Книга мертвых

 — спросили штатские. — В наших силах убыстрить вашу очередь или замедлить её». «Вы хорошие люди, — сказали нам Нина и Дима, — мы решили вам признаться». В 15 минут тогда «хорошие люди» сложили свои вещи, взяли две машинки, Анна поймала такси, и мы отбыли. Несколько дней провели у кого-то (обычно это были: Кушер, Лозин или Алейников), пока Анна не нашла на Банном переулке комнату. Она была в этом незаменима: умела подойти к «хозяйкам» и «хозяевам», никому в голову не могло прийти, что у седой глазастой женщины юный муж и безбашенные, как сейчас говорят, друзья. На Банном же помещалась прямо на улице квартирная стихийная биржа. И до сих пор, кажется, существует. Мои родители с 1968 года стали высылать мне 25 рублей в месяц на Главпочтамт до востребования. На меня сейчас вдруг нахлынула волна тёплой благодарности к родителям, не разделявшим никогда ни моих культурных убеждений, ни тем паче политических, вообще ахавшим от ужаса перед моей жизнью во все времена. Эти 25 рублей ой как пригождались! Но мы с Анной не были беспомощными тюхами, и если бы ставили обывательские цели, я думаю, преуспели бы быстрее и лучше других. Я шил, научился этому сам, мог сшить и пиджак, и брюки, мог бы стать Славой Зайцевым… (А что? Легко!) — вкус у меня был, умение было. Желания не было посвящать этому жизнь. Я ограничивался минимальным заработком, дабы писать стихи. Тогда я писал стихи. Анна тоже была девушка хоть и задумчивая и глубокая, как бездна, но пропадать мы не умели.
      Характерный эпизод. Утро 22 февраля 1968 года. Мой день рождения. Просыпаемся в комнате — на Казарменном переулке. В окне: срубы, брёвна, зима, Россия XVI века в окне. Встали: денег нет. «Твой день рождения, Эд! Что делать будем?» — «Да и чёрт с ним! — сказал я. — Кто-нибудь из ребят придет, что-нибудь принесёт». — «А я хотела, чтоб мы вместе отпраздновали, куда-нибудь пошли… слушай, давай я займу у Людмилы (наша квартирная хозяйка. Трое детей, муж алкоголик — подсобный рабочий продовольственного магазина, бывший директор техникума. Занимал комнату против нашей), пойдём в ЦУМ, может, что выбросили…»
      Заняли 15 рублей. Пошли. В ЦУМе «выбросили» красивые варежки. Отстояли очередь, взяли по две пары по 3 рубля. Пошли в ГУМ, продали по 8 рублей. Вернулись, опять отстояли в очереди, опять купили четыре пары. К темноте у нас было в кармане около 50 рублей. Отделив пятнадцать для Людмилы плюс пару варежек ей в подарок, пошли в ресторан, Впоследствии Анна достигла куда большего в области спекуляции, наивысшим её достижением была покупка и продажа вместе с её подружкой Аллой Воробьевской шуб. Да-да. Она стала спекулировать шубами. Правда, деньги она умудрялась прогуливать.
      Выглядели мы тогда так. Анна: пальто цвета тёмной вишни, буклированное, на ватине, со светлым меховым воротником. Совместная работа Стеллы Соколовской, племянницы Анны, и моя. На голове — капор, сшитый из тёплого шарфа: голубые, розовые, фиолетовые полосы. На ногах меховые коричневые сапоги, щёки цвета красного кирпича. Я, её спутник: пальто ратиновое чёрное, однобортное, из того же ратина аэродромная кепка на голове, сапоги американские армейские — остаток былой харьковской роскоши. Такая вот пара завоевателей Москвы.
      «Анютка», «Анютелла» — так она себя называла, ещё «блудная дочь еврейского народа». Я полагаю, я был для неё спасением, стабилизирующим фактором, дисциплинирующей силой, Мужчиной, сильным мужем. Как утверждают все знавшие её и меня современники — она меня боялась. Ну, как боялась, — я вносил в её жизнь строй, смысл, был её личным вождем. Создавал порядок в её жизни. Сама-то она была без руля и ветрил. Потому она боялась потерять этот смысл и строй. Я на неё прикрикивал.
      Жизнь её вкратце такова. Она из умной еврейской семьи. Отец Моисей — директор НИИ, правда, рано умер; тетка — профессорша, заправляла химией на Украине и была репрессирована. Брат отца (его Айна ненавидела) — академик. Мать Циля Яковлевна (от неё у Анны наследственная «шиза») работала когда-то в научной библиотеке. Когда мы познакомились и я стал жить с Анной в соседней комнате, Циля Яковлевна запомнилась мне сидящей у зеркала с распущенными снежно-белыми волосами, курящей папиросу. На выпускном вечере в гимназии Циля Яковлевна декламировала стихотворение «Девушка пела в церковном хоре…» Прожив 57 лет, я оцениваю это стихотворение Блока как очень страшное. Девушка пела о всех, ушедших в море, пела, что все вернутся, всё будет хорошо. Все верили. Но Блок заканчивает:
 
И только высоко, у царских врат,
Причастный тайнам, — плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.
 
      Страшно. Никто. На самом деле не придёт.
      В её жизни была уже артистическая компания и до меня. Ей тогда было 17–18 лет. Её муж (честно говоря, я даже не уверен, что официально они были в браке, то есть расписывались ли) «Гастон» ввёл её в среду своих друзей. Помимо Брусиловского, туда входил поэт Бурич (переводчик польских поэтов и поэт, женатый на поэтессе Музе Павловой), довольно известный кинокритик Черненко, были ещё, очевидно, люди, но других я не запомнил. Когда у Анны впервые обнаружилась «шиза», во время брака или романа с Гастоном или после, мне также неизвестно. Известно, что с 18 лет она периодически получала пенсию по инвалидности. Я видел её фотографии в 18 лет, где она неземная девушка, куда там юной Элизабет Тейлор! И вот из такой неземной она к 1971 году превратилась в исцарапанную, деформированную, толстую, безумную тетку! Где-то после 18-ти (до или после ухода Гастона, до начала болезни или после, неизвестно) её изнасиловала группа людей. Не знаю подробностей, мне известна лишь одна фамилия: Шевченко. Люди эти были арестованы и осуждены. Опять-таки, степень влияния этой трагедии на жизнь и психику Анны мне не удалось установить. Она всего несколько раз упоминала об этой истории, не проявляя при этом ни истеричности, ни испуга.
      Мы познакомились в октябре 1961 года в магазине «Поэзия», где она работала продавщицей. Всего продавщиц в «Поэзии» было четверо: Валя, Света, Люда и Анна. Я тогда уволился с завода «Серп и Молот», где проработал сталеваром год и восемь месяцев. Рабочий такой парень: мышцы, коротко стрижен, хаки-штаны, очков не носил. Привел меня в «Поэзию» коллега-сталевар Борис Чурилов. «Книголюб», как тогда говорили. То есть Борис покупал книги, монографии по искусству и стихи. Потому он знал и других «книголюбов» и продавцов. Эти все истории давно минувших дней довольно пространно описаны в «австро-венгерском», как я его называл, романе «Молодой негодяй». Романом это произведение можно назвать лишь условно, все герои невымышленные, скорее это развернутое воспоминание об эпохе застоя в широколиственном Харькове. Записал я «Молодого негодяя» уже в Париже.
      По-моему, когда мы познакомились, Анна делила со своей подругой Викой Кулигилой одного мужика на двоих, — бывшего мужа Вики — «Толика». (Русская эта привычка называть взрослых дядь Толиками, Сашками, Кольками — не от инфантильности ли моего народа происходит? Правда, инфантильность соединяется со свирепостью. Какой-нибудь Толик может отправить вас на тот свет по пьяни, а утром чистосердечно не поймёт, за что. Дети-то жестоки). Толик был книголюб, книгочей и пьяница. Он работал в котельной. На кочегара был не похож, носил очки в чёрной оправе, зелёное импортное шерстяное пальто. Был ещё мальчишка, тоже Толик, Шулик, по прозвищу «беспредметник». Шулик стал абстракционистом, скорее из любви к необычному, к современности, к экзотике. Светлый блондин с седым клоком, добрый пацан (ему было вообще девятнадцать лет), Толик жил в одной квартире с матерью и старшим братом, которого презрительно называл «козлом». Баловень семьи, «беспредметник» владел отдельной комнатой, где врубал на полную мощность «Битлз» или Адамо и позировал перед мольбертом с кистью в руках, одновременно наблюдая себя в большое зеркало. Анна лишила Шулика девственности.
      Я впервые, как бы это сказать, чтобы не обидеть её, лежащую на старом кладбище в центре Харькова, вход с улицы Пушкинской, 102, я впервые вступил с ней в интимную близость 5 января 1965 года. (Много лет спустя, в Америке, я обнаружил, что это день моих именин, по католическим святцам, ибо имени Эдуард в православных нет). Имея с ней интимную близость, я решил, что ни с кем другим она иметь интимную близость не должна. Потому я стал обременять Анну собой. Я сидел мрачный на сборищах поэтов и художников в её комнате, напивался и молчал. Дело усугублялось ещё тем, что сказать мне было нечего, я не знал книг, о которых они говорили, не видел холстов. Интеллектуальный мой багаж был более чем скромным. К концу вечера я иногда скандалил, выгонял или пытался выгнать тех парней, к которым её ревновал. Она злилась, называла меня иьяным «хазером», «хазерюкой». Выгоняла меня, я не уходил. Прибегала на шум Циля Яковлевна, пыталась всех примирить. В конце концов я отдалил всех «женихов» и воцарился в доме. Некоторое время я делал вид, что ухожу каждую ночь, и мы закрывали воображаемые двери… «Спокойной ночи, Эд!» — «Спокойной ночи, Анна!» И обратно в комнату. Обман облегчался тем, что большая, метров тридцати комната Цили Яковлевны и маленькая, двенадцати или пятнадцати метров, «наша» имели обе выходы в коридор и одновременно сообщались дверью друг с другом. Сама квартира находилась в глубине старого дома. Нужно было подняться вверх по лестнице, войдя с Бурсацкого спуска, пройти по «прямой кишке» — по обе стороны её громоздились кухонные столы, в кишку выходили двери многочисленных комнат — и перед посетителем вырастала в конце кишки дверь. На двери были звонки, и за дверью жили три семьи счастливцев; Рубинштейны, мать и дочь, среди них. Счастливцы, потому что у них была своя вместительная кухня и как-никак не два десятка соседей, а лишь двое. К лету Циля Яковлевна всё же прекратила «эту комедию» и однажды, выйдя в коридор во время фальшивого расставания, сказала: «Анна, Эдуард, прекратите эту комедию, я знаю, что Эдуард ночует здесь. Пусть живёт открыто».
      Думаю, что безошибочно Анна хотела семью, пусть и такую ненормальную, какая получилась у нас. Женщине нужен мужчина, чтобы её не кидало по жизни, как щепку. Особенно, если ты «шиза». Хотя ты и производишь впечатление на жиганов подворотен своей крутостью, и тебя уже давно изнасиловали, и сама ты дефлорировала десяток юнцов, и накрашена ты так, что бабки у ломбарда в гневе плюются, руководитель жизни нужен. Я думаю, она гордилась, что муж у неё молодой парень. «Муж», ну, мы так никогда и не расписались в соответствующем учреждении, но кем я ещё ей был? Шесть лет жизни вместе.
      «Ля богема!» — восклицала порой Анна в упоении. Жизнь, которую мы вели, ей нравилась, духовно подходила. Говорить о том, что такая жизньпривела её к самоубийству, неразумно. Вся её жизньпривела её к самоубийству. Вся её жизнь была «Ля богема!»
      Я ушел из её жизни в 1971 году, но «Ля богема» продолжалась, хотя уже и не в столь блистательном варианте. Благодаря пришедшему со мной в клинику к ней на свидание старику Кропивницкому, она стала рисовать. Яркие, чудовищные картины, не то безобразие пятен, не ту какофонию цветов, какие создают сумасшедшие, но яркие портреты полубезумия. Её картинки покупали, у неё появился вдруг в жизни некий армянин. С армянином она ездила в Ереван, жила там, и в результате я позднее видел слайды её картинок в музее современного искусства в Ереване. Последний период её жизни наблюдала только моя мать. На улице Маршала Рыбалко (дом на Тевелева снесли, и ей дали квартиру) Анна, насколько я могу понять, устроила притон. Приходили друзья её подружки Вики Кулигиной, бандиты, выпивали, кричали, ругались. Улица Маршала Рыбалко ещё большая дыра в хаос и окраина Харькова, чем та окраина, где живут мои родители. Вот в этой дыре и обреталась последние годы подруга дней моих суровых, половину времени она, впрочем, проводила в психиатрической больнице. Толстая, страшная, разбухшая, однажды осенним днём 1990 года (даже точная дата неизвестна, в октябре или ноябре) Анна пришла домой на Маршала Рыбалко, отпросилась из психбольницы на выходные помыться. Помылась, накрасилась, оделась, куда-то собралась, то ли обратно в психбольницу, то ли в гости (она ходила и к моим родителям, хотя в конце концов стала невыносимой) и вдруг решила. И сколько же всё это будет продолжаться? Вика, такая же старая и седая, пьяные бандиты-юнцы, грязь, Харьков и жизнь вообще. Анна поняла, что дико устала. Что хочет вечного покоя. Она сняла кожаный ремень со своей сумки, сделала петлю, попробовала, хорошо ли затягивается, приладила ремень к крюку в коридоре, стала на стул и прыгнула. Выдержал крюк, и ремень выдержал ее несчастную тушу.
      Возможно, она провисела бы годы. Но Анна не выключила телевизор, и соседи постоянно слышали звук. Ещё она не выключила свет в коридоре, и в дырку от глазка (выбили гости-бандиты?) было видно — горит свет. Соседи в конце концов застучали в дверь. Никто не отзывался. У одного из соседей оказался той же системы ключ. Дверь, повозившись, открыли. Она висела тяжело, накрашенная, как обычно: и веки, и ресницы, и под глазами тени. Вызвали сестру из Киева, похоронили Анну на старом кладбище, рядом с отцом, там у них было место. Квартиру обменяли.
      Мать моя, будучи женщиной сердобольной, все 19 лет после того, как её сын расстался с Анной, продолжала поддерживать с ней отношения: кормила её, шила ей юбки, навещала её в психиатрических больницах. Упорядоченная, чистая, хорошо организованная, энергичная хозяйка, мать моя широко открытыми глазами смотрела на неупорядоченное, толстое, накрашенное, седое чудовище, бывшее спутником жизни её сына. На день рождения Анны мать поехала к ней на Маршала Рыбалко с тортом. Чудовище стало отламывать куски торта руками и тут же поедать его. Свыкшись с моей мамой, чудовище стало хамить, в конце концов лазить по ящикам, едва мать выходила на кухню, искать в ящиках мой адрес, ещё она звонила матери ночью и говорила ей шизофренические глупости, вперемежку с гадостями. «Хэлло, Долли!» — бубнило чудовище в трубку. «Это я — Долли? — жаловалась мне мать. — Я брала её под расписку в больнице и с ней в парке гуляла».
      Адрес на рю де Тюренн она всё же нашла. И я получил от неё пять или шесть пронзительных по своей сумасшедшей проницательности, невероятной проницательности писем. К сожалению, письма затерялись в странствиях. Она писала среди прочего:

      «Я представляю, как ты идешь по улице Данте, молодой и красивый, о Эдвард, мой Дориан Грей!»

      Дориан Грей — конечно, лестное сравнение, но откуда она с улицы Маршала Рыбалко могла знать, что по улице Данте я неизбежно проходил почти ежедневно, так как из Марэ, из всех трёх квартир, какие я там снимал, это был самый короткий путь на левый берег но мосту Мэрии или но мосту Арколь, мимо Нотр-Дам — там, образуя угол с набережной, и начиналась рю Данте. Если я прогуливался или шел в одно из двух своих издательств — «Рамзэй» или «Альбан-Мишель» (они попеременно каждый год производили мои книги), я не мог миновать улицы Данте. Вполне возможно, она запомнила, был такой фильм «Убийство на улице Данте», но она знала о существовании и бульвара Монпарнас, и Монмартра, и Елисейских Полей, и более мелких улочек, без сомнения, она была внимательной пожирательницей мифологии Парижа, она читала хорошие книги, смотрела монографии.
      Рю Данте выходила на бульвар Сент-Жермен. По её правой стороне располагались книжные магазины. В одном из них работал мой друг Леон. Я часто останавливался с ним поболтать. Почему я всегда устремлялся па левый берег? На левом историческое сердце Парижа, Латинский квартал, живые день и ночь улочки. Ну и мои издательства. Пронзительный мозг седого чудовища учуял меня на улице Данте.
      Теперь о том, как мы расстались. Осенью 1970-го она заболела. Ни с того ни с сего, на ровном месте. Мы как раз стали жить лучше, провели целое лето в Коктебеле, три месяца жарились на солнце, купались, Анна была черна от загара и красива. Хотя уже и тучная была дама. И вот, вернувшись в Москву, она нашла на бирже на Банном комнату в выселенном доме, на втором этаже на Елизаветинской улице. Нам сдал комнату хитрый слесарь Пестряков. Это было где-то в переулках рядом с парком у Дома Советской армии. Сейчас тех кварталов нет и в помине, их снесли, освобождая место Олимпийским постройкам. Собственно, место уже было тогда освобождено. Во всём доме была, кроме нас, только одна живая душа — бабка Софья. Время от времени она примеряла свой погребальный наряд: платье и туфли — и в таком виде выходила в коридор показаться нам. Под окном росла чахлая яблоня с отличными большими яблоками. Я срезал их из окна. Слесарь Пестряков привез от сестры кровать. Мы стали жить. Чтобы дойти до лестницы, подымающейся на второй этаж, нужно было перебраться в подъезде через глубокую лужу. Мы провели в комнате на Елизаветинской недолго, появился однажды управдом, наорал на нас, пригрозил милицией, наорал на слесаря Пестрякова, пришлось собирать вещи. Я догадываюсь, что эта квартира надломила мою подругу. После коктебельских холмов, скворцов-хулиганов, склёвывавших вишни, светского общества в доме Марьи Николаевны Изергиной, старой петербуржанки, певицы, после знойных дней на пляже у писательского дома или в потрескавшихся горах — вдруг рваные обои, запах мусора и свалки, привидение бабки Софьи… Мне было 27 лет, Анне уже 33, я ещё не догадывался о своём железном душевном здоровье, а у неё душевного здоровья было немного. Хватило на шесть лет жизни со мной. Далее мы перебрались на Лермонтовскую, в дом, где в подвале, по преданию, сделал свою первую ракету конструктор Королёв. Но это жилище — хорошая комната в крепком старом доме — Анну уже не спасло. В квартире были ещё только две комнаты, населённые — одна положительными соседями (судья по боксу Краевский, 74 года, жена, 38 лет, и дочка, 9 лет), другая отрицательными (она — испитая молодуха лет тридцати, он — тихий слесарь-сантехник; ещё приходил ночевать, вернее, спать днём вежливый брат молодухи — вор-карманник по профессии). Всё это уже, однако, не имело никакого влияния па здоровье Анны. Она стала падать на улицах, и её приводили чужие добрые люди. Затем последовала знаменитая фраза о том, что я хочу её убить. Затем лечение у волшебного доктора — новым волшебным лекарством. Доктора предоставил Эрнст Неизвестный. Результат: нулевой. В конце концов, весной 1971 года, я сделал решительный шаг, совершил радикальный поступок — я отправил её на Балтийское побережье, в семью Дагмары, это была латышка, любовница Бачурина, молодая изломанная девка. Я заплатил за несколько месяцев за комнату для Анны и некую сумму за её содержание, то есть питание, — латыши были в этом смысле легки в обращении: платишь — живёшь. Сделал это я, насмотревшись фотографий дома Дагмары, это была целая вилла её отца-художника, матери, кустов роз и других цветов, прибалтийского побережья. Москва её убивает, думал я, пускай она отойдёт там от Москвы. А я отдохну от Анны, поскольку жить с безумной было крайне тяжело.
      Затем события развивались следующим образом. 6 июня, в день рождения поэта Пушкина, я был приглашён на день рождения жены поэта Сапгира, Киры Сапгир. Среди приглашённых за столом напротив меня оказалась красавица, модная девочка Елена Щапова. Модной девочке было ещё двадцать лет, только 16 дней отделяли её от 21 года. Окна первого этажа квартиры на улице Чехова открыты, лето, жарко, порывы ветра. Нахальные брызжущие глаза юной девчонки, два передних зуба, хохот, остроумие, алкоголь. Она косилась и стреляла глазами на меня недаром. За пару недель до этого Генрих привёз мои стихи к ней на дачу в поселке Томилино, где её лысый и старый (по моим тогдашним понятиям он был старик, 47 лет!) муж приплясывал у стола, рисуя иллюстрации к детским книжкам. Привёз и читал их ей из книжки в картоне, собранной двумя скрепками. Стихи девчонку удивили и заинтересовали. Она сама писала странные стихи, когда болела и не ходила по светским сборищам и не ездила в белом «мерседесе» с мужем Витечкой. Вот она и разбрызгивала свои глазки на автора, который оказался загорелым длинноволосым парнем в красной рубашке и белых джиисах. Я влюбился в модную девочку. Через стол от неё доносился ко мне аромат: пахло духами Кристиан Диор, как нашим ландышем. Мы мало что успели сказать друг другу в тот день. Однако она успела пригласить меня к ней на день рождения 22 июня. «Приходите с Генрюшей», — сказала она. И удалилась в каком-то зачаточном мелком платьице.
      На её дне рождения я так открыл бутылку шампанского, что бутылка упала и перебила целый поднос её венецианских бокалов, а потом завертелась на полу. А модная девочка только залихватски улыбалась.
      Вся эта история, казалось, завершилась трагедией уже глубокой осенью, когда выпал первый снег. Я опять повторил классическую схему поведения самца: вступив с ней в интимную близость (не очень удачную в первый раз, так я её хотел: когда она мне предстала без одежды, тоненькая и наглая, я впал в идиотский экстаз, как верующий, которому явился его Господь), я решил, что она мне принадлежит. И в тот же вечер убедился, что это не так. Муж её был в Польше, она привела глубоко ночью к себе домой мужика. Я сидел в подъезде и вполне серьёзно собирался её убить. До сих пор вижу её (я сидел выше на площадке лестницы) спину в длинной леопардовой, или под леопарда, тонкой шубе, я уже хотел броситься к ней, она открывала дверь, как вдруг услышал, как внизу подымается кто-то. Актёр Игорь Кваша, по-моему, народный артист, может многое рассказать о той ночи. Я ворвался в квартиру, и мои дикие страсти захлестнули их вялые. Поняв, что я не могу убить её, я разрезал себе вены у неё на кухне. Крови было неприлично много. Собака её лизала кровь. Кошка в ужасе убежала.
      Потом стало тихо. Мои друзья, доктора, грузины (Олег Чиковани и его приятели) вытащили меня из больницы Склифосовского наутро. Менты не успели в это вмешаться, а то не миновать бы мне психбольницы. Иди объясняй, что ты влюблён до такой степени.
      Вернёмся к Анне. Уже 6 июня я почувствовал жгучие угрызения совести. Ничего ещё не произошло, а угрызения были, потому что я знал, что произойдёт. По натуре своей я человек долга, верный человек, и если я связываю себя добровольными узами, невидимыми нитями, то как правило не рву их первым. И вот получалось, что я неумолимо ухожу от Анны.
      Однако нечто произошло до трагедии с участием актёра Кваши. (История при участии актёра живописно, правдиво и красиво поведана мною в одной из глав книги «Иностранец в смутное время»). А именно, в сентябре или октябре, я запамятовал, когда точно, приехала Анна. Красивая и загорелая. И свежая. И как будто без следа болезни. Я прожил лето в квартире семьи Салнит (Сашка умер, мир его праху. Был здоровый мужик, борец и тренер, глава семьи и отец трёх детей.) на Большом Гнездниковском переулке. Квартира была из трёх комнат, на первом этаже. Ко мне туда приходила соблазнять меня Елена, в длинном шарфе, приходили, закупив в магазине «Армения» рядом гроздья бутылок вина, друзья. Я жил легко, упоённый своей влюблённостью, именно там, в последней слева по коридору квартире, я написал поэмы «Золотой век» и «Русское». По словам Салнита, на месте квартиры помещалась когда-то редакция газеты «Гудок», в которой работал Юрий Олеша. Так что традиций там в воздухе витало немало. Но вернулись Салниты, их дети, и с квартиры пришлось съехать, освобождая место хозяевам.
      И тут мне очень повезло. Володька Иванов, карикатурист «Литературной газеты» (Он вскоре умер. В трамвае, отказало сердце. Так и ездил по кругу, пока водитель не догадался, что пассажир мертв.), сообщил мне, что его жена работает с некоей Зиной, а Зина хочет сдать свою девятиметровую комнату в коммуналке. Зина живет у мужа, вышла замуж, комната стоит пустая. Когда я приехал на Погодинскую улицу, я понял, насколько судьба хочет, чтоб я и Елена были вместе. Моя желтая комната на Погодинской была в нескольких минутах ходьбы от дома, где жила с мужем Виктором Елена! Моя комната по одну сторону Новодевичьего монастыря, их квартира — по другую!
      Когда приехала Анна, я, каюсь, обманул её. Я сказал, что комнаты у меня нет сейчас, что ночую у знакомых. Мы встретились в комнате нашей общей подруги Аллы Зайцевой, Анна остановилась на время у неё. Последовало поспешное стаскивание одежды, объятия, проникновение, и вот я чувствую, что она делает это иначе, и что-то новое такое говорит во время этого, чего не говорила никогда. Я почувствовал, что она была с кем-то и научилась новому, и говорит новое. Нет, я не оправдываю себя post-mortum! Я говорю правду, правду и правду! И если до этого я чувствовал себя виновным, и очень, у меня просто всё болело оттого, что я лгал моей подруге, то тут я насторожился. Мы сделали любовь ещё раз, я без особого удовольствия, ведь уже влюблён был в другую, в модную девочку. И я опять почувствовал её новый опыт.
      Я остался там спать, хотя не собирался. Потом пришла Алла, девочка, похожая на мальчика, серьёзная учёная, и женщины отправились в магазин. Чего я и ждал. Я осмотрел чемоданы Анны и среди залежей рисунков обнаружил несколько тетрадей. Я полистал их и нашел взрывы удовольствия по поводу цветов, дома, погоды, побережья, по поводу моря, чаек, солнца, опять цветов, много цветов, больше цветов. И когда уже мне стало надоедать, среди всех цветов я нашел страницы о её любви и, как бы это мёртвую не обидеть, о её интимной близости со старым художником — отцом Дагмары. Я отложил тетрадь и подумал, что его надо убить. А потом подумал, что нет. А потом хотел даже заплакать от обиды. И наконец вспомнил, что я счастлив и влюблён, как никогда до этого за свои 27 лет не был влюблён.
      Я не сказал Анне ничего о её тетради. Мы договорились, что она поедет в Харьков, поживёт с матерью, дом на Тевелева ещё стоял крепкой крепостью, а я найду тем временем комнату или даже квартиру, если недорогую, и тогда она приедет. Я наблюдал за ней, строя эти лживые планы, которые не намеревался осуществить. В мои 27 лет (из них шесть я провел с нею) у меня было мало опыта. Неверная женщина вела себя спокойно и не выказывала нервозности. Я не знал, как должны себя вести неверные женщины. Анна уехала, как мне показалось, даже с облегчением. Думаю, она боялась Москвы и её лишений. Во всяком случае, она довольно спокойно оставалась в Харькове. В начале марта 1972 года туда приехал я и объяснился с ней.
      После перерезанных вен, крови той ночи модная девочка задумалась. До этого она не встречала таких людей. И может быть, никогда бы не встретила. В её мире флирт, романы, постель — всё делалось легко, и все были неверны всем. Она собиралась использовать отпуск мужа на все сто: после того как (не очень удачно, признаю) выспалась с молодым поэтом, выспаться с сорокалетним — или сколько там ему было — актёром. И не придавала этому значения. И даже не собиралась и отпуск использовать, это я зря, по недомыслию, написал. Она просто следовала своим инстинктам. А тут появился идиот, князь Мышкин какой-то, воспринявший всё всерьёз, остолоп несветский, Ванька какой-то пещерный со своими страстями. Она думала. Стала присылать мне еду: мясо и фрукты. В двери позвонят, выхожу, никого нет, корзинка стоит у порога. Детей она, что ли, нанимала за рубли, чтоб корзинку подставили и наутёк?!
      Уже в декабре, под густым снегом мы встретились ночью у Новодевичьего монастыря, она гуляла с белым большим пуделем, с дурной собакой, нализавшейся моей крови. Встретились и побежали друг к другу сквозь снег. Она не могла устоять, ведь её никто до этого так, со смертной тоской, не любил. Мы целовались и плакали от радости. Она стала ходить ко мне в жёлтую комнату на Погодинской, и мы сотрясали бедную кровать мою всё с большей страстью. Соседи — бабка, когда-то работавшая в пивной, старая комсомолка — видели её не раз, считали дочерью генерала и не парой мне, но хитрая бабка хорошо слышала, хотя мы и включали транзистор. Бабка сделала мне комплимент, может быть, один из лучших в моей жизни: «Ты ей не пара, — сказала бабка. — Ты бедный. Я знаю, почему она к тебе ходит… — бабка хитро прищурилась. — Ей нравится то, что у тебя в штанах!» И бабка захохотала. Как исчадие Ада.
      Елене нравилось. Но навсегда свернуть её с её пути, от её кармы мне не удалось. На пять лет удалось. Через пять лет она вернулась в то состояние, от которого я её отвлек осенью 1971 года. Ныне с высоты своего жизненного опыта, живя уже с пятой женой (считаю только тех, с кем, формально говоря, «жил под одной крышей и имел общее хозяйствование»), я твердо знаю: женщины неисправимы. Какими их однажды сделали папа и мама, слив свои сперматозоиды и яйцеклетки вместе (со всеми готовыми уже генами, унаследованными от предков), плюс более или менее безалаберное воспитание первых лет жизни, такими они останутся навсегда. Мощная любовь способна лишь на время остановить выполнение их судьбы.
      В июне 1998 года пришла ко мне за партбилетом белокурая крошка — панк-ангел Настенька, шестнадцати лет, малютка, оттопыренная попа, не человек из этого мира, а святая юродивая. Даже буря знаменитая ночью с 20 на 21 июня над Москвой разразилась от этой встречи. Пришла и осталась. Связался чёрт с младенцем. С декабря того же года живём вместе. Но и она, ей уже восемнадцать, не избежит своей судьбы, я уверен. Я только могу задержать на пути, изменить не могу.
      Жестокий, как все друзья, Бачурин (художник, певец, один из моих близких людей тех лет, носившийся со мной как с самородком. Ныне старый и угрюмый, он воображает, что я предал идеалы. Нет, Женя, нет! Просто идеалы мои теперь другие) принес запоздавшую неприятную весть: «Анна-то твоя, больная-больная, а какой разгром в семье Дагмары учинила. Стала ебаться с её отцом, соблазнила его. Мать Дагмары пыталась повеситься… Ай да Анна Моисеевна!..»
      Бачурин принёс свою весть в феврале. Очевидно, весть долго добиралась из Прибалтики. Я сел в поезд и поехал в Харьков. Для последнего объяснения. Для начала я нашел и внимательно перечёл дневник Анны. 2-го, что ли, или 3-го марта ночью я устроил ей допрос с пристрастием, пытку скорее, чем допрос. Мне было очень больно. Это удивительно: будучи в другой любви всем телом и душой, всё же испытывать такую боль от ревности и предательства. Одна любовь не залечивает другую. Я кричал, вопил, ругался, я спрашивал её, почему она меня предала?! Потом я попрощался с ней и уехал в Москву. И целую ночь думал, лёжа на голой полке, почему они такие?
      Это было первое предательство женщины в моей жизни. И хотя совершено оно было при множестве смягчающих обстоятельств (я начал влюбляться в Елену, о чём она знать не могла, но всё же она была больна и одинока), это был хороший удар по голове.