Народ, конечно, заржал, сначала тихо и неуверенно, потом - посмелее.
      - А еще книжки читает! - пропищала за спиной какая-то девчонка, видать, жуткая кляуза и подхалимка.
      Но Татьяна Львовна будто не услышала этих слов.
      - Номера тринадцать, - сказала она еще серьезнее, - в нашей картотеке нет! Я его своими руками выбросила! Понимаешь? И твой номер - одна тысяча тринадцать.
      Я весь взмок от этих переговоров, хотя каждое слово вылетало изо рта вместе с паром: такая холодина здесь стояла.
      - А ты не боишься чертовой дюжины? - Татьяна Львовна подняла голову повыше, глядела из-под очков куда-то за мою спину.
      Там возникло замешательство, опять послышался смех, только уже нестройный, неуверенный.
      - Не боюсь, - лживым голосом ответил все тот же девчоночий голос, но я и сейчас не обернулся - плевать на эту врушу.
      - Молодец! - сказала Татьяна Львовна. - А вот он, - она кивнула в мою сторону, - боится. Так зачем ему мешать?
      За спиной засмеялись поувереннее.
      - Ни мешать, ни помогать ему не надо, - сказала старушка. - Он сам решит, как быть, понимаешь?
      И она проговорила еще одну фразу:
      - Человек сам освобождается от страха.
      Но ее слышал только один я. Все остальные смеялись. Довольно дружно над тем, что она сказала раньше. И громче всех повизгивал девчачий голос.
      Я повернулся и вышел, забыв попрощаться.
      "Идиоты!" - ругал я про себя эту смешливую публику в библиотеке. Да я уверен, каждый из вас цифры тринадцать, как черта, боится, недаром чертова дюжина, каждый ждет не дождется, чтобы быстрей тринадцатое число прошло, да и вообще! А тут все хихикают, расхрабрились.
      Эх, люди, неискренний народ. В толпе-то небось веселые, а пусти вон черную кошку через дорогу, остановитесь как вкопанные, писаные храбрецы!
      Но что-то мне, кроме этих издевательств, еще мешало. Что-то было не так в библиотеке, как в прошлый раз, что-то переменилось.
      Бывает же: человеку втемяшится в голову какая-нибудь форменная ерунда - добро бы что-то серьезное - нет, чепуха какая-то, нечто неопределенное, неясное, может, даже пустое, и он всю ночь ворочается, уснуть не может или ходит неделю словно аршин проглотил, никак в себя не придет - хочет вспомнить, понять, да ничего, как назло, не получается.
      Я дошел до одного угла - сам не свой, до другого: нет, не могу. Остановился, чтобы прохожие чего лишнего не подумали, развернулся и назад к библиотеке - ничего особенного, тот народ уже весь разбежался, теперь другие собрались, а Татьяна Львовна?.. Да я загляну туда в окно! Хорошо, что оно широкое, ведь магазинное.
      Я сразу нашел, что искал. Действительно, изменилось. Сама старушка. Все та же шапка и то же пальто, только на нем нет пушистого серого воротника, и Татьяна Львовна в самом деле походит на ворону с голым, ощипанным горлом.
      Ясно. Забыла дома или сняла. Не дай бог, потеряла. Но вид совсем другой. Она стала строже и чуточку печальнее.
      Так я и не смог понять - почему библиотека иногда полна народу, ступить и то некуда, а иногда совершенно пуста - может быть, даже целыми часами? Во всяком случае, когда мы пришли туда с мамой, Татьяна Львовна была совершенно одна и подметала веником пол между прилавками.
      Забавное знакомство получилось у поклонницы балета с заслуженной артисткой. Мама выхватила у старушки веник и принялась умело им орудовать, отчитывая Татьяну Львовну:
      - Что же это вы, а? Или девочки к вам сюда не ходят? Заставили бы! Попросили! Сейчас белоручек нет! И библиотека для них! Должны помочь!
      Она взглянула на библиотекаршу, только когда разогнулась.
      - Ой, а холодина-то! - Мама набрала в себя побольше воздуха и выдохнула длинную струю пара. - Как вы только работаете?
      - А вот так, - сказала весело Татьяна Львовна и приставила одну ступню к другой, как в балете, - получилась буква Т. Только на ногах у нее были не тапочки, а огромные, с мужской ноги, валенки в калошах.
      Мама всплеснула руками, залилась колокольчиком, будто девчонка, и быстро, со значением взглянула на меня: мол, помнишь? А сама снова шумела:
      - Но пальтишко-то ведь не греет?
      Татьяна Львовна скользнула рукой за полу своего нарядного пальто, пошуршала там, отстегивая застежки, и движением, конечно же, артистическим, царским таким жестом распахнула его, как плащ или там какую-нибудь накидку. Делала она все это очень серьезно: будто ее патруль остановил и проверяет, и из-за этой серьезности мы расхохотались втрое веселее, когда под бархатом оказалась обыкновенная телогрейка, да еще подпоясанная блестящим ремешком.
      Между тем я все-таки заметил, что на этот раз у Татьяны Львовны наряд опять неполный. Кроме воротника, исчезла пелерина.
      - А вы что, - задиристо спросила старушка маму, - из исполкома? Или просто так, сестра милосердия?
      Мама не на шутку смутилась. Только что отчитывала библиотекаршу, пусть и шутливо, а тут заволновалась, даже заикаться стала.
      - Да нет... Я родительница... Вот этого мальчика.
      - Одна тысяча тринадцать. Коля... Коля...
      Я подсказал фамилию. Пока Татьяна Львовна искала мою карточку, мама очень волновалась. Она, когда очень волнуется, всегда щелкает пальцами на руках.
      - Не делайте этого, - неожиданно сказала Татьяна Львовна, не поднимая головы и продолжая писать. - Это вредно для суставов.
      - Да! - Мама смутилась еще больше и, видно, передумала сказать то, что хотела. - Но так все же нельзя, - вернулась она к старой теме, в которой чувствовала себя увереннее. - Мы с Колей привезем вам немножко дров, уж не обижайтесь, что мало, несколько поленьев, и все-таки!
      - Ой! - обрадовалась Татьяна Львовна. - Как я благодарна. Вы знаете, ведь меня обокрали! - Мама сделала испуганное лицо, но старушка замотала головой. - Нет, нет, не думайте ничего плохого, просто исполком привез мне дрова, их распилили, раскололи, все честь честью. Но я их оставила на улице. Во дворе. К утру ничего не осталось, понимаете? И больше пока не дают! А чернила замерзают. Видите, пишу карандашом?
      - Что - чернила! Вы же тут целый день. Простынете!
      - А дети? А книги?
      Мама улыбнулась.
      - Дети придут и уйдут, а книги не замерзнут.
      - Да вы что! - вскричала Татьяна Львовна. - Книги страдают не меньше людей. Только сказать не могут, поверьте. Клей в корешках рассыпается, бумага пухнет, совсем как человек от голода - ведь осенью здесь было сыро. И вообще! Как человек виноват перед ними! Мы в Ленинграде топили книгами печки, сердце кровью обливается, а что делать - ни еду сварить, ни согреться. Вот я и решила тут: в библиотеку, и непременно детскую, вы понимаете?
      - А как же балет? - не выдержала мама.
      - Тс-с! - старушка смешно скорчила лицо, будто ей кисло стало. - Не надо, не надо, откуда вы узнали, сейчас не до него, и потом я стара!
      Последние слова она произнесла, округлив глаза.
      - В тридцатом, - сказала мама, волнуясь, но уже не щелкая пальцами, я смотрела в Мариинке "Щелкунчик"!
      - Нет, нет, - замахала руками Татьяна Львовна, - я уже не танцевала, и прошу вас - ни слова, ни слова! Не трогайте меня!
      Мама извинилась, мы бочком отошли к двери.
      Татьяна Львовна сидела, нахохлившись, опустив голову в большой шапке, и не смотрела на нас.
      - Обиделась, - сказала мама, когда мы вышли на улицу, и вздохнула. А за что? Что я такого спросила? Сказала?
      Кому она говорила? Мне? Но что я мог ей ответить, чем успокоить? Я ведь и сам не разобрался, за что вдруг обиделась Татьяна Львовна. Артур сам сказал, что тайны тут никакой нет, стоило ли вешать голову?
      Нелегко понять этих взрослых! То смеются, шутят, а то сердятся без всякой причины.
      А мама все вздыхала. Молчала и вздыхала.
      Мы вернулись домой, мама сняла с гвоздя мои санки - они висели на стене, чтобы не занимать лишнее место, и мы принялись укладывать на них дрова.
      - Бабушке не говори, - попросила мама. Бабушка куда-то ушла, сейчас не помню, одним словом, ее не было дома.
      - Что ей, жалко? - спросил я. Ясное дело, бабушка бы не стала возражать, узнай, куда мы хотим отвезти санки дров из нашего не очень-то значительного запаса.
      Мама промолчала, и, как всегда бывает, когда люди хотят что-нибудь утаить, сразу за калиткой мы столкнулись с бабушкой.
      мама неловко, стараясь не глядеть на нее, объяснила, куда и зачем мы собрались.
      - Охо-хо! - вздохнула бабушка. - Без дров-то она еще сдюжит, а вот без еды...
      - Сейчас все плохо живут, - ответила мама, думая, что бабушка это просто так говорит, вообще.
      Бабушка хмыкнула.
      - Все-то все, - ответила она, - да я вот сегодня поутру на рынке была. Вижу - библиотекарша свою перелину продает. Продала. Может, девочке какой на юбчонку, может, еще на что - взяла одна колхозница.
      - Выходит, с себя продает? - спросила мама.
      - То-то и оно, - сказала бабушка.
      И тут сообразил я.
      - А помните, еще воротник был. Так его нет.
      - И воротник, значит. Скоро совсем разденется.
      Она покачала головой, повздыхали обе.
      - А может быть... - начала бабушка, но мама ее перебила:
      - Нет, нет! Не примет. - И вздохнула. - Балерина ведь! Артистка! Гордая! И так обиделась, не знаю за что.
      Бабушка ушла домой, а мы, подгоняя друг друга, покатили санки к библиотеке, опасаясь, как бы она не закрылась.
      Уже стемнело, фонари не горели по правилам военного времени, и только рассеянный свет снега помогал различить дорогу, окруженную черными силуэтами домов, в которых люди аккуратно соблюдали светомаскировку.
      Окна в библиотеке тоже были черны, и я уже принялся ругать себя и маму за ненужную торопливость, но мама дернула ручку, и нас ослепил яркий свет.
      - Скорее, - услышал я знакомый голос.
      Но легко сказать, труднее сделать. Мы завозились в дверях, втаскивая санки, они за что-то зацепились, пришлось побарахтаться, а когда дверь за нами закрылась, мама решила необходимым объяснить:
      - У нас светомаскировка не строгая, мы же в тылу.
      Но Татьяна Львовна будто не слышала. Она стояла, опершись рукой о прилавок с книгами, одну половину ее лица скрывала густая тень, вторая, освещенная настольной лампой, казалась очень желтой, пергаментной, иссеченной множеством неглубоких морщинок, и глаз - вспыхивал, подсвеченный сбоку, серого, даже стального цвета глаз, - другой только изредка мерцал во тьме.
      Она точно и не прощалась с нами, а ждала нашего возвращения и приготовилась продолжить прерванный разговор.
      - Хотите, - спросила она, едва мы втащили санки, - я прочту вам стихи.
      Мы остановились - мама в старом бабушкином платке и довоенном драповом пальтишке, и я в желтой шубейке с леопардовыми пятнами, подарке американцев, полученном по ордеру. Признаться честно, нам было не до стихов, потому что я еще не доучил уроки, а у мамы невпроворот домашних забот, но мы будто по команде повернулись к старушке: уж очень необычный, даже, пожалуй, торжественный был у нее вид. К тому же свет лампы, отражаясь в полированных стенах, множился десятками светящихся пятен - все это походило на какое-то таинственное священнодействие, на молитву или на какой-то концерт, куда приглашены всего двое - мама и я.
      В тиши, пронизанной клубками света, голос Татьяны Львовны вначале показался мне несколько скрипучим и чужим, но тут же я забыл об этом, потому что стихотворение завораживало неизвестными мне словами и жизнью, которая совсем не походила на мою.
      Из рая детского житья
      Вы мне привет прощальный шлете,
      Неизменившие друзья
      В потертом, красном переплете.
      Чуть легкий выучен урок,
      Бегу тотчас же к вам, бывало.
      - Уж поздно! - Мама, десять строк!..
      Но, к счастью, мама забывала.
      Дрожат на люстрах огоньки...
      Как хорошо за книгой дома!
      Под Грига, Шумана и Кюи
      Я узнавала судьбы Тома.
      Темнеет... В воздухе свежо...
      Том в счастье с Бэкки полон веры.
      Вот с факелом Индеец Джо
      Блуждает в сумраке пещеры...
      Кладбище... Вещий крик совы...
      (Мне страшно!) Вот летит чрез кочки
      Приемыш чопорной вдовы,
      Как Диоген, живущий в бочке.
      Светлеет солнца тронный зал,
      Над стройным мальчиком - корона...
      Вдруг - нищий! Боже! Он сказал:
      "Позвольте, я наследник трона!"
      Ушел во тьму, кто в ней возник,
      Британии печальны судьбы...
      - О, почему средь красных книг
      Опять за лампой не уснуть бы?
      О, золотые времена,
      Где взор смелей и сердце чище!
      О золотые имена:
      Гек Финн, Том Сойер, Принц и Нищий
      Читать стихотворение Татьяна Львовна начала строго и торжественно, но, закончив, улыбнулась, и, хоть я многое не понял, от сердца отлегло, а мама захлопала в ладоши.
      - Браво! - шепотом воскликнула она. - Браво!
      - Ну чего ж вы стоите? - проговорила старушка и сразу превратилась из таинственной и величавой в обыкновенную, похожую на ворону с голой шеей библиотекаршу.
      Мы встрепенулись, я развязывал бечевку, которая стягивала поленья, чтобы они не свалились с санок, а мама принялась таскать их в маленькую каморку - она, как оказалось, была за полированной стеной. Там находилась и топка.
      Мы сложили дрова, и мама заторопилась.
      - Да, да, - сказала Татьяна Львовна, - мне тоже пора, а вы не обижайтесь, милая.
      Она глядела на маму задумчиво и серьезно.
      - Понимаете, это такая профессия, что, уходя со сцены, как бы умираешь. Все в прошлом. А жить одними воспоминаниями - несусветная мука! Вот я и не хочу! Не хочу!
      - Не волнуйтесь, - сказала мама и погладила ее по руке. - И простите.
      - А где вы узнали про меня? - вдруг спохватилась Татьяна Львовна. - В старой энциклопедии?
      Мама быстро кивнула. Молодец, находчивая.
      - Я тоже читал, - соврал я поспешно, не моргнув глазом.
      - Ах, как все это далеко! - рассмеялась Татьяна Львовна. - А мы с вами в другой жизни. Война, холод, детские книги. Да, здесь не сцена, а правда.
      - Зачем нам, - проговорила мама, опустив голову, - такая правда?
      - Ее не выбирают, - ответила старушка и прибавила: - Не унывай, все еще будет, и театр, и занавес, и музыка.
      И она, точно маленькую, погладила маму по голове.
      И вдруг библиотека закрылась.
      Я заметил это не сразу, а лишь когда кончил читать свою лохматую книгу. Надо сказать, я ее, не без помощи бабушки конечно, слегка починил, поэтому, закончив читать ее раньше срока, дня два я еще истратил на ремонт: мы подклеили отпавшие листы, обернули книгу в газету, а сверху приделали кусочек чистой бумаги, с красиво обрезанными углами, по краям которого я прочертил по линейке цветной рант, а в середину вписал имя автора и название.
      Когда все было готово и для верности бабушка прошлась по новой обложке горячим утюгом, чтобы было глаже и красивее, я отправился в библиотеку.
      На дверях висел замок, а за стеклом большого окна, приклееенная с той стороны, белела записка: "Библиотека временно закрыта".
      Я вернулся домой и тут же обнаружил: мне нечем заняться. Книга отнимала все мое свободное время, и я уже отвык без дела болтаться на улице.
      Я потоптался по комнате, заглянул к бабушке за загородку, где она постукивала кастрюлями, полистал еще раз "Что я видел" и, помаявшись, присел у этажерки. Книги, которые были у нас, читал до войны отец, кажется, к ним не прикасались с тех пор, если не считать, что бабушка елозила по ним раз в неделю влажной тряпкой.
      Я вытащил их, принялся перелистывать, но все они были учебниками с непонятными чертежами. Лишь одна показалась мне необыкновенной. Прежде всего своей толщиной. Таких толстых книг я еще не видел, и можно только удивляться этому обстоятельству - ведь она лежала тут, в моем доме, прямо под носом. Один ее корешок мог бы быть обложкой для целой книги, и весила она - ого! - наверное, несколько килограммов. Второе, что понравилось мне, - название. Может, этот роман и для взрослых, но явно, что про сокровища, ведь книга называлась "Капитал".
      Я выложил ее на стол - сидеть с ней у печки было неудобно, - накинул на себя платок и открыл первую страницу.
      Медленно, возвращаясь не один раз к началу каждою предложения, я прочитал первую страницу и ничего не понял. Однако эта непонятность успокаивала и, кажется, согревала. Я задумался, потом облокотился на книгу и незаметно уснул.
      Проснулся я от взгляда. Напротив меня сидела мама, прямо в пальто, глядела на меня, а у самой из глаз слезы капали.
      Я снова перепугался, спросонья еще больше, воскликнул:
      - Что еще!
      - Ничего, ничего, - успокоила меня мама, вытирая слезы, - вот гляжу на тебя и плачу, маленький ты мой. Чего читаешь-то?
      Больше всего я не любил, когда меня называли маленьким. Или считали таким.
      - Про сокровища! - строго ответил я.
      Мама подошла ко мне, поцеловала в макушку, мягко отняла книгу и поставила на этажерку.
      - Это читать тебе еще рано, - сказала она, стараясь говорить необидно. - А вот то, что у нас книг дома нет, просто стыдно.
      Пришла бабушка - в фартуке, с закатанными рукавами, сложила руки на груди, спросила, вздохнув:
      - Где же их теперь возьмешь? Пока пусть ходит в библиотеку.
      Чего они так всполошились, я не понял. Сказал, что, наверное, Татьяна Львовна заболела, библиотека на замке, надо будет спросить Артура.
      Но назавтра Артура я не увидел. Переменки две просто разыскивал его, а на третью подошел к первой встречной четверокласснице и спросил, где он. Я всегда предпочитал говорить с девчонками, если что-то хотел узнать: они отвечали всерьез, а мальчишки врали напропалую или дурачились: выспросит такой сперва, что да почему, а потом скажет, не знаю, мол, слыхом не слыхивал. Только время потратишь. В общем, выяснилось, что Артур болен.
      - И, кажется, тяжело, - добавила девчонка.
      Я задумался.
      - А тебе он сам нужен, - девчонка и не собиралась отходить, - или его бабушка?
      - Хочу узнать, почему библиотека закрыта, - ответил я.
      - Вот видишь, - укоризненно проговорила пионерка, - читать так всем охота, а чтобы помочь, еще уговаривать надо.
      Ничего я понять не мог. Спросил про Артура, а меня тут же корить начинают.
      - Ты из какого класса? - не отставала девчонка.
      Я ответил.
      - А! - махнула она рукой. - Не подойдешь!
      - Ты чего, - попробовал я обижаться, но она побежала по коридору и скрылась за дверью.
      Однако это было только начало.
      Сразу после перемены Анна Николаевна задала вопрос:
      - Кто записался в библиотеку?
      Руки подняли все.
      - Чего читаешь-то? - тихо спросил я Вовку.
      - "Маленький Мук", - ответил он.
      Я слышал эту сказку по радио и сразу засмеялся, сказав Крошкину, что Маленький Мук - это он и есть. Вовка принялся сталкивать меня с парты, мы запыхтели.
      - Да что это такое, все у вас миру нет, - не возмутилась, а удивилась Анна Николаевна. Очень ловко она умела стыдить. - Значит, Татьяну Львовну все знаете? - спросила она.
      Класс радостно загалдел.
      - И знаете, что библиотека закрыта?
      Это знали не все.
      - У Татьяны Львовны заболел внук, она не может от него отойти, а сегодня для библиотеки привезут дрова. И она прислала записку. Просит помочь их убрать, потому что в прошлый раз дрова растащили.
      Анна Николаевна ни к чему не призывала, ничего не требовала. Она просто смотрела на нас, и улыбка все отчетливее проступала на лице. Ее взгляд скользил по рядам, и, точно следуя пожеланию взгляда учительницы, мы поднимали руки.
      - Я не сомневалась, - сказала Анна Николаевна, - но целый класс - это слишком много. Придут ведь и другие мальчики, давайте отпустим девочек.
      - Ла-адно, - ответил за всех Маленький Мук, - так уж и быть.
      Бедняга, он еще не знал, что уже живет с прозвищем.
      Когда мы пришли с Анной Николаевной после уроков к библиотеке, там уже гудела целая толпа. На двери по-прежнему висел замок, в окне белела записка. Дров не было.
      Тогда Анна Николаевна повела нас во двор. Там действительно лежали бревна, сброшенные, видать, с машины как попало.
      - Что ж, - сказала Анна Николаевна, - придется подождать. Наверное, сейчас подойдут пильщики.
      Мы потоптались полчаса, никого не было. Толпа стала редеть. Среди самых старших я увидел девчонку, с которой разговаривал днем. Четвертый класс оказался, видно, не таким джентльменским, как наш, потому что девчонка очень нервничала и все задирала на самый лоб свою пуховую шапку с длинными ушами. Немного погодя она подошла к Анне Николаевне и сказала:
      - Наши сейчас все в киношку удерут, что-то надо делать!
      - Не страшно, - ответила Анна Николаевна, - зато останутся самые честные.
      Она сказала это громко, чтобы слышали не только мы, но и все остальные, однако заволновалась.
      - Давайте принесем пилы, - сказала девчонка, - я, например, рядом живу.
      - Кто же пилить будет? - спросила все так же громко Анна Николаевна.
      Заорали почти все мальчишки.
      - И топоры принесем, - пообещал кто-то.
      - А вот это не надо! - сказала Анна Николаевна. - Это пусть сделают взрослые. Топоры не для вас.
      В общем, еще минут через двадцать такой во дворе скрип поднялся! Наверное, пил пять притащили. А чтобы дело быстрей шло, работать решили изо всех сил и, раз народу много, часто меняться. Один раз я попал в пару с той девчонкой в пушистой шапке. Она все повторяла:
      - Вот здорово, правда? Увидел бы Артур! Вот Артур бы увидел!
      Будто она для Артура старается. Я ее так и спросил. Она покраснела, словно из бани выскочила. Сказала мне довольно оскорбительно:
      - А я тебя днем за серьезного человека приняла!
      Я хмыкнул. Знаем мы такие разговорчики.
      - Хотела даже пригласить в актив.
      - Куда? - удивился я.
      - В актив библиотеки.
      Я умолк, размышляя. Что это еще такое? Выдумают же! Мне в общем-то нравилось, как себя вела эта девчонка - горячилась, пилу притащила, шапку на лоб подтягивала. Может, она в Артура влюбилась, вот и лезет из кожи вон.
      - У вас там небось одни девчонки? - сказал я ей.
      Она опять покраснела. Но разговаривать с ней все равно тяжело.
      - Мы ремонтируем книги, приклеиваем кармашки, заполняем карточки, и у нас не одни девчонки, а вот ты, видать, из тех, кто на книгах всякие глупости пишет, да еще и рвет их! - выпалила она одним духом.
      Я! Рву? Пишу глупости? Мне хотелось ответить ей, чтоб слышал весь двор. Да я! Да что она понимает!
      Но тут на меня тихо накатила дурацкая обидчивость, я взглянул на девчонку с презрением, фыркнул и отошел в сторону.
      Немного погодя во дворе появился крепкий, кряжистый старик, оказалось, дед той девчонки, помотал головой, поговорил с Анной Николаевной, исчез, потом вернулся снова, но уже с колуном и начал рубить дрова, да так, что только треск стоял. Ясное дело, энергичная девчонка, у которой вдруг обнаружилось имя - Светка, стала всеми командовать, всех организовывать и гонять. Но ведь все это было глупо. Татьяна Львовна рассказала нам с мамой, что ей уже привозили дрова, даже распилили и раскололи, а их взяли да и уперли. Так что надо складывать не у стеночки, а под замок, может, даже прямо в библиотеку.
      Я подошел к Анне Николаевне и сказал про это, но поблизости, как назло, оказалась Светка.
      - Дрова? - заверещала она. - В библиотеку? Ты соображаешь?
      И все стали смеяться надо мной. Старик, правда, не слышал, и Анна Николаевна промолчала.
      В общем, мы делали пустую работу, подарок жуликам, и немного погодя я опять сказал об этом Анне Николаевне. Теперь Светки не было поблизости, слава богу. Но учительница позвала ее.
      - Ты знаешь, где живет Артур? - спросила Анна Николаевна.
      Эта Светка все знала.
      - Сходи и спроси Татьяну Львовну: что делать с дровами?
      Светка исчезла. А через пятнадцать минут во двор ворвалась Татьяна Львовна. Я не сразу ее узнал. То есть шапку я узнал, но все остальное... Она была в одной телогрейке, без своего великолепного пальто.
      - Мои золотые! - закричала она еще издалека. - Мои бриллиантовые! Спасибо! Анна Николаевна, голубушка! Благодарствую вас!
      Она запыхалась, едва перевела дух и, разобравшись в обстановке, велела нести дрова в комнатушку, где топка, и складывать возле стен.
      - Как же? - удивилась Анна Николаевна.
      - Украдут, украдут! - кричала Татьяна Львовна. - Этого нельзя допустить! Дети и книги не должны мерзнуть!
      Мы принялись таскать поленья, возводя из них поленницу сперва в закутке, а потом прямо в библиотеке, возле стен. Татьяна Львовна и Анна Николаевна порывались работать с нами, но мы зароптали, и старик, Светкин дед, нас поддержал.
      Мы входили и выходили, учительница и библиотекарь говорили между собой, и я слышал только обрывки их разговоров. Из них выяснилось, что Артуру уже лучше, и Светка осталась возле него, пока Татьяна Львовна побежала сюда, и что в Ленинграде по-прежнему тяжело, хотя блокада прорвана и письма ходят теперь чаще.
      - Те из них, которые не погибают, доходят, - сказала Татьяна Львовна. Я прислушался.
      - Кто - не погибает? - спросила, не поняв, Анна Николаевна.
      - Письма. В грузовики с почтой кидают бомбы, думают, что там люди. И многие письма не доходят. Поэтому надо писать чаще. И повторять содержание. Из двух писем одно должно дойти.
      Она вздохнула.
      - Как там ваши? - спросила Анна Николаевна.
      - Дочь перенесла дистрофию, но сейчас как будто поправляется, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, - ответила Татьяна Львовна, и я едва не рассмеялся. Выходит, она все-таки верит в приметы. Может, и цифру тринадцать на самом деле выбросила из карточек?
      - Татьяна Львовна! - попросила Анна Николаевна. - Наверное, сейчас вам трудно. Но когда снимут блокаду, обещайте! Рассказать моим ребятам про Ленинград!
      - Ох, но ведь надо подготовиться! - испугалась Татьяна Львовна.
      - Вам? Готовиться? - засмеялась учительница. - Вы же там родились! Выросли! Стали знаменитой!
      - И старой! - сказала Татьяна Львовна.
      Обо всем они говорили, о разных разностях, только Анна Николаевна не замечала самого главного - вида. Ее вида. А мне бархатное пальто не давало покоя. Неужто все-таки продала?
      Я дождался, когда они умолкли, любовно разглядывая нас, таскающих поленья, подошел к ним и спросил. Наконец-то спросил, внятно и ясно, не глотая и не комкая слова:
      - А где же ваше замечательное пальто, Татьяна Львовна?
      - Я укрыла им Артура, - сказала она, - у него ведь жар. - Потом рассмеялась, обращаясь уже к учительнице: - И знаете, - сказала она ей слова, явно не предназначенные для моих ушей, - в одной телогрейке я себя чувствую точно в театральном костюме, понимаете? Будто я не вполне одета!
      И тут Татьяна Львовна сделала несколько маленьких шажков вперед, ловко вскинула ногу и повернулась вокруг себя в валенках с калошами. И приставила одну ступню к другой, как в балете. А еще она грациозно подняла вверх руку.
      Анна Николаевна зааплодировала. А мы засмеялись.
      Вот это балет, подумал я. Балерина в телогрейке и ободранной шапке с черным бантом под подбородком. Но балерину это ничуть не смутило.
      Она сделала шажок назад и низко поклонилась.
      Все дрова мы все-таки не распилили. Вошел Светкин дед и сказал, раз, дескать, так, то лучше остальные бревна не трогать, оставить целиком, бревно-то, пожалуй, не утащат, а в воскресенье эту работу завершить. Пусть бы, правда, еще родители подошли, может, есть какие мужчины, на колку дров, остальное ребята сделают, мол, все какие молодцы.
      Татьяна Львовна снова заволновалась, закричала:
      - Серебряные мои! Золотые! Бриллиантовые!
      И объявила - вот молодчина! - все, кто работал, могут взять книжки домой, если, конечно, хотят. Даже по две.
      - Даже, - спросил я, - если ту еще не принес?
      - Даже! - сказала Татьяна Львовна и вдруг при всех пожала мне руку. Спасибо, Коля, одна тысяча тринадцать. А какая у тебя замечательная мама! А какая прекрасная бабушка!
      Я весь взмок от стыда. Будто что упер, надо же! А Татьяна Львовна, снова обращаясь ко мне одному, произнесла:
      - Я приглашаю вас всех в актив нашей библиотеки. - И опять засмеялась. - Да вы уже и так мой актив!
      Непривычное это словечко вначале внушало мне холодок и опаску. Необъяснимо для самого себя, я предпочел бы другое, более простое слово или слова, не такие взрослые и строгие, как это, и сам ни за что не хотел поначалу пользоваться им, всячески ухищряясь при этом. "Пора в библиотеку", - говорил я, к примеру, бабушке. "Пойду, поклею". Или просто: "Я к Татьяне Львовне". И бабушка уже знала, что я иду не просто обменять книгу, а помогать, что я задержусь не по детской неумелости правильно тратить свое время, а для полезного дела.
      Бабушкина душа ликовала, когда я отправлялся в библиотеку. Она обожала мои превращения в тихую мышь.
      Что это значило, спросите вы. Только одно: вечный страх за меня и отчаянная боязнь, что я могу попасть в дурную компанию, шляться по городу с утра до вечера, курить в подворотнях, а то, не дай бог, и воровать по наущению старших предводителей.
      Ради справедливости надо заметить, что бабушкины опасения не были лишены оснований. Город в годы войны невидимо для глаза делился на участки, которые как бы принадлежали мальчишеским компаниям. Во двор или даже квартал, где была, к примеру, многочисленная и дружная шайка или сильный пахан, заходить было просто опасно и не только малолетним, но даже и не очень внушительным взрослым. К такому взрослому подбегали и начинали клянчить папироску, а когда взрослый цыкал на них, возмущаясь, изо всех щелей выбирались пацаны постарше и совсем большие, замыкали противника в круг и принимались его "оттягивать". Ну чо, мол, дядя, маленьких обижаешь? Папироски жалко? Дак они ведь не для себя! У них старенькие дедушки без курева дома маются. Взрослый вытаскивал пачку папирос, приноравливался выдать папироску-другую, но специально тренированные малыши подлетали к нему, выхватывали все, и самое лучшее, что мог придумать взрослый, так это молча уйти, а то ведь, как известно, куча муравьев может победить большого жука.