Книга воды

А сам я принимаюсь за себя — намыливаю мочалку, натираюсь, мою голову. Главное — заранее совершить хотя бы минимальную мойку, вдруг оторвут от мытья и вернут в камеру. Пока еще такого никогда не случалось, но почему-то я всегда готов к такому повороту событий. У Мишки на левой стороне груди — бледно-синий дракон. Ему выкалывали в тюрьме, потому бледный. У меня на левом предплечье — густая, темная граната «лимонка», потому что татуировщик Феллини колол мне мою на воле. После этого татуировщик наш пару раз садился. Один раз я сам, помню, объявил на партийном собрании, — скидывайтесь на дачку татуировщику! У Мишки в член вживлен шарик. На тюрьме это часто делают. У меня шарика нет. Мы моем члены, для приличия отвернувшись друг от друга. Мишке — 24 года, мне — 58, когда я ночью храплю, он говорит мне: «Эдик! Перевернись!» «На тюрьме возраста нет, — учил меня кромешник Лешка, — на тюрьме до 70 лет пацан». Так что мы моемся с Мишкой, два пацана.
      Один раз, когда мы входили, Мишка шел впереди, в душ, веселый солдат банщик кинул Мишке: «Ты что же веник-то не берешь! Вон «профессор» веник подхватил», — из чего я понял, что получил уже от персонала кликуху «профессор».
      Когда персонал торопится, тот же солдат может появиться, отворив двери, уже через четверть часа: «Идем, ребята?» Мишка обычно бубнит что-нибудь уклончивое, и солдат захлопывает дверь и появляется вновь попозже. Иногда вода слишком горячая или слишком холодная, и тогда, выждав (может быть, это сделают другие, вода-то ведь на всех одна), мы начинаем стучать: «Командир! Кипяток идет!», «Старшой!» Если могут, они прибавляют температуры. Обычно могут.
      Выходим. Вытираемся. В камере-раздевалке на белом кафеле — зеленые узоры. Я заметил, что две сложенные вместе плитки образуют букву Ф. «Фашизм» или «фашист», думаю я. Мишка опять предлагает мне не торопиться. Появляется солдат: «Белье?» «Два полных комплекта», — отвечает или Мишка, или я. «Наволочки?» «Большую и среднюю». Потом мы сидим и ждем. Ругается одинокий богохульник, судя по тембру голоса — старый зэк. Шлепают шлепанцами, как только умеют шлепать женщины — невидимые зэчки. Звонок. Смеются солдаты. Банные будни Лефортовской крепости. Выходим. Каждый бросает свое полотенце в кучу грязных полотенец, наволочку — в кучу грязных наволочек, простыни — в кучу грязных простынь. Один из нас получает в левую руку чистое белье. Руки назад, шагаем в обратном порядке. Ключи, стук. Мы у себя в камере.
      — Опять ты летел как безумный? Куда ты торопишься? — говорит Мишка.
      — На зоне я не буду ходить первым, — говорю я Мишке, — я буду становиться в середину.

Дождь

Москва / Дождь

      Очаровательную дощечку Наташу я подобрал в Госдуме. Стоял там в коридоре у входа в зал заседаний комитета по геополитике. Мимо, волоча ноги, рахитиком, вся манерная, в вельветовых брюках шла Наташка. Шла подслушивая, шла с таким желанием присоединиться к нам, что просто невозможно было ее не остановить.
      — Что делают дети в Госдуме? — спросил я ее.
      — Дети работают, — ответила она.
      И она пошла с нами в наполненную цветами столовую Госдумы. И пила водку и шампанское, и нагло глядела на меня, как будто хотела меня съесть. По-моему, она родилась в 1979 году. Наташка работала в аптеке Леши Митрофанова, туда ее устроил папа-дантист. Получала она копейки, платил ей из своего кармана сам Митрофанов, но зато ежедневно видела знаменитых людей. У Наташки были изумительные черные глаза, вечное очарование ребенка, узкие плечики, полностью отсутствовала грудь. Она была вызывающе манерной, с широким носиком и пухлым ртом-цветком. Она на глазах росла и, начав с того, что была ниже меня, последний раз приехала ко мне домой с наркоманом-приятелем уже выше меня. Ее физиономия балансировала на грани очарования и уродства. Она одновременно напоминала и неандертальского мальчика (работы профессора Герасимова, из школьного учебника), и декадентский персонаж — девочку полусвета, а то и обиженного ребенка. Есть фотография, сделанная в ночном клубе «Титаник» — там очень красивый, полуседой я с измученным лицом и обиженная мною (она много пила в ту ночь, я на нее накричал!) девочка Наташа. Красивая пара. У Наташи была отличная холодная мраморная попа, она в некоторой степени компенсировала отсутствие сисек. Но, к несчастью, у нее был брат-гинеколог. Брат так запугал сестру инфекциями, что ее секс граничил с паникой.
      Впрочем, вначале мы просто свалились друг на друга в моем туалете в сентябре 1997 года. И у нас лихорадочно пошел развиваться отличный, красивый, развратный роман. Она была модная, экстравагантно одевавшаяся вертлявая девчонка. Говорила смешные и похабные вещи, была наблюдательна, высмеивала и презирала депутатов, мне с ней было весело. На улицах на нас оглядывались. Но в конце ноября вернулась Лиза, очевидно прогорев в любви. Пришла, поставила наш диск Эдит Пиаф, села ко мне на колени. И как результат — я оттолкнул девушку Наташку. Подло. Она пыталась покончить с собой, отравилась, похудела на десять кило, с ней всю зиму кто-то должен был находиться в комнате, одну ее не оставляли, ей было 18 лет, что вы хотите, в этом возрасте очень больно. В конце марта Лиза подло оттолкнула меня.
      Я не мог заниматься только их сиськами и письками. У меня на плечах был груз партии. Приезжая к Лизе, в квартиру, зависшую над Олимпийским, рядом с этой мрачной тарелкой над мечетью, я брал с собой работу. Она вставала поздно, я вставал рано и, разложив перед собой почту, ее доставляли из штаба мальчишки, до боли в пальцах писал — занимался партстроительством. Бывало по 12 или 15 писем в день. Я вылавливал человеков в море человеческом, во всех 89 регионах, далеких и близких. В середине дня приезжал охранник, мы отправлялись в штаб, по делам в городе, ко мне, если у меня были назначены встречи. Я не всегда возвращался в квартиру на Олимпийском — караулить Лизочку. Когда наконец возвращался, то находил в холодильнике остатки дорогой пахучей еды, множество пустых бутылок из-под сухого вина, которое она любила, и бутылки из-под коньяка, который она не выносила.
      — Кто у тебя был, Лиза?
      — Знакомые заезжали — отвечала она. Все ее знакомые любили дорогую рыбу и коньяк. Не мог же я ее охранять дни и ночи — от налета знакомых. При мне они не появлялись.
      Дощечка опять стала встречаться со мной в апреле, ее ломало. Я поверил в ее рассказ о страданиях, пережитых ею. Врать ей резона не было. Женщины склонны скорее скрывать свои страдания по мужику.
      «А вдруг ты меня опять кинешь, Лимонов?» — спрашивала она, подозрительно взирая на меня. «Мать говорит: «Он тебя опять кинет»». У меня хрупкая психика, что бы ты там ни фантазировал себе о железной Наташе. Второй раз не выдержу.
      Однажды мы пошли с ней гулять, и начался дождь. Черные волосы свои она красиво покрасила синим кое-где, перьями. На ней были на железном каблуке даже не туфли, но ходули, лакированный модный коротенький плащик, большой зонт. Экзотическое существо, правда малодуховное, но зато очень броское. Мы зашли в писчебумажный магазин на Тверской, где она стала выбирать для своей работы в Госдуме тетради, ручки, обложки для фанов. У нее был отличный экстравагантный вкус. Пальцы с синим лаком на ногтях быстро расправлялись с предметами, оглаживали их, щупали, швыряли, забраковав. Потом я проводил ее к Госдуме. Там меня ждал мой охранник Костян. Он не одобрял моих одиноких прогулок с девушками.
      Наташка взялась печатать для меня мою книгу «Анатомия героя», правда с ошибками и не очень внимательно. А позднее текст книги кто-то стер из компьютера в Госдуме. Мой ненавистник из аппарата ЛДПР, я полагаю. Или сама Наташка, в ярости. А вспышки у нее бывали.
      Однажды летом 1998 года она позвонила мне, начав с «ебаный в рот». Дальше следовали невнятные утверждения, что она убьет меня на хуй, что я блядь, совсем блядь… потом она расплакалась и сказала, что ей надо немедленно увидеться со мной. Немедленно, через час. Я сказал, что еду в штаб. После угроз и запугиваний я согласился с ней встретиться на Комсомольском проспекте рядом с метро «Парк культуры» у книжного магазина под аркой. Костя Локотков сопровождал меня туда, обеспокоенный. Я, по правде говоря, тоже. Я воспринял всерьез ее угрозу «убью на хуй», потому что ранее она мне не угрожала. Я представлял, что у книжного магазина Наташка застрелит меня, и нашел, что быть застреленным у книжного магазина пошло. Но юной Наташке — нормально.
      Мы увидели ее бегущей по проспекту. Она была одета в семгового цвета серебристые в обтяжку брюки и крошечную тишотку с фиолетовым сердцем на ней. Сзади бежали девка и парень. Наташка пробежала мимо нас в сторону Парка культуры. Мы с Костяном остались на месте. Прошло десять минут, двадцать… Пошел дождь. Мы стояли под аркой, ведущей во двор. Пришла Наташка. Сказала, что все обдумала. Что хочет жить со мной и переедет ко мне завтра. Она обильно жестикулировала и объясняла мне, как она меня любит, что убила бы на хуй. Идущие по своим делам обыватели вряд ли понимали, что происходит. Они, возможно, думали, что под дождем проститутка уговаривает сутенера. Рядом стоит мрачный бандит (Костян) и выжидает, глядя на пару. Потому обыватели обходили нас так широко, как могли.
      Дождь полил как из ведра. Наташка села в серебристый, под цвет ее штанов автомобиль, где уже сидели увиденные нами парень и девка, и уехала. Она явно была не в себе.
      Завтра она ко мне не переехала. Она напилась и потерялась.

Арык

 

Таджикистан / колхоз Чапаева близ Душанбе

      Исключая чечен, я знал всех знаменитых полевых командиров 90-х годов. Всего мира. Где-то я уже хвастался своими дружескими связями с «bad boys» войны. Впрочем, я не раз проезжал через расположение отряда Басаева в Абхазии в 92-м, я сейчас сижу в одной тюрьме с Радуевым, так что не совсем без чечен обошлась моя жизнь.
      В мае 1997-го меня привезли к Худойбердыеву — командиры Курган-Тюбинского полка. С массой предосторожностей, направленных на то, чтобы не узнали свои, — руководство 201-й дивизии и Москва. Мы хитро ехали в колхоз имени Чапаева, меняли машину, плелись по бедным улочкам, вдруг сворачивали в узкую щель меж домами. Кончилось тем, что мы оставили автомобиль, вышли и, сопровождаемые десятком автоматчиков, проследовали по дворам и дорогам и оказались наконец в гостях у Махмуда.
      Под его гостиной протекал широкий светлый ручей. Тот, кто знает климат Таджикистана, поймет, что такая гостиная — привилегия ханов и баев. Испепеляющая летняя жара легче переносится, когда внизу под тобой на скорости несутся тонны свежей воды. Гостиная с деревянными обширными диванами, «дастархан» называется такое сооружение, на нем сидят, полулежат, сидят на копчике, подогнув одну ногу, — как кто может. Рядом с гостиной расположены были помещения с окнами, весь этот свайный комплекс находился под одной общей крышей.
      Мы расселись. Был послеобеденный час. Вошел большеголовый в выцветшей форме полковник Махмуд — командир бригады, с непокрытой головой. Впоследствии я видел его в высокой советского образца фуражке и в этой же линялой форме. Он по-прежнему считал себя советским полковником и гордился этим. На самом деле таких верных солдат удачи на всем советском пространстве оказалось не так уж много. Не всем повезло, как Махмуду, не все оказались на расстоянии вытянутой руки от алюминиевого комбината, как он. Черные полковники в Верховном Совете СССР Алкснис и Петрушенко не находились поблизости от алюминиевого комбината, у них не было под началом и горсти солдат, но ментальность была та же. Командир бригады поздоровался с каждым из нас за руку. Тогда обстановка в Таджикистане (как, впрочем, и всегда) была крайне запутанная. Очень хитрый политик Имамали Рахмонов, не сумев победить мусульманскую оппозицию военным путем, сумел затащить бородатых ребят в чалмах в переговорный процесс. Дал впоследствии по министерству самым крупным полевым командирам, и те расслабились. С левым Худойбердыевым Имамали тогда поладил, сделав его бригаду частью «президентской гвардии». На самом деле Рахмонов хорошо изучил тактику большевиков в Гражданской войне. Ленин брал на службу и делал красными командирами даже таких одиозных типов, как Махно и Григорьев. Но в должный срок большевики расправились с ними. В тот вечер Махмуд порицал Имамали за союз с людьми Абдуллы Нури — лидера мусульманской оппозиции. Через год министр внутренних дел Рахмонова Сангинов отберет у Худойбердыева алюминиевый комбинат и разгромит его бригаду. А совсем недавно «правительственные войска» (я уже сидел в камере СИЗО «Лефортово») ликвидировали «банду Сангинова». А Имамали преспокойно сидит в Душанбе президентом. Абдулла Нури жалуется на Рахмонова, сидя, кажется, в Пакистане. Махмуд Худойбердыев укрылся в Узбекистане и несколько раз пытался проникнуть в Таджикистан. Лилась светло-белая горная вода в арыке, как наша беседа. То, что это не природный ручей, было видно и по прямой форме его русла, и по ровным берегам, аккуратно заросшим посаженной человеком зеленью. Махмуд объяснял, что у него отборные офицеры, что его штаб — русские профессионалы и что бригада обходится ему в круглую сумму в долларах. Выяснилось там же на «дастарханах» Махмуда (все в Азии решается на «дастарханах»), что только одну треть прибыли алюминиевого комбината контролирует Махмуд. Еще одну часть берет себе правительство. Принадлежность третьей части Худойбердыев обошел молчанием.
      Я же говорю, лилась светло-белая вода в арыке под его гостиной, как наша беседа. Своим солдатам и офицерам Махмуд платил в долларах. В 201-й дивизии простой контрактник получал тогда от 800 рублей в месяц. Но это бедный Таджикистан, где мы купили за 50 рэ барана. Получать в месяц 16 баранов, о, Аллах, это было хорошо. А Махмуд платил своим лучше и больше 201-й. Почему его впоследствии разбил Сангинов, я знаю. Дело в том, что не совсем было понятно, за что воюет бригада Махмуда Худойбердыева. Власть принадлежала Рахмонову, хотя в своем районе Махмуд контролировал жизнь. Однако броской и сильной цели у бригады не было. Как, впрочем, и идеологии. Только контролировали свой район.
      Впрочем, оружие само может быть идеологией, — размышлял я, наблюдая как лучи оседавшего между двух гор солнца полируют стволы автоматов парней из охраны, оставшихся подле арыка.

Ураган

 

20 июня 1998 года / Москва / Настя

      Было 8:30 часов утра. Я прождал у стены Цоя целых тридцать минут. Я собирался уйти, потому что вчера я ждал ее на том же Месте вместе с Гребневым и его Ксюхой целые сорок минут. Я собрался уйти, злой, но решил на всякий случай пройтись вверх по Арбату. И тут я увидел ее. Маленькая, вся блондинистая, вымытые волосики упали на лоб, прижимая кучу тряпочек, она спешила. Она была совсем не похожа на фотографию девушки, которой я принес партийный билет.
      — Вы Настя? — перехватил я ее. — Что же вы опаздываете?
      — Не рассчитала, — пробормотала она, — я думала, это ближе.
      Вообще-то я не вручаю партбилеты девушкам партии поштучно. Меня остановили ее фотографии и письмо. На фото была серьезная худенькая косенькая девочка. Письмо было шизоидное, страннейшее, она предлагала переименовать улицы городов таким образом, чтобы они назывались добрыми именами, чтоб людям было приятно жить на них — называть улицы именами животных или сладостей. Ей-богу, это была первая девушка, которой я решил вручить партбилет лично, с глазу на глаз. «Господи, ей же лет одиннадцать», — подумал я. Я пожалел, что не вынес ей партбилет на Арбат.
      — Пошли, здесь недалеко! — сказал я. — Это ваша старшая сестра на фотографии?
      — Почему? Это я…
      — И вам что, 16 лет?
      — В апреле было…
      Мы поднялись на лифте, вошли в мою квартиру.
      — Садитесь в кресло — сказал я, проведя ее в комнату, где я принимаю гостей. Когда я принес ей партбилет, она сидела, прижав к себе свой вельветовый пиджачок и матерчатую сумочку.
      — Да вы не бойтесь, — сказал я. — Я вам верю, что это вы на фотографии. Вот вам партбилет, поздравляю вас, Анастасия, со вступлением в Национал-большевистскую партию. Надеюсь, вы будете всем хорошим боевым товарищем.
      Она встала, я пожал ей руку и дал ей партбилет с ее фотографией, с печатью на ней. На фотографии была другая девушка. Как ни посмотри.
      Она приняла билет и стала рассматривать свою фотографию, как будто первый раз ее видела.
      — Я бываю очень разная, — сказала она. И продолжала стоять.
      И вдруг я понял, что сейчас эта девушка уйдет и, возможно, никогда больше не появится. А может, придет в понедельник на собрание в штаб, сядет в заднем ряду, чужая и далекая. Я посмотрел на ее белые ножки без чулок, белые-пребелые, на румянец, на глазки. Какая же она хорошенькая!
      — Знаете что, я сейчас жду иранцев, иранское телевидение. Если вам нечего делать, хотите, поедем к иранцам. Давайте их надуем, скажем, что вы моя дочь, а сегодня воскресение, сегодня мой день вас развлекать, моя разведенная жена, с которой вы, моя дочь, живете, по уик-эндам сбрасывает вас на меня. Я скажу, что вам одиннадцать лет. Что сегодня мой родительский день.
      Потом, когда мы восстанавливали историю нашего знакомства, она сказала, что я погладил ее по коленкам. И что так, как никто никогда этого не делал с ней доселе, она почувствовала себя очень странно. Мне помнится, что я вел себя более сдержанно, но раз Настя помнит так, так и было. Мы почувствовали себя очень легко после того, как у нас появился общий план. Во всяком случае, до приезда шофера, посланного за мной, время у нас пролетело незаметно. Она сказала, что она «punk» с первого класса школы, и стала расспрашивать о Егоре Летове.
      Явился иранский шофер, машина оказалась фордом, и мы, папа с дочкой, летели на заднем сиденье по Москве. Иранцы вошли в положение отца, у которого родительский день, — усадили ребенка на широкую тахту, подарили инкрустированную узорами держалку для ручки, тучу проспектов и поставили перед ней огромное блюдо с фруктами. И набросились на меня. Установили телекамеру и стали выдавливать из меня антиизраильское заявление. Я же не хотел делать антиизраильского заявления. Хотел заявлять только то, что хочу заявить сам, потому они записывали меня раз пять, пытаясь добиться своего. А я пять раз отбивал их атаки. Мой ребенок съел две груши и с интересом следил за происходящим.
      Шофер на форде отвез нас обратно. До дома мы не доехали, я сказал, что мы хотим погулять. Помню, что мы купили еды и обедали у меня дома. Потом я целомудренно отвел крошечную Настю в метро «Арбатское» и там долго прощался с нею, договариваясь о встрече на завтра. Обратно домой я шел, с ужасом думая: а вдруг завтра в восемь утра она не появится из двери метро «Арбатское»? Ее очарование тотально победило меня. Пришло загадочное существо, и я оказался совсем без иммунитета. Заболел сразу и надолго.
      Усиливался ветер. Дома меня ожидала нелегкая вторая половина дня. Я кое-как управился с визитом Наташки и ее друга-наркомана, напоил их водкой и шампанским и вытолкал. И стал ждать утра. Ночью они звонили мне порознь. Наркоман попросил наркотиков. Наташка сказала, что она рядом, на Гоголевском бульваре, и больше я ничего не понял. Всю ночь была буря, и я думал, что у меня на девятом этаже полопаются стекла.
      Утром обнаружилось, что это была не буря, но ураган. Выглянув в окно, я увидел сваленные деревья. В восемь я был у метро «Арбатское». Больше всего я боялся, что она не придет. Она появилась, маленькая и спокойная. Дала мне руку. И мы поехали с ней в зоопарк. Оказалось, что зоопарк еще закрыт, что он открывается только в десять. Мы пошли на Горбатый мост, где сидели тогда шахтеры. Шахтеры, оказывается, всю ночь боролись со стихией. Сейчас кто-то досыпал в палатках, другие восстанавливали повреждения. Огромный глава профсоюза шахтеров-инвалидов по кличке «Генерал» сказал, глядя на крошечную Настю в сереньких джинсах и кожаной курточке:
      — Это твоя новая пассия?
      — Это моя дочь, Володя! — сказал я.
      — Ну да, дочь, согласен, — сказал хитрый «Генерал».
      Проходя мимо нас, другие шахтеры не сомневались, что Настя — моя дочь. Мы отправились в зоопарк и пробродили там полдня. Когда мы вышли из зоопарка, рядом настраивался военный оркестр. Узнав меня, дирижер вдруг взмахнул палочкой и заиграл марш «Прощание славянки».
      Так что мы с Настей — дети Урагана. Я люблю тебя, светлое солнце мое. Крошка моя.