26

А «шиз» Слава Гурин был открыто влюблен в Анну. На Новый, 1965 год он принес в магазин «Поэзия» выдутого им самим (!) стеклянного оленя и неловко сунул его Анне Моисеевне. «С Новым Годом!» Анна Моисеевна была в полном восторге от глупого подарка и в особенности от того, что Слава сам выдул оленя, она любит нелепости. В другой раз серый, как будто выдутый из куска асфальта, Гурин подарил Анне букет роз. Эд тогда уже жил у Анны, он явился вечером пьяный, зарылся носом в розы и хохотал.

— Слава — джентльмен, не то, что ты — молодой негодяй! — сказала Анна, кокетливо переступив на стальных каблуках-шпильках. Из-за ее веса починка каблуков туфель была постоянной заботой Анны и немаловажной статьей расходов. — Вот возьму и буду встречаться со Славой Гуриным!

Эд не поверил Анькиной угрозе. К серому Гурину, даже лицо которого никак не запоминалось, он Анну не ревновал. Вот Беспредметник Шулик, глупенькое, но прекраснодушное существо — тот косвенным образом послужил некоторое время объектом, к которому Эд ревновал свою толстушку. Анна, очень гордящаяся успехами у творческой молодежи города, успела соблазнить Беспредметника еще до появления экс-сталевара. Развратная сожительница сама рассказывала Эду о своих похождениях того периода, когда она еще «свободной девушкой была». Однажды…

Бывший сталевар, только что совершивший акт любви с необычной подругой, лежал в темноте на спине, глядя, как в узком окне пламенеют «Храните деньги в сберегательной кассе!», и сердце его часто билось от стеснительного шепота подруги. Случилось так (случившееся, скорее всего, было подстроено самой Анной, но она этого не прошептала нашему герою), что страшная буря, ураган, торнадо разразился над Харьковом, и, отрезанная стихийным бедствием от родного Тевелева, 19, Анна Моисеевна оказалась в одной постели с двумя юнцами — с Беспредметником Шуликом и другим юным человечком — Левушкой. Оба юнца возлежали по бокам развратной еврейской женщины и с нею целовались. Позже, когда целоваться уже не было смысла, так много они целовались до этого, наступило вдруг безвременье, и, наверное, с четверть часа все трое лежали они в темноте молча и не двигаясь. Наконец Левушка (шустрый какой!), пошарив рукою по Анне, нашел то, что искал, и медленно, но целенаправленно и настойчиво влез на Анну Моисеевну и поместил в нее свой семнадцатилетний член. Толик-Беспредметник сделал тотчас вид, что спит, и дыхание его сделалось намеренно глубоким. Но по мере совершения и усиления полового акта между его другом Левушкой и женщиной, в которую он был влюблен, Беспредметник не вынес притворства и разрыдался. Порыдав, он, однако, влез на Анну Моисеевну тотчас после того, как Левушка удалился с тела развратницы. — Я была первой женщиной в жизни Шулика, — горделиво из темноты сказала Анна.

Нам с тобой, читатель, все только что описанное кажется милым, провинциальным домашним и достойным легкой улыбки. Ищущая приключений женщина двадцати шести лет в постели с двумя мальчишками, семнадцати и восемнадцати лет, тот, которому восемнадцать, — девственник. Но бывшему сталевару, тогда еще даже не Лимонову, ночной шепот его подруги, повествовавший о случившемся с ней, был страшен, послужил предметом переживаний и размышлений, он несколько раз даже напился по этому поводу, а напившись, назвал Анну Моисеевну блядью и проституткой.

— Ну какая же я проститутка, Эд! — взмолилась Анна. — Все это было до тебя! — Ему пришлось признать, что «все это» — и разведенные супруги Кулигины, и их компания «блядунов» (как их зло называл первое время экс-сталевар), и Беспредметник, и другие похождения Анны произошли до него, да. Однако ночная сцена, описанная Анной, долго еще будоражила и оживляла их совместные сексуальные акты, хотя Эд никогда не сказал об этом еврейской женщине.

С Беспредметником же он даже подружился на некоторое время. У них нашлась общая страсть и помимо Анны Моисеевны — оба обожали наряжаться. Хотя Беспредметник снисходительно утверждал, что в портновском искусстве Эду далеко до известного всем харьковским пижонам портного Бобова, однако брюки шил у Эда, это обходилось дешевле. Иногда взамен денег Эд брал с Беспредметника «натурой» — то есть Толик приносил ему точно такой же кусок ткани на брюки, какой покупал себе, вкусу Беспредметника Эд доверял. После нескольких обменов труда на материал они стали разгуливать по городу двумя близнецами, подметая Харьков черными клешами.

Беспредметник относился к категории людей (довольно многочисленной, кстати сказать, среди художников), каковые пришли в профессию, соблазненные ее внешними романтическими атрибутами. У таких художников, как правило, всегда прекрасные мольберты и лучшего дерева, обширные наборы кистей, и даже бархатные береты возможно увидеть на головах этих романтиков. Их ателье живописны и напоминают монмартрские ателье, может быть… отсутствует лишь конечный продукт творческой активности, а именно — шедевры не стоят вдоль стен в их ателье. Вдоль стен обычно помещаются прекрасно загрунтованные… но пустые холсты.

У девятнадцатилетнего Беспредметника не было мастерской, но старший брат, ушедший в армию («Братец у меня — козел», — невинно посмеиваясь, говорил Беспредметник), и мама, трудящаяся большую часть дня вне дома, предоставили ему в пользование две небольшие комнатки, в большей из которых, приплясывая с кистью перед мольбертом под музыку Битлз, Беспредметник гляделся одновременно в (по всей вероятности, специально для этой цели водруженное на стену) большое зеркало.

— А я красивее тебя, Эд! — с удовольствием заметил он однажды, встав рядом с Эдом и отражаясь в своем зеркале. Анна сидела в кресле-кровати, магнитофон Беспредметника вздрагивал, распыляя из себя польский джаз:

— Анна, правда я симпатичнее Эда?

Анна и Эд, не выдержав, расхохотались.

— Нет, серьезно… — продолжал Беспредметник. — Если бы не нос, ты, Эд, был бы красивым. Тебе, Эд, нужно сделать пластическую операцию… — Шулик вдруг подпрыгнул и сделал несколько движений обожаемого им в тот сезон шейка. — Шейк! — вскричал он. — Хочешь, Эд, я нарисую твой портрет?

Наивный, почти глупый Толик был, в сущности, добрым Идиотом, этаким девятнадцатилетним князем Мышкиным.

— Возьми у меня денег, Эд? — предлагал он часто. — Когда-нибудь отдашь, если сможешь. Мне деньги ни к чему…

К алкоголю Беспредметник относился безразлично, предпочитая ему мороженое…

27

Уже было сказано, что до появления Эда Савенко в среде «богемы» Анна Моисеевна, веселая и беззаботная сексуально раскрепощенная еврейка, спала себе с кем хотела. А хотела она, по-видимому, едва ли не с каждым эксцентричным творческим юношей Харькова. Может быть, Анна Моисеевна пылко желала выяснить сущность каждого. А как женщина может разгадать сущность мужчины? Единственно по тому, как мужчина ведет себя в постели. Винить Анну Моисеевну в слишком частых выходах на охоту за секретами харьковских юнцов глупо. Однако экс-сталевару славное прошлое его подруги подчас доставляло несколько неприятных дней или минут. (Сторонись женщин с прошлым, читатель, если хочешь спокойной жизни!)

Однажды в сильнейший зимний дождь Эд столкнулся у бывшего здания дворянского собрания с приемным Басовым — с Юрой Кучуковым. Молодой разночинец, опустив взор в тротуар, а-ля вангоговский треух окружал желтую физиономию, бесстрашно окунал в стихию снега и воды ремесленные ботинки. Один бесформенный и разбухший ботинок был… подвязан бечевкой. «Почему он не купит себе на толкучке такие же, но новые ремесленные ботинки?» — подумал Эд со злостью. Да, Кучуков бедный, это ясно, но кто богатый, и ботинки можно купить за пару-тройку рублей. Нет, желтолицый будет хромать в этих «говнодавах», чтобы иметь возможность свысока смотреть на обладателей крепкой обуви. «Юра!» — окликнул Эд разночинца, когда профиль остяка уже превратился в спину.

Басовы, и настоящий и приемный, уже тогда ускользали куда-то в астрал, посему, смахнув с носа и подбородка несколько капель, Кучуков невидяще, глазками-булавочками поглядел на Эда, на его грузинскую кепку и ратиновое благопристойное пальто. — А, Эд… Здравствуй, Эд, хуй тебе на обед! — личико желтолицего с издевкой, углом висело над таким же нарочито убогим, как и ботинки, шарфом.

Эд подумал, что правильно сделал Ермак Тимофеевич, побив Юркиного предка и разрушив их желтолицее сибирское ханство. На хулиганскую скороговорку обижаться, может быть, и не следует, однако такие шуточки были уместны на Салтовском поселке, здесь, на Тевелева, в новой жизни Эда Савенко, он их почти не слышит. «Грубо, Юра!» — сказал он и хотел добавить: — Можно и по роже схлопотать за такие шуточки, — но не добавил.

— Не обижайтесь, сэр, я любя, — остяк всей ладонью вытер мокрое лицо. Желтолицый и рыжеватый, он и вправду смахивал сейчас на последнего представителя вымирающего племени, но поверить в то, что Кучуков происходит по прямой линии от знаменитого властителя сибирского ханства хана Кучума, Эд не хочет. Он подозревает, что для того, чтобы сделать свою личность интереснее, Юрка подтасовывает факты.

— Чтобы доказать мое к вам расположение, сэр, хотите, я поделюсь с вами секретом нового способа совокупления… Как удержаться от преждевременного оргазма. Сможете ебать бабу хоть час, хоть два, как угодно долго. Хотите?

Очевидно не любя папу милиционера, Юрка немало времени провел в детстве на улицах. Позаимствованные им у настоящего Басова — Миши — словечки вроде «сэр» и «совокупление» мешаются в его языке с грубой основной массой слов, которые Эд, радостно набросившийся на новый язык, пытается забыть. — «Валяйте, сэр!» — он тоже становится насмешливым.

— Чтобы не кончать как можно дольше, Эд, не иди ссать… Продолжай ебаться. — Увидев разочарованно-недоверчивое выражение лица Эда под ратиновым черным блином, Кучуков улыбается, как резиновая игрушка, всей физиономией съехав на сторону. — Я серьезно. Раздувшийся мочевой пузырь давит на канал, по которому поступает сперма, и не дает ей выливаться… Я тут одну бабу как-то ебал… здоровую такую бабищу… — остяк, хихикнув, показал руками, какую здоровую, вылепив в воздухе, как показалось настороженному Эду, что-то вроде Анькиной фигуры. — Она десяток раз кончила, а я — ни одного! Она даже просить меня стала: «Хватит, остановись, не могу больше!!» — мокрая рожа, желтолицый провокатором глядит на Эда.

Разумеется, невозможно определить, Анну он имел в виду или нет. Специалистка по лишению невинности творческой молодежи города уже призналась ему, что и наглый желтолицый пал жертвою ее чар. «Давно!» — сказала Анна пренебрежительно. Уже отойдя от Кучукова на полсотни метров и перейдя Сумскую, Эд пожалел, что не дал ему в рожу. Наверное, он таки имел в виду Анну.

— Эд! — Эд оборачивается. Скорчившись на другой стороне улицы, желтолицый машет ему рукой. — Помни! Не ссать! — Порыв ветра вдруг треплет Юрку, как дерево.

«И где он такие жалостные тряпочки-то достает?» — подумал Эд с ненавистью.

Помимо понятной мужской ревности, ревность артистическая мучает нашего героя потому, что все в один голос утверждают вокруг, что Кучуков — гений. И нелегко раздающий подобные награды Милославский, и Мотрич — самовлюбленный и, в сущности, недобрый к другим, и Басов, может быть ослепленный близостью своего друга. Миша поселил Кучукова у себя. Отец и мать Юрки якобы сожгли его холсты и пытаются посадить его в сумасшедший дом, посему он теперь приемный Басов. Басовы теперь — это Миша Басов, Кучуков и младшая сестра Миши — Наташа. В маленькой квартирке Басовых родители — интеллигентная мама, дочь профессора, интеллигентный и по-видимому чудовищно безвольный папа, и болезненная красавица Наташа — все ходят на цыпочках вокруг желтолицего гения. А гений ежедневно малюет на больших, крупнее человека размером, холстах таких же желтолицых, как он сам, мужчин и женщин. Обычно на болотно-зеленом, как свитер Эда, фоне.

Экс-сталевара называют гением куда реже. Женатый отяжелевший Мелехов отделился от богемы, и мясо-рыбо-трестовские люди окружают его теперь. Муж дочери самого Волкова не имеет права работать истопником, посему Анатолий Мелехов теперь инструктор обкома комсомола. Обком комсомола находится в том же небоскребе на площади Дзержинского, что и обком партии, но в другом крыле. Мелехов следит за Эдом и его успехами и из своей новой жизни, но времени у него меньше. «Богема» вынесла ему суровый приговор за измену, декаденты убеждены, что он «продался», и его лучший друг Мотрич подрался с ним по этому поводу. Мало кто понимает в Харькове, что именно пишет Эд. Отчасти и поэтому он хочет убежать в Москву. Не может быть, чтобы и в Москве эталоном стихотворчества считался старый романтизм мотричевского типа или филатовская вознесенистость. Непризнанный в Харькове «гений», Лимонов с неприязнью поглядывает на признанного в Харькове «гения» Кучукова. Однако здравый смысл парня с рабочей окраины и здоровое презрение, которое он питает к мнению большинства, хотя бы и состоящего из Милославского, Мотрича и Басова, подсказывают ему, что он, Эд, делает куда более интересные вещи в стихах, чем Кучуков на холсте. Желтолицые на болотистом фоне уже были в искусстве, если не в Советском Союзе, то в Европе были, а вот:

Хуй ты, Юрочка, это мелькание в конце коридора на своих желто-болотных холстах сумеешь выразить…

Презрительный и властительный Басов Миша, он же лось, не удовлетворился тем, что притащил в семью одного гения. Он постепенно втащил, заманил и приучил к дому и Мотрича. В свое единственное посещение квартиры Басовых Эд застал там спавшего, очевидно, доселе где-то в глубине и теперь зевающего, выходя, и причесывающегося хорвата. Академию устроил Басов у себя. Невидная, мягкой тенью бродила мама по окраинам академии, трудился целый день вне дома папа, зарабатывая деньги на содержание гениев, сцена же была заполнена гениями и болезненной девочкой-музыкантшей Наташей. Наташа, все ожидали этого, тоже в свой черед будет (если выживет) гениальной, а пока она служила, пятнадцатилетняя, моделью, музой, вдохновительницей, весталкой, Беатриче и, как подозревал Эд, голой девочкой, которой бес надевает чулки. Нездоровая Наташа фигурировала теперь на всех картинах желтолицего и в поэмах хорвата. Презрительно усмехаясь своим презрительным мыслям, среди устроенного им храма Наташи и искусства похаживал высокий лось Басов. Паркет старой квартиры поскрипывал под ногами гениев, и только один Бог знает, чем они занимались там, когда не писали стихов и полотен. Утверждают, что Мотрич весь свой «басовский» период не пил, а Наташа каждый вечер играла «гениям» на фортепьяно. У Наташи была астма, в доме не курили, и весь 1966 год харьковская богема ожидала, что Наташа умрет. «Басовы» намекали на ожидающуюся смерть Наташки мрачно, но твердо. Очень редко, но в «Автомате» можно было увидеть стоящего у высокого стола Басова Мишу с чашкой кофе в руках. Спрошенный о здоровье Наташи, Миша, в своей обычной манере, нехотя, снисходя до собеседника, скупо отчеканивая фразы, сообщал, что Наташа очень плоха, что у нее опять был приступ, что приступы становятся все тяжелее. При этом Миша глядел поверх головы собеседника, туда, где в высоком окне «Автомата», фиолетовый и ненастный, клубился и завихрялся харьковский вечер. Басов из своей трагедии как бы снисходил к ним, персонажам всего лишь бытовой пьесы.

Однажды, стоя таким образом вместе с Мотричем, кутавшимся в воротник барской шубы, очевидно хорвата знобило если не с похмелья, то может быть от прослушанной накануне Наташиной музыки, Басов, в ответ на сообщение Анны и Эда о том, что они планируют переселиться в Москву, назвал их «суетливыми обывателями», «нищими духом» и скривился.

— Дурак ты, Миша! — сказала Анна юноше, которым она еще недавно восхищалась, утверждая, что в прошлом рождении Миша был Блоком или одним из друзей Блока, по меньшей мере Андреем Белым. — Претенциозный дурак! — И Эд и Анна Моисеевна отошли от «Басовых», безмолвно смакующих кофе.

И вдруг… вдруг семью «Басовых» разорвало в куски. В один прекрасный день Мотрич был удален из семьи безжалостно и твердо, и почти немедленно обнаружилось, что Басов Миша исчез из Харькова! И вместе с ним исчезла бывшая жена Мотрича Галя и ребенок Мотрича! А Наташа, вместо того чтобы умереть, она… забеременела! Кучуков остался жить с родителями Басова и с шестнадцатилетней Наташей, как с женой…

Эд Лимонов смеялся и очень радовался происшедшему. Он всегда потом будет так же радоваться даже и вовсе неприятным и негативным для его собственной жизни происшествиям и поступкам людей, если они оправдывают его теории, предчувствия или предсказания.

Говорили, что Басов и жена Мотрича удрали в далекий сибирский город и живут там счастливо вместе. В какой именно город, никто не знал. Позднее Басов один раз возвращался в Харьков инкогнито, встретился с Вагричем Бахчаняном и показал ему свои сюрреалистические рисунки тушью и пером, «техничные, талантливые и очень трудоемкие» — охарактеризовал рисунки Бах. Не показавшись никому, кроме Бахчаняна, Басов уехал опять в глушь. Никакой закономерности во вдруг возникшей цепи: Миша Басов — Галя Мотрич — Сибирь — нет, в то время как, например, в цепи Кучуков — Наташа Басова — семья Басовых — усматривается вполне логичная история. Каким образом юноша, слишком интеллигентный и утонченный даже для Харькова, может добровольно забраться в глушь и жить там с теткой старше него, бывшей женой мастера калильного цеха завода «Серп и Молот»? Эд никогда не встретил Галю Мотрич, но видел ее фотографию. Обыкновенная, круглолицая, простая баба. Может, в Басове за его лосиным профилем скрывалась круглолицая и простая сущность и ее Эд Лимонов не разглядел? Не сумел разглядеть, потому что не знал Басова достаточно? А каким, интересно, видел Эда Басов? Расклешенные черные брючки, из-под толстой вязки безворотникового свитера — воротник белой рубахи. Или в пижонском какао-костюме… Или в жилете с четырьмя карманами вдвоем с Беспредметником гуляет по Сумской… Басов видел ли нашего Эда как модного пижона-мальчишку, как бездельника, дружка Геночки Гончаренко, — «гуляку праздного»? Гулякой праздным видел?

Но никогда не знаешь, что из какого мальчика или юноши выйдет — как любит говаривать наш герой.

28

Если молодые люди, сидящие на скамье тотчас у входа в парк Шевченко, и не почувствовали на лицах дуновения ветра, вызванного резким движением крыльев мадам судьбы, то смертью они все же напуганы. Это первая смерть в их среде. И напуганы еще более тем обстоятельством, что массивный Аркадий Беседин был самым неподходящим самоубийцей, какого только возможно себе представить. Разве люди с квадратными лицами, с крепкими шеями и желваками мускулов на скулах кончают с собой, варварски раскромсав вены и сухожилия и плюс вывалившись в окно?

— Толь, Аркадий был все же странный человек, правда ведь? Тебе не кажется, что он был чокнутым? — обращается Эд к Мелехову, к изгою, которого по случаю смерти Беседина простили и остановили, увидев идущим с черным портфелем по Сумской в презираемый всеми обком комсомола.

— Проводи меня немного, Эд, поговорим? — предлагает Мелехов и встает. Пообещав компании вернуться, Эд шагает с Мелеховым по аллее, параллельной Сумской.

— Время летит, — говорит Мелехов, — вот уже астры высадили.

— Это не астры, Толь… Это хризантемы…

— Все равно из породы астр… Аркадий, Эд, был психически тяжело больным человеком. У него бывали ужаснейшие депрессивные состояния и… я не хотел говорить этого при Изе, но я переписал кое-какие места из одной поэмы Аркадия, хотел его проанализировать…

— И что, это интересно? — Эд даже выпрыгивает вперед, чтобы заглянуть в лицо Мелехову. Боясь самому себе признаться, Эд опасается, что сейчас Мелехов скажет: «Гениально!» — и тогда… Что тогда, с мертвецом не посоревнуешься. Получится, что Беседин писал самые интересные стихи в Харькове. Эд сам не понимает, чего он боится, но ему сразу становится легко, когда Мелехов, покачав головой, говорит:

— А-а! Бред, увы. Полное безумие. И главное, — он вдруг останавливается и просит, — слушай, не говори об этом, пожалуйста, Изе. Изя был его близким другом, и ему мое мнение будет неприятно… Понимаешь, Эд, безумие может быть выражено необыкновенно интересным образом. Вот, например, в некоторых «Песнях Мальдорора» у Лотреамона присутствует совершеннейшее безумие, но как интересно выражено. У Аркадия, увы, безумие хаоса, монотонное и тяжелое.

С полсотни метров они идут по парку молча. В некоторых местах старый асфальт провалился и пророс то маленьким деревцем, то лопухом или клоком бурьяна.

— Как античные тротуары… Помпеи, а не Харьков… — комментирует Мелехов, и его круглое лицо проясняется вдруг. — А я, Эд, ухожу из инструкторов. Книжный магазин мне дают.

Эд думает, что Мелехов, прекрасно знающий книги и уступающий в искусстве продажи книг с лотка только Игорю Иосифовичу, будет на месте в книжном магазине. Инструктор обкома комсомола — это не профессия для Мелехова. Больших карьеристских наклонностей в сыне дворничихи Эд за два с половиной года знакомства не заметил. «Ребята идиоты, — думает Эд. — Бойкотировали бедного Тольку. Это все остолоп Мотрич начал. “Продался, предал богему…”»

— И куда же тебя, Толь, в какой магазин?

— Никогда не догадаешься. — Мелехов останавливается, опускает портфель на асфальт, достает из кармана платок и вытирает покрасневшее лицо. — В «Военной книге» буду директором.

— Директором?

— Ну да. Филфак-то я свой дотянул. Имею право. Двадцать три человека штат, — гордо сообщает Мелехов. — Магазин сам по себе не ахти какой и убыток приносит уже много лет. Я хочу все реорганизовать, их людей одного за другим уволить постепенно и набрать своих. Кормушка может получиться хорошая. Леньку Иванова обязательно возьму. Он и в книгах разбирается, и продавать их умеет. Мы с ним вместе для «Поэзии» книгоношили, когда она только открылась.

— Разворуют они тебе весь магазин. — (В нашем поэте проснулся вдруг недоверчивый и скептически по отношению к интеллигентам настроенный рабочий.) — Богеме доверять нельзя… Потом они все тихо деградируют. Погляди на своего бывшего друга Мотрича, Толь… Последний раз он у нас с Анной уснул и обоссался на нашей с Анной кровати. Все пьют, но зачем же в кровати…

— Ну, Ленька, положим, не Мотрич. Да и Володьку можно было бы спасти. Ему бы сейчас книгу стихов бы издать. Хоть маленькую. Он бы тотчас выправился. Не может человек бесконечно писать, не видя результатов своего труда. Даже малюсенькая книжка ему бы уверенность придала…

Эд сомневается, что Мотрич бросил бы пить, если бы у него вышла книга стихов. Пьянство и бродяжничество по харьковским улицам давно уже превратилось для Мотрича из развлечения в способ жизни. Он выходит к «Автомату» ранним утром, и, так как знакомых у него великое множество, к полудню Мотрич уже пьян и дремлет на скамейке в парке Шевченко, время от времени все же продирая глаза, дабы взглянуть на другую сторону Сумской, на оба входа в «Автомат», не бежит ли кто из знакомых.

Мелехов надевает пиджак, вынимает из портфеля уже завязанный галстук и вставляет шею в петлю. «Пойду, домучаюсь! — вздыхает он. — Если бы ты знал, Эд, среди какого дерьма я там нахожусь…» — Поднимает с асфальта массивный портфель и уходит, коротконогий и мясистый.

Потолстел Мелехов, думает, глядя ему в спину, Эд. Вот до чего любовь к очкастой Анечке Волковой его довела. Пляшет под дудку Анечкиной матери и ее друзей. Несмотря на то что сам Мясо-Рыбо Трест Волков умер от рака в прошлом году, семья Волковых вовсе не покинула среды советской элиты. Остались его братья — обкомовцы, генералы, начальники и даже московского масштаба родственники и друзья. Конечно, это они теперь устраивают Мелехова на должность директора магазина, убедившись, что у мужа Анечки нет карьеристских способностей и что его всегда будет тошнить от инструкторских, обкома комсомола, обязанностей. Разве нормальный выпускник вечернего филологического факультета может стать директором большого книжного магазина? Да никогда! Собрались, наверное, на семейный совет, и решили: раз глупый муж Анечки не хочет и не может сделать прекрасную карьеру в аппарате вначале комсомола, а потом и партии, дадим этому идиоту возможность возиться с его обожаемыми книгами. Что там у нас есть подходящее на книжном фронте, Иван Иванович? Иван Иванович открывает толстую тетрадь и листает ее, ища. Муж Анечки, зять Волкова не может и не имеет права быть меньше чем директором по чину, иначе раковый труп Волкова перевернется в гробу и вылезет сосать кровь на улицы ночного Харькова… Дадим ему «Военную книгу» — пусть копается в своих книгах.

Юноша садится на скамью и размышляет, созерцая трещину в асфальте, — рассыхается Харьков. Рассыхающийся, умирающий, может быть, город? Думал ли Эд, или даже сам Мелехов в ту далекую теперь зиму 1964/65 годов, когда, сидя на Конторской улице у Мелехова, ел борщ, сваренный дворничихой на настоящей печке (Мелехову нужно было бежать на дежурство истопником, он кормил приятеля, торопя его), думали ли они оба, что вот так обернется мелеховская судьба? И, читатель, если ты заглянешь в Эпилог, то и вовсе ужаснешься тому, что произошло с Мелеховым позднее во времени. В который раз цитируя нашего героя, скажем со вздохом, что никогда нельзя знать заранее, из какого мальчика, юноши что получится.

29

Или можно? Сам Эд в последнее время чувствует свою особенность, отличие от других людей, даже от богемы, очень резко. Каждый день он убеждается в своем превосходстве. Порой ему стыдно чувствовать превосходство, а временами очень радостно. Когда началось это? Когда он впервые почувствовал, что он особенный? Ему кажется, что так было всегда. Только вдруг на несколько месяцев или на год он забывал о своем отличии и, увлекшись, бегал с человеческим стадом вместе, играл в их игры…

Когда девятилетним мальчиком он с Салтовки, следуя неясным указаниям памяти, приехал на Холодную гору (на трех трамваях!) навестить свою любовь — девочку Наташку Картамышеву, он уже давно был особенный. Была зима, оттепель, у края тротуаров лежал очень грязный снег, и он все время нервно грыз колотившую по щеке черную веревочку — завязку от шапки с ушами. Офицерский дом, в котором до ссылки на Салтовку жили и они — мать Раиса Федоровна, отец Вениамин Иванович и сам путешественник, — был многоподъездным, старым и сырым. Наташки дома не оказалось — она была в школе. Родителей Картамышевых также не было. Оказалась в наличии только бабушка Картамышева, которая, усадив его за стол, покрытый клеенкой, стала угощать его домосделанной сладостью — сахаром, сваренным с орехами. Потом пришел офицер Картамышев в шинели со сбруей портупей и ремней и с револьвером на боку. Не снимая шинели, Картамышев позвонил в часть Вениамину Ивановичу и сообщил, что его сын непонятным образом оказался в его кухне. Пришла Наташка Картамышева из школы — они поздоровались. Никакого удивления по поводу его появления Наташка не высказала. Больше удивлялись родители Картамышевы и бабка Картамышева. Наташка сняла шапку, и ее белые волосы высыпались из-под шапки. Наташка была уже другой, чем когда они жили в одном доме. Только даже взглянув на Наташку, он понял, что прошлая Наташка умерла, потому с новой он не стал разговаривать, ограничившись приветствием, хотя все Картамышевы специально вышли из комнаты, оставив их вдвоем. Пришел в забрызганных снегом сапогах отец, такой же запряженный в сбрую кожаных полосок, как и офицер Картамышев, и также с револьвером в кобуре, только от отцовского револьвера сильнее несло металлом и машинным маслом. Очевидно, отец только что смазал свой револьвер, он любит это делать, заметил отвлеченно путешественник. Они поехали на трех трамваях домой — на Салтовку. К концу путешествия домой веревочка на шапкиной ушине замерзла.

В этой истории множество неясных аспектов. Был ли этот типчик в круглой меховой шапке из цигейки и с завязками, продолжающими длинные уши, действительно влюблен в Наташку, или только тоска по прошлому, по раннему детству привела его на Холодную гору, где рядом со знаменитой Холодногорской тюрьмой на холме размещался офицерский дом? В любом случае, разочарованный, он больше не предпринимал попыток поисков утраченного времени. А в 1954 году удрал уже в поисках будущего в направлении Бразилии.

Но постоянные побеги, доказывают ли они исключительность нашего героя?

А в ту же зиму, когда радушный сын дворничихи снимал крышку с синей эмалированной кастрюли с борщом на Конторской улице (в комнате, подоткнув подол, ползала с тряпкой мать Мелехова, мыла пол), в ту же зиму состоялся один запомнившийся нашему герою спор. Спор состоялся у кольцевой трамвайной остановки, у «круга» на Салтовском поселке, Эд и Юрка Кописсаров расхаживали, чтобы согреться.