Геспер, какая звезда возвещает нам большее счастье?
      Брачные светом своим ты смертных скрепляешь союзы, - Что
      порешили мужи, порешили родители раньше...
      Плачутся девушки пусть и притворно тебя упрекают,
      В чем упрекают гебя, не жаждуг ли девушки тайно?
      К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!
      Так начинается песенное состязание. Сначала следует установить,
      10 Начиная с этого места и до слов "...всему свадебному представлению" текст взят из книги КосЫу, Akddemische Vortrage, i, 196.
      11 Этот и следующие стихотворные отрывки взяты из Катулла (62) [перевод С. В. Шервинского] девы или замужние женщины заслуживают предпочтения. Первыми запевают девушки: в жизни жены и хозяйки дома они видят только заботы, только тяжелую ношу:
      Скромно незримый цветок за садовой взрастает оградой.
      Он неизвестен садам, не бывал он плугом встревожен;
      Нежат его ветерки, и росы питают и солнце,
      Юношам многим он люб, он люб и девушкам многим.
      Но лишь завянет цветок, подрезанный тоненьким ногтем,
      Юношам он уж не люб, и девушкам боле не люб он.
      Девушка так же; доколь не тронута, все ее любят.
      Но лишь невинности цвет оскверненное тело утратит,
      Юношей больше она не влечет, не мила и подругам.
      К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!
      Юноши, напротив, расхваливают счастливый жребий жены, которая находит опору в лице возлюбленного супруга:
      Если на поле пустом родится лоза одиноко,
      Сил не имея расти, начивать созревшие гроздья,
      Юное тело свое сгибая под собственным весом,
      Так что верхушка ее до самых корней ниспадает,
      Ни садовод, ни пастух о лозе не заботится дикой.
      Но коль случайно сплелась она с покровителем-вязом,
      И садовод, и пастух о лозе заботиться станут.
      Девушка так же, храня свое девство, стареет бесплодно.
      Но если в брак она вступит, когда подойдет ее время,
      Мужу дороже она и меньше родителям в тягость.
      При помощи таких и подобных сравнений взвешиваются жребии жены и незамужней девушки; какая чаша перевесит, ясно заранее, ибо на повозке уже прибыл жених, чтобы вызвать и поприветствовать невесту. Он провожает ее в празднично убранный зал, освещаемый множеством факелов; оба хора обращаются к ним с приветственными кликами (Сафо, фрагм. 99 (193); ср. фрагм. 101(105)): "Радуйся, о невеста! Радуйся много, жених почтенный!" Они садятся рядом, и состязание хоров возобновляется. Первыми запевают юноши: "Она цветет, словно роза, ее красота ослепительнее золота, одна Афродита сравнится с ней; ее голос слаще звуков лиры; ее прелестное лицо дышит очарованием и негой".12
      Эта роза растет высоко, и много раз домогались сорвать
      ее люди, но все тщетно:
      Сладкое яблочко ярко алеет на ветке высокой,
      Очень высоко на ветке; забыли сорвать его люди.
      Нет, не забыли сорвать, а достать его не сумели.
      Так и невеста; она сохранила чистоту, не поддавшись ни на какие домогательства; ни один из тех, кто желал добиться ее руки, не сможет
      12 Этот дистих и пять нижеследующих отрывков взяты из фрагментов Сафо [перевод В. В. Вересаева]. похвалиться, будто дотронулся до нее даже кончиком палъца. Но в конце концов к ней явился он; это он - жених - достиг заветной цели. И конечно, он достоин своего величайшего счастья. И потому подругам невесты незачем опасаться за нее, и они, в свою очередь, принимаются восхвалять жениха:
      С чем тебя бы, жених дорогой, я сравнила?
      С стройной веткой скорей бы всего я сравнила!
      Но он не просто молод и прекрасен - он силен и отважен; девушки вправе сравнить его с Ахиллом, вечным идеалом цветущей героической силы. Новобрачные достойны друг друга; благодаря этому компромиссу заключается мир; примирение знаменует собой долгожданное начало свадебного пира. Чтобы воздать ему славу, чтобы одарить новобрачных своим благословением, должна явиться Афродита. Участники пира взывают к ней:
      Приди, Киприда,
      В чаши золотые, рукою щедрой
      Пировой гостям разливая нектар,
      Смешанный тонко.
      Мы уже знаем, что она готова явиться вместе со своей свитой прекрасным мальчиком Эротом и тремя Харитами. Но если что-нибудь помешает им прийти в земной свадебный чертог, то там - на небе - во дворце богов все равно празднуется свадьба счастливой земной пары; вдохновенный, охваченный восторгом гость прозревает небо, и перед его взором предстает пир богов, которые пьют за здоровье молодых, и он поет об увиденном в радостной и живой песне:
      С амвросией там
      воду в кратерах смешали,
      Взял чашу Гермес
      черпать вино для бессмертных.
      И, кубки приняв,
      все возлиянья творили
      И благ жениху
      самых высоких желали.
      Так - в песнях и играх - протекает ночь. Темнота сгущается. Настал долгожданный час. Жених порывисто встает, сжимает в крепких объятиях застенчиво сопротивляющуюся ему невесту и, по обычаю героических времен, поспешно уносит свою драгоценную добычу. За ним следует самый надежный из его друзей, юноша "высокого роста и с крепкими руками", способный отстоять двери свадебного покоя от врага даже более опасного, чем девушки, которые быстро вскакивают со своих мест и с хорошо разыгранным ужасом устремляются вслед за похитителем в надежде вырвать подругу из его рук; они так же беспомощны, как пташки, бросившиеся в погоню за ястребом, похитившим одну из их товарок и уносящим ее в своих когтях. Когда, запыхавшись, они подбегают ко входу в комнату новобрачных, дверь уже захлопнута. Из-за дверей до них доносится голос жениха, который тем временем опускает прочные засовы и обращается к ним с насмешливым старинным изречением: "Назад, здесь девушек хватает и без вас". А снаружи, перед запертой дверью, возвышается исполинская фигура верного стража, уже приготовившегося к бою и с удовольствием предвкушающего веселую схватку с "проклятыми девками".
      Однако девушки вовсе не намерены идти у него на поводу: они прекрасно знают его уязвимое место и знают, как им воспользоваться. 'Вместо того чтобы пытаться прорваться силой - страж дверей только этого и дожидается, посреди общей веселой суматохи и смеха они запевают шутливую песнь, прозаичные слова которой забавно контрастируют с отзвучавшими недавно возвышенными поэтическими напевами:
      В семь сажен у привратника ноги.
      На ступнях пятерные подошвы,
      В двадцать рук их башмачники шили.
      Но веселое подзадоривание длится недолго. Остается только в последний раз выказать свою привязанность, сказать последнее "прости" подруге, которая, вступив в брачный покой, "стала уже хозяйкой дома". Девушки снова поспешно перестраивают свои ряды и запевают песнь брачного покоя эпиталамий в собственном смысле слова, который становится последним актом всего торжества, даже если на следующее утро оно получит продолжение в виде песни пробуждения, которая подводит окончательный итог всему свадебному представлению".
      Несколько эпиталамиев дошло до наших дней; ни один из них, однако, не отличается большой древностью; самым прекрасным, несомненно, является в высшей степени искусное подражание настоящим свадебным песням, принадлежащее Феокриту ("Идиллии", xviii), которое для нас тем более ценно, что здесь Феокрит опирается на стихотворения Сафо и Стесихора аналогичного содержания. Поэтому Восемнадцатая идиллия Феокрита заслуживает того, чтобы привести ее полностью как образец данного вида свадебной поэзии.
      После нескольких вступительных строчек начинается собственно эпиталамий - песня, исполнявшаяся перед дверью в брачный покой во славу молодой супружеской пары.
      ЭПИТАЛАМИЙ ЕЛЕНЕ
      (Восемнадцатая идиллия Феокрита)
      Некогда в Спарте, придя к белокурому в ziom Менелаю,
      Девушки, кудри украсив свои гиацинтом цветущим,
      Стали, сомкнувши свои круг, перед новой расписанной спальней
      Лучшие девушки края Лаконского, снегом двенадцать
      В день этот в спальню вошел с Тиндареевои дочерью милой
      Взявший Елену женою юнейший Атрея наследник.
      Девушки в общий напев голоса свои слили, по счету
      В пол ударяя, и вторил весь дом этой свадебной песне.
      "Что ж ты так рано улегся, любезный наш новобрачный?
      Может быть, ты лежебок? Иль, быть может, ты соней родился?
      Может быть, лишнее выпил, когда повалился на ложе?
      Коли так рано ты спать захотел, мог бы спать в одиночку.
      Девушке с матерью милой и между подруг веселиться
      Дал бы до ранней зари - отныне и завтра, и после,
      Из года в год, Менелай, она будет женою твоею.
      Счастлив ты, муж молодой! Кто-то добрый чихнул тебе в пользу
      В час, когда в Спарту ты прибыл, как много других, но удачней.
      Тестем один только ты называть будешь Зевса Кронида,
      Зевсова дочь возлежит под одним покрывалом с тобою.
      Нет меж ахеянок всех, попирающих землю, ей равной.
      Чудо родится на свет, если будет дитя ей подобно.
      Все мы ровесницы ей; мы в беге с ней состязались,
      Возле эвротских купален, как юноши, маслом натершись,
      Нас шестьдесят на четыре - мы юная женская поросль,
      Нет ни одной безупречной меж нас по сравненью с Еленой.
      Словно сияющий лик всемогущей владычицы-ночи,
      Словно приход лучезарной весны, что зиму прогоняет,
      Так же меж всех нас подруг золотая сияла Елена.
      Пышный хлебов урожай - украшенье полей плодородных.
      Гордость садов - кипарис, колесниц - фессалийские кони;
      Слава же Лакедемона - с румяною кожей Елена.
      Нет никого, кто б наполнил таким рукодельем корзины.
      И не снимает никто из натянутых нитей основы
      Ткани плотнее, челнок пропустив по сложным узорам,
      Так, как Елена, в очах у которой все чары таятся.
      Лучше никто не споет, ударяя искусно по струнам,
      Ни Артемиде хвалу, ни Афине с могучею грудью.
      Стала, прелестная дева, теперь ты женой и хозяйкой;
      Мы ж на ристалище вновь, в цветущие пышно долины
      Вместе пойдем и венки заплетать ароматные будем,
      Часто тебя вспоминая, Елена; так крошки ягнята,
      Жалуясь, рвугся к сосцам своей матки, на свет их родившей.
      Первой тебе мы венок из клевера стеблей ползучих
      Там заплетем и его на тенистом повесим платане;
      Первой тебе мы из фляжки серебряной сладкое масло
      Каплю за каплей нальем под тенистою сенью платана.
      Врезана будет в коре по-дорийски там надпись, чтоб путник,
      Мимо идя, прочитал: "Поклонись мне, я древо Елены".
      Счастлива будь, молодая! Будь счастлив ты, муж новобрачный!
      Пусть наградит вас Латона, Латона, что чад посылает,
      В чадах удачей; Киприда, богиня Киприда дарует
      Счастье взаимной любви, а Кронид, наш Кронид-повелитель,
      Из роду в род благородный навеки вам даст процветанье.
      Спите теперь друг у друга в объятьях, дышите любовью,
      Страстно дышите, но все ж на заре не забудьте проснуться.
      Мы возвратимся с рассветом, когда пробудится под утро
      Первый певец, отряхнув свои пышные перья на шее.
      Пусть же, Гимен, Гименей, этот брак тебе будет на радость!
      [перевод М. Е. Грабарь-Пассек]
      Попробуйте вообразить, чем были такие песни в действительности. Представьте, что пока подруги пели под звуки флейт эту песню, молодая пара вкушала ни с чем не сравнимые неги первой супружеской ночи; вспомните по-прежнему распространенное в наши дни обыкновение, унижающее достоинство первой ночи, - обыкновение проводить ее в безликой комнате какой-нибудь гостиницы; выслушайте и схолиаста, древнего комментатора Феокрита, т.е. некоего педанта, который доказывает, что и в идиллии найдется место фарсу. Вот его "объяснение" поразительно прекрасного обычая эпиталамия: "Эпиталамий поется, чтобы не были слышны крики юной невесты, которая терпит в это время насилие со стороны мужа, но чтобы эти крики заглушались пением девушек". Таков, по объяснению схолиаста, смысл восторженного "брачного хора в вечерних запевах девушек-подруг", как однажды прекрасно назвал эпиталамий Пиндар, а уж он-то был настоящий поэт (Pythia, Hi, 17).
      Но даже самая сладостная первая ночь, или, как прекрасно и метко называли ее греки, "ночь тайн", имеет конец, ибо смертным не дозволено того, что разрешил себе однажды отец богов и людей Зевс, почивая с Алкменой. Он повелел богу солнца не появляться на небе три дня, так что брачная ночь длилась семьдесят два часа; в ту самую ночь Зевс зачал Геракла (Лукиан, Dial, deorum, 10).
      Наутро новобрачные просыпались под звуки серенады и принимали всевозможные подарки от своих родственников. С этого дня молодая жена показывалась на людях уже без покрывала невесты, которое она посвящала Гере, богине - покровительнице брака (Anth. Pal. vi, 133). В этот день (Ath. vi, 243; Plutarch., Sympos., iv, 3) в доме отца жениха или самого жениха устраивался пир, в котором - немаловажная подробность - женщины, а стало быть, и новобрачная, уже не участвовали (Is., Pyrrh. her., 14); очевидно, что всякие лакомства, подававшиеся в этот день к столу, готовились вчерашней невестой, которая таким образом впервые получала возможность продемонстрировать свои кулинарные таланты. Смысл данного обычая ясен. В первую ночь муж отдал жене то, что по праву принадлежит ей, и теперь он снова временно принадлежит обществу друзей и родственников-мужчин, тогда как молодой жене приходится исполнять свои обязанности на кухне. То, что, по-видимому, пир этот был исполнен радости и веселья, вовсе не мешало ему быть последним и торжественным подтверждением юридической полноценности свадебной церемонии, а поэтому было принято приглашать на него как можно больше гостей, которые как бы выступали в роли свидетелей.
      3. ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ
      Мы можем вкратце рассказать о дальнейшей жизни супружеской пары. Отныне женщина проводила свои дни в гинеконитисе, под которым подразумеваются все те помещения, что составляли царство женщины. Теперь только спальня и обеденная комната принадлежали
      равно жене и мужу, до тех, однако, пор, пока к хозяину дома не приходили друзья. В этом случае женщина оставалась на своей половине; жене не могло и в голову прийти присутствовать на пирушке мужа с друзьями, иначе ее бы сочли куртизанкой или любовницей. Можно называть такой жизненный уклад однобоким, можно даже думать о том, что ему недоставало нежности, но что интеллектуальные радости застолья благодаря этому обычаю становились неизмеримо более острыми и напряженными, ясно каждому, кто, возвысившись над условностями, размышляет о том, что представляет собой разговор в наши дни, когда он ведется в присутствии дам, о том, что после ухода мужчин в комнату для курения беседа превращается в пересказ скандальных историй. Да, именно так: "галантность" - это понятие, совершенно неизвестное древним грекам, зато тем лучше они владели трудным искусством жизни.
      Было принято думать, что природные способности женщины несовместимы с проявлением интереса к разговору мужчин, имевшему интеллектуальную ценность; с другой стороны, женщине была доверена неизмеримо более высокая задача - воспитывать мальчиков до тех пор, пока они не раскроются навстречу мощным веяниям мужского образования, а девочек - пока они не выйдут замуж. Чтобы показать, с каким уважением относились греки к этой сфере деятельности своих жен, можно привести множество свидетельств, но мы ограничимся тем, что процитируем прекрасное изречение Алексида (фрагм. 267 (Коек), ар. Stobaeum, Florilegium, 79, 13): "Более чем во всем остальном бог открывает себя в матери".
      В задачу этой книги не входит подробно останавливаться на других заботах жены, заключавшихся то в надзоре над использованием движимого и недвижимого семейного имущества, то в присмотре за рабами и рабынями, то в работе на кухне, то в уходе за больными, словом, распространяться обо всем том, что и поныне составляет домен жены.
      По-видимому, чрезвычайно далек от истины взгляд, согласно которому гречанка всегда оставалась этакой жалкой Золушкой, приговоренной к монотонному труду на кухне, в то время как муж был абсолютным хозяином дома. "Вилой природу гони, а она все равно возвратится", - гласит знаменитый отрывок из Горация (Epist, i, 10, 24), и это изречение как нельзя лучше применимо к греческой женщине. Женская природа никогда не сможет отвергнуть себя самое - так было во все времена и у всех народов. Существовало три фактора, в самую счастливую пору эллинской цивилизации способствовавших тому, что женщины добивались физического и морального превосходства над мужчинами: нередкое интеллектуальное превосходство, врожденная властность, взявшая себе в союзники женское изящество, и чересчур большое приданое. В качестве примера следует, вероятно, вспомнить о Ксантиппе, жене Сократа, имя которой совершенно незаслуженно вошло в пословицу, - на самом деле это была превосходная хозяйка дома, никогда не переступавшая через назначенные ей границы. И все же строптивиц хватало, о чем недвусмысленно свидетельствует тот факт, что в мифологии - истинном зеркале народной души - существовал прототип "строптивой" в лице
      лидийской царицы Омфалы, которая низвела Геракла, величайшего и самого славного среди греческих героев, до унизительного положения слуги, так что он, облаченный в женский наряд, занимался рукоделием у ее ног, тогда как она, надев львиную шкуру, размахивала палицей над головой съежившегося от страха героя и попирала его могучую шею ногой, обутой в домашнюю туфельку (Aristoph., Lysistr., 667; Anth. Palat., х, 55; Lucian., Dial. Deor., 13, 2). Таким образом, туфелька стала символом жалкого положения женатого мужчины, находящегося "под каблуком у жены". И действительно, туфелька превратилась в то орудие, посредством которого женщины преподавали мужьям уроки хороших манер. Данный метод отличался наибольшей практичностью, так как туфелька во все времена была под рукой у женщины, слоняющейся по дому в сандалиях, тогда как увесистую палку пришлось бы еще поискать, потому что греческий жезл представлял собой легкий, губчатый стебель нартека (петрушки), а тропические страны еще не приступили к вывозу бамбукового тростника.
      Поэтому совершенно неудивительно, что жен часто называли empusae (Аристофан, "Лягушки", 293, и схолии к Eccles., 1056; Demosthenes, xviii, 130, и схолии к этому месту) или lamiae (Apul., Metamorph., i, 17, v, 11); как известно, под этими именами подразумевались чудища, подобные вампирам (одна из ног вампира была из бронзы, другая - из ослиного навоза), или отвратительные старухи - ведьмы.
      Греческому общественному мнению были неизвестны доводы, воспользовавшись которыми, можно было бы осуждать мужчину, уставшего от вечного однообразия супружеской жизни и ищущего отдохновения в объятиях умной и очаровательной куртизанки или умеющего скрасить повседневную рутину беседой с хорошеньким юношей. Супружеская неверность, как называют это явление в наши дни, была понятием, совершенно неизвестным древним грекам, ибо в ту эпоху муж не думал о браке как о чем-то, влекущем за собой отказ от эстетических наслаждений, и еще менее ожидала от него такого самопожертвования жена. Тем самым греки были не менее, но более нравственны, чем мы, ибо они признавали наличие у мужчины склонности к полигамии и действовали соответственно, точно так же судя о поступках других, тогда как мы, несмотря на обладание этим же знанием, слишком трусливы, чтобы вывести вытекающие из него следствия, и, довольствуясь соблюдением внешних приличий, тем больше грешим тайком. В то же время не следует забывать о том, что и среди греков, разумеется, весьма редко находились те, кто требовал одинаковой супружеской морали для обоих полов, как, скажем, кристальный Исократ (Nicocles, 40); Аристотель ("Политика", vii, 16, 1335) в некоторых определенных случаях требует атимии, или лишения гражданских прав для тех женатых мужчин, что "вступили в связь с другой женщиной или мужчиной"; но, во-первых, как уже отмечалось, такие голоса крайне редки, а, во-вторых, нам неизвестно, чтобы такие призывы когда-либо осуществлялись на практике; скорее, положение дел оставалось неизменным, как с комическим негодованием жалуется восьмидесятичетырехлетний старик-раб Сира из "Купца" (iv, 6) Плавта:
      Под тягостным живут законом женщины,
      И к ним несправедливей, чем к мужчинам, он.
      Привел ли муж любовницу, без ведома
      Жены, жена узнала - все сойдет ему!
      Жена тайком от мужа выйдет из дому
      Для мужа это повод, чтоб расторгнуть брак.
      Жене хорошей муж один достаточен
      И муж доволен должен быть одной женой.
      А будь мужьям такое ж наказание
      За то, что в дом привел к себе любовницу
      (Как выгоняют женщин провинившихся),
      Мужчин, не женщин, вдовых больше было бы!
      [перевод А. Артюшкова]
      Можно упомянуть и любопытное сообщение романиста Ахилла Татия (viii, 6), жившего в пятом веке нашей эры, о так называемом испытании невинности. Он говорит о том, что в Эфесе существовал грот, посвященный Паном деве Артемиде; в гроте он повесил свою флейту с тем, чтобы войти сюда могли только непорочные девственницы. Когда какую-либо девушку подозревали в нарушении целомудрия, ее закрывали в гроте. Если она была невинна, из грота доносились громкие звуки флейты, двери сами собой раскрывались, и девушка выходила наружу, сохранив доброе имя. Если же дело обстояло противоположным образом, флейта безмолвствовала и раздавался протяжный стон, после чего дверь открывалась, но девушки внутри уже не было13.
      Мы не в силах сегодня установить достоверность истории, рассказанной Плутархом ("Ликург", 15), в которой восхваляется чистота спартанского брака; однако ее можно привести здесь как весьма характерную: "Часто вспоминают, например, ответ спартанца Герада, жившего в очень давние времена, одному чужеземцу. Тот спросил, какое наказание несут у них прелюбодеи. "Чужеземец, у нас нет прелюбодеев", - возразил Герад. "А если все-таки объявятся?" - не уступал собеседник. "Виновный даст в возмещение быка такой величины, что, вытянув шею из-за Тайгета, он напьется в Эвроте". Чужеземец удивился и сказал: "Откуда же возьмется такой бык?" - "А откуда возьмется в Спарте прелюбодей?" - откликнулся, засмеявшись, Герад" [перевод С. П. Маркиша].
      Хотя Плутарх ясно указывает, что в данном случае речь идет о древних временах, однако относительно тех же спартанцев он сообщает, что муж без колебаний позволял другому мужчине возлечь с его ^сной, если, по его мнению, тот лучше подходил для порождения потомства.
      Представляется, что, по крайней мере, в Афинах убийство оскорбленным мужем прелюбодея не было чем-то из ряда вон выходящим. Так поступил, например, Эфилет, заставший в постели со своей женой Эратосфена. Приведем следующий отрывок из Лисия: "Когда я толкнул дверь в спальню, те, что вошли первыми, увидели мужчину все еще лежавшим рядом с моей женой, те же, что вошли после них, увидели его стоящим нагишом на постели. Я, сограждане, сбил его с ног, связал ему
      13 Элиан в своих Var. Hist, (хi, 6) рассказывает аналогичную историю о пещере дракона близ Ланувия. руки за спиной и спросил, почему он надругался над честью моего дома. Он согласился с тем, что совершил зло, но просил и умолял меня не убивать его, а взять у него денег. На это я отвечал: "Тебя убью не я, но закон Государства". (Lysias, De Caede Eratosthenis, 24).
      Если девушка с безупречной репутацией становилась жертвой обольщения, в древних Афинах применялись суровые, иной раз даже варварские наказания. У Эсхина мы читаем (Contra Timarchum, 182, 183): "Наши праотцы были столь строги в делах, которые затрагивали их честь, и столь высоко ценили чистоту нрава в своих детях, что один из граждан, узнав, что дочь его подверглась насилию и не сохранила своего девства до свадьбы, закрыл ее вместе с конем в пустом доме, так что она умерла от голода. Место, на котором стоял этот дом, и поныне можно видеть в нашем городе; оно носит название "Конь и дева"". Согласно схолиасту, конь был диким и, рассвирепев от голода, сперва съел девушку, а затем издох сам. Трудно сказать, есть ли истина в этом жутком рассказе. Возможно, он возник для объяснения топонима, когда смысл его уже был забыт.
      Что касается наказания женщины, уличенной в прелюбодеянии, то Эсхин высказывается следующим образом: "Такая женщина не может пользоваться украшениями и посещать общественные храмы, чтобы не портить женщин безупречных; но если она поступит так или нарядится, тогда первый встречный мужчина вправе сорвать одежду с ее тела, отнять у нее украшения и избить; однако он не может убить ее или причинить ей увечья, хотя бы он и опозорил ее и лишил всех радостей жизни. Но сводней и сводников мы обвиняем перед судом, а признав виновными, наказываем смертью, ибо, тогда как те, что жаждут любовных утех, стыдятся сблизиться друг с другом, они - за плату привносят в дело собственное бесстыдство и в конце концов помогают первым прийти к соглашению и соединиться".
      Конечно, в различных местах существовало множество своих обычаев. Так, Плутарх сообщает (Quaestiones Graecae, 2), что в Кимах прелюбодейку выводили на рыночную площадь и ставили на особый камень на виду у всех. После этого ее заставляли объехать город на осле. Объезд заканчивался тем, что ее вторично ставили на тот же камень, и с тех пор за ней навсегда закреплялось позорное прозвище "Проехавшая на осле". В Лепрее (Гераклид Понтийский, Pol., 14), что в Элиде, прелюбодеек три дня водили связанными по городу, а затем на всю оставшуюся жизнь лишали гражданских прав; женщина должна была простоять одиннадцать дней на агоре без пояса и в прозрачном платье и оставалась опозоренной на всю жизнь.
      Путь, который вел к внебрачным связям, вымащивался, конечно же, охотно помогавшими служанками и алчными горничными, - классом, который был особенно заинтересован в делах такого рода. Они передавали записки и небольшие подарки, цветы и фрукты, причем особенно популярны были яблоки (Alciphron, Epist., Hi, 62; Lucian., Tax., 13; Dial. Meretr., 12, 1; Theocritus, xi, 10), даже битые, - замечательно, что здесь яблоки играли ту же роль, как и в случае с Евой; короче говоря, они
      исполняли все то, посредством чего устраиваются тайные любовные романы, все это весьма утонченно живописуется Овидием в его "Искусстве любви" (i, 351 сл.; ii, 251 сл.). Кормилица Федры, потерявшей рассудок от любви к своему прекрасному пасынку Ипполиту, с инфернальным лукавством пытается играть роль сводни, что превосходно описано Еврипидом в его "Ипполите". С помощью услужливых приспешников добывались и устанавливались лестницы, по которым любовник проникал в покои женщины через обычное или слуховое окно (Xenarch., фрагм. 4, Kock; Ath., xiii, 569), и проделывались все остальные хитрости, благодаря которым беззаконная любовь достигает своей цели. Можно предположить, что готовность этих посредников к услужению поощрялась денежными подарками (Dio Chrysost., vii, 144), хотя открытое подтверждение этому в текстах обнаруживается нечасто. Общеизвестный миф о прекрасной Данае, отец которой, устрашенный оракулом, спрятал ее от внешнего мира в двойном и тройном медном "покое, башне подобном" (и все же Зевс у нее побывал), есть не что иное, как подтверждение этой догадки, ибо дождь, в образе которого он приходил, был золотым.
      Конечно, содействие запретным радостям любви не осталось в руках одних нянек, слуг или служанок госпожи; напротив, со временем образовался особый класс "устроителей благоприятного случая", сводниц14, всегда готовых услужить и уладить любовные дела за деньги. С совершенным пластическим искусством и в высшей степени реалистично зарисовал одну такую личность Геронд (третий век до н.э.) в первом из своих мимиямбов (открыты в 1891 году). Он вводит нас в дом весьма респектабельной дамы по имени Метриха, которая сидит за шитьем в обществе своей единственной служанки; муж ее отправился по делам в Египет, и уже десять месяцев она не имеет от него вестей. Раздается стук в дверь; она вскакивает, полная радостных ожиданий, что сейчас войдет муж, по которому она так истосковалась; но за дверью стоит не он, а Гиллис, в лице которой поэт знакомит нас с одной из угрюмых и малодушных, но назойливых и чрезвычайно ловких "мастериц удобного случая". После нескольких ничего не значащих приветственных фраз две женщины заводят следующую беседу: МЕТРИХА Фракиянка, стучатся в дверь, поди глянь-ка,
      Не из деревни ли от нас пришли.
      ФРАКИЯНКА Кто там
      За дверью? ГИЛЛИС Это я! ФРАКИЯНКА А кто ты? Боишься
      Поближе подойти? ГИЛЛИС Вот, подошла ближе! ФРАКИЯНКА Да кто же ты? ГИЛЛИС Я мать Филении, Гиллис!
      Метрихе доложи, что к ней пришла в гости.
      ФРАКИЯНКА Зовут тебя.
      14 Прokvkлic, прouvnotрia, прoaywyoc и другие названия. МЕТРИХА Кто? ФРАКИЯНКА Гиллис!
      МЕТРИХА Мать моя, Гиллис!
      Открой же дверь, раба! Что за судьба, Гиллис,
      Тебя к нам занесла? Совсем как бог к людям
      Явилась ты! Пять месяцев прошло, право,
      С тех пор как - Мойрами клянусь - во сне даже
      Не видела, чтоб ты пришла к моей двери.
      ГИЛЛИС Ох, дитятко, живу я далеко, - грязь-то
      На улицах почти что до колен, я же
      Слабей последней мухи: книзу гнет старость,
      Ну да и смерть не за горой стоит... близко.
      МЕТРИХА Помалкивай, на старость не пеняй
      даром,
      Еще любого можешь задушить, Гиллис!
      ГИЛЛИС Смеешься, - вам, молоденьким, к лицу
      это,
      Быть может. МЕТРИХА Не смеюсь, - ты не сердись только!
      ГИЛЛИС Долгонько, дитятко, вдовеешь ты что-то,
      На ложе на пустом томясь одна ночью.
      Ведь десять месяцев прошло, как твой Мандрис
      В Египет укатил, и с той поры, ишь ты,
      Ни строчки не прислал, - забыл тебя, видно,
      И пьет из новой чарки... Там ведь жить сладко!
      В Египте все-то есть, что только есть в мире:
      Богатство, власть, покой, палестра, блеск славы,
      Театры, злато, мудрецы, царя свита,
      Владыка благостный, чертог богов-братьев,
      Музей, вино, - ну, словом, все, что хочешь.
      А женщин сколько! Я клянусь тебе Корой,
      Что столько звезд ты не найдешь в самом небе.
      И все красавицы! С богинями схожи,
      На суд к Парису что пришли, - мои речи
      Да не дойдут до них! Ну, для чего сиднем