Коньяк "Наполеон" (рассказы)

      — Деньги — суета… Американцы — сумасшедшие, и ты, Лешка, хочешь стать таким, как они, — тихо сказал Эдик. — Не нужно это, Леша!
      — Я уже сумасшедший! — загоготал, всхлипывая слюной, Шнеерзон. Он подсмеивался над Эдиком, но, мне кажется, втайне уважал его. Я, впрочем, тоже уважал Эдика. Он жил среди нас как святой. Мы все хотели чего-то: денег, женщин, водки, машин, костюмов, славы. А он себе варил рис и молчал, усмехаясь в отрастающие пегие усы. Единственной известной нам его страстью был кинематограф.
      — Лимон, пойдешь со мной завтра перевозить жидовскую контору? Три доллара в час?
      — Это тебе Аида Соломоновна устроила? — тихо спросил Эдик. — Хорошая женщина…
      — Никакая не Аида Соломоновна… — обиделся Шнеерзон, — rabby Розенблюм.
      И Эдик, и Шнеерзон в свое время находились под опекой еврейской организации «Наяна». Организация помогала советским евреям устроиться на работу, найти квартиру и попутно заманивала их в сети еврейских религиозных общин. Им даже платили за обрезание члена. Но, как подрастающий teenager стесняется появляться на улицах с морщинистой мамой, так Шнеерзон не любил, когда ему указывали на волочащуюся по полу пуповину, связывающую его с «Наяной». Аида Соломоновна (мне не пришлось увидеть ее) была сердобольной Jewish mother для всей этой буйной советской кодлы, для начинающих гангстеров и будущих честных жуликов-бизнесменов.
      — Пойду, — ответил я. Денег от последнего чека уже нет.
      — Контора находится на сорок второй, между авеню «Америка» и Пятой. Ничего тяжелого, я уже там был. Столы, стулья, file-cabinets. Большой service-elevator… — Шнеерзон всегда утверждал, что тяжелых предметов не предвидится. На месте обнаруживалось, что все тяжелое. Столы оказывались сделанными из танковой брони, стулья из листовой стали…
      — Тележки, надеюсь, будут? Не придется, как в прошлый раз, выносить все на руках?
      — Тележки будут, Лимон, обещаю. Я теперь беру тележки на rent вместе с truck. Лучше заплатить пару лишних долларов, чем надрываться.
      Начинающий бизнесмен Шнеерзон выбрал самый анархический бизнес. Сотни объявлений грузоперевозочных компаний можно было увидеть в каждой нью-йоркской газете. Никто, слава богу, еще не додумался монополизировать этот бизнес, поэтому нашлось место и для Шнеерзона с его фантомной компанией «Flaying mover». Никакой компании не существовало, разумеется. Поработав некоторое время грузчиком у другого бизнесмена-дебютанта, экс-советского матроса, называющего себя Джоном, Шнеерзон решил открыть свой business. He имея денег, чтобы, подобно Джону, купить truck, он стал брать trunk в rent всякий раз, когда объявлялись клиенты. Пока что его единственными клиентами были еврейские религиозные общины и бизнесы, связанные с общинами. Отправляясь на операцию, Шнеерзон никогда не забывал приколоть на редкий волосяной покров черепа черную тюбетейку. «Больше заплатят», утверждал он и, по-моему, был прав. К тому же Шнеерзон в тюбетейке выглядел благопристойнее, не таким кино-mass murderer, как без тюбетейки. Первое время он даже пытался заставить меня покрыть затылок такой же тюбетейкой, но я наотрез отказался. Сейчас меня самого удивляет моя тогдашняя принципиальная глупость. Может быть, я помешал Шнеерзону заработать дополнительные десять долларов?
      Я понял, что они мне вредны. И свалил из русского гетто в другой отель, где жили одни черные. В черное гетто. Однако время от времени Лешка Шнеерзон по-прежнему брал меня на работу. Большей частью он подъезжал к моему новому месту жительства на Верхнем Бродвее на truck и звонил мне из холла по телефону. Однажды он попросил меня приехать к нему — что-то у него произошло с truck, судя по его объяснениям, получалось, что truck не может ехать в мою сторону, вниз по Бродвею. Во все другие стороны может, но не в мою. Он тоже жил на Бродвее, но выше — на 127-й улице, в испанском Гарлеме.
      Распахнутый настежь truck стоял, заехав колесами на тротуар, у самых дверей дома, обозначенного на моем клочке бумаги. Внутри truck возился, складывая одеяла и стягивая их ремнями, пыхтящий и сопящий громко Шнеерзон.
      — Здорово, Лимон! — сказал он и поглядел на залитую солнцем 127-ю бедную улицу с отвращением. — Бляди черножопые, — выругался Шнеерзон и тяжело выпрыгнул из truck. — Ну, если я поймаю одного, пристрелю на самых законных основаниях. И хуй мне что сделают!
      — Что случилось?
      — Опять залезли в апартмент. Спиздили транзистор. Только что купил…
      — На хуя ты поселился тут? Ты же говоришь, у тебя есть деньги. Снял бы квартиру в хорошем районе.
      — Коплю money на truck. Хочу большую компанию. Чтоб самому ни хуя не делать.
      Я уже перевидал немало мечтателей подобного рода. Они все готовы были втройне вкалывать сегодня, чтобы ничего не делать в будущем. Пока что им приходилось лишь вкалывать втройне. Бездельное будущее никак не проклевывалось из крепкого яйца сегодня.
      — Страдай молча, — посоветовал я.
      — Циник ты, Лимон. Пойдем заберем из апартмента тележки. — И, захлопнув двери truck, он ловко навесил на петли большой замок. Заметив мой взгляд, объяснил: — Ни хуя нельзя оставить на этой улице. Все стащат. Ты думаешь, я могу оставить здесь truck на ночь? Хуя! Утром не будет ни колес, ни мотора.
      Он жил на первом, то есть на французском rez-de-chaussee. Двери обяты проржавевшим железным листом. Когда он начал отпирать многочисленные замки, за дверью раздалось скуление.
      — Это папочка, папа идет, Леди… Спокойно…
      — Бульдога завел, Леш?
      — German shepherd. — Он осклабился. — Три месяца девочке. Вырастет — будет черножопых кусать.
      — По-моему, у тебя тут в основном латиноамериканцы обитают?
      — Все равно черножопые, Лимон… жопа-то черная.
      В лица нам пахнуло собачьим дерьмом. Под ноги нам подкатилась рослая немецкая овчарка. Запрыгала на задних лапах, уперев передние в Лешку.
      — Опять обосралась? — сказал он ласково. — Ты же только что на улице посрала, Леди… Что-то не то сожрала… Все жрет, — пожаловался он мне. — Даже банку с машинным маслом прогрызла. И вылакала. Может, это от машинного масла она срет?
      — Не знаю, — сказал я. — Сведи ее к ветеринару.
      Apartment напоминал гараж. На полу и на потертых поверхностях многочисленных диванов и пуфов покоились маслянистые части внутренностей автомобиля. Происхождение потертых диванов и пуфов было мне понятно — Шнеерзон свозил домой все, что выбрасывали его меняющие места жительства клиенты. Обилие же деталей автомобиля требовало разъяснения.
      — Ты что, по совместительству теперь авто ремонтируешь?
      — Хагэ-гэ-гэ, нет, Лимон! — Он выхватил из хаоса на подоконннике половину Big Mac и впился в слоеную мякоть, сплющивая ее. Майонез стек с обреза губ на подбородок.
      — Ко мне тут парень приходит мотор перебирать. Хороший мотор. От старого студебеккера. Помнишь студебеккеры в послевоенных фильмах? Мотору износа нет. Навеки сделано. — Он прожевал. — Поставлю мотор на truck. Старый кузов купить можно задешево. Главное — мотор… Пошли… Бери вон тележку у стены…
      — А на хуя ты держишь их в apartment?
      — Чтоб не спиздили, я же тебе объяснил.
      Ясно стало, что если он не мог притащить truck в apartment, то счастлив был хранить в нем хотя бы четыре доски на подшипниках.
      — Где у тебя туалет, Леша?
      Он все еще жевал, посему показал головой. Туалет у него был в одном помещении вместе с ванной. В ванне, наполненной керосином, лежала груда ржавого железа. Я догадался, что это была основная часть знаменитого мотора «Студебеккер». Муть от растворенной ржавчины не позволяла увидеть очертания мотора. Лишь высовывались из едкой жидкости завитые, как у самогонного аппарата, трубы.
      — Ванную загадил, никогда не отмоешь, — констатировал я, выйдя в living-room.
      — Чистюля ты, Лимон… хэгх… Я же засранец. Мне положено быть засранцем. Каждому свое.
      — Но ты уж слишком. Девушку, например, пригласить к себе захочешь. Она же испугается и сбежит немедленно.
      — Не сбежит, я ее — за жопу, — захохотал он. — Ко мне ходит тут одна пуэрториканка… Мария-Долорес. Не сбегает.
      Я взял тележку, и мы пошли вон из apartment. Я попытался представить себе голого Шнеерзона, но тотчас пожалел себя и попытался представить Шнеерзона в трусах… Но даже Шнеерзон в трусах был необыкновенно противным зрелищем… Потому, когда, садясь с ним в кабину truck, я попытался представить себе Марию-Долорес, она вышла из мастерской моего воображения пропойцей старухой с деревянной ногой. А вообще-то пуэрториканки бывают необыкновенно красивыми. Когда они молоденькие.
      Познакомившись с Дженни Джаксон, я совсем перестал видеть русских. Я как бы перешел в следующий класс жизни (или в другую школу). Они все, и Шнеерзон среди прочих, судя по всему, никуда не перешли, остались в том же классе, в той же школе. Однажды я увидел на Бродвее сутулого Леню Косогора. В новой шляпе и плаще, с галстуком, Косогор выглядел принарядившимся. Занятый рассматриванием мира сквозь очки, Косогор меня не заметил, прошел мимо. Бывший узник Гулага помог мне выжить в самые тяжелые времена, я испытывал к нему теплые чувства, я его выделял, потому я последовал за ним и на углу 47-й и Бродвея схватил его за плечо.
      — В бордель идете, comrad Косогор?
      — Ты? Уф, чокнутый, испугал как…
      — Кого боимся, comrade Косогор?..
      — Задумался я, вот что… А ты где же это пропадал столько времени? Говорят, ты подженился, бабу богатую себе нашел…
      — Глупости говорят ваши корреспонденты. Американку нашел, но не богатую. А вы очень спешите, Леня? Может, зайдем куда-нибудь, выпьем по drink и попиздим?
      Он шел на собрание литературного клуба! И это он, Косогор, был инициатором создания клуба. Я знал, что узник Гулага имеет литературные амбиции, однако думал, что он от них навеки избавился, промучившись в свое время целый год с одним-единственным рассказом. Разумеется, рассказ был из жизни Гулага. В тот мучительный год Косогор понял, что писательство не такой легкий хлеб, как ему казалось. До этого он порицал меня и мои произведения. «Вот я когда-нибудь сяду и напишу. У меня опыт — вам, бумагомаракам, и не снился такой опыт. Я больше, чем Солженицын, сидел. Десять лет, от звонка до звонка. Уж я напишу, так напишу… Это ты все о пизде да о пизде, серьезные книги нужно писать, о серьезных вещах». «Пизда — очень серьезная вещь, Леня, — отвечал я ему. — Очень серьезная». Я не сказал ему, однако, что талант не измеряется количеством лет, отсиженных в лагере.
      Мы зашли в бар у 49-й. Мне там не понравилось — слишком бедно и воняло плохо, я уже привык с Дженни к более приличным местам, но он не хотел пропустить свой литературный клуб, посему мы сели, по-быстрому заказав, он — сладкого ликерчика, я — виски «J&B».
      — Надо же, понимаешь, жить культурно, — сказал Косогор, пусть мы и в дикой стране. Вот я и придумал этот клуб. Собираемся два раза в месяц, обсуждаем текущую литературу. Высказываем мнения…
      — И пьете водку, — подсказал я.
      — Нет, что ты, водки не пьем. Все очень серьезно. Сегодня вот книгу Аксенова обсуждать будем… Ты читал?
      — Какую книгу-то? Как называется? Он много книг написал…
      — «Обрыв»? Ой, нет, что я… «Отрез»?
      — «Отвал». — Я расхохотался. — Потом вспомните, расскажите лучше, как ваши дела. Все для фирмы «В&В» трудитесь?
      — Да, все для Барни шурую, ну их на хуй с их фирмой. Надоело… — Он отглотнул ликер. — Ох, хорошо, сладенько… Как раз стариковский напиток.
      — Что ж это вы себя в старики уже? Вы еще ничего совсем. Небось по бабам ходите вовсю.
      — По бабам — это не проблема… Сны вот, блядские, мучают. Симферополь, приятели… Или вдруг лагерь начинает сниться. И самое странное, что весело так снится, исключительно цветными снами. — Он рассмеялся. — Я даже проспал несколько раз на работу из-за этих блядских цветных снов. И Валерка, сука подлая, сыночек мой, от меня свалил. Живет с бабой старше его. Так что меня и разбудить некому.
      — Купите будильник.
      — Купил, ни хуя не помогает. Проснусь, звон выслушаю и опять засыпаю… Теперь, слава Богу, Лешка Шнеерзон моим соседом стал. Так он меня утром будит. Ему один хуй, он рано встает, сумасшедший ведь, все о потерянных деньгах думает.
      — Вы что, на Верхний Бродвей переселились?
      — Я? Я еще с ума не сошел — жить с пуэрториканскими бандитами. Лешка к нам в «Асторию», в наш дом переселился. Квартира на моей площадке освободилась. У нас теперь вся площадка — русские.
      — Засрал небось вам уже всю площадку…
      — Да, засранец он необыкновенный. Но зато с ним спокойнее. Он же здоровый буйвол. Мы теперь круговую оборону держать можем. От любой банды отобьемся.
      — Вы же мне говорили, что у вас в «Астории» спокойно.
      — Так и есть, спокойно. Но на всякий случай иметь такого соседа, как Лешка, никогда не мешает. Он же наглый, как танк. Теперь еще револьвер себе купил. Злой только стал, money на блядском траулере потеряв.
      — Какие money, какой траулер, Леня?
      — А ты что, не в курсе? Я думал, все знают в Нью-Йорке…
      — Да я уж год по-русски не говорил, Леня. Никого не вижу.
      — Ну и дурак. Своих нужно держаться. Американцем ты все равно не станешь… — Я пропустил замечание мимо ушей, потому он отхлебнул ликера и, пожевав его во рту, продолжил: — Ты помнишь Джона-белоруса, ты с ним вкалывал на truck?
      — Еще бы забыть такой экземпляр, Леня…
      — А ты помнишь, у него была глобальная идея накопить денег и купить рыболовное судно? В Штатах, как он выяснил, этот бизнес не развит, больших рыболовных компаний всего несколько оказалось. В отличие от советских, у тех рыболовный флот самый большой в мире. И ловить рыбу американцы не умеют. Джон специально исследовал рыбный market, ездил в штат Мэйн, смотрел, слушал и записывал. Получалось по всему — очень выгодный и перспективный бизнес — рыболовство. Однако ты знаешь, какой он бережливый и осторожный. Он все оттягивал и оттягивал покупку траулера, пока наши ребята у него не спиздили идею. На свою голову, нужно сказать. Лешка Шнеерзон именно и знал о Джоновой идее, и он рассказал о ней еще паре ребят: Сашке Абрамову, тоже бывшему морячку, как Джон, и украинцу-парню, поэт, знаешь такой есть, Толик Куличенко. Он диссидент тоже, как Лешка, в лагере сидел.
      — Такой же monstre, как наш Лешенька?
      — Нет, он симпатяга-парень.
      — Шнеерзон тоже симпатяга, если к нему привыкнуть. Но если встретить такого в темном переулке — разрыв сердца получишь.
      — Короче говоря, обскакали они Джона. Собрали сообща money, взяли заем в банке и купили траулер. Маковский, бывший шахматист, с ними в долю вошел и еще десяток эмигрантов стали акционерами… С самого начала все у них хуево сложилось. Купили они траулер в разгар рыболовного сезона. Хотели чуть подремонтировать и тут же отправиться на лов. Но пока они нашли рабочую силу — искать пришлось на месте, в Мэйне, не повезешь же из Нью-Йорка, да и специалистов оказалось найти нелегко… Короче, пока они копалась, сезон закончился, рыба ушла, и пришлось им поставить траулер на прикол, ждать следующего сезона. Но банк-то сезона не ждет, ему проценты нужно платить, стоишь ты на приколе или рыбу ловишь. Пришлось им опять занимать денег, чтобы отдавать проценты и дотянуть до следующего сезона. Закрыли они траулер, вернулись в Нью-Йорк и стали деньги горбом зарабатывать. Лешка скрипел зубами от злости, но, как ты сам понимаешь, он был виновен больше всех: это он украл идею у белоруса и всех ею заразил…
      — Ну и что теперь?
      — А ничего… Слушай по порядку. Горе-бизнесмены дождались нового сезона, загрузились в траулер, даже кок у них был, все как полагается… Довольны, рыбу тралом потягали несколько дней. Улов был не блестящий, но продали все. И опять в море… Вдруг однажды, по хорошей погодке, подкатывает весь в пене, катер рыболовного контроля и конфискует у них на хуй трал. И остаются они, как идиоты, в двадцати милях от берега без орудия производства. Хоть удочкой рыбу лови…
      — Но почему же трал-то отобрали у них?
      — Потому что он не отвечал принятым стандартам. В штате Мэйн можно было ловить рыбу тралами другого типа. Я в рыболовстве ни хуя не понимаю, Едуард, но у них не только трал забрали, но еще и судили после и оштрафовали на пять тысяч долларов. Разорили их на хуй. И переругались они все. Злейшими врагами стали. А хитрый белорус так себе траулер и не купил. Осторожный он очень…
      — И что же, Шнеерзон все деньги потерял?
      — Хуй его знает, все или нет. Кто же скажет, сколько у него денег. Но они даже посудину свою продать не смогли. Так и стоит в Мэйне на приколе. Небось уж вся проржавела.
      Он встал.
      — Ну, я побегу, Эдуард… Ты заехал бы к нам, что ли? Телефон-то мой имеешь?
      — Имею. Вы уже тоже по-русски плохо говорить стали?
      Он заулыбался. Может быть, ему польстило мое замечание.
      — Со мной не хочешь пойти? Вот шухер будет. Наши литераторы заб'егают.
      — Не могу. Свидание у меня.
      Выйдя из бара, мы обменялись рукопожатием. Он пошел вверх по Бродвею. Я пошел вниз.
      Проскочили, как старый товарный поезд, шесть лет. Прилетел в Париж друг из прошлого, Кирилл, и явился ко мне в Марэ. Выпив пару бутылок белого вина, мы стали вспоминать нашу гнилую и бедную позднюю юность в Нью-Йорке.
      — А помнишь, Эдичка, как мы с тобой покупали бутылку калифорнийского розового шампанского, шли в Централ-парк, садились на скалу и пили теплую жидкость из горла?..
      — А помнишь?..
      — У тебя хоть был welfare, Лимонов… Я был куда беднее тебя…
      — Welfare, да еще я подрабатывал, таская мебель с Джоном-белорусом или с монстром Лешкой…
      — Лешка — Лимонов, тебе, наверное, уже сообщили — человека убил…
      — Ну да? — Я не знал… Впрочем, я всегда был уверен, что он кого-нибудь, рано или поздно, пришьет. — Сколько же ему дали?
      — Еще не дали, суда еще не было, он на bail вышел. Бывшего своего приятеля пристрелил на глазах у нескольких эмигрантов. А?.. Аронов? Абрамова, вот. Тот Шнеерзону не то три, не то пять тысяч долларов остался должен. Я его видел когда-то, Абрамова. Здоровый лоб, бывший моряк…
      — Я, кажется, знаю эту историю, — вспомнил я. — Это не тот ли моряк, вместе с которым Шнеерзон купил в свое время траулер, но потом все дело пиздой накрылось, прогорели они?
      — Да-да, там что-то с кораблем было связано, эти money каким-то образом с кораблем были связаны. Могущественный приятель Буковский заступился за убийцу. Срочно прилетел из Лондона, нашел людей, которые внесли сто тысяч долларов, и вытащил Лешку из тюряги на bail. У диссидентов, ты знаешь же, гигантские связи. Буковский американскому сенату советы давал. Со Шнеерзоном они в Союзе вместе сидели. Кореши. В 1983-м, после фильма «Русские уже здесь», они вместе «Антидифамационную Лигу» организовали. Буковский Володечка стал председателем, а Шнеерзон — казначеем. Ты слышал о Лиге?
      — Хорошо иметь могущественных приятелей. О Лиге не слышал…
      — По всей Америке показали фильм о наших эмигрантах в Соединенных Штатах, «Русские уже здесь», сделанный PBS. По мнению кретинов, объединившихся в Лигу, фильм этот представляет эмигрантов из России как низшую расу и врагов Запада. Лига решила предъявить PBS коллективный иск в 200 миллионов долларов, представляешь себе! Начали, разумеется, с собирания денег с эмигрантов…
      — Ты видел фильм, Кирюша?
      — Видел. Нормальный фильм. Забавный даже. Твой приятель Александровский, пьяный, лежа, как обычно, в постели, интервью дает. Бородища, голое пузо. Неисправимый поэт-анархист… Но диссиде, конечно, такой фильм поперек горла: они же себя честными, как лопаты, борцами и страдальцами пытаются изобразить, чтоб больше money из Запада выжать. А тут показали алкоголиков, пару неудачников, нескольких желающих вернуться в СССР. Вот они и взбеленились и решили бороться со своим собственным image в зеркале…
      — И что? Добились чего-нибудь?
      — Заглохло дело постепенно. Продюсерша — бывшая жена певца Теодора Бикля — правда, через год вдруг погибла в автокатастрофе, но даже самые сумасшедшие не решаются утверждать, что это дело рук «Антидифамационной Лиги»… А теперь вот казначей Шнеерзон — второй по значению в деле — укокал человека. На глазах изумленной публики, русских эмигрантов, в квартире в «Астории».
      — А! — воскликнул я, у него в апартменте?
      — Нет, у соседей по лестничкой площадке. Какой-то молодой пары. Я их не знаю. Абрамов пришел в гости к соседям Шнеерзона. Они поужинали, выпили, позже зашел Шнеерзон. Тоже сел к столу, выпил, все вроде миролюбиво. Потом страсти накалились, стороны разругались и Шнеерзон стал требовать с Абрамова эти пять или три тысячи долларов, Абрамов высмеял его и сказал, что никогда ни хуя ему денег не отдаст. Шнеерзон убежал к себе, взял револьвер, вернулся к соседям и пристрелил Сашку Абрамова… Нет больше Сашки Абрамова.
      Физиономия Кирилла сияла. Он любил ужасные происшествия, а его образование, начитанность и насмешливость всегда помещали Кирилла в отдалении от проблем и страстей эмигрантской массы. Он, как и я впрочем, смотрел на них как исследователь на курьезное племя, обнаруженное в закрытой от мира долине Новой Гвинеи. Я подумал, что Леня Косогор, по всей вероятности, присутствовал при том, как косоглазый и плоскостопый Шнеерзон, сопя, вгоняет пулю за пулей в большое тело морячка. Может, Косогор даже пытался оттащить монстра с револьвером. Косогор был спокойным сутулым типом, повидавшим фронты и лагеря и множество трупов. Он был способен на оттаскивание. «Ты шо, сдурел, Лешка? Прекрати немедленно!» — может быть, кричал Косогор с симферопольским акцентом.
      — Вот тебе и мирный дисидент, бля, а, Кирюша… Плюралист. Официально, в интервью газетам, они все распинаются о своей демократичности, но неофициально, на московских кухнях, я не раз слышал: «Если мы придем к власти, всех коммунистов к стенке и из пулеметов…»
      — Шнеерзон в Союзе вначале в психдоме сидел, ты знаешь, Эдичка? Невинная жертва репрессивного тоталитарного режима…
      — Интересно, какой у него диагноз был? Чокнутым я бы его не назвал. Внешность у него, конечно, монстровидная, но я думаю, он не шизофреник и не параноик, Кирюша. У него, скорее всего, «тяжелая психопатия» был диагноз. В советских психбольницах тяжелых психопатов держат на буйных отделениях. Они считаются опасными для окружающих. Во время приступа тяжелый психопат горло перегрызет. Но шесть дней в неделю он может быть нормальным типом, даже симпатичным. У Шнеерзона есть хорошие качества, я ему до сих пор благодарен, к примеру, за то, что он меня на welfare устроил. И даже то, что он со святым Эдиком Бруттом дружил, тоже в его пользу говорит. Эдик ведь был исключительно добрый человек.
      — Угу, — ухмыльнулся циник Кирилл. — Ненормально добрый. Ты знаешь, что Брутт в американской психушке уже успел полежать. Что он теперь social security пенсию в 35 лет получает? Ты думаешь, пенсию в Соединенных Штатах сейчас, когда все бюджеты для бедных, больных и неимущих Рейган урезал, так вот, за красивые глаза дают? Нет, Эдичка, нужно быть очень больным для этого…
      — Пусть я и испытываю удовлетворение, что мои предчувствия по поводу того, что Шнеерзон когда-нибудь оправдает свою внешность, реализовались, все это очень грустно, Кирюша, разве нет? Смерти, убийства, social security, пенсии… Хоть бы кто-нибудь из людей того времени богатым стал!
      — Вот я стал богатым, — сказал Кирилл. — Я теперь real estate удачно спекулирую. Ты еще не знаешь, где я остановился. На rue Beaux-Arts. В отеле, где умер Оскар Уальд. Я в той спальне, где он умер, сплю. Поехали ко мне в отель, Эдичка…
      И мы поехали к нему в отель. Он заказал пару бутылок «Дом Периньон», и мы выпили их на террасе над городом Парижем на крепком августовском солнце. За упокой их душ.

«Те самые…»

      Пухлый Сева Зеленич был в Москве фотографом «Литературной газеты». В Америке у него жили родственники — целых четыре дяди. Взяв жену Тамарку, кота, фотокамеры и архивы, Сева уехал с Америку, в Нью-Йорк. Самый богатый дядя, мультимиллионер Наум, полюбил Севу и Тамарку и поддерживал их существование первые два года. Очень заботливо и основательно поддерживал. Сева жил на Аппер-Ист Сайд, в Йорк-тауне, в квартире из пяти комнат, в доме с двумя doormen, и придерживался крайне реакционных взглядов. Еду Сева покупал в магазине «Забарс» на Вест-сайде и, встречаясь со мной, отстаивал Америку от моих нападок. Когда у Севы кончались аргументы, он говорил, что таких, как я, нужно ставить к стенке.
      Неожиданно дядя Наум, Найман по-американски, умер. Ни с того ни с сего, в возрасте всего лишь сорока девяти лет, от инфаркта. Три оставшихся дяди были менее богаты и менее щедры, но Севу они не оставили. Собравшись на семейный совет, дяди решили купить Севе loft. Apartment из пяти комнат в Йорк-тауне в доме с двумя doormen стоил Науму больше тысячи долларов в месяц. Оставшиеся дяди не могли себе позволить подобный расход в ожидании, пока Сева сам сможет заработать такие деньги фотографией.
      Ожидая вначале решения дядей по его поводу, затем ежедневно выезжая с дядями на осмотр lofts, Сева заметно похудел. И даже побледнел. Еду он уже покупал не в «Забарс», но в обыкновенном supermarket. Политические же взгляды его можно было уже охарактеризовать как умеренные.
      Loft был приобретен. И очень неслабый loft. Старое, перегороженное на множество клеток помещение, не где-нибудь, но на Мэдисон и 20-х улицах. Заплатив за loft, дяди вежливо предоставили Севе и средства на его перестройку. Посчитав предстоящие расходы и сравнив их с предоставленными средствами, Сева решил перестраивать loft сам. Сломав несколько перегородок, он, однако, понял, что одному такая работа не под силу, и нанял меня в помощники за четыре доллара в час. Почему меня? Абориген-американец не согласился бы вкалывать менее чем за десять долларов в час; «свободных», без работы русских вокруг в то время не было. Еще одна гипотеза: «реакционеру» захотелось нанять «революционера» из садомазохизма. Мы были знакомы еще в Москве, и в Нью-Йорке, встречаясь время от времени в квартире общего приятеля, схлестывались в поединках. Сева считал меня «революционером» и говорил, что «катить бочку» на Америку, как это делаю я, подло. Что Америка меня «приютила». Я же, смеясь, отвечал, что Америка поимела на мне куда больше, чем истратила, политический капитал например. Ну, если не на мне лично, то на всех refugees в совокупности.
      Он оказался чрезмерно аккуратен. Так не работают. Я указал ему на его ошибки. Он рубил квадратный ярд стены целый день, медленно, стамеской с молоточком. Я сказал ему, что нужны две кирки. Что нужно рубить и крушить, дом старый и крепкий, выдержит. Если он желает закончить хотя бы жилую часть loft в обозримом будущем, он должен принять мой метод.
      Сева заворчал. Сказал, что он этого и ожидал от меня, что я разрушитель, exterminator. Да, подтвердил я: «Distruction is creation». Но он вышел и купил две кирки в магазине, где у него был дискаунт. Дяди уже дважды просили его поторопиться, освободить скорее apartment в доме с двумя doormen. И вначале я, а потом и он робко, но все злее стали крушить, рубить и разрушать. Разрушать было хорошо, приятно. Только разрушение дает много пыли. Пришлось держать открытыми окна на Мэдисон и далеко в задней стене открыть окна во двор, мутного стекла и зарешеченные. За теми окнами обнаружилось переплетение ржавых лестниц и черные, мрачные задницы нью-йоркских зданий. Столпившись задницами друг к другу, физиономиями здания были обращены на улицы.
      Вскоре loft очистился, а ближе к входной двери образовались две суперкучи. Могучие части старых индустриальных швейных машин, полиэстеровые ткани всевозможных расцветок и узоров (даже с пейзажами, как на открытках), лампы дневного света в металлических обшивках, камни, штукатурка, поврежденные киркой части скелетов перегородок. Даже искусство было представлено в суперкучах. Съехавшая неизвестно куда мастерская по пошиву рубашек для пуэрториканцев и черных («Кто еще станет покупать подобную дрянь?» — заметил Сева) оставила свой архив — рисунки, экскизы, модели.
      Сева отыскал в yellow pages раздел «Getting rid of», а в нем — рекламы компаний по уборке мусора и, контактировав все их, обнаружил компанию, чей сервис стоил чуть дешевле. Так учили его дяди. Сева договорился с компанией о бизнесе. Положив трубку, он важно объяснил мне, что очень нелегкое это дело — вывезти мусор, особенно строительный мусор, из города. Что это стоит очень недешево, что, например, похоронить человека обходится дешевле, чем вывезти из Нью-Йорка тонну строительного мусора. А дяди сообщили ему, что «мусорный» сервис принадлежит в Нью-Йорке мафии.
      — Мы должны успеть разрушить все последние перегородки до их приезда, до завтра, — заключил Сева. — Успеем?
      На следующий день они явились. Резко взвизгнув тормозами и корпусом так, что завибрировали стекла, они остановились внизу на Мэдисон. Не видя, что это их мусороуборочное чудовище, мы, однако, не засомневались в этом. Большой человек в шляпе и полиэстеровой куртке — розовое лицо бугристо и толстокоже — «человек-корова», назвал я его про себя, корова весом не менее трехсот pounds, в руке его воняла сигара — вошел в сопровождении еще двух. Один — жилистый парень в клетчатой куртке и джинсах, блондинистые мелкие кудельки волос падали на шею. Нагловзглядый, с решительными движениями. От него воняло едким потом. Второй — дубликат, чуть уменьшенная копия человека-коровы, но без шляпы.
      Войдя, «корова» пыхнул сигарой. Сева вежливо улыбнулся и, поправив очки московского интеллигента, сказал:
      — Hello. Вы думаете, вы сможете забрать все за один раз?
      — Я думаю? — Человек-корова прошелся вдоль куч и, схватившись за лампу дневного света, напрягшись вместе с сигарой, вытащил ее из кучи.
      — Take all of them, — бросил он своему уменьшенному двойнику.
      — Yes, sir, — бодро вскрикнул двойник.
      Он и кудрявый взяли из мусора по лампе каждый и, грохоча железом, вышли.
      — Я тебе скажу, что я думаю, — «Корова» поглядел на Севу невесело. — Я тебе скажу… Я ожидал, что у тебя тут десять тонн вывозить, а у тебя вывозить нечего. — И, вынув сигару изо рта, он сплюнул на кучу. — Сегодня у меня нет времени заниматься твоим дерьмом, завтра ребята заедут и заберут.