Прихлебывая суп, я внимательно изучал столовую. И вдруг увидел, как к белобрысой девчонке, которая несла поднос, подскочил маленький мальчишка и схватил ее хлеб. Девчонка испуганно вскрикнула, едва не выпустила поднос, а парни из шайки захохотали:
      - Молодец, шакаленок! - крикнул длинный.
      - Шакалы! - пискнуло у меня под ухом.
      Я повернулся. За моим столом сидела девчонка и еще два мальчишки, все младше меня. Давясь, они торопливо ели свою еду, да еще свободной рукой прикрывали миски, будто кто-то выхватит их сейчас.
      - Второе-то не отнимут, - сказал я, стараясь их успокоить. - А суп и подавно!
      Я старался улыбнуться, а веснушчатая и щербатая девчонка - из разговорчивых, видать, - прошепелявила сквозь картофельное пюре:
      - Еще как отнимут!
      - Прямо миску? - удивился я.
      - Прямо миску! Я видела один раз, - прожевав, будто учительница, объяснила она, - как парень прямо из миски котлету выхватил и тут же съел! Даже не побежал!
      Маленькие пацаны за нашим столом сильнее застучали ложками.
      - Главное, - объясняла веснушка, - скорее суп съесть.
      - Почему? - удивился я.
      - Тогда только одна тарелка останется. Ее можно держать.
      Двое мальчишек замирали, пока девчонка говорила, будто запоминали урок умной учительницы, но, как только она замолкала, просто грохотали ложками.
      Я снова оглядел зал. И увидел наконец желтолицего. Он походил на охотника. Стоял в какой-то настороженной позе.
      А щербатая девчонка не умолкала. Она добралась до компота и, видно, теперь не боялась, что ее ограбят. Вот и старалась.
      - Есть, конечно, такие, которые по-хорошему просят, - сказала она и отпила компот. - На них и облавы устраивают. Ничего не помогает. - Она болтала ногами и уже не думала о страхе. - Но хуже всех маленьким приходится. И нам, девчонкам. А если ты маленький и девчонка, то вообще!
      Едва она успела проговорить, как желтолицый, ловко огибая столик, кинулся навстречу еще одной маленькой девчонке с подносом и схватил хлеб.
      Та, белобрысая, промолчала - видать, боялась и знала, как себя вести, - а маленькая завыла, точно сирена. В столовой сразу стало тихо, все обернулись к ней и желтолицему, и в этой тишине шакал молча, уверенно и быстро выскочил из столовой.
      - Эт-та что такое опять? - закричала крашеная тетка, с грохотом захлопнула деревянный шлагбаум к амбразуре, вскочила со своего возвышения, заорала гардеробщице: - Груша, ты там сидишь, а тут опять воруют!
      Парни за соседним столом загоготали, началась свара между Грушей и крашеной, и все были на стороне Груши: ясное дело, уж кто сидит, так это крашеная, а гардеробщица, будто кукушка в часах, едва поворачиваться поспевает.
      - Это я сижу? - кричала Груша.
      - А кто же? - отвечала ей крашеная.
      - Посмотри, скоко народу!
      - А у меня меньше? Тебе велено гнать всех этих... - Она притормозила, но не сдержалась и закончила: - Шакалов!
      - Какие они шакалы?! - отчаянно крикнула Груша. - Голодные ребята, вот и все!
      - Все голодные!
      Девчонка, у которой украли хлеб, давно успокоилась и ела уже второе, а Груша и кассирша все еще переругивались, и тут очередь начала роптать. Сперва тихо, неуверенно прокатился в столовке какой-то шелест. Потом кто-то крикнул:
      - Кончай базарить! Давай жрать!
      Что тут началось!
      Грубые и писклявые, девчачьи и мальчишечьи голоса слились в один протяжный, долгий крик:
      - Жра-а-ать! Жра-а-ать!
      Мне даже стало страшно. Крашеная тетка заозиралась, словно кошка в опасности, потом чего-то сообразила, что-то решила свое и быстро вернулась к коробу.
      Из амбразур высовывались раздатчицы в белых косынках.
      - Ну что? - спрашивали они. - Опять?
      - Ничего! - громко, перекрывая гвалт, ответила крашеная и принялась принимать талончики. Точно по команде, крик стих, снова забренчали ложки.
      Столовка продолжала кормить малый народ.
      * * *
      - А девчонку-то зовут Нюрка, - объявил длинный, который оттер меня. Она с нашего двора!
      - У-у-у! - загудела остальная шайка.
      - И этого шакала надо проучить, - сказал Нос.
      Мне и в голову не пришло бы, что этот Нос борется за справедливость. Просто их много, вот и все. А тот, желтолицый, - неужели он только с сестрой?
      Доев, я выскочил за шайкой Носа. Длинный уже разговаривал с желтолицым. Тот был один и стоял перед мальчишками, прижавшись к забору.
      - Тебе не стыдно? - фальшивым голосом припевал Нос. - У маленькой! У девочки! Отнимать хлеб!
      Я поразился. Желтолицый был совершенно спокоен. Казалось, еще мгновение, и он зевнет.
      - Да мы, - куражился Нос, - да тебя! Сдадим в милицию, хулиган такой.
      - Сдавайте, - устало мотнул головой пацан.
      - Ну нет! - не растерялся Нос. - Это было бы слишком просто! И слишком, - он обернулся к своей шайке, - безболезненно.
      Его банда хохотнула. Приятели дылды стояли вокруг желтолицего полукругом. И портфели их снова лежали горкой - руки свободны для драки.
      Если бы для драки! Для избиения.
      Итак, они стояли полукругом и были похожи на стаю, загнавшую зверя. "Вот кто шакалы-то", - подумал я, и в тот же миг Нос медленно и неуклюже, точно пробуя свои силы, ударил желтолицего в грудь. Тот не шелохнулся, не поднял рук, чтобы защититься, не уклонился от удара.
      Нос сделал еще один выпад и отскочил. Я сразу понял, что этот длинный просто трус, а никакой не предводитель и драться-то он не умеет.
      - Отойди! - предупредил желтолицый. - А то будет худо.
      Нос фальшиво расхохотался. Было над чем. Шакал один, а приятелей длинного шестеро; всего семь. И один угрожает семерым.
      Нос изловчился и ударил желтолицего, целя по челюсти. Парень снова не уклонился и не защитился; он принял удар с каким-то непонятным мне смирением. Но это смирение длилось всего секунду, не дольше. Желтолицый сглотнул кровь, а в следующий миг прыгнул, будто разжатая пружина, к Носу и обеими руками вцепился ему в горло. Первую минуту драка проходила в полной тишине. Приятели длинного отпрянули по сторонам, а он какое-то время валтузил желтолицего по корпусу. Но бить его было неловко, не с руки, не хватало пространства для размаха, удары не приносили шакалу никакого вреда, зато он мертвой хваткой вцепился в горло противника, и я увидел, как побелели, сделались похожими на снег костяшки его пальцев.
      - Ну! Вы! Помогите! - крикнул, задыхаясь, Нос, и шестеро его подручных тоже неумело и невпопад принялись лупить желтолицего со спины.
      Он не уворачивался, и ему пришлось бы худо, если бы он имел дело с настоящими драчунами. Но шайка Носа могла только хорохориться в столовой или где-нибудь в киношке на детском сеансе, могла громко ругаться и курить, а драться она не умела, и один решительный парень одолел их. Он молча сжимал горло длинного, тот крутанулся и раз, и другой, бухнулся на землю, увлекая за собой противника, и вдруг задрыгал ногами - странно очень задрыгал, по-взаправдашнему задрыгал и захрипел из последних сил:
      - Отпусти-и-и!
      Его команда не на шутку испугалась, увидев, как Нос судорожно задрыгал ногами, сбилась в кучу и притихла. Желтолицый лежал на противнике. Он с трудом, даже, кажется, с болью разжимал собственные пальцы. На горле Носа темнели пятнышки - это были синяки! Ну и ну! Желтолицый дрался не на шутку. Еще немного, и он мог бы задушить длинного. Вот тут, возле столовки, посреди бела дня, да еще когда Нос не один, а с целой компанией помощников!
      Такого я не видывал - ни до, ни после.
      Желтолицый встал, с трудом поднимался и Нос. Неожиданно длинный заплакал. Он хрипел, что-то хотел сказать, но у него ничего не получалось, и я не мог понять, угрожает он или жалуется. Казалось, один желтолицый понимает его.
      - А как же ты думал? - спросил он спокойно, даже добродушно. - Я ведь и убить могу.
      Он проговорил это без всякой угрозы, но шайка Носа кинулась к своим сумкам и растворилась.
      Нос остался один. Он просморкался, вытер рукавом свой горбатый нос, вроде привел себя в порядок, но не справился с собой. Снова заревел, но теперь уже по-другому, визжа не от боли, а от досады.
      Он подобрал свою сумку, а поравнявшись со мной, пнул мой портфель.
      За что? За то, что я был свидетелем? Но ведь драку видели многие. У входа в столовку скопилась настоящая толпа. Только никто не решался подойти близко.
      Я стоял ближе всех.
      * * *
      Едва драка кончилась, как все разошлись. Остался один я. И желтолицый, конечно. Он подошел к забору, возле которого стоял перед дракой, и опять прислонился. Лицо его было таким, будто он вовсе и не дрался. "Вот это воля, надо же!" - восхитился я.
      Два непохожих чувства боролись во мне - восхищения и отвращения.
      Желтолицый был примерно одного класса с Носом, но ниже ростом, один, и его отчаянная, ни на что не похожая храбрость не могла не поражать. Но ведь этот человек отнял хлеб у девчонки в столовой. У маленькой к тому же девчонки, такой, как его сестра.
      Что же значило это? И что еще, кроме отвращения, могло вызывать, какие чувства?
      Я приготовил ему кусок хлеба, раз он такой голодный, я хотел отдать ему ломоть, завернутый в газету, но события так закрутились... Я не знал, что делать.
      Желтолицый все стоял у забора, прислонившись, прикрыв глаза. Казалось, он ничего не видит. И даже не дышит.
      И тут он упал. Не сразу, не как подкошенный, а вдруг закатил глаза и пополз вниз по забору.
      Он неловко сел в снег, и голова его откинулась.
      Ну, я перепугался!
      Первое, что пришло мне в голову, - это коварство Носа. Наверное, подумал я, во время драки он всадил желтолицему шило в живот. Шпана военных лет обожала ходить с шилом, или с наточенным рашпилем, или с каким-нибудь железным прутом - не придерешься, не холодное оружие. Я подумал, что Нос ткнул желтолицего шилом, тот сперва терпел, а теперь вот свалился.
      Я подбежал к мальчишке, потряс его за воротник - на большее не решился - и, бросив портфель, кинулся в столовую.
      Народу в прихожей было поменьше, но все-таки много, и я закричал, перебивая шум, обращаясь к единственной, кого знал по имени, обращаясь без веры, что она поможет, очень уж черные и злые были у нее глаза, но я все равно кричал, потому что надо было как-то спасать желтолицего.
      - Тетя Груша! - орал я благим матом, от страха не слыша самого себя. - Там парень упал! Шакал! Помира-а-ает!
      - Такой желтолицый? - крикнула тетя Груша.
      - Они там дрались, - заорал я в ответ, - и он потом упал.
      Но тетя Груша несла какую-то чепуху.
      - Чайку надо, - говорила она, выскакивая из своего скворечника. Сладкого чайку! - Потом кинулась в зал, к амбразуре, закричала: - Девочки, дайте чайку послаще! Да побыстрей!
      - Опять? - спросила крашеная тетка.
      - Опять! - ответила Груша.
      Мелко семеня, она мчалась по столовке, и все перед ней расступались, точнее, перед железной кружкой, над который дымился парок и которую несла в вытянутой руке тетя Груша.
      Я выскочил на улицу первым. Желтолицый сидел все в той же неудобной позе, откинувшись назад.
      - На-ка, мальчик, подержи, - сказала тетя Груша, протягивая мне кружку с чаем. Сама она схватила снег и принялась растирать им виски желтолицего пацана.
      - Ох ты господи! - повторяла тетя Груша. - Ох ты господи! Что же это деется-то, а?
      Я увидел ее при дневном свете и поразился: как же может ошибаться человек! Она вовсе не походила на ту женщину, которая, будто кукушка, появлялась в своем окошке. Лицо ее было вовсе не злое, а усталое, может, тронутое какой-то болезнью, и синие круги под глазами опустились до середины щек. И сами глаза были совершенно другие. Не угольные, не пугающие, а как бы бархатные и печальные.
      - Это что же, господи! - повторяла она, умело растирая виски желтолицему. - Что же голод-то с нами делает?
      Желтолицый вздохнул, открыл глаза, увидел меня и произнес через силу:
      - А! Это ты!
      - Ну-ка попей чайку! - воскликнула тетя Груша. Она помогла желтолицему встать.
      Он держался одной рукой за забор, другой взял кружку и начал прихлебывать горячий чай. Ноги его дрожали. Было видно, как трясутся коленки.
      "Как же он победил? - поразился я. - Ведь только что он чуть не задушил Носа у меня на глазах, а теперь еле держится на ногах! Неужели так бывает?"
      Он допил чай, сквозь желтизну на щеках проступили рваные красные пятна.
      - Спасибо! - вздохнул он и сел прямо в снег.
      - А теперь признавайся, - проговорила тетя Груша, - сколько дней не ел?
      Он усмехнулся:
      - Вот он меня вчера угостил.
      - А сегодня, - спросила Груша, - тот хлеб?
      - Его сеструхе.
      - Ну, как следует? Сколько дней не ел как следует?
      - Пять, - проговорил желтолицый.
      * * *
      - Что с тобой было? - спросил я Вадьку. Теперь я знал имя желтолицего. - У забора?
      Он усмехнулся:
      - "Что, что". Обморок! Да мне не привыкать. А, Марья?
      Мы шли втроем - Вадька, его сеструха, которую он смешно и торжественно называл Марья, и я. Маша доедала кусок хлеба украденный, а Вадька - который принес я.
      - Только зря все это, - сказал Вадька. - Жрать сильнее захотелось.
      - Ага! - согласилась Марья. - Если не есть, на третий день легче становится.
      - Тебя это не касается, - оборвал ее Вадька, - тебе надо есть, ты еще растешь.
      - Можно подумать, ты вырос! - как взрослая, проворчала Марья.
      Мы шли по улице, и я думал: мы бредем просто так, без всякой цели, может быть, в сторону дома, где живут Вадька и Марья, но пришли мы к главной почте. Вадька уверенно распахнул дверь, прошел в большое помещение, сел за стол.
      - Доставай, - велел он Марье.
      Девчонка открыла портфель, вынула тетрадку в косую линейку, вырвала листок.
      - Пиши ты, - строго сказал Вадька сестренке, - мама любит твой почерк.
      Машка, видно, перечила брату не всегда. Высунув язык, она взяла почтовую ручку, обмакнула перо в казенные чернила и старательно, большими буквами вывела первую строчку.
      - "Дорогая мамочка!" - продиктовал Вадька.
      - Уже написала, - сказала Марья.
      - "У нас все хорошо, - задумчиво проговорил он. - Вадик получил три пятерки. По математике, русскому языку и географии. У меня вообще одни пятерки. Вчера мы были в гостях у тети Фаи, она нас до отвала накормила холодцом".
      - А как пишется "до отвала"? - спросила Марья. - На конце "а" или "у"?
      - Да все равно, - сказал Вадька, - главное, холодец.
      Я понял, что они врут. Про холодец и про гости врут абсолютно точно, это ясно, но ведь про пятерки, наверное, тоже.
      - Зачем врешь? - спросил я Вадьку.
      - Затем, - ответил он зло, - что ей нельзя расстраиваться.
      Он помолчал.
      - Если бы мы написали правду, - качнул он головой. - А, Марья?
      Она подняла голову, усмехнулась горькой взрослой улыбкой. Спросила:
      - Как я карточки потеряла? И деньги?
      Вот так дела! Они живут без карточек и без денег, да мыслимое ли это дело в войну-то! Мама и бабушка приносили домой рассказы, как померла с голоду одна женщина, а вторая заболела так, что все равно померла, - и все из-за проклятых карточек, из-за того, что их потеряли или украли злобные бандиты.
      Да что там! Разве мог я забыть, как ограбили нас, украли отцовский костюм из шифоньера, только пустые плечики постукивали одиноко друг о дружку, а вместе с костюмом прихватили и карточки. Как мы выжили месяц, один бог знает.
      - А родные-то есть у вас? - спросил я.
      - Мы эвакуированные, - ответила Марья.
      - Тогда знакомые? - воскликнул я.
      Вадька понурился, опустил голову, о чем-то крепко думал он, и Марья ответила за обоих:
      - Мы боимся, они маме скажут. А ей волноваться нельзя.
      Он поднял голову, мой новый приятель, и на лбу его я увидел морщинки, будто он старик.
      - Это ее убьет, - сказал он.
      * * *
      Есть люди, похожие на магниты. Они ничего особенного не делают, а к ним тянет.
      Вадька был такой магнит. Правда, нельзя сказать, что он ничего не делал. Шакалил в столовой - разве этого мало? Отнял хлеб у девчонки. Но, честно сказать, меня тянуло к нему не это.
      Я чувствовал, что желтолицый парень какой-то совсем другой, чем все остальные знакомые мне люди. Даже если сравнивать его со взрослыми. Что-то в нем было такое.
      Что? Я не знал. Маленькие люди ведь вообще, многого не зная, умеют чувствовать. Умеют ощущать. Вот, может, и во мне было такое ощущение.
      Вадька меня никуда не звал, а самому мне надо было идти домой, учить уроки, но я, точно примагниченный, шел за желтолицым и его сестрой. Они даже не очень-то со мной разговаривали, обращаясь лишь в необходимых случаях, так что болтунами их никак не назовешь.
      Они все говорили о матери - похоже, разговаривать о ней доставляло им большое удовольствие. При этом получалось так, что говорить о своей маме они принимались с полуслова, будто отвлекались на минутку от давнего разговора, потом спохватились, что отвлеклись, и говорили снова о самом важном.
      Ведь если продать утюг, как мама велела, - вдруг засмеялась Марья, так мы ведь до конца войны неглажеными ходить будем.
      Вадька одобрительно оглядел сестру, улыбнулся ей и сказал:
      - А что у нас гладить-то?
      - Ты что? - возмутилась Марья. - Мамино платье, мое платье, твои штаны. Да и много ли дадут за утюг на рынке?
      - Точно, - ответил Вадим. - А мама вернется, глядь, утюг целехонек. Ждет ее.
      Марья слабо улыбнулась, побледнела.
      - Ты что? - забеспокоился Вадим.
      - Погоди, - прошептала она, - сейчас пройдет.
      Вадим схватил снегу, потер Марье виски, как тетя Груша, но она отдернулась, сказала:
      - Чепуха! Я же не теряю сознания! Ты же кормишь меня каждый день.
      Она отчего-то запыхалась.
      - Просто идти трудно, - объяснила Марья, - давай помедленней.
      Я чувствовал себя полным дураком. Может, первый раз в жизни не знал, что делать. Стоял, как суслик, столбиком возле двоих этих ребятишек, и все. Им нехорошо и одиноко, а я не могу помочь. Эх, быть бы взрослым! Оказаться в один миг самостоятельным человеком! Уж я бы додумался до чего-нибудь. Дал бы талонов от своих карточек, еще бы сообразил, что полагается в таких случаях.
      Но я был обыкновенным мальчишкой и знал не больше Вадьки. А он все-таки старше меня. Как выяснилось, на три класса. Ему год и два месяца до свидетельства о семилетнем образовании.
      Марьины глаза прояснились, она глядела на меня, что-то такое соображая, потом неожиданно сказала:
      - А ваш городок ничего! Хороший городок! Хуже немного Минска, но тоже хороший. Мне нравится.
      Она хотели сделать мне приятное, разговаривала со мной, а то я вроде плетусь за ними и молчу.
      - Вы из Минска? - спросил я.
      - Марья, - укорил сестру справедливый Вадька, - да много ли ты помнишь про Минск?
      Она снова остановилась, на этот раз, видно, от возмущения:
      - Все помню!
      Немного мы прошли молча.
      - Вот помню, например, - сказала Машка, - что у мамы было красное платье в горошинку и оно насквозь промокло, потому что мы попали под дождь. Оно просто прилипло к маме. И она очень стеснялась.
      - Когда это, когда? - нахмурился Вадька.
      - А вот тогда! - поддразнила его Марья. - Летом!
      Мы медленно шли по апрельской улице, с карнизов свисали бугристые сосульки, солнце шпарило прямо в глаза, заставляя жмуриться. На деревьях чирикали одинокие воробьи - война и воробьев не пощадила, ударила по веселому птичьему племени, будто даже простого, но радостного чириканья не терпела, ударила по воробьиному народцу страшенными морозами, и я сам видел, как на дороге лежали оледеневшие пуховые шарики, и бескормицей, ясное дело, ударила война - какая еда, какие крошки для воробьев, коли люди за каждой крошкой бросались? И вот выбило, выбило воробьев в нашем городе, и чирикали они по весне как-то неуверенно, робко и стайками не держались, а все больше парами, чтоб, видно, совсем не заскучать от тоски да голодухи. Но все-таки они были, выжили, как и люди, и теперь, весенним часом, чирикали, одинокие и голодные, напоминая про себя, и я забылся, дурачок такой, начал посвистывать, сперва под нос, тихо, потом громко, а затем уже и совсем рассвистелся, а на самой высокой ноте оборвал, стыдясь и раскаиваясь.
      Пригрело - и засвистел, как какой-нибудь воробей. Мне хорошо, я сытый, а ребята голодные. Вон Марья едва идет, просит шагать потихоньку. Что бы придумать?
      Незаметно мы пришли к каким-то баракам, издалека совсем черным, от них несло карболкой, хлоркой, еще чем-то больничным, и я понял, куда мы забрели. Об этой больнице в городе говорили с суеверным страхом, утишая голос, чтоб, не дай бог, не сглазить, не поймать ненароком страшную тифозную вошь и не оказаться в этих самых тифозных бараках, откуда, конечно, выходят, выбираются некоторые счастливчики, но откуда многих выносят, обрядив в последнюю дорогу.
      Бараки эти я видел впервые, хотя знал, в каком примерно месте они стоят, я подальше обходил не то что больницу, но даже часть города, где она была.
      Вот, значит, в какой больнице лежит мама Вадика и Марьи!
      Но знают ли они об этом? Догадываются ли, куда угодила их мать? Понимают ли, что за беда...
      При виде бараков я попятился, и Вадим заметил это. Он остановился и, помолчав чуточку, сказал:
      - Вы будете здесь. А я отнесу письмо.
      Он ушел к проходной, долго был там, потом вернулся.
      Вадим подходил к нам какой-то сгорбленной, усталой, взрослой походкой. Он, казалось, даже не видел нас.
      - Ну как мама? - окликнула его Марья.
      Он вскинул голову, посмотрел на нас.
      - Идет на поправку, - ответил он спокойно и уверенно, будто ничего другого и не могло быть. Вадим говорил одно, а думал другое, я понял это. Но что думает он?
      - Велит тебя поцеловать, - неожиданно сказал он. Постоял секунду, наклонился и поцеловал Марью. - Теперь вот надо нам думать.
      Вадька стоял и раскачивался, как от зубной боли. Молчал и раскачивался. Марья даже сказала ему:
      - Хватит качаться!
      - Слушай! - повернулся он ко мне. - А у тебя нет какой-нибудь куртки? До весны. Не бойся, я отдам. - Вадька воодушевлялся с каждым словом, видать, его озарила хорошая идея. - Понимаешь, - объяснил он, - я бы толкнул это пальто на рынке, и мы бы как-нибудь дожили до конца месяца. А там новые карточки!
      Я не знал, что ответить. Была ли у меня куртка? Была. Но, если по-честному, я ведь не распоряжался ею. Надо спрашивать разрешения мамы. А она станет обсуждать это с бабушкой. Значит, разрешение требовалось от обеих.
      "Вот ведь как, - оборвал я себя. - На словах сочувствовать, конечно, легко. А как до дела, так сразу всякие объяснения и сложности!"
      - Пошли ко мне! - сказал я Вадьке решительно.
      * * *
      Зайти к нам они отказались, как я ни уговаривал.
      - Мы подождем здесь, - говорил Вадим. - Подождем здесь.
      В конце концов, мы разобрались, поняли тяжкое положение друг друга. Я, что ни говори, должен был бы показать, кому я прошу отдать мою куртку до весны. Но и Вадиму, как выяснилось, было неловко. Мне ведь потребовались бы доказательства. А Вадиму слушать про себя не хотелось. Ведь я и про столовую должен был рассказать.
      В общем, я согласился. Уступил. Попросил только Вадика и. Марью стать под нашими окнами, чтобы мне было хоть кого показать.
      Дома оказалась одна бабушка.
      Бросив портфель у порога, не раздеваясь, не слушая ее упреков в том, что опять стал последним бродягой, я уселся на стул возле нее и с жаром принялся рассказывать про шакалов в восьмой столовой, про Вадима, про его маленькую сестру, про драку с целой шайкой, из которой мой новый друг вышел победителем, про то, что он не ел пять дней, а карточки потеряны и мать лежит в тифозных бараках, уже поправляется, но вот есть такая идея: продать хорошее пальто. Так как бы насчет моей курточки? Одолжить? До весны! До тепла! Это же всего месяц!
      Чтобы быть доказательным, я подтащил бабушку к окну и показал ей Вадика и Марью.
      Они стояли внизу, два темных человечка в синеющих сумерках, один побольше, другой поменьше, и, наверное, оттого, что смотрел я сверху, плечи их казались мне опущенными, будто топчутся на снегу не пацан и девчонка, а два сгорбленных карлика.
      Что удивительного в карликах? Отчего люди показывают на них пальцами? Оттого ведь, что маленькие ростом, а на самом деле взрослые люди или даже старики.
      Марья и Вадим тоже совсем взрослые - пришло мне в голову. Взрослые! Им не хватает только роста и знания, чтобы спасти себя.
      * * *
      Бабушка глядела на них сверху, крепко задумавшись, и сквозь задумчивость свою спрашивала меня очень странным голосом, как заведенная, без всякой интонации, спрашивала меня всякие глупости.
      Одну за другой. Даже, кажется, не ожидая моих ответов.
      - Разве можно прожить месяц на это пальтишко? И пять дней без еды тоже неправда. Никто не выдержит. А школа где же? Можно в гороно сходить. Эвакуированным помогают, есть специальное учреждение. Ох, сомневаюсь я! Если не вернут? Маму дождаться надо, без нее нельзя.
      Не знаю, сколько уж я бился с бабушкой. От окна она отошла, но согласия своего не давала, хотя и возражала тоже странно - молчком. Я, уже распалясь, начал голос повышать - может, она меня лучше так поймет, - но бабушка глядела на меня округлившимися, перепуганными глазами, часто моргала и неуверенно отбивалась.
      Мне показалось, она обиделась на меня. Ушла за печку, загремела там кастрюлями, включила керогаз, в миске захлюпала, вкусно запахла завариха.
      "Эх, елки, - подумал я, - а ведь Вадька-то с Марьей, кроме единственного куска хлеба, ничего не ели".
      Я решился. Подошел к шкафу, где хранилась семейная одежонка, вернее, жалкие ее остатки, повернул ключик, потянул на себя дверцу. Она, как назло, заскрипела - противно, по-козлиному, я напугался: вот выскочит сейчас бабушка, примется стыдить меня и я окажусь вроде как вором в собственном доме. А кому хочется, чтобы про него плохо думали? Я испуганно толкнул дверцу обратно, и она снова заблеяла. Прямо не дверь, а бабушкина союзница.
      Пришлось сунуть руки в брюки, независимо, как будто ничего не случилось, обогнуть печку, поводить носом возле кастрюли, спросить: "Завариха?", - а самому украдкой глянуть на бабушку - не заподозрила ли она что?
      Но бабушкино лицо было по-прежнему задумчивое, а взгляд отсутствующим. Что-то такое с ней происходило, мне совершенно непонятное и ранее невиданное. Бабушкина задумчивость была до того крепкой, что она набухала огромную миску муки, помешивала завариху, словно готовила ужин не для троих, а для целой роты.
      Я быстро вернулся к шкафу, не боясь, решительно и резко рванул на себя дверцу, она коротко визгнула, будто ахнула от моей такой настойчивости.
      Куртка, сшитая бабушкой для весны, когда еще не так жарко, но уже и не холодно, походила, скорее, на серый и тонкий балахон, и, еще натягивая ее, я подумал, что вряд ли выручу Вадима - в такой одежке запросто продрогнешь до самых костей, все-таки еще вокруг снег, пусть и рыхлый, а утром поджимают заморозки, так что, выходит, этот худой балахон мой не спасение, а полный риск.
      Но когда человек на что-то решается, отступать нельзя, да и все равно должен был я показать Вадиму свою куртку, чтобы не подумал, будто я сдрейфил.
      Пальто свое, ворвавшись домой, я не повесил на крюк возле двери, и это меня спасло. Сперва пришлось натянуть на себя куртку, а потом пальто, лежавшее на стуле. Аккуратно застегнув пуговицы, я опять принял независимый вид и прошел мимо бабушки.
      - Бауш, - сказал я, - маму подожду на улице. С ребятами.
      Она ничего не ответила. Что тут ответишь, когда человек говорит здраво и непреклонно!
      В общем, мама застала всех нас в дурацком положении. Я снял пальто, стянул куртку, и Вадим рассматривал ее, прикладывал, будто в магазине, рукава к плечам, подойдет ли, а я зажал свое пальто между ног, помогая ему, излагая сомнения насчет спасительности этого балахона. Марья тоже увлеклась, она, как старушенция какая-нибудь, ворчала на нас обоих, говорила, что Вадька помрет, отбросит копыта, сыграет в ящик, в общем, повторяла всякие мальчишеские выражения, надеясь, видно, что они скорее дойдут до наших мозгов.
      Вот тут мама и подошла. Она появилась из-за моей спины. Поэтому я не увидел ее, и она спросила прямо у меня над ухом:
      - Что происходит?
      Вадька и Марья замерли, готовые отбежать в сторону, а перепугался все-таки больше всех именно я. Во-первых, потому, что мама возникла неожиданно, точнее, в самую неподходящую минуту, застав меня врасплох, а во-вторых, одно дело, когда готовишься к разговору заранее, тут и лицо, улыбка твоя, и шаг, и сама фигура тебе помогают, и совсем другое, когда говорить, да еще того важнее - убеждать принимаешься с ходу, через плечо, хочешь не хочешь, а первые слова всегда выходят вроде оправдания.
      Напрягаясь, стараясь вложить в собственные слова всю силу убеждения и в то же время обходя неудобные моменты, щадя самолюбие Вадика и Марьи, я попробовал объяснить суть моего переодевания.
      Вышло куцо и непонятно.
      Мама решила, что меня, простофилю, облапошили. Еще бы, что это значит - дать куртку на время, до весны, пацану, которого она видит первый раз! И мама сказала, избрав самую краткую и решительную форму приказа:
      - Ну-ка марш домой!
      Я понимал, что она не разобралась только из-за меня, из-за моего путаного объяснения, но мама тоже поступала нехорошо - приказывала мне при людях, приказывала, не докопавшись до сути, и, значит, не доверяла мне, будто я лопух последний, стану дарить курточку безо всяких причин, не зная будто, что за каждую тряпку на рынке можно выменять драгоценную еду? Даже яйца!
      Поколебавшись, я положил свое пальто на снег, аккуратно положил, понимая, что от моего поведения, от моей разумности зависит сама справедливость и моя, пусть мальчишечья, но честь, - я аккуратно положил пальто на снег, вместо того чтобы просто одеться, подошел к маме, взял ее за рукав и с силой отвел в сторону. На несколько шагов.