И все засмеялись.
      В президиуме, на бревнышках, сидели три дядьки. Одного я узнал сразу. Это был Васькин главбух Макарыч, второй ничем не привлек моего внимания, третий был без руки, в гимнастерке, рукав которой торчал из-под ремня.
      - Председатель! - кивнул на него Васька и добавил уважительно: Терентий Иваныч.
      "Вот он какой, оказывается, - с интересом разглядывал я председателя. - А я думал, толстый и с красным носом. Ведь он его зимой отморозил".
      На гимнастерке у председателя поблескивали ордена. Он тихо переговаривался с соседями - Макарычем и вторым, - поглядывал на лавки, заполнившиеся народом. Я обернулся и даже привстал, чтобы проверить себя. На лавках сидели одни женщины да еще несколько стариков. Один дед сидел сразу за мной. Был он обут в валенки, опирался на суковатую палку, и голова у него тряслась. На рубахе у деда висели две медали - я их узнал, такие же были у мамы: "За трудовое отличие" и "За победу над Германией". Рубашку дед по-старинному подпоясал тесемкой. "Ишь, - подумал я, - как на парад собрался. Нарядный. И медали надел".
      В полумраке с бревен поднялся однорукий председатель и подошел к стулу с графином.
      - Товарищи женщины, - сказал он, задумался, словно что-то забыл, и добавил: - И старики! - Председатель заправил пустой рукав поглубже за ремень. - Вот какое наше дело! - Он вздохнул и оглянулся на бревна. - А дело наше, скажу прямо, - решительно проговорил председатель, - хреновое. Как в обороне. Сидим, окопались, и сил не осталось. Наступать не с чем. Эмтээсовский комбайн опять сломался, и эти аньжанеры, которые только что с танка слезли, к стыду своему, справиться с ним не могут.
      На лавках засмеялись, а Васька толкнул меня локтем.
      - Руку-то, - шепнул он, кивая на председателя, - под Сталинградом похоронил.
      Я вспомнил желтые, словно масленые, листочки с картинкой, где седая женщина показывала на слова "Родина-мать зовет!". Эти листочки, исписанные химическим карандашом, присылал нам отец - сначала из-под Москвы, а потом, после госпиталя, из-под Сталинграда. "Вот как повезло нам, - подумал я. У этого председателя руку под Сталинградом оторвало, а под Москвой у Васьки отец погиб. Мой же отец воевал и там, и там, а остался жив, только ранило его. А могло бы... могло...".
      Я повернулся к Ваське, шепнул ему, что подумал.
      - Счастливый ты, - ответил Васька и вздохнул.
      - Видите, товарищи, - продолжал негромко Терентий Иванович, - война кончилась, а я вам пока ничего хорошего сказать не могу, кроме одного: опять на вас вся надежда. В будущий год или нынче в осень, - он обернулся на главбуха, - может, купим свой трактор, заховаем от района - пусть штаны с меня снимают.
      Дед за моей спиной крикнул с натугой: "Правильно!" - и все засмеялись, потому что непонятно дед выразился, что правильно: или трактор заховать, или штаны с председателя снять.
      Терентий Иванович тряхнул головой, поднял руку.
      - Но это еще в будущем году, - сказал он. - До него дожить надо. Пока же вся сила в вас, в ваших руках и мозолях. И надеяться нам не на кого.
      Терентий Иванович взял рукой графин, попил прямо из горлышка. В рядах вздохнули.
      - Да, товарищи бабы, вернее - женщины! Война кончилась, но надеяться нам пока не на кого. И нельзя нам надеяться, поймите сами. Вот был я в Сталинграде, воевал там, вы знаете. Что от города осталось? Одни развалины. Дай бог, один целый дом устоял, а так все подчистую!.. Не знаю, как, - нерешительно добавил председатель, - разгребать будут. Наверное, чтоб только землю выровнять для новых домов, еще не год потребуется.
      Он помолчал, зорко вглядываясь в темноту.
      - Это один Сталинград, а ведь таких городов сколько порушено! Сколько деревень пожгли, гады, мостов, заводов! Так как же мы, товарищи бабы, можем с вами требовать помощи от государства? Наоборот, - он причесал пятерней волосы, - наоборот, мы государству должны помочь!
      Тишина стояла на улице, никто ни слова не сказал, не вздохнул. Даже деревья не шелестели, словно и они внимательно слушали речь председателя.
      Председатель шагнул вперед, подвинул стул. Графин, тихо звякнув, упал в траву, и стало слышно, как льется из него вода. Но Терентий Иванович ничего не заметил. Он шагнул вперед и сказал с таким жаром, что голос у него дрогнул:
      - Поэтому я прошу... - он передохнул, - прошу вас, товарищи женщины, дорогие наши жены, матери и сестры, прошу вас, наши отцы и деды, завтра всех, кто только стоит на ногах, подсобить колхозу.
      У меня по коже даже мурашки проползли, так он это сказал.
      - Я не приказываю, - говорил председатель, - а прошу...
      Он замолчал, а снова заговорил уже вполголоса. Но его слышали все.
      - Опять звонили из района, - оказал председатель устало. - Мы должны сдать хлеба не по плану, а вдвое больше, оставив только на семена и самую малость на трудодни. Трудодень, говорю заранее, будет бедный, и зимовать придется тяжело. - И он вдруг проговорил со злобой: - Был бы последним подлецом, если бы сказал вам сейчас неправду. Если бы обнадежил, а потом обманул. Обманывать мне некого.
      Терентий Иванович отошел к бревнам и закурил. Огонек самокрутки дрожал в его руке.
      - И еще я хочу сказать, - произнес председатель, - чтобы вы, товарищи женщины, старики и ребята... - Он помолчал, будто не знал, что сказать дальше. - Чтобы вы простили нас, мужиков. Простили нас за то, что мы обещали вам вернуться, а слова своего не сдержали или вернулись вот такие! - Он со злостью хлопнул себя по пустому рукаву.
      - Не томи душу, Терентий! - крикнул сдавленный женский голос.
      И снова стало тихо.
      - Простите нас за это, - проговорил председатель и вдруг низко, в пояс, поклонился собранию.
      В горле у меня запершило.
      - В каждую деревню, - сказал тихо Терентий Иванович, - не вернулись солдаты, но у нашей Васильевки особый счет к фашистам. - Он сипло дышал, стараясь успокоиться. - Но у нас особый счет и к Родине. Мы ей должны за себя и за ваших мужей. Мы должны работать так, чтобы никто не почувствовал, что только шестеро мужчин вернулись в Васильевку с войны. Все должны знать: солдаты - и мертвые и живые - вернулись! Вернулись с победой!
      Председатель рубанул единственной своей рукой воздух, словно поставил точку, и сел на бревна.
      На улице было тихо, никто не шевельнулся. Только комары звенели в синем воздухе. Деревня будто онемела.
      Терентий Иванович сидел на бревнах серой тенью, лицо его изредка освещалось огнем самокрутки, он понурился, будто никакого собрания тут нет, а сидит он один и думает о чем-то. Я подумал, что председатель так и будет сидеть тут, так и не заметит, как разойдутся с собрания люди, и, может, просидит на бревнах, задумавшись, до утра, но Терентий Иванович сказал медленно, как бы раздумывая, и сказал это не собранию, а кому-то одному, своему товарищу.
      - Вот что, женщины, - сказал он, - свезти бы нам со всего света из-под Сталинграда, из-под Курска, из-под Ленинграда, из-под Берлина наших солдат да положить бы их в одной могиле на околице деревни. Только это, пожалуй, невозможно. Но зато возможно, я думаю, поставить памятник погибшим солдатам. Чтобы каждый, кто приходит и приезжает к нам, мог поклониться им. Когда-нибудь поставим мы нашим бойцам настоящий памятник, но ждать богатых времен, думаю, не дело. Давайте-ка срубим пока простой памятник, простую пирамиду из дерева и напишем на ней имена всех павших мужиков. Вот ты, Трифон Ильич, - кивнул председатель старику с медалями, ты, Марья Ивановна, ты, Кузьма Трофимович, старые люди. Вы свое отработали, толку в поле от вас будет мало. Приходите завтра на околицу и я с вами, однорукий, - попробуем сколотить этот памятник. А вы, женщины, - сказал он, поворачивая медленно голову, как бы оглядывая каждую колхозницу, - а вы, работая в поле, думайте об этом памятнике. - Он помолчал и прибавил, гася самокрутку: - Так и будет. Собрание закрыто. Все.
      * * *
      Я проснулся и ничего не понял. Вокруг меня были какие-то холмы, а сверху падала стена.
      Мгновение я лежал оцепенелый, но пригляделся, облегченно вздохнул и засмеялся: сверху ничего не падало - это была крыша. Солнечные лучи просачивались сквозь щели, струились вниз, словно лучи маленьких прожекторов, и оставляли на холмах сена желтые полосы и пятна. Я глубоко вздохнул и шевельнулся. Сено весело зашуршало; оно пахло ветром и ромашкой.
      Я потянулся. Тело было легким и сильным.
      - Васька! - шепнул я.
      Никто не откликался. "Вот дрыхнет, - подумал я, - богатырь Илья Муромец", - и вскочил на ноги. Рядом лежало распластанное одеяло, но никого не было. Я стал, крадучись, спускаться по скрипучей лестнице вниз. Васька, наверное, еще в ограде, как он выражается, и тут я на него налечу. Я переступал тихо, осторожно, чтобы не скрипнула незнакомая лестница, и вдруг что-то мокрое и шершавое лизнуло меня в пятку. Тут же раздался хриплый рев. Я обомлел и повернулся. На меня глядел черными, выпуклыми глазами добродушный теленок, взмахивая тонким, как веревочка, хвостом, и мычал.
      Я сел на лестницу и засмеялся, а теленок снова стал лизать мою пятку, и мне теперь было ужасно щекотно. Я заливался изо всех сил. Все равно Васька, если он дома, уже меня услышал.
      Но никто на лестницу не заглядывал, и я вошел в дом.
      Возле окошка сидела бабка и перебирала грибы.
      - Здрасьте! - сказал я, оглядываясь. Но Васьки и тут не было. - А где Василий?
      - Должно, в конторе, - ответила бабка скрипучим голосом, - а могет, на конюшне. Шибко любит там околачиваться.
      - А тетя Нюра? - спросил я.
      - На жатве, соколик, - спокойно отвечала бабка. - Накормить тебя велела. На-ко, садись...
      Она поднялась, подошла к печке, загремела там чем-то и вытащила, согнувшись, на стол сковородку с жареными усачами.
      "Нарочно оставили", - думал я, улыбаясь, о тете Нюре, о Ваське, об этой коричневой, высохшей бабке.
      - А грибы откуда? - спросил я бабку, с аппетитом жуя хрупких усачей.
      - Из лесу, соколик, - ответила она, - вестимо, из лесу, откель еще? Вот утречком сбегала, набрала на грибовницу.
      Я снова почувствовал себя виноватым: соня-засоня, вон даже бабка дряхлая и та тебя обставила, уже грибов принесла.
      Ложкой я разделил сковородку на четыре части, четверть усачей съел, остальное оставил и пошел искать Ваську.
      В конторе его не было.
      - Где твой остолоп? - спросил меня Макарыч и усмехнулся. - Пропал? Он достал из угла большой треугольник. - Иди-ка вот на конюшню! - велел он мне сердито. - Отдай ему эту штуку и скажи, чтоб обмерил жнивье у Белой Гривы. Понял?
      Я кивнул.
      - Да скажи, чтоб мигом обернулся! - крикнул мне вслед Макарыч.
      Я шагал по улице, разглядывая штуковину, которую дал мне главбух. Нет, это все-таки не треугольник. Скорее на циркуль похоже. Две палки с перекладиной, а сверху одна палка длинней, вроде как ручка. Я взялся за нее и стал перекидывать циркуль с ноги на ногу - получалось быстро и удобно.
      Ни бабка, ни Макарыч не ошиблись: Васька возле конюшни запрягал лошадь.
      - Здорово, засоня! - сказал он, увидев меня. Вид у Васьки был деловой: к губе прилипла самокрутка, и он хмурил от дыма глаза, сосредоточенно морщил лоб. - Помнишь, ты мне в городе говорил, умею ли я запрягать. Гляди! Учись! Вот это постромки, вот это гуж, вот узда, а вожжи вот сюда заходят.
      Я глядел на это сплетенье ремешков и ремней, толком ничего не понимая, и любовался Васькой. Даже в самые вдохновенные минуты, когда на своих счетоводских курсах он в уме умножал тысячи и делил миллионы, я не видел на его лице такого наслаждения. Сейчас Васька причмокивал, хлопал коня по спине, трепал морду, чего-то бормотал. Глаза его поблескивали, и, хотя он старался не улыбаться, видно было, что сдерживается Васька через силу.
      - Ну а как же работа, - спросил я Ваську не без ехидства, - по счетоводной части?
      Он усмехнулся:
      - Словил тебя, значит, Макарыч? И что велел?
      Я передал Ваське руководящее указание главбуха.
      - Ну вот! - горестно сказал он вдруг. - Коня пахать запрягаю, а сам с этим дрыном ходи! - он кивнул на циркуль.
      Из-за конюшни вышли спиной к нам две тетки. Они тащили что-то тяжелое. Васька подбежал к ним. Крякнув, они взвалили на телегу плуг, сверкнувший на солнце отточенным лезвием.
      - Ну все, кажись, Матвеевна? - спросила одна.
      Она была худая, с вытянутым, как у лошади, лицом и костлявыми руками. Юбка и кофта, серые, заношенные, висели на ней, будто занавески, складками.
      - Все, - ответила вторая, тоже пожилая, но покруглее и почернявее. Спасибо тебе, Василей, подмог пахальницам, и на том ладно.
      - Погодите, бабы, - сказал Васька, отнимая у меня циркуль и укладывая его на телегу. - Мы с вами! Макарыч велел ваш клин замерить.
      - Чтоб его черти съели, этого Макарыча! - ругнулась Матвеевна. - Все ему вымерять надо, будто кто недопашет, будто кто недосеет!
      Тетки уселись на телегу и тронули лошадь. Она не спеша развернулась и понуро побрела в гору.
      Я беспокойно глядел, как телега обгоняет нас, но Васька не торопился садиться.
      - Отстанем ведь, - сказал я.
      - Да нет, - ответил Васька, - они нас у дома подождут. Мне еще корзину прихватить надо. Лошади в гору тяжело - ей пахать придется. С неделю, поди-ка, без передыху.
      Действительно, телега ждала у Васькиного дома. Он побежал в ограду, вышел с корзиной, и мы отправились дальше. Только когда дорога шла под уклон, Васька вскакивал на телегу, помогая забраться и мне. Лошадь по такой дороге бежала прытко, но когда начинался подъем, мы слезали снова.
      В одном месте шел длинный пологий спуск, и мы надолго подсели к теткам. Плуг сухо постукивал о телегу.
      Всю дорогу мы не проронили ни слова - ни женщины, ни мы с Васькой, словно ехали на похороны. Даже лошадь никто не понукал, не кричал на нее, не чмокал. Она шла сама - когда быстрей, когда тише, и я подумал, что не один Васька, значит, жалеет лошадей, и не зря, выходит, жалеет.
      - Вась, говорят, матерь-то твоя молока в городе много наторговала? опросила вдруг худая тетка.
      - Наторговала, - ответил Васька сухо.
      - А в район-то она все ездит? - спросила худая.
      - Ездит, - ответил Васька.
      Они помолчали.
      - Все про отца спрашиват? - сказала Матвеевна.
      - Аха, - ответил Васька, - про отца.
      - Охо-хо! - вздохнула худая. - Нюре хоть спросить-то есть кого, а нам и этого нету.
      Колеса постукивали по пыльной дороге.
      - Вась, - сказала Матвеевна, - это тот инвалид-то в сапожной стучит?
      - Он, - кивнул Васька.
      - Без обеих вить ног, без обеих... - вздохнула худая и как-то странно поглядела на Ваську.
      - Где их возьмешь теперь, - тоскливо сказала Матвеевна, - с руками-то чтоб да с ногами. - Она помолчала и опять вздохнула. - Ох, дождемся ли, старенька, когда мужики-то за плугом пойдут, а?
      Они рассмеялись.
      - Вась! - спросила худая, кивнув на Васькину пилотку. Он как надел ее вчера перед зеркалом, так, кажется, и не снимал. Даже рыбачил в ней. - А откель обнова-то?
      Васька долго не отвечал, словно задумался, потом сказал:
      - Вон его отца.
      - Живой? - спросила меня Матвеевна.
      - Живой, - ответил я. - Скоро приедет.
      - Охо-хо! - вздохнула худая. - Все же есть хоть счастливые.
      - И слава богу! - вскинулся вдруг Васька, словно защищая меня.
      - Конешно, конешно, - ответила худая, оборачиваясь к Ваське. - А ты чо, соколик, думаешь, я позавидовала? - Она вздохнула. - А и то позавидовала... Только, дай бог, чтобы все отцы к вам вернулись.
      Все опять надолго замолчали. Цокали копыта. Наконец Васька показал мне на белую каменную осыпь. Это и была Белая Грива.
      Внизу, под осыпью, и справа и слева растекалось сжатое поле. Васька торопливо распряг коня, вместе с женщинами зацепил плуг.
      - Ну чо, - сказала худая, - давай, Матвеевна, благословясь, я первая, опосля ты.
      Худая ухватилась за ручки плуга. Матвеевна взяла лошадь под уздцы и, напрягаясь, все втроем - и лошадь, и женщины - отвалили жирный, блестящий на солнце пласт земли.
      Васька хмуро глядел вслед теткам, а они уходили все дальше, вдоль длинного поля.
      - Я обмерю, - сказал мне Васька, - а ты клевера в корзину набери. Вишь, цветочки?
      - Кашку? - спросил я.
      - Кашку, кашку, - ответил, не оборачиваясь, Васька.
      Он шагал по сжатому полю, и ветер пузырем надувал его зеленую рубашку. Ту самую, в которой Васька приехал тогда в город.
      Он шел размашистым шагом и всеми ухватками - тем, как он двигался, как ловко поворачивал циркуль, как говорил перед этим, - был похож на взрослого.
      * * *
      Жужжали полосатые шмели, трепетали крыльями стрекозы, то повисая на месте, то срываясь стремительно вбок. Я обрывал тонкие сиреневые цветочки от клеверной головки и сосал сладкий сок, развалясь в траве. Мне было хорошо и радостно, пока мой взгляд не нашел в бесконечном черно-желтом поле напряженную, понурую лошадь и двух женщин. Мне стало совестно, я вскочил, торопливо обрывая кашку.
      Когда корзина наполнилась и я подошел к телеге, Васька уже вернулся и вбивал топором в землю какие-то палки.
      - На нож, - сказал он мне, - срезай ветки подлиннее. - Лицо его было напряженным и хмурым. - Надо сделать шалаш. Им тут неделю ишачить.
      Тетки проходили мимо нас. Теперь они поменялись местами, но уже совсем вымотались. А прошли всего рядов пять-шесть в бесконечном поле.
      - Двенадцать га! - сказал зло Васька. - Эх, хухры-мухры, трактору бы тут на один день! - Он плюнул и яростно заколотил топором.
      Васькина злость передалась мне. Срезая ветки, я с силой, зло нажимал ножом, будто дрался с противником. Пот полз мне в глаза, но я даже не вытирал его, а только сдувал.
      Шалаш получился на славу! Васька напихал туда сена, кинул два одеяла с телеги и вздохнул, посмотрев на теток: они сделали еще три хода вдоль поля.
      Напротив нас тетки остановились.
      - Васька! - крикнула одна. - Водицы подтащи-ка!
      Васька схватил ведро, исчез за кустами, а когда появился, через край ведра переплескивалась вода.
      "Тут, значит, и ручей есть", - подумал я и подошел вслед за Васькой к женщинам.
      - Матвеевна, - сказал Васька, поднимая ведро, - вы ну-ка отдохните, а мы с Кольчей попашем.
      Я думал, Матвеевна скажет: "Ну куда вам!", - откажет просто-напросто, но она молча кивнула головой. Пот струился с нее ручьями, а худая посерела от натуги, и большие глаза ее, кажется, стали еще больше.
      Тетки полили и пошли к шалашу. Васька поил лошадь.
      - Но, но, - ласково приговаривал он, то поднося ей ведро, то отнимая. - Не торопись, зайдешься! Погоди, золотко! - Прямо как с человеком разговаривал.
      Потом я вел лошадь под уздцы, как показал мне Васька, а сам он держал плуг. Напившись и передохнув, лошадь шла веселее, бойко пофыркивала, и наш ряд получался ничем не хуже соседних. Мне не терпелось обернуться, поглядеть на Ваську, а еще больше не терпелось попросить его дать попахать мне. Но лошадь шагала, я должен был внимательно смотреть вперед.
      Наконец Васька пробасил: "Тпрр-ру!" - и лошадь послушно стала, натруженно дыша.
      - Васька! - потребовал я. - Теперь моя очередь!
      Он усмехнулся, недоверчиво поглядел на меня, но кивнул.
      Я взялся за скользкие ручки плуга, Васька чмокнул, и лошадь двинулась.
      Лошадь сама тащила плуг, а я только должен был ровнять ряд, но это получалось нелегко.
      - Налегай! - крикнул мне Васька. - Глубже паши!
      Я послушно налег, прошел несколько метров и вдруг почувствовал, как налились тяжестью руки. Когда я вел лошадь под узду, идти было легко по твердому полю, теперь же я шел по паханой мягкой земле, ноги проваливались и деревенели. Пот застилал мне глаза, я уже не наваливался, чтобы борозда выходила глубже, я просто держался за плуг, а лошадь и Васька и эта железная штуковина с острым ножом тащили меня за собой, как на прицепе.
      - Ну вот, - сказал Васька, останавливая коня.
      Я с трудом разжал онемевшие руки и отшатнулся от плуга. В голове гулко стучала кровь, пот капал с подбородка. Я утерся рукавом, едва дыша.
      Мне было стыдно за свою немощь. Я думал, Васька меня крепко обругает, но он неожиданно похвалил:
      - Молодец, Кольча!
      Мы поменялись местами и пошли дальше. Васькина похвала меня успокоила, приободрила. "Да нет, - подумал я, - не так уж и плохо для первого раза. Вот кабы я все время в деревне жил, выходило бы не хуже Васькиного".
      Я посмотрел вокруг себя еще раз, мысленно обмерил поле. Ему, казалось, не было конца и края.
      Лошадь стала, тяжело поводя боками, тетки подошли к нам.
      - Ну, мужики, - сказала, посмеиваясь, худая, - уважили, спасибо. А теперь идите.
      - Макарыч-то тебе задаст, - сказала Матвеевна, глядя на Ваську.
      - Ну его! - пробубнил он, утирая пот.
      Матвеевна чмокнула на лошадь, та нехотя двинулась вперед, а мы с Васькой пошли в деревню.
      Дорога вела в гору, и понурая лошадь да две фигурки возле нее долго были видны нам.
      Мы молча оборачивались, молча вглядывались в них и молча шли дальше...
      * * *
      - Николка, - прервал молчание Васька, - батя-то не пишет, когда вернется?
      - Никак не отпускают, - ответил я.
      - Отпустят! - вздохнул Васька. - Скоро всех солдат отпустят! - И усмехнулся: - Наших вон всех отпустили.
      - Как? - удивился я. - Уже всех?
      Но как-то странно сказал это Васька.
      - А у нас и возвращаться-то всего шестерым пришлось, - ответил Васька. - Двое сразу в эмтээс подались. Один без ноги, милиционером работает. Дядю Терентия председателем выбрали. Да двое еще бригадирят.
      - И все? - спросил я, не подумав.
      - И все, - ответил Васька спокойно, но я уже вспомнил, как говорил вчера председатель про счет фашистам.
      Я остановился.
      - Шестеро? - спросил я испуганно. - А сколько же на войну уходило?
      - Мужиков шестьдесят, - ответил Васька. - Это сразу, как войну объявили. Да потом еще парней забирали, кто подрастал. Душ семьдесят.
      Мы остановились на вершине холма и в последний раз обернулись на двух теток и коня.
      - Кабы хоть половина, - сказал задумчиво Васька.
      Он вздохнул и резко отвернулся. Мы пошли торопливо, чуть не бегом.
      - А вот ежели, - спросил, не глядя на меня, Васька, - отец бы твой не вернулся? Ну, погиб. А мать бы твоя нового отца привела?
      - Как это - нового? - пожал я плечами. - Отец один, другого не бывает...
      - Ну ладно, - перебил меня Васька, - снова бы замуж вышла! Не понимаешь, что ли? Чо бы ты делать стал?
      Он говорил зло, раздраженно, и я удивился: что это с ним?
      - Что делать, что делать? Не остался бы дома! Сбежал!
      - Куда? - недоверчиво засмеялся Васька, будто это его касалось.
      - В ремеслуху, например, - ответил я, - или в детдом. Соврал бы, что у меня никого нет.
      - В детдом! - зло воскликнул Васька.
      - Да ты чо ерунду-то мелешь? - удивился я. - Ежели да кабы, то во рту росли грибы!
      - Это я так, - оказал он, криво усмехаясь, - вообще...
      Чтоб сократить путь, Васька свернул с дороги, и мы пошли тропой через густо заросшее поле. Васька наклонился на ходу, сорвал что-то, остановился. В руках у него был стручок. Он размял его и высыпал на ладонь желтые горошины.
      - Переспел уже, - сказал Васька, - а убирать некому, - и отправил горошины в рот, аппетитно зачавкав.
      - Горох, что ли? - спросил я и, обрадовавшись, начал рвать стручки.
      - Ты это чо, ты чо? - воскликнул Васька.
      - Горох рву, - ответил я удивленно. - Не видишь?
      - Нельзя же, дурень, - сказал он. - Горох колхозный, увидят, еще засудить могут.
      - Засудить! - усмехнулся я. - Как это - засудить?
      - А так, - ответил Васька нерешительно, - за хищение колхозного имущества. Ну да ладно, - сказал он, вздыхая, - только по одному карману наломаем, понял? По карману, не больше.
      То ли давно мы не ели, то ли просто горох оказался вкусный, но за ушами у нас аж пищало.
      - Ты это, - сказал мне смущенно Васька, - стручки-то пустые подальше в сторону кидай, а то увидят.
      - Ну, и увидят? - засмеялся я.
      - Увидят - другие нарвут, - сказал Васька. - А если каждый по карману наломает, какой убыток, как думаешь?
      Я пожал плечами, но пустые стручки стал бросать подальше от тропки.
      - Меня до войны, - улыбаясь, сказал Васька, - знаешь как отец ремнем выдрал! Вот так же надергал я полную пазуху гороху, прибег домой, на стол вывалил, улыбаюсь, - мол, глядите, добытчик, в дом гороху принес. А отец снял ремень с гвоздя и так меня отходил! Пискун, говорит, ты голобрюхий, и откуда, говорит, в тебе кулак взялся! Я тогда-то не понял, что за кулак, уж потом, в школе, объяснили. Но как отец порол, помню. И как кулаком обозвал - тоже...
      Васька улыбался, словно отцовская порка ему теперь в удовольствие казалась. Потом сразу нахмурился. Мы стояли перед конторой.
      - Айда! - позвал меня Васька к себе на работу. - Посидишь, поглядишь.
      Мы вошли в избу.
      - Тебя за смертью посылать! - прогнусавил из-за своей конторки Макарыч. - Сводку обсчитать надо, в район передать, а тебя носит, лешак подери!
      Васька промолчал, выразительно посмотрев на меня: мол, видишь.
      - На столе бумаги, давай считай скорее, - велел Макарыч, - потом поговорим, при Терентии.
      Васька тоскливо зашелестел бумагами, подвинул к себе счеты, начал громыхать костяшками, Макарыч скрипел ржавым, что ли, пером. Я оглядывал контору - ряд старых стульев, портрет и забавный телефон на стене, похожий на скворечник, только с ручкой.
      Васька дал длинную очередь на счетах, потом задумался, поглядел на меня, перевел взгляд за окошко и машинально вытащил из кармана несколько стручков. "Шляпа! - подумал я. - Сам наказывал пустые стручки подальше кидать, чтоб никто не заметил, а тут вдруг вытаскивает". Едва я подумал это, как Макарыч спросил Ваську безразличным голосом:
      - От Белой-то Гривы пешком шли?
      - Аха! - безмятежно ответил Васька.
      - Через поле? - лениво говорил главбух.
      - Аха, - отвечал Васька.
      - А горох оттуда? Колхозный?
      Васька побледнел, прикрыл было ладонью несколько стручков, лежавших на столе, и резко повернулся к своему начальнику.
      Глаза у Васьки сузились в щелки, а Макарыч шел к нему, медленно, не спеша шагал через комнату, сдвинув очечки на кончик носа.
      - Ну-кась, - сказал он неторопливо, - выворачивай.
      Васька послушно вывернул пустой карман. Видно, эти стручки были последними.
      - Колхозный горох-от? - наступал Макарыч. - Аль со своего огороду? Васька заливался краской. - Да нет, со своего не могет быть, домой не заходили - вон и корзинку с клевером занесть не успели. - Васька краснел, но молчал. Тогда Макарыч указал на меня пальцем: - И гостя свово воровать учишь? - Ваську уже всего трясло. - Ну-ка, милочек, - направился ко мне главбух, - выверни карманы.
      У Васьки оставалось три стручка, а у меня карман был почти полный: я просто не поспевал за Васькой, он как-то быстро доставал горошины из сухих оболочек. Но вывернуть карман - значило доказать этому курносому бухгалтеру, что все, что он говорит, правда и мы с Васькой украли горох.
      С меня спрос невелик, я как приехал, так и уеду, а что про Ваську говорить станут? Я вспомнил, как он отговаривал меня рвать этот горох, как рассказывал про отца.
      Нет! Вывернуть карман - значило предать Ваську. Никакой Васька не вор. Я шагнул навстречу главбуху. Сейчас я ему скажу, что Васька не виноват, что это я. Только спокойно. Спокойно! Неожиданная мысль кольнула меня. Но ведь ясно же, что мы были вдвоем. Скажут: "Васька, а ты куда смотрел?!" Скажут: "Раз ты там был, значит, тоже виноват, значит, вы вместе!"
      Я уже открыл рот, чтобы взять всю вину на себя, и в последнюю секунду - буквально в последнюю - сказал другое:
      - А вы, товарищ главный бухгалтер, зря горячитесь. Да, у меня полкармана гороху. Но мы этот горох взяли из дому еще с утра.
      Макарыч отступил и поддернул очки к глазам. Никак он не ждал такого. Да и я-то, честно сказать, не ждал.
      Он ушел к своей конторке, сел и сказал оттуда:
      - А мы это проверим.
      - Проверяйте! - сказал я безразлично.
      Вот за это-то я мог поручиться: никто нас с Васькой в колхозном горохе не видел.
      * * *
      - Вообще-то ты молодец, - сказал, вздохнув, Васька, когда пересчитав все, что требовал Макарыч, он освободился и мы вышли на улицу. - Только если ему вожжа под хвост попадет, худо будет. Дома-то мы нынче гороху не сеяли, вынюхает, под суд подведет, паразит.
      - Да неужто, - возмутился я, - за два кармана гороху?..
      - Вот тебе и "неужто"! Порядок такой есть: пригоршню возьмешь - и то посадить могут. По законам военного времени.
      - Так война-то кончилась! - удивился я.
      - Война-то кончилась, а законы остались.
      Я вздохнул. Нет, что-то тут не так, несправедливость какая-то. Ладно, я здесь чужой, меня, может, и надо судить за карман гороху, но Васька-то, Васька - тутошний, колхозный. Он же не только считает, он и коней запрягает, и пахал сегодня, хотя его никто не просил. Неужто же ему за это кармана гороху жалко?
      Мы сидели на завалинке. Васька, хмурясь, дымил цигаркой. Вдруг он напрягся, прислушался.
      - Машина идет, - объявил Васька и, помолчав, прибавил: - Не эмтээсовская.
      - Как это ты узнал? - спросил я, прислушиваясь к далекому тарахтению.
      - По мотору, - ответил Васька. - К нам тут одна машина ходит, за молоком, а эта - другая.
      Рокот мотора усилился, и через несколько минут, заслонив улицу пылью, прямо у конторы затормозила газогенераторка с фанерным фургоном вместо кузова.
      Из кабинки выскочил щуплый старик шофер, за ним вышла большая, пухлая тетка.
      - Примай подмогу! - крикнул весело старик и распахнул у фургона заднюю дверцу.
      - Хе, подмога! - проворчал недовольно Васька. - Стрижем-бреем да гуталином торгуем.
      Из черного нутра фургона, кряхтя, сползла короткая седая старуха, ростом меньше меня, затем втроем - старуха, старик шофер и пухлая тетка стали вытаскивать из фургона еще что-то, тяжелое и неудобное.