Васька, будто подрубленный, сел на стул. Стул всхлипнул.
      Мама подошла к тете Нюре и положила ей руку на плечо. Тетя Нюра вскинула голову.
      - Да нет, нет, - заговорила она быстро, испуганно поглядывая то на маму, то на бабушку. - Вы не беспокойтесь, молочко-то я вам все одно приносить стану. Займу или вот мясо продам, так деньгами, если хотите.
      - Нюра, Нюра! - сказала мама, гладя ее по плечу. - Что вы, Нюра, как вы можете! И не думайте! Вася пусть живет, выбросьте это из головы!
      Так вот что случилось! Тетя Нюра заколола корову. Корову звали Манька, и это ее молоко пил я всегда с наслаждением.
      Горло у меня сжалось. Я хотел что-нибудь крикнуть такое тете Нюре. Да что она, с ума сошла, что ли? Что она думает, мы не люди? Да что такое молоко? Я свободненько, например, могу обойтись без него. И бабушка наша совсем не жадная, это просто время такое, она и поддалась, да и то - я знаю! - из-за меня. Пусть считается, что молоко это мы у тети Нюры взаймы взяли. Вот придет из армии отец, станет работать, и мы отдадим. Обязательно отдадим.
      - Тетя Нюра! - прохрипел я, приподнявшись на диване, и все - мама, и бабушка, и тетя Нюра, и Васька - вдруг повернулись ко мне. Может, вспомнили, что я больной, а может, я сказал это каким-то странным голосом. - Тетя Нюра! - повторил я. - Вы не думайте! Мы не такие! Мы будто у вас в долг взяли, ладно?
      Тетя Нюра прикрыла глаза.
      - Ладно, ладно, - прошептала она.
      Возле плитки, где была бабушка, раздался какой-то плеск. Я посмотрел туда. Бабушка перелила горячее молоко из кастрюли в миску и, обхватив ее края, двинулась к двери.
      - Ты куда, Васильевна? - неожиданно строго спросила тетя Нюра.
      Бабушка вздрогнула, остановилась, едва не расплескав молоко, и ответила растерянным голосом:
      - На мороз...
      Тетя Нюра вдруг вскочила со стула и кинулась к бабушке:
      - И не выдумывай! Молока нет, зато мясо теперь есть, не пропадем, а весна будет, телку возьму!
      Тетя Нюра налила горячее молоко в эмалированную кружку, принесла его мне.
      - Эх, медку бы! - сказала она веселым голосом и засмеялась, оглядываясь на маму и бабушку. - Ничего, бабоньки! И медок будет, и молочко, и хлебушко! Все будет, дайте только срок! - Она посмотрела внимательно на меня. - Дайте только срок! - тихо повторила она.
      * * *
      Пришло лето.
      Васька уехал, а отец все не возвращался.
      Я лежал в траве, обрывал созревшие одуванчики и нехотя сдувал пушистые шары. Белые парашютики улетали, подхваченные мягким ветром, поднимались в небо и исчезали из глаз.
      "Куда-то они упадут? - думал я. - Вырастут ли из них новые одуванчики? - И без перехода горевал о Ваське. - Как он там счетоводит?"
      Я проводил Ваську в мае. Мы шли вместе по жарким тихим улицам до перевоза и там долго ждали, когда маленький катер, тяжко пыхтящий черным дымом, пригонит с того берега паром.
      Река разлилась, раздвинув свои края, вода мутно бурлила за бортом дебаркадера, расходилась кругами - стремительными и страшными.
      Васька скинул с плеча тощий мешок - белую холстяную котомку, обвязанную у горловины грубой веревкой, - положил его на оградку дебаркадера, облокотился, щурясь на всплескивающие серебряные волны.
      - Ну вот! - сказал он, не оборачиваясь ко мне. - Ну вот и половодье!
      - "Половодье"! - передразнил его я. Нет чтоб сказать чего-нибудь такое. Пиши, например, и так далее. Но Васька ничего не чувствовал.
      - Ох, работенки щас! - сказал он с видимым удовольствием, косясь на меня. - Невпроворот! - И снова отвернулся, будто решив, что я его не пойму. А я и не понимал. И злился еще.
      Сам не знаю, почему злился. Может, оттого, что чувствовал: мы с Васькой словно два путника на дороге. Ходко шагают оба, но один все-таки быстрее идет, размашистей. А второй, как ни старается, настигнуть его не может. И тот, кто отстает, не виноват, и тот, кто уходит вперед, - тоже не виноват, хотя оба уговорились вместе идти. Вместе-то вместе, да не выходит. Вот я и злился.
      Катер, пыхтя, словно уставший старик, подвел паром к дебаркадеру, перевозчицы метнули канаты, надсадно заскрипели деревянные борта, и с парома стали съезжать подводы, газогенераторки, сходить пассажиры, на место которых потянулись другие подводы, другие газогенераторки, чадящие синим дымом, и другие пассажиры.
      - Ну, давай пять, - сказал Васька, улыбаясь мне, будто настала самая радостная в его жизни минута, и вскинул мешок на плечо.
      - Держи, - стараясь не расхлюпаться, ответил я в тон ему и протянул руку.
      Я думал, что он что-нибудь скажет все-таки в последнюю минуту, но он взял мою ладонь, внимательно посмотрел на меня своими прозрачными глазами, тряхнул руку три раза и натянул поглубже на лоб фуражку.
      - Пока, - сказал Васька и больше ничего не прибавил, а повернулся и пошел скорым шагом по хлипким мосткам.
      Паромщицы перекинули канат назад, катер гуднул прерывисто и устало, потянулся изо всех сил вперед, вытащил из воды стальной трос, который, расправляясь, задрожал, как струна, если ее сильно дернуть, - и паром отодвинулся от дебаркадера.
      Я увидел, как Васька снял фуражку и помахал мне.
      - Буду в городе - зайду! - крикнул он хрипловатым своим баском и опять надел фуражку, сложил руки на барьере и уже не махал, не кричал просто смотрел на меня, и все, пока река не разделила нас...
      И вот теперь я лежал в траве, сдувал одуванчики, и как-то нехорошо было у меня на душе. Плохо мы простились с Васькой. И не объяснишь, почему плохо, а плохо. Мне все казалось, будто я что-то забыл.
      Где-то что-то забыл.
      * * *
      Тобик крутился в траве, клацал зубами, гоняясь за своим хвостом, потом прижимал уши к затылку, замирал и срывался в кусты за бабочкой или толстой мухой, безмятежно тявкая и веселясь.
      И когда он затявкал дольше и громче - так он обычно лаял на чужих, я даже не обратил внимания. Подумал, что, может, бабочка ему какая-нибудь особенная попалась. Или схватил стрекозу, шелестящую крыльями, а она изогнулась да и цапнула его своей страшной челюстью в мокрый нос.
      Шаги я услышал неожиданно и, когда обернулся, рассмеялся: это была тетя Нюра.
      - Тетя Нюра пришла! - закричал я, вскочив, и во двор выбежала бабушка.
      - Ой, Нюра пришла! - причитала она. - Нюрушка-голубушка, кормилица наша!
      - Полноте, Васильевна! - смеясь, сказала тетя Нюра, разматывая косынку. Лицо ее загорело до черноты. - Не вырвалась бы! Жатва! Да председатель погнал торговать. Целу машину, Васильевна, веришь ли, черпаком продала.
      Бабушка заохала, запричитала, повела тетю Нюру домой, в холодок. Мама и тетя Сима были на работе. Бабушка поставила чайник, чтоб напоить гостью до поту.
      - Знаешь что, Васильевна? - сказала тетя Нюра. - Симы нет, дак я у тебя.
      - Как, как? - не поняла бабушка.
      Но тетя Нюра рассмеялась и велела мне отвернуться.
      Я послушно отошел, услышал, как прошелестели босые тети Нюрины шаги к дивану, что-то зашуршало, потом цокнуло об пол, и тетя Нюра засмеялась:
      - Ой, пуговица оторвалась! Не выдержала выручки!
      И бабушка засмеялась тоже, но как-то суховато, сдержанно.
      - Поворачивайся, Кольча! - весело проговорила тетя Нюра.
      Я обернулся и увидел на диване и рядом, на полу, кучу скомканных, мятых денег.
      - Нюра, Нюра, - испуганно сказала бабушка, - откуда ты столько?
      Но тетя Нюра заливисто хохотала.
      - Да говорю же, Васильевна, машину молока продала! Полна машина с бидонами была!
      Бабушка замолчала, испуганно глядя на кучу денег, а мне тетя Нюра велела весело:
      - Помогай, Кольча! Красненькие - сюда, синенькие - сюда, зелененькие - вот сюда.
      Я принялся разглаживать мятые деньги, складывать их по стопкам, а тетя Нюра все смеялась, все говорила - радовалась, что много наторговала.
      - Теперь, - говорила она, - молочка у нас хоть залейся. Хлебушко, слава богу, вырос, но пока не мололи, без него сидим, это верно, а молочка хоть отбавляй. Ну ничего, вот и картошка приспеет, а там и хлебушек по плану сдадим, глядишь, справимся помаленьку.
      Она тараторила, никогда я такой ее не видел, а бабушка все стояла как застылая, подперла кулачком подбородок и никак от денег оторваться не могла.
      - Ой, Нюра, Нюра! - проговорила она. - В жизнь столько денег не видывала, разве что в революцию, так тогда на миллионы торговали.
      - Я и сама не видывала! - смеялась тетя Нюра. - Как налью, деньги-то за лифчик сую и все думаю: ой, кабы не вывалились, казенные же!
      - А считанное? - спросила бабушка, вглядываясь в тетю Нюру.
      - Что? - не поняла она.
      - А считанное молоко-то?
      Тетя Нюра пронзительно взглянула на бабушку, и та сразу пошла к своим кастрюлькам.
      - Считанное, не считанное, - ответила она хмуро, помолчав, - а денежки эти не наши, колхозные.
      - Да я не об этом, - заговорила бабушка, возвращаясь от кастрюлек. Я и не об этом совсем, как ты могла подумать! Я спросить хотела, как отчитываться-то будешь? И опять же, сколько тебе за труды положено? Целый день, поди-ка, на жаре проторчала.
      - К жаре-то нам не привыкать, - сказала тетя Нюра. - Вон люди на уборке костоломят, а я тут, как кассир, деньги муслякаю.
      - Вот Ваське-то работы, а, теть Нюр? - спросил я, заглядывая ей в глаза.
      - Нет, это не ему, - ответила она. - Это главному бухгалтеру сдавать буду. Васька счетовод. Счет ведет, сколько чего, каких гектаров сделано. Он до денег не допущен, потому как несовершеннолетний.
      - Да и слава богу! - обрадовалась бабушка, будто боялась, что с деньгами Васька напутает.
      - Ох, деньги, деньги! - вздохнула тетя Нюра, помолчав. - И вроде бумажка простая, а есть все же в ней сила!
      - Охо-хо! - вздохнула бабушка. - Какая еще сила-то!
      Но тетя Нюра будто и не услышала ее вздоха.
      - Вот эти вот денежки-то, - сказала она, кивнув на диван, - на трактор копим, Васильевна. Ноне все на кобылах землю горбим. Было до войны три трактора, дак рассохлися. - Она засмеялась и добавила, становясь серьезной: - А теперь новый купим.
      Я поглядел внимательно на тетю Нюру и вспомнил базар - бывал я там и с бабушкой, и с мамой, и один, - вспомнил ряды молочниц в белых фартуках, в белых нарукавниках, бойко орудующих железными черпаками с длинными ручками. Глядя на этих торговок, я всегда завидовал им, завидовал, что любая из них может взять и вот так, запросто, целый черпак молока выпить. А если захочет, и еще один: бидон-то у нее вон какой, два мужика еле с машины снимают. Торговки казались мне жмотинами и богачками - молоко стоило не дешево, и однажды я видел, как один старик покупал полчерпака. Молочница долго отплескивала из своего черпака, отлила, наконец, ругаясь, деду в бутылку, и он ушел, шаркая ногами. С тех пор я этих торговок особенно не любил.
      И вот тетя Нюра. Она ведь тоже торговка. А торговала на трактор.
      Я с интересом разглядывал Васькину мать. Рядом с ней лежали деньги, разложенные в стопки.
      - Есть на трактор? - спросил я тетю Нюру, довольный, что и я к этому трактору имею отношение.
      - На одну гусеницу! - ответила она, рассмеявшись. - Или на полмотора.
      Я тоже засмеялся, представив, как по полю ползет не целый трактор, а одна только гусеница.
      * * *
      Оставив деньги на диване, тетя Нюра сбегала в магазин, принесла соли и спичек. Потом пришла мама, и мы уселись пить чай.
      - Вы меня извиняйте, бабоньки, - сказала тетя Нюра, прихлебывая чай, - что молочка-то Николке я не привезла. На машине казенное было, а призанять у соседок не успела, погнал окаянный председатель прямо из конторы.
      Мама и бабушка смутились, стали говорить: "Что ты, Нюра, да зачем, не такое теперь голодное время, все же лето", - но она, не слушая их, посмотрела на меня и сказала:
      - Ну-ка, а может, Коле к нам податься? - И засмеялась: - Конечно! Живет парень в городе, глотает пыль, а у нас чистота! Раздолье!
      Я сначала даже опешил. А потом вскочил, словно ошпаренный.
      - Мама! - крикнул я. - Бабушка! Отпустите!
      Видно, глаза мои сверкали, как угли, и голос звенел. Мама и бабушка нерешительно переглядывались.
      - Он вам обузой будет, Нюра, - сказала наконец мама. - Ты на работе, Вася тоже. Не хватало еще тебе лишних хлопот.
      - Ну и хлопот! - удивилась тетя Нюра. - Дитя малое, что ли? Вон глядите, - она кивнула на меня, - парень что надо! Самостоятельный! А скучать ему некогда будет. На уборку со мной поедет. По грибы с Васькой сбегают, порыбалят малость. Эх, да разве у нас соскучишься!
      Ну тетя Нюра! Она сегодня просто нравилась мне. Веселая! На тракторную гусеницу молока продала. И маму с бабушкой в один миг уговорила.
      Я стал отыскивать старый рюкзачок, суетиться, спешить, бегать по комнате, и мама, и бабушка, и тетя Нюра хором рассмеялись: отправиться-то мы должны были только завтра.
      - Ну и что! - сказал я, смутившись. - Ведь рано, наверное, пойдем?
      - Верно, - ответила тетя Нюра. - Пораньше отправимся, чтоб засветло добраться.
      Всю ночь я просыпался, мне казалось, уже пора, тетя Нюра готова и сейчас уйдет без меня. Но было тихо, в темноте кто-то негромко всхрапывал, и я снова погружался в ненадежный сон. В последний раз я проснулся не сам, меня кто-то тряс за плечо, я отнекивался и прятал голову под одеяло, потом вскочил, крутя глазами. Тетя Нюра тихо смеялась.
      Она сидела умытая, одетая, готовая в путь. Путаясь в рубашке, я торопливо оделся, попил чаю, повесил на спину легкий рюкзак.
      - Ну, с богом! - сказала тетя Нюра и шагнула к двери.
      - С богом, с богом! - как лесное эхо, откликнулись бабушка и мама.
      А мама, наклонившись, шепнула мне:
      - Осторожней там, Коля! В речку не лезь! И в лес один не ходи! Не кури еще, слышишь?
      Я пожал плечом - было неудобно перед тетей Нюрой, что мама шепчет мне такие слова, будто маленькому.
      Река, бурлившая весной, теперь, в июле, опала, сузила берега, разметала песчаные косы.
      Мы переправились паромом и пошли по тропке, которая вилась через поле. Я почувствовал вдруг, что воздух пахнет смолой и медом.
      Тропка наша то поднималась вверх, то ныряла в низину, заросшую высокими цветами с большими, яркими колокольцами.
      - Это иван-чай, - говорила мне тетя Нюра.
      - Почему Иван? И почему чай?
      - А зовут так, - загадочно говорила тетя Нюра, - спокон веку зовут. Был, может, Иван, который из этого цветка чай варил? - Она смеялась, шагала размашисто, твердо переставляя сильные ноги, и я едва поспевал за ней.
      Под ногами скрипели кузнечики, и, когда мы поднимались на холм, я всякий раз оборачивался: там, внизу, кузнечики при шорохе шагов умолкали, скрипели только те, что подальше; отсюда же, с высоты, поле иван-чая покачивалось, будто неторопливые морские волны, и тысячи, нет, миллионы кузнечиков в один тон пели огромным хором - сиреневое море покачивалось и пело, пело и покачивалось.
      Я улыбался, догонял тетю Нюру, она поглядывала на меня искоса и спрашивала:
      - Нравится?
      Нравится! Еще бы не нравиться! Я бывал, конечно, в лесу и в поле тоже бывал, когда ездил в пионерский лагерь от маминого госпиталя, но там мы ходили и в лес, и в поле колонной - в затылок друг другу, и то, что я запомнил тогда, совсем не походило на это. Здесь было тихо, и никто не мешал мне смотреть и слушать. И я слушал, и смотрел, и дышал полной грудью.
      * * *
      - Вишь оконце открытое, - сказала тетя Нюра. - Васька подле него сидит. Поди напугай!
      Она сидела на берегу ручья, держа в руках свои стоптанные туфли, а ногами, как девчонка, болтала в воде, так что брызги летели.
      - Иди, иди! - подговаривала она меня, и я, оставив свой рюкзак, крадучись пошел вдоль деревни.
      У самой избы я согнулся и подкрался к окошку на четвереньках. Я не хотел, чтобы Васька меня увидел сразу. Я только приподнялся, чтобы взглянуть, там ли он и не ошибся ли я домом.
      Медленно разогнувшись, я заглянул в окно и увидел Ваську. Он сидел, упершись кулаками в обе щеки, за ухом у него торчал тонко очиненный карандаш, и смотрел Васька прямо на меня.
      Он смотрел остановившимся, пустым взглядом и не видел меня. Будто я был в шапке-невидимке. Или стеклянный.
      - Вась! - позвал я шепотом.
      Он был неподвижен. "Может, спит? - мелькнуло у меня. - Бывает же, люди спят с открытыми глазами".
      - Вась! - окликнул я его снова, погромче, но он снова не услышал.
      - Василей! - сказал кто-то громко из глубины комнаты. - Готово?
      - Готово, - ответил Васька глухим голосом и, видно, очнувшись, увидел меня.
      - Хухры-мухры! - пробормотал он удивленно, открыл рот, потом вскочил, с грохотом откинув стул; отточенный карандаш выпал из-за уха, и Васька вылетел как пробка прямо в окно.
      - Васька! - кричал кто-то из глубины комнаты. - Васька! Обалдуй!
      Но Васька ничего не слышал. Он изо всех сил жал мою руку.
      - Ты чо? - басил Васька на всю улицу. - С луны свалился?
      - С луны, с луны! - сказала подошедшая к нам тетя Нюра. - А ты отколь думал? - Она засмеялась и крикнула в окно: - Макарыч, примай выручку!
      Из распахнутого окна высунулась лысая голова с маленьким носом, похожим скорее не на нос, а на закорючку. На носу, на самом краешке, сидели очки.
      - Явилася! - занудным голосом сказал лысатик. - Не запылилася! Ох, Нюрка, Нюрка, как это доперла-то ты: по городу с деньгами таскаться! А ежели обчистят? За жизнь не рассчитаисся!
      Тетя Нюра махнула на лысатика своими стоптанными туфлями, которые держала в руке, и ответила:
      - Ты, Макарыч, не скрипи-ка, а по такому случаю отпусти Ваську из конторы. Вон к нему друг с городу приехал.
      Макарыч пронзительно оглядел меня с ног до головы и спросил тетю Нюру недоверчиво:
      - А сколь выручила? - будто от этого зависело, отпустит он Ваську или нет.
      - "Сколь, сколь"! - засмеялась она опять. - Все твои, сколь ни на есть.
      Макарыч нехотя согласился. Тетя Нюра осталась в конторе, а мы побежали к Васькиному дому.
      - Это кто? - спросил я.
      - Главбух! - ответил Васька, хмурясь. - Ест меня поедом. То считай, это считай, будто я арифмометр. Арифмометру не доверяет, а мне доверяет, гад такой. Ни на шаг от себя не отпускает, будто я при нем адъютант какой.
      - Сам виноват, - сказал я смеясь, - считальщик ты этакий!
      Васькин дом стоял на пригорке и выделялся среди других желтыми, еще не почерневшими от ветра и старости бревнами.
      - Красивый домина! - сказал я, желая польстить Ваське.
      Он заулыбался.
      - Отец построил! - ответил он. - Уже война шла, а изба еще недостроенная. Так веришь ли, отец даже ночью работал. Хорошо еще, осенью в армию взяли.
      Он повернул круглое кольцо в воротах. Дверь со скрипом подалась, а мы очутились во дворе.
      Чудным был этот двор. Он и на двор-то не походил, скорее на продолжение дома: такие же крепкие бревенчатые стены, крыша. И удивительно - двое ворот: одни на улицу, другие, Васька сказал, в огород. Во двор выходило высокое крылечко с крутыми ступеньками. Справа - еще две двери.
      - Там сарайки, - объяснял мне Васька, водя по двору, - вот тут дверка в погреб, это ход на сеновал. А теперь айда в избу, да только голову наклоняй.
      Я не очень прислушался к Васькиному совету, вернее, просто не понял, зачем мне наклонять голову, и, переступая порожек, звонко стукнулся о притолоку - в голове будто колокола грянули.
      - Эх ты! - сказал Васька и притащил мне столовую ложку: - На, приставь!
      Боль медленно утихала, и я озирался, все удивляясь. Со стороны дом казался большим, просто огромным, а внутри было даже тесно. Почти пол-избы занимала большая печка с черным огромным ртом. От печки под самым потолком шел деревянный настил.
      - Это полати, - сказал Васька голосом экскурсовода. - Там бабка сейчас спит.
      Я медленно оглядывал избу - широкие лавки вдоль окон, деревянный, добела скобленный пол, икону в углу.
      На одной стене висела стеклянная рама, украшенная узорными цветами. За ней были фотокарточки. Я стал разглядывать их. Среди разных лиц меня привлекло одно: в белой рубашке, на гнутом венском стуле сидит человек и держит в руках гармошку. Мне показалось, где-то я его видел как будто, и я обернулся, чтобы спросить Ваську, но осекся. Конечно, он просто походил на Ваську. Вернее, Васька походил на него.
      - Он? - спросил я.
      - Отец! - подтвердил Васька и задумчиво объяснил: - Перед войной снимался.
      Я вглядывался в простое, такое похожее на Васькино лицо человека в белой рубашке и представлял себе, как это было... Белое поле, сугробы и черные танки, ползущие на наших солдат. Медленно, словно нехотя, солдаты в темных шинелях, которые хорошо видны на белом снегу, поднимаются из сугробов и бегут назад, потому что им ничего не остается другого: против танков нужны гранаты. Но гранат нет, и солдаты отступают. Я не хочу поверить, что еще немного - и их, живых людей, растопчут, словно глину, танки и они умрут где-то там, на сто первом километре. Я думаю, что Васькин отец повернется в последнюю минуту и побежит, вытянув винтовку со штыком прямо на стальной танк, хотя, может, такого никогда и не было. Васькин отец втыкает яростно штык в непробиваемую броню, и Штык от удара выбивает искру...
      Я шагнул назад, еще не в силах оторвать глаза от фотографии, и перехватил Васькин взгляд. Он пристально разглядывал меня.
      - Слышь, - сказал я Ваське, развязывая свой рюкзак, - слышь...
      Волнуясь, я вытащил несколько консервных банок, которые дала мне в дорогу мама, свитер, чистые рубашки, а со дна достал пилотку. Я положил ее вчера первым делом: пилотку мне подарил отец, когда зимой лежал в госпитале. Звездочку он снял и прикрепил на ушанку, а пилотку подарил мне.
      - Слышь, - повторил я, протягивая пилотку Ваське: - Держи, это тебе.
      Васька взял пилотку, посмотрел, все поняв, на меня и, не улыбнувшись, не сказав ни слова, подошел к зеркалу. Он надел пилотку и опустил кулаки. Я глядел в зеркало на Васькино лицо и видел, как он шевелит желваками.
      - А тебе идет, - сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать: я чувствовал - сейчас надо непременно говорить, лишь бы не молчать.
      - Идет, - пробубнил Васька.
      - Ну, айда на улицу! А то я и деревни-то не видал.
      - Айда, - откликнулся Васька, поворачиваясь ко мне. Теперь он был в норме, и желваки у него не шевелились. - Мамку там подождем. Покормит она тебя, тогда на речку сбегаем. Порыбалим.
      - Как живешь? - спросил я Ваську, когда мы уселись на крыльце.
      - "Как, как"! - ответил он недовольно. - Счетоводю... Разве это жизнь!
      - А лошади? - спросил я.
      - Лошади, - усмехнулся Васька, - на конюшне... Просился у председателя, да он и слушать не стал. А тут еще этот главбух, гад ползучий...
      Васька умолк. Все было и так ясно. Главбух, этот лысый, с очками на носу, - гад ползучий, это действительно, это даже я с первого взгляда заметил. А председатель этого гада слушает и Ваську в конюхи не отпускает. "Но ведь он, наверное, прав, - подумал я про председателя, - зря, что ли, Васька целую зиму учился?"
      Звякнула щеколда, пришла тетя Нюра. В руке она держала корзинку, в которой стояла бутыль молока, лежали яйца и помидоры.
      - Ну-ка, ну-ка! - зашумела она радостно. - Мойте-ка руки да за стол.
      Я мылся и хохотал, брызгаясь вокруг себя. Вода лилась у меня с локтей, заливала штаны, и все это - и плеск и мой смех - покрывал Васькин бас. Я смеялся над рукомойником. Никогда не видел такого: на цепочке подвешена медная кастрюлька с носиком. Чтобы вода полилась, надо взять за носик и чуть наклонить. Но от моих прикосновений рукомойник качался на цепочке, плескал воду, а Васька доливал его, хохоча надо мной.
      Ему казалось смешным, что я не умею умываться из такого простого рукомойника.
      * * *
      Наскоро поев, я вскочил из-за стола. Васька ждал меня на крылечке, смоля самокрутку. В руке он держал корзину.
      - А где удочки? - спросил я.
      - В нашей речке, - сказал Васька солидно, втаптывая окурок в землю, корзиной ловят.
      Я удивился, но приставать с расспросами не стал.
      Мы быстро шли лесной, пружинистой тропой.
      Речка открылась неожиданно. Просека раздвинула стены, лес перешел в высокие кусты, а за ними, среди зеленых берегов, извивалась узкая синяя полоса, шириной в три больших прыжка, не больше. В зеленой траве валялись какие-то малыши. Увидев нас, они загалдели, побежали навстречу, но вплотную не подошли, а остановились невдалеке.
      Я разглядывал ребят, а они меня. Совсем маленькие были в рубашках, но без штанов, ковыряли в носу или с аппетитом жевали какую-то траву. Среди маленьких были ребята и постарше, с меня. Эти глядели пытливо, даже задиристо, и, судя по их взглядам, им мешал только Васька. Так мы стояли, глядя друг на друга, я и эти ребята, а Васька будто не замечал их. Сняв рубаху и штаны, он остался в белых кальсонах, развязал тесемки, закатал подштанники повыше и удивленно взглянул на меня:
      - Колька! Дак ты чо?
      Я медленно, смущаясь пристальных взглядов зрителей, среди которых были и девчонки, разделся до трусов и спустился в воду. Речка была прозрачная и светлая, она тихо журчала, песчаное дно просвечивалось солнцем, и был виден каждый камушек. Васька стоял посреди речки, глядя на меня ожидающим взглядом. Я побрел к нему, как вдруг девчоночий голос сказал сверху:
      - Вась, а это кто?
      Я поднял голову. Прямо над нами, на берегу, стояла маленькая девчонка, класса так из первого, но верней всего, что она в школу еще и не ходила. Рыжие веснушки на ее лице так и налезали друг на дружку, словно им не хватало места. Выцветшее платьишко ее топорщилось. Я скользнул по девчонке равнодушным взглядом и вдруг почувствовал, как заливаюсь пунцовой краской. Девчонка стояла на берегу, прямо над нами, и я отвернулся, похолодев: под платьем у нее ничего не было.
      - Гость мой, - отвечал Васька пигалице, поглядывая на нее и ничего не замечая.
      - А как его звать?
      - Николай, - терпеливо отвечал Васька.
      - А он откель? Городской, что ли?
      - Аха, - кивал Васька.
      - Городско-ой! - протянула девчонка, глядя на меня, как на вымершего мамонта, и не собиралась уходить.
      А я все краснел и краснел. Васька наконец взглянул на меня и, ничего не поняв, вопросительно сдвинул брови.
      - Вась! - сказал я, покраснев, по-моему, до пяток. - Ну-ка, прогони ее.
      Васька похлопал выцветшими ресницами, поглядел на девчонку, потом на меня, потом снова на девчонку и наконец сообразил.
      Он схватился за живот и начал по-дурацки хрюкать. Это хрюканье перешло в дикий хохот. Васька шатался в воде, будто пьяный, хохотал и кричал девчонке:
      - Маруська! Ой! Маруська! Отойди! Отойди!
      Маруська догадалась, быстро присела, накрыв коленки платьем, глаза ее испуганно хлопали. Потом она вскочила и побежала. Голые Маруськины пятки так и мелькали в зеленой траве.
      Мне стало жаль маленькую девчонку, а Васька орал ей вслед:
      - Маруська! В другой раз знакомиться в штанах приходи! - и снова хохотал, просто закатывался.
      Я думал, Васька прогонит девчонку незаметно, чтоб не поняли другие, а он, как дурак, орал и издевался, и получилось, что это я виноват и что это из-за меня убежала бедная Маруська.
      - Хватит тебе! - сказал я недовольно. - Сам-то хорош!
      В закатанных кальсонах Васька и правда был не больно-то привлекателен. Тем более что подштанники были ему велики и сползали.
      Улыбка сразу исчезла с его лица.
      - Ну, ну! - проворчал он недовольно, покрываясь румянцем. - Ишь какой выискался, в трусах. У нас тут все так ходят. И бабы и мужики.
      - Ври больше! - отмахнулся я.
      Васька почему-то смутился, спорить не стал. Он внимательно посмотрел на меня и ничего не ответил. Мы принялись рыбачить.
      В общем, это оказалось нехитрое дело. Мы подходили к какой-нибудь зеленой кочке на дне речушки, осторожно ставили перед ней корзину, шуровали ногами в водорослях, а потом быстро выдергивали корзину. На дне билось несколько маленьких рыбешек с черными спинками.
      Когда мы сделали первый заход, я взял одну рыбку в руки. Она разевала пасть, возле которой были два уса.
      - Усач называется, - объяснил Васька, выкидывая рыбок на берег. Ребятишки ловили их и насаживали под жабры на тонкую ивовую ветку. - Его прямо так, с потрохами жарить можно. Да если еще яишней залить - пальчики оближешь.
      Солнце, отражаясь в воде, слепило глаза. Увлекшись, мы бегали по речушке, пока не стало смеркаться.
      * * *
      - У-у, - улыбнулась тетя Нюра, приподняв рыбу, - да тут на две жарехи хватит!
      В избе было тепло, под таганком в печке потрескивали сухие полешки, весело разбрызгивая искры.
      Тетя Нюра кинула половину рыбы на шипящую сковородку и стала торопливо причесываться, поглядывая на себя в зеркало.
      - Куда ты, мам? - спросил Васька.
      - Аль забыл? - удивилась тетя Нюра. - А еще в конторе служишь... На нынешний вечер собрание назначено.
      - Вот еловая башка! - стукнул себя по лбу Васька. - Вылетело! Давай тогда скорее поесть.
      Тетя Нюра залила рыбу яичницей, ловко выметнула сковородку на стол, положила ложки.
      - По такому случаю, - сказала она Ваське, тронув меня за плечо, можешь и не ходить.
      - Но! - воскликнул Васька. - Не могу!
      Как бы извиняясь, он добродушно оглядел меня и вдруг предложил:
      - Айда с нами, Кольча!
      Что за вопрос? Не догадайся Васька предложить, я бы сам напросился.
      Наскоро доев рыбу, мы вышли на улицу. Небо густо посинело, солнце ушло за лес, и в летних сумерках было трудно разглядеть лица колхозников.
      Народ сидел на лавках, расставленных вдоль улицы. На обочине вместо стола, покрытого кумачовой скатертью, как бывает на собраниях, стоял стул с графином, но без стакана. За стулом лежали бревна - на них располагался президиум.
      Мы с Васькой подошли к лавкам, поискали свободные места сзади - там было все уже занято - и уселись в первый ряд. Нас заметили.
      - Гляди-ко, - сказал чей-то женский голос, - мужиков-то прибыло!