Туда надо было ехать на автобусе, а затем пройти мимо расположения строительного батальона. В 1997 году этот неуклюжий батальон за жидким забором был единственным защитником города Георгиевска от врагов. Кажется, это место называлось «Чайка», среди грязных ручьев и утопающей в грязи гниющей зелени в нелепых позах, помню, застыли, пока мы мимо них шли, солдаты части. Они все там были при деле, шли куда-то, копали что-то. Жидким забором я назвал вот что: там были через лес изгороди, какие сооружают крестьяне, чтоб не убежали лошади, в другом месте натянута была колючая проволока, — все годилось, чтоб не разбежались солдаты. За неделю до этого я сумел проникнуть в доблестную воинскую часть. Ведь я был кандидатом в депутаты Госдумы на довыборах в Георгиевском округе. Там, внутри части, я нашел то же, что и снаружи: жару, лень, солдат, из которых прет половая и агрессивная энергия, и офицеров, которые поставлены, чтобы эту энергию охранять.
      Мы шли на самом деле купаться. Впереди — Сашка Титков, руководитель нашей партийной организации в г. Георгиевске, тощий парень, за ним Алексей Цветков — ответственный секретарь газеты «Лимонка», я, Мишка Хорс — мой охранник, и местный парень — разнорабочий Николай. Хорс и Цветков приехали со мной из Москвы. Дело в том, что некоторое время назад мирно отдал концы после тяжелой и продолжительной депутат Госдумы по Георгиевскому округу Ставрополья, председатель колхоза, фамилию его я запамятовал. 15 сентября были назначены довыборы. Потому 13 сентября, в день, когда была запрещена агитация, я решил, что наконец-то мы можем позволить себе искупаться, после семи недель пахоты. Впервые я приехал в эту оригинальную местность еще в июле. Затем вернулся на короткое время в Москву, чтобы получить вторую часть аванса за книгу (это был трехтомник в издательстве «Вагриус», если не ошибаюсь), и тотчас возвратился в адские земли. Я потерял на этих выборах девку, и какую отличную, — речь идет о Лизе. Но если вы думаете, что я жалею, то вовсе нет! Девки приходят все лучше, а кончится это тем, что вечно будет целовать та, что с бриллиантовыми зубами и лебяжьими ляжками — Смерть!
      «Оригинальной» же местность Георгиевского округа названа мною потому, что к северу от этого восточного куска Ставропольского края лежит степная и солончаковая Калмыкия, с востока граничит с ней беспокойный Дагестан, а с юго-востока — невыносимая Чечня. Тогда, в 1997 году, граница с нею шла по Курскому району, по степной пустыне у станицы Галюгаевской, и представляла она из себя полузасыпанную траншею в песчаной почве, шириной в два метра, глубиной в 1,2 метра. Чечены постоянно угоняли скот и кого-то умыкали оттуда, часто просто трактористов. Если же дополнить географическую справку упоминанием о том, что далее к югу и юго-западу граничат с Георгиевским округом Осетия и Кабардино-Балкария, то понятно, что это за территория. В Кабардино-Балкарию я заехал по ошибке в конце августа на тридцать километров. Мрачно там. Если добавить, что к моему округу был приписан и город Буденовск, то последняя точка над i поставлена.
      Впрочем, последние точки продолжают ставиться. В тюрьме за 16 часов бодрствования нас кормят следующим радиоменю: 8 часов «Русского радио», часа три утром «Эхо Москвы», от 3-х до 5-ти часов «Европа-плюс» и пара часов «Маяка» вечером. Но даже в скудное в основном меню входят новости, иногда это новости из «моего» бывшего округа. Я услышал дней пять назад, что в Нефтекумске взят чеченский полевой командир. (Хотя я русский националист, я ему сочувствую. Ибо я сижу в руках «своих» пленным.) Нефтекумск я отлично помню, он был в моем округе. Там есть две бетонные головы, вырастающие из пустыни. Две гигантские головы русского и калмыка. Сюрреалистическое зрелище! Сооруженный при советской власти в песках, без советской власти Нефтекумск поглощается песками. В том городе я выступал перед избирателями: командирами мотострелкового полка. Нефтекумск уже по-дагестански горяч. Там дует горячий ветер. Там здорово такому человеку, как я, то есть любителю баранины и Корана. Там отлично растут сорта сухого скороспелого винограда…
      Мы тогда спешно прошли мимо «Чайки», пересекли жидкий лес, нашли асфальтовую дорогу и пошли по ней влево. Через километр мы пересекли мутный поток по средней херовости мосту, свернули от моста направо и вышли к узкой оконечности длинного озера. Другой его край даже не был виден. Титков, бросив пластиковый мешок на пляж, сообщил, что озеро купил местный бизнесмен. В это самое время над нами пролетела большая… не то цапля, не то гусь, а скорее всего, еще большая птица, и босыми красными ногами чуть не мазнула нас по лицу. Запомнились резко эти вытянутые красные диснейлендовские ноги. Гуся? Цапля, кажется, это была. Мы легли на песке.
      У Цветкова оказались толстые ляжки, обращенные выпуклой поверхностью внутрь. Поверхности были натерты. Обычно это дефект толстых женщин. Я подумал: «Во, рахит! Спортом бы занялся…», но ничего не сказал и не сделал выводов. А надо было. Таким образом сложенный человек должен иметь и другие минусы. Эти его натертые ляжки обернулись предательством весной будущего, 1998 года, он предал меня лично. Ушел с Дугиным, Дугин позднее избавился поочередно от всех ребят, ушедших за ним, и от Цветкова тоже. Под каким-то дурным предлогом. Чтобы избавиться от Макса Суркова, он объявил, что испытывает отвращение к татуированным, а Макс был обильно татуирован. О, Саша, о, Дугин, о, невозможный тип, о, архетип предателя, наслаждающийся этой древней ролью!
      Входим мы в воду там, где не было зарослей растений. В камышах сидели дети и ловили рыбу на удочку. Наш работяга Николай пошел и помог детям ловить рыбу. У него получалось так ловко, что рыбки полетели из пруда одна за одной, непрерывно разоряя владельца. Частный владелец, конечно, не надзирал за юными браконьерами с удочкой.
      Там вообще не было купальщиков. Не то жителям казацкого города Георгиевска было положить на купание вообще, не то они боялись частного предпринимателя. Помимо того, что я участвовал в Георгиевске на довыборах в Госдуму, Георгиевск еще знаменит тем, что в 1777 году там было заключено соглашение о вступлении Грузии под руку Российской короны, под руку императрицы Екатерины II. Этими двумя событиями навсегда будет славен и останется в истории Георгиевск. В городе есть монумент по поводу вступления Грузии в состав России. Он стоит на окраине, недалеко от детской колонии. Это облезлый, высокий бетонный монумент, и он похож на сложенный циркуль. А еще на гильотину на выставке «Инструменты смерти и пыток» в Париже в незапамятном году. Та гильотина работала до 1981 года (год, когда социалисты отменили смертную казнь) в городе Лионе. Регулярно.
      Вернувшись к озеру, отмечаем: небо, серое с прожилками, солнце, 13 сентября. Тепло, летают, волоча ноги, птицы. Только что прошел дождь и пройдет еще. Определенная томительность настроения, ожидание подтверждения худших опасений. Дней за десять мне приснился особый вещий сон. Такие сны мне снятся с интервалами в несколько лет. Как называют таких чутких к сверхволнам людей американцы, я — «сайкик», то есть человек, умеющий если не предсказывать будущее, то ловить его на расстоянии. В вещем сне в начале сентября мне увиделись я и Лиза, оставленная в Москве, в виде двух рыб, плавающих в отдельных аквариумах. Остается ждать дня выборов и доехать до Москвы на поезде Владивосток—Москва, чтобы убедиться.

      Вверху, по зеленым и лысым склонам, мы все неудобно лежим там, как придется: девочки, родители, пацаны. Внизу, огражденный, с мостиками, с вышкой для прыжков и дорожками, лежал пруд. Его ограничивала чуть ли не вровень с водой железная ограда. Прутья у ограды были сломаны во многих местах, потому, лишь перешагнув через асфальтовую дорожку, окаймляющую пруд по периметру, граждане лезли в дыры ограды и погружались в бурую воду. Вверху на всех уровнях и за самой оградой росло множество деревьев. Потому на поверхности пруда было всегда полутемно, вода выглядела бурой. В детстве меня удивляли детали, помню, что в воде плавали и шныряли сотни и тысячи рыбьих мальков, лягушачьих головастиков. Вода кишела мальками, а над водой носились стрекозы, жуки, комары, всякая мелкая тварь.
      Военные в те годы, как, впрочем, и сейчас, не были спортивны, мой отец не был исключением, помню, отец в черных трусах с ранней лысиной лезет в воду, плывет, фыркая. Мать в купальнике стыдливо плещется, соседи наши заходят в воду с визгом. Как моментальные фотографии, все это видится мне на тюремной стене.
      Пруд, следует пояснить, построили близ источника минеральной воды. Там была труба, из скалы торчала, и к ней летом к вечеру шли просто караваны окрестных граждан с бидонами и флягами. Строить, впрочем, там ничего особенного не пришлось. Покопали, подгребли бульдозером. Дело в том, что там местность сама собой внезапно круто понижалась стремительно вниз. От еврейского старого кладбища тропа просто обрывалась вниз, до первых домов Тюренки, а потом еще раз вниз. Местность образовывала естественную котловину. Тюренцы гордились своей Швейцарией среди степного ландшафта. И даже в те годы надзирали за чужаками. Они хотели контролировать свою курортную территорию, свою Швейцарию для бедных. Там, на соседней, сразу за вышкой для прыжков, улице жил самый известный тюренский лидер, предводитель тюренцев того времени, 1955–1960 годов, широкобородый парень по кличке «Туз» или «Тузик».
      На Тюренке жили и цыгане. Когда начинаешь жизнь зеленым пацаном, то тебя вызывают на ковер или ты вызываешь чуть ли не ежедневно. Сплошные бросания перчаток. Меня доебывал цыган Коля. Однажды он надел мою синюю майку и не отдал. Невысокого роста, голенастый, толстые ляжки, широкая грудь, он ушел в моей майке в толпу отдыхающих у пруда граждан. Встретил я его только на следующее лето. Но я уже был умнее. Мне уже было 13 лет, я схватил его за плечо и сообщил ему, что прошлым летом он надел мою майку, а вот этим летом я хочу получить ее обратно. Или взамен вот эту рубашку, я зацепил клок рубахи, надетой на нем. Рубашка была раскрашенная, чуть ли не с пальмами, не советская, цыган Коля наверняка украл ее, скорее всего на городском пляже. «Ты че?» — с сомнением начал он. Ноги у цыгана стали крепче, а брови срослись, грудь окрепла. Южные люди, они взрослеют быстро. Зато я умнее был его. «Саня, — позвал я, — подойди, а? Дело есть. Спор тут образовался». Саня Красный, 19 лет, 90 кг, здоровенный, в чалме из полотенца, перстень с черепом, на большом пальце, подошел. Дело в том, что за зиму я так близко с ним сошелся, что ходил к ним домой: к Сане, к тете Эльзе и Светке. Я был у Сани младшим братом, адъютантом, даже подельником (мы были как-то задержаны по одному делу, не стоящему выеденного яйца, и отпущены). Саня подошел. Отер перстень о плавки. Полюбовался, как перстень бликует на солнце. Наехал брюхом шантажиста на цыгана. Тот, морща брови, снял рубаху и отдал мне. С тех пор тюренские цыгане здоровались со мной. Когда Саню посадили на три года, перестали здороваться.
      Я лично помню мой первородный, перворожденческий, первый в жизни пруд. Помню всех муравьев, стрекоз, пчел, ос, мух, комаров, мальков, всю эту кодлу насекомых, жаливших нас на крутых откосах холмов, спускавшихся к пруду, они жалили нас в 50-е годы. В 60-е меня жалили уже другие насекомые, в других водоемах. Научился я плавать не в нашем пруду. Плавать меня научил дядя Саша Чепига, электромонтер, мир его праху, в речке Старый Салтов, шириной метров десять была та речка. По берегам ее бродили коровы и козы, лепешки и черные шарики усеивали ее более чем скромные, лысые берега. Он научил плавать меня, а заодно и своего сына Витьку.
      Если бы сейчас мне было возможно пройтись по берегу этого несчастного пруда, он показался бы мне мелким, грешным, обычным, жалким российским водоемом мелкого размера. Но когда ты еще не вырос и стоишь рядом с отцом, достигая ему до груди, то весь амфитеатр, пруд, кишащий загорающими, казались Вселенной. Текла вода из озеленелой трубы, кричали птицы и люди. Смешно, но из всего этого гомона жизни возникаю, спустя полсотни лет, только я. Если бы не я, кому на хер во всей России нужен был этот жалкий пруд? Две третьих людей, мочившихся в его воды, спаривавшихся у ближних кустов, флиртовавших, потевших, спавших осоловело спьяну на тряпках, воровавших у ближних брюки и подстилки, мертвы. Да не две третьих, а три четвертых или четыре пятых! Юные девушки, окунавшие ляжки, груди и письки в раствор с мальками, истлели, а те, кто еще жив, — пыхтящие жабы. Пользуясь случаем, я кричу этому сраному народу: кто вы, еб вашу мать всех! Кто? Не важны вы все, как мальки в той воде, стекли вы в канализацию жизни. Важен только странный мальчик в плавках, смотрящий на вас. И чтобы он вас заметил, подняв свой взгляд от мальков, тритонов и головастиков. А не заметил — ну и нет вас.

      Когда мы бросили с Владом войну, нам устроили отходную. Так случилось. Под давлением обстоятельств мы вынуждены были бросить любимую нами войну. А ведь как радостно, бравурно мы въехали в войну на броне бэтээра батальона «Днестр» с молодыми зверюгами в черной форме! Вы когда-нибудь ездили на бэтээре через города, с молодыми зверюгами? Железо оружия пылает на теле. Не ездили? Тогда вы жалкий тип, и только. Когда ты так едешь, то чувствуешь себя воином Александра, покоряющим Индию. Неведомую, загадочную, где танцуют голые красные женщины и дуют в раковину длинноволосые воины с белыми узорами на лице.
      На лимане нам устроили отходную. Всегда осторожный, сдержанный спецслужбовец Шевцов, бывший прибалтийский мент, уже тогда полковник, впоследствии генерал, и глава КГБ в ПМР, чин из МВД Республики, прокурор, ну и полевые командиры поменьше, полегче весом и помоложе. Мы сели в избе, выстроенной на мостках над водой. Хата с причалом для катера. В плавнях на подступах уселись нас охранять бойцы. Чины МВД и прокурор изощрялись в изготовлении ухи, молдавское винище лилось кружками, то же происходило и с чачей. Мясо поедалось в невероятных количествах. Мои сотрапезники, включая Влада, оказались все с вместительными желудками, как у морских бакланов, пеликанов и прочих пернатых мешков, собирающих жратву впрок. У меня двойного дна в желудке нет, о чем я сожалел и тогда, и горько сейчас сожалею. Сколько несъеденного, сколько невыпитого! Какое темно-красное винище недопито, какие пахучие кусяры рыбы и маринованного мяса недоедены?! О!
      Я еще не знал, что люди Шевцова угрохают через несколько дней Костенко. Я смотрел спокойно на лицо полковника. Я еще не знал, что таинственно погибнет в 1994 году, в то время как чистил пистолет, Сергей Кириченко, — здоровый офицер улыбается мне до сих дней с оставшейся у меня единственной фотографии (на ней Шевцов сжимает пучок лука). Я еще не знал, разумеется, что через 9 лет попаду в тюрьму. Счастливо кричали в камышовых зарослях птицы, пряталось в украинских тучах солнце, чтобы вновь выйти и озарить воды Приднестровской Молдавской сепаратистской Республики. И замаскировались в плавнях здоровенные бойцы, охраняя пирующее начальство.
      Как говорят в таких ситуациях американцы, «мы имели хорошее время». Ездил где-то неподалеку с мирных переговоров и на мирные новоназначенный командующий 14-й армией генерал Лебедь. Плелись интриги. Из свеженезависимой Украины представители соседних армейских округов приезжали к Лебедю — предлагали поднять большую бучу. К независимостям еще никто не привык — им было восемь месяцев, ну, девять, от роду. Успешный пример Приднестровского бунта показал, что можно сделать. Еще никто не понял Лебедя. Шевцову еще предстояло пройти период очарования басистым генералом, период дружбы с ним, когда они вместе накачивались шампанским, и только после этого будет период злой вражды.
      Так что мы обсуждали Лебедя, президента ПМР Смирнова, мирные переговоры, Молдавию, «румын», румынское телевидение, молдавское вино, судьбу знаменитых винных пещер в Крикове, качество оружия. Я спросил, помню, про генеральский револьвер, которым меня наградил командир батальона «Днестр». Еще обсуждали Ельцина, Гайдара, Москву…
      Время от времени кто-нибудь спускался в резиновую шлюпку и греб куда-нибудь, дабы с потом вышла чача и можно было пить чачу и вино. Спустился и я и искупался в теплой, пахучей от камышей воде. Резиновая шлюпка была желтой. Несмотря на сердечность и внешнюю открытость пиршества на воде, многое скрывалось. Когда Влад хотел запечатлеть нас для вечности, из кадра убрали все оружие, а половина участников вообще вышла из кадра.
      А как могло быть иначе? Все же они были из спецслужб, у них в крови было недоверие, с ними нельзя было быть друзьями. Когда нас везли ближе к ночи в Тирасполь, Шевцов уснул в машине, но вдруг, проснувшись, приказал остановиться, повернуть обратно и поехать по иному маршруту. В кромешной молдавской пахучей ночи слышны были одиночные выстрелы.
      В октябре 1994-го убили Кириченко, замаскировав дело под чистку пистолета, позднее писали, что Сергей занимался продажей оружия. Примерно в то же время соперники стали теснить и арестовывать прибалтийских ментов, организовавших государство ПМР. Шевцов сам ожидал ареста. Но избежал опасности. Так что это еще не все — совершить успешную революцию и основать государство. Позднее еще нужно будет защищаться от бывших друзей. И защищаться до самой смерти.

      О, как она была сурова! Мы сидели у зеленого замшелого пруда в Санкт-Петербурге на слабом майском солнце, и она просто третировала меня своим презрением. Кто эту маленькую, крошечную, можно сказать, особу научил так презирать? Никто, сама, инстинкт, возможно, тренировки, — отец некогда пил. Семнадцать лет, воинские брючки с накладными карманами, распущенные волосы, беретка, рюкзачок.
      Мы приехали в Питер вчера утром. Нас встречали партийцы. Я обещал свозить ее, она закончила школу, в город на Неве. Она никогда там не была. Я допустил ошибку, потому что позволил увлечь себя в партийные дела. Надо было приехать делать партийные дела отдельно, раньше или позже, а я смешал личное с общественным. Депутат ЗС Леонов дал мне ключ от депутатского номера в гостинице «Октябрьская». Но к ключу от номера приложились сами собой человек пять или семь питерских активистов. Все это кончилось поздно ночью, и мой суровый ангел лежал одетый на второй постели в номере и смотрел телевизор. Я сел рядом с ней, когда все ушли.
      — Ты пьян, — сурово сказал ангел.
      — Настик, — сказал я, — я никогда не бываю пьян, я вынужден был провести этот вечер с питерскими «штурмовиками», как они сами себя называют. Большая часть уже даже не участвует в работе партии, но в свое время они много сделали для становления партии. Я не мог их оттолкнуть.
      — Потому ты с ними напился, — сказал злой ангел и брыкнул ногами, недвусмысленно спихивая меня с ее постели. Все попытки примирения оказались напрасны. Я уснул один на моей постели. Засыпая, слышал, как она зло посапывает.
      Утром я предложил ей сбежать, пойти побродить по городу одним. К 18 часам была намечена несанкционированная демонстрация у стены плача, у Гостиного двора, у самого выхода из метро. Я рассчитывал явиться прямиком на демонстрацию.
      В мае в Европе всегда холодно. Не только в России. Я наблюдал ежегодный холод в Париже: дав распуститься каштанам, холод неизменно спускается на столицу Франции где-то в середине мая или в конце и стоит несколько недель. В Питере было холодно. Брезентовые брючки, английские сапоги, трогательная рубашечка, завязанная у горла, кофта, беретик, волосы. Когда ей было 16 лет, ей давали одиннадцать, впоследствии тринадцать. А она была punk с первого класса, ее втянул в движение старший брат, на четыре года старше ее. То есть при невинном личике дитяти она готова была на всякие гадости. И вот она порицает меня.
      Весь день я выслуживался перед ней.
      Встаньте здесь, девочка, — вот отличный монументик, это Геракл, здесь у прикрытых трилистником могучих яиц и рядом с бедрами воина будет отлично выглядеть ваша розовая физиономия блондиночки. Вот так, сейчас, отлично, — клац. Ах, вы хотели бы, девочка, быть запечатлены навеки на фоне этого храма убиенному царю, взорванному жестокими террористами? Пожалуйста! Я садился на корточки, я плюхался на колени на холодную землю, я сдерживал себя, боясь ее гнева, и не доставал фляжку, наполненную сладчайшей самогонкой. Потому что в Питере всегда холодно, а еще дул пронизывающий ветер, и пусть я не был вчера пьян, я редко бываю пьян, за год без малого нашего знакомства она впервые сказала мне такое, но я бы выпил, чтобы согреться.
      Когда мы проходили за храмом убиенному царю, у входа в сад, у калитки стоял бледный высокий студент консерватории и играл на скрипке «Танго смерти». Я бросил ему внушительное количество рублей, замаливая мой грех перед суровой маленькой девчушкой, осуждающей меня за мое аморальное поведение. Меня, трудягу и вождя партии! Мы прошли в глубь сада и сели на скамейку у зеленого мелкого пруда, крошечного, как Настя. Посидели таким образом некоторое время молча. Затем я признался, что мне крайне холодно, меня просто знобит и хорошо бы сменить место, сесть у самого пруда, туда падает солнце. Тогда как на скамейку, где мы сидели, оно не достигает, мешают кроны деревьев.
      — Пить надо меньше, — проворчала она, но встала.
      Мы присели на корточки у берега пруда. Мимо берега медленно проплывали лепестки желтых цветов. Их было много. Кто их накрошил в воду, было непонятно. У берега такие цветы не росли. Лепестки даже не проплывали, ибо течения не было, они «флотировали», позволю себе образовать русицизм от французского слова «flatter». Настя взяла щепку и тихо стала подталкивать лепестки. Руки у представительницы punk-движения изящные, ухоженные, пальчики белые и тонкие, каждый ноготь выкрашен в два цвета: розовый и черный вдоль ногтя.
      Я попросил у нее рюкзак чтобы сесть на него. Я вынул фляжку и отхлебнул из нее, предварительно полязгав зубами и громко сказав:
      — Как же холодно, черт возьми!
      — Притворщик! — парировала она, не поворачиваясь.
      Я смотрел на нее, на брезентовый задик, каблуки в траве, светло-русые волосы, рассыпанные по плечам, прозрачное ушко под солнцем. В 1982 году в Париже я написал роман «Последние дни супермена», где герой, ему 45 лет, знакомится с 15-летней punk-девчонкой, и они привязываются друг к другу. В 1995 году, сидя совсем без денег, я продал роман издательству ЭКСМО за четыре тысячи долларов. Действие в книге происходит в Париже, герой погибает от пуль полиции. В 1998 году в моей жизни, мне было 55 лет, появилась 16-летняя Настя… Накликал, навызывал, исполнил нужные церемонии, вот и пришла.
      Прозрачное ушко под солнцем… Моя литература — страшная. Я предсказал себе жизнь. Уже в «Дневнике неудачника» я мистически все знаю вперед, думал я, глядя на прозрачное маленькое ушко под солнцем. Тебя никто не сможет никогда у меня отнять, моя любимая.
      — Хочешь, Настик, выпить? — спросил я.
      — Тебе бы все пить, — вздохнула она. — Давай лучше поедим. Есть хочется.
      Моя любимая уже не звучала так строго. Мы встали, отряхнулись и пошли. Для постороннего взгляда — папа с дочкой, когда папа уделяет девочке внимание. Но руки она мне еще не дала.
      Недалеко от Адмиралтейства мы нашли полуподвальную забегаловку, где было все, потому что хозяин был армянин. Я выпил красного вина. Мы умяли, каждый, по три блюда. К нам подошел переодетый мент и передал привет от компании одетых в форму ментов.
      — Вы ведь Лимонов? — Компания сидела в углу.
      — Да вот, дочке приехал показать северную столицу, — с достоинством отвечал я.
      — У нас есть что посмотреть девочке, я сам отец двоих детей, счастливого вам пребывания. — Мент ушел.
      — Не люблю ментов, — сказала моя крошка.
      Мы расплатились и поплелись переваривать пищу к Адмиралтейству. Там мы угнездились на скамейку. Настя ела мороженое и болтала ногами. Солнце припекало, а ветра в этом месте не было. На длинную лавку рядом со мной уселась женщина и стала вытирать нос мальчику.
      — Вашей сколько? — спросила она.
      — Одиннадцать! — не моргнув глазом, ответил я.
      — Моему только семь. Растет быстро…
      Через час возле нас образовалась целая колония мам с детьми. Но папа был один — я. Подошла, правда, деревенская семья, она и он с двумя мальчиками, но они быстро ушли. Все эти дети бегали к фонтану. Моя тоже побежала туда и стала фотографировать фонтан. До несанкционированной демонстрации оставался еще час. Мой ребенок вернулся, положил мне голову на плечо, и мы разомлели от жары.

      В Африке я никогда не был, но в Тигровой Балке перед нами предстала настоящая саванна. Жирафов здесь не было видно, но если б они здесь водились, их бы давно перестреляли боевики. Боевики приезжают сюда отдыхать, оттягиваются, стреляют спьяну трассирующими, и тогда горит саванна. Это рассказывал мне терракотовый туркмен, местный начальник, он же егерь. У меня есть фотография: мы стоим, пожимая друг другу руки, я — голый до пояса, в камуфляжных брюках и кепи. Я люблю экзотические народы. Самые невероятные физиономии доставляют мне удовольствие, я бы с удовольствием предводительствовал наиболее дико выглядящими отрядами.
      Мы сфотографировались тогда и сели. Мы с ним друг другу нравились. Я был такой русский, о которых пишут в книгах, в жизни они редко встречаются: тип толкового, быстрого, понимающего колониального авантюриста. Железного, злого, решительного и нетяжелого. Не свинцового, как большинство русских. В разгар ссоры я мог вдруг захохотать, помириться, снять штаны и прыгнуть в озеро. Я шлялся по свету, любопытно заглядывал в задние двери, рисковал своей шкурой. Мы сели и выпили спирту. Вокруг с уважением стояли мои ребята и наблюдали.
      Мы только что откупались в отличном африканском теплом озере. Не надо забывать, что мы тут были недалеко от Индии. Название «Тигровая Балка» не было поэтическим преувеличением, тигры ушли отсюда в 60-е годы через границу в Афганистан, по одним только тиграм ведомой причине, но уж не из-за климата — тут было как в Африке. Мы грохнули с отважным туркменом спирту и не спеша запили его водой. Личный состав отряда НБП с восхищением наблюдал за нами. В разгар гражданской войны туркмена заставили резать трупы, так как у него имелось незаконченное медицинское образование. Туркмен не сошел с ума, разрезая трупы жертв гражданской войны. Потому я назвал его отважным. Он был вдвойне отважным, потому что умел ладить и с 201-й мотострелковой дивизией, и с боевиками мусульманской оппозиции, и с правительственными войсками Имамали Рахмонова, и с совсем уж незаконными мелкими отмороженными вооруженными формированиями, забредающими в его саванну. В советские времена было проще, потому он славословил советские времена, но туркмен выживал и в наши времена.
      Мирно стояли там бамбуки и широколистые пальмы типа лопухов, одним листом можно укрыть несколько спящих солдат, и ноги не будут видны. Муравьи, каждый размером с половину шариковой ручки, строем переходили деревянную балку обуглившегося дома у самого озера.
      — Боевики, — ответил на мой немой вопрос туркмен. — Напьются — и трассирующими. Дикие люди.
      Его самого свалить было невозможно, спирт его никак не затронул. Те же бесстрастные черные узкие глаза и тот же доброжелательный широкий нос на терракотовом лице.
      Его рыбаки вынули из сетей штук шесть бронзовых нереальных жирных рыбин, каждая с метр длиной. Казалось, рыбин изготовили в литейной точного литья. Но они били хвостами. Россия должна была держать эту землю, прижимая к себе, даже только из эстетизма. Даже только потому, что в здешних озерах такие рыбины и растет гранат, сложный фрукт, как свернутая в кулак пчелиная сота, с едкой красной кровью внутри. Туркмен показал нам свои сады, где давно созрели персики в мае, а гранат уже достиг размеров мелкого яблока. Туркмен запустил моих ребят в свои сады, чтоб они питались. Московские мальчики в мае бродили, как во сне, трясли деревья, изнемогающие от плодов. Потом, вместе с солдатами из 201-й, в овраге за садами туркмена, они устроили соревнования в стрельбе из автоматов и пистолетов. Я как командир никогда не участвую ни в каких соревнованиях. Командир должен быть бесспорен. Потому я смотрел на них и радовался. Одежда наша еще не успела высохнуть после купания в африканском озере.