Эдуард Вениаминович Лимонов
      ДЕВОЧКА -ЗВЕРЬ
      Ее привела ко мне ее светская дама. Портье дорогого отеля "Мажестик", где я проживал, ожидая транспорта на войну в Книнскую Краину, носатый, крупный лакей, уговорил меня по-французски "Мсье, ее мама считает Вас гением, ее дочь без ума от Вас, она видела Вас по теле, на "студио Б". Это, разумеется, не мое дело, мсье, но на Вашем месте я бы поговорил с девочкой. Ей 17 лет и она из очень почтенной семьи, ее дед был сослан при Тито на острова, девочка только что окончила лицей. Она ждет Вас у лифта. Ее мама ушла". Я повесил трубку и спустился, вздыхая, в вестибюль.
      Девочка ждала меня у лифта, была одета в рваные чистые джинсы и короткую кофточку и сжимала в руках все мои книги, изданные по-сербски. Девочка оказалась жгуче-черноволосой, на голову выше меня ростом, смотрела меня взглядом липкого мухомора, глядящего на муху и была похожа сросшимися иссиня-черными бровями на красавицу Йованку Броз, могучую жену Тито. Девочка-зверь, как тотчас окрестил я ее, выбрала собрать волосы в пучок.
      Я пригласил ее в пустой еще 6ap. Мы сели за столик, стали пить кофе, и говорили по-французски. Было послеобеденное время, в отеле страны, граждане которой вот уже три года вели сразу несколько войн, готовились к очередной бурной ночи шикарного отеля в австро-венгерском стиле. Пришел седой красивый пианист и тронул клавиши джазовой мелодией. Меняли букеты живых цветов на огромные свежие букеты живых цветов. Девочка смотрела на меня огромными глазами восточной красавицы и теребила повязанный на шее бантом шелковый шарф. Девочку звали Милица, что значит "миленькая". Она и вправду была миленькая, как рослый сильный юный тигр. У нее были больше руки с длинными пальцами. Мы поговорили о литературе, я подписал ей все свои книги. Все это было прекрасно, но я. приехал в Белград не для того, чтобы пить кофе с девчонкой красоткой великаншей и глядя на ее грубые женские турецкие губы и припухший славянский подбородок, отвечать на ее детские вопросы. Мне нужно было уезжать через Балканы на войну, а транспорта все не было.
      "Я сожалею, но мне пора, меня ждут", - сказал я, встал, и не прибавил, где и кто ждет. "Да, я понимаю", сказала она грустно, и тоже встала. Мы направились к лифту. Онa шла впереди и ее крупная попа на, длинных ногах высоко и трогательно подрагивала передо мной. Завиток смоляных волос откололся от пучка и упал на белую шею. Все это: и попа и шея и волосы и джазовая мелодия пианиста, и запах пролитого алкоголя, они там внезапно что-то пролили в баре, сложились вместе и результат оказался неожиданным. У лифта я сказал ей: "Хотите, я вас провожу? Мне только нужно подняться в номер переодеться."
      Она вошла в лифт со мной. В молчании мы вошли в мой номер. Она села на кровать и положила руки на колени. Мои книги - рядом. Дальнейшее случилось само собой. И вот уже в месиве крахмальных простынь, одеял, ее и моего тела, могучих ее ног, зада, на удивление небольших грудей, мы общей группой, Лаокооном перемещались по обширной как футбольное поле австро-венгерской постели. Она вся текла, эта девчонка. И ее течка пахла зверем и сосновой хвоей. И это чуть-чуть мешало заниматься любовью, но было необыкновенно приятно и льстило мне. Дело в том, что через неделю мне должно было исполниться 50 лет, и то что девчонка текла горячей хвоей от моих прикосновений, меня вдохновляло и возбуждало.
      Через час я пошел ее провожать. Я сунул в карман бушлата свой пистолет, изделие фабрики "Червона. Звезда", подарок военного коменданта. Вогощчи, округа Сараево, заслуженный мною год назад на фронте в Боснии, девчонка надела в вестибюле отеля легкое пальтецо и мы пошли по зимней лике Князя Михайло, обнявшись, как два влюбленные подростка.
      И нам было весело. И мы курили вдвоем одну сигарету, и шарф ее сдувало ветром в лицо мне. Мы останавливались, целовались, кричали и шептали друг другу всякие нежности по-французски. И даже на улице от ее шеи и рук пахло ее сосновой течкой. "Миленькая" говорил я ей, Милица.
      Несмотря на жестокие войны на окраинах, а может быть благодаря войнам, рестораны были переполнены веселыми и пьяными людьми. Мы зашли в бар и выпили. И потом еще долго целовались у нее в подъезде.
      Мы договорились встретиться назавтра, но встретились только в конце весны. Дело в том, что я вернулся в "Мажестик", где в ресторане в тот же вечер состоялся банкет. Депутаты-социалисты Милошевича и националисты Шешеля - тогда состоявшие в союзе, дали его в мою честь, Это был не первый банкет. Я не хотел банкета, меня ждали на фронте, близ Адриатики в казарме городка Бенкован, куда я должен был отправиться добровольцем. На банкете, по восточному пышном, с нескончаемыми тостами в мою честь я скучал и вспоминал звериные ласки девочки Милицы. По-восточному журчал посереди зала фонтан, шпалерами стояли лакеи, к ночи зал наполнился красивыми женщинами и знаменитостями: мне показали двух министров "директора гостелевидения "знаменитого бандита. Около полуночи ко мне подошел высоченный, пузатый хозяин ресторана в ярко желтом пиджаке и, наклонясь над моим ухом, сообщил, что меня хочет видеть Аркан. " - Аркан здесь?", - я оглядел зал. " Следуйте за мной "пожалуйста", - прошептал толстяк, " я провожу вас." На спецлифте он отвез меня на самый верхний этаж, где, миновав несколько дверей, охраняемых вооруженными людьми, я оказался прямо у длинного обеденного стола. Во главе его "уставленного едой и бокалами сидел в военной форме мой друг депутат, генерал, мафиози и отчаянно храбрый солдат - Желко Разнатович, по кличке Аркан/Лев/, и десяток его гостей. Мы обнялись. Я пожаловался на то, что никак не могу уехать в Книн. Аркан обещал помочь и в ту же ночь сдержал слово.
      В четыре часа утра в дверь моего номера постучали. В дверях стоял вооруженный до зубов сержант-парашютист в малиновом берете. Я мгновенно собрался, бросил в сумку все бутылочки алкоголя, которые нашел в мини-баре, спустился вниз и последовал за парашютистом. В февральской ночи мы нашли автобус, полный солдат и двинулись в долгий и опасный путь через все Балканы, по обстреливаемому противником коридору мимо Брчко, через Банью Луку, через всю Герцеговину к Адриатике. И я добрался в республику Сербская Книнская Краина живой и получил на руки "Калашников" югославского производства и поселился в крошечной комнате клетке в австро-венгерской постройки старой казарме, с железной печкой, ее разжигал каждое утро ражий солдат-крестьянин. До фронта - шесть километров, от итальянского города Римини через Адриатику до моей казармы было всего 240 километров. Краина страна каменная, ветреная, поросшая кустами можжевельника. Цвел мелкими белыми и розовыми цветами орешник. Было много неба, камня, ветра, дыма, виноградников, коз и овец. Овцы были маньеристские со светлыми, блондинисто-вызженными рунами, с мордами борзых, на высоких ногах. Свое пятидесятилетие я отпраздновал своеобразно. Стрелял из нашей русской 122 миллиметровой гаубицы, модель 1938 года и накрыл здание почты, где помещался хорватский штаб. В селе Кашич. Искаженное СМИ нескольких стран сообщение об этом эпизоде превратилось в московских газетах в захват здания почты и отправку телеграммы в Москву. Я два раза ходил в атаку, но не был даже легко ранен. По ночам мне снилась не жена Наташа в Париже, но запах белградской девочки-зверя.
      Я попал в Белград в самом начале мая и позвонил Милице из номера в "Мажестик". 0на прибежала. И опять пахло хвоей, и девочка жаркий зверь горела, рыдала, металась по постели и нежно говорила по-французски. И я опять провожал ее по ночному Белграду, пистолет фабрики "Червона Звезда" в кармане. Я посетил ее семью, сидел в большой гостиной и вел светскую беседу с ее мамой и подругой мамы по-английски и с живым дедом - по-русски. И она приходила ко мне в "Мажестик" все оставшиеся до отъезда дни. И избегая журналистов, депутатов и политиков я пребывал в постели с белградской девочкой. Потом я улетел через Будапешт в Париж. А оттуда в Москву.
      Илистые рыбы
      Эта история, впрочем, даже и не история, ибо история - обычно повествует о начатом и завершенном процессе, эти страницы о людях полумрака, о людях сумерек, о Джоан и Анатолии.
      Иногда читатель на улицах городов мира ты можешь увидеть женщину с отсутствующим лицом идущую в компании молодого человек намного младше ее, молодого человека с добрым лицом. Так вот это всегда Джоан, а с нею всегда Анатолий.
      В тот раз я приехал в Нью Йорк надолго, и наученный горьким опытом решил путешествуя не терять времени, а работать также как на моей основной базе - в Париже. Посему я отказался от нескольких вариантов жизни вместе с женщинами от изобилия секса и тепла и через неделю оказалось, что я уже живу в узкой комнате с привинченной к потолку качелью, с окном взирающим на широкий Бродвей и пересекающую его 93-ю улицу, как бы высоко на скале. Знакомая знакомых,-поэтесса Джоан Липшиц сдала мне комнату, в которой прежде жила ее дочь-вундеркинд, а до дочери во времена роскоши и довольства очевидно жила служанка .В комнате едва помещался зеленый умывальник в форде раковины Ботичелли, полка с книгами, маленький пюпитр для чтения и детская кровать, на которой я безмятежно проспал около двух месяцев. И видел сладкие сны, предназначавшиеся по-видимому, не мне, но злой девочке, ушедшей от мамы Джоан к папе, и даже выступившей свидетельницей против мамы на суде. Вундеркинд подтвердила, что мама ее прелюбодействовала с Анатолием.
      Кроме снов, я украл у злой девчонки маленький прелестный англо-французский словарик, которым пользуюсь с удовольствием в настоящее время. Еще я, любопытный писатель несколько раз внимательным образом осмотрел все три ящика кровати заваленные интимными дневничками, журнальчиками, фальшивой бижутерией и другими атрибутами детства женщины. Если мне когда-либо придется встретить некрасивое и уже взрослое существо в будущем я могу найти с нею множество тем для разговора, по крайней мере сотни вещей ее детства осели в моей памяти и мы сможем подолгу болтать о розовом блокнотике или о желтом платочке ее медведя. Боюсь однако, что к тому времени вундеркинд-ученый начисто забудет и свой розовый блокнотик и медведя и пластиночки со сладкими юношами на обложках.
      Первые пару дней моего проживания в широкой запущенной барской квартире Дажоaн Липшиц я благоустраивал мою маленькую территорию. Моя комната была меньше чем даже ванные комнаты в квартире. Тем более я должен был устроить все наилучшим образом. Покачавшись в веревочной качели цепью привинченной к потолку я все же качель снял, ибо она мне мешала .Будь я на двадцать пять лет моложе я может быть оставил бы качель и качался. Но мне нельзя было качаться. Я должен был спешно писать книгу о профессиональном садисте и его подвигах в ньюйоркском обществе.
      Анатолий соорудил мне стол. Большой, полный, блондин,с русским именем и русско-немецкой кровью, художник и скульптор, он даже умел говорить по-русски. Он умел все, добрый и обыденно безумный Анатолий, но не делал ничего. Он счастлив был что-нибудь сделать, но не мог выбрать что. Его день, начинавшийся необыкновенно рано, порой раньше восьми часов, начинался с размышлений о том, чем же ему сегодня заняться. Я тоже вставал в восемь, и выходил на кухню налить себе кофе, (собственно дверь в мою комнату и выходила на кухню, архитектура квартиры подразумевала почти полное необщение служанки и хозяев, напротив меня находилась еще дверь, выходящая на лестничную площадку, к элевейтору. Парадный вход находился в другой части квартиры, через него предполагалось входить господам и их гостям).Так вот, выходя налить себе кофе, я уже заставал на кухне улыбающуюся с распущенными волосами мягкую в движениях Джоан с джойнтом в руке, и Анатолия, также время от времени прикладывающегося к джойнту. Очень часто Анатолий уже в восемь часов начинал пить всегда имеющееся в холодильнике пиво или дешевую водку, покупаемую им галлонами. "Хочешь джойнт, Эдвард ?" -всегда гостеприимно спрашивала Джоан. Я решительно отказывался. "Я должен работать". Даже в свои самые хаотические времена я не припомню себя пьющего водку в восемь часов утра или курящего марихуану.
      Анатолий сбил мне из кусков фанеры стол и левым краем приколотил его к
      полке с детскими книгами, все сооружение опиралось на батарею отопления. Справа от coopужения находилась раковина умывальника, сидя за столом, я мог касаться раковины рукой. Передо мной в раме окна впереди и внизу, лежал Бродвей. Время от времени на Бродвее что-нибудь происходило, сталкивались, гремя металлом и звеня стеклами, автомобили, или вдруг останавдивался трак и какие-то личности произносили с трака в мегафон речи. Кажется приближались выборы в мэры Манхэттана, посему прохожих на Бродвее пропагандировали и агитировали.
      Несколько дней ушло у нас на знакомство и устройство. Далее началась настоящая жизнь. Даже тогда, без особенных усилий можно было понять что Джоан и Анатолий необыкновенные люди. И что они до безумия, до неприличия хорошие люди. "Хорошие "плохие " люди ".
      По стандартам американского общества они разумеется были никчемная пара - алкоголик и постоянно стоунт сорокапятилетняя поэтесса. Денег они не делали и жили на иждивении,но кого?. Анатолий жил на иждивении Джоан, Джоан жила... по-моему, на иждивении своего отца, старого и очень известного еврейского адвоката по-настоящему я так и не узнал, откуда у нее были деньги. Раз в неделю Джоан с ужасом отправлялась в какой-то колледж и сорок пять минут учила безумных учеников поэзии. После этого похода в реальную жизнь она являлась домой совершенно испуганная и подавленная, необходимо было по меньшей мере несколько джойнтов чтобы вернуть ее опять в ее обычное состояние. Целый день Анатолий и Джоан бродили, натыкаясь друг на друга по неуместно просторной квартире, время от времени вступая в беседы друг с другом и спариваясь, может быть, так, как вдруг исчезали где-то в глубинах своей половины. Спать они ложились едва ли не в десять часов.
      Время висело в нашей квартире. Оно висело жидким пластом, и пласт этот не разрывался ничем. Событий просто не было. События были, вначале у меня в первые ночи мне несколько раз звонила пьяная женщина, но затем даже и этот единственный нелегальный звук жизни был изгнан из квартиры, мною самим - я запретил алкоголичке звонить мне после десяти вечера.
      Дело в том, что висящее время меня устраивало. Я вставал в восемь часов, отворив дверь в кимоно на голое тело выходил на кухню и из прозрачного сосуда, щишипящей электрокофеварки наливал себе горького ужасного кофе. Потом оказалось что кофе, которое я пил месяц или больше было без кофеина. С чашкой в руке я садился за шершавый мой стол, сбитый Анатолием из толстой прессованной фанеры, и вставлял лист бумаги в портативную русскую пишущую машинку. Машинку мне привез Анатолий -машинка принадлежала его русской маме, из Нью Джерзи. Славный парень Анатолий привез бы мне и немецкую машинку я уверен, если бы таковая оказалась мне нужна . Я сидел и оформлял приключения своему садисту, которого я сделал поляком, а на кухне в это время, был девятый час, мама Джоан разговаривала с сыном Максом, десятилетним слава богу не вундеркиндом, единственно оставшимся ей от семьи. Maкс уходил в школу. Если ночью Макса не мучила экзема, которой его маленькое тело 6ыло обильно награждено неизвестно за какие прегрешения, может быть за прегрешения Джоан, он уходил в школу тихо и с веселым достоинством. Если же ночью накожная болезнь не давала ему спать, то с кухни доносились всхлипы и иной раз вопли. Maкс впрочем был мальчиком веселого нрава и долго на своей экземе не задерживался, Макс вносил некоторое количество трагизма в нашу среду, однако от экземы не умирают, посему это был вполне выносимый трагизм, дающий о себе знать лишь изредка. Макс разделял мое пристрастие к хамбургерс, посему у меня с ним тотчас установились хорошие и дружеские отношения. Я правда не разделял пристрастия Макса к Кока-коле, но что поделаешь, о вкусах не спорят.
      По-моему уже через неделю я стал служить у них Суперменом. Ежедневная моя работа произвела на них впечатление. Джоан, десять лет назад издавшая книгу стихов в хорошем издательстве уже десять лет писала роман, и пока добралась только до 69-й страницы. Я иной раз за утро успевал написать десяток страниц, если ночью у Макса не было приступа экземы, а если был - я писал четыре. "Выпьешь ?" -порой предлагал мне шкалик водки Анатолий. На кухонных часах стрелки указывали 8.15. Нет-нет, отказывался я."Благодарю".И шел работать. Вначале я даже не совсем понимал, мол почему они так восторгаются моей работоспособностью. Я считал нормальным вставать утром и убивать два, три, четыре,пять часов за пишущей машинкой. А чтобы еще я мог делать, в любом случае.? Денег у меня было с собой очень мало, видеть мир через марихуанный или водочный туман у меня не было никакого желания, я столько раз, несчетное количество раз видел мир через различные искусственные туманы, что в конце концов стал предпочитать разглядывать мир через туман естественный. Когда сейчас, почти всякий день я хожу через Иль Оент Луи, то всякий раз и остров разный и парк у Нотр-дам различно окрашен, освещен, наполнен и я сам каждый день разный и не было еще двух одинаковых Эдвардов Лимоновых за прошедших через этот парк, нет не парк,но мифический лабиринт какой-то ...Все внутри нас, дорогие друзья, так, что мне не нужна была водка или марихуана.
      Я писал от безвыходности, а они думали, что это подвиг. Я писал всякое утро, потому что знал - от моих эмоций, от чувств даже самых сильных ничего не остается, а вот книги остаются. Где мои женщины прошлых лет, где мои лучшие дни и ночи npoведенные в постели,где мой секс, вздохи, стоны, удовольствия? Исчезли без следа. А утра, проведенные с пишущей машиной, остаются.
      Они прозвали меня "Супермэн" .Макс называл меня так, потому что я носил свитер с суперменовской эмблемой "С" на груди. Джоан и Анатолий последовали за Максом - я стал Супермэном. О господи,на их фоне было нетрудно быть суперменом.
      Бог создал всех. Какой бог остается загадкой - неизвестно имя, может быть бог технократов, в белом халате поверх полосатого костюма из полиэстера, старая шея торчала из халата. Когда он создавал Джоан,а потом Анатолия он, очевидно, иронически улыбался, и ронял сигаретный пепел на башмаки. Улыбался иронически и тепло. Джоан и Анатолий не в пример буйственным характерам великих завоевателей или трагических поэтов были созданы Богом из любви к тихому парадоксу, к безобидной ленивой шутке, к попытке организации домашнего счастья для 45-летней женщины и 30-летнего,могучего,начинающего толстеть мужчина, с темпераментом ребенка.
      Мне кажется, они были абсолютно счастливы в постели. И вне постели они были счастливы. Не все же должны бежать за "успехом", не все же настолько отчаявшиеся и неудачливые в постелях и жизни тела, что выгнаны за пишущие машинки или в правительства и управление войсками .День за днем наблюдая их почти животную жизнь, я пришел к выводу, что это я- неудачник, а они счастливые жители земли. Они жили, слонялись по квартире, вступали в легкие как сон беседы, опухали от (он от алкоголя, она - от марихуаны) иногда (целая история всякий раз) старательно и чопорно собирались и ездили в гости, удалялись вдруг на часы в свою часть квартиры, где спаривались очевидно, а я служил делу, хотел признания ненавидимого мной общества (и хочу),и стучал, стучал, стучал бил по литерам машинки мамы Анатолия, до этого очевидно почти не употреблявшейся девственной машинки.
      О, у них тоже были порывы к бессмысленной деятельности, о, они тоже хотели вдруг быть похожими на меня. Однажды я целое утро слышал отдаленное эхо своей машинки, и, наконец, поняв, что это не эхо, обнаружил Джоан в ее просторном немыслимо кабине за устрашающих размеров письменным столом. Придвинув к столь же внушительной, как и стол, пишущей машинке (электрической, основательной, как у всех почтинепишущих) очевидно для элегичности, для настроения, белые осенние астры в горшке, Джоан печатала свой роман...-Я еще не курила сегодня, Эдвард, приветствовала она меня он от машинки ясной и светлой улыбкой женщины с крылышками." Я как ты. ..Я хочу быть такой как ты. ".Я теперь буду работать каждый день..." Увы,к вечеру она так устала от непривычных трудов, что опять курила с Анатолием марихуану, расхаживая по кухне и прихожей...На следующее утро я уже не услышал эха своей машинки в ее кабинете. Я думаю, она невинно забыла о решении круто изменить свою жизнь...
      Анатолия я порой заставал за непонятной работой как бы восстановления его собственной картины висящей на стене ливинг-рум. Ливинг-рум тоже была слоновьих размеров, как и все в доме. Держа в зубах джойнт,в джинсах свалившихся с пояса на бедра, в носках (Анатолий не любил обувь и даже в ноябре все еще ходил в сандалетах на странно маленьких ступнях), Анатолий кисточкой подправлял что-то на картине, прибитой на стену гвоздями. Время от времени он отходил от картины и любовался ею, или напротив, может быть, осуждал свою картину. Стерео волнами испускало из себя "Райдинг он зэ сторм" -пел Джим Моррисон и группа "Дорс", его любимая группа. Вкус у него с в музыке может быть слишком популярный, совпадающий со вкусами еще миллионов любителей, но неплохой. После таких сеансов я однако, как ни старался, не мог обнаружить на картине сколько-нибудь заметных изменений. Может быть, он махал кистью в воздухе, но нет краски он явно употреблял, и мочил их, да.
      Я взял у Джоан книгу стихов, вышедшую десять лет назад и прочел ее стихи. Стихи были путанные, но очевидно она не всегда была женщиной с джойнтом в руках и как бы приклеенной к крупным семитским губам улыбкой, углубленная постоянно в свою видимо только ей заставляющую ее улыбаться, мечту. За двухмесячное пребывание в ее квартире я не разу не видел ее неулыбающейся .И Анатолий улыбался.
      Квартира продавалась. По меньшей мере три агента по недвижимости каждый день приводили в квартиру предполагаемых покупателей, всегда скушного вида благообразных мужчин и женщин среднего возраста. Мою каморку служанки показывали после кухни и перед стенным шкафом. Я первое время вставал со стула, чтобы поприветствовать возможных покупателей, позднее только поворачивал голову и говорил "Хэлло!" "Эдвард - писатель" - улыбаясь, поясняла Джоан, и серые господа приветливо улыбались. Ни мне не было никакого дела до их скушной размеренной жизни ни им не бы кого дела до моей скушной размеренной жизни и ярости моих страниц...Квартира находилась в процессе продажи, но не продавалась. Я вовсе не уверен, что она продалась к сегодняшнему дню, хотя в мое последнее пребывание в Нью Йорке Джоан уверяла меня, что завтра подписывает контракт. Квартиру в солидном доме на Вест-Энд Авеню следовало продать по постановлению суда, и деньги, полученные от продажи, Джоан должна была разделить с бывшим мужем, к которому ушла дочка-вундеркинд. Однако тот же скептически-иронический Бог в халате и пол полизстеровом костюме ласково оберегал Джоан от каких-либо событий, и посему все мы спокойненько жили, продавая квартиру. Кто знает, может быть в таком состоянии полагалось жить лет десять?
      В сумерках большого сарая - квартира была столь велика, что две ливинг-рум и огромный кабинет оставались почти пустыми, мы все сходились, расходились, образовывали непрочные группы, и расходились опять. Почти всякий день к нам добавлялись и тоже вместе с нами хаотически двигались как атомы -приятели Макса - черный мальчик Джимми, младший его брат Пол, и другие, более эпизодические толстые и тонкие мальчики из его класса.
      Иной раз с верхнего этажа спускалась соседка поэтесса Сюзен, работающая в Гарлеме учительницей, она писала женский роман, который как уверяла меня Джоан, будет бестселлером, а с нею маленький как огрызок карандаша ее бой-френд Джоэл. Основной заботой Джоэла было определять, кто из мужского населения Нью-Йорка интересуется его серой мышкой-писательницей и пресекать возможные попытки Сюзен ответить на этот интерес. На мой взгляд Сюзен была навеки перепугана гарлемской школой, в которой она работала и загипнотизирована этой же школой до степени такой,что не могла ее покинуть. какие там мужчины.. .И Сюзен и Джоэл не нарушали меланхоличной гармонии нашего существования,. а напротив как бы еще более утверждали эту гармонию.
      Я ? Я был супермэном, который себя не навязывал. Со снисходительной улыбкой я наблюдал их существование, не осуждая их и не пытаясь их переделать. Я вел себя мудро, и, оставаясь вежливым, всегда удалялся в свою каморку, когда и бессмысленная джокондовая улыбка Джоан мне надоедала и добродушный взгляд Анатолия. Удалялся, брал в руки книгу. Детскую, вундеркинда.
      Где же рассказ ? А зачем он собственно нужен ? Элементы налицо. Из них возможно собрать историю. Но историю не соберешь без действия, а действия невозможны при участии Джоан и Анатолия. Возможно молекулярное движение по квартире и в космосе. Да, я забыл... Джоан таскалась с идеей выпустить поэтическую антологию под названием "Илистые рыбы". В конце концов, я так и стал их называть с Анатолием,- илистыми рыбами
      Кровати
      I. Русские
      Первым моим ложем был снарядный ящик. В 1944-м отец мой был послан ловить дезертиров в марийской тайге, а мать работала техником на заводе, производящем бомбы и снаряды. Завод возник вокруг деревни Растяпино, срочно переименованной в город имени Робеспьера русской революции - Дзержинск. Уходя на работу, мать задвигала ящик со мной под стол. Хотя фронт неумолимо откатывался на запад "мессершмиты" все же прорывались иногда и бомбили. Перед отъездом отец нашил на cтол слой толстых досок. Доски должны были предохранить меня от немецких осколков. Чтобы я не скучал и не орал, вместе со мною мать клала селедочный хвост (я уже успел бессловесно, но прочно заявить о своих гастрономических предпочтениях). То, что я мог подавиться хвостом вернее чем быть убитым осколком, матери, очевидно, не приходило и голову.
      Последующие несколько лет мы с матерью верно следовали за менявшим по воле Армии места службы отцом-лейтенантом (каждые несколько месяцев). Таким образом, к возрасту четырех лет мне уже пришлось выспаться на десятке различных кроватей. Некоторые из них, по утверждению матери, я обписал, но увы, не успел запомнить.
      Следующая кровать продержалась в моей жизни до возраста одиннадцати лет (семь лет! Никогда так мною и не побитый рекорд). Я помню себя - стоя в кровати на коленях, больной корью, оглохший, я гляжу в окно на Красноармейскую улицу. В окне развалина харьковского вокзала, необозримое море битого кирпича и вдоль него темная, голова к голове, сумка к сумке, очередь женщин, стариков и детей. Держась за сложную архитектуру спинки (шишки, колонны и набалдашники), я наблюдал за похаживающим вдоль очереди милиционером в тулупе и валенках.(Уже тогда я проявлял нездоровый интерес к власти). Литая, с последующей слесарной доработкой, детская эта кровать была гордостью нашей семьи. Подозреваю, что она была немкой, что предприимчивый военный интендант сумел вывезти кровать из покоренной Германии среди груды официальных трофеев. В тесных пружинах ложа так никогда и не завелись клопы, каковых в те годы было много повсюду, и нравом они были злы. Много раз крашенные (последний раз отцом - густо-синей эмалью) спинки постепенно заплыли и потеряли первоначальную стройность и определенность очертаний, однако сработанная из полос металла и горизонтальных пружин лежачая поверхность - чудо немецкой стальной техники, так никогда и не потеряла упругости. Мы отдали фрау- кровать семье Чепиг (на ней стал спать мальчик, Витька Чепиг), только по причине того, что я вырос, наконец, и уже не мог вытянуть нa моей кровати ног ... Об одном из важнейших событий новейшей истории России, известии о смерти Сталина, я услышал, лежа в этой кровати. Мать, стоя спиной к радиоприемнику, выдавила испуганное: "Эдик, сыночек, Сталин умер!" Между тем бархатный, трагический, единственный в мире голос диктора Левитана произносил еще последние звуки сообщения "...иссарионович... СТАЛИН....ИССАРИОНОВИЧ СТА...", тысячью ультразвуковых уколов прошелся моему телу, и я вскочил. Опустил тонкие ножки на пол и заплакал, затоптавшись рядом с кроватью...
      Из-под подушки этой же кровати вынул я в утра своих дней рождений немало книжек и один футбольный мяч... В это месте я вынужден глубоко вздохнуть, ибо никогда больше у меня не было столь перманентного ложа. Время от времени npoфилактически ошпариваемая кипятком и затем протираемая бензином и керосином (клопы не выносили этих жидкостей), верная подружка моя издавала всегда легкий индустриальный запах. Как молодой мотоцикл или как пишущая машинка, на которой я набиваю этот текст.
      Диван сменил кровать, если не ошибаюсь, в 1954 году. Если выставить такой диван в музее "ретро", то вокруг всегда будет присутствовать толпа зрителей. Если сидячая часть дивана, с брюхом (служившим кладовкой) и двумя валиками подлокотников еще видится в пределах хотя и причудливого, но нормального воображения, то спинка... О эта монументальная спинка! Oна напоминала одновременно стену публичного туалета в нашем ресторане и доску почетa на советском заводе. С двумя зеркалами и двумя двухъярусными полками (мать покрывала полки кружевными салфетками и уставляла по моде того времени статуэтками животных: слонов, гусей и белок), спинка была плодом воображения столяра, принявшего себя за архитектора.
      Я проспал на агрегате этом остаток моего детства и весь жаркий подростковый возраст. В первый раз, сидя на его шкуре цвета каштанов, открыл для себя мастурбацию. Удивительно, как он не расплылся от доменной температуры моих подростковых эротических грез. С этого дивана я стал совершать пробные побеги (в Бразилию, нa Кавказ), возвращался и с наслаждением и облегчением пораженца зарывался носом в угол между ямкой и валиком. Пружины дивана тихонько приветствовали меня" перебором струн. Отоспавшись, оправившись от испуга перед жизнью, именно на диване я накапливал силы, необходимые для того, чтобы его покинуть и бежал опять... На диван сложили меня, бессознательно пьяного (обнаружив лежащие у дороги) поселковые ребята. Принесли за руки и за ноги...
      О родительский диван! Успокоение находил я на твоей натруженной груди.
      Тело мое оспаривала (с 1956 года) у дивана раскладушка. Подаренная семьей профессора Шепельского (семья жила в том же доме), раскладушка перманентно помещалась на веранде и была мила мне своей военно-полевой, туристски-романтической внешностью. Если диван представлял семью, гнездо, очаг, то раскладушка символизировала бодрое, неоседлое, солдатско-мужское существование.! Диван и раскладушка незримо боролись за влияние на меня. С раскладушки я уходил на мои первые кражи. С нее - я мирно спал, посапывая на осеннем воздухе (веранда была незастекленная) - снял меня однажды утром начальник детской комнаты пятнадцатого отделения милиции капитан Зильберман; "Гражданин Савенко, вы арестованы!"