Хотя воззрения Полиарха являются в известном смысле преувеличением, следует все же допустить, что в них содержится зерно истины, о чем свидетельствуют приведенные выше вступительные замечания. В любом случае, читатель достаточно узнал о греческом евангелии Гедоне, чтобы в последующих главах взглянуть на важнейшие проявления греческой культуры с этой точки зрения. Ему предстоит познакомиться с народом, который, в отличие от всех остальных, сделал фундаментом своего существования чувственность, сумев сочетать ее с высочайшей этикой. Тем самым он создал такую культуру жизни, которой человечество не перестанет восхищаться до конца времен.
      ГЛАВА I
      СВАДЬБА И ЖИЗНЬ ЖЕНЩИНЫ
      1. ГРЕЧЕСКАЯ ЖЕНЩИНА
      ЕДВА ЛИ ЕЩЕ в наши дни существует необходимость указывать на полную безосновательность суждения о приниженном положении замужней гречанки. Это ошибочное мнение просто не могло не возникнуть, ибо оно основывалось на неверной предпосылке - искаженном представлении о роли женщины. За свою короткую историю греки проявили себя чрезвычайно бесчестными политиками, однако они всегда оставались непревзойденными художниками жизни. Именно поэтому они и заключили женщину в те границы, которые были установлены для нее самой природой. Современная идея о существовании двух типов женщин женщины-матери и женщины-куртизанки - была признана греками еще на заре их цивилизации; исходя из нее они и строили свою жизнь. О втором типе женщин речь пойдет позже, но невозможно представить себе почестей высших, чем те, что воздавались женщинам, причисляемым греками к типу женщины-матери. Когда гречанка становилась матерью, она достигала цели своего существования. После этого ее уделом являлись две заботы, выше которых для нее не было ничего: управление домашними делами и воспитание детей - девочек, пока те не выйдут замуж, мальчиков, пока в них не начнет пробуждаться самосознание. Таким образом, брак для греков был одновременно средством достижения определенной цели - обзаведения законными потомками, которые останутся на земле после смерти родителей, - и способом упорядочить и обустроить домашние дела. Царство женщины распространялось на все сферы домашнего хозяйства, единовластной госпожой которого она была. При желании можно назвать такую супружескую жизнь безрадостной; мы и впрямь не можем не относиться к ней именно так, если принимать во внимание роль женщины в общественной жизни нашего времени. С другой стороны, в ней не было неестественности и фальши, присущих современному браку. В греческом языке отнюдь не случайно отсутствуют слова для обозначения таких понятий, как "флирт", "галантность" и "кокетство".
      Современный человек вправе задаться вопросом, а не чувствовали ли себя греческие девушки и женщины в своем заточении безнадежно несчастными. Ответ может быть только отрицательным. Не будем забывать, что нельзя тосковать о том, чего не знаешь; притом гречанка с такой серьезностью занималась строго ограниченным (но от этого не менее благородным) кругом занятий, проистекавших из ее обязанностей по ведению домашнего хозяйства, что у нее просто не оставалось времени на мучительные раздумья о своем существовании.
      Однако вся ограниченность досужих толков о приниженном положении греческой женщины становится очевидной благодаря тому, что уже в древнейших литературных источниках брак, а вместе с ним и женщина описываются с такой сердечностью и симпатией, какие трудно себе представить. В каком еще литературном произведении расставание мужа с женой изображено с той же глубиной чувства, что одухотворяет всю знаменитую сцену прощания Гектора с Андромахой из "Илиады" (vi, 392-496):
      Он приближался уже, протекая обширную Трою,
      К Скейским воротам (чрез них был выход из города в поле);
      Там Андромаха супруга, бегущая, встречу предстала,
      Отрасль богатого дома, прекрасная дочь Этиона;
      Сей Этион обитал при подошвах лесистого Плака,
      В Фивах Плакийских, мужей киликиян властитель державный;
      Оного дочь сочеталася с Гектором медноспешным.
      Там предстала супруга: за нею одна из прислужниц
      Сына у персей держала, бессловного вовсе, младенца,
      Плод их единый, прелестный, подобный звезде лучезарной.
      Гектор его называл Скамандрием; граждане Трои
      Acтианаксом: единый бо Гектор защитой был Трои.
      Тихо отец улыбнулся, безмолвно взирая на сына.
      Подле него Андромаха стояла, лиющая слезы;
      Руку пожата ему и такие слова говорила:
      "Муж удивительный, губит тебя твоя храбрость! ни сына
      Ты не жалеешь, младенца, ни бедной матери; скоро
      Буду вдовой я, несчастная! скоро тебя аргивяне,
      Вместе напавши, убьют! а тобою покинутой, Гектор,
      Лучше мне в землю сойти: никакой мне не будет отрады,
      Если, постигнутый роком, меня ты оставишь: удел мой
      Горести! Нет у меня ни отца, ни матери нежной!
      Старца отца моего умертвил Ахиллес быстроногий,
      В день, как и град разорил киликийских народов цветущий,
      Фивы высоковоротные. Сам он убил Этиона,
      Но не смел обнажить: устрашатся нечестия сердцем;
      Старца он предал сожжению вместе с оружием пышным.
      Создал над прахом могилу; и окрест могилы той ульмы
      Нимфы холмов насадили, Зевеса великого дшери.
      Братья мои однокровные - семь оставалось их в доме
      Все и в единый день преселились в обитель Аида:
      Всех злополучных избил Ахиллес, быстроногий ристатель,
      В стаде застигнув тяжелых тельцов и овец белорунных.
      Матерь мою, при долинах дубравного Плака царицу,
      Пленницей в стан свой привлек он с другими добычами брани,
      Но даровал ей свободу, приняв неисчислимый выкуп;
      Феба ж и матерь мою поразила в отеческом доме!
      Гектор, ты все мне теперь - и отец, и любезная матерь,
      Ты и брат мой единственный, ты и супруг мои прекрасный!
      Сжаться же ты надо мною и с нами останься на башне,
      Сына не делай ты сирым, супруги не сделай вдовою;
      Воинство наше поставь у смоковницы: там наипаче
      Город приступен врагам и восход на твердыню удобен:
      Трижды туда приступая, на град покушались герои,
      Оба Аякса могучие, Идоменей знаменитый,
      Оба Атрея сыны и Тидид, дерзновеннейший воин.
      Верно, о том им сказал прорицатель какой-либо мудрый,
      Или, быть может, самих устремляло их вещее сердце".
      Ей отвечал знаменитый, шеломом сверкающий Гектор:
      "Все и меня то, супруга, не меньше тревожит; но страшный
      Стыд мне пред каждым троянцем и длинноодежной троянкой,
      Если, как робкий, останусь я здесь, удаляясь от боя.
      Сердце мне то запретит; научился быть я бесстрашным,
      Храбро всегда меж троянами первыми биться на битвах,
      Славы доброй отцу и себе самому добывая!
      Твердо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью и сердцем,
      Будет некогда день, и погибнет священная Троя,
      С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.
      Но не столько меня сокрушает грядущее горе Трои,
      Приама-родителя, матери дряхлой Гекубы,
      Горе тех братьев возлюбленных, юношей многих и храбрых,
      Кои полягут во прах под руками врагов разъяренных,
      Сколько твое, о супруга! тебя меднолатый ахеец,
      Слезы лиющую, в плен повлечет и похитит свободу!
      И, невольница, в Аргосе будешь ты ткать чужеземке,
      Воду носить от ключей Мессеиса или Гиперея,
      С ропотом горьким в душе; но заставит жестокая нужда!
      Льющую слезы тебя кто-нибудь там увидит и скажет:
      Гектора это жена, превышавшего храбростью в битвах
      Всех конеборцев троян, как сражалися вкруг Илиона!
      Скажет - ив сердце твоем возбудит он новую горечь:
      Вспомнишь ты мужа, который тебя защитил бы от рабства!
      Но да погибну и буду засыпан я перстью земною
      Прежде, чем плен твой увижу и жалобный вопль твой услышу!"
      Рек - и сына обнять устремился блистательный Гектор:
      Но младенец назад, пышноризой кормилицы к лону
      С криком припал, устрашася любезного отчего вида,
      Яркою медью испуган и гребнем косматоволосым,
      Видя ужасно его закачавшийся сверху шелома.
      Сладко любезный родитель и нежная мать улыбнулись.
      Шлем с головы немедля снимает божественный Гектор,
      Наземь кладет его, пышноблестящий, и, на руки взявши
      Милого сына, целует, качает его и, поднявши,
      Так говорит, умоляя и Зевса, и прочих бессмертных:
      "Зевс и бессмертные боги! о, сотворите, да будет
      Сей мой возлюбленный сын, как и я, знаменит среди граждан;
      Так же и силою крепок, и в Трое да царствует мощно.
      Пусть о нем некогда скажут, из боя идущего видя:
      Он и отца превосходит! И пусть он с кровавой корыстью
      Входит, врагов сокрушитель, и радует матери сердце!"
      Рек - и супруге возлюбленной на руки он полагает
      Милого сына; дитя к благовонному лону прижала
      Мать, улыбаясь сквозь слезы. Супруг умилился душевно,
      Обнял ее и, рукою ласкающий, так говорил ей:
      "Добрая! сердце себе не круши неумеренной скорбью.
      Против судьбы человек меня не пошлет к Аидесу;
      Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный
      Муж, ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится.
      Шествуй, любезная, в лом, озаботься своими делами;
      Тканьем, пряжей займися, приказывай женам домашним
      Дело свое исправлять; а война - мужей озаботит
      Всех, - наиболе ж меня, - в Илионе священном рожденных".
      Речи окончивши, поднял с земли бронеблещущий Гектор
      Гривистый шлем; и пошла Андромаха безмолвная к дому,
      Часто назад озираясь, слезы ручьем проливая.
      [перевод Н. И.
      Гнедича]
      Неужели можно вообразить, что женщина, которой Гомер посвящает столь трогательную, столь возвышенную сцену прощания, была жалким, презираемым, влачащим растительное существование созданием? Если кому-то этот пример показался неубедительным, то он может прочесть те части "Одиссеи", где изображена супруга Одиссея Пенелопа. Как преданно ждет она своего мужа, отсутствующего долгие, беспросветные годы! Как страдает от сознания своей слабости перед лицом бесцеремонных, буйных и неугомонных женихов! Исполненная благородства, царица до кончиков ногтей, она - чья женская честь попирается разгулом наглых поклонников - выходит к разбушевавшейся шайке и ставит ее на место речами, которые могла подсказать только истинная женственность. С каким изумлением взирает она на перемены в своем сыне Телемахе, который из мальчика становится молодым мужчиной; она изумлена, но повинуется сыну, призывающему ее ("Одиссея", i, 356-360):
      Но удались: занимайся, как должно, порядком хозяйства,
      Пряжей, тканьем; наблюдай, чтоб рабыни прилежны в
      работе
      Были своей: говорить же не женское дело, а дело
      Мужа, и ныне мое: у себя я один повелитель.
      [перевод В. А. Жуковского]
      Разве Гомер создал бы такую очаровательную идиллию, как сцена с Навсикаей, если бы греческие девушки в своем домашнем затворничестве чувствовали себя несчастными? Достаточно только указать читателям на эти факты, ибо они и так, несомненно, вполне знакомы с поэмами Гомера, чтобы припомнить сцены, изображающие жизнь женщины, и откорректировать свои представления о браке и положении греческой женщины в эту эпоху. Аристотель ссылается на тот факт, что у Гомера мужчина, так сказать, покупает невесту у ее родителей (De republ., ii, 8, 1260); он отдает за нее hedna (e'dva), свадебные подарки, представляющие собой натуральные продукты и скот. С точки зрения современного человека, этот обычай может показаться унижающим достоинство невесты. Однако нам следует напомнить, что данный обычай возникает из представления, широко распространенного у древних германцев и евреев, согласно которому незамужние дочери являются ценным достоянием и в случае выдачи замуж за них полагается брать выкуп. Кроме того, многие отрывки из Гомера ("Одиссея", i, 277, ii, 196; "Илиада", vi, 395, ix, 144, etc) свидетельствуют о том, что после того, как завершалась церемония передачи невесты, было принято давать дочерям приданое. Скептики увидят в этом обычае, сохраняющемся и до сего дня, нечто в известных обстоятельствах еще более недостойное, как если бы его смысл заключался в том, чтобы любой ценой подыскать дочери мужа. Весьма примечательно, что уже у Гомера ("Одиссея", U, 132) в случае развода приданое возвращалось к отцу или выплачивалась весьма значительная пеня. Несомненно, женская неверность уже в эпоху Гомера была довольно существенным фактором ("Одиссея", iv, 535); в самом деле, единственной причиной Троянской войны послужило предположение, что Елена изменила своему мужу Менелаю и последовала на чужбину за прекрасным фригийским царевичем Парисом; Клитемнестра, супруга "пастыря народов" Агамемнона, позволяет соблазнить себя Эгисфу, который живет с ней долгие годы, пока муж сражается под Илионом; с помощью любовника, после предательски радушной встречи, она убивает возвратившегося Агамемнона в бане, словно "быка в стойле". Поэт или (что то же самое) наивное народное мировоззрение достаточно снисходительны, чтобы простить обеим прелюбодейкам их супружеские прегрешения, возлагая ответственность за них на ослепление ("Одиссея", xxiii, 218; "Илиада", iii, 164, 339), вызванное Афродитой и, если смотреть глубже, обусловленное действием рока ("Одиссея", iii, 265), этого тайного вершителя судьбы дома Танталидов; данное обстоятельство, однако, нисколько не ставит под сомнение тот факт, что оба предводителя народа в его жестокой борьбе, память о которой донесли до нас "Илиада" и "Одиссея" Гомера, суть обманутые мужья из воспроизведенного поэтом традиционного предания ("Одиссея", х, 424). Легко понять поэтому, почему тень Агамемнона, погубленного низким коварством жены, с горечью бранит женский пол, открывая тем самым список женоненавистников, столь многочисленных в греческой истории; об этом явлении мы будем говорить позднее.
      .. она равнодушно
      Взор отвратила и мне, отходящему в область Аида,
      Тусклых очей и мертвеющих уст запереть не хотела.
      Нет ничего отвратительней, нет ничего ненавистней
      Дерзко-бесстыдной жены, замышляющей хитро такое
      Дело, каким навсегда осрамилась она, приготовив
      Мужу, богами ей данному, гибель. В отечество думал
      Я возвратиться на радость возлюбленным детям и ближним
      Злое, напротив, замысля, кровавым убийством злодейка
      Стыд на себя навлекла и на все времена посрамила
      Пол свои и даже всех жен, неведеньем своим беспорочных.
      [перевод В. А Жуковского]
      Менелай принимает свершившееся не так трагически. После падения Трои он примиряется с беглянкой-женой, и в "Одиссее" мы встречаем его живущим в мире и большом почете в своем родном спартанском царстве рядом с Еленой, которая, ничуть не смущаясь, говорит о "несчастье", причиненном ей Афродитой ("Одиссея", v, 261):
      ..давно я скорбела, виной Афродиты
      Вольно ушедшая в Трою из милого края отчизны,
      Где я покинула брачное ложе, и дочь, и
      супруга,
      Столь одаренного светлым умом и лица красотою.
      [перевод В. А. Жуковскою]
      Не у Гомера, но у поэтов так называемого эпического цикла (особенно Лесха, фрагм. 16) мы находим рассказ о том, что Менелай после покорения Трои жаждал отомстить за поруганную честь, угрожая Елене обнаженным мечом. Тогда она сняла покров с "яблок своей груди" и так околдовала Менелая, что тот раскаялся в своем замысле и в знак примирения заключил прекрасную супругу в объятия. Более поздние авторы, такие, как Еврипид ("Андромаха", 628) и лирический поэт Ивик (PLG, фрагм. 35), любили возвращаться к этому сюжету. За него жадно ухватились комедиографы (Аристофан, "Лисистрата", 165; схолии к "Осам", 714), он стал излюбленным сюжетом вазописи (см. Roscher, Lexikon der Mythologie, i, 1970).
      He будем забывать, что все вышесказанное о браке в гомеровскую эпоху относится только к жизни людей выдающихся - царей и аристократии, - но нам неизвестно ничего или почти ничего о том, в каком положении находились женщины низших классов. Однако если принять во внимание те - довольно полные - сведения, которые гомеровский эпос сообщает о жизни "маленьких людей" - крестьян, скотоводов, охотников, пастухов, рыбаков, - тогда отсутствие всякого упоминания женщин в этом контексте можно расценивать как доказательство того, что жизнь женщины была целиком посвящена дому и семье и что уже в эту эпоху к женщинам применялось ставшее впоследствии столь знаменитым изречение Перикла (Фукидид, ii, 45): "лучшие женщины - те, о которых в обществе мужчин говорят как можно меньше, неважно, плохо ли, хорошо ли".
      То, о чем сообщает нам беотийский поэт Гесиод в своем поэтическом пастушеском календаре под названием "Труды и дни* (519 ел., 701 ел.), только подтверждает наше предположение. Поэт с нежностью отзывается о незамужней девушке: "Дома сидеть остается она подле матери милой, чуждая мыслей пока о делах многозлатой Киприды". Когда за дверью свирепствует буря, руша "высоковетвистые дубы и раскидистые сосны", пронизывая холодом людей и скот, она омывается теплой водой в своей прогретой комнате, затем втирает масло или бальзам в свои гибкие девичьи члены и сладко засыпает. Конечно, поэт-крестьянин был не в силах лодняться над повседневностью, и его наставления (так, простолюдину, по Гесиоду, лучше жениться в возрасте около тридцати лет, а его избранница должна быть не старше девятнадцати и, разумеется, девственницей) ясно показывают, что в ту эпоху в браке было мало поэтического. Однако уже и в это столь раннее время даже среди простонародья такое ограниченное, приземленное представление о женщине отнюдь не являлось чем-то самоочевидным, иначе Гесиод не стал бы поучать своих товарищей столь красноречиво: "Умный пробует все, а удерживает наилучшее, чтобы не жениться на смех соседям", - замечает он не без остроумия и психологической проницательности. Ибо, продолжает он свои назидания:
      Лучше хорошей жены ничего не бывает на свете,
      Но ничего не бывает ужасней жены нехорошей,
      Жадной сластены. Такая и самого сильного мужа
      Высушит пуще огня и до времени в старость загонит.
      [перевод В. В. Вересаева]
      Большое значение имеет тот факт, что уже этот совершенно наивный и простой крестьянин весьма проницательно судил о женской природе. По сравнению с этим не столь важно, что виновницей всех бед человечества он считал женщину - недалекую и пустую Пандору ("Труды и дни", 47), которая, будучи привечена Эпиметеем, раскрывает свой ящик и выпускает из него все зло, какое есть в мире; в данном случае поэт находился под обаянием мифологической традиции. Для истории нравов немало значит то, что он чувствует себя обязанным предостеречь женщин от тщеславия и резко обрушивается на кокетство, осуждая девушек, которые стремятся придать скрытым от взоров частям своего тела большую пленительность посредством кокетливых ужимок ("Труды и дни", 373) и изо всех сил стремятся привлечь мужчин той частью своего тела, которую греки особенно высоко ценили в юношах. (Заметим, что Лукиан7 даже осмелился назвать ягодицы "юношескими частями".) То, что подобный способ обольщения мужа применялся женщинами уже в столь давние времена (об этом свидетельствует наивный и простой поэт пастушеского календаря), во всяком случае заслуживает внимания. Это доказывает, что даже в ту древнюю эпоху женщина, как и во все времена, прекрасно сознавала, что обладает средствами, которые практически всегда способны воспламенить чувственность мужчины. Гесиоду известно и то, что на половую жизнь оказывают воздействие время года и температура ("Труды и дни", 582):
      В пору, когда артишоки цветут и, на дереве сидя,
      Быстро, размеренно льет из-под крыльев трескучих цикада
      Звонкую песню свою средь томящего летнего зноя,
      Козы бывают жирнее всего, а вино всего лучше,
      Жены всего похотливей, всего слабосильней мужчины:
      . Сириус сушит колени и головы им беспощадно,
      Зноем тела опаляя...
      [перевод В. В. Вересаева]
      Со временем эллинская культура все большее внимание начинает уделять мужскому полу, о чем свидетельствует тот факт, что о настоящем воспитании говорится только применительно к мальчикам. Самые необходимые элементарные сведения о чтении и письме, умение справляться с работой по дому, важнейшими видами которой были прядение и ткачество, передавались девочкам матерью.
      Если прибавить к этому не слишком основательное изучение музыки, мы получим полное представление о женском воспитании; нам ничего не известно о приобщенности женщин к научной культуре, более того, мы нередко слышим, что жене не подобает быть умнее, чем приличес
      7 "Две любви", 14: ta пaidika uiрn.
      твует женщине, - об этом недвусмысленно заявляет, например, Ипполит у Еврипида ("Ипполит", 635). Греки были глубоко убеждены в том, что женщинам и девочкам подобает пребывать на женской половине дома, где им не нужна никакая книжная ученость. Эта эпоха не знала социального общения с женщинами, однако было бы ошибкой утверждать, будто это следствие их замкнутого образа жизни. Скорее, данное явление было обусловлено пониманием того, что участие в мужской беседе, которая была для афинян хлебом насущным, женщине не под силу ввиду ее совершенно иного психологического склада и совершенно иных интересов, - именно поэтому женщины и замкнулись в своих гинекеях.
      Следует полагать, что девушки, особенно те, что были еще не замужем, вели, как правило, очень уединенное и безрадостное, с нашей точки зрения, существование; исключением из этого правила были, возможно, только девушки Спарты. Лишь в особых случаях, таких, как праздничные шествия или похороны, девушки могли наблюдать их со стороны или принимать в них участие, во множестве высыпая на улицы; при данных обстоятельствах, несомненно, имел место некий вид общения между полами. Так, в очаровательной идиллии Феокрита ("Идиллии", ii) повествуется о девушке, которая присутствовала на праздничной процессии в честь Артемиды; "среди великого множества других зверей" здесь шествовала даже львица; старшая подруга отводит ее в сторонку, где она видит прекрасного Дафниса и влюбляется в него.
      Брак приносил женщине большую свободу передвижения, однако домашнее хозяйство как было, так и оставалось тем царством, управлять которым она была предназначена. Насколько последовательно проводилась в жизнь максима, облеченная в слова Еврипидом ("Троянки", 642) - "о той идет молва дурная, что дома не сидит", - показывает тот факт, что даже при получении известий о херонейском разгроме афинянки не осмелились пойти дальше дверей своего дома (Ликург, Leoc-rates, 40) и, стоя на пороге, едва не лишаясь от горя чувств, спрашивали прохожих о судьбе мужей, отцов и братьев, - "но многие считали, что даже этим они роняют достоинство свое и города".
      На основании одного фрагмента Гиперида (Стобей, Ixxiv, 33) можно предположить, что женщины не могли выходить из дома до тех пор, пока не достигнут того возраста, когда мужчины при виде их будут спрашивать, не чья это жена, но чья мать. Поэтому черепаха, панцирь которой попирала стопа Фидиевой Афродиты Урании в Элиде (Плутарх, "Об Исиде и Осирисе", 76), рассматривалась как символ женского существования, ограниченного тесными пределами дома, символ того, что "незамужние девушки особенно нуждаются в опеке, и что замужней женщине приличествуют домоводство и молчание". Добрый обычай, во всяком случае, запрещал женщине появляться на людях без сопровождения гинеконома (yvvoakovouoc) или одного из членов семьи пожилого и заслуживающего доверия мужчины; как правило, ее сопровождала также рабыня. Особенно примечательно, что даже Солон (Плутарх, "Солон", 21) считал такие вопросы достойными того, чтобы регулироваться законом. Об этом свидетельствует его указ, согласно которому женщины, отправляясь на похороны или праздник, "могут взять с собой не более трех одежд; далее, они не могут брать еды и питья стоимостью более обола" (около полутора пенсов), а в ночное время могут покидать дом только в повозке с зажженным фонарем. По-видимому, эти правила сохраняли силу еще и во времена Плутарха. Но Солон, которого мужи древности отнюдь не даром называли мудрецом, конечно же, прекрасно понимал смысл этих, на первый взгляд, незначительных постановлений - они были не чем иным, как выражением "принципа мужественности" (principle of the male), доминирующего над целым античной культуры.
      Было бы, конечно, сущей нелепицей утверждать, будто эти и подобные им нормы были распространены в греческом мире всегда, повсюду и в равной мере. Наша единственная задача в настоящий момент - дать картину культуры в целом, и поэтому сейчас мы рассматриваем Грецию как единство, обусловленное общностью языка и обычаев, не входя при этом в утомительный разбор культурных различий в том или ином конкретном случае, проистекающих из особенностей места и времени. Именно такова в основных чертах та точка зрения, которую занимает автор этой книги; всякое отступление от нее будет оговариваться особо. Когда Еврипид ("Андромаха", 925) настоятельно рекомендует разумным мужьям не позволять другим женщинам посещать своих жен (ибо те являются "наставницами во всем дурном"), он, несомненно, не одинок в своем мнении, однако обычай противоречит его совету. Так, мы знаем, что женщины - вне всяких сомнений, не сопровождаемые мужьями - посещали мастерскую Фидия и двор Пирилампа, друга Перикла (Плутарх, "Перикл", 13), чтобы полюбоваться разводившимися там величавыми павлинами. Если после произнесения Периклом знаменитой надгробной речи женщины приветствуют и осыпают его цветами (там же, 28), то из этого факта, по-видимому, следует, что в упоминавшейся выше ситуации после битвы при Херонее нарушение приличий заключалось главным образом в том, что афинянки расспрашивали мужчин-прохожих поздним вечером. Здесь, как нигде, уместно изречение о том, что крайности сходятся. Многие запирали жен в gynaikonitis (женской комнате), находившейся под надежной охраной, закрытой и запечатанной; у порога комнаты сидел свирепый моллосский пес (Аристофан, Thesmoph., 414). И в то же время, согласно Геродоту (i, 93), в Лидии не видели ничего зазорного в том, что девушки зарабатывают себе на одежду проституцией. В то время как спартанские девушки появлялись на людях в одеянии, которое подвергалось насмешкам во всей остальной Греции, - разрез их платьев доходил до бедер, так что при ходьбе бедра оголялись, - в Афинах, согласно Аристофану (Thesmoph., 797), даже замужняя женщина удалялась во внутренние покои, чтобы ее случайно не увидел мужчина-прохожий.
      Доказывают, что уединение, в котором, как правило, проводила свои дни греческая женщина, имело своим следствием скудоумие и недалекость, и в подтверждение этого тезиса ссылаются на анекдоты и истории, подобные той, что рассказывалась о жене царя Гиерона (Плутарх, De inimiciorum utiliiate, 7). После того как политический противник осмеял его за дурной запах изо рта, разгневанный царь бросился домой и спросил жену, почему она никогда не говорила ему об этом. Жена якобы отвечала так, как и пристало отвечать скромной и честной жене: "Я думала, что все мужчины так пахнут". Разумеется, можно привести еще несколько анекдотов такого рода, однако их убедительность - даже если не -оспаривать их достоверность - не слишком велика, и не столько потому что греки были народом, падким до анекдотов, сколько потому, что высокое уважение, повсеместно оказывавшееся греками своим женам (мы располагаем множеством неопровержимых свидетельств на этот счет), не могло основываться исключительно на половой и материнской функциях женщины. Единственное, чего мы наверняка не найдем в греческом муже, - это того, что мы обыкновенно называем "галантностью". В греческой древности не существовало различий между понятиями "женщина" и "жена". Словом gyne (yvvn) здесь называли любую женщину независимо от ее возраста и семейного положения. Обратиться к женщине gynai (yvvai) можно было, не опасаясь гнева ни простолюдинки, ни царицы. В то же время следует заметить, что, с языковой точки зрения, значение этого слова - "рождающая детей"" и этимология показывают, что в женщине греки почитали прежде всего мать своих детей. Вплоть до императорской эпохи римской истории мы не встретим слова domina (госпожа), которое служило формой вежливого обращения к женщинам, принадлежащим к императорскому дому (отсюда французское dame). Словом despoina (с тем же значением, что и domina) греки называли только настоящих владычиц, т.е. жен царей, не позволяя ему стать расхожей формой вежливости и не противопоставляя его домашней прислуге, хотя в доме женщина и была полновластной хозяйкой, распоряжаясь всем, что составляло сферу ее ведения, - внимание на это обращает Платон в известном месте из "Законов" (vii, 808а). С современной точки зрения, греческое деление женщин на три класса - разумеется, совершенно "негалантное" - имеет немалое значение; данная классификация дана автором речи против Неэры: "Гетер мы держим ради наслаждения, наложниц - ради того, чтобы они удовлетворяли наши ежедневные потребности, жен - ради рождения детей и рачительного ведения домашних дел" (122).
      Положение наложницы было совершенно иным. Известно, что некоторые из них были собственностью своего господина, имевшего право продать их (Антифонт, De veneficio, 14), к примеру, в публичный дом; однако из закона, упоминаемого Демосфеном (In Aristocratem, 55; см. также Ath., xiii, 555) и перечисляющего мать, жену, сестру, дочь и наложницу в одном ряду, можно заключить, что отношения между мужчиной и его наложницей могли в известной степени напоминать отношения между мужем и женой. Кроме того, обладание несколькими наложницами было явлением, широко распространенным только в героическую эпоху, описанную Гомером, считаясь в те времена чем-то само собой разумеющимся, по крайней мере, среди аристократии. В историческую эпоху, однако, допустимость такого рода отношений едва ли
      Plato, Cratylus, 414а: yvvn de yovn uoi фaivetai Bovлeoфai eivai была безусловной; есть немало доводов против существования такой практики, и возможно, она имела место лишь в исключительных обстоятельствах (таких, как высокая смертность вследствие войны или эпидемии), когда для рождения детей рядом с женой в семье появлялась наложница.