиданию с куда большим комфортом. Но характер нашего юноши тем и интересен, что он преследует свои смутные цели с отменным экстремизмом и всеми его излишествами. Другой юноша, познакомившись с Анной, в первый же или во второй вечер, действуя ловко и смело, настоял бы на совокуплении, принудил бы женщину… и был бы Анною прочно забыт через неделю. И не было бы комических недоразумений, полулживых обращений к Дьяволу с колокольни, географических поездок по городам Союза. Все было бы просто и скучно, как у нормальных самок и самцов.

Автобус из винного совхоза прибыл в момент полного потемнения неба. Хотя его не венчала фигура Бахуса и он не был оплетен виноградными лозами, Эд немедленно догадался, что этот автобус прибыл из винного совхоза, по слишком весело настроенным пассажирам, выпрыгивающим из него, по их хохоту и по бутылкам вина, торчащим горлышкам из сумок или сжимаемым в руках отдыхающими. Анны среди пассажиров не было.

34

Анна появилась, когда он решил наконец покинуть наблюдательный пункт и пойти в здание санатория, проверить, не прокралась ли еврейская женщина мимо, не замеченная им. Против ожидания Анна не приехала на автомобиле вместе с мужчиной или в такси, одна, но медленно шла по краю дороги вдоль темных молодых кипарисов и кривоколенных коротконогих деревьев неизвестной Эду породы, похожих на ветвистые куски канализационной сети, вырванные из мяса старого дома и воткнутые в беспорядке в скалы. Он хотел было броситься к Анне, но шпионская душа его удержала юношу. Он решил понаблюдать за Анной и, спустившись с наблюдательного пункта к дороге, пошел за ней по другой стороне, прячась среди скал и деревьев. Впрочем, в его перебежках от укрытия к укрытию и в плавных и ловких, как ему казалось, исчезновениях в провалах темноты, не было необходимости. Анна шла себе под фонарями, погруженная в свои мысли, расстегнув ворсистое зеленое пальто, как большинство человеческих существ, доверчиво-беззаботная, и не оглядывалась. Со стороны наблюдаемая, Анна Рубинштейн нашему герою не понравилась. Она выглядела невысокой и слишком массивной, этакой зеленой мыльницей, шествующей по горному склону. Было даже слышно, как мыльница пыхтит, преодолевая подъем. Понравилась ему лишь красивая голова Анны с высоким неожиданным шиньоном, воздвигнутым на ней. С шиньоном Анна напоминала Ифигению, или Иокасту, или Иоланту греческой трагедии. Или Клитемнестру, предавшую только что Агамемнона. Ноги Анны против обыкновения не заканчивались лихими туфлями на острых шпильках-каблуках, но переходили в замшевые бескаблучные сапоги цвета дерьма алкоголика. «Вот почему Анна выглядит приземистее и круглее, — понял Эд наконец. — Без каблуков она».

Вслед за Анной он вошел во двор санатория и, не очень даже скрываясь, последовал за нею в корпус. В приемном покое, у самой лестницы, сидела дежурная в белом халате и читала журнал. Анна обменялась с дежурной несколькими глухими фразами, но ушей юноши достигли только бессмысленные звуки. Завидев дежурную, наш герой вспомнил, что корпус — женский и его — мужчину — не допустят в это время суток во внутренности корпуса. Он собирался уже окликнуть взбирающуюся по лестнице Анну, как вдруг дежурная неожиданно встала и удалилась в боковой коридор. Может быть, она пошла в туалет. Не видя более ни единого человека в ярко освещенной приемной корпуса, юноша быстро, через две ступени, побежал вверх по лестнице.

Дверь открыла Анна, уже снявшая пальто и державшая его теперь в руках, она уже успела распялить пальто на плечики вешалки. «Ты! Ох! У меня целый день сегодня было предчувствие, что ты появишься. Сумасшедший!»

Неопытному молодому самцу показалось, что Анна недовольна его появлением. Он поспешно схватил ее крупное тело в районе талии и, привлекши к себе, поцеловал женщину в губы. От женщины пахнуло на него крепким запахом лака для волос, еще какими-то сладкими парфюмерными запахами и потом. Эд привлек Анну к себе и целовал ее не потому, что ему хотелось ее целовать, но потому, что он знал, что так нужно делать, если женщина сердита. И вообще так полагается поступать мужчине. Шествовавшая только что под его критическим взглядом по горной дороге зеленая мыльница не исчезла из сознания юноши, потому, целуя Анну, он усиленно выжимал слово «мыльница» из сознания.

Анна же не была сердита. Разумеется, появление юноши расстраивало ее планы на отдых в качестве свободной женщины, надежды на несколько курортных авантюр и приключений, и должно было принести известные неудобства. Но, как и любой другой женщине, ей было приятно, что молодой самец совершил ради нее безумство. Что он приехал ради нее. Алушту от Харькова все же отделяет добрых восемьсот километров.

— Как ты меня нашел, «шизик»? — Анна отстранилась, чтоб поглядеть на «шизика», и юноша увидел лучшее в Анне — ее лицо и глаза, и «мыльница» наконец покинула его сознание.

— Дедуктивным методом. Методом отбора. Обошел все санатории Алушты.

— И Лиля тебя отпустила?

Читателю следует объяснить, что в первые дни Нового года книжные магазины Харькова обычно аврально работают, стремясь доторговать как можно больше до плана только что окончившегося года. Покинуть сотоварищей в эти авральные дни равносильно оставлению поля боя солдатом, дезертирству. Однако в те времена нашему юноше его сентименты были дороже и плана, и коллектива. Он не колеблясь дезертировал, дабы последовать за женщиной.

— Ты сбежал? — ужаснулась Анна. — Лилька, наверное, рвет и мечет. — Подняв свое пальто с полу, Анна наконец повесила его в шкаф. Когда она обернулась к юноше, яркая улыбка украшала ее губы. Женщинам свойственно сильное чувство конкурентности, и несмотря на то, что Анна знала, что юноша не испытывает никаких чувств к директрисе, ей все же было приятно, что книгоноша своим дезертирством нанес пусть и небольшой, но удар по властолюбивой маленькой фашистке.

Юноша же, увлеченный выражением «рвет и мечет», в картинках представил себе, как Лиля в ярости рвет и разбрасывает вокруг себя книги в магазине, а Задохлик в вылезшей шубе, выпучив серые глаза, с ужасом глядит на директрису.

— Тебе нравится моя новая прическа, Эд? — Анна, подставив обозрению юноши профиль, вновь повернулась к нему в фас. — Я была в парикмахерской.

— Очень! — соврал книгоноша, убежденный, что женщинам следует говорить комплименты. (С течением времени его мнение по этому вопросу изменилось.) На самом деле на благоприятном для его близорукости расстоянии прическа Анны показалась ему чрезмерно искусственной. Парикмахер не пожалел лаку, лак засушил волосы, и они застыли, как слишком накрахмаленное кружево.