Глава 4

Вскоре после того, как я вернулся в офис, мы заказали обед из китайского ресторана и принялись подводить итоги.

Энджи взяла на себя бумажную работу, я — физическую, то есть рассказал ей о результатах моего визита в дом Дженны, написал на первой странице досье имена «Джером» и «Роланд», ввел их в компьютер, добавил слова «взлом» и «мотив» и последнее слово подчеркнул.

Тут доставили обед, и мы, не прерывая трудов, принялись забивать артерии холестерином и давать сердцу непосильную загрузку. Энджи, уплетая свиные ребрышки с жареным рисом вперемежку с салатом из моллюсков, доложила о результатах проведенного ею расследования. Наутро после исчезновения Дженны Джим Вернан обошел несколько ресторанов и магазинов по Бикон-стрит и в окрестностях Капитолия, спрашивая, не появлялась ли она там в последнее время. Разумеется, он ее не нашел, зато хозяин кафе на Сомерсет-стрит преподнес ему копию квитанции — кредитной карточкой «Виза» Дженна расплатилась за ржаной сэндвич с ветчиной. Энджи взяла квитанцию и методом тыка — «Простите, я такая-то и, кажется, потеряла свою карточку» — установила, что у Дженны ничего, кроме «Визы», не было, что в 8I-м году она превысила свой лимит и в последний раз пользовалась ею 19 июня — то есть в тот самый день, когда не вышла на службу, — получив двести долларов в Банк оф Бостон на углу Кларендон и Сент-Джеймс. Тогда Энджи позвонила туда, представилась сотрудницей «Америкэн Экспресс»: вот, дескать, мисс Анджелайн заказала у нас кредитную карточку — не затруднит ли вас проверить состояние ее счета?

Какого счета?

То же самое отвечали ей и во всех остальных банках, в которые она обращалась. Не было у Дженны Анджелайн счета в банке, что само по себе и не ново, но зато здорово затрудняет ее поиски.

Я стал спрашивать у Энджи, не пропустила ли она какой-нибудь банк, но она подняла руку, с полным ртом произнесла: «Подожди», проглотила, вытерла рот салфеткой, сделала глоток пива и наконец ответила:

— Помнишь Билли Хоукинса?

— Разумеется, помню. — Если бы мы не смогли установить его алиби, Билли пришлось бы мотать изрядный срок в Уолпольской тюрьме.

— Так вот, он работает сейчас в «Вестерн юнион», причем как раз сидит на выдаче наличных. — Она выпрямилась на стуле, очень довольная собой.

— Ну?

— Гну! — Она явно наслаждалась.

Я взял обглоданное свиное ребрышко и почесал им ладонь.

— По моей просьбе Билли проверит, обращалась ли Дженна в какое-либо из отделений «Вестерн юнион», потому что прожить с девятнадцатого июня на двести долларов она не могла. По крайней мере, в нашем городе это еще никому не удавалось.

— И когда же он даст ответ?

— Сегодня уже поздно. Билли сказал, что его босс заподозрит неладное, если он задержится на работе слишком долго, а я позвонила за пять минут до конца рабочего дня. Завтра. Обещал связаться с нами около двенадцати.

Я кивнул. Энджи сидела на фоне темнеющего неба, на которое наложил четыре малиновых пальца закат; слабый ветерок перегнал вьющуюся прядь ее волос из-под уха на скулу. Из магнитофона за моей спиной Ван Моррисон пел о безумной любви, а мы сидели в клетушке нашей конторы в легкой истоме, вызванной тяжелой китайской снедью, душной погодой и твердой уверенностью в скором получении очередного чека. Энджи улыбнулась не без смущения, но не отвела глаза и снова принялась постукивать себя кончиком карандаша по выщербленному переднему зубу.

Не меньше пяти минут я наслаждался этой осенившей нас безмятежностью и лишь потом сказал:

— Поедем ко мне.

Продолжая улыбаться, она чуть качнула головой и поправила прядь.

— А? Будем смотреть одним глазом телевизор, болтать, вспоминать...

— В этом перечне сейчас появится постель.

— Если и появится, то вовсе не в том смысле... Ляжем и... будем разговаривать.

Она рассмеялась:

— Ага. А куда мы денем всех этих прелестных молоденьких особ, которые днюют и ночуют на коврике перед твоей дверью и обрывают твой телефон?

— Ты про кого? — спросил я как можно более невинно.

— Про кого! Донна, Бет, Келли, потом эта... с таким вот задом, потом Лорен...

— Минутку! С таким вот задом — это вы кого имеете в виду?

— Сам знаешь. Итальяночка. Ну та, которая говорит... — Голос Энджи поднялся на две октавы. — «О-о-о, Патрик, пойдем в джа-ку-у-зи... там такие пузырьки-и... О-о, как славно!»

— Джина.

— Вот-вот. Джи-на.

— Я готов отдать их всех за одну ночь с...

— Слышала, Патрик, слышала. Надеюсь, ты понимаешь, что этим не следует гордиться?

— Ну, знаешь...

Она улыбнулась:

— Патрик, ты вообразил, что влюблен в меня, потому что ни разу не видел голой...

— Неправда.

— Ну да, с тех пор, как мне исполнилось тринадцать лет, — торопливо проговорила она. — И мы решили предать тот эпизод забвению. И потом, в этом возрасте подобные вопросы воспринимаются... хм-м... несколько острее.

— Звучит как упрек.

Она перевела на меня глаза:

— Ладно, хватит об этом. Какая у нас программа на завтра?

Я пожал плечами и отпил пива из банки. Вот оно, лето — пиво было как чаёк. Ван Моррисон разделался с «безумной любовью» и завел что-то про «тайну твоих глаз».

— Дождемся звонка от Билли или сами позвоним ему после полудня.

— План недурен. — Она тоже сделала глоток и скривилась: — Холодного не осталось?

Я дотянулся до корзины для мусора, которую использовал и как холодильник, и бросил Энджи банку пива. Она вскрыла ее и пригубила.

— А что мы будем делать, когда отыщем мисс Анджелайн?

— Еще не придумал. Отыщем — придумаем.

— Ну да, ты же у нас высокий профессионал.

— И потому имею право носить оружие.

Она заметила его первая. Его тень появилась на полу, легла ей на правую щеку. Фил. Дерьмо.

Я не видел его уже три года — с того дня, как по моей милости он загремел в больницу. Выглядел он лучше, чем тогда — тогда он лежал на полу, держась за ребра, и кровь изо рта хлестала на засыпанный опилками пол, — но все равно дерьмом был, дерьмом остался. Под левым глазом у него был заметный шрам — привет от благоразумного бильярдного кия. Вроде бы я заулыбался, заметив этот шрам, а может быть, мне это показалось.

Он старался не встречаться со мной глазами. Он смотрел на нее.

— Я минут десять гудел снизу. Ты что, не слышала?

— Очень шумно на улице, и потом... — она показала на орущий кассетник, но он не взглянул на него, потому что в этом случае пришлось бы волей-неволей взглянуть на меня.

— Ты готова? — спросил он.

Она кивнула и поднялась. Залпом допила все, что еще плескалось в банке. Она не спешила, и Филу это было не слишком приятно. Должно быть, стало еще неприятней, когда она, опорожнив жестянку, швырнула ее мне, а я отбил ее в корзину.

— Два очка, — сказала она, обходя стол. — До завтра, Юз.

— Пока, — ответил я, а она взяла Фила за руку, и они двинулись к двери.

На пороге он обернулся, не выпуская ее руки, и с улыбкой поглядел на меня.

Я послал ему воздушный поцелуй.

Я слышал, как гулко гремят у них под ногами узкие ступеньки винтовой лестницы. Ван Моррисон наконец заткнулся, и в наступившей тишине на меня повеяло тоской и унынием. Я пересел в кресло Энджи, выглянул в окно и увидел их внизу. Фил садился в машину. Энджи, стоя у правой дверцы, держалась за ручку. Голова ее была опущена, и мне показалось, что она делает над собой усилие, чтобы не посмотреть вверх. Фил открыл ей дверцу, она села, и через миг автомобиль влился в густой поток других машин.

Я взглянул на магнитофон и на разбросанные вокруг него кассеты. Надо бы вытащить Моррисона и поставить что-нибудь другое. Дир Стрэйтс? Или лучше «роллингов»? Нет, Джейн Аддиктон. Нет? Ну, тогда что-нибудь из совсем другой оперы. Лэдисмит-Блек-Мамбасо или «Чифтэйнс». Я раздумывал, кого мне послушать, чтобы улучшить настроение. Я раздумывал, не взять ли мне этот кассетник и не запустить ли им через всю комнату туда, где пять минут назад стоял Фил. Где он, по-прежнему не выпуская руку Энджи, с улыбкой обернулся ко мне.

Но я не стал этого делать. Пройдет.

Все проходит. Рано или поздно все проходит.

Глава 5

Минут через пять и я вышел из церкви. Что мне там было делать? Я прошагал через пустой школьный двор, пиная носком башмака жестянку из-под пива, пролез через дыру в проволочной ограде и пересек проспект по направлению к дому. Я живу прямо напротив церкви, в сине-белом «трехпалубнике», по счастливой случайности избежавшем Божьей кары в виде алюминиевой обшивки, настигшей всех его соседей. Мой хозяин — старый венгр-крестьянин, и, чтобы научиться выговаривать его фамилию, мне потребовался год. День-деньской он мельтешит во дворе и за те пять лет, что я живу у него, сказал мне слов двести пятьдесят. Причем одних и тех же, а особенно часто повторяются два слова: «Когда заплатишь?» Старый сквалыга.

Я прошествовал к себе на третий этаж, сбросил с кофейного столика кипу поджидавших меня счетов. Поклонницы не караулили меня ни у двери, ни за дверью, зато на автоответчике было семь сообщений.

Три оставила Джина-Джакузи, и фоном служили сопение и топот, доносившиеся из студии аэробики, где она работает. Понятно — попрыгаешь, взмокнешь, тут и страсть всколыхнется.

Одно было от моей сестры Эрин из Сиэтла: «Малыш, у тебя ничего не стряслось?» Даже когда у меня будут вставные челюсти и лицо как печеное яблоко, Эрин не перестанет называть меня малышом. Еще одно оставил Бубба Роговски, осведомляясь, не хочу ли я покатать шары под пиво. Голос был пьяный, и это значило, что сегодня вечером кому-то будет устроено кровопускание. Я проигнорировал призыв. Еще кто-то — скорей всего Лорен — обещал мне много всяких неприятностей, и в этих обещаниях фигурировали ржавые ножницы и мои детородные органы. Я начал было вспоминать нашу последнюю встречу, чтобы сообразить, заслуживало ли мое поведение столь крайних мер, но тут в комнату вплыл голос Малкерна, и мне стало не до Лорен.

— Пат, старина, говорит Стерлинг Малкерн. Я понимаю, ты дома не сидишь, а зарабатываешь деньги, и это правильно, но не читал ли ты сегодняшнюю «Триб»? Этот милый мальчуган Ричи Колган опять вцепился мне в глотку. С него сталось бы обвинить и твоего отца — тот, мол, сам устраивал пожары, чтобы потом тушить их. Сущая чума этот Колган. Вот я и думаю: не мог бы ты, Пат, встретиться с ним и попросить — пусть хоть ненадолго оставит старика в покое? Но это так — мысли вслух. Мы заказали столик у «Копли» на субботу, на час дня. Не забудь. — Раздался гудок, и кассета начала перематываться.

Я уставился на автоответчик. Не могу ли я... встретиться... попросить... мысли вслух. И отца моего приплел очень кстати. Героический пожарный. Всеми любимый муниципальный советник.

Все знают, что мы с Колганом дружим. Поэтому люди относятся ко мне раза в полтора более подозрительно, чем могли бы. Мы с ним встретились, когда оба играли за сборную Массачусетского университета «Спэйс инвэйдерз». Сейчас Колган — ведущий обозреватель «Трибьюн» и в самом деле сущая чума для носителей одного из трех зол — лицемерия, фанатизма или же принадлежности к элите. Поскольку Стерлинг Малкерн воплощает в себе все три порока, Ричи раз или два в неделю с людоедским восторгом пляшет на его костях.

От Ричи Колгана все в восторге — до тех пор, пока не увидят его фотографию над статьей. Хорошее ирландское имя. Славный ирландский малый. Бичует зажравшихся, погрязших в коррупции партийных боссов в муниципалитете и Капитолии. И тут взгляд падает на его фотографию, и выясняется, что кожа у него — чернее ночи, чернее, чем душа злодея. Тогда оказывается, что Ричи гоняется за «жареными фактами» и делает из мухи слона. Тем не менее благодаря ему тираж растет. Его излюбленной жертвой всегда был Стерлинг Малкерн, которого он обвешал разнообразными обидными кличками вроде «безразмерного лицемера» или «гиподинамичного гиппопотама». Приходится терпеть — у нас в Бостоне, если хочешь заниматься политикой, нельзя быть чересчур чувствительным.

И вот теперь Малкерн хочет, чтобы я встретился с Ричи и «попросил оставить старика в покое». Что ж, назвался, как говорится, груздем... Но при следующей встрече с сенатором я произнесу небольшую речь, смысл которой будет сводиться к тому, что деньги — это, конечно, хорошо, но все же не главное, а потому нельзя ли не впутывать в наши с ним отношения моего героя отца?

А отец мой, Эдгар Кензи, двадцать лет назад прославился: правда, не слишком широко — в пределах нашего города — и не слишком надолго — минут на пятнадцать. Он покрасовался на первых полосах обеих наших газет и, более того, попал даже на последние страницы «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост». Фотограф едва не получил Пулитцеровскую премию.

Снимок и вправду был потрясающий — мой отец в черно-желтом скафандре с кислородным ранцем за спиной взбирается на стену десятиэтажного дома по веревке, связанной из простыней. За несколько минут до этого по той же веревке спускалась из горящей квартиры женщина. Спускалась — да не спустилась. На полпути она разжала руки, сорвалась и расшиблась насмерть. В этом краснокирпичном здании в прошлом веке размещалась фабрика, которую потом кто-то додумался перестроить под жилой многоквартирный дом; с тем же успехом перекрытия можно было ставить не из дешевой древесины, а из пропитанных бензином тряпок.

Женщина оставила своих детей в квартире, в панике приказав им лезть по простынному жгуту вниз следом за ней, хотя еще можно было выбраться наружу и по лестнице. Увидев распростертое внизу тело своей матери, похожее на сломанную куклу, они застыли в черном проеме окна, которое все гуще заволакивалось дымом. Под окном была автомобильная стоянка; пожарные не могли поставить выдвижную лестницу, пока не прибудет эвакуатор и не уберет машины. Мой отец тогда без лишних слов надел кислородный ранец, подбежал к свисающим простыням и начал подниматься. Когда он достиг пятого этажа, на уровне его груди лопнуло от жара оконное стекло: есть еще одна, немного смазанная фотография — он болтается в воздухе, а осколки отскакивают от его толстой черной куртки. В конце концов отец добрался до десятого этажа, схватил детей — четырехлетнего мальчика и шестилетнюю девочку — и начал спуск. «Ничего особенного», — говорил он потом, пожимая плечами.

Этот его поступок не забылся и пять лет спустя, когда он ушел на пенсию, — насколько я знаю, до конца дней своих он больше не платил за выпивку. По предложению Стерлинга Малкерна отец стал советником муниципалитета и, беря взятки, жил припеваючи до тех пор, покуда рак, расползшийся по его легким, как дым по кладовке, не сожрал сначала все его деньги, а потом и его самого.

Но Герой у себя дома — это была совсем другая песня. Показывая, что пора подавать на стол или готовить уроки, давая понять, что все должно идти по раз и навсегда заведенному распорядку, он шарахал кулаком по столу. Если же не помогало, в ход шли ремень, затрещины и зуботычины, а однажды даже старая стиральная доска. Мир Эдгара Кензи должен быть упорядочен, чего бы это ни стоило.

Не знаю — а по правде говоря, и не очень-то хочу знать, — может быть, так подействовала на отца его профессия: может быть, это была единственно возможная для него реакция на обугленные, скорчившиеся в позе зародыша тела, которые он находил в раскаленных шкафах или под дымящимися кроватями. Но не исключено, что он таким родился. Сестра уверяет, что не помнит, каким он был до моего появления на свет, но ведь она так же клянется, что не помнит его нещадных побоев, из-за которых нам приходилось пропускать уроки. Не знаю. Мать пережила его только на полгода, так что и ее я спросить не могу. Да и вряд ли бы она мне сказала. Не принято это у ирландцев — обсуждать с детьми слабости и недостатки своих супругов.

Я уселся на диван и вновь задумался о Герое, мысленно твердя себе, что это в последний раз, что призрак ушел. Однако я лгал себе и знал, что лгу. Герой будил меня по ночам, Герой ждал, притаившись во мраке, в темных закоулках, в стерильных глубинах моих снов, в патроннике моего пистолета. Как и при жизни, Герой делал лишь то, что ему заблагорассудится.

Поднявшись, я подошел к телефону. Снаружи за окном, в школьном дворе напротив началось какое-то шевеление: местная шпана обнаружила свое присутствие — ребята, рассевшись в глубоких каменных проемах, покуривали марихуану, потягивали пиво. Почему бы и нет? Когда я был местной шпаной, я делал то же самое. И я, и Фил, и Энджи, и Бубба, и Уолдо, и все прочие.

Я набрал прямой рабочий номер Ричи, надеясь еще застать его в редакции, — он засиживался там допоздна. Первый же гудок был прерван его голосом: «Редакция. Одну минуту», — после чего густым сиропом полилась мелодия из «Великолепной семерки».

Потом, еще не успев толком задать себе вопрос из серии «Что неправильно на этой картинке?», я уже получил ответ. Музыка! Со школьного двора не слышалось музыки. А панки, хоть это и выдает их присутствие, шагу не ступят без своих кассетников — им это, как они выражаются «в лом».

Сквозь неплотно задернутые шторы я рассматривал двор. Все замерло. Ни огоньков сигарет, ни поблескивания бутылок. Я напрягал зрение, вглядываясь в то место, где еще совсем недавно видел то и другое. Двор был Е-образной формы, только без средней перекладины. Боковые стены выдавались на добрых два метра, и в этих углах лежали густые тени. Шевеление было справа от меня.

Я очень надеялся, что там чиркнут спичкой. В кино, когда за детективом следят, идиот преследователь всегда зажигает спичку, чтобы главному герою легче было его обнаружить. Тут до меня дошло, что я валяю дурака и сам с собой разыгрываю шпионский фильм. Может быть, там вообще была кошка.

Тем не менее я продолжал наблюдать.

— Редакция, — отозвался голос Ричи.

— Ты это уже говорил.

— Ми-и-иста Кензи, — с утрированным негритянским выговором сказал он. — Как вы поживаете?

— Замечательно. Слышал, вы сегодня опять с ног до головы обделали сенатора Малкерна?

— Но жить-то чем-то надо?! Бегемоты, притворяющиеся китами, будут загарпунены.

Держу пари, это изречение висело у него над столом.

— Скажи, пожалуйста, — спросил я, — какой самый важный законопроект рассматривался на этой сессии нашего сената?

— Самый важный... — раздумывая, протянул Ричи. — Нет вопроса — законопроект о борьбе с уличным терроризмом.

На школьном дворе снова началось шевеление.

— Да?

— Да. Если он пройдет, все шайки автоматически становятся «уличными террористическими организациями», то есть любого хулигана можно закатать за решетку просто потому, что он член шайки. Проще говоря...

— Вот-вот, говори попроще, и я буду понимать лучше.

— Постараюсь. Так вот, проще говоря, шайки будут рассматриваться как военизированные формирования, чьи интересы входят в прямое противоречие с интересами штата, и следовательно — как вражеская армия, вторгшаяся на нашу территорию. Каждый, кто носит какие-либо знаки отличия, свидетельствующие о его принадлежности к банде, — пусть даже бейсболки с надписью «Рэйдеры», — совершает измену. И прямиком отправляется в тюрьму.

— И что же, примут этот законопроект?

— Скорей всего. Очень большая вероятность, если учесть, до какой степени люди мечтают избавиться от уличной шпаны.

— Ну?

— Вот тебе и «ну»: через полгода он обретет силу закона. Одно дело разглагольствовать: мы, мол, объявляем смертельную войну уличной преступности, каленым железом выжжем, поганой метлой выметем всякую нечисть из нашего города, и плевать нам на гражданские права. И совсем другое — когда все это будет происходить в действительности. Это уже довольно близко к фашизму. Роксбэри и Дорчестер превратятся в зону военных действий, и над головой будут день и ночь сновать вертолеты... А почему тебя это так интересует?

Я мысленно попытался представить, что может быть общего у Малкерна, Полсона или Вернана со всем этим, — и у меня ничего не получилось. Малкерн, дорожа репутацией первого сенатского либерала, никогда в жизни открыто не поддержит ничего в этом роде. С другой стороны, Малкерн как прагматик не станет защищать уличную преступность. Гораздо вероятней, что, когда будет рассматриваться этот билль, он просто возьмет отпуск на недельку.

— Когда планируется рассмотрение?