Он вошел в купе для курящих пульмановского вагона. Я сидел там один.
      На нем было длинное пальто на меху, а в руке держал пятидесятидолларовый чемоданчик.
      Он поставил чемодан на сиденье и лишь после заметил меня.
      – Ну и ну! – сказал он, и лицо его, словно солнечным лучом, осветилось отблеском какого-то воспоминания.
      – Ну и ну! – повторил я.
      – Боже милостивый, – сказал он, энергично пожимая мне руку, – ну, кто бы мог подумать, что встретимся?
      «В самом деле, кто?»– подумал я про себя. Он устремил на меня внимательный взгляд.
      – Ты нисколько не изменился, – сказал он.
      – И ты тоже, – живо отозвался я.
      – Разве только немного пополнел, – продолжал он, критически разглядывая меня.
      – Да, – согласился я, – немного есть. Но, пожалуй, и ты тоже не похудел.
      Я сказал это, чтобы оправдать излишнюю полноту, в которой можно было бы меня упрекнуть.
      – Впрочем, нет! – продолжал я решительным тоном. – Ты выглядишь почти точно так же, как прежде.
      И все время я мучительно вспоминал, кто бы это мог быть. Я совершенно не помнил этого человека. Мне казалось, что я вижу его впервые в жизни. Я вовсе не хочу этим сказать, что у меня плохая память. Напротив, память у меня на редкость хорошая. Правда, я с трудом запоминаю имена. Частенько бывает также, что я не могу запомнить лицо, а иногда забываю, так сказать, внешний облик человека и, уж конечно, не замечаю, кто как одет. Но, помимо этих деталей, я никогда никого не забываю и горжусь этим. А если мне и случится иной раз забыть имя или лицо, я никогда не теряюсь. Я знаю, как себя держать в подобной ситуации. Нужно только обладать хладнокровием, находчивостью, и тогда все идет как по маслу.
      Мой друг уселся.
      – Давненько мы не видались, – сказал он.
      – Давненько, – повторил я с ноткой грусти в голосе.
      Мне хотелось, чтобы он почувствовал, что и меня тоже сильно тяготила эта разлука.
      – Но время промелькнуло очень быстро.
      – Как одно мгновение, – охотно согласился я.
      – Удивительно, как быстро течет жизнь, – сказал он. – Мы теряем след наших друзей, и все вокруг становится совсем другим. Я часто думаю об этом. И по временам мне так хочется знать, куда же разбрелась вся наша старинная компания.
      – Мне тоже, – сказал я.
      И действительно, сейчас, в эту самую минуту, я как раз думал о том же самом. Я давно уже заметил, что при подобных обстоятельствах человек рано или поздно начинает вспоминать о «нашей старинной компании», «о наших мальчиках» или о «нашей шумной ватаге». Вот тут-то и представляется возможность выяснить, кто он такой.
      – Случалось тебе за это время возвращаться на старое пепелище? – спросил он.
      – Ни разу, – отрезал я уверенно и твердо. Такой ответ был совершенно необходим. Я почувствовал, что «старое пепелище» следует исключить из нашего разговора – во всяком случае, до тех пор, пока мне не удастся выяснить, где оно находится.
      – Впрочем, – продолжал он,– я думаю, у тебя едва ли появлялось такое желание.
      – Пока еще нет, – ответил я очень осторожно. Понимаю. И прошу извинить меня, – сказал он.
      Мы помолчали.
      Итак, я выиграл первое очко. Я выяснил, что где-то у меня имелось «старое пепелище», посетить которое мне хотелось не так уже сильно. На этом фундаменте уже можно было построить какое– то здание.
      Вскоре он заговорил снова.
      – Время от времени, – сказал он, – я встречаю кое-кого из старых товарищей. Они вспоминают тебя и интересуются, что ты теперь поделываешь.
      «Бедняги», – подумал я, но не сказал этого вслух.
      Я понял, что настал момент нанести сокрушительный удар. И, применяя метод, которым всегда пользуюсь в подобных случаях, отважно ринулся на противника.
      – Скажи, пожалуйста, – начал я с оживлением, – где сейчас Билли? Знаешь ты что-нибудь о Билли?
      Право же, это надежный ход. В каждой старинной компании есть свой Билли.
      – Конечно, – ответил мой друг. – Билли хозяйничает на ранчо в Монтане. Я видел его весной в Чикаго. Он весит около двухсот фунтов – ты бы ни за что не узнал его.
      «Разумеется, не узнал бы», – пробормотал я про себя.
      – А где Пит?– спросил я. Этот прием тоже был вполне надежен. Питы бывают повсюду.
      – Ты имеешь в виду брата Билли?– спросил он.
      – Вот, вот, брата Билли – Пита. Я частенько вспоминаю о нем.
      – О, старина Пит уже не тот, что был, – ответил незнакомец. – Он остепенился... Словом, Пит теперь женатый человек.
      И он начал хохотать.
      Я тоже засмеялся. Ведь при известии о том, что кто-то женился, всегда принято смеяться. Предполагается, что сообщение о женитьбе старины Пита – кто бы он ни был – должно вызвать гомерический хохот. Итак, я продолжал преспокойно посмеиваться, надеясь, что
 
      Этого смеха мне хватит до самого конца. Мне оставалось проехать всего лишь пятьдесят миль. Не так уж трудно растянуть смех на пятьдесят миль – конечно, если делать это с умом.
      Однако мой друг не успокоился на этом.
      – Мне не раз хотелось написать тебе, – сказал он, конфиденциально понижая голос. – Особенно после того, как я услыхал о твоей потере.
      Я промолчал. Что бы это я мог потерять? Деньги? Если да, то сколько? И каким образом я потерял их? Интересно было бы узнать, полностью разорила меня эта потеря или только частично.
      – Человек никогда не может полностью оправиться после такой потери, – мрачно изрек он.
      Очевидно, мое разорение было окончательным. Но я ничего не сказал и, оставаясь под прикрытием, ждал, чтобы он выпустил свой заряд.
      – Да,– продолжал незнакомец, – смерть всегда ужасна.
      Смерть! Так речь шла о смерти. Я чуть не подпрыгнул от радости. Теперь все пойдет как по маслу. В таких случаях поддерживать разговор – проще простого. Нужно только сидеть спокойно и ждать, пока не выяснится, кто именно умер.
      – Да, – прошептал я, – ужасна. Но бывает и так, что...
      – Совершенно справедливо, Особенно в таком возрасте. Ты прав, в таком возрасте и после такой жизни. – В здравом уме и твердой памяти до последней минуты, не так ли?– с горячим сочувствием спросил он.
      – Да, – сказал я, ощутив под собой твердую почву.– Сохранив способность сидеть в постели и курить почти до самых последних дней.
      – Как? – спросил он с изумлением. – Разве твоя бабушка...
      Бабушка? Ах, вот оно что!
      – Прости, пожалуйста,– сказал я, раздраженный собственной глупостью.– Когда я сказал курить, я имел в виду ее способность выносить табачный дым. Знаешь, она так любила, чтобы кто-нибудь потихоньку дымил возле нее, чтобы кто-нибудь сидел рядом и читал вслух. Только это и успокаивало ее.
      Отвечая ему, я слышал, как поезд, с дребезжанием и грохотом промчавшись по стрелкам мимо семафоров, замедлил ход.
      Мой друг поспешно выглянул из окна.
      Лицо его было взволнованно.
      – О господи! – сказал он. – Это узловая станция. Я проехал. Мне надо было сойти на предыдущей остановке... Эй, проводник!– крикнул он, высунувшись в коридор. – Сколько мы здесь стоим?
      Только две минуты, сэр, – отозвался проводник.– Поезд малость опоздал и теперь должен нагнать свое.
      Мой друг стоял теперь возле своего чемодана и, вьтащив связку ключей, лихорадочно тыкал то одним, то другим в замок, пытаясь открыть его.
      – Придется дать телеграмму, что ли... Просто не знаю, как и быть, – бормотал он. – Черт бы побрал этот замок! Все мои деньги в чемодане.
      Теперь я больше всего боялся, что он не успеет сойти и на этой станции.
      Возьми, – сказал я, вынимая из кармана несколько монет.– Перестань возиться с замком. Вот деньги.
      – Спасибо! – сказал он, сгребая с моей ладони все, что там было (он так волновался, что захватил все).
      Только бы успеть!
      Он выскочил из вагона. Я видел из окна, как он шел к залу ожидания. Мне показалось, что он не так уж торопится. Я стал ждать.
      Проводники закричали: – Повагонам! По вагонам!
      Дали третий звонок, паровоз запыхтел, и через секунду поезд отошел от станции.
      «Вот идиот! – подумал я. – Опоздал! А ведь его пятидесятидолларовый чемодан остался здесь».
      Я все еще ждал, глядя в окно, и думал, кто же он такой, этот человек.
      И вдруг я снова услышал голос проводника. По-видимому, он вел кого-то по коридору.
      – Я осмотрел весь вагон, сэр, – говорил он.
      – Я оставил его вот в том купе, где сидела моя жена. Он стоял на диване, у нее за спиной,– сердито произнес чей-то незнакомый голос, и хорошо одетый господин заглянул в мое купе.
      Лицо его озарилось радостной улыбкой. Но эта улыбка относилась не ко мне. Она относилась к пятидесятидолларовому чемодану.
      Вот он! – крикнул господин и, схватив чемодан, унес его,
      Совершенно убитый, я откинулся на спинку дивана,
      Старинная компания! Женитьба Пита! Смерть моей бабушки! Боже великий! А мои деньги! Теперь все стало ясно. Тот, другой, тоже «поддерживал разговор», но он– то делал это с определенной целью.
      Каким же я был ослом!
      Ну нет, если когда-нибудь мне еще раз доведется завязать беседу со случайным дорожным спутником, я больше не стану проявлять столь исключительную находчивость.
 

 
      – Я хотел бы сфотографироваться, – сказал я. Фотограф как будто обрадовался. Это был понурого вида мужчина в сером костюме, с отсутствующим взглядом естествоиспытателя. Впрочем, нет необходимости описывать его внешность. Всякий знает, как выглядит фотограф.
      – Посидите здесь и обождите, – сказал он. Прошел час. Я прочел «Спутник женщины» за 1912 год, «Журнал для молодых девушек» за 1902 год и «Детский журнал» за 1888 год. Я начал понимать, что совершил недопустимый промах, нарушив уединение этого жреца науки и помешав ему в его ученых изысканиях – особенно при наличии такого лица, как мое.
      По истечении часа фотограф открыл внутреннюю дверь.
      – Войдите, – сурово сказал он. Я вошел ателье.
      – Сядьте, – сказал фотограф.
      Я сел. Солнечный луч, пробивавшийся сквозь плотную хлопчатобумажную простыню, прикрывавшую матовое стекло крыши, падал на меня сверху.
      Фотограф выкатил свой аппарат на середину комнаты, встал сзади и прильнул к нему лицом.
      Пробыв в таком положении не больше секунды – ровно столько, сколько ему понадобилось, чтобы бросить на меня беглый взгляд, – он отошел от аппарата, взял палку с крючком на конце, отдернул простыню на потолке и распахнул оконные рамы; должно быть, этот человек безумно стосковался по свежему воздуху и свету.
      Затем он снова подошел к аппарату и накинул на себя небольшое черное покрывало. На этот раз он стоял совершенно неподвижно. Я догадался, что он молится, и сидел не шевелясь.
      Когда наконец фотограф подошел ко мне, вид у него был весьма мрачный. Он покачал головой.
      – Лицо никуда не годится, – сказал он.
      – Знаю, – спокойно ответил я, – я всю жизнь знал это. Он вздохнул.
      – Полагаю, что оно получится лучше, – сказал он,– если снять его в три четверти.
      – Ну конечно! – вскричал я с восторгом, обрадованный гуманностью фотографа. – Ваше тоже получилось бы лучше в три четверти... Сколько есть лиц, которые кажутся нам грубыми, ограниченными, тупыми,– продолжал я, – но стоит повернуть их в три четверти, и выражение становится широким, открытым, почти беспредельно...
      Но фотограф уже не слушал меня. Он подошел ко мне вплотную и, схватив мою голову обеими руками, начал поворачивать ее вправо. Я подумал, что он хочет поцеловать меня, и закрыл глаза.
      Но я ошибся.
      Он повернул мою голову до отказа и теперь стоял, глядя на меня в упор.
      Потом снова вздохнул.
      – Не нравится мне ваша голова,– сказал он.
      После этого он подошел к аппарату и опять взглянул на меня.
      Приоткройте рот, – сказал он.
      Я раздвинул губы.
      Теперь закройте, – торопливо добавил он.
      И снова стал смотреть на меня.
      Уши не на месте, – сказал он.– Опустите их немного. Благодарю вас. Теперь глаза. Закатите их дальше под веки. Будьте любезны положить руки на колени и чуть– чуть поднять лицо кверху. Вот – вот, так уже лучше. А теперь расправьте плечи – так! И согните шею – так! Подожмите живот – так! Выгните бедро по направлению к локтю – вот так! Лицо ваше мне все еще не очень нравится, оно великовато, но...
 
 
      Я перевернулся на своем табурете.
      – Хватит! – воскликнул я с волнением, но, как мне кажется, и с достоинством. – Это лицо принадлежит мне. Оно не ваше, оно мое. Я прожил с ним сорок лет и знаю его недостатки, Я знаю, что его не назовешь классическим. Знаю, что оно не очень красит меня. Но все– таки это мое лицо, единственное, которое у меня есть...
      Я почувствовал, что голос мой дрогнул, но все же продолжал:
      И каково бы оно ни было, это лицо, я привык к нему и полюбил его. Этот рот – мой, а не ваш. Эти уши – мои, и если ваши пластинки чересчур узки для них...
      Тут я замолчал и хотел было встать со стула.
      Фотограф дернул за шнурок. Что – то щелкнуло. Я видел, как аппарат еще вибрирует от сотрясения.
      – Кажется, мне удалось схватить черты лица как раз в момент оживления, – сказал фотограф, растягивая губы в довольной усмешке.
      – Ах, вот как!– сказал я, пытаясь съязвить.– Черты лица? Вы, должно быть, не думали, что я могу вдохнуть в них жизнь, а? Ну, ладно, дайте мне взглянуть на снимок.
      – О, пока еще не на что смотреть, – ответил он. – Сначала надо проявить негатив. Приходите в субботу, и я покажу вам пробную карточку.
      Я пришел в субботу.
      Фотограф пригласил меня в ателье. Мне показалось, что на этот раз он был еще спокойнее и серьезнее, чем в день нашего знакомства. Мне даже показалось, что в его манере себя держать появилось нечто горделивое.
      Он развернул передо мной большую пробную фотографию, и в течение нескольких минут мы оба молча смотрели на нее.
      – Это я? – спросил я наконец.
      – Да, – спокойно ответил он, – это вы!
      И мы снова стали рассматривать фотографию.
      Глаза... – нерешительно сказал я. – Глаза не очень похожи на мои.
      Конечно, нет, – ответил он. – Я подретушировал их. Они получились великолепно, не правда ли?
      – Прекрасно,– согласился я, – но брови... Разве у меня такие брови?
      – Нет, – сказал фотограф, бросив беглый взгляд на мое лицо. – Ваши брови я убрал. У нас теперь есть такой препарат, знаете, дельфид, с помощью которого мы делаем новые брови. А вот здесь, вы можете проследить, где именно, я уничтожил волосы у вас на лбу. Мне не нравится, когда волосы на черепе растут слишком низко.
      – Ах так, вам это не нравится?– повторил я.
      – Нет, – сказал он, – они там не нужны. Я люблю начисто убирать волосы с гладких поверхностей и делать новую линию лба.
      – А как насчет рта?– спросил я с горечью, которая, к сожалению, ускользнула от фотографа. – По – вашему, это мой рот?
      – Рот немного подправлен, – ответил он. – У вас он расположен слишком низко. Я не мог его использовать.
      – А вот уши, – сказал я, – уши, как это ни странно, очень похожи на мои. Да, они точь – в – точь как у меня.
      – Это верно, – задумчиво произнес фотограф,– но при печатании карточек я легко могу изменить их. У нас теперь есть такое вещество – сульфид, при помощи которого уши полностью удаляются. Я посмотрю, нельзя ли будет...
      – Послушайте, – перебил я его, вдохнув в свои «черты» максимум жизни и говоря с таким уничтожающим презрением, которое, кажется, способно было раздавить человека на месте. – Послушайте, я пришел сюда, чтобы получить фотографию, карточку, нечто такое, что походило бы на. меня (каким бы нелепым вам ни казалось подобное желание). Я хотел иметь нечто такое, что являлось бы копией моего лица, того лица, которое даровала мне природа, как ни скромен ее дар. Я хотел иметь нечто такое, что мои друзья могли бы хранить после моей смерти и что могло бы послужить утешением в их горе. По– видимому, я ошибся. Мое желание не сбылось. Так делайте же свое черное дело. Берите свой негатив, или как там вы его называете, окунайте его в сульфид, бромид, оксид, ерундид– во что вам заблагорассудится,– удаляйте глаза, подправляйте рот, кромсайте лицо, реставрируйте губы, одухотворяйте галстук и перекраивайте жилет! Наведите на снимок глянец, отретушируйте его, украсьте позолотой делайте все, пока вы, даже вы сами, не удостоверитесь, что работа кончена. А потом возьмите фотографию и сохраните для себя и для своих друзей. Быть может, они оценят ее. Мне же эта штука не нужна.
      Тут я залился слезами и выбежал из ателье.