I МНЕНИЕ О ХОЗЯИНЕ

      Дрянь человек. И заметьте, я говорю это без всякого предубеждения. Я не питаю к нему никаких дурных чувств. Просто он дрянь, и все. Мелкий человечишка – вот уж точно, иначе его не назовешь... Разумеется, мое жалованье тут ни при чем. Я считаю ниже своего достоинства упоминать здесь о всей этой истории, хотя, если уж на то пошло, когда после пятнадцати лет безупречной службы вы просите о прибавке каких-нибудь пятисот долларов в год, хозяин, казалось бы, должен с радостью пойти вам навстречу. Бог с ним, я не питаю к этому человеку дурных чувств. Отнюдь нет. Если бы он вдруг умер, никто не жалел бы о нем так искренне, как я. Уверяю вас, если бы он вдруг упал в реку и утонул, или провалился в канализационный люк и задохнулся, или поднес спичку к бензобаку и взорвался (мало ли что может с ним случиться), я был бы глубоко огорчен его преждевременной смертью.
      Но что такое его мелочность по сравнению с его невежеством! Ведь он абсолютно пустое место. Конечно, я не собираюсь сообщать об этом каждому встречному и поперечному. Наоборот, я всегда решительно пресекаю кривотолки; все равно поголовно весь город знает ему цену. Просто ума не приложу, как этот человек мог добиться такого положения, какое он теперь занимает! Ведь он и держится на этом месте только благодаря тому, что вся контора на него работает. Иначе он не усидел бы и полдня.
      Помилуйте! Письма, которые он пишет, пестрят ошибками (разумеется, это между нами!). Да, да! Орфографическими ошибками! Спросите хотя бы у его машинистки.
      Я часто задаю себе вопрос: зачем я продолжаю у него работать? Десятки различных компаний были бы рады видеть меня в числе своих служащих. Вот совсем недавно (еще и десяти лет не прошло) мне предлагали – да, да, именно предлагали – отправиться в Японию продавать библии. Как я жалею теперь, что не согласился! Мне, конечно, понравились бы японцы. Они настоящие джентльмены, эти японцы! Они-то не стали бы отказывать в просьбе человеку, который вот уже целых пятнадцать лет трудится в поте лица своего.
      Я не раз подумывал о том, чтобы заявить ему об уходе. Я так и сказал жене: пусть он лучше не доводит меня до крайности, не то как-нибудь войду к нему в кабинет, да и выложу все, что о нем думаю. Так меня и подмывает, так и подмывает! Часто, возвращаясь в трамвае с работы, я повторяю в уме все, что собираюсь ему сказать.
      Советую ему быть со мной повежливее. Так-то!
 

II ПАСТОР ЕГО ПРИХОДА

      Тупой человек. Тупой – лучшего слова и не подберешь, – тупой и нудный. Не скажу, что он плохой человек. Может быть, даже хороший. Против этого я не говорю. Просто до сих пор его хорошие качества ни в чем не проявлялись. Впрочем, я взял себе за правило никогда не говорить ничего такого, что может испортить чью-либо репутацию.
      А его проповеди! Не далее как в прошлое воскресенье он подарил нас проповедью об Исаве. Ну знаете, дальше некуда! Жаль, что вы не слышали! Невероятная чушь! Возвращаясь из церкви, я сказал жене и шедшим с нами знакомым, что уж не знаю, чем он только думал, когда сочинял эту проповедь. Заметьте, я принципиально против критики, когда дело касается проповеди. Я всегда считал своим священным долгом воздерживаться в этом вопросе от всякой критики, и если говорю, что он нес околесицу, то не для того, чтобы критиковать проповедь, – я просто констатирую факт. Подумайте только, ведь мы платим ему тысячу восемьсот долларов в год! И при этом он не вылезает из долгов! Интересно, куда он девает деньги? Расходов у него никаких. Семья небольшая – всего четверо детей. Просто транжирит.
      И вечно его где-то носит: в прошлом году ездил в Нью-Йорк на собрание синода (отсутствовал целых четыре дня!), три года назад укатил в Бостон на какой-то семинар по священному писанию и провел там чуть ли не целую неделю, да еще взял с собой жену.
      Поверьте, если человек вот так попусту тратит время, мотаясь по всей стране, – сегодня здесь, завтра там, – где уж ему заниматься делами прихода.
      Я – человек религиозный. Во всяком случае, считаю себя таковым. И чем старше я становлюсь, тем все больше верю, что грешников в загробной жизни ждут вечные муки. Посмотришь вокруг и видишь, что это совершенно необходимо. Да, я считаю себя религиозным человеком, но когда приходят с подписным листом и пытаются вытянуть из меня пятьдесят долларов единственно для того, чтобы этот человек смог выпутаться из долгов, я говорю – «нет». Истинная религия выше денег. Таково, во всяком случае, мое мнение.
 

III ПАРТНЕР ПО БРИДЖУ

      Осел. Форменный осел. Не понимаю, как у такого человека хватает духу садиться за карты. Я бы ничего не сказал, если бы у него было хоть какое-нибудь – пусть самое смутное – представление о том, как надо играть. Но он ровным счетом ничего в этом не смыслит. Три раза я подавал ему знак передать мне ход, но он и ухом не повел. Ведь я понимал, что, если он не передаст мне хода, ускользнет последний шанс. Но разве этот осел способен что-нибудь сообразить? А потому него еще хватило нахальства спросить меня, о чем я думал, идя с червей, когда он ясно дал мне понять, что у него их нет. Тут я не выдержал и как можно вежливее осведомился, почему, собственно, он игнорировал мой сигнал сбросить пики. Вместо ответа он имел наглость спросить меня, на каком основании я пренебрег его сигналом сбросить трефы при второй сдаче, то есть в тот самый момент, когда я трижды подавал ему знак передать мне игру. Я не мог этого так оставить и перед тем, как уйти домой, специально подошел к нему и сказал тоном, полным самой едкой иронии, которую только осел не сумел бы уловить, что мне не часто выпадало удовольствие проводить столь приятный вечер за карточным столом.
      Ну, где ему понять иронию! Он ничего не почувствовал! Ни о чем не догадываясь, он самым дружеским образом стал уверять меня, что не пройдет и года, как я научусь превосходно играть в бридж. Это я-то! Научусь превосходно играть в бридж! Этого я не мог так оставить! Уходя, я подарил его презрительным взглядом! Одним только взглядом!.. Жаль, что он разговаривал с кем-то из гостей и, кажется, ничего не заметил.
 

IV ХОЗЯЙКА ДОМА, КУДА ЕГО ПРИГЛАСИЛИ ОБЕДАТЬ

      Просто уму непостижимо, по какому принципу эта женщина выбирает людей, приглашая гостей к обеду. Признаться, я люблю ходить на обеды. По-моему, это лучшая форма общения с людьми. Но я люблю встречаться с теми, кто способен поддержать за столом интересную беседу, а не с каким-то тупоголовым сбродом.
      Мне нравится, когда за столом ведется разговор о предметах значительных. Но чего можно ожидать от сборища идиотов? Казалось бы, светские люди должны интересоваться серьезными вопросами или, по крайней мере, должны хотя бы делать вид, что им это интересно. Ничего подобного. Не успел я открыть рот, чтобы сообщить о новом курсе немецкой марки в связи с падением курса стерлинга – уж о чем, о чем, но об этом-то каждому интересно послушать, – как вдруг вся компания повернулась ко мне спиной и уставилась на этого несносного осла англичанина (забыл, как его зовут). Ну неужели только потому, что человек побывал во Фландрии и носит руку на перевязи (из-за чего дворецкому пришлось разрезать ему бифштекс), неужели только поэтому целый стол внимал ему, как оракулу? В особенности женщины: знаете, как они иногда слушают какого-нибудь болвана, опершись локтями о стол, – просто смотреть противно.
      Все это показалось мне на редкость бестактным, и при первой же паузе я попытался прийти на помощь хозяйке, заговорив с ней о том, что принятие билля о государственной субсидии судостроительной промышленности возместит нам тоннаж иностранных судов. Но тщетно. Ее умственных способностей просто не хватило на то, чтобы поддержать серьезную беседу. Поверите ли, она даже головы не повернула.
      В течение всего обеда этот осел англичанин и еще какой-то актеришка, который с утра до вечера торчит у них в доме и вечно передразнивает театральную братию, были в центре внимания всего общества. Не знаю, может быть, кому-нибудь это и нравится, но мне, откровенно скажу, нет. Пусть себе кривляется в театре. И вообще, по-моему, всякое стремление вызвать смех за обедом свидетельствует о дурном вкусе. Противно смотреть, когда за едой люди вдруг начинают покатываться от хохота. Насколько я могу судить, у меня превосходно развито чувство юмора – лучше, чем у многих других. Я знаю, как надо рассказывать смешную историю, ее надо рассказывать обстоятельно, не спеша, помогая слушателю уловить, в чем соль, и исподволь подготавливая его необходимыми объяснениями к пониманию сути. Но в подобной компании стоит лишь начать интересную историю, как какой-нибудь дурак сейчас же тебя перебивает. Совсем недавно – лет пятнадцать назад – я проводил лето в Адирондакских горах, и там со мной произошел презабавный случай. Но только я приступил к рассказу, даже не успел в самых общих чертах дать описание Адирондаки, как – что бы вы думали? – хозяйка (ну, не дура ли она после этого?) вдруг подымается из-за стола и вместе с дамами выходит в гостиную.
      За столом остались одни мужчины со своими сигарами. Ну, чтобы тут вставить словечко – об этом и думать нечего! Мужчины во сто раз хуже женщин. Они столпились вокруг этого чертова англичанина и стали засыпать его вопросами о Фландрии и о том, как идут дела на фронте. Напрасно я пытался хоть на минуту привлечь к себе внимание рассказом о своей поездке по Бельгии в 1885 году и о том, какое впечатление произвели на меня бельгийские крестьяне. Хозяин взглянул на меня, предложил мне портвейна и тут же повернулся к этому болвану англичанину.
      А когда мы перешли в гостиную, меня и вовсе оттеснили в угол, где я, к величайшему моему отвращению, оказался рядом с этим сверхидиотом профессором, который приходится хозяевам не то дядей, не то еще кем-то. В жизни не видел более надоедливого человека. Он довел меня до белого каления, долго и нудно рассказывая о своих впечатлениях от поездки в 1875 году по Сербии и о сербских крестьянах.
      Мне очень хотелось уйти в самом начале вечера, но это было бы слишком демонстративно.
      Беда с такими женщинами! Кого только они приглашают к себе в дом?
 

V ЕГО СЫНОК

      Как, вы не знаете моего мальчика? Не может быть! Вы, конечно, его видели. Он ходит в школу мимо вашего дома. Не сомневаюсь, вы встречали его тысячу раз. Разве его можно не заметить? Глаза невольно на нем останавливаются. Всякий скажет: «Ну, что за чудесный мальчишка!» Прохожие всегда на него оглядываются. Он вылитый я. Все в один голос так говорят.
      Сколько ему лет? Двенадцать. Точнее, вчера ему исполнилось двенадцать и две недели. Но он такой развитой, что ему можно дать все пятнадцать. Как он рассуждает! Удивительно интересно. Я нарочно завел тетрадку, и у меня уже многое записано. Когда будете у нас, я вам почитаю. Загляните как-нибудь вечерком. Приходите пораньше, чтоб у нас в запасе был целый вечер. Однажды, знаете, он спросил у меня: «Папочка (он всегда зовет меня папочкой), почему небо голубое?» Представляете, над чем задумывается двенадцатилетний мальчишка! Он прямо засыпает меня такими вопросами. Мне их всех и не упомнить!
      Будьте уверены, я воспитываю его как надо. Недавно принес ему копилку. Пусть откладывает туда понемножку, пусть не тратит ни цента, а когда вырастет, у него уже будут собственные сбережения.
      Последний раз в день рождения я опустил ему в копилку золотую пятидолларовую монету, объяснив, конечно, что можно выжать из этих денег, если с умом взяться за дело. Он так слушал, что любо было смотреть.
      А потом говорит: «Папочка, правда, ты у меня самый добрый?»
      Приходите как-нибудь посмотреть на мальчишку.

      Нет, сэр, мне никто не помогал: я сам выбился в люди. В детстве меня не баловали. (Возьмите сигару. Я плачу за них пятьдесят центов за штуку!) Образования я, в сущности, не получил никакого. Я и читать-то толком не умел, когда бросил школу, а писать – грамотно писать по-английски – научился, только когда вошел в дело. Но могу с уверенностью сказать – среди обувщиков никто не напишет делового письма лучше меня. Мне до всего пришлось доходить самому. Правда, дробей я так и не знаю, но, по-моему, они ни к чему. Географию я тоже никогда не учил, а что знаю, вычитал из железнодорожных расписаний, Поверьте мне, больше и не нужно. Сына я послал в Гарвард. Так, видите ли, захотелось его мамаше. Но пока незаметно, чтобы он там чему-нибудь научился – во всяком случае, чему-нибудь полезному для дела. Говорят, в колледже формируют характер и учат хорошим манерам. А по-моему, все это можно приобрести с тем же успехом, занимаясь бизнесом. Ну, как вино? Нравится? Если нет, говорите прямо – я задам головомойку метрдотелю: они достаточно дерут с меня. Это сухое винцо обходится мне по четыре доллара за бутылочку.
      Да, так мы говорили о том, с чего я начал. Много пришлось хлебнуть мне в жизни. Когда добрался до Нью-Йорка – мне было тогда шестнадцать, – у меня оставалось всего-навсего восемьдесят центов. Я жил на них почти неделю, пока бродил по городу в поисках работы. Брал тарелку супа и кусок мяса с картошкой – всего на восемь центов, и, поверьте мне, это было намного вкуснее, чем-то, что они подают мне в этом чертовом клубе. А тот ресторанчик... Жаль, позабыл, где он находится. Где-то на Шестой авеню.
      Помнится, на шестой день я получил работу на обувной фабрике. Меня поставили к машине. Вы небось никогда не бывали на обувной фабрике? Нет, конечно. Откуда же! Так вот, оборудование у нас сложное. Уже тогда, чтобы сделать один башмак, работало тридцать пять машин, а теперь их у нас пятьдесят четыре. Я никогда раньше в глаза не видел ни одной машины, но мастер меня все-таки взял.
      – Парень ты, видать, крепкий, – сказал он. – Попробовать можно.
      Так я и начал, Я ничего не умел делать, но с первого дня все пошло у меня как по маслу. Сначала мне платили четыре доллара в неделю, а через два месяца уже набавили двадцать пять центов.
      Ну вот, проработал я месяца три и пошел к старшему мастеру, начальнику моей мастерской.
      – Скажите, мистер Джонс, – говорю, – хотите сэкономить десять долларов в неделю?
      – Каким образом? – спрашивает он.
      – Проще простого. Я тут понемногу присматривался к тому, что делает мой мастер. Я вполне могу выполнять его работу. Увольте его, а меня поставьте на его место и платите мне половину.
      – А справишься? – говорит он.
      – Испытайте! – говорю я. – Рассчитайте его и дайте мне показать себя.
      – Ну что ж, – говорит он. – Мне нравится такая напористость. Ты, видно, парень с головой.
      Так вот, значит, рассчитал он мастера, а на его место поставил меня, и, представьте, я прекрасно справился. Вначале было трудновато, но я работал по двенадцать часов в день, а по ночам читал книжку про обувные машины. Так прошло около года.
      Однажды я спустился в контору к управляющему.
      – Мистер Томсон, – говорю я, – хотите экономить сто долларов ежемесячно?
      – А как? – говорит он. – Присаживайтесь.
      – Очень просто, – говорю я. – Вы увольняете Джонса, а меня назначаете на его место старшим мастером. Я выполняю его работу, а заодно и свою, и все это обходится вам на сто долларов дешевле.
      Он поднялся и вышел в соседнюю комнату. Я слышал, как он сказал мистеру Ивенсу, одному из директоров фирмы:
      – У парня есть голова на плечах. Потом он вернулся и говорит:
      – Хорошо, молодой человек. Мы дадим вам возможность показать себя. Как вам известно, мы всегда рады помочь нашим служащим всем, чем можем. В вас чувствуется хорошая закваска. Такие люди нам нужны.
      Словом, на другой день они уволили Джонса и назначили меня старшим мастером. Я легко справился с этой работой. Чем выше, тем легче, если только знаешь дело и имеешь настоящую хватку. На этой должности я оставался целых два года. Я откладывал все свое жалованье, оставляя на жизнь только двадцать пять долларов в месяц, и не тратил зря ни одного цента. Правда, один раз я заплатил двадцать пять центов, чтобы посмотреть, как Ирвинг играет Макбета, а в другой – купил за пятнадцать центов билет на галерку и смотрел оттуда, как пиликают на скрипке. Откровенно говоря, я не верю, что театр приносит какую-то пользу. Пустое это занятие, на мой взгляд.
      Спустя некоторое время я отправился в контору мистера Ивенса:
      – Мистер Ивенс, я хочу, чтобы вы уволили управляющего Томсона.
      – Это еще зачем? Что он натворил? – спрашивает мистер Ивенс.
      – Ничего, – говорю я. – Просто, кроме своей, я могу взять на себя и его работу, и за это вы будете платить мне ровно столько, сколько платили ему, а мое жалованье останется при вас.
      – Заманчивое предложение, – говорит он. Короче, они уволили Томсона, и я занял его место.
 
 
      Вот тогда-то и началась моя карьера. Дело в том, что контроль над производством был теперь в моих руках, и я мог понижать или повышать себестоимость продукции, как мне было выгодно. Вы, надо думать, ничего не понимаете в таких вещах, – этому в колледжах не учат, – но даже вы, по всей вероятности, знаете, что такое дивиденды, и вам известно, что управляющий, если, конечно, он человек энергичный, с характером и деловой хваткой, может вертеть себестоимостью как угодно, в особенности за счет накладных расходов. Акционерам же приходится довольствоваться тем, что им дают, и еще говорить «спасибо». Они никогда не посмеют уволить управляющего – ведь все нити в его руках. Побоятся развалить дело.
      Вы спросите, зачем я ввязался в эту игру. Сейчас объясню. К тому времени я уже успел сообразить, что мистер Ивенс, который сидел у них главным директором, и все остальные члены правления не очень-то разбираются в делах фирмы: производство разрослось, и они уже не могли охватить его во всех деталях. А в обувной промышленности важна каждая мелочь. Это вам не что-нибудь, а сложное дело. Словом, у меня явилась мысль выжить их из дела, ну если не всех сразу, то, во всяком случае, большинство.
      Сказано – сделано. И вот однажды я отправился прямо на дом к старому Гугенбауму, председателю правления. Он ворочал делами не только нашего акционерного общества, но еще многих других, и попасть к нему было почти невозможно. Никого к себе не пускал без доклада. Но я пошел к нему домой поздно вечером и добился приема. Сначала я поговорил с его дочерью и заявил ей, что мне нужно немедленно видеть ее папашу. Я сказал это так решительно, что она не посмела отказать. Если умеешь разговаривать с женщинами, они никогда тебе не откажут.
      Короче, я объяснил мистеру Гугенбауму, как можно обделать это дельце.
      – Я могу довести дивиденды до нуля, – говорю я,– и ни один черт не подкопается. Вы скупите все акции по сходной цене, а года через два я снова подниму дивиденды до пятнадцати, а может, даже и двадцати процентов.
      – Ваши условия? – говорит старый волк, пронизывая меня острым взглядом. Голова у нашего старика была что надо, во всяком случае – в те времена.
      Что ж, я сообщил ему свои условия,
      – Хорошо, – говорит Гугенбаум. – Действуйте. Только имейте в виду – никаких письменных обязательств.
      – Что вы, мистер Гугенбаум! – говорю я. – Мы с вами люди честные, и одного вашего слова для меня вполне достаточно.
      Дочка проводила меня до дверей. Она, бедняжка, не знала, хорошо ли сделала, что пустила меня к старику, и очень из-за этого расстроилась. Ну, я постарался ее успокоить. Потом каждый раз, когда мне нужно было поговорить с папашей, я действовал через дочку, и уж она все устраивала.
      Удалось ли нам выжить из дела акционеров? А как же! Это не потребовало даже особых усилий. Видите ли, с одной стороны, мой старик сумел вздуть цены на кожу, а с другой – я спровоцировал рабочих на забастовку. Дивиденды падали, и через год члены правления, перепугавшись, стали выходить из дела, ну а за ними, как всегда бывает, бросилась врассыпную вся мелкая сошка. Старик подобрал то, что они побросали, и половину отдал мне.
      Вот так-то я и выбился в люди. Теперь я контролирую всю обувную промышленность в двух штатах. Более того, «Компания по обработке кож» уже в наших руках, так что практически все это составляет один концерн. Что сталось с папашей Гугенбаумом? Удалось ли мне выжить старика? Нет, знаете ли, я не стал этим заниматься. Мне это было ни к чему. В общем... как вам сказать... я все ходил к нему в дом по всяким делам, ну и так получилось, что я женился на его дочери. Так что вроде мне не было особой необходимости выгонять его. Он теперь живет с нами. Старик совсем сдал и уже не может заниматься делами. Фактически я решаю за него все вопросы. Свое недвижимое имущество он передал моей жене. Она в таких вещах ничего не смыслит. Да к тому же она и вообще робкая – такая уж натура, – так что приходится мне и здесь поспевать. Ну, а если со стариком что-нибудь случится, мы, разумеется, наследуем все его состояние. Ему уж недолго осталось... Смотрю я на него – совсем он никуда не годится.
      Мой сын? Да, я бы хотел, чтобы он вошел в дело. Но сам-то он не очень этим интересуется. Боюсь, он пошел в мать. А может быть, это влияние колледжа? Мне почему-то кажется, что в колледжах не умеют развивать в молодых людях деловую хватку. А вы как думаете?

      Приступая к этому очерку, я прежде всего должен сказать, что материал, которым я располагаю, нельзя считать достаточно полным. За всю свою жизнь я ни разу, да-да, ни разу не встретил по-настоящему богатого человека. Часто мне казалось, что я нашел его. Но, увы, почти тотчас же обнаруживалось, что я ошибся: он не богат. Он беден. Очень беден. Сидит без гроша. Ему позарез нужны деньги. Не знаю ли я, спрашивает он, у кого бы перехватить десять тысяч долларов.
      Я неизменно впадал в одну и ту же ошибку. У меня сложилось впечатление, что, если в доме пятнадцать человек прислуги, хозяева его – люди богатые. Я почему-то полагал, что отправиться в лимузине за шляпкой, которая стоит пятьдесят долларов, может только весьма состоятельная женщина. Ничего подобного! При ближайшем рассмотрении оказывалось, что все мои знакомые – люди небогатые и, по их словам, находятся в крайне стесненных обстоятельствах. Нет, кажется, у них это называется «сидеть на мели». Если в опере в ложе бельэтажа появляется разодетая компания, можете быть уверены – все они сидят на мели. А роскошный лимузин, который ждет их у подъезда, ровным счетом ничего не значит.
      Не далее как вчера один мой приятель – он имеет десять тысяч долларов в год – признался, тяжко вздыхая, что ему не под силу угнаться за богатыми. При его средствах это абсолютно невозможно. И совершенно то же самое я слышал в одной знакомой мне семье, у которой двадцать тысяч годового дохода. Где им тягаться с богатыми! Они даже и не пытаются. А вот, пожалуйста, свидетельство весьма уважаемого адвоката, которому его практика приносит не менее пятидесяти тысяч долларов в год. Со свойственной ему прямотой и откровенностью он заявил, что не видит никакой возможности равняться с богатыми и предпочитает трезво оценивать свое положение: он беден. И, разумеется, он может предложить мне – уж не взыщите! – только самый скромный – так он выразился – обед, за которым, кстати сказать, нам прислуживали трое мужчин и две женщины.
      Насколько мне помнится, я не имел счастья беседовать с мистером Карнеги, но ничуть не сомневаюсь, что он, безусловно, считает совершенно для себя невозможным равняться с мистером Рокфеллером. Ну, а мистер Рокфеллер, вероятно, тоже думает, что и ему до кого-то не дотянуться.
      Однако должны же все-таки где-то быть и богатые люди. Мне нет-нет, да и удается напасть на их след. Вот, например, наш швейцар недавно уверял меня, что в Англии у него есть богатый кузен. Кузен этот работает на Юго-Западной железной дороге и получает целых десять фунтов в неделю. Он превосходный работник, и железная дорога просто не может без него обойтись. Потом еще у прачки, которая стирает белье на весь наш дом, есть богатый дядюшка в Уиннипеге. Он живет в собственном доме и еще ни разу его не закладывал, а две его дочери учатся в колледже.
      Но обо всех этих богатых людях я знаю только понаслышке, а потому не берусь утверждать что-нибудь наверняка.
      Говоря о богатых и рассуждая о том, счастливы ли они, я, само собой разумеется, делаю выводы только на основании того, что лично видел и слышал. И вот к какому я пришел заключению: богатые подвергаются тяжким испытаниям и переживают жестокие трагедии, о которых счастливые бедняки не имеют ни малейшего представления.
      Прежде всего я обнаружил, что богатые постоянно страдают от денежных затруднений. Курс стерлинга падает на десять пунктов в день, а бедняк преспокойно сидит себе дома. Вы думаете, его это тревожит? Нисколько. Пассивный торговый баланс грозит затопить страну. На кого возлагают обязанность сдерживать натиск? На богатых. Изъятие вкладов из государственного банка достигает ста процентов. А бедняк покупает себе за десять центов билет в кино и хохочет во все горло. Ему-то что?
      Между тем богатый человек не знает буквально ни минуты покоя.
      Например, в прошлом месяце один молодой человек– некто по фамилии Спагг – превысил в банке кредит на двадцать тысяч долларов. Мы как раз обедали вместе в клубе, и он рассказал мне об этом, прося извинить его за мрачный вид. Конечно, вся эта история была ему неприятна. Кроме того, банк вел себя на редкость бестактно: директор позволил себе обратить внимание мистера Спагга на перерасход! Я, понятно, не мог ему не посочувствовать, потому что сам как раз превысил кредит на двадцать центов, и уж коль скоро банк принялся за своих должников, следующим на очереди вполне мог оказаться и я. Спагг сказал, что, пожалуй, завтра утром придется позвонить секретарю – пусть реализует несколько акций и погасит долг. Подумайте, как это ужасно! Бедняки избавлены от таких крайностей! Бывает, конечно, что им приходится продать кое-что из мебели, но чтобы вот так – взять и отнести на биржу ценные бумаги из собственного письменного стола, – нет, такой трагедии им не доводилось и никогда не доведется испытать.
      Мы частенько обсуждали с мистером Спаггом проблему – что же такое богатство. Он из тех, кто сам выбился в люди. Не раз он говорил мне, что состояние, которое он приобрел, лежит на нем тяжким бременем. Спагг уверяет, что чувствовал себя несравненно счастливее, когда был простым, небогатым человеком. Иногда, угощая меня обедом из девяти блюд, он вдруг признается, что кусок вареной свинины с брюквенным пюре ему гораздо больше по душе, чем все эти разносолы. Будь его воля, говорит он, весь его обед состоял бы из пары сосисок с ломтиком поджаренного хлеба. Но что-то – я забыл, что именно, – мешает ему жить так, как хочется. Сколько раз я наблюдал, как мистер Спагг отодвигал от себя полный до краев или уже пустой бокал шампанского. За фермой его отца, вспоминал он, бежал ручеек: растянешься, бывало, на траве, припадешь к воде и пьешь сколько душе угодно. Никакое шампанское не сравнится с этой живительной влагой! Я посоветовал Спаггу лечь на пол и попить из блюдца содовой. Но он почему-то пренебрег моим советом.
      Мне доподлинно известно, что мой друг Спагг, будь это только возможно, с радостью отказался бы от своего состояния. Раньше, когда я ничего не понимал в таких делах, мне всегда казалось, что нет ничего проще, как взять да и отдать принадлежащие вам деньги. Не тут-то было. Богатство – это тяжкое бремя, и вы обязаны нести его на своих плечах. Если у вас есть деньги, много денег, вы обязаны владеть ими ради служения обществу. Вам следует помнить, что они дают вам возможность творить добро и помогать ближним своим, всячески облегчая и скрашивая их жизнь. Одним словом, богатство – это священная обязанность. Спагг так долго и так обстоятельно беседовал со мной на эту тему в клубе – в особенности об обязанности богатых облегчать жизнь бедняков, – что лакей, специально находившийся при Спагге, чтобы подносить ему зажженную спичку каждый раз, когда он закуривал, засыпал, привалившись к косяку, а шофер, ожидавший хозяина на улице, примерзал к сиденью.
      Итак, Спагг смотрит на свое богатство как на высокую миссию. Почему бы ему не пожертвовать деньги на какой-нибудь колледж, спрашиваю я. Но Спагг отклоняет мое предложение – он, к сожалению, никогда не учился в колледже. Тогда я обращаю его внимание на фонд помощи учителям: несмотря на все усилия мистера Карнеги и других филантропов, у нас все еще есть несколько десятков тысяч учителей, хороших, опытных, энергичных учителей, которые работают изо дня в день, не имея иных доходов, кроме скромного жалованья. Так они вынуждены будут работать до восьмидесяти пяти лет (если доживут), и только тогда им дадут пособие по старости. Но мистер Спагг не соглашается жертвовать на учителей: эти люди, говорит он, – национальные герои. Они черпают себе награду в своем труде.
      Мистер Спагг – человек одинокий, и как бы там ни было, при всей глубине его переживаний, в них есть все-таки что-то эгоистическое. В богатых домах – вернее сказать, в особняках – вот где льются невидимые миру слезы, о которых ничего не знают, да и не могут знать счастливые бедняки.
      Совсем недавно я был свидетелем трагедии, разыгравшейся в доме Эшкрофт-Фаулеров. Они пригласили меня к обеду. Когда мы садились за стол, миссис Эш-крофт-Фаулер чуть слышно спросила мужа:
      – Что, Медоуз уже говорил с тобой?
      Мистер Фаулер покачал головой с печальным видом.
      – Нет еще, – ответил он, вздыхая.
      И супруги переглянулись, словно ища друг у друга сочувствия и помощи, как люди, привыкшие вместе сносить удары судьбы.
      Эшкрофты – мои старые друзья, и сердце мое тревожно сжалось. За обедом, наблюдая, как Медоуз – их дворецкий – наполняет бокалы вином, я не мог избавиться от тягостного чувства, что над моими друзьями нависла беда.
      Обед кончился, миссис Эшкрофт-Фаулер удалилась в гостиную, оставив нас с Фаулером допивать портвейн, Я придвинул свой стул ближе к Фаулеру.
      – Дорогой мой, – начал я, – мы с вами старые друзья, и, надеюсь, вы извините мою нескромность. Мне показалось, что вы и ваша жена чем-то озабочены.