Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Книга воды

ModernLib.Net / Отечественная проза / Лимонов Эдуард / Книга воды - Чтение (стр. 9)
Автор: Лимонов Эдуард
Жанр: Отечественная проза

 

 


      Когда утихла наша пальба, мы услышали, что бьет пулемет. Впрочем, в отдалении. Возможно, бойцы приветствовали бойцов. На древней земле бойцов.

Фонтаны

Дю Треви / Рим

      Италия тогда была бедной. Но в выходные дни, ближе к вечеру, даже из самых вонючих дворов, завешанных бельем по самые крыши, выскакивали молодые, парадно одетые итальянцы. Брюки, узкие в жопе, пиджачок, узкий в талии, шелковая рубашка. Тщеславные итальянские юноши полностью тратились на одежду. А как они жили, можно догадываться по тому, как жила семья синьоры Франчески. Душ раз в неделю, телефон на замке, замок продет в одну из цифр — отверстий. Спагетти сменяют макароны… и гарлик, гарлик, гарлик, то есть чеснок с томатами…
      Я заметил, что бедные нации из кожи вон лезут, чтобы одеться. Чем богаче нация, тем более ей по фонарю, что надеть. Американцы известны своим разгильдяйским видом: они повсюду шляются в сандалиях и тапочках, в шортах и майках — и днем, и ночью. Можно сказать, опустившиеся, они не следят за собой. Когда хорошей одежды полно, а у тебя есть деньги, возникает безразличие к одежде, ценишь то, что удобно, а не то, что модно и дорого.
      Так что в то время, когда эмигрантами мы жили в Италии, дожидаясь отправки в Америку, население там хорошо одевалось. Люди много гуляли. Кафе (в которые мы, будучи эмигрантами, не ходили) стоили дорого. Две или три чашки кофе-экспрессо могли стоить 2 или 3 милли лир, то есть две или три тысячи лир. Для сравнения Толстовский фонд выплачивал нам 122 тысячи лир в месяц. Потому в кафе мы не ходили. Итальянцы в кафе заходили, но предпочитали гулять. Улицы по уик-эндам были полны фланирующих. На via Veneto все разглядывали витрины и друг друга. То же самое было на пьяцца д'Италиа и в других оживших местах города.
      Все эмигранты, конечно, ходили к фонтану дю Треви, чтобы бросить в воду свои монеты. По правде говоря, никто никуда не хотел уезжать из Италии и Европы, но здесь нас никто не хотел, хотели только Америка и Канада. Многие, парадоксально, но, еще не успев уехать, строили планы о возвращении сюда, большей частью нереальные. «Вот разбогатею там и вернусь сюда!» Потому и бросали монетки в фонтан дю Треви всякий раз, когда попадали к нему.
      Сам фонтан ничего особенного из себя не представлял. Водяное, окислившееся склизкое сооружение. На открытках он выглядит лучше. Не помню, как часто его очищали от монет (кажется, ежедневно), но фонтан приносил итальянскому муниципалитету ощутимый доход. А что, собственно, удивительного, — если сотни две лет весь мир твердит о том, что нужно бросать монеты в фонтан такой-то, то машина срабатывает лучше любого налогового механизма. Елена бросила туда советские монеты только раз, но в ее случае примета сработала отлично. Она вернулась в Италию через пять лет, вышла замуж за итальянского графа (служившего, впрочем, в банке «Наполитано»), граф умер. Елена унаследовала от него квартиру в Риме, загородный дом-монастырь, пару машин и дочку. Советские монеты с туго связанными колосьями обладали, оказывается, мощной силой. Соединившись с водой фонтана дю Треви, создали вот такую судьбу девушки.
      А тогда мы ходили по Риму, дружно взявшись за руки, в дни, когда она не куксилась, не рыдала и соблаговоляла вставать в разумное время. Оба в новых пальто. Если было холоднее, обычно она одевала свою жидкую модную шубенку, вывезенную ее сестрой из элегантного тогда Бейрута в Москву, и повязывала красный шарф. Продев руку мне в карман и сжав там, в кармане, мою руку. А я сжимал ее. Мы были благодарны друг другу, что мы есть. Уже через год мы с ней расстанемся в Нью-Йорке, она уйдет туда, где лучше. В тот же год, по свежим следам несчастья, я напишу о ней, о себе и о нашей любви и разлуке книгу. Книга будет опубликована во всех странах с развитой индустрией книгопечатания. В 1996 году в России я увижу ее, сорокашестилетнюю, и напишу в «Анатомии героя», какой ужасной она предстала предо мной. Этот выпад автора против Прекрасной Дамы требует объяснения. Дело в том, что она была не только моей любимой женщиной, она была моим героем. Я восхищался и любовался ею. Когда в феврале 1976 года она оставила меня в Нью-Йорке, мне было чудовищно тяжело, но она оставалась моим героем. В 1996-м в Москве через 20 лет я увидел пошлую одутловатую женщину, говорящую глупости. И она перестала быть моим героем, она не оправдала моих надежд. У нее не получилось необыкновенной судьбы. Необыкновенная судьба у нее была только со мной. Если б она влюбилась в бандита, в наркобарона, в боевика, в чечена, в таджика и погибла бы с ним, с неистовым таким, — я бы ее уважал. Если бы она соблазнила Билла Гейтса, я бы ее уважал. Если бы она стала пассионарней фашистской партии Италии, — я бы ее уважал. Но она выбрала себе роль московской римской барыньки, она даже вела в какой-то газетенке в Риме светскую хронику. (Моя следующая жена хотя бы живет с музыкантом-наркоманом и, может, однажды передозируется. Впрочем, Наташа Медведева писала в журнале «ОМ» о трусах и очках, своего рода старосветская хроника тоже.) Потому она перестала быть моим героем, а вовсе не потому, что потеряла красоту молодости.
      Впрочем, откуда я это все мог знать, когда я стоял с ней у фонтана дю Треви в Риме и из окислившихся его трубок вырывалась с шумом вода? Я любил ее, я гладил ее ручку в кармане. Я думал, что все совсем неплохо, что мы в Риме, ну и что, что мы бедные! Погуляем, вернемся в наше жилище за вокзалом, я сделаю картошку и салат. Вечером мы ляжем рано и будем любить друг друга. У нас для этого есть все, ничего не нужно покупать.

Фонтан на Вашингтон-сквер в Нью-Йорке

      Об этом фонтане подробно и с деталями я рассказал в моем первом романе, но хотелось бы пройтись по этой сцене опять, фотоувеличивая детали. Войдя под арку на Вашингтон-сквер, если идешь из up-town, уже видишь эту бетонную чашечку цветка. В уничтожающую летнюю жару в чашечке цветка уже сидело бесчисленное количество жоп, в основном черные, ибо они — самые непосредственные. У них самое короткое расстояние между осознанием: жарко, ой как жарко, и действием: переступанием через бордюр фонтана и — в воду задницей! Белые отягощены приличиями. Так как я в тот период все приличия позабыл, то я лежал там отчаянной уличной собакой, и мне было хорошо. Меня снизу холодила вода, сверху лоб оглаживало тяжелым утюгом солнце. Свободная собака в свободной стране. Никого не кусаю.
      Лежа, можно было подсматривать за девками. Впрочем, они ничего не скрывали. Черные телеса обильно выпирали из юбок и джинсов, куски сиськи вываливались в проем майки. Из черной подмышки кисловато несло знойной плотью. Белые пятки черных девиц удивляли так же, как нечеловеческие непомерные ягодицы. Самыми занимательными были гиппопотамы в шортах. На трепетных ногах-бревнах они входили в бассейн фонтана, подрагивая, устраивались на бордюре задом, опустив ноги в воду, начинали болтать ногами, как девочки. При этом сиськи поколыхивались тестом. Разговорившись с ними, я всякий раз убеждался, что они неплохие тетки, добрые и отзывчивые. Что касается white trash, среди обитателей чашечки фонтана были и белые девки, то эти как раз были злобные стервы или стравившиеся наркотиками до юродства святые. Они были настолько святы, что могли проявить свою благосклонность в соседнем подвале. Я же говорю, мозги у них были сожжены химией. Уж какой, не знаю, параноидным ЛСД, возможно, или разгоняющим вселенную мескалином, ведь шел только 1976 год. Пиком же хиппи-движения можно считать 1968 или 1969 годы, а после этого долго еще шли круги по воде. Вот в одном из этих кругов по воде я и лежал там, на Вашингтон-сквер, но уже в другой эпохе. 70-е годы вошли в историю под именем «я-эпохи», то есть крайнего развития индивидуализма. Я убежден, что написал две самые значительные книги я-эпохи: «Это я, Эдичка» и «Дневник неудачника». Там, в фонтане, созрели эти книги. Я написал их по-русски, потому что ни на каком другом языке они не были бы написаны. Почему так? Причина тому такого же порядка, что и парадокс: Бродский — лучший поэт Америки. А русский эмигрант Лимонов — автор лучших книг западной контркультуры. Дело в том, что западное поколение наших с Бродским сверстников отказалось от литературного выражения себя. Основные таланты и силы ушли в музыку, в песню. Куда более традиционная русская культура воспитала Бродского и меня. И мы пришли к ним, и сделали то, чего «их чуваки» (выражение Бродского) не сделали. Бесполезно искать талантливые западные книги 70-х годов. Их нет. Мне можно верить. Я двадцать лет искал их сам. Таким образом, поэт-академик дал миру академическую литературную интерпретацию своей эпохи, а я дал свою — вид из фонтана на Вашингон-сквер. Вид ниже пояса: ягодицы, задницы, пот, черные подмышки, и все такое.
 
Хари — Кришна, Хари — Рама
Рама — Хари, Хари — Кришна
 
      Вы помните, да? Вечно лежит там в фонтане Эдичка; тащит прочь из фонтана своего боксера, перекусывающего струю воды, блондинка, облепленная бельем. Мне удалось навязать миру то жаркое лето в Нью-Йорке. Оно будет всегда.

Фонтан в Люксембургском саду / Париж

      Знаменитый фонтан равноудален от всех входов в сад, он помещается ниже всего, облегающего его амфитеатром, сада, на одном уровне со зданием Сената. Знаменитые железные стулья салатного цвета не принято ставить вплотную к фонтану, они рядами и цепочками расставлены вдоль клумб. Стулья сварены из труб и ломтей железа, по тому же принципу, что и тюремные шконки в Лефортово. Только в Люксембургском саду на стульях сидят хорошенькие студентки, бездельники, безработные, а в Лефортово лежат государственные преступники.
      Когда-то за стул в Люксембурском саду следовало платить, но когда я появился в Париже в 1980 году, это удовольствие было уже бесплатным. Едва начинает пригревать первое весеннее солнце, стулья тотчас отягощаются телами. Студенты зубрят здесь свои уроки, задрав ноги на соседний стул, наглые garijons клеят filles, потоки ищущих нового и неизведанного фланируют вдоль. Париж теплый город, и за 14 лет жизни в нем я помню только одну зиму со снежным покровом и минусовой температурой. Однако погода здесь серая: дожди довольно часты, и солнце всякий раз праздник. А когда праздник — надо выбежать и подставить себя под солнце. На газонах лежать нельзя, но вот на стульях и каменных скамьях (таковых немного) ты можешь изгаляться как хочешь. Я видел даже topless girls. Когда устанавливается погода, то сад заполняется и детьми. (Вообще сад открыт и зимой, заходи и сиди или броди. Но он всегда закрывается на ночь в зависимости от продолжительности дня.) Дети в саду в основном скапливаются в двух местах: у карликовых лошадок-пони, где их катает верхом и в тарантасах некая кривоносая и криворотая семья или преступная организация. Родители обычно идут рядом и поддерживают свое чадо или фотографируют его. Но основная масса детей суетится у фонтана. Там стоит седоусый типчик в капитанской фуражке, клубном пиджаке с якорями, в белых брюках и туфлях. Рядом с ним — тележка. Можно взять напрокат деревянный корабль с парусами и попускать его в бассейне фонтана. Когда корабль вдруг застывает, ну, скажем, он попал в штиль, в безветренную зону или столкнулся с другим кораблем — и не достать, не сдвинуть, любезный капитан выдает бамбуковый шест с крючком. Вы можете спасти свой корабль, зацепив его шестом. Дети всех возрастов отираются у бассейна. С центровой колонны плещет вниз монотонная вода. Второй аттракцион бассейна: в нем водятся большие жирные карпы и красные большие рыбы. Там их очень много, однажды осенью я видел, как их вылавливали сачками из обмелевшего бассейна садовые рабочие в резиновых сапогах. Это были жирные многокилограммовые гиганты. В первые годы жизни в Париже я был всегда голоден и, помню, стоял, облизывался, глядя в воду, где они пускали большие пузыри из жабр, эти мастодонты. Одно время я носился с идеей приобрести сачок и выловить как-нибудь в дождливый день хотя бы одного карпа.
      Совсем близко — невысокий Сенат. Его задние двери, ну, метрах в ста, не более. В стеклянных будках по его краям стоят полицейские с аксельбантами. Охрана у них, по правде говоря, паршивая, по крайней мере в те годы была слабенькая. Пара чечен с гранатометами, зайдя от фонтана, могла бы нанести серьезный ущерб Французской Республике. Со стороны Рю дэ Вожирар, с фасада Сената охрана помногочисленнее, но четверо чечен натворили бы бед.
      Я проторчал в Люксембургском саду большое количество часов. Может быть, несколько тысяч часов. Я загорал в нем, я правил на его салатных стульях гранки моих книг на разных языках, я хулигански творил там черт-те что с девушками, я сидел там пьяным, я ходил через сад расстроенным. Я до такой степени въелся в деревья, в стулья, в статуи и в бассейн, что, если вы попадете туда, попытайтесь найти в бассейне мое отражение, я уверен, оно там есть.
      Я упомянул статуи, потому что там целая галерея статуй. Они расположены на высоком, на уровне улиц, амфитеатре сада вдоль балюстрады, ниже которой — уровень фонтана, Люксембургского дворца и променада. Статуи французских королев и королей, ничего особенного, парковый камень, ширпотреб XIX века, но поневоле млеешь, читая на цоколе: Бланш Кастильская какая-нибудь, XI век. Статуи помещены на фоне вечно шумящих деревьев. Если пойти за статуи влево, там есть небольшой ботанический сад. По соседству с подвязанными яблоками, за оградой на газоне стоит бюст Шарля Бодлера. Там свежо, я любил там сидеть рядом с Бодлером и размышлять.
      Собственно, в Люксембургском саду два фонтана. Второй «фонтан Медичи», старее и лучше главного, — того, который посещается детьми. Он расположен сбоку и наискосок от здания Сената на одной линии с театром «Одеон» за оградой. (А у театра «Одеон» помещалось тогда Nouvelle agence, мое литературное агентство во главе с моим агентом Мэри Клинт.) Вот из фонтана Медичи страшный Зевс и мифологические позеленевшие от времени персонажи из стены выливают с шумом воду в черный узкий прудок. А в прудке плавают красные рыбины. Я писал об этом фонтане в связи с судьбой смогиста Вадима Делоне в другой книге воспоминаний. Вадим любил бухать у фонтана Медичи. Действительно, там хорошо, а если зайти за фонтан в заросли елок и лавровишни, там есть место на троих, с индивидуальной струей, низвергающейся в индивидуальную чашу водоема.
      Но хотя фонтан Медичи древнее и был действительно построен по приказанию Екатерины Медичи, главным фонтаном Люксембургского сада все же следует считать центровой фонтан. Он демократичнее, живее, там развратные педофилы наблюдают детей, а приезжие негры соблазняют своими мышцами белых красоток, от фонтана видно, как выходит из дверей Сената, потягиваясь, зевая и на ходу снимая галстук, сенатор (а кто еще?), вот идет, щебеча по-птичьи, китайская женская команда по пинг-понгу, а вот… короче, проявлениям жизни здесь нет числа…

Два фонтана: фонтан Невинных и фонтан у Бобура / Париж

      Если ВДНХ — это сон пьяного кондитера, то Музей современных искусств, Центр Помпиду в Париже, находящийся на Рю Бобур и потому называемый часто «Бобур», — это сон пьяного слесаря. Обвитый без надобности трубами, он казался нелепым, когда его соорудили, но с годами приобрел патину времени, и к нему привыкли, как к Эйфелевой башне. Я помню его трубы синими и красными. Французы правильно делают, что дерзают время от времени. Дерзания окупаются, Эйфелева башня — одна в мире, Центр Помпиду тоже один. Русские могли бы иметь Башню III Интернационала по проекту Татлина уже в начале 20-х. Наша страна робко экспериментирует.
      Я всегда экспериментировал и храбрил. В 1986 году тоже. В июне 1985 года я первый раз расстался с Медведевой, но проявил слабость: спал с ней, потому что мне нравилось это. Мы ходили друг к другу в гости. Она уже жила на улице Святого Спасителя рядом с улицей Святого Дени — улицей проституток, они там стояли стеной. В тот день мы с Натальей договорились встретиться на нейтральной территории. Я ей сказал по телефону:
      — В шесть вечера у фонтана Невинных.
      — Где это? — спросила она недовольно.
      — Рядом с Ле Аллем, — объяснил я. — Недалеко от Вильяма.
      — Рядом с Бобуром? — спросила она.
      — Да нет же, рядом с Ле Аллем…
      — Ты же сказал «рядом с Вильямом», — она звучала еще недовольнее.
      — Ну да, — сказал я, — сто метров от Вильяма, но по другую сторону от бульвара Севастополь.
      — Ладно, — сказала она, — я найду.
      Что такое «Бобур», уже ясно. «Ле Алль» пишется как «Les Halles», увеличьте Манежный комплекс в десяток раз, угрязните, увеселите и получите «Ле Алль». Много этажей вниз дешевых магазинов, тусовка вокруг: арабы, негры, жители парижских окраин — блатное, злачное место, выросшее на месте знаменитого рынка, чрева Парижа, порушенного в 60-е годы. Фонтан Невинных — это фонтан, построенный на месте убийства Генриха IV монахом-фанатиком Равальяком, если не ошибаюсь, это произошло в 1610 году. Монах с кинжалом бросился сверху, он укрылся под сводами арки, когда карета короля проезжала под аркой. Цареубийцу карали мучительной смертью, так что Равальяк получил смертельных мук по полной. Король отделался куда легче и, главное, быстрее. Произошло это на улице Фероньер.
      На самом деле фонтан Невинных стоит чуть в стороне от места убийства. Здание сохранилось, знаменитые арки (там их две, кареты ездили, видимо, часто, чтобы не ожидать очереди) проделаны прямо в здании — выше есть окна. Арки придерживаются деревянными скобами.
      Наташа, конечно, многого от меня нахваталась. Она впоследствии утверждала, что написала первые книги, чтобы понравиться мне и доказать, что она не «жидкая манная каша»; закавыченное — мое презрительное выражение. Можно восхититься ее настырностью.
      Но природная женская невнимательность и лень не позволяли ей дойти до сути, она все знала на поверхности. То же и с историей Парижа. Она наверняка проходила мимо этого фонтана десятки раз. Надо было прочесть табличку, читать по-французски она отлично умела.
      Если «Ле Алль» — это Ле Алль, то Вильям — это Вильям Бруй или Бруи. Экстуберантный некогда персонаж, в то время наш общий друг, художник. Он получил мастерскую рядом с «Бобуром», дом стоял перпендикулярно от Бобура — большой, стеклянный, кажется, 2/3 ренты платило за художника французское государство. Так что я правильно сказал: «недалеко от Вильяма», ибо «Бобур» и «Ле Алль» разделяет лишь бульвар Севастополь. Но «Бобур» на противоположной от фонтана Невинных стороне бульвара.
      Все объяснено. Вернемся к 18 часам. Я стою у фонтана Невинных и жду. Никого. Я начинаю ругаться. Никого. Думаю: напилась и забыла о встрече. Впрочем, — продолжаю размышлять я, — она способна напиться и прийти пьяной. Вероятнее, с ней что-то случилось. Через сорок минут, погудев в домофон Вильяма, спрашиваю его:
      — Наташа не у вас? Я ждал ее у фонтана Невинных сорок минут.
      — А она ждала вас, Эдуард, только что была здесь.
      — Спасибо, — бормочу я. И направляюсь прочь. Через полсотни шагов душераздирающий крик:
      — Эдвард! Где же ты был!
      Сквозь толпу, слезы на глазах, в зеленой кофте с серебристой нитью, в зеленом берете идет Наташа. Мы обнялись.
      — Я так напугалась. Я думала, что с тобой что-то случилось. Почему ты опоздал?
      — Как это я опоздал? Я ждал тебя у фонтана с восемнадцати часов. Тебя здесь не было.
      Она указала в толпу. За толпой весело махали руками и щупальцами раскрашенные игрушки-монстры. Они стояли по колени в воде. Действительно, это был новый шутовской фонтан. Центр Помпиду вынес из помещения движущиеся скульптуры-экспонаты и пристроил их на площади. А «госпожа Медведева» решила, что это фонтан Невинных.
      Такой искренний страх был в ее глазах, такая внезапная вспышка любви в этом плаче — «Эдвард!» — большущей русской женщины на всю французскую площадь, что, боже мой, как она мне тогда понравилась! Бывают моменты в жизни, когда в человеке все его лучшее вдруг сияет. Заплаканная Лена с грязным от февральской оттепели пуделем, сделавшая мне подарок ко дню рождения, ушедшая от мужа 22 февраля 1973 года. Лиза, счастливая, когда, загорелый и обветренный, я явился из Азиатского похода в 1997-м, притащившая меня к своим друзьям и родственникам, вся светившаяся от счастья. «Женщины в счастье» так бы я их назвал в эти моменты. Есть и обратная сторона: «женщины в подлости».
      Через четыре года, в 1990-м, когда хлестал мартовский ливень, я сидел на Рю Бобур в кафе, в окно был виден Центр Помпиду. Напротив меня за столиком сидел Вильям Бруи и пил кофе со сливками. Спокойно. Я пил белое вино.
      — Как вы могли, Вилли! — говорил я ему. — Ведь вы же мой друг, как вы могли позволять, чтобы она встречалась с этим парнем у вас в мастерской! Ходила бы с ним вместе среди ваших гостей?!
      — Эдвард, будьте взрослым. Что я должен был сделать, выгнать ее на улицу? Она, между прочим, тоже мой друг, как и вы… — Он звучал раздраженно, он явно не понимал, за что я на него кричу. А я почти кричал. Люди искусства всегда аморальны. Они украдут твою жену, растлят твоих детей и удивятся, если ты возьмешь их за горло. За что? Воистину — за что?!
      — Если бы ваша подруга явилась ко мне и шастала, повиснув на руке у какого-нибудь прощелыги, я бы выгнал ее немедленно! — сказал я.
      — Эдвард, если бы Наташа не встречалась с ним у меня, она бы встречалась с ним или с кем-то еще в другом доме.
      Он смотрел на меня, улыбаясь, сочувственно. «Во циник! — подумал я. — Во дает!» У меня появилось желание размозжить ему башку или воткнуть пустой бокал ему в глазницу, но я этого не сделал. Я встал, положил сто франков бармену на стойку и ушел из кафе в дождь.
      В середине 90-х он угодил в тюрьму в Париже по жалобе его бывшей жены и детей за якобы попытку растления малолетних. У меня есть роман «Укрощение тигра в Париже» с эпизодом, где Вильям (там он носит имя Генриха) привозит ко мне в дом в коляске свою маленькую дочь Фалафель. Так вот, выросшая Фалафель и подала на него в суд. Правда, в те годы прокатилась по Франции кампания по борьбе с педофилией, так что, возможно, его детки и жена преувеличили. Он недолго просидел. Но я был отмщен. Он получил за свой цинизм.

Водопад «Зеркальная струя» в Харькове

      Бетонное сооружение на Сумской улице казалось после советской власти никому не нужным. Целая сцена посвящена в моей книге «Молодой негодяй» этой, вполне банальной, провинциальной постройке. В советские времена чаша пруда за «Зеркальной струей» была наполнена водой, вокруг вся чаша была обсажена клумбами цветов, они тяжело пахли летом и осенью, а вода светлой волной стекала вниз с фасада. Над струей возвышается купол бетонной беседки. В 1994-м, когда я в последний раз был в Харькове, струя не стекала, торчали ржавые трубы. Уже не говоря о клумбах и цветочных вазах, симметрично расположенных по бокам. Цветочные вазы исчезли еще в середине 60-х. Они имели форму амфор в рост мальчика и принадлежали сталинскому классицизму. А мальчик и его рост тут при том, что есть фотография, где я — мальчик лет десяти — стою на фоне «Зеркальной струи» рядом с амфорой с цветами. Фотография сделана или в год смерти Сталина, или за год до этого.
      У каждого провинциального города есть свой символ. Харьков, конечно, сверхгород, он был, если не ошибаюсь, четвертым по численности населения в СССР или шестым, но все равно он провинциальный. С символами ему слишком повезло. И памятник вполне незаурядный, работы Манизера, Тарасу Шевченко (чуть выше по Сумской от «Зеркальной струи», на противоположной стороне), и самая большая площадь в Европе — Дзержинского. И бетонный фонтан «Зеркальной струи». Обыватели выбрали струю: тут они фотографировали своих детей в костюмчиках, сюда приезжали молодожены. И мы, богема, выйдя из автомата-закусочной, рассаживались у «Струи» на скамьях. Так что, скорее, «Струя» — символ Харькова. Площадь ведь большое пустое место, и как такое может быть символом; памятник поэту Тарасу Шевченко слишком ориентирован идеологически — это памятник национальному украинскому, а струя, чего себе, — течет, да и все. Точнее было назвать ее «Зеркальная плоскость» — потому что она текла именно лезвием, плоскостью. Так что все неточно и нелепо и в заурядном этом памятнике. Символ Парижа — Эйфелева башня, символ Москвы — Кремль, а у Харькова — струя. Стыдно даже: слава богу, я там не родился хотя бы. Символ должен быть круче. Представьте себе город, символом которого была бы опасная бритва. Неслабо, да?
      Вообще мое отношение к городам такое: прекрасен, предполагаю, был опустевший, горелый город Пномпень. Сам я видел немало разбомбленных и продырявленных городов: в них есть некое величие и высокая мудрость. Хороши были больные города — Нью-Йорк 70-х, Париж начала 80-х годов. Самое отвратительное — это здоровый город, сочащийся жиром и дерьмом. Таким я увидел Нью-Йорк в 1990 году.
      Сказать, что у меня появляются сопли и слюни по поводу прежних лет и их символов, было бы неверно. Напротив, я ясно вижу с дистанции времени, какие ошибки совершили те или иные персонажи, окружавшие меня тогда. Основной упрек им — что они были расслабленными людьми. Мудрость жизни проста — обрел сознание, чувствуешь, что есть силы на большее, чем участь простого смертного, немедленно иди и рубись на баррикадах жизни. Не жалей себя, напрягай безжалостно, эксплуатируй себя как собаку. Будь высокомерен, развивай манию величия, равняйся на великих. Будь строг к себе, но и радуйся победам. А то так и просидишь у «Зеркальной струи», история уже не будет работать, ржавая будет стоять и потрескавшаяся.

Фонтан на 5-й авеню / Нью-Йорк

      Там я нырнул и потерял мои первые контактные линзы. Тем самым историческим жарким летом 1976 года, четверть века назад. Если шагнешь по 5-й авеню в down-town, то этот фонтан находится где-то ниже пересечения 5-й с 57-й улицей, и не ниже Pan-American Building, который перегораживает 5-ю авеню на уровне 42-й улицы. Где-то между ними, налевой стороне. У небоскреба. Собственно, там их два фонтана и два кубических бассейна. Как два гипсовых льва символически охраняли какую-нибудь помещичью усадьбу в Калуге, так два бассейна охраняют небоскреб. У того, который с uptown, и должна быть приклеена мемориальная доска:
      «Here, in industrial summer of 1976, Edward Limonov have lost his contact lenses, when swimming and diving at midnight time».
      Удивительно мало было в те годы в Нью-Йорке полицейских. Иначе чем объяснить, что множество дебошей и хулиганств, совершенных мною и моими близкими в этом городе, так и остались тогда безнаказанными? Это что, нормально, чтобы вдребезги пьяный и накуренный тип нырял и резвился в центре буржуазного мира на 5-й авеню в Нью-Йорке и никто бы его не попытался извлечь? А меня никто, и я нырял до того, что наказал себя сам на 250 долларов — открыл в бассейне глаза, и, очевидно, линзы смыло у меня с глаз. Я этого не ощутил, поскольку в любом случае был плохо вменяем, и в отель меня привели собутыльники: Андрей Поляков-Мейлунас во главе их. Только утром я понял свою опрометчивую ошибку: в контактных линзах не ныряют, идиот! Линзы у меня были застрахованы при покупке: меня заставили это сделать, но вот не помню, пошел ли я и предъявил претензию, обменяли ли мне тогда линзы. Ночь была поразительно жаркая, вся вселенная сузилась до размеров нашей компании, в кубе воздуха, может быть, 10x10x10 футов и не более — потому помню, что я стал задыхаться в кубе и прыгнул в бассейн, куда, пузырясь, стекал фонтан. Там было глубоко, светло-зелено от нижних на дне ламп и вообще уютно. Можно было бы там жить и выныривать за гамбургерами, выпрашивая их у прохожих.
      Мейлунас остался тогда у меня ночевать и утром обрушился на меня с упреками. Как в тюрьме, в эмиграции у всех поголовно были сорваны нервы, и время от времени люди срывались. Ему захотелось показаться лучше меня, и он меня упрекал, корил, пенял, шпынял, утверждал, что моя Елена просто дешевка. Я не стал защищать Елену, просто выгнал его и лег спать. А потом, когда понял, что не могу, я спустился в город Нью-Йорк на лифте и напился. Так закончился заплыв в фонтане. Удивительно болезненна память тела. Еще долго мне приходилось выдавливать Елену из себя физиологически. Каждый раз, ну, скажем, после написания книги, в октябре: ну все, думал, избавился! И вдруг фигурка на 57-й, она! Впереди! Бегу! Столько вдруг страсти, опять боли, надежды. Обогнал, заглянул в лицо. Нет, не она. Но уже опять больно и противно. И весь день изгажен.

Фонтан в Тюильри

      В Париже я стал профессиональным писателем. Отказавшись от привычек богемы, я стал много работать. В тюрьме я, оказалось, работаю еще больше. Но, несмотря на то, что я много работал, у меня еще оставалось время. Я ходил гулять вдоль Сены, я ходил в Люксембургский сад. И реже я ходил гулять в Тюильри.
      Тюильри так же зажат между Рю де Риволи и Сеной, как и Лувр. Только Лувр уцелел, а дворец Тюильри спалили восставшие толпы, на его месте, обнесенный оградой, тянется, продолжая Лувр, сад Тюильри. В саду у входа от Лувра стоят бронзовые женщины работы Майоля, все сделаны с одесситки Дины Верни, будущей галерейщицы Михаила Шемякина. Майоль любил коренастую Дину. У входа в Тюильри стоит миниатюрная розовая триумфальная арка. Если из-под нее посмотреть в сторону Place de la Concorde, то в створ попадет знаменитый обелиск, вывезенный из Египта, а далее игла обелиска, тут уж лучше употребить бинокль, попадает аккуратно в створ большой Триумфальной арки на Place d'Etoile. Французы любили перспективу. Китаец, архитектор Пюи из Нью-Йорка, добавил к этому пруту перспективы, нанизал на него во дворе Лувра свою стеклянную пирамиду.
      В саду Тюильри деревья высажены вдоль основной аллеи (конечно, она следует линии перспективы). В начале аллеи, ближе к Лувру, если вы входите оттуда, находится один круглый фонтан Тюильри, не меньше по размеру, чем фонтан в Люксембургском саду. У этого фонтана также стоит капитан, но (в мое время было так) в костюме пирата и сдает внаем игрушечные суденышки. Есть у него и бамбуковые багры, чтобы выручать их из беды. Аллея посыпана мелким гравием; скрипя по ней, вы дойдете до выхода из сада на Place de la Concorde, там у выхода есть второй фонтан, но скромнее и запущеннее. На самой площади Согласия (de la Concorde) стояла во времена революции гильотина, и если, выходя из сада Тюильри, свернуть влево, она стояла там, ближе к Сене. Именно там 21 января был казнен Людовик XVI. В «Книге мертвых» я упоминал, что каждое 2 января я отмечал там день казни короля вместе с друзьями из секции «Часовых Сен-Жюста».

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12